Отсталый
правитьБыло пасмурное октябрьское утро. Тяжелые клубы тумана нависли над мокрыми, серыми крышами Вульвичских домов [Вульвич — район (боро) на юго-востоке Лондона]. Вся длинная, окаймленная кирпичными зданиями улица, покрытая грязью, представляла безотрадный вид. Со стороны высоких строений Арсенала доносился гул многочисленных колес, грохот тяжестей, жужжание и гул. Все это — спутники человеческого труда. Еще дальше, жилища рабочих, закоптелые и неприветливые, убегали от глаза; расстояние все больше скрадывало ширину дороги и размеры стен.
На улице было мало народу. С самого рассвета всех рабочих поглотило огромное, дымное чудовище, которое всасывало в себя все мужское население города, извергая его обратно, утомленное и грязное, каждый вечер. Толстые женщины с сильными красными руками, в грязных передниках, стояли у выбеленных порогов, опираясь на метлы, и перекидывались через улицу утренними приветствиями. Одна из них, собрав около себя кучку товарок, толковала о чем-то с решительным видом, а звонкое хихиканье слушательниц оттеняло ее замечания.
— Пора бы ему и знать это! — воскликнула она в ответ на возражения одной из слушательниц. — Да и сколько ему лет-то? Честное слово, я никогда не могла сосчитать.
— Сосчитать вовсе уж не так трудно, — сказала бледная женщина с резкими чертами лица и водянисто-голубыми глазами. — Он был в битве при Ватерлоо, оттого у него и медаль, и пенсия.
— Это было ужасно давно, — заметила третья. — Еще я и не родилась тогда.
— Через пятнадцать лет после начала столетия, — кричала женщина помоложе, прислонившаяся к стене с улыбкой превосходства. — Мой Билль сказал мне в последний праздник, когда мы говорили про дедушку Брустера.
— А если это правда, миссис Симпсон, так сколько же всего выйдет?
— Теперь у нас восемьдесят первый год, — сказала первая из говоривших, отсчитывая года на грубых, красных пальцах. — 10, да 10, да 10, да 10, да 10, да еще десять, — выходит шестьдесят лет, стало быть, он вовсе уж не так стар.
— Глупая! Ведь, он не был новорожденный, когда случилась битва, — воскликнула молодая женщина, посмеиваясь. — Если ему было тогда всего двадцать лет, и то ему теперь только восемьдесят шесть.
— Да это и видно, уж не меньше, — закричало несколько голосов.
— Довольно я с ним побилась, — мрачно заметила толстая женщина. — Пусть только приедет сегодня его племянница, или внучка, или кто она там ему приходится, я сей час же уйду; пускай находит кого-нибудь другого работать на себя. По-моему, прежде нужно за своим домом присмотреть.
— Разве он беcпокойный, миссис Симпсон? — спросила младшая изо всей группы.
— Послушайте-ка сейчас, — ответила та, приподнимая руку и несколько поворачивая голову в сторону открытой двери.
Из верхнего этажа долетало резкое постукиванье палкой.
— Вон он разгуливает взад и вперед. Говорит: дозором ходит. Добрую половину ночи он так забавляется, старый хрен. Нынче утром, в шесть часов, принялся стучать палкой ко мне в дверь. — Смените часовых, кричит, — и еще какой-то вздор. Я не поняла. А то еще начнет кашлять, да харкать, да плевать, просто глаз сомкнуть не даст. Послушайте-ка сейчас.
— Миссис Симпсон, миссис Симпсон ! — кричал сверху надтреснутый и жалобный голос.
— Это он, — воскликнула она, победоносно тряхнув головой. — Сейчас чего-нибудь набедокурит. Я здесь, мистер Брустер, здесь, сэр.
— Дайте мне утреннюю порцию, — миссис Симпсон.
— Сейчас будет готово, мистер Брустер.
— Честное слово, точно грудной ребенок, кашки просит, — сказала молодая женщина.
— Подчас так бы и встряхнула его, чтоб из него дух вон вылетел, — воскликнула миссис Симпсон злобно. — Кто составит компанию на полбутылки?
Все общество собиралось направиться к трактиру, когда какая-то девушка пересекла улицу и робко тронула ключницу за руку.
— Кажется, здесь № 56, Арсенальский проспект, — сказала она. — Не можете ли вы мне сказать, не здесь-ли живет мистер Брустер?
Домоправительница зорко осмотрела новоприбывшую. Она казалась лет двадцати; у неё было широкое, приятное лицо, вздернутый нос и большие, честные, серые глаза. Ситцевое платье, соломенная шляпа с пучком яркого мака и узел в руках свидетельствовали об ее деревенском происхождении.
— Должно быть вы Нора Брустер, — сказала миссис Симпсон, окидывая ее с головы до ног весьма недружелюбным взглядом.
— Да, я приехала ходить за дедушкой Грегори.
— Вам дела будет не мало, — воскликнула домоправительница, вскидывая голову. — Пора уж кому-нибудь из его родных сменить меня, с меня довольно. Вот вы и приехали, красавица! Входите и располагайтесь, как дома. Чай в чайнице, сало на столе; старик будет приставать к вам, если вы не подадите ему завтракать. Вечером я пришлю за своими вещами.
Кивнув головой, она направилась к трактиру со всею свитой кумушек.
Предоставленная самой себе, деревенская девушка вошла в первую комнату и сняла там шляпу и кофточку. В низком помещении потрескивал огонь, на котором весело шумел медный котелок. Грязноватая скатерть покрывала половину стола; на ней стоял пустой темный чайник, грубая посуда, лежал большой хлеб. Нора Брустер быстро осмотрелась и в одно мгновение принялась за свои новые обязанности. Не прошло пяти минут, как чай был готов, два ломтя сала шипели на сковородке, стол был приведен в порядок, салфеточки расправлены на тусклой, темной мебели, и вся комната приняла вид необычный, опрятный и уютный. Покончив с уборкой, она с любопытством засмотрелась на картины, украшавшие стены. Над камином ей бросилась в глаза темная медаль, висевшая на лоскутке красной ленты в квадратном футлярчике. Под ней была прикреплена вырезка из газеты. Она стала на цыпочки, опершись пальцами о край каминной доски, и принялась рассматривать вырезку, иногда поглядывая на сало, шипевшее у ее ног. Пожелтевшая от времени бумажка гласила следующее:
«Во вторник, в казармах третьего гвардейского полка произошла интересная церемония в присутствии принца-регента, лорда Гилля, лорда Сальтона, а также избранного общества красавиц и доблестных мужей. Грегори Брустеру, капралу флангового батальона капитана Гольдена, была вручена особенная медаль за храбрость, выказанную им в недавней большой Нидерландской битве. Оказывается что в достопамятный день 18-го июня четыре батальона третьего гвардейского и Кольдстримского полков, под командою полковников Метленда и Бинго, защищали важную позицию, Гугумонтскую ферму, на правом фланге британских сил. В решительный момент эти войска очутились без пороха. В виду того что генералы Фуа и Жером Бонапарт снова стягивали инфантерию, намереваясь атаковать позицию, полковник Бинг послал капрала Брустера в тыл, поторопить резервы. Брустеру встретились два зарядные ящика Нассауской дивизии и ему удалось, пригрозив ездовым мушкетом, заставить их везти порох в Гугумонт. Однако, в его отсутствие изгороди, окружавшие позицию, загорелись от огня французских гаубиц, так что провоз ящиков, наполненных порохом, стал очень рискованным делом. Первый ящик взорвало и ездового разнесло в куски. Устрашенный судьбой товарища, второй ездовой повернул лошадей, но капрал Брустер, вскочив на его место, свалил его, промчал зарядный ящик через пламя и сумел пробиться к товарищам. Успех британского оружия может быть прямо приписан этому геройскому подвигу, так как без пороха невозможно было бы удержаться в Гугумонте, герцог же Веллингтон не раз высказывал что если бы Гугумопт был взят, как, например, Ла-Ге-Сент, то ему было бы невозможно устоять. Да здравствует герой Брустер на многие дни! Пускай хранит он медаль, столь славно заслуженную, и с гордостью вспоминает день, когда в присутствии товарищей получил награду за храбрость из благородных рук первого джентльмена королевства.»
Чтение старого газетного лоскутка усилило в девушке благоговение, которое она всегда чувствовала к воинственному родственнику. С самого детства он был ее героем; она помнила рассказы отца об его мужестве и силе: говорили, будто он мог кулаком повалить вола и нести под мышкой с каждой стороны по жирной овце. Правда, она никогда его не видала, но при мысли о нем в ее памяти вставал грубый портрет его, изображавший бритого, бравого человека с четырехугольным лицом, в медвежьей шапке.
Она все еще смотрела на темную медаль, недоумевая что могли бы значить написанные по краю слова: " dulce et decorum est, " как вдруг на лестнице неожиданно раздалось постукиванье, шарканье и в двери показался человек столь часто занимавший ее мысли.
Неужели то был он? Где же воинственная осанка, пламенный взгляд, грозное лицо, которое она себе представляла? На пороге отворенной двери стоял огромный, но сгорбленный старик, тощий и сморщенный; руки его подергивались, ноги бесцельно шаркали. Масса пушистых седин, нос с красными жилками, два густых пучка волос вместо бровей и смутно-вопросительные, водянистые глаза встретили ее взгляд. Он опирался на палку, а плечи его поднимались и опускались вместе с хриплым, скрипучим дыханием.
— Подавайте мне утреннюю порцию, — пробормотал он, ковыляя к своему стулу. — Без нее холод меня пробирает. Посмотрите на мои пальцы!
Он протянул скрюченные руки, посинелые в пальцах, морщинистые, узловатые, с огромными, торчащими костями.
— Завтрак почти готов, — ответила девушка, глядя на него с удивлением, — Ведь, вы не знаете, кто я, дедушка? Я Нора Брустер, из Витгема.
— Ром греет, — шамкал старик, покачиваясь на стуле, — шнапс тоже, да и суп бывает горячий, но мне давайте чаю. Как тебя зовут, ты говоришь?
— Нора Брустер.
— Не робей, девочка. Как будто у всех голоса прежде были громче.
— Я Нора Брустер, дедушка. Я ваша внучатная племянница, приехала из Эссекса жить с вами.
— Так ты дочка брата Джорджа! Господи, каково! У маленького Джорджа дочка!
Он хрипло засмеялся про себя, и длинные, узловатые мускулы его шеи запрыгали и затряслись.
— Я дочь сына вашего брата Джорджа, — сказала она, отворачиваясь в сторону.
— Господи, какой славный мальчишка был маленький Джордж, — продолжал тот. — Всякие штуки понимал. У него был бульдог, которого я ему подарил щенком, когда поступил в солдаты. Верно, он тебе про него рассказывал?
— Да ведь дедушка Джордж уж двадцать лет как умер, — сказала она, наливая чай.
— Ах, какой великолепный щенок был, и какой ученый. Я озяб без порции. Хорошо бы ромцу, или шнапса, но я все равно и чаю рад.
Он тяжело дышал, глотая завтрак.
— Не близкий путь ты сделала, — сказал он, наконец. — Пожалуй, дилижанс еще с вечера отошел.
— Что, дедушка?
— Дилижанс, в котором ты приехала.
— Ну нет, я приехала с утренним поездом.
— Боже мой, скажите пожалуйста! Ты не боишься этих небывальщин! Каково, ты так-таки и приехала по железной дороге! Что же это такое будет?
Наступило минутное молчание. Нора помешивала чай и искоса бросала взгляды на синеватые губы и движущиеся челюсти своего собеседника.
— Верно, вы много видели на своем веку, дедушка, — сказала она. — Должно быть вам кажется что много-много времени прошло!
— Вовсе не так уж много. В будущее Сретение мне минет девяносто лет, а кажется, недавно я поступил в солдаты. Битва-то как будто вчера была. Я еще и сейчас слышу, как порохом пахнет. Ах, как мне порции впрок идут!
Действительно, он казался теперь уже не таким дряхлым и выцветшим, как на первый взгляд. Лицо его раскраснелось, спина несколько выпрямилась.
— Ты читала? — спросил он, качнув головой по направлению вырезки.
— Да, дедушка; верно, вы очень этим гордитесь?
— Да, великий был день для меня! Великий день! Сам регент был и притом какой видный мужчина! "Вы, — гордость полка, " — говорит. "А полк--моя гордость, " — говорю я. "Ведь, чертовски хорошо ответил, " — говорит он лорду Биллю и оба хохочут. Чего ты выглядываешь в окошко?
— Ах, дедушка, полк солдат идет по улице, музыка играет.
— Полк? Что? Где же мои очки? Боже мой, ведь я слышу музыку, вот, вот! А вот н саперы, и барабанщик! Какая у них цифра написана, внучка?
Глаза его блестели, а костлявые, желтые пальцы, точно лапа старой хищной птицы, впились в ее плечо.
— Кажется, у них никакой цифры нет, дедушка. У них что-то написано на плечах. Оксфордшир, кажется.
— Ах, да, проворчал он. — Я слышал что номера отменили и дали им названия на новый лад. Вот они идут! Все больше молодые, а маршировать не разучились. Дружно идут, даже и я скажу. В ногу, нечего сказать.
Он смотрел им вслед, пока последние ряды не завернули за угол и мерные звуки маршировки не замерли вдали.
Едва он успел добраться до стула, как дверь отворилась, и в комнату вошел какой-то господин.
— Ах, мистер Брустер! Сегодня получше? — спросил он.
— Войдите, доктор! Да, мне лучше. Только в груди сильно булькает. Все трубы! Кабы только разбить мокроту, я поправился бы. Не дадите ли вы мне чего, чтобы разбить мокроту?
Доктор, молодой человек, с серьезным лицом, прикоснулся пальцами к морщинистой кисти, изборожденной синими жилами.
— Нужно быть осторожным, — произнес он, — нельзя позволять себе никаких вольностей.
Слабая струна жизни скорее трепетала, чем билась под его пальцами.
Старик тихонько засмеялся.
— Теперь за мной будет ходить дочка брата моего Джорджа. Она присмотрит, чтоб я не убежал из казарм, чтоб не делал запрещенного. Ах, черт возьми, ведь, я так и знал что чего-то не хватает!
— У кого?
— Да у солдат! Вы видели, как они прошли, доктор, а? Они забыли рожки. Ни у одного рожка не было.
Он принялся хрипло посмеиваться своему открытию.
--Герцог не сказал бы им спасибо! — пробормотал он. — Нет, чёрт возьми! Им пришлось бы перемолвиться словечком с герцогом.
Доктор улыбнулся.
— Вы совсем молодцом, — сказал он. — Я буду заглядывать, примерно, раз в неделю, осведомляться, как вы себя чувствуете.
Нора проводила его до двери; он сделал ей знак выйти наружу.
— Он очень слаб, — прошептал доктор. — Если вы найдете что ему хуже, пошлите за мной.
— Что у него болит, доктор?
— Ему девяносто лет. У него артерии затвердели. Сердце сморщилось и стало дрябло. Он устарел.
Нора посмотрела вслед видному, молодому доктору и задумалась над новой, взваленной на нее ответственностью. Когда она оглянулась, возле нее оказался высокий, загорелый артиллерист с тремя золотыми сержантскими нашивками на плече и карабином в руках.
— Здравствуйте, мисс! — произнес он, поднимая толстый палец к щеголеватой фуражке, украшенной желтым околышем. — Кажется, тут живет старый джентльмен Брустер, который участвовал в битве при Ватерлоо?
— Это мой дедушка, сэр, — сказала Нора, опуская глаза под внимательным, пытливым взглядом молодого солдата. — Он в первой комнате.
— Нельзя ли мне сказать ему два слова, мисс? Я зайду еще, если сейчас неудобно?
— Он, наверное, будет рад видеть вас, сэр. Он здесь, не угодно ли войти. Дедушка, вот этот джентльмен желает поговорить с вами.
— С гордостью гляжу на вас, сэр, с гордостью и радостью! — воскликнул сержант, делая три шага вперед, опуская карабин и отдавая честь.
Нора осталась у двери с широко раскрытым ртом и глазами, думая с удивлением, был ли дед ее во цвете лет похож на это великолепное существо и будет ли тот, в свою очередь, со временем походить на деда.
Старик заморгал глазами при виде посетителя и медленно покачал головой.
— Садитесь, сержант, — сказал он, указывая палкой на стул. — Вы очень молоды для нашивок. Да-с, теперь их легче получить три, чем в мое время одну. Пушкарями тогда бывали старые солдаты; мы раньше доживали до седых волос, чем до трех нашивок.
— Я уж восемь лет служу, сэр, — возражал сержант. — Меня зовут Макдональд, сержант Макдональд, Южной артиллерийской дивизии. Я выборный от товарищей, пришел из артиллерийских казарм выразить вам нашу гордость по поводу того, что вы находитесь в нашем городе, сэр.
Старый Брустер засмеялся и потер костлявые руки.
— Вот и регент сказал то же самое, — воскликнул он. — Вы, гордость полка, говорит. А полк, моя гордость, говорю я. Ведь, чертовски хорошо ответил, говорит он, и он, и лорд Гилль — оба хохочут.
— Нижние чины сочли бы за великую честь, если бы могли видеть вас, сэр, сказал сержант Макдональд. — Если вы можете дойти до нас, вы всегда найдете готовую трубку и стакан грогу.
Старик засмеялся так, что закашлялся.
— Им хочется посмотреть меня? Ах, канальи! — произнес он. — Ну, хорошо, я может быть заверну, когда настанет теплая погода. Даже очень может быть, что заверну. Уж вам не по вкусу походные котлы, а? Такая же столовая и у вас, как у офицеров? Господи, что же это такое будет!
— Ведь, вы были на линейной службе, сэр, не так ли? — почтительно спросил сержант.
— На линейной? — воскликнул старик резко и презрительно. — В жизнь свою не надевал кепи! Я гвардеец. Я служил в третьем гвардейском полку, в том самом который теперь называют Шотландской гвардией. Все теперь ушли до последнего человека, начиная с полковника Бинга и до младших барабанщиков; а я вот отстал, сержант, именно отстал! Мне здесь не место. Я, ведь, не виноват, я готов ответить, когда меня вызовут на перекличке.
— Мы все на общий парад соберемся, — ответил сержант. — Не угодно ли попробовать моего табачку, сэр? И он подал ему кожаный кисет.
Старый Брустер вытащил из кармана почернелую глиняную трубку и начал набивать ее табаком. Но вдруг она выскользнула у него из рук и разбилась в дребезги об пол. Губы у него задрожали, нос сморщился: он зарыдал протяжно, беспомощно, как дитя.
— Я разбил трубку, — всхлипывал он.
— Не плачьте, дедушка, не плачьте, — воскликнула Нора, наклонясь над ним и похлопывая его по белой голове, утешая его, точно ребенка. — Это не беда. Ничего не стоит достать другую.
— Не расстраивайтесь, сэр, — сказал сержант. — Вот деревянная трубка с янтарным мундштуком: окажите мне честь, примите ее от меня. Обрадуйте меня, возьмите!
— Ах! — воскликнул тот, мгновенно улыбаясь сквозь слезы. — Отличная трубка. Посмотри, какая у меня новая трубка, Нора. Побьюсь об заклад, что у Джорджа никогда такой не было. И мушкет при вас, сержант?
— Да, сэр, я зашел к вам по дороге с ученья.
— Дайте мне подержать его. Боже мой, как будто прежние времена возвращаются, когда чувствуешь ружье в руках. Какая у вас теперь команда, сержант, а? Взводи курки! Гляди на затравку! Целься! А, сержант? Ах, что за история! Я сломал ваш мушкет пополам?
— Не беда, сэр, — воскликнул со смехом артиллерист, — вы нажали затвор и открыли казенную часть. Отсюда мы заряжаем, знаете.
— Заряжаете не с того конца! Ай, ай, каково подумать! И без шомпола! Я слыхал и прежде об этом, только не верил. Далеко этой штуке до нашего мушкетика. Как дойдет до дела, так вы опять вернетесь к нашему мушкетику, вот увидите.
— Верьте чести, сэр, — воскликнул горячо сержант, — в Южной Африке нельзя так дела оставить. Я прочел в нынешней газете, что правительство спасовало перед этими бурами. Не очень-то у нас в солдатской столовой довольны, могу вас уверить, сэр.
— Да, да, — прохрипел старый Брустер, — герцог не сказал бы им спасибо. Им пришлось бы перемолвиться с ним словечком!
— Уж непременно, сэр, — подтвердил сержант, — и дай нам Бог еще такого человека. Но я довольно вам надоел на первый раз. Я зайду еще, если позволите, и приведу с собой двух товарищей. У нас все до одного почли бы за честь поговорить с вами.
Отдав снова честь ветерану и сверкнув перед Норой белыми зубами, рослый артиллерист удалился в великолепии синего сукна и золотых шнуров. Однако, не прошло и нескольких дней, как он пришел опять и сделался частым гостем на Арсенальском проспекте в течение всей длинной зимы. Он приводил с собой других; скоро во всем полку хождение на поклон к дедушке Брустеру стало считаться исполнением простого приличия. Орудийная прислуга и саперы, линейные солдаты и драгуны входили, согнувшись, неровными шагами, в маленькую приемную, постукивая саблями и звеня шпорами, протягивали длинные ноги поперек половика, сшитого из лоскутков и доставали из глубины карманов табак для трубки или свертки нюхательного табаку, принесенные в виде дани уважения.
Зима была жестокая, целых шесть недель не сходил снег. Норе нелегко было поддерживать жизнь в изношенном теле деда. Временами рассудок покидал его; он не произносил ни слова, издавая только нечленораздельный крик при наступлении часа еды. Однако, по возвращении теплой погоды, когда почки снова зазеленели на ветвях кровь разогрелась в его жилах и он стал добираться даже до двери, греться на живительном солнышке.
— Солнышко так веселит меня, — сказал он раз утром, греясь на теплом майском солнце. — Вот только с мухами никак не управлюсь. Они такие смелые в эту погоду: мучат меня ужасно.
— Я буду отгонять их от вас, дедушка, — сказала Нора.
— А хорошо-то как! Когда солнце светит, мне думается о том, как светло будет в раю. Ты бы мне почитала Библию, внучка. От нее так легко на душе становится.
— Какое же место вам хочется послушать, дедушка?
— Ах, об войнах!
— Об войнах?
— Да, только об войнах. Дай мне Ветхий Завет, я выберу. Пастор, как придет, так сейчас же за другое берется, а мне хочется про Иоссию, или уж ничего не надо. Израильтяне были славные солдаты, отличные, вымуштрованные ребята, все, как есть.
— Дедушка, — убеждала его Нора, — на том свете только мир.
— Да нет же, внучка!
— Да, дедушка, наверное!
Старый капрал раздраженно стукнул палкой оземь.
— Уж я тебе верно говорю, внучка. Я спрашивал пастора.
— Ну, что же он сказал?
— Он сказал, что будет последняя битва. Он даже как будто назвал ее. Битва Арма… Арма…
— Армагеддона.
— Вот, вот, и пастор так же сказал. Уж, верно, и гвардия будет в деле. И с герцогом, с герцогом придется перемолвиться словечком.
Между тем какой-то пожилой господин с седыми усами шел по улице, поглядывая на номера домов. Заметив старика, он прямо направился к нему.
— Наше почтение, сказал он, — не вы ли Грегори Брустер?
— Точно так, сэр, — ответил ветеран.
— Должно быть вы тот самый Брустер, который записан в Шотландской гвардии, как участник битвы при Ватерлоо?
— Это я, сэр, хоть в наше время нас звали третьим гвардейским полком. Хороший полк был; только меня не хватает, а то все были бы в сборе.
— Te, те, подождут еще не один годок, — сказал ласково гость. — Я полковник Шотландской гвардии и вздумал поболтать с вами.
Старый Грегори Брустер сразу вскочил и поднял руку к шапке, сшитой из кроличьего меха.
— Ах, Боже мой! — воскликнул он, — каково подумать, каково подумать!
— Не лучше ли джентльмену войти? — посоветовала практичная Нора из-за двери.
— Разумеется, сэр, разумеется; войдите сэр, осмелюсь вас просить.
Второпях он забыл палку, а при входе в комнату колена у него подогнулись и он раскинул руки. Полковник мгновенно подхватил его с одной стороны, Нора с другой.
— Смирно, — сказал полковник, подводя его к креслу.
— Благодарю вас, сэр, на этот раз я чуть не свалился. Господи, не верю своим глазам. Каково подумать: я, фланговый капрал, а вы, батальонный командир. Чёрт возьми! какие вещи иногда случаются на белом свете.
— У нас в Лондоне очень гордятся вами, — сказал полковник. — Так вы в самом деле один из защитников Гугумонта.
Он посмотрел на костлявые, дрожащие руки с огромными, узловатыми пальцами, на высохшую шею и подвижные, круглые плечи. Неужели перед ним был последний представитель отряда героев? Потом он бросил взгляд на початые стклянки, синие баночки с мазью, котелок с длинным носиком и все неопрятные подробности комнаты больного. "Конечно, лучше бы ему умереть под пылающими балками бельгийской фермы, " — подумал полковник.
— Надеюсь что вы не чувствуете ни в чем недостатка и что вам живется недурно, — заметил он, помолчав.
— Благодарю вас, сэр. Очень меня беспокоят трубы, совсем покоя не дают. Вы не поверите, как трудно разбить мокроту. А потом мне нужно порции. Я без них зябну. А мухи! У меня сил не хватает воевать с ними.
— Какова память? — спросил полковник.
— О, по этой части все в порядке. Знаете, сэр, я мог бы вам по именам назвать всех, до последнего человека во фланговом батальоне капитана Гольдена.
— А сражение, вы его помните?
— Да я его как сейчас вижу, стоит только глаза закрыть. Вы не поверите, сэр, как оно стоит передо мною. Вот наша линия от пузырька до табакерки. Видите? Ну, вот, коробка с пилюлями будет Гугумонт, справа, тут мы были, а Норин наперсток будет Ла-Ге-Сент. Видите, как оно выходит, сэр; вот здесь были наши пушки, а вот тут, сзади, резервы и Бельгийцы. Ох, уж мне эти Бельгийцы!
Он яростно плюнул в огонь.
— Вот здесь Французы, где лежит трубка, а по ту сторону, где я кладу кисет, Пруссаки наступали с нашего левого фланга. Ах, черт! Как весело было смотреть на дым из пушек!
— Что же у вас лучше всего осталось в памяти изо всего дела? — спросил полковник.
— Я из-за него полторы кроны потерял, — проворчал старик. — Чего доброго, я их и не получу теперь. Я дал их взаймы Джемсу Смиту, товарищу из заднего ряда, в Брюсселе.
— Только до получки жалованья, Григ, — говорит он, — Куда к чёрту! Попал на пику, а у меня даже ни клочка бумаги не было в доказательство! Так, пожалуй, и пропали мои полторы кроны.
Полковник, смеясь, поднялся с места.
— Офицеры гвардии желают, чтобы вы купили что-нибудь для собственного удобства, сказав он. — Это не от меня, так что нечего и благодарить меня.
Он взял кисет старика и всунул туда новенькую бумажку.
— Душевно благодарю вас, сэр. Но мне хотелось бы попросить у вас одной милости, полковник.
— Чего же, дружище?
— Когда меня вызовут, полковник, вы не откажете похоронить меня со значком и с залпом?
— Хорошо, дружище, я позабочусь об этом, — сказал полковник. — Прощайте, надеюсь получать о вас одни хорошие вести.
— Добрый джентльмен, Нора, — прохрипел старый Брустер, когда тот прошел мимо окна, — а ведь моему полковнику Бингу и в подметки не годится.
На следующий же день капралу вдруг сделалось хуже. Даже золотые солнечные лучи, вливавшиеся в окно, казалось, не могли согреть увядшего тела. Пришел доктор и молча покачал головой. Он пролежал весь день; только движущиеся синие губы и подергивания на высохшей шее доказывали, что жизнь еще держится в нем. Нора и сержант Макдональд сидели вечером при нем, но он как будто не сознавал их присутствия. Он лежал тихо, с полузакрытыми глазами, подложив руки под щеку, как очень усталый человек.
Они оставили его на минуту и сели в первой комнате, где Нора начала готовить чай, как вдруг по всему дому разнесся крик. Громкий, ясный и могучий, он поразил их слух: голос был полон силы, энергии и пламенной страсти.
— У гвардии не хватает пороха, — закричал он, и еще раз: — у гвардии не хватает пороха!
Сержант вскочил со стула и бросился из комнаты, Нора, дрожа, последовала за ним. Старик стоял на ногах, голубые глаза его сверкали, седые волосы стояли дыбом, и вся его фигура, с орлиной головой и огненным взглядом, как будто стала выше и шире.
— У гвардии не хватает пороха, — прогремел он еще раз, — клянусь Богом, они его получат!
Он вскинул длинными руками и со стоном опрокинулся на кресло. Сержант наклонился над ним; лицо его омрачилось.
— О, Арчи, Арчи, — рыдала испуганная девушка — что ты скажешь?
Сержант отвернулся.
— Я скажу, — произнес он, — что третий гвардейский полк теперь в полном сборе.
Источник текста: журнал «Русский Вестник», 1897, № 2, с. 249—263.