Отрывочные наброски праздного путешественника (Твен)/ДО

Отрывочные наброски праздного путешественника
авторъ Марк Твен, пер. Т. П. Львовой

Оригинал: англ. Some Rambling Notes of an Idle Excursion, опубл.: 1877. — Перевод опубл.: 1898. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ МАРКА ТВЭНА Томъ восьмой РАЗСКАЗЫ Переводъ Т. П. Львовой. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Типографія бр. Пантелеевыхъ. Верейская, 16. 1898

Отрывочные наброски празднаго путешественника.

I.

До сихъ поръ всѣ мои путешествія совершались не иначе, какъ по дѣламъ. Пріятная майская погода вызвала новое вѣяніе. Оставивъ въ сторонѣ заботы о хлѣбѣ насущномъ, я рѣшилъ прокатиться съ единственною цѣлью отдохнуть и развлечься. Преподобный сказалъ, что и онъ тоже поѣдетъ. Прекрасный онъ человѣкъ, одинъ изъ лучшихъ людей, хотя и священникъ! Въ одиннадцать часовъ вечера мы были уже въ Новой Гавани на катерѣ «Нью-Іоркъ». Мы взяли билеты и начали прогуливаться взадъ и впередъ съ пріятнымъ ощущеніемъ свободныхъ и праздныхъ людей, далеко отстоящихъ отъ почтъ и телеграфовъ.

Немного спустя я пошелъ въ свою каюту и раздѣлся. Однако, ночь была слишкомъ хороша, чтобы спать. Мы огибали бухту; пріятно было стоять у окна, дышать чистымъ ночнымъ воздухомъ и любоваться мерцающими на берегу огоньками. Вотъ подошли къ моему окну два пожилыхъ господина, сѣли и начали разговаривать. Мнѣ въ сущности не было никакого дѣла до ихъ бесѣды, но въ эту минуту я былъ дружески расположенъ ко всему міру и желалъ сообщаться съ нимъ. Я скоро узналъ, что они были братья изъ маленькой деревни въ Коннектикутѣ и что разговоръ шелъ о кладбищѣ.

— Теперь, Джонъ, — говорилъ одинъ, — мы откровенно переговорили между собой. Видишь ли, всѣ ушли съ кладбища и наши покойники были предоставлены самимъ себѣ, если можно такъ выразиться. Они, какъ тебѣ извѣстно, были очень стѣснены. Во-первыхъ, мѣста было очень мало; въ прошломъ году, когда умерла жена Сета, намъ съ трудомъ удалось закопать ее; она загораживала мѣсто дьякона Шорба, и онъ сердился на нее и на насъ тоже. Поэтому мы обсудили, и я особенно настаивалъ на новомъ кладбищѣ, на горѣ. Они были не прочь отъ этого, если только обойдется недорого. Самые лучшіе и большіе участки — это № 8, и № 9, оба одинаковой величины. Славное, удобное помѣщеніе на двадцать шесть человѣкъ, двадцать шесть совершенно взрослыхъ, конечно; да на дѣтяхъ и на коротышкахъ набѣжитъ кое-что, вотъ и можно будетъ, среднимъ числомъ, уложить совершенно свободно человѣкъ тридцать, даже тридцать два, тридцать три.

— Это много, Уильямъ. Который же ты купилъ?

— Вотъ мы и дошли до этого, Джонъ. Видишь ли, № 8-й стоитъ тринадцать долларовъ, № 9-й — четырнадцать.

— Понимаю. Значитъ ты взялъ № 8-й.

— Ошибаешься. Я взялъ № 9-й и сейчасъ объясню тебѣ почему. Во-первыхъ, дьяконъ Шорбъ желалъ его. Онъ началъ распространяться о захватѣ его мѣста женой Сета, и потомъ я бы, можетъ быть, поспорилъ съ нимъ изъ-за № 9, если бы дѣло шло о двухъ лишнихъ долларахъ, но мнѣ уступили и лишній былъ только одинъ. Въ сущности, что такое долларъ? — сказалъ я. Жизнь наша лишь странствованіе, сказалъ я; мы здѣсь не для наживы и съ собой ее унести не можемъ, сказалъ я. Итакъ, я пересталъ печалиться, зная, что Господь не оставитъ добраго дѣла безъ награды и поможетъ мнѣ вернуть этотъ долларъ въ торговлѣ. Затѣмъ была еще и другая причина, Джонъ. № 9-й самое сподручное мѣсто во всемъ кладбищѣ и лучше всѣхъ расположено. Оно лежитъ на самой верхушкѣ холма, въ центрѣ кладбища. Оттуда виденъ Мильпортъ, горы Траси и Гопперъ, фермы и прочее. Въ цѣломъ штатѣ нѣтъ лучшаго мѣста въ смыслѣ вида. Сэръ Гиджингсъ говоритъ такъ, а ужъ онъ, конечно, долженъ знать. Ну, и это еще не все. Если бы Шорбъ захотѣлъ взять № 8, пришлось бы брать его. № 8 находится рядомъ съ № 9, но по скату холма, и всякій разъ, когда пойдетъ дождь, вода будетъ литься прямо на Шорба. Сэръ Гиджингсъ говоритъ, что. когда настанетъ время Шорба, ему придется застраховать свои останки отъ огня и воды.

Послышался тихій смѣхъ и одобрительный возгласъ.

— Вотъ, Джонъ, маленькій, грубый рисунокъ участка, который я сдѣлалъ на клочкѣ бумаги. Вотъ сюда сверху, въ лѣвый уголъ, мы свалили покойниковъ, вырывъ ихъ со стараго кладбища, и помѣстили ихъ въ рядъ одного за другимъ, безъ всякаго плана, какъ попало, съ дѣдушкой Джонсомъ во главѣ, такъ ужь оно пришлось, и нѣсколько загнутыми кверху близнецами Сета. Къ концу немножко тѣсновато, но мы разсудили, что не будетъ лучше, если мы разъединимъ близнецовъ. Ну, а дальше идутъ живые. Тутъ, гдѣ стоитъ А, мы положимъ Маріаръ и ея семейство; В — это для братьевъ Гозеа и ихъ рода; С — Кальвинъ съ племенемъ. Остается два мѣста, вотъ тутъ, гдѣ какъ разъ открывается видъ на общую картину. Это для меня и моихъ, и для тебя и твоихъ. Въ которомъ изъ двухъ ты бы желалъ лечь?

— Признаюсь, ты захватилъ меня врасплохъ, Уильямъ. Дѣло въ томъ, что я такъ заботливо задумался объ удобствѣ другихъ, что не подумалъ о своемъ собственномъ.

— Жизнь — это только временной нарядъ, какъ говорится въ Св. Писаніи, одно только бренное одѣяніе. Рано или поздно, мы всѣ тамъ будемъ. Главное состоитъ въ томъ, что попадешь туда съ чистымъ пропускомъ. Это единственная вещь, о которой стоитъ заботиться, Джонъ.

— Да, да, такъ, Уильямъ, такъ. Кромѣ этого, ничего нѣтъ. Какое же мѣсто ты мнѣ совѣтуешь взять?

— Это зависитъ отъ вкуса, Джонъ. Ты особенно дорожишь хорошимъ видомъ?

— Не могу тебѣ сказать «да», не могу сказать «нѣтъ». Главнымъ образомъ мнѣ хочется, чтобы оно было обращено на югъ.

— Это легко рѣшить, Джонъ. Они оба на югъ. Они освѣщены солнцемъ, тогда такъ Шорбъ остается въ тѣни.

— А относительно почвы, Уильямъ?

— Д песчаное; Е почти чистая глина.

— Такъ запиши Е, Уильямъ, песчаный грунтъ осаждается и требуетъ ремонта.

— Прекрасно. Напиши здѣсь свое имя, Джонъ, вотъ тутъ, подъ буквой Е. Теперь не заплатишь ли ты мнѣ кстати свою часть четырнадцати долларовъ? Тогда все дѣло будетъ кончено.

Послѣ небольшого пререканія и торга деньги были выплачены и Джонъ ушелъ, пожелавъ брату покойной ночи. Нѣсколько минутъ длилось молчаніе. Затѣмъ послышался легкій смѣхъ одинокаго Уильяма.

— Кажется, я не ошибся, — проговорилъ онъ, — не Е глинистое, а Д; Джонъ остался на пескѣ.

Онъ еще разъ тихонько хихикнулъ и тоже пошелъ спать.

Слѣдующій день въ Нью-Іоркѣ былъ страшно жаркій. Тѣмъ не менѣе мы старались извлечь изъ него все, что можно, въ смыслѣ развлеченій. Послѣ полудня мы подъѣхали къ пароходу «Бермуда», перебрались на него со всѣми пожитками и стали искать Ани на палубѣ. Пока мы доѣхали до половины гавани, стояла знойная лѣтняя жара. Затѣмъ мнѣ пришлось застегнуться плотнѣе, а еще черезъ полчаса я уже замѣнилъ лѣтнее пальто осеннимъ и застегнулъ его крѣпко на-крѣпко. Когда мы прошли маякъ, я прибавилъ еще плащъ и обмоталъ шею платкомъ. Такъ быстро исчезло лѣто и наступила зима.

Къ вечеру мы были уже далеко въ открытомъ морѣ. Никакой земли въ виду. Никакая телеграмма, никакое письмо, никакая новость не достигнетъ до насъ теперь! Это было отрадное сознаніе, еще отраднѣе было сознаніе, что милліоны измученныхъ людей, оставшихся за нами на берегу, страдаютъ попрежнему.

На слѣдующій день мы уже были среди уединеннаго океана, вышли изъ дымчатыхъ волнъ и вступили въ глубокую, непроницаемую синеву. Ни одного корабля на безбрежной шири океана, ни одной живой души, кромѣ цыплятъ Матери Карей, которые кидались въ волны, кружились, носились надъ ними… Между пассажирами было нѣсколько моряковъ и разговоръ шелъ о корабляхъ и матросахъ. Одинъ сказалъ, что выраженіе: «вѣрно, какъ магнитная стрѣлка», не точно, потому что магнитная стрѣлка рѣдко показываетъ полюсъ. Онъ говорилъ, что корабельный компасъ далеко не вѣрный инструментъ, а, напротивъ, одинъ изъ самыхъ вѣроломныхъ слугъ человѣка. Онъ постоянно, ежедневно измѣняется. Слѣдовательно, необходимо вычислить уклоненія каждаго дня и изъ этого вычисленія вывести опредѣленіе, иначе моряки никогда не будутъ знать истины. Другой сказалъ, что огромное состояніе ждетъ того, кто изобрѣтетъ компасъ, не поддающійся вліянію стального корабля. Онъ сказалъ, что только одно твореніе перемѣнчивѣе компаса деревяннаго корабля, что это компасъ стального корабля. Помянули и о всѣмъ извѣстномъ фактѣ, что опытный морякъ по одному взгляду на компасъ новаго стального корабля можетъ за тысячу миль отъ мѣста его строенія опредѣлить, въ какую сторону былъ повернутъ его носъ, когда его строили.

Затѣмъ старый капитанъ китоловнаго судна началъ разсказывать о командѣ, которая иногда набирается на ихъ суда.

— Иногда къ намъ попадала толпа студентовъ. Чудной народъ! Невѣжды? Куда тамъ! Они не умѣютъ отличить крамбала отъ гротъ-браса. Но было бы ошибкой принять ихъ за дураковъ. Они научились въ мѣсяцъ большему, чѣмъ другіе въ годъ. У насъ на «Мэри-Аннъ» былъ одинъ такой. Такъ тотъ явился на бортъ въ золотыхъ очкахъ. Его сейчасъ же въ его изящнѣйшемъ костюмѣ протащили съ вантклота на кильсонъ. У него былъ полный сундукъ плащей, толстаго суконнаго платья и бархатныхъ жилетовъ. Все это, знаете, топорщилось, и, какъ вы думаете, сплющила ли все это соленая вода? Не берусь судить.

"Когда мы вышли въ море, помощникъ приказалъ ему лѣзть наверхъ и помочь свалить форъ-марсъ. Вотъ и полѣзъ онъ туда въ своихъ очкахъ. Черезъ минуту съ оскорбленнымъ видомъ спускается назадъ. «Зачѣмъ вы спустились?» спрашиваетъ помощникъ. «Вы, говоритъ, можетъ быть, не знаете, что тамъ нѣтъ лѣстницы!» У насъ, видите ли, нѣтъ васетовъ на форъ-марсѣ. Люди наши разразились такимъ хохотомъ, какого вы, я думаю, никогда не услышите. На слѣдующую ночь, темную и дождливую, помощникъ опять приказалъ малому лѣзть наверхъ, и я бьюсь объ закладъ, что онъ полѣзъ съ зонтикомъ и съ фонаремъ! Но это ничего не значитъ: изъ него вышелъ славный матросъ еще до окончанія плаванія и намъ скоро понадобился другой матеріалъ для насмѣшекъ. Послѣ этого прошло много лѣтъ, я уже совсѣмъ забылъ о немъ. О вотъ прихожу я разъ въ Бостонъ помощникомъ на кораблѣ и пускаюсь странствовать по городу, вмѣстѣ съ другимъ помощникомъ. Зашли мы тамъ въ гостинницу «Почтенный домъ», надѣясь поймать тамъ въ большой столовой «цѣлую соленую лошадь на удочку», какъ говорятъ наши мальчишки. Рядомъ съ нами обѣдало нѣсколько человѣкъ, и одинъ изъ нихъ сказалъ: «Посмотрите-ка, вѣдь это новый губернаторъ Массачусетса, вотъ за тѣмъ столомъ, съ дамами». Мы съ помощникомъ съ любопытствомъ взглянули въ ту сторону, такъ какъ ни одинъ изъ насъ еще никогда не видѣлъ губернаторовъ. Смотрѣлъ я, смотрѣлъ на это лицо и вдругъ вспомнилъ! Но я и виду не показалъ, а сказалъ только: «Помощникъ, я хочу идти и пожать ему руку». Онъ отвѣчалъ: «Посмотрѣлъ бы я, какъ вы это сдѣлаете, Томъ». «Помощникъ, — сказалъ я, — я сейчасъ это сдѣлаю». «О, да, — сказалъ онъ, — я думаю! Хотите биться объ закладъ, что не пойдете, Томъ?» «Я и полкроны не пожалѣю противъ этого». — " Ставьте " — «Идетъ», сказалъ я, вынимая монету. Это удивило его, но онъ всетаки покрылъ ее и сказалъ довольно насмѣшливо: «Не лучше ли вамъ отказаться отъ губернатора и его дамъ, Томъ?» — «По зрѣлому размышленію, я рѣшилъ идти». — «Ну, Томъ, вы совершенный безумецъ» сказалъ онъ. — «Можетъ быть, безумецъ, а можетъ быть, и нѣтъ, — сказалъ я, — главный вопросъ заключается въ томъ, хотите вы рискнуть полкроной, или нѣтъ?» — «Ставьте цѣлую крону!» — «Идетъ», сказалъ я и съ хохотомъ отошелъ отъ него. Онъ самодовольно хлопнулъ себя по ногѣ. Я подошелъ къ столу губернатора, облокотился на него локтями и нѣсколько времени пристально смотрѣлъ ему въ лицо. «Мистеръ Гарднеръ, — сказалъ я, — знаете ли вы меня?» Онъ посмотрѣлъ на меня, я на него; вдругъ онъ вскрикнулъ: "Томъ Боулингъ! Клянусь святой кочергой! Дэди, это старый Томъ Боулингъ, о которомъ я вамъ разсказывалъ, нашъ помощникъ съ «Мэри-Аннъ!» Онъ всталъ и дружески пожалъ мнѣ руку.

«Оглянувшись, я поймалъ изумленный взглядъ моего помощника. „Садитесь, Томъ, садитесь, — говорилъ губернаторъ, — и не думайте сниматься съ якоря, пока не откушаете съ нами“. Я сѣлъ рядомъ съ губернаторомъ и посмотрѣлъ на помощника. Зрачки его вращались, какъ томпоны, а ротъ былъ такъ широко открытъ, что смѣло можно было положить въ него цѣлый окорокъ».

Разсказъ стараго капитана имѣлъ большой и заслуженный успѣхъ. Водворившееся затѣмъ молчаніе было прервано какимъ-то серьезнымъ, блѣднымъ юношей.

— А раньше вы никогда не встрѣчались съ губернаторомъ? — спросилъ онъ.

Старый капитанъ важно посмотрѣлъ на него и, ничего не отвѣтивъ, всталъ и ушелъ на корму.

Пассажиры одинъ за другимъ бѣгло взглянули на вопрошателя, но ничего не поняли изъ его вопроса и оставили его въ покоѣ.

Это немножко затормазило разговорную машину и она нѣкоторое время не могла наладиться. Бесѣда снова оживилась, когда рѣчь зашла о важномъ, ревниво охраняемомъ инструментѣ — корабельномъ хронометрѣ, о его необыкновенной точности и несчастіяхъ, происходившихъ иногда вслѣдствіе его, повидимому, незначительнаго уклоненія. Тутъ, какъ и слѣдовало, пустился на всѣхъ парусахъ по канату мой компаньонъ, пасторъ. Онъ разсказалъ намъ очень правдоподобную исторію про капитана Роунсвиля и гибель его корабля. Все до мельчайшихъ подробностей въ этомъ разсказѣ была правда.

Корабль капитана Роунсвиля, вмѣстѣ съ его женой и дѣтьми, погибъ въ Атлантическомъ океанѣ. Капитанъ и семь матросовъ спаслись, но, кромѣ жизни, не сохранили ничего. Маленькій, грубо выстроенный плотъ восемь дней служилъ имъ убѣжищемъ.

У нихъ не было ни провизіи, ни воды. Одежда едва прикрывала ихъ. У капитана сохранилось пальто, переходившее изъ рукъ въ руки. Было очень холодно; когда кто-нибудь изъ нихъ начиналъ совершенно застывать, они закрывали его этимъ пальто и укладывали между товарищами; такимъ образомъ они согрѣвали его и возвращали къ жизни. Въ числѣ матросовъ былъ одинъ португалецъ, ничего не понимавшій по-англійски. Онъ, повидимому, совсѣмъ не думалъ о своемъ собственномъ несчастіи и только соболѣзновалъ горю капитана, потерявшаго такъ ужасно жену и дѣтей. Днемъ онъ съ глубокимъ состраданіемъ смотрѣлъ ему въ глаза, ночью, подъ дождемъ и брызгами, онъ придвигался къ нему въ темнотѣ, и старался утѣшить, ласково гладя его по плечу. Голодъ и жажда начали уже дѣйствовать на умы и силы людей. Однажды увидѣли они плывущій въ волнахъ боченокъ. Это была хорошая находка, такъ какъ, вѣроятно, въ немъ заключалась какая-нибудь пища. Одинъ храбрецъ бросился въ море, подплылъ къ нему и съ большими усиліями подошелъ къ плоту. Съ жаромъ бросились на него матросы. Въ немъ оказалась магнезія! На пятый день всплыла луковица; матросъ бросился въ воду, поймалъ ее и, несмотря на то, что умиралъ съ голоду, не съѣлъ ея, а подалъ капитану. Въ исторіи крушеній эгоизмъ вообще составляетъ исключеніе, удивительное великодушіе — правило. Луковицу раздѣлили на восемь равныхъ частей и съѣли съ глубокою благодарностью. На восьмой день вдали показался корабль. Попробовали поднять вмѣсто флага весло съ привязаннымъ къ нему капитанскимъ пальто. На это пошло много труда, такъ какъ люди были совсѣмъ обезсилены и болѣе походили на скелетовъ, чѣмъ на живыя существа. Наконецъ попытка удалась, но флагъ не принесъ имъ помощи. Корабль повернулъ въ сторону и оставилъ за собой одно отчаяніе. Вскорѣ показался другой корабль и прошелъ такъ близко, что несчастные смотрѣли уже на него съ благодарностью и готовились радостно встрѣтить лодку, которую должны были послать для ихъ спасенія. Но и этотъ корабль повернулъ въ сторону и оставилъ этихъ людей выражать другъ другу свое безполезное удивленіе и отчаяніе.

Совсѣмъ уже къ вечеру показался третій корабль. Съ тоскою въ сердцѣ увидѣли они по его направленію, что онъ не подойдетъ къ нимъ близко. Жизнь ихъ почти испарилась; губы запеклись, распухли и потрескались отъ восьмидневной жажды, тѣла истощены, и вотъ послѣдняя возможность спасенія безжалостно ускользаетъ отъ нихъ. Имъ ужь не дожить до разсвѣта. Два дня, какъ они лишились голоса, но тутъ капитанъ Роунсвиль прошепталъ: «Давайте молиться!» Португалецъ дотронулся до его плеча въ знакъ глубочайшаго сочувствія. Всѣ встали на колѣни у основанія весла, на которомъ развѣвалось пальто-сигналъ, и наклонили головы. Море слегка волновалось. На западѣ отражался въ волнахъ красный безлучный солнечный дискъ. Когда люди подняли головы, то готовы были крикнуть аллилуія, но у нихъ не хватило голоса: корабль шелъ прямо на нихъ; паруса его раздувались и хлопали по мачтамъ. Наконецъ спасены, спасенье въ самую послѣднюю минуту. Впрочемъ, нѣтъ, еще не спасеніе, а только явная надежда на него. Красный дискъ потонулъ въ морѣ и корабль скрылся во мракѣ. Минуту спустя послышались сладостные звуки: трескъ веселъ въ уключинахъ. Они все приближались и приближались, слышались уже на разстояніи тридцати шаговъ, но кругомъ ничего не было видно. Тогда громкій голосъ крикнулъ: «Голо!» Потерпѣвшіе крушеніе не могли отвѣчать: ихъ распухшіе языки отказывались служить имъ. Лодка кружила около плота, отплыла дальше — о, ужасъ! — возвратилась… весла перестали грести, очевидно, матросы прислушивались. Громкій голосъ опять крикнулъ: «Го-лля! Гдѣ вы, матросы?» Капитанъ Роунсвиль шепнулъ своимъ людямъ": «Шепчите, какъ можете, дѣти, скорѣй! Всѣ сразу»! И вотъ всѣ восемь человѣкъ сразу испустили хриплый шепотъ: «Здѣсь!» Жизнь ихъ зависѣла отъ успѣха, неудача приносила смерть. Послѣ этой торжественной минуты капитанъ Роунсвиль ничего не помнитъ. Онъ очнулся только на борту спасительнаго корабля.

— Да, — заключилъ его преподобіе, — былъ одинъ только моментъ, когда плотъ могъ быть виденъ съ корабля, только одинъ. Гибель этихъ людей была бы несомнѣнна, если бы онъ прошелъ незамѣтно. Вотъ на какомъ волоскѣ держатся событія, предначертанныя Богомъ отъ начала міра.

"Когда солнце въ этотъ день спускалось на воду, капитанъ корабля сидѣлъ на палубѣ и читалъ молитвенникъ; книжка выпала у него изъ рукъ; онъ наклонился, чтобы поднять ее, и случайно взглянулъ на солнце. Въ эту секунду далекій плотъ на мигъ появился на красномъ дискѣ. Его сигнальное весло черной иголкой прорѣзывало поверхность диска. Въ слѣдующую секунду все снова одѣлось мракомъ. Но этотъ корабль, этотъ капитанъ, эта счастливая минута, — все это было предопредѣлено еще на зарѣ вѣковъ и не могло избѣжать своего предопредѣленія. Хронометръ Божій никогда не ошибается!

Наступило глубокое, задумчивое молчаніе. Блѣдный юноша прервалъ его вопросомъ:

— Что такое хронометръ Божій?

II.

Къ обѣду, въ 6 часовъ, собралось то же общество, съ которымъ мы разговаривали на палубѣ, которое видѣли за завтракомъ и за вчерашнимъ обѣдомъ, а именно: три командира, купецъ изъ Бостона, бермудецъ, возвращавшійся въ свою Бермуду послѣ тринадцатилѣтняго отсутствія. Послѣдній сидѣлъ у штриборда. На лѣвой сторонѣ помѣщался на почетномъ мѣетѣ пасторъ; рядомъ съ нимъ блѣдный юноша; рядомъ со мной пожилой бермудецъ, 27 лѣтъ, не видавшій своихъ солнечныхъ острововъ. Командиръ, по обыкновенію, сидѣлъ во главѣ судна, на противоположномъ концѣ — кассиръ. Компанія была небольшая, но небольшія компаніи всегда самыя пріятныя.

За столомъ — ни тѣни безпокойства, небо безоблачно, солнце сіяетъ, голубое море едва колеблется. Но что же случилось съ четырьмя супружескими четами, тремя холостяками и обязательнымъ докторомъ изъ Пенсильваніи? Всѣ они при выѣздѣ изъ Нью-Іорка были на пароходѣ. Вотъ объясненіе, я выписываю его изъ своей памятной книжки.

"Вторникъ, 3 ч. 30 м попол. Мы въ дорогѣ. Прошли батареи. Большая компанія, состоящая изъ четырехъ супружескихъ паръ, трехъ холостыхъ и веселаго, живого доктора изъ дикихъ мѣстностей Пенсильваніи, очевидно, путешествуетъ вмѣстѣ. Всѣ, кромѣ доктора, сидятъ на палубѣ, на складныхъ стульяхъ. Проходимъ главный фортъ. Докторъ, подобно многимъ личностямъ, оказывается обладателемъ вѣрнѣйшаго средства противъ морской болѣзни. Онъ ходитъ отъ одного къ другому, приговаривая: «Не бойтесь, я испыталъ это лекарство. Это вѣрнѣйшее средство, оно составлено подъ моимъ личнымъ наблюденіемъ»… и самъ безстрашно принимаетъ лекарство.

"4 ч. 15 м. — Двѣ изъ дамъ сильно поблѣднѣли, несмотря на «вѣрнѣйшее средство»; онѣ уходятъ внизъ. Двѣ другія выказываютъ видимое безпокойство.

"5 часовъ. — Удаляются: одинъ супругъ и одинъ молодой человѣкъ. Уходя, они уносятъ въ своемъ желудкѣ только-что принятую дозу «вѣрнѣйшаго средства», но въ каюту приходятъ уже безъ нея.

"5 ч. 10 м. — Лэди № 3-й, два молодыхъ человѣка и одинъ мужъ уходятъ внизъ, унося съ собой особое мнѣніе о «вѣрнѣйшемъ средствѣ».

"5 ч. 20 м. — Проходимъ карантинъ. «Вѣрнѣйшее средство» сдѣлало свое дѣло и подѣйствовало на все общество, кромѣ одной шотландки и автора этого ужаснаго лекарства.

"Приближаемся къ маяку. Шотландка удаляется, опустивъ голову на плечо буфетчицы.

«Входимъ въ открытое море… Удаляется докторъ!»

Теперь, кажется, составъ общества прочно установился. За столомъ сидитъ гораздо меньше пассажировъ, чѣмъ въ началѣ путешествія.

Нашъ капитанъ — серьезный, красивый великанъ, лѣтъ 35, съ загорѣлыми руками такихъ величественныхъ размѣровъ, что невольно перестаешь ѣсть, любуясь ими, и задаешь себѣ вопросъ: хватитъ ли ему цѣлой телячьей шкуры на одну перчатку?

Общаго разговора нѣтъ. Онъ дѣлится между отдѣльными парами. Съ разныхъ концовъ долетаютъ отрывочныя фразы. Вотъ, напримѣръ, говоритъ бермудецъ, пробывшій тринадцать лѣтъ въ отсутствіи: «Въ природѣ женщинъ задавать избитые, ни къ чему не ведущіе, непослѣдовательные вопросы, вопросы, приводящіе васъ отъ ничего незначущаго начала къ ничему неведущему концу». Отвѣтъ бермудца, пробывшаго въ отсутствіи тридцать семь лѣтъ: «Да, и при этомъ еще думаютъ, что онѣ обладаютъ логическимъ, анализирующимъ умомъ и разсудочными способностями. Такъ и видишь, какъ онѣ начинаютъ возбуждаться, когда чуютъ въ воздухѣ какое-нибудь разсужденіе». Это ужь настоящіе философы.

Два раза съ тѣхъ поръ, какъ мы вышли изъ порта, наша машина останавливалась минуты на двѣ. Теперь опять остановилась. Блѣдный молодой человѣкъ задумчиво произнесъ: «Ну, вотъ машинистъ опять усѣлся отдыхать».

Серьезный взглядъ капитана. Могучія челюсти его на минуту перестаютъ работать. Захваченный вилкой картофель останавливается на полпути въ его открытый ротъ. Онъ спрашиваетъ ровнымъ голосомъ: «Такъ вы думаете, что машинистъ двигаетъ корабль ручкой, которую онъ вертитъ руками?»

Блѣдный юноша думаетъ съ минуту, и затѣмъ отвѣчаетъ, поднимая свои невинные глаза: «А развѣ нѣтъ?»

Дальнѣйшій разговоръ сразу обрывается и обѣдъ оканчивается въ относительномъ молчаніи, которое нарушается лишь журчаніемъ моря да усерднымъ щелканьемъ челюстей.

Покуривъ и прогулявшись по палубѣ (качки не было, чтобы мѣшать нашимъ движеніямъ), мы начали подумывать о вистикѣ. Спросили живую, услужливую ирландку-буфетчицу, есть ли на кораблѣ карты.

— Спаси Богъ вашу душу, голубчикъ! Конечно, есть. Правда, неполная колода, но не настолько неполная, чтобы это могло имѣть значеніе.

Тутъ я вспомнилъ о морокскомъ ящичкѣ съ картами, который я нечаянно сунулъ въ чемоданъ, принявъ его за флаконъ съ чѣмъ-нибудь.

Такимъ образомъ часть нашей компаніи убила вечеръ за картами; мы сыграли нѣсколько роберовъ и всѣ были готовы къ шести «стклянкамъ», корабельному сигналу, по которому полагается тушить огни и ложиться спать.

Сегодня послѣ второго завтрака въ курительной каютѣ много болтали. Старые капитаны разсказывали массу случаевъ изъ капитановской жизни. Особенно болтливъ былъ капитанъ Томъ Боулингъ. У него есть это пристрастіе къ подробностямъ, которое является иногда у людей, привыкшихъ къ уединенной деревенской жизни или къ жизни на морѣ въ долгія плаванія, когда дѣлать почти нечего и нечего дорожить временемъ. Дойдя до самаго интереснаго мѣста въ разсказѣ, онъ говоритъ: «Ну-съ, такъ вотъ, какъ я вамъ разсказывалъ, руль былъ сломанъ, корабль пущенъ по вѣтру, носомъ впередъ, прямо на ледяную гору. Всѣ притаили дыханіе, остолбенѣли; брамъ-стенга подается, паруса развѣваются, какъ ленты, сначала падаетъ одна мачта, за ней другая… Бумъ, крахъ, крахъ! Берегите головы! Станьте дальше! Вдругъ откуда ни возьмись Джонни Роджерсъ, съ вылебовкой въ рукахъ; глаза у него горятъ, волосы развѣваются… нѣтъ, это былъ не Джонни Роджерсъ… позвольте, кажется, Джонни Роджерса въ эту поѣздку съ нами не было… Я хорошо помню, что одинъ разъ онъ съ нами плавалъ, почему-то мнѣ кажется, что онъ записался именно на это путешествіе, но былъ ли онъ или не былъ, или гдѣ-то остался, или еще что-то случилось…» и т. д. и т. д. до тѣхъ поръ, пока весь интересъ къ его разсказу пропадаетъ и никому нѣтъ дѣла, пробилъ ли пароходъ ледяную гору или нѣтъ.

Подъ конецъ онъ началъ критиковать ново-англійское кораблестроеніе. Онъ говорилъ: «Получаете вы корабль, выстроенный въ Монвоѣ, положимъ, въ Батѣ, что же выходитъ? Прежде всего вамъ приходится класть его въ дрейфъ для починки, это первый результатъ. Затѣмъ, не пролежитъ въ дрейфѣ и недѣли, какъ сквозь его пазы можно будетъ протащить собаку. Хорошо-съ, спускаете вы этотъ корабль на море, какой результатъ? Къ первое же ваше плаваніе вся пакля въ немъ размокаетъ и расползается. Спросите кого хотите, если не вѣрите. Теперь попробуйте заказать корабль нашимъ мастерамъ, въ окрестностяхъ Нью-Бедфорда. Какой результатъ? А такой, сударь, что вы можете продержать его на дрейфѣ хоть цѣлые полгода и онъ слезинки не проточитъ!»

Всѣ присутствующіе признали описательную красоту послѣдняго оборота и начали апплодировать, въ большому удовольствію старика.

Кроткіе глаза блѣднаго юноши тихо поднялись, съ минуту посмотрѣли въ лицо старика и кроткій ротъ началъ было открываться.

— Прикусите язычекъ! — прикрикнулъ на него старый морякъ.

Всѣ удивились, но результатъ былъ достигнутъ и разговоръ не оборвался, а продолжалъ идти своимъ порядкомъ.

Зашла рѣчь о морскихъ опасностяхъ.

Одинъ изъ жителей твердой земли изрекъ обычную нелѣпость о вѣчныхъ соболѣзнованіяхъ бѣднымъ морякамъ, вѣчно странствующимъ въ открытомъ океанѣ, среди бурь и всевозможныхъ опасностей, въ то время какъ друзья его при каждой бурѣ и грозѣ спокойно грѣются у огонька своего камина, вспоминаютъ бѣднаго моряка и молятся о его спасеніи.

Томъ Боулингъ послушалъ немножко и затѣмъ разразился цѣлымъ потокомъ краснорѣчія, высказывая новую точку зрѣнія.

— Постойте, постойте! Читалъ я подобную чепуху, всю жизнь читалъ, стихи разные, романы и всякую такую дрянь! Пожалѣйте бѣднаго моряка! Сочувствія бѣдному моряку! Все это вѣрно, но не въ томъ смыслѣ, въ которомъ говорятъ объ этомъ поэты-кисляи. Пожалѣйте бѣдную жену моряка! Опять вѣрно, но опять не въ томъ смыслѣ. Разсмотрите хорошенько: чья жизнь самая безопасная? Жизнь бѣднаго моряка. Справьтесь въ статистикѣ — увидите. Поэтому нечего корчить изъ себя дураковъ и убиваться надъ страданіями и лишеніями бѣднаго моряка, предоставьте это поэтамъ. Посмотрите лучше на дѣло съ другой стороны. Вотъ вамъ, напримѣръ, капитанъ Брэсъ. Ему сорокъ лѣтъ, въ морѣ онъ провелъ тридцать. Теперь онъ собирается принять корабль подъ свою команду и отправляется къ югу отъ Бермудскихъ острововъ. На будущей недѣлѣ онъ уже будетъ въ пути. Время спокойное, помѣщеніе удобное, пассажиры, веселая компанія, всего этого достаточно, чтобы поддержать его хорошее настроеніе и силы. Царь на своемъ пароходѣ, начальникъ надъ всѣмъ и всѣми, чего ему недостаетъ? Тридцатилѣтній опытъ доказалъ ему, что его профессія совсѣмъ не опасная. Теперь оглянитесь назадъ, въ его домъ. Жена его слабая женщина, она чужая въ Нью-Іоркѣ, запертая, смотря по времени года, то въ душно-жаркой, то въ холодной комнатѣ. Общества никакого; вѣчное одиночество, вѣчныя думы, мужъ уѣхалъ на цѣлые шесть мѣсяцевъ. Она родила восемь человѣкъ дѣтей, пятерыхъ схоронила — отецъ даже не видѣлъ ихъ. Она не спала съ ними цѣлыя ночи до самой ихъ смерти, а онъ спокойно спалъ себѣ въ морѣ! Она проводила ихъ въ могилы, она слышала звукъ брошенной на нихъ земли, звукъ этотъ раздиралъ ея сердце, онъ спокойно плавалъ по морю! Она изнывала отъ горя дома, оплакивая ихъ каждый день и каждый часъ, а онъ себѣ веселился въ морѣ и ничего не зналъ объ этомъ! Теперь разберитесь-ка въ этомъ всемъ, пораскиньте мозгами и поймите: пять человѣкъ родится у нея на чужой сторонѣ и некому за ней ухаживать — его нѣтъ при ней; пять человѣкъ умираетъ, и некому утѣшить ее, его нѣтъ при ней. Подумайте объ этомъ! Состраданіе бѣдному моряку изъ-за опасностей, которымъ онъ подвергается, экая чушь! Отдайте его женѣ, ей оно принадлежитъ по праву, ей и ея тяжелой, горькой долѣ. Въ стихахъ говорится, что жена тоскуетъ, думая объ опасностяхъ, которымъ подвергается бѣдный морякъ. Ей приходится тосковать о болѣе существенныхъ вещахъ, говорю я вамъ. Въ стихахъ бѣднаго моряка жалѣютъ все изъ-за тѣхъ же опасностей. Пожалѣйте его лучше въ тѣ долгія ночи, когда онъ не можетъ сомкнуть глазъ, думая, что принужденъ былъ оставить жену въ самомъ разгарѣ ея родовыхъ мукъ, одинокую и беззащитную, во всемъ ужасѣ страданій и близости смерти! Если есть на свѣтѣ вещь, которая можетъ привести меня въ бѣшенство, такъ это вотъ эта самая проклятая водянистая морская поэзія!

Капитанъ Брэсъ былъ терпѣливый, пріятный, неразговорчивый человѣкъ, съ какимъ-то особеннымъ трогательнымъ выраженіемъ на загорѣломъ лицѣ. До сихъ поръ это выраженіе было для насъ загадкой, теперь исторія его намъ все объяснила. Онъ восемнадцать разъ ходилъ въ Средиземное море, семь разъ въ Индію, разъ къ Арктическому полюсу и «между прочимъ» посѣтилъ всѣ самыя отдаленныя моря и океаны земного шара. Вотъ уже двѣнадцать лѣтъ, какъ онъ, по его словамъ, «осѣлъ» изъ-за семьи и пересталъ странствовать. И какъ вы думаете, что означало на языкѣ добродушнаго бродяги это понятіе «осѣсть и перестать странствовать»? Не что иное, какъ два пятимѣсячныхъ путешествія въ годъ, между Суринамомъ и Бостономъ за грузомъ сахара и патоки.

Сегодня, между прочимъ, выяснилось, что на китоловныхъ судахъ не водится докторовъ. Капитанъ присоединяетъ врачеваніе къ своимъ многочисленнымъ обязанностямъ. Онъ не только даетъ лекарство, но по собственному усмотрѣнію вправляетъ вывихнутые и сломанные члены или отнимаетъ и выдергиваетъ ихъ, если ампутація кажется ему болѣе цѣлесообразной. У него есть аптека, въ которой лекарства не поименованы, а понумерованы; къ аптекѣ приложена книжка съ указаніями. Въ ней описываются болѣзни и симптомы и говорится: «Давайте черезъ полчаса по 10 крупинокъ № 12, давайте черезъ часъ по чайной ложкѣ № 9» и т. п. Одинъ изъ нашихъ капитановъ встрѣтился какъ-то со шкиперомъ въ сѣверной части Тихаго океана. Онъ казался очень взволнованнымъ и удивленнымъ.

— Въ этой аптекѣ, — сказалъ онъ, — что-то перепутано. Одинъ изъ моихъ людей заболѣлъ какимъ-то пустякомъ. Я посмотрѣлъ въ книгу. Тамъ сказано: «Дайте ему чайную ложку № 15». Посмотрѣлъ въ аптеку, оказалось, что № 15 весь вышелъ. Я рѣшилъ, что нужно составить смѣсь, равную этому числу, и далъ малому ½ ложки № 8 и ½ ложки № 7 и пусть меня повѣсятъ, если это не убило его въ четверть часа.

— Въ этой системѣ есть что-то такое, чего я не могу понять!

Много было забавныхъ анекдотовъ о старомъ капитанѣ Джонсѣ «Ураганѣ», съ Тихаго океана, миръ его праху! Двое или трое изъ присутствующихъ знали его, я особенно хорошо, такъ какъ совершилъ съ нимъ четыре плаванія. Это былъ замѣчательный человѣкъ. Родился онъ на кораблѣ, началъ жизнь на форъ-кастелѣ, большую часть образованія заимствовалъ отъ товарищей и постепенно дошелъ до капитанства. Изъ шестидесяти пяти лѣтъ онъ болѣе пятидесяти провелъ на морѣ, обошелъ всѣ моря, осмотрѣлъ всѣ земли и сохранилъ на себѣ отпечатки всѣхъ климатовъ. Понятно, что человѣкъ, проведшій пятьдесятъ лѣтъ въ морѣ, ничего не зналъ о мірѣ, кромѣ его поверхности, никакихъ міровыхъ мыслей, никакихъ міровыхъ знаній, кромѣ азбуки. Это выказывалось въ необузданныхъ порывахъ его невыработаннаго характера. Такой человѣкъ — нечто иное, какъ сѣдой, бородатый ребенокъ. Такимъ именно и былъ старый Джонсъ Ураганъ, просто-на просто невинное, славное старое дитя. Въ спокойномъ настроеніи духа онъ былъ кротокъ и милъ, какъ дѣвушка, разгнѣвавшись становился настоящимъ ураганомъ, такъ что его прозвище лишь слабо опредѣляло его характеръ. Въ сраженіи онъ былъ страшенъ, отличаясь могучимъ строеніемъ и безграничнымъ мужествомъ. Онъ былъ съ ногъ до головы испещренъ татуировками, сдѣланными красными и синими индійскими чернилами. Я былъ съ нимъ, когда онъ зататуировалъ свое послѣднее свободное мѣсто. Это мѣсто приходилось вокругъ его лѣваго локтя; три дня онъ расхаживалъ по кораблю съ обнаженнымъ распухшимъ локтемъ, на которомъ, среди цѣлаго облака индійскихъ чернилъ, красовалась яркая красная надпись: «Добродѣтель сама себя н’ъ» (на полное слово не хватило мѣста). Онъ былъ искренне и глубоко вѣрующій человѣкъ и вмѣстѣ съ тѣмъ ругался, какъ торговка. Онъ считалъ брань вполнѣ извинительной, такъ какъ матросы не поняли бы рѣчи, не подправленной ею. Онъ былъ глубокимъ знатокомъ Библіи, т. е. считалъ себя такимъ. Онъ вѣрилъ въ Библіи всему, но доходилъ до вѣры собственнымъ путемъ. Онъ принадлежалъ къ передовой школѣ мыслителей и естественными законами объяснялъ всѣ чудеса, подобно тѣмъ людямъ, которые называютъ шесть геологическихъ эпохъ шестью днями творенія и т. п. Самъ того не подозрѣвая, онъ представлялъ изъ себя жесточайшую сатиру на современныхъ теологовъ. Само собою, что у такого человѣка всегда на-готовѣ масса разсужденій и доказательствъ.

Въ одно плаваніе съ капитаномъ ѣхалъ пасторъ, но онъ до тѣхъ поръ не зналъ, что это пасторъ, пока не открылъ ему этого списокъ пассажировъ. Ему очень понравился этотъ почтенный мистеръ Питерсъ и онъ много говорилъ съ нимъ, разсказывая ему разные эпизоды и анекдоты изъ собственной жизни. Болтовня его прорѣзывалась яркою нитью нѣсколько вольныхъ выраженій. Это освѣжающимъ образомъ дѣйствовало на умъ человѣка, утомленнаго блѣднымъ однообразіемъ безцвѣтныхъ современныхъ рѣчей.

Однажды капитанъ спросилъ:

— Питерсъ, читали вы когда-нибудь Библію?

— Ну, да.

— Не часто, должно быть, судя по тону, съ которымъ вы это говорите. Завяжите-ка эту привычку мертвымъ узломъ разъ навсегда и увидите, что будете вознаграждены. Не отчаявайтесь, все будетъ зависѣть отъ вѣрной точки зрѣнія. Сначала вы ничего не поймете, но мало-по малу все начнетъ выясняться, и тогда вы ужь не захотите разстаться съ нею даже для того, чтобы поѣсть.

— Да, говорятъ, что это такъ.

— Да оно такъ и есть. Нѣтъ книги, которая могла бы сравниться съ ней. Она выше всѣхъ книгъ, Питерсъ. Въ ней иного зацѣпокъ, которыя очень трудно обнять умомъ сразу. Надъ ними надо остановиться, обдумать ихъ, и, когда вы, наконецъ, добираетесь до сути, все становится яснымъ, какъ день.

— И чудеса тоже, капитанъ?

— Да, сэръ, и чудеса тоже, всѣ до единаго. Возьмемъ, напримѣръ, исторію съ языческими жрецами. Неправда ли, можно встать втупикъ?

— Гм… я не знаю, но…

— Да ужь признайтесь, что такъ, вы становитесь втупикъ. Ну, я не удивляюсь этому. Вы не настолько опытны, чтобы справиться съ подобными вещами, и естественно, что для васъ онѣ слишкомъ недоступны. Хотите я объясню вамъ эту штуку и покажу, какимъ образомъ можно дойти до пониманія всего этого?

— Конечно, капитанъ, если это васъ не затруднитъ.

— Съ большимъ удовольствіемъ. Во-первыхъ, я, видите-ли, читалъ и читалъ, думалъ и думалъ до тѣхъ поръ, пока, наконецъ, не понялъ, что за люди жили въ тѣ старинныя библейскія времена, и послѣ этого все стало ясно и легко объяснимо. Ну-съ, такъ вотъ какимъ путемъ я добрался до сути съ Исаакомъ и съ жрецами Ваала^[1]. Среди обыкновенныхъ людей того времени были люди чрезвычайно проницательные, къ числу которыхъ принадлежалъ и Исаакъ. У Исаака были свои недостатки, даже очень много, я совсѣмъ не намѣренъ оправдывать Исаака. Онъ сыгралъ славную штуку съ жрецами Ваала и достаточно оправданъ тѣмъ зломъ, которое они ему сдѣлали. Нѣтъ, я только хочу сказать, что тутъ не было никакого чуда, и сейчасъ такъ ясно докажу вамъ это, что вы и сами убѣдитесь.

"Дѣло въ томъ, что для пророковъ времена становились все труднѣе и труднѣе, для пророковъ, подобныхъ Исааку, я разумѣю. Во всемъ народѣ было четыреста пятьдесятъ языческихъ жрецовъ и только одинъ пресвитеріанецъ, если только можно считать Исаака пресвитеріанцемъ, а я признаю, что онъ былъ пресвитеріанцемъ, но это къ дѣлу не идетъ. Понятно, что языческіе пророки захватили все ремесло въ свои руки. Исаакъ былъ очень огорченъ этимъ, это я признаю. Прежде всего онъ былъ человѣкъ и, безъ сомнѣнія, началъ бродить по странѣ, забросивъ земледѣліе, но это было безполезно; его оппозиція ни къ чему не привела. Мало-по малу дѣло приняло отчаянный оборотъ. Исаакъ началъ придумывать, какъ бы ему выпутаться изъ бѣды. И что же онъ придумалъ? Онъ началъ распускать всевозможные слухи про враждебную сторону, говорилъ, что тѣ дѣлаютъ то-то и то-то и т. д., ничего опредѣленнаго, но совершенно достаточно для того, чтобы безшумно подорвать ихъ репутацію. Слухи разнеслись повсюду и, наконецъ, дошли до царя. Царь спросилъ Исаака, что онъ хочетъ доказать своими наговорами? Исаакъ отвѣчалъ: «О, ничего особеннаго, только спроси ихъ, могутъ ли они низвести съ неба огонь на жертвенникъ? Это, можетъ быть, пустяки, ваше величество, но въ состояніи ли они это сдѣлать, вотъ въ чемъ суть». Царь очень встревожился и послалъ за жрецами. Тѣ небрежно отвѣчали, что если у него жертвенникъ готовъ, то и они готовы, и прибавили даже, что не дурно бы ему было застраховать его заранѣе.

"На слѣдующее утро собрались всѣ сыны Израилевы и всѣ родители ихъ и другіе народы. По одной сторонѣ жертвенника стояла огромная толпа языческихъ жрецовъ, по другой прохаживался взадъ и впередъ въ терпѣливомъ ожиданіи одинъ Исаакъ. Когда пришло время, Ісаакъ былъ спокоенъ и равнодушенъ и сказалъ тѣмъ, чтобы, они начинали. Они всѣ четыреста пятьдесятъ столпились вокругъ жертвенника и начали молиться, возлагая надежды на своихъ боговъ и трудясь изо всѣхъ силъ. Молились они часъ, молились два, три, молились до самаго полудня — и все напрасно: ни одной искорки не послали имъ боги. Они были опозорены передъ цѣлымъ народомъ и вполнѣ заслужили это. Что же послѣ этого можетъ сдѣлать одинъ человѣкъ? Покориться? Неправда ли? Конечно. Что же сдѣлалъ Исаакъ? Онъ началъ обличать жрецовъ, какъ только могъ. Онъ говорилъ: «Вы недостаточно громко молились, ваши боги заснули или пошли гулять!..» и т. п. Я ужь не помню подлинныхъ словъ. Замѣтьте, что я не защищаю Исаака: у него были свои недостатки.

"Жрецы продолжали изо всѣхъ силъ молиться до самаго вечера и хоть бы что-нибудь! Наконецъ, передъ заходомъ солнца они признали себя побѣжденными и ихъ выгнали.

"Что же теперь сдѣлалъ Исаакъ? Онъ вошелъ на возвышеніе и сказалъ нѣсколькимъ друзьямъ своимъ: «Вылейте на жертвенникъ четыре боченки воды!» Всѣ удивились, потому что первая сторона молилась на сухомъ и потерпѣла неудачу. Воду вылили. Онъ сказалъ: «Принесите еще четыре боченка». И въ третій разъ сказалъ: «Принесите еще четыре!» Понимаете ли? Двѣнадцать боченковъ сразу! Вода полилась черезъ край по сторонамъ жертвенника и наполнила окружавшій его ровъ, въ который могло войти два оксофта^[2]. Двѣ мѣры тамъ сказано, — я полагаю, что это будетъ около двухъ оксофтовъ. Нѣкоторые изъ зрителей ушли, рѣшивъ, что онъ помѣшался. Они плохо знали Исаака. Исаакъ всталъ на колѣни и началъ молиться; молился долго, долго, о язычникахъ отдаленныхъ странъ, о родственныхъ церквахъ, о государствѣ, о всей странѣ, о тѣхъ, кто управляетъ государствомъ, вообще обо всемъ, какъ полагается, знаете ли. Когда вниманіе слушателей утомилось и они перестали слѣдить за нимъ, онъ незамѣтно чиркнулъ спичкой и чиркнулъ о икру своей ноги и пуфъ! Вся штука вспыхнула, какъ огненный столбъ! Двѣнадцать боченковъ воды, вы думаете? Керосинъ, сэръ, керосинъ, вотъ что что было!

— Керосинъ, капитанъ?

— Да, сэръ, въ странѣ его было масса. Исаакъ прекрасно зналъ это. Развѣ при чтеніи Библіи не смущаютъ васъ темныя мѣста? Между тѣмъ они совсѣмъ не темныя, если ихъ освѣтить какъ слѣдуетъ. Въ Библіи ничего нѣтъ, кромѣ правды, нужно только работать надъ ней съ благоговѣніемъ, чтобы понять, какъ все это происходило.

На третій день по выѣздѣ изъ Нью-Іорка въ 8 часовъ утра показалась земля. Вдали, за освѣщенными солнцемъ волнами, слабо выдѣляющаяся темная полоса протягивалась на горизонтѣ и всѣ видѣли ее или больше предполагали, что видѣли, довѣряя своему глазу на слово. Даже пасторъ сказалъ, что видѣлъ ее, что было уже совершенно невѣрно. Но я еще не встрѣчалъ человѣка, который былъ бы настолько нравственно силенъ, чтобы сознаться, что онъ не видитъ земли, пока всѣ другіе увѣряютъ, что видятъ ее.

Скоро Бермудскіе острова стали ясно очерчиваться. Главный изъ нихъ, длинный, темный островъ, покрытый небольшими горбами и долинами, поднимался высоко надъ водой. Онъ весь опоясанъ невидимыми коралловыми рифами, такъ что мы не могли идти прямо на него, а должны были обогнуть его кругомъ, въ шестнадцати миляхъ отъ берега. Наконецъ показались плавающіе тамъ и здѣсь баканы, и мы вошли между ними въ узкій каналъ, «взяли рифъ» и вступили въ мелкую синюю воду, которая скоро перемѣнила свой цвѣтъ на блѣдно-зеленый съ едва замѣтною рябью. Пришелъ часъ воскресенія, мертвецы возстали съ постелей. Что это за блѣдныя тѣни въ закрытыхъ шляпахъ съ шелковыми оборками, длинной печальной процессіей поднимаются по лѣстницѣ изъ каютъ и выходятъ на палубу? Это тѣ, что при выѣздѣ изъ Нью-Іорка приняли вѣрнѣйшее средство противъ морской болѣзни, затѣмъ исчезли и были забыты. Появилось также три-четыре совершенно новыхъ лица, до сихъ поръ на кораблѣ не видѣнныхъ. Такъ и хочется спросить у нихъ: «Откуда же вы-то взялись?»

Мы долго шли по узкому каналу между двумя полосами суши, низкими горами, которыя могли бы быть зелеными и травянистыми, но вмѣсто того казались поблеклыми. Вода была очень красива съ своими блестящими переливами изъ синяго въ зеленый цвѣтъ и роскошными темными пятнами въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ рифы доходили до поверхности. Всѣ чувствовали себя такъ хорошо, что даже серьезный, блѣдный юноша (прозванный по общему молчаливому согласію «осломъ») удостоился многихъ дружескихъ обращеній, что было вполнѣ справедливо, такъ какъ онъ, въ сущности, никому не сдѣлалъ зла.

Наконецъ, мы остановились между двумя островами, скалистые берега которыхъ оставляли ровно столько мѣста, сколько было нужно, чтобы помѣститься кораблю. Передъ нами террасами возвышался Гамильтонъ, расположенный по скатамъ и вершинамъ горъ, самый бѣлый городъ, изъ всѣхъ существующихъ въ мірѣ.

Было воскресенье, полдень, и на пристани собралось сотни двѣ бермудійцевъ, черныхъ и бѣлыхъ, по-ровну тѣхъ и другихъ. Всѣ они, по выраженію поэта, были одѣты благородно. Нѣсколько гражданъ причалило къ кораблю на лодкахъ. Одинъ изъ нихъ, маленькій, сѣренькій, старый джентльменъ, подошелъ къ самому пожилому изъ нашихъ пассажировъ съ дѣтской радостью въ сіяющихъ глазахъ, сложивъ руки, остановился передъ нимъ и сказалъ, смѣясь со всею простотой охватившей его радости: «Ты не узнаешь меня, Джонъ, признайся, что не узнаешь?»

Пожилой пассажиръ съ смущеніемъ осмотрѣлъ его поношенный, потертый костюмъ почтеннаго покроя, Богъ вѣсть сколько лѣтъ подъ-рядъ исполнявшій свою воскресную службу, удивительную шляпу, формы печной трубы, еще болѣе почтеннаго фасона, съ узкими, жидкими, непокорными полями, неровно отвернутыми кверху, и сказалъ съ нерѣшительностью, которая явно выдавала его внутреннія усилія вспомнить милое старое видѣніе: «Право, позвольте… вотъ досада, въ васъ есть что-то такое, что… но я уѣхалъ изъ Бермуды двадцать семь лѣтъ тому назадъ и гм… гм… никакъ не могу припомнить, но въ васъ есть что-то такое, что мнѣ такъ знакомо, какъ…»

— Вѣроятно, его шляпа, — проговорилъ оселъ съ невиннымъ и милымъ участіемъ.

III.

Итакъ, мы съ его преподобіемъ, наконецъ, прибыли въ Гамильтонъ, главный городъ Бермудскихъ острововъ. Удивительно бѣлый городъ, бѣлый, какъ снѣгъ, бѣлый, какъ мраморъ, бѣлый, какъ мука! Въ сущности онъ не похожъ ни на одно изъ этихъ, веществъ, но все равно мало-по-малу мы придумали лучшее сравненіе для его бѣлизны.

Городъ разбросалъ по вершинамъ и скатамъ группы невысокихъ горъ, ихъ выдающіяся части тонутъ въ зелени кедровыхъ лѣсовъ. Вдоль берега нѣтъ лѣсныхъ заворотовъ, нѣтъ зеленаго островка на живописно-зыблющемся морѣ, зато все сплошь усѣяно блестящими, бѣлыми точками, полускрытыми въ зелени домами. Архитектура города большею частью испанская, наслѣдованная отъ колонистовъ, пришедшихъ сюда двѣсти пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ. Тамъ и сямъ мелькаютъ тощеверхія кокосовыя пальмы, придающія острову тропическій видъ.

Большая пристань очень массивна. На ней подъ навѣсомъ сложено нѣсколько тысячъ бочекъ съ картофелемъ, продуктомъ, доставившимъ такую всемірную славу Бермудскимъ островамъ. Тамъ и сямъ попадается луковица; нѣтъ, я шучу: луку въ Бермудѣ столько, что, говорятъ, на каждую картофелину приходится по двѣ луковицы. Лукъ — это гордость и отрада бермудцевъ, это его драгоцѣннноеть, его сокровище изъ сокровищъ. Въ разговорѣ, въ литературѣ, проповѣдяхъ — это самый краснорѣчивый и распространенный терминъ. Въ Бермудскихъ метафорахъ онъ является совершенствомъ, абсолютнымъ совершенствомъ.

Бермудецъ, оплакивая покойника, придаетъ ему высочайшую цѣну, говоря: «Онъ былъ настоящимъ лукомъ!» Прославляя живущаго героя, онъ сводитъ къ нулю всѣ другія похвалы, говоря: «Это лукъ!» Бермудецъ, наставляющій сына житейской премудрости, всѣ свои совѣты, приказанія и просьбы выражаетъ однимъ словомъ: «Будь лукомъ!»

Мы бросили якорь въ десяти или пятнадцати шагахъ отъ пристани. Было воскресенье, день былъ ясный, солнечный. Люди на пристани, мужчины, юноши и мальчики, дѣлились на двѣ равныя половины: черную и бѣлую. Всѣ были хорошо и чисто одѣты, нѣкоторые пестро, нѣкоторые, напротивъ, съ большимъ вкусомъ. Далеко нужно ѣхать, чтобы найти другой такой городъ, въ двѣнадцать тысячъ жителей, который бы могъ выставить на пристани такъ прилично одѣтое населеніе, притомъ безъ всякихъ усилій и приготовленій. Женщины и молодыя дѣвушки, черныя и бѣлолицыя, случайно проходившія мимо, всѣ были въ красивыхъ платьяхъ, а многія въ очень модныхъ и элегантныхъ. Изъ мужчинъ немногіе были въ лѣтнихъ костюмахъ, но женщины и дѣвочки всѣ, и замѣчательно, пріятно было смотрѣть на ихъ бѣлые и свѣтлые туалеты послѣ нашихъ темныхъ.

У одной бочки съ картофелемъ стояло четыре молодыхъ джентльмена, два черныхъ и два бѣлыхъ, всѣ прилично одѣтые, всѣ съ тоненькими тросточками въ зубахъ и всѣ съ поднятой на бочку ногой. Подошелъ еще одинъ молодой джентльменъ, съ вождѣленіемъ посмотрѣлъ на боченокъ и, не найдя на немъ мѣста для своей ноги, задумчиво отошелъ искать другого. Онъ бродилъ по всей пристани, но безуспѣшно. Никто не сидѣлъ на бочкахъ, какъ, это дѣлаютъ лѣнивцы другихъ странъ, но всѣ отдѣльно стоящія бочки были заняты людьми. Всякій, чтобы дать ногѣ отдохнуть, ставилъ ее на боченокъ, если еще не всѣ мѣста на немъ были заняты. Привычки всѣхъ народовъ опредѣляются вызывающими ихъ обстоятельствами: бермудцы отдыхаютъ на боченкахъ, вслѣдствіе рѣдкости фонарныхъ столбовъ.

Многіе граждане вошли на пароходъ и горячо разговорились съ офицерами о русско-турецкой войнѣ, какъ я предполагалъ. Однако, прислушавшись хорошенько, я увидѣлъ, что ошибся. Они спрашивали: «Какова цѣна на лукъ?» — «Ну, что, какъ лукъ?» — «Почемъ лукъ?» Вполнѣ естественно, такъ какъ это былъ ихъ главный интересъ. Удовлетворивъ его, они перешли къ войнѣ.

Мы поѣхали на берегъ, гдѣ насъ ждалъ пріятный сюрпризъ: ни у пристани, нигдѣ кругомъ не было видно ни извозчиковъ, ни лошадей, ни омнибусовъ. Никто не предлагалъ намъ своихъ услугъ, никто насъ не безпокоилъ. Я замѣтилъ, что это совсѣмъ, какъ на небесахъ. Его преподобіе посовѣтовалъ мнѣ, сердито и даже язвительно воспользоваться такимъ прекраснымъ порядкомъ вещей. Мы знали, что здѣсь существуетъ нѣчто вродѣ пенсіона для пріѣзжающихъ и теперь намъ нужно было только, чтобы насъ туда доставили. Въ это время проходилъ маленькій босоногій чернокожій мальчикъ, въ самыхъ антибермудскихъ лохмотьяхъ. Его задъ былъ до такой степени испещренъ разноцвѣтными квадратными и треугольными заплатами, что можно было почти навѣрное сказать, что это карта, вырѣзанная изъ географическаго атласа. Мы сговорились съ нимъ и пошли по его слѣдамъ. Когда солнце свѣтило на него, за нимъ можно было идти, какъ за свѣтлякомъ. Онъ водилъ насъ изъ одной живописной улицы въ другую и довелъ, куда слѣдуетъ, ничего не взявъ за свою карту и лишь бездѣлицу за услуги. Поэтому его преподобіе удвоилъ ему уплату. Мальчуганъ принялъ деньги съ такимъ сіяющимъ взглядомъ, который ясно говорилъ: «Этотъ человѣкъ настоящій лукъ!»

У насъ не было рекомендательныхъ писемъ, фамиліи наши на пароходномъ спискѣ были перевраны, никто не зналъ, честные мы люди или мошенники; поэтому мы разсчитывали прекрасно провести время, въ томъ, конечно, случаѣ, если въ наружности нашей не окажется ничего подозрительнаго и двери пансіона не закроются передъ нами. Все обошлось безъ хлопотъ. Бермудцы, мало опытны по отношенію къ мошенникамъ и совсѣмъ не подозрительны. Намъ дали большія, чистыя, свѣтлыя комнаты во второмъ этажѣ, выходящія окнамъ въ палисадникъ, полный цвѣтовъ и цвѣтущихъ кустарниковъ: камеа, лилія, лантаны, геліотропъ, жасминъ, розы, гвоздика, махровая герань, олеандры, гранаты, голубая иппомея громадныхъ размѣровъ и множество незнакомыхъ мнѣ растеній.

Мы совершили длинную, послѣполуденную прогулку и скоро открыли, что этотъ ослѣпительный бѣлый городъ построенъ изъ бѣлаго коралла. Бермуда — коралловый островъ, покрытый шести дюймовымъ слоемъ земли. У каждаго жителя есть собственная каменоломня. На каждомъ шагу вамъ попадаются квадратныя выемки въ горахъ, съ отвѣсными стѣнами, непопорченыя заступомъ или киркой. Съ перваго взгляда вамъ кажется, что отсюда цѣликомъ высѣчена огромная глыба для постройки дома; но вы ошибаетесь, хотя матеріалъ взятъ дѣйствительно отсюда и вотъ какимъ образомъ кораллъ пробивается насквозь, на какую угодно глубину, обыкновенно отъ десяти до двадцати футовъ и вынимается квадратными большими кусками. Сверленіе производится рѣзцомъ съ ручкой въ двѣнадцать — пятнадцать футовъ длины. Его употребляютъ, какъ обыкновенный ломъ, когда имъ пробиваютъ отверстіе или какъ мутовку, когда ею сбиваютъ масло, такъ мягокъ этотъ камень. Затѣмъ обыкновенной, ручной пилой эти скалы перепиливаются на огромные, красивые кирпичи. Большею частью въ нихъ два фута длины, футъ ширины и около шести дюймовъ толщины. Ихъ свободно складываютъ въ кучи и даютъ имъ окрѣпнуть; такъ они лежатъ съ мѣсяцъ. Затѣмъ начинается постройка. Домъ сложенъ изъ этихъ кирпичей, покрытъ широкими коралловыми плитами въ одинъ дюймъ толщиною. Плиты эти наложены рядами, одна на другую, такъ что крыша имѣетъ видъ лѣстницы съ низкими ступеньками или террассами. Граціозныя живописныя трубы выпилены изъ кусковъ коралла, нижняя веранда и дорожка къ калиткѣ вымощены коралломъ, ограда построена изъ массивныхъ коралловыхъ столбовъ съ широкими верхушками и тяжелыми косяками у воротъ. Все это выпилено красивыми узорами и покрыто сверху крѣпкимъ растворомъ извести, толщиною въ ноготь большого пальца. Восходитъ солнце и освѣщаетъ эту картину, и тутъ, вы невольно жмурите непривычные глаза, изъ боязни, чтобы они не отказались служить вамъ. Это самая бѣлѣйшая бѣлизна, какую только можно себѣ представить, самая ослѣпительная. Бермудскіе дома не похожи на мраморные; ихъ бѣлизна гораздо гуще, въ ней есть что-то неопредѣлимо изящное, отличающее ее отъ мрамора. Мы долго придумывали, съ чѣмъ бы сравнить эту бѣлизну, какъ описать ее, нашли. Это точь въ точь бѣлизна глазури на кондитерскихъ тортахъ, съ тѣмъ же едва замѣтнымъ неописуемымъ глянцемъ. Бѣлизна мрамора скромна въ сравненіи съ этой.

Послѣ обмазки известью между кирпичами нельзя отыскать ни одной трещины, ни одной соединительной линіи, отъ самаго основанія дома, до верхушки трубы. Все зданіе какъ будто цѣликомъ высѣчено изъ одной глыбы, въ которой потомъ пробиты окна и двери.

Бѣлый мраморный домъ имѣетъ непривѣтливый видъ; отъ него вѣетъ холодомъ, могилой; мраморъ мѣшаетъ вамъ говорить, угнетаетъ васъ. Совсѣмъ другое бермудскій домъ. Въ его живительной бѣлизнѣ есть что-то веселое, радостное, особенно когда освѣщаетъ его солнце. Если онъ граціозно и красиво построенъ, какъ большинство бермудскихъ домовъ, то до такой степени очаровываетъ васъ, что вы не въ состояніи отвести отъ него глазъ до тѣхъ поръ, пока они не заболятъ отъ напряженія. Одна эта аккуратно вырѣзанная, кокетливая труба, слишкомъ бѣлая для нашего міра, одной стороной сіяющая на солнцѣ, съ другой покрытая нѣжною тѣнью, способна овладѣть вашимъ вниманіемъ на цѣлые часы. Я не знаю другой страны, въ которой бы можно было любоваться и восхищаться печными трубами. Эти утопающіе въ зелени снѣжные домики прелестны. Невозможно удержаться отъ восклицанія, когда цѣлый домикъ, иногда внезапно выростаетъ передъ вами въ какомъ-нибудь уголкѣ извилистой загородной дороги.

Куда бы вы ни пошли, въ городѣ ли, въ деревнѣ ли, вездѣ вы находите эти снѣжные дома, всегда окруженные массою яркихъ цвѣтовъ. Но стѣны не обвиты виноградомъ: онъ не держится на жесткой, скользкой известкѣ. Куда бы вы ни шли, въ городѣ или по сельскимъ дорогамъ, между небольшими картофельными фермами, дорого стоющими дачами и участками непаханной земли, вездѣ эти дѣвственно бѣлые домики сверкаютъ сквозь листву и цвѣты и попадаются вамъ на каждомъ поворотѣ. Самая крошечная хижина такъ же бѣла и непорочна, какъ и величественный дворецъ. Нигдѣ нѣтъ грязи, нѣтъ вони, нѣтъ лужъ съ валяющимися въ нихъ свиньями, никакого безпорядка, небрежности, недостатка нарядности и чистоты. Дорога, улицы, дома, народъ, платье, — все, что видитъ глазъ, замѣчательно опрятно и чисто. Это самый опрятный городъ въ мірѣ.

Смотря на все это, невольно задаешь себѣ вопросъ: гдѣ же живутъ бѣдные? На это отвѣта не получилось. Мы рѣшили предоставить рѣшеніе его будущимъ политикамъ и дипломатамъ.

Что за чудное, обаятельное зрѣлище представилъ бы изъ себя одинъ изъ этихъ загородныхъ сіяющихъ дворцовъ съ его темно-окрашенными верхушками и косяками оконъ и зелеными ставнями, съ его изобиліемъ зелени и цвѣтовъ, ласкающихъ взоръ въ мрачномъ Лондонѣ! Какимъ блестящимъ сюрпризомъ былъ бы онъ даже въ любомъ изъ американскихъ городовъ.

Бермудскія дороги представляютъ изъ себя нечто иное, какъ выбитыя на нѣсколько дюймовъ въ твердой коралловой почвѣ мелкія канавы, съ сглаженнымъ сверху русломъ; когда попадается обвалъ, глубина ихъ достигаетъ нѣсколькихъ футовъ. Дѣлаются они очень легко и просто. Коралловыя зерна грубы и пористы; дороги, какъ будто сдѣланы изъ грубаго бѣлаго сахара. Въ нихъ есть одно неудобство: ихъ необыкновенная бѣлизна и чистота. Когда вы идете по ней, солнце съ такою силой отражается въ вашихъ глазахъ, что вамъ постоянно хочется чихать. Старый капитанъ Томъ Боулингъ нашелъ еще и другое неудобство. Встрѣтившись съ нами, онъ все время шелъ по краю дороги. Наконецъ, онъ объяснилъ причину: «Я, видите ли, имѣю привычку жевать табакъ, а эта дорога такъ раздражительно чиста!»

Мы въ этотъ день сдѣлали нѣсколько миль при ослѣпительномъ сіяніи солнца, бѣлыхъ домовъ и дороги. Глаза наши начинали сильно утомляться. Но вотъ вдругъ появилась благодатная, успокоительная тѣнь; пріятно пораженные, мы подняли глаза и увидѣли, что она падаетъ отъ проходящаго мимо чернаго, пречернаго негра. Въ благодарность за его появленіе, мы отвѣтили ему на его военный салютъ и опять вступили въ безжалостную бѣлизну.

Встрѣчавшіяся намъ чернокожія женщины и дѣти обыкновенно кланялись намъ и разговаривали, мужчины большею частью отдавали по военному честь. Этому они научились у солдатъ. Англія съ незапамятныхъ временъ держитъ здѣсь гарнизонъ. Привычка молодыхъ людей ходить съ тросточками тоже, полагаю, заимствована у солдатъ, которые ходятъ съ тросточками въ Бермудѣ, также какъ и въ другихъ обширныхъ британскихъ владѣніяхъ.

Загородныя дороги самыми восхитительными изгибами извиваются туда и сюда и на каждомъ шагу готовятъ вамъ сюрпризы: колеблющіяся массы олеандровъ, виднѣющіяся изъ далекихъ выступовъ, какъ розовое облако солнечнаго заката, внезапныя погруженія въ сады, жизнь и дѣятельность, за которой слѣдуютъ такія же внезапныя погруженія въ темныя и молчаливыя дебри лѣсовъ, убѣгающія видѣнія бѣлыхъ крѣпостей и маяковъ, отражающіяся на небѣ въ видѣ далекихъ горныхъ вершинъ, блестящая зелень моря, на минуту мелькающая изъ-за открытыхъ полянокъ и снова исчезающая опять, лѣсъ и уединеніе, время отъ времени, новый открытый переходъ, и вдругъ совершенно неожиданно вся ширь океана, съ его роскошными, мягкоцвѣтными полосами и граціозно-колеблющимися парусами.

Идите по какой хотите дорогѣ и вы не останетесь на ней и съ полмили. Въ ней есть все, кто можно требовать отъ дороги: она обсажена деревьями и чудными цвѣтущими растеніями, она тѣниста и пріятна или залита солнцемъ и всетаки пріятна. Она приводитъ васъ къ прелестнѣйшимъ, идеальнѣйшимъ домамъ сквозь лѣсныя чащи, погруженныя въ глубочайшую тьму, оживленную иногда пѣніемъ птицъ. Она все время извивается, все время обѣщаетъ что-нибудь новое, тогда какъ на прямыхъ дорогахъ все сразу видно и весь интересъ ихъ сразу истощается. Все это есть въ ней, но всетаки вы не останетесь на ней съ полмили, такъ какъ по обѣ стороны то и дѣло отдѣляются отъ нея маленькія соблазнительныя, таинственныя тропинки; онѣ точно также извиваются и развѣтвляются и скрываютъ то, что впереди, и вы не можете удержаться отъ соблазна покинуть избранную вами дорогу и перейти на эти, за что обыкновенно вполнѣ вознаграждаетесь. Поэтому прогулка ваша по внутренности острова всегда оказывается самою неопредѣленною, запутанной и круговоротной, какую только можно себѣ представить. Разнообразія масса. Иногда вы вдругъ оказываетесь въ открытомъ полѣ, съ болотомъ, поросшимъ толстымъ тростникомъ въ 10 футовъ вышины съ одной стороны, и грядками картофелю и луку — съ другой. Затѣмъ попадаете на вершину горы, а вокругъ васъ разстилается океанъ, съ разбросанными по немъ островами. Вотъ вдругъ дорогу пересѣкаетъ глубокая пробоина, съ отвѣсными стѣнами въ 30 футовъ вышины, покрытая самыми причудливыми наслоеніями, указывающими на внезапныя поднятія здѣсь почвы въ былыя времена, украшенная тамъ и сямъ случайно при гнѣздившимся цвѣткомъ или виноградной лозой; время отъ времени вашъ путь выходитъ на берегъ моря и вы можете смотрѣть внизъ, сажени на двѣ или на три вглубь, сквозь прозрачную воду и слѣдить за брилліантовыми переливами свѣта на песчаномъ или скалистомъ днѣ до тѣхъ поръ, пока не утомитесь, если только вы такъ созданы, что можете утомляться подобными вещами.

Вы можете идти по загородной дорогѣ въ раздумьѣ, свободно мечтая, въ поляхъ и огородахъ, такъ какъ ни одна собака не выскочитъ на васъ съ свирѣпымъ лаемъ, задыхаясь отъ удивленія, несмотря на то, что эта страна христіанская и цивилизованная. Мы видѣли цѣлые легіоны кошекъ въ Бермудѣ, но противъ собакъ населеніе, очевидно, сильно предубѣждено. Двѣ или три ночи мы бродили по острову, исходили его вдоль и поперекъ, и ни разу не встрѣтили собаки. Большое удобство путешествовать по такой странѣ. Кошки были безобидны въ отдѣльности, но въ массѣ служили большою помѣхой.

Въ концѣ города мы остановились у одной дачки выпить стаканъ воды. Владѣлецъ ея, человѣкъ среднихъ лѣтъ, съ добродушнымъ лицомъ, попросилъ насъ присѣсть и отдохнуть. Жена его принесла стулья и мы усѣлись у двери, подъ тѣнью деревьевъ. Мистеръ Смитъ (назовемъ его такъ, хоть это и не настоящее его имя) разспрашивалъ насъ о насъ и нашей странѣ; мы большею частью отвѣчали ему правду и разспросили его въ свою очередь. Все здѣсь было очень просто, пріятно, привѣтливо, все по-деревенски. Тутъ былъ и маленькій осликъ, и свинья, и курица на яйцахъ, все это тутъ же подъ рукой, привязанное веревкой за ноги, на мѣстечкѣ, долженствовавшемъ изображать изъ себя лугъ. Мимо прошла женщина, и хотя она прошла холодно и ничего намъ не сказала, но перемѣнила предметъ нашего разговора. Смитъ сказалъ:

— Вы замѣтили, что она сюда не смотритъ? Это наша самая близкая сосѣдка съ одной стороны, а вотъ тамъ, съ другой стороны, живетъ съ нами рядомъ еще одно семейство. Теперь между нами общая холодность и мы не разговариваемъ другъ съ другомъ. А между тѣмъ, наши три семейства лѣтъ полтораста жили рядомъ, въ самой тѣсной дружбѣ, вплоть до прошлаго года, какъ ткачи, за однимъ станкомъ.

— Какъ! Какое же страшное несчастье было въ состояніи порвать такую старинную дружбу?

— Да, очень это скверно, но помочь ничѣмъ нельзя. Случилось это вотъ какъ: года два тому назадъ напали на мой домъ крысы и я поставилъ на заднемъ дворѣ капканъ. Обѣ сосѣдки очень любили кошекъ. Я предупредилъ ихъ о западнѣ, такъ какъ ихъ кошки по ночамъ были очень сообщительны и съ ними могли случиться Непріятности, безъ всякаго намѣренія съ моей стороны. Хорошо. Онѣ заперли своихъ кошекъ на нѣсколько времени, но вы знаете, какой это народъ! Скоро онѣ перестали заботиться, и въ одну прекрасную ночь въ западню попался главный котъ миссъ Джонсъ и околѣлъ въ ней. Утромъ м-ссъ Джонсъ пришла сюда съ трупомъ въ объятіяхъ и плакала, и причитала надъ нимъ, какъ надъ ребенкомъ. Кота звали Уельвертонъ, Гекторъ Г. Уельвертонъ. Это былъ несноснѣйшій старый грибъ, у котораго было не больше принциповъ, чѣмъ у любого индѣйца. Но развѣ можно было убѣдить ее въ этомъ? Я всячески старался утѣшить ее, но ничто не помогало: я, видите ли, долженъ былъ заплатить за кота! Наконецъ, я сказалъ, что кошекъ не скупаю. Она разсердилась и убѣжала, унося съ собой трупъ. Этимъ покончились наши отношенія съ Джонсами. Миссисъ Джонсъ стала ходить въ другую церковь со всей своей семьей. Она объявила, что не желаетъ знаться съ убійцами. Хорошо. Немного спустя пришла очередь миссисъ Броунсъ, той самой, что сейчасъ прошла мимо насъ. У нея былъ препротивный желтый котъ, съ которымъ она такъ носилась, какъ будто они съ ней были близнецами. Однажды ночью онъ попалъ головой въ капканъ, да такъ славно попалъ, что сразу шлепнулся, свернулся, да такъ и остался съ капканомъ на шеѣ. Таковъ былъ конецъ сэра Бальдуина.

— Это кошку такъ звали?

— Ее самую. Здѣсь кошкамъ даютъ имена, которыя удивятъ васъ. Марія, — обратился онъ къ женѣ, — какъ звали этого кота, который нечаянно наѣлся мышьяку у Гукеровъ, пришелъ домой и былъ пристукнутъ громомъ и ослѣпъ отъ удара, и упалъ въ колодезь, и потонулъ прежде, чѣмъ его успѣли вытащить?

— Пестрый вотъ дьякона Джаксона? Я помню только окончаніе его имени: «Укрѣпляйте-фортъ-я-иду-Джаксонъ»!

— Шо! Это не единственный примѣръ. Былъ тутъ одинъ котъ, который съѣлъ цѣлый ящикъ зейдлицкой соли и у котораго хватило смыслу сейчасъ же подойти да напиться. Смерть его считалась большой потерей, но я никогда не видѣлъ его. Но оставимъ имена въ сторонѣ. Миссисъ Броунъ хотѣла быть разумной, но миссисъ Джонсъ не допустила ея до этого. Она посовѣтовала ей подать въ судъ и требовать вознагражденія за убытки. Она пошла въ судъ и имѣла смѣлость требовать семь шиллинговъ, шесть пенсовъ. Это произвело большое волненіе. Всѣ сосѣди собрались въ судъ. Образовались партіи. Пренія становились все горячѣй и горячѣй и, наконецъ, разбили старинную трехсотлѣтнюю дружбу, передававшуюся изъ поколѣнія въ поколѣніе.

Прекрасно. Я съ помощью одиннадцати свидѣтелей доказалъ, что кошка самая обыкновенная, плохой породы и, принимая во вниманіе среднюю цѣну на кошекъ, не стоитъ и одной почтовой марки. Но я проигралъ дѣло. Чего же я могъ ожидать? Здѣсь все ведется неправильно и построено такъ, что когда-нибудь непремѣнно вызоветъ бунтъ и кровопролитіе. Здѣсь, видите ли, судьямъ даютъ несчастное, тощее жалованье, вотъ они и набрасываются на публику, стараясь прокормиться взятками и судебными издержками. Результатъ понятенъ. Онъ никогда не смотритъ на правоту дѣла, никогда. Онъ смотритъ только, у котораго изъ тяжущихся денегъ больше. На этотъ разъ онъ содралъ всѣ издержки, расходы и всякія штуки съ меня. Я, видите ли, могъ заплатить наличными деньгами, если бы онъ обвинилъ миссисъ Броунъ, (что и слѣдовало сдѣлать) то получилъ бы все по курсу, что онъ прекрасно зналъ.

— По курсу? Какъ, развѣ въ Бермудѣ есть курсъ?

— Да, лукъ. Онъ шелъ тогда по 40 % съ дисконтомъ, такъ какъ со времени открытія сезона прошло три мѣсяца. Итакъ, я проигралъ дѣло и принужденъ былъ заплатить за кота. Но самое скверное изъ всего этого — всеобщая ссора. Сколько хорошихъ чувствъ попрано! Сосѣди между собой не разговариваютъ. Миссисъ Броунъ назвала было въ честь меня ребенка, но сейчасъ же перемѣнила имя. Она баптистка. Ну, вотъ, во время второго крещенія ребенокъ захлебнулся. Прежде я еще надѣялся, что мы когда-нибудь примиримся. Но послѣ такого случая объ этомъ не можетъ быть и рѣчи. Цѣлый міръ страданій былъ бы избѣгнутъ, если бы она, не окуная ребенка въ воду, перемѣнила ему имя.

По его вздоху я видѣлъ, что все это была правда. Вся эта передряга, отсутствіе довѣрія въ чистоту суда, все это изъ-за семи шиллинговой платы за кошку!

Это нѣкоторымъ образомъ характеризуетъ страну.

Въ это время мы замѣтили, что ярдахъ въ ста отъ насъ на какомъ-то зданіи, спустили до полумачты англійскій флагъ. Мы начали придумывать, кто бы это изъ городскихъ властей могъ умереть?

Вдругъ мы всѣ сразу вздрогнули, я зналъ, что всѣ пришли къ одному и тому же заключенію: «Губернаторъ поѣхалъ въ Англію! Это флагъ въ честь британскаго адмирала!»

Въ эту минуту мистеръ Смитъ замѣтилъ флагъ и сказалъ съ волненіемъ:

— Эте надъ пансіономъ. Вѣроятно, умеръ пансіонеръ. Еще съ полдюжіны флаговъ спустилось до полумачты.

— Это навѣрное пансіонеръ, — сказалъ Смитъ.

— Неужели здѣсь спускаютъ флаги изъ-за пансіонера, мистеръ Смитъ?

— Конечно, разъ онъ умеръ.

Это опять таки характеризовало страну.

IV.

Чудное время въ Гамильтонѣ ранніе сумерки воскреснаго вечера. Шелестъ легкаго вѣтерка, благоуханіе цвѣтовъ, пріятное чувство воздуха, всего этого было бы достаточно, чтобы вознести мысли ваши къ небу, если бы не удерживала ихъ на землѣ любительская фортепіанная игра. Въ Гамильтонѣ много почтенныхъ старыхъ фортепіанъ и всѣ они играютъ въ сумерки. Время увеличиваетъ и обогащаетъ достоинства нѣкоторыхъ музыкальныхъ инструментовъ, напримѣръ, скрипки; на фортепіанные молоточки, оно, повидимому, дѣйствуетъ совершенно обратно. Инструменты эти большею частью исполняютъ съ самаго ранняго своего дѣтства одни и тѣ же мотивы. Въ ихъ игрѣ есть что-то трогательное, особенно, когда они разойдутся въ своей систематической второй молодости, то тамъ, то здѣсь, пропуская ноты, вслѣдствіе отсутствія молоточковъ. Мы прослушали вечерню въ великолѣпной епископской церкви на горѣ. Тамъ собралось человѣкъ пятьсотъ-шестьсотъ разноцвѣтнаго народу. Слышали мы тамъ хорошее пѣніе, услышали бы, можетъ быть, и проповѣдь, то же, безъ сомнѣнія, хорошую, если бы не удивительно большое количество кашляющихъ, позволявшихъ намъ уловить только громко сказанныя слова.

Я слышалъ, какъ при выходѣ изъ церкви одна дѣвушка говорила другой: «Вы, конечно, не хотите сказать, что платите пошлину за перчатки и кружева? Я плачу только почтовые расходы. Получаю ихъ уложенными въ „Бостонскомъ Вѣстникѣ“.

Существуютъ люди, полагающіе, что очень трудно убѣдить женщину, что контрабанда дѣло нехорошее, и совсѣмъ невозможно убѣдить ее не заниматься ею, при всякомъ удобномъ случаѣ, съ какой бы точки зрѣнія она на нее ни смотрѣла. Но это, вѣроятно, ошибка.

Мы опять пошли къ деревнѣ и скоро погрузились въ глубокій мракъ дороги, обсаженной двойнымъ рядомъ большихъ темнолистныхъ кедровъ. Полнѣйшая тишина не нарушалась ни однимъ звукомъ. Въ темнотѣ едва можно было отличить смутныя очертанія деревьевъ. Мы шли все дальше и дальше по этому туннелю, развлекаясь разговоромъ. Разговоръ шелъ о томъ, какъ нечувствительно характеръ извѣстнаго народа и страны кладетъ свой отпечатокъ на иностранца и внушаетъ ему чувство безопасности, безъ всякихъ разспросовъ и разговоровъ по этому поводу съ кѣмъ бы то ни было. Мы въ этой странѣ пробыли только полдня, видѣли одни только честныя лица, видѣли развѣвающійся британскій флагъ — символомъ порядка и дѣятельнаго управленія, и вотъ теперь съ полною довѣрчивостью, безоружные, углубляемся въ это мрачное мѣсто, которое во всякой другой странѣ непремѣнно служило бы притономъ бродягъ и мошенниковъ… Шт… что это такое? Глухіе шаги, тихіе голоса! Мы затаили дыханіе, прижались другъ къ другу и стали ждать. Въ темнотѣ смутно обрисовывается фигура человѣка, какой-то голосъ говоритъ, проситъ денегъ!

— Одинъ шиллингъ, джентльмэны, пожалуйста, на постройку новой методистской церкви!

Благословенные звуки, святые звуки! Мы съ благодарной щедростью помогли методистской церкви, въ радости, что эти маленькіе чернокожіе ученики воскресныхъ школъ не набросились на насъ и не отняли всего, что съ нами было, силою, не давъ намъ опомниться отъ нашей минутной безпомощности. При свѣтѣ сигаръ мы написали на подписномъ листѣ имена болѣе вѣскихъ филантроповъ, чѣмъ мы сами и пошли дальше, обсуждая вопросъ о томъ, что за управленіе, въ которомъ позволяютъ маленькимъ набожнымъ цвѣтнымъ мальчикамъ съ подписными листами выскакивать въ темнотѣ на мирныхъ иностранцевъ и путать ихъ до смерти?

Мы побродили еще нѣсколько часовъ по берегу и по внутренности острова и, наконецъ, ухитрились заплутаться, на что въ Бермудѣ требуется особенный талантъ. Когда я вышелъ изъ дому, на мнѣ были новые сапоги, № 7, теперь они уменьшились до величины 5-го номера и все продолжали уменьшаться. Послѣ этого я еще два часа проходилъ въ нихъ и, безъ сомнѣнія, могу разсчитывать на состраданіе читателя. Многіе не знаютъ зубной и головной боли, и самъ я принадлежу къ числу этихъ счастливцевъ, но, вѣроятно, всякому приходилось проходить часа два, три въ тѣсныхъ сапогахъ и познать наслажденіе, которое чувствуется, когда снимешь ихъ въ укромномъ мѣстѣ и смотришь на свою распухшую ногу, затмѣвающую небесный сводъ своими размѣрами.

Однажды, когда я былъ еще застѣнчивымъ неоперившимся птенцомъ, повелъ я какъ-то вечеромъ въ театръ одну пятнадцатилѣтнюю откровенную деревенскую дѣвушку, съ которой только-что познакомился. Она казалась мнѣ божественной. Я былъ въ новыхъ сапогахъ. Черезъ полчаса она спросила: „Что это вы все двигаете ногами?..“ — „Развѣ?“ сказалъ я, и сталъ внимательнѣе и смирнѣе. Черезъ слѣдующіе полчаса она спросила: „Отчего вы отвѣчаете мнѣ только: да, о, да, ха, ха, конечно, совершенно! вѣрно на все, что я вамъ говорю, и почти всякій разъ невпопадъ?“ Я покраснѣлъ и объяснилъ, что немножко задумался. Еще черезъ полчаса она спросила: „Скажите, пожалуйста, отчего вы все время улыбаетесь безъ всякой причины, и вмѣстѣ съ тѣмъ имѣете такой измученный видъ?“ Я объяснилъ, что это всегда со мной бываетъ, когда я размышляю. Прошелъ часъ. Она обернулась, посмотрѣла на меня своими серьезными глазами и спросила: „О чемъ вы все время плачете?“ Я объяснилъ, что смѣшныя комедіи всегда вызываютъ у меня слезы. Наконецъ человѣческая природа превозмогла и я потихоньку снялъ сапоги. Это была ошибка съ моей стороны: я уже больше не могъ ихъ надѣть. Ночь была дождливая, по дорогѣ намъ не попалась ни одного омнибуса. Я былъ достоинъ всякаго сожалѣнія, когда возвращался домой, сгорая отъ стыда, держа подъ одной рукой сапоги, подъ другой свою спутницу, особенно въ тѣ мучительныя минуты, когда приходилось проходить мимо уличныхъ фонарей, свѣтъ которыхъ падалъ на мостовую. Наконецъ, это дитя природы спросило: „Гдѣ ваши сапоги?“ Захваченный врасплохъ, я увѣнчалъ достойнымъ концомъ всѣ глупости того вечера слѣдующимъ нелѣпымъ отвѣтомъ: „Высшіе классы не носятъ ихъ въ театрѣ“.

Его преподобіе былъ полковымъ священникомъ вовремя войны, и пока мы разыскивали дорогу въ Гамильтонъ, онъ разсказалъ намъ исторію о двухъ умирающихъ солдатахъ, которая меня очень заинтересовала, несмотря на мои ноги.

Онъ разсказалъ, что въ Потомакскихъ госпиталяхъ правительство выдавало для умершихъ грубые сосновые гробы; но не всегда удавалось получить ихъ. Поэтому, если подъ рукой гроба не было, то покойника хоронили безъ него.

Вотъ разъ, позднею ночью, умирали въ госпиталѣ два солдата. Въ комнату вошелъ человѣкъ съ гробомъ на плечахъ и остановился въ нерѣшительности, задумавшись надъ тѣмъ, кому изъ двухъ бѣдняковъ онъ понадобится раньше. Говорить они уже не могли и только оба смотрѣли на него умоляющимъ образомъ. Одинъ изъ нихъ высунулъ изъ подъ одѣяла исхудалую руку и сдѣлалъ пальцемъ жестъ, означавшій: „Будь добръ, поставь его, пожалуйста подъ мою кровать.“ Человѣкъ исполнилъ просьбу и ушелъ. Счастливый солдатъ съ трудомъ повернулся на постели лицомъ къ другому воину, приподнялся немного, съ подушки и началъ работать надъ тѣмъ, чтобы придать своему лицу особенное выраженіе; послѣ долгихъ и упорныхъ усилій ему удалось изобразить торжествующее подмигиваніе. Страдалецъ упалъ на подушки въ изнеможеніи, но упиваясь славою.

Тогда пришелъ личный другъ солдата № 2, обиженнаго. Послѣдній началъ умолять его краснорѣчивыми взглядами; наконецъ тотъ понялъ и, вытащивъ гробъ изъ подъ кровати № 1-го, поставилъ его подъ кровать № 2-го. № 2-й выразилъ ему свою радость и сдѣлалъ еще какой-то знакъ. Другъ опять понялъ, подложилъ руку подъ плечо № 2-го и немного приподнялъ его. Тогда умирающій герой обратилъ свой тусклый взглядъ къ № 1-му и началъ медленно трудиться надъ своими руками. Понемногу удалось ему поднести одну руку къ лицу, но она ослабла и упала. Еще разъ попытался онъ поднять ее, и опять неудачно. Тогда онъ отдохнулъ, собралъ весь остатокъ силъ и на этотъ разъ ему удалось медленно, но увѣренно поднести къ носу большой палецъ; остальными пальцами онъ торжествующе махнулъ въ воздухѣ и упалъ на подушки мертвый. Эта картина до сихъ поръ рисуется въ моихъ глазахъ, признаюсь, положеніе исключительное, исключительное въ своемъ родѣ.

На другой день, рано утромъ, въ моей комнатѣ внезапно появился маленькій бѣлый слуга и произнесъ только одно слово: „Завтракъ!“

Это былъ во многихъ отношеніяхъ замѣчательный мальчикъ, лѣтъ одиннадцати, очень проворный, съ живыми черными глазами. Въ немъ не было ничего неопредѣленнаго, ничего нерѣшительнаго.

Въ губахъ его, въ манерахъ, въ разговорѣ видна была величественная рѣшимость, удивительная въ такомъ маленькомъ существѣ. Словъ онъ даромъ не терялъ. Его отвѣты были такъ коротки и быстры, что казались продолженіемъ вопроса, а не отвѣтомъ на него. Стоя за стуломъ со своей метелкой въ рукахъ, прямой, вытянутый, съ стальною серьезностью въ лицѣ, онъ казался статуей, до тѣхъ поръ, пока не схватывалъ мелькнувшаго въ чьихъ-нибудь глазахъ желанія. Тогда онъ бросался исполнить это желаніе и въ слѣдующую же секунду снова обращался въ статую. Когда его посылали за чѣмъ-нибудь въ кухню, онъ шелъ бокомъ до самой двери и тамъ сразу поворачивался, какъ на пружинахъ.

— Завтракъ!

Мнѣ захотѣлось еще разъ пробовать разговорить это существо.

— Вы позвали его преподобіе или…

— Да, сэръ.

— Что теперь рано или…

— Восемь-пять!

— Вы одинъ здѣсь служите или кто-нибудь вамъ…

— Цвѣтная дѣвушка.

— На этомъ островѣ только одинъ приходъ или…

— Восемь.

— Большая церковь на горѣ приходская или…

— Часовня приходской церкви.

— Какъ здѣсь раздѣляются пошлины? На городскія, приходскія, поголовныя и…

— Не знаю!

Не успѣлъ я придумать новаго вопроса, какъ онъ уже былъ внизу, соскользнувъ внизъ головой по периламъ лѣстницы, и спрыгивалъ на задній дворъ.

Пришлось отказаться завести съ нимъ разговоръ. Съ нимъ не существовало главнаго элемента для разговора: отвѣты его были такъ закончены и точны, что не оставляли никакого сомнѣнія, за которое можно было бы уцѣпиться, чтобы продолжать разговоръ. Изъ этого мальчика долженъ выйти или великій человѣкъ, или великій негодяй, смотря по обстоятельствамъ, но изъ него собираются сдѣлать плотника. Такимъ-то образомъ люди пользуются представляющимся имъ случаемъ.

Въ этотъ и слѣдующій дни мы катались въ экипажѣ по всему острову и ѣздили въ городъ Ст.-Джорджъ, за пятнадцать или двадцать миль отъ Гамильтона. Такихъ прекрасныхъ, твердыхъ дорогъ невозможно найти нигдѣ, кромѣ Европы. Намъ служилъ проводникомъ и возницей смышленый молодой негръ. При выѣздѣ изъ города мы видѣли пять-шесть горнокапустныхъ пальмъ (ужасное названіе!), росшихъ ровными рядами на равныхъ разстояніяхъ одна отъ другой; это были не самыя высокія изъ когда-либо видѣнныхъ мною деревьевъ, но самыя величественныя, самыя роскошныя. Эта аллея представляетъ изъ себя самую удачную поддѣлку колоннады природой. Деревья всѣ одинаковой величины футовъ въ 60, сѣрые, какъ гранитъ, стволы, постепенно и ровно заостряются къ концу. Ни одной вѣтки, ни одного узла или трещины, никакого знака. Поверхность ствола не похожа на кору, но имѣетъ видъ выдѣланнаго, но неотполированнаго гранита. Такъ онъ тянется до самаго верху на 50 футовъ. Затѣмъ онъ начинаетъ принимать видъ плотно обмотанной зеленой веревкой катушки или выточенной на токарномъ станкѣ. Надъ этой катушкой находится возвышеніе, изъ котораго на 6 и болѣе футовъ кверху тянется ярко-зеленый цилиндръ, состоящій изъ свертковъ, подобныхъ колосу зеленой индійской ржи. Далѣе фонтаномъ расходятся перистые листья, тоже зеленые. Прочія пальмы обыкновенно сгибаются, отступаютъ отъ перпендикуляра, но въ этомъ ряду ни однимъ ватерпасомъ не отыщешь уклоненія, ни въ одномъ индивидуумѣ этой величественной аллеи. Онѣ стоятъ такъ же прямо, какъ Ваалбекскія колонны, внизъ та же вышина, та же грація, та же важность. Въ сумерки или въ лунную ночь ихъ легко смѣшать съ ними, если бы не листья на верхушкѣ.

Птицы, встрѣчавшіяся намъ въ этой странѣ, замѣчательно ручныя. Даже такое дикое созданіе, какъ перепелка, клюетъ себѣ спокойно травку, въ то время, какъ мы, слѣдя за ней, совершенно свободно разговариваемъ. Маленькая птичка изъ породы канареекъ двигается съ мѣста только тогда, если до нея дотрогиваешься кончикомъ хлыста, и то лишь на нѣсколько футовъ. Говорятъ, что даже осторожная блоха общительна и ручна въ Бермудѣ и позволяетъ ловить и ласкать себя безъ сопротивленія. Къ послѣднему нужно отнестись снисходительно, такъ какъ, безъ сомнѣнія, тутъ есть извѣстная доля хвастовства. Въ С.-Франциско утверждаютъ, что ихъ туземныя блохи въ состояніи лягнуть ребенка, причемъ дѣйствіе это вмѣняется блохѣ въ особенное достоинство, и говорятъ, что извѣстіе это, разошедшееся по всей странѣ, было способно приманить эмигрантовъ! По моему, такая вещь въ девяти случаяхъ изъ десяти должна удержать всякаго здравомыслящаго человѣка отъ пріѣзда.

Мы не видѣли въ Бермудѣ ни одного достойнаго упоминанія клопа или пресмыкающагося, и я готовъ уже былъ сказать, что ихъ тамъ нѣтъ вовсе. Но разъ ночью (я уже легъ спать) въ мою комнату вошелъ преподобный отецъ, держа что-то такое въ рукахъ.

— Это вашъ сапогъ? — спросилъ онъ.

Я отвѣчалъ утвердительно. Тогда онъ разсказалъ, что видѣлъ, какъ утромъ убѣгалъ съ нимъ паукъ! Онъ утверждалъ, что этотъ самый паукъ какъ разъ на зарѣ отворилъ его окно и собирался влѣзть въ него, чтобы стащить рубашку, но увидѣлъ его и убѣжалъ. Я спросилъ, взялъ ли онъ рубашку.

— Нѣтъ.

— Такъ почему же вы думаете, что онъ пришелъ именно за рубашкой?

— Я видѣлъ по его глазамъ.

Мы разспросили окружающихъ, и оказалось, что ни одинъ бермудскій паукъ не способенъ на такую вещь. Граждане говорили, что самые большіе ихъ пауки могли только поставить ноги на обыкновенное блюдечко и что вообще они всегда считались честными. Свидѣтельство священника и противорѣчивое свидѣтельство простыхъ людей заинтересовало всѣхъ. Во всякомъ случаѣ я счелъ за лучшее запереть свои вещи.

Тамъ и сямъ по загородной дорогѣ попадались намъ лимоны, апельсины, липы, фиги, дынныя деревья, также различныя породы пальмъ, между прочимъ, кокосовая, финиковая, малорослая пальма.

Мы видѣли бамбуки въ 40 футовъ вышины со стволомъ въ человѣческую руку. Густыя заросли корнепуска поднимались изъ болотъ, упираясь на свои переплетающіеся корни, какъ на сваи. Въ болѣе сухихъ мѣстностяхъ благородный томариндъ спускалъ на землю благодатное облако тѣни, тамъ и здѣсь, цвѣтущій томарискъ украшалъ края дороги. Было еще одно любопытное кривое, корявое, черное дерево безъ всякаго признака листьевъ. Его можно было бы принять за высохшую яблоню, если бы не разбросанные по немъ ярко-красные звѣздообразные цвѣты. Огненно-красный цвѣтъ ихъ напоминалъ цвѣтъ небеснаго тѣла, разсматриваемаго въ закопченое стекло. Очень можетъ быть, что наши звѣзды невидимы сквозь закопченыя стекла; въ такомъ случаѣ я сильно ошибаюсь.

Мы видѣли виноградное дерево, такое же скромное и спокойное, какъ и виноградная лоза. Мы видѣли индійское резиновое дерево; но, вѣроятно, мы попали внѣ его сезона, потому что на немъ не было ни узловъ, ни чешуекъ, ничего такого, чему бы слѣдовало тамъ быть по всѣмъ правиламъ. Это придавало ему замѣчательно неестественный видъ. На всемъ островѣ было ровно одно красное дерево, я знаю это изъ вѣрнаго источника, такъ какъ видѣлъ человѣка, который сказалъ мнѣ, что онъ считалъ его нѣсколько разъ и не можетъ ошибиться. Это былъ человѣкъ съ заячьей губой и чистымъ сердцемъ, и всѣ говорятъ, что онъ правдивъ, какъ сама истина; такихъ людей очень мало.

Вблизи и вдали мелькали розовыя облака олеандровъ и красное пламя гранатовыхъ цвѣтовъ.

Въ одной части дикаго лѣса плети иппомеи обвили деревья до самой ихъ верхушки и украшаютъ ихъ кистями большихъ голубыхъ колокольчиковъ — замѣчательно красивое, обаятельное зрѣлище, особенно издали. Темный кедръ вездѣсущъ и его зелень преобладаетъ. Нельзя судить, насколько онъ теменъ, пока не увидишь рядомъ съ нимъ ярко-зеленой рѣдкой здѣсь листвы лимона. Въ одномъ только отношеніи Бермуда въ высшей степени тропична, по крайней мѣрѣ, въ маѣ: это въ матовомъ, слегка поблекломъ видѣ общаго пейзажа. Лѣса же ея одѣты такой восхитительной, зеленою листвой, которая ликуетъ отъ своего собственнаго существованія и можетъ довести зрителя до такого энтузіазма, что онъ готовъ плакать отъ умиленія или кричать отъ восторга и долженъ спасаться въ такія страны, гдѣ царствуютъ жестокія зимы.

Мы видѣли десятка два цвѣтныхъ фермеровъ, копающихъ свой картофель и лукъ, съ женами и дѣтьми, съ виду вполнѣ довольныхъ и хорошо устроившихся. Мы ни разу не встрѣтили на этомъ сіяющемъ островѣ ни одного мужчины, женщины или ребенка, которые казались бы несчастными или недовольными, или сердитыми на что-нибудь. Это однообразіе въ концѣ концовъ дѣлалось скучнымъ и даже нѣсколько непріятнымъ. Видъ цѣлаго народа, утопающаго въ довольствѣ — вещь раздражающая. Въ этомъ обществѣ чувствовался недостатокъ чего-то, какой-то смутный, неопредѣленный, ускользающій отъ вниманія недостатокъ. Послѣ долгаго размышленія мы поняли, чего намъ не хватаетъ — это нищихъ. Пустите ихъ туда въ полномъ составѣ: почва вполнѣ дѣвственная, проѣздъ дешевъ. Каждый истинный американскій патріотъ поможетъ имъ взять билеты. Цѣлыя арміи этихъ превосходныхъ существъ можно перевезти изъ нашей среды и вычеркнуть изъ нашихъ списковъ. Они найдутъ здѣсь восхитительный климатъ и добрый, неопытный народъ. Картофелю и луку хватитъ на всѣхъ, великодушный пріемъ ждетъ пріѣзжихъ перваго разряда и элегантные гробы — второго.

Теперь копали ранній розовый картофель, позднѣе въ году у нихъ растетъ другой сортъ, который они называютъ гранатовымъ. Мы скупали ихъ картофель по 15 долларовъ за боченокъ, а эти чернокожіе фермеры берутъ нашъ за бездѣлицу и живутъ имъ. На такихъ же выгодныхъ условіяхъ Гаванна могла бы мѣняться сигарами съ Коннектикутомъ, если бы догадалась объ этомъ.

Мы прошли мимо придорожной лавочки съ надписью: „Нуженъ картофель“. Безъ сомнѣнія, какой-нибудь невѣжественный иностранецъ: ему стоило отойти шаговъ на тридцать отъ дому, чтобы найти его сколько угодно.

На многихъ поляхъ уже поспѣлъ ароу-рутъ. Бермуда имѣла большую выгоду отъ продажи этого продукта до тѣхъ поръ, пока не вошло во всеобщее употребленіе огнестрѣльное оружіе^[3].

Островъ невеликъ. Во внутренности его, гдѣ-то въ одномъ мѣстѣ, ѣхалъ передъ нами человѣкъ на очень плохой лошади. Я сказалъ, что намъ лучше было бы ѣхать за нимъ. Но кучеръ отвѣчалъ, что ему ѣхать недалеко. Я удивился, какъ онъ могъ знать это, и ждалъ, что будетъ дальше. Человѣкъ свернулъ съ дороги.

— Почему вы знали, что онъ свернетъ? — спросилъ я.

— Потому что я его знаю и знаю, гдѣ онъ живетъ.

Я насмѣшливо спросилъ его, знаетъ ли онъ всѣхъ на островѣ. Онъ очень просто отвѣчалъ, что знаетъ. Этотъ эпизодъ даетъ достаточное понятіе о размѣрахъ страны.

Въ главной гостинницѣ въ Ст. Джорджѣ молоденькая дѣвушка съ милымъ серьезнымъ личикомъ объявила намъ, что обѣда мы не получимъ, такъ какъ насъ не ожидали и ничего не приготовили. До обѣда оставалось какъ разъ часъ. Мы начали настаивать, она не уступала, мы умолкли — она оставалась ясна и спокойна. Гостинница не ожидала нашествія двухъ человѣкъ и намъ, очевидно, приходилось вернуться домой, безъ обѣда. Я сказалъ, что мы не особенно голодны, что съ насъ довольно кусочка рыбы. Юная дѣвица отвѣчала, что сегодня на базарѣ не рыбный день. Дѣло начало принимать серьезный оборотъ; но тутъ пришелъ хозяинъ гостинницы и когда все было ему изложено, онъ любезно предложилъ намъ раздѣлить съ нимъ ега обѣдъ.

За столомъ мы слышали много занимательныхъ разсказовъ о главной промышленности Ст. Джорджа — починкѣ сломанныхъ кораблей. Среди этихъ разсказовъ подали супъ съ какимъ-то особеннымъ привкусомъ, по изслѣдованіи оказалось, что онъ былъ просто съ перцемъ очень крѣпкаго сорта, подали желѣзнаго цыпленка, зажареннаго восхитительно, но не такъ какъ слѣдуетъ. Печеніе не могло пронять его. Его бы недурно было, передъ тѣмъ какъ жарить, протащить по кварцевой толчеѣ и затѣмъ парить до слѣдующаго прихода. Мы много забавлялись по этому поводу, но не настолько напитались имъ, чтобы сказать, что побѣда осталась на нашей сторонѣ. Не бѣда: намъ дали еще картофелю и пирога и мы провели время весело и пріятно. Затѣмъ мы побродили по Ст. Джорджу, очень хорошенькому городу съ интересными, кривыми улицами, узкими кривыми переулками, съ попадающимися кое-гдѣ пылинками. Здѣсь такъ же какъ и въ Гамильтонѣ въ окнахъ повѣшены венеціанскія жалюзи, очень остроумно устроенныя. Въ окнахъ нѣтъ двустворчатыхъ ставенъ, прикрѣпленныхъ по бокамъ, а только одна широкая ставня, прикрѣпленная сверху. Вы толкаете ее снизу вверхъ съ наружной стороны и прицѣпляете на какой вамъ угодно вышинѣ, смотря по солнцу.

По всему острову виднѣются большіе, бѣлые рубцы на горныхъ откосахъ. Это углубленія, изъ которыхъ вынутъ кораллъ. Нѣкоторыя изъ нихъ имѣютъ четверть акра въ ширину, это резервуары для дождевой воды, такъ какъ колодцевъ здѣсь мало, а источниковъ и ключей нѣтъ совсѣмъ.

Говорятъ, что климатъ въ Бермудѣ мягкій и ровный; снѣгу и льду не бываетъ совсѣмъ, и круглый годъ можно проходить въ весеннемъ платьѣ. Мы попали туда въ началѣ мая; было уже восхитительное, вполнѣ установившееся лѣто, съ пламеннымъ солнцемъ, позволявшимъ ходить въ самой легкой одеждѣ; дулъ постоянный сѣверный вѣтеръ, такъ что мы совсѣмъ не страдали отъ жары. Часамъ къ 4-мъ, къ 5-ти термометръ начиналъ падать и приходилось одѣваться теплѣй. Я поѣхалъ въ Ст. Джорджъ утромъ, одѣтый въ самое тонкое полотно, и вернулся въ пять часовъ вечера, въ двухъ пальто. Говорятъ, что ночи здѣсь всегда свѣжія и сырыя. У насъ въ квартирѣ были гнѣзда москитовъ и его преподобіе говорилъ, что москиты его сильно преслѣдовали. Я часто слышалъ, какъ онъ хлопалъ и стукалъ этихъ воображаемыхъ созданій съ такимъ рвеніемъ, какъ будто они существовали на самомъ дѣлѣ. Въ Бермудѣ нѣтъ москитовъ въ маѣ.

Болѣе семидесяти лѣтъ тому назадъ въ Бермудѣ провелъ нѣсколько мѣсяцевъ поэтъ Томасъ Муръ. Онъ былъ посланъ туда регистраторомъ адмиралтейства. Я не вполнѣ уясняю себѣ должность регистратора адмиралтейства въ Бермудѣ, но думаю, что обязанности эти состояли въ отчетѣ объ адмиралахъ, тамъ рожденныхъ. Я объ этомъ справлюсь. Въ адмиралтействѣ дѣла оказалось немного, и Муръ соскучился и уѣхалъ. На островѣ благоговѣйно хранится воспоминаніе о немъ, составляющее одно изъ сокровищъ острова. Я смутно догадывался, что это былъ кувшинъ, но мнѣ двадцать два раза помѣшали осмотрѣть его. Впрочемъ, это не важно, такъ какъ оно оказалось лишь стуломъ.

Въ Бермудѣ есть нѣсколько „достопримѣчательностей“, но ихъ легко можно избѣжать. Это большое преимущество, котораго нельзя найти въ Европѣ. Бермуда это самый подходящій пріютъ для усталаго человѣка, туда дѣйствительно можно „сбѣжать“. Тамъ нѣтъ тревогъ, глубокій и полный миръ страны до мозга костей проникаетъ человѣка и даетъ отдыхъ его совѣсти, хлороформируетъ цѣлый легіонъ невидимыхъ маленькихъ дьяволовъ, которые вѣчно стараются намылить ему голову. Многіе американцы ѣдутъ туда въ мартѣ и остаются до тѣхъ поръ, пока дома не окончится вся мерзость ранней весны.

Бермудцы надѣются, въ скоромъ времени, установить телеграфное сообщеніе съ остальнымъ міромъ. Но, даже, когда имъ удастся завести у себя это проклятое учрежденіе, туда всетаки можно будетъ ѣздить отдыхать, такъ какъ тамъ масса прелестныхъ маленькихъ островковъ, разбросанныхъ по закрытому морю, гдѣ можно жить въ полной увѣренности, что никто тебя не потревожитъ. Телеграфисту придется подплывать туда на лодкѣ и легко можно будетъ убить его во время высадки.

Мы провели въ Бермудѣ четыре дня: три ясныхъ на воздухѣ и одинъ дождливый въ комнатѣ, такъ какъ намъ не удалось найти яхту для катанія. Теперь нашъ отпускъ кончился и мы опять сѣли на корабль и поплыли домой.

Между пассажирами былъ одинъ худой и слабый неизлечимо-больной. Его усталый, страдальческій взглядъ и печальный видъ привлекали всеобщее участіе и состраданіе. Когда онъ говорилъ, что случалось очень рѣдко, въ его голосѣ слышалась какая-то особенная мягкость, которая дѣлала всякаго его другомъ.

На слѣдующій вечеръ путешествія — мы всѣ сидѣли въ курительной каютѣ въ то время — онъ понемножку вмѣшался въ общій разговоръ. Слово за слово онъ впалъ въ автобіографическое настроеніе и результатомъ былъ слѣдующій оригинальный разсказъ…

Исторія больного*).

) Выпущенная изъ этихъ „Отрывочныхъ набросковъ“, печатавшихся раньше въ „Атлантическомъ Ежемѣсячникѣ“, такъ какъ боялись, что исторія неправдива, а доказать противное въ то время не было возможности. М. Тв.

На видъ мнѣ лѣтъ шестьдесятъ и я кажусь женатымъ, но это только слѣдствіе моего болѣзненнаго состоянія, такъ какъ въ дѣйствительности я холостъ и мнѣ только сорокъ одинъ годъ. Вамъ трудно будетъ повѣрить, что я, представляющій изъ себя теперь только тѣнь человѣка, два года тому назадъ былъ здоровымъ, дюжимъ дѣтиной, человѣкъ стальной, настоящій атлетъ, а между чѣмъ это сущая правда. Но еще оригинальнѣе то обстоятельство, изъ-за котораго я потерялъ здоровье. А потерялъ я его въ одну зимнюю ночь, во время двухсотмильной поѣздки по желѣзной дорогѣ, помогая сберечь ящикъ съ ружьями. Это совершенная истина и я разскажу вамъ въ чемъ дѣло.

Я родомъ изъ Клевелэнда въ Огіо. Однажды зимнею ночью, два года тому назадъ, я вернулся домой въ страшную мятель, какъ разъ послѣ сумерекъ. Первая вещь, которую я услышалъ, входя въ домъ, было извѣстіе, что мой дорогой товарищъ и другъ дѣтства, Джонъ Гаккеттъ умеръ, наканунѣ и что его послѣднее желаніе было, чтобы я перевезъ его тѣло къ его бѣднымъ старымъ родителямъ, въ Висконсинъ. Я былъ очень пораженъ и огорченъ, но терять время въ сожалѣніяхъ было некогда, я долженъ былъ сейчасъ же отправляться. Я взялъ билетикъ съ надписью: „Дьяконъ Леви Гаккеттъ, Виѳлеемъ, Висконсинъ“ и поспѣшилъ на станцію, несмотря на страшную бурю. Прибывъ туда, я разыскалъ описанный мнѣ бѣлый, сосновый ящикъ, прикрѣпилъ къ нему записку гвоздями, посмотрѣлъ, какъ его въ цѣлости отнесли въ багажный вагонъ, и затѣмъ побѣжалъ въ буфетъ запастись сандвичами и сигарами. Вернувшись, я увидѣлъ, что мой ящикъ съ гробомъ принесли и что вокругъ него ходитъ какой-то молодой человѣкъ, разсматриваетъ его съ молоткомъ, гвоздями и запиской въ рукахъ. Я былъ удивленъ и озадаченъ. Онъ началъ прибивать свой билетикъ, а я, въ большомъ волненіи, бросился въ багажный вагонъ за объясненіемъ. Но нѣтъ, ящикъ мой стоитъ на мѣстѣ, его не трогали (дѣло въ томъ, что я и не подозрѣвалъ, какая произошла ошибка: я везъ съ собой ящикъ ружей, который этотъ молодой человѣкъ отправлялъ въ Оружейное общество въ Пеорію, въ Иллинойсъ, а онъ захватилъ мой трупъ!» Какъ разъ въ эту минуту кондукторъ крикнулъ: «Всѣ по мѣстамъ!» Я прыгнулъ въ багажный вагонъ и комфортабельно усѣлся на тюкѣ съ ведрами. Багажный кондукторъ былъ уже тутъ, за работой, полный человѣкъ, лѣтъ 50, съ простымъ, честнымъ, добродушнымъ лицомъ и отпечаткомъ свѣжести и бодрости на всей его особѣ.

Когда поѣздъ уже тронулся, неизвѣстный человѣкъ впрыгнулъ въ вагонъ и положилъ кулекъ очень стараго и остраго лимбургскаго сыру на мой ящикъ, то есть, я теперь знаю, что это былъ лимбургскій сыръ, а въ то время, я еще во всю свою жизнь ни разу не слышалъ объ этомъ продуктѣ, а тѣмъ болѣе не имѣлъ никакого понятія о его свойствахъ. Хорошо. Ѣдемъ мы этой воробьиной ночью; буря бушуетъ, мною овладѣваетъ уныніе, сердце мое замираетъ, замираетъ, замираетъ… Старый кондукторъ дѣлаетъ два, три короткихъ замѣчанія относительно бури и вообще полярной погоды, пробуетъ свои выдвижныя двери, запираетъ ихъ, закрываетъ окно, обходитъ кругомъ, поправляетъ все въ вагонѣ, все время съ самодовольнымъ видомъ напѣвая: «Скоро, скоро, милый…» тихо и довольно фальшиво. Я сквозь морозный воздухъ начинаю чувствовать сквернѣйшій и сильнѣйшій запахъ. Это еще больше меня разстраиваетъ, потому что я приписываю его моему бѣдному усопшему другу. Было что-то безконечно горькое въ этомъ трогательномъ безсловесномъ его напоминаніи о себѣ и трудно было удержаться отъ слезъ, кромѣ того я ужасно боялся, что кондукторъ замѣтитъ его. Однако, онъ спокойно продолжалъ напѣвать, ничѣмъ не выражая, что замѣчаетъ что-нибудь. За это я былъ ему очень благодаренъ. Благодаренъ, да, но далеко не спокоенъ. Я начиналъ чувствовать себя все хуже и хуже, такъ какъ запахъ усиливался съ каждой минутой и все труднѣе становилось переносить его. Уставивъ вещи по своему вкусу, кондукторъ досталъ дрова и жарко растопилъ печку. Это встревожило меня невыразимо, такъ какъ я не могъ не сознавать, что это ошибка съ его стороны. Я былъ увѣренъ, что на моего бѣднаго усопшаго друга это произведетъ убійственное дѣйствіе.

Томсонъ (кондуктора звали Томсономъ) теперь началъ ходить по всему вагону, останавливаясь передъ всякой трещинкой, которую онъ заставлялъ вещами, замѣчая, что безразлично какая погода на воздухѣ, лишь бы намъ было какъ можно удобнѣе. Я ничего не говорилъ, но былъ увѣренъ, что онъ избралъ невѣрный путь. Онъ распѣвалъ попрежнему, а печка все накалялась и накалялась, въ вагонѣ становилось все душнѣе и душнѣе; я чувствовалъ, что блѣднѣю, меня начинало тошнить, но я страдалъ молча, не произнося ни слова. Скоро я замѣтилъ, что звуки «Скоро, скоро, милый…» постепенно ослабѣваютъ, наконецъ, затихли совсѣмъ. Водворилась зловѣщая тишина. Черезъ нѣсколько минутъ Томсонъ сказалъ;

— Пфа! Жалко, что нѣтъ корицы, я бы напихалъ ее въ печку.

Онъ вздохнулъ раза два, потомъ двинулся къ гр… къ ружьямъ, постоялъ съ минуту около лимбургскаго сыру, затѣмъ вернулся назадъ и сѣлъ рядомъ ее мной; онъ казался самъ взволнованнымъ. Послѣ созерцательной паузы онъ сказалъ, указывая на ящикъ: — Другъ вашъ?

— Да, — отвѣчалъ я со вздохомъ.

— Онъ таки порядочно перезрѣлъ, неправда ли?

Минуты двѣ никто изъ насъ не говорилъ, каждый былъ занятъ своими мыслями. Наконецъ Томсонъ сказалъ тихимъ, благоговѣйнымъ голосомъ:

— Иногда нельзя быть увѣреннымъ, дѣйствительно ли они умерли, или нѣтъ, ложная смерть, знаете; теплое тѣло, члены согнуты и т. д. Вы думаете, что они умерли, но навѣрное не знаете. У меня въ вагонѣ были случаи. Это ужасно, потому что вы не знаете, въ какую именно минуту они встанутъ и начнутъ смотрѣть на васъ! — Затѣмъ послѣ короткой паузы и слегка двинувъ бровью въ сторону ящика: — Но онъ, внѣ сомнѣнія! Да, сэръ, я готовъ поручиться за него.

Мы еще немножко посидѣли въ задумчивомъ молчаніи, прислушиваясь въ вѣтру и грохоту поѣзда. Затѣмъ Томсонъ сказалъ съ большимъ чувствомъ:

— Увы, мы всѣ тамъ будемъ, этого не минуешь. — Человѣкъ, рожденный отъ жены, недолговѣченъ, говорится въ Писаніи. Да, съ какой бы стороны вы ни смотрѣли на это, оно страшно торжественно и любопытно. Никто не можетъ избѣжать этого, всѣ должны пройти черезъ это, то есть каждый изъ всѣхъ. Сегодня вы здоровы и сильны, — тутъ онъ вскочилъ на ноги, разбилъ стекло и выставилъ на минуту свой носъ въ получившееся отверстіе, потомъ сѣлъ, и я занялъ его мѣсто у окна и выставилъ свой носъ; это упражненіе мы повторяли то и дѣло, — а завтра, — продолжалъ онъ, — падаете, какъ подкошенная трава, и «мѣста, знавшія васъ раньше, не увидятъ васъ вовѣки», какъ говорится въ Писаніи. Да, это ужасно, торжественно и любопытно, но всѣ мы тамъ будемъ и никто не минуетъ этого.

Послѣдовала новая долгая пауза.

— Отчего онъ умеръ?

Я сказалъ, что не знаю.

— Давно онъ умеръ?

Мнѣ казалось, что для большей правдоподобности лучше увеличить срокъ, и я отвѣтилъ: — Два или три дня.

Но это не помогло. Томсонъ бросилъ на меня оскорбленный взглядъ, ясно выражавшій: «Два или три года, хотите вы сказать!» Затѣмъ онъ началъ распространяться о томъ, какъ неблагоразумно затягивать такъ надолго похороны. Затѣмъ подошелъ къ ящику, постоялъ съ минуту, вернулся назадъ легкой рысцой и посѣтилъ разбитое окно, проговоривъ:

— Было бы гораздо лучше, если бы его похоронили прошлымъ лѣтомъ.

Томсонъ сѣлъ, уткнулся лицомъ въ свой красный шелковый матовъ и началъ потихоньку раскачиваться всѣмъ тѣломъ, какъ человѣкъ, который старается перенести не переносимое. Тѣмъ временемъ запахъ, если только можно назвать это запахомъ, сдѣлался удушающимъ. Лицо Томсона стало сѣрымъ, я чувствовалъ, что на моемъ не остается ни кровинки.

Скоро Томсонъ склонилъ голову на свою лѣвую руку, оперся локтемъ въ колѣни и, махнувъ своимъ краснымъ платкомъ въ сторону ящика, сказалъ:

— Много я возилъ ихъ въ своей жизни. Нѣкоторые порядочно перешли, но онъ ихъ всѣхъ превзошелъ, и какъ легко! Капитанъ, они были геліотропы въ сравненіи съ нимъ.

Этотъ комплиментъ моему другу былъ мнѣ пріятенъ, несмотря на печальныя обстоятельства.

Скоро сдѣлалось очевиднымъ, что нужно что-нибудь предпринять. Я предложилъ сигару. Томсонъ нашелъ, что это хорошая мысль. Онъ сказалъ:

— Мнѣ кажется, это немного заглушитъ его.

Мы нѣсколько разъ осторожно затянулись, стараясь вообразить, что дѣло поправляется. Но безполезно. Спустя недолгое время мы съ Томсономъ, какъ бы сговорившись, сразу спокойно выпустили обѣ сигары изъ нашихъ безжизненныхъ пальцевъ.

— Нѣтъ, капитанъ, это не заглушило его ни на одинъ центъ. Онъ еще усиливаетъ его, потому что, какъ будто задѣваетъ его самолюбіе. Какъ вы думаете, что теперь намъ дѣлать?

Я былъ неспособенъ посовѣтовать что бы то ни было. Я только глоталъ да глоталъ эту вонь и не хотѣлъ, чтобы знали о моей способности говорить. Томсонъ началъ уныло и несвязно бормотать насчетъ несчастныхъ событій нынѣшней ночи, давая моему бѣдному другу различные титулы и чины военные и гражданскіе, и я замѣтилъ, что чѣмъ больше усиливалось разложеніе моего бѣднаго друга, тѣмъ въ высшій чинъ онъ его производилъ. Наконецъ онъ сказалъ:

— У меня явилась мысль. Предположимъ, что мы отодвинемъ полковника отъ печки, къ другому концу вагона, футовъ на десять? Онъ тогда не будетъ имѣть на насъ такого вліянія, какъ вы думаете?

Я сказалъ, что это прекрасная выдумка. Итакъ, мы запаслись глубокими глотками свѣжаго воздуха въ разбитомъ окнѣ, разсчитывая задержать его до тѣхъ поръ, пока мы не окончимъ дѣла, затѣмъ пошли туда, наклонились надъ этимъ убійственнымъ сыромъ и взялись за ящикъ. Томсонъ произнесъ «готово» и мы изо всей силы рванулись впередъ. Потомъ онъ поскользнулся, упалъ на полъ, носомъ въ сыръ, и упустилъ свой глотокъ воздуха. Задыхаясь и затыкая носъ, онъ вскочилъ на ноги и бросился къ дверямъ, ощупывая воздухъ и хрипло повторяя: «Не задерживайте меня! Пустите, дорогу мнѣ, дорогу! Я умираю!» Выйдя на площадку, я сѣлъ на полъ, подержалъ немножко его голову и онъ ожилъ.

— Какъ вы думаете, — произнесъ онъ, — сдвинули мы его хоть немножко.

Я сказать: «Нѣтъ, мы даже не шевельнули его».

— Хорошо. Значитъ эта мысль никуда не годится. Надо подумать о чемъ-нибудь другомъ. Пусть себѣ стоитъ тамъ, гдѣ онъ есть, если это ему нравится: если онъ и не желаетъ, чтобы его безпокоили, то ужь съ нимъ ничего не подѣлаешь, онъ на своемъ поставитъ. Да лучше оставить его въ покоѣ, разъ онъ этого желаетъ. У него, знаете ли, всѣ козыри въ рукахъ и поэтому выходитъ такъ, что если человѣкъ не согласенъ съ нимъ во мнѣніяхъ, то всегда останется въ дуракахъ.

Однако, мы въ такую бурю рисковали замерзнуть на площадкѣ и не могли оставаться такъ долго. Мы вернулись въ вагонъ, заперли дверь, опять начали страдать и поочереди навѣщали отверстіе въ окнѣ. Вскорѣ, отъѣхавъ отъ станціи, на которой мы остановились на минуту, Томсонъ весело выпрямился и воскликнулъ:

— Теперь намъ будетъ хорошо. Я думаю, что мы на этотъ разъ справимся съ командоромъ. Я, кажется, нашелъ вещество, которое заглушитъ его.

Это была карболовая кислота. У него оказался большой запасъ ея. Онъ спрыснулъ ей всѣ вещи: ружейный ящикъ, сыръ, все кругомъ. Затѣмъ мы усѣлись, исполненные радужныхъ надеждъ. Но ненадолго. Видите ли, два аромата начали смѣшиваться и тогда… однимъ словомъ, мы бросились къ двери, выскочили вонъ изъ вагона, Томсонъ закрылъ лицо своей банданой и сказалъ добрымъ, безпомощнымъ голосомъ:

— Все безполезно. Мы не можемъ съ н_и_м_ъ справиться. Онъ поворачиваетъ въ свою пользу все, что мы предпринимаемъ, чтобы заглушить его, придаетъ всему свой букетъ и торжествуетъ надъ нами. Знаете, кажется, теперь запахъ во сто разъ хуже, чѣмъ былъ вначалѣ. Я еще никогда не видѣлъ, чтобы кто-нибудь изъ нихъ работалъ такъ добросовѣстно и съ такой проклятой настойчивостью; нѣтъ, сэръ, никогда не видѣлъ во всѣ свои поѣздки, а я перевезъ ихъ немало, какъ я уже вамъ докладывалъ.

Намерзшись досыта, мы опять вошли въ вагонъ, оставаться тамъ дольше было невозможно. Такъ мы все время переходили взадъ и впередъ, замерзая и оттаивая поочереди. Черезъ часъ мы остановились на другой станціи, и, когда поѣздъ опять тронулся, Томсонъ явился со сверткомъ въ рукахъ и сказалъ:

— Капитанъ, я еще разъ хочу попробовать изгнать его, ужь послѣдній разъ; если ужь и это не подѣйствуетъ, намъ останется только умыть руки и сойти съ дороги. Такъ я думаю.

Онъ досталъ куриныя перья, сухихъ яблокъ, листового табаку, тряпокъ, старыхъ башмаковъ, сѣры, ассыфетиды и пр. и пр. и разложилъ это все на желѣзный листъ посреди пола и зажегъ. Когда все это разгорѣлось, получился такой букетъ, что я не понимаю, какъ могъ устоять противъ этого запахъ трупа. Все прежнее казалось простой поэзіей въ сравненіи съ этимъ запахомъ, но представьте себѣ, что первоначальный запахъ выдѣлялся среди всего этого во всемъ своемъ величіи, вся эта смѣсь запаховъ какъ будто придавала ему еще большую силу и, Боже, какъ онъ былъ роскошенъ. Я дѣлалъ эти размышленія не тамъ, тамъ не было времени, но на площадкѣ. Томсонъ задохнулся и упалъ, и я едва успѣлъ вытащить его за шиворотъ, какъ самъ потерялъ сознаніе. Когда мы пришли въ себя, Томсонъ сказалъ въ полномъ отчаяніи:

— Намъ придется остаться здѣсь, капитанъ. Губернаторъ желаетъ путешествовать одинъ, онъ рѣшилъ это и не можетъ отозвать насъ назадъ. И знаете, — прибавилъ онъ, — мы теперь отравлены. Это наше послѣднее путешествіе, вы можете быть въ этомъ увѣрены. Результатомъ всего этого будетъ тифъ. Я чувствую, что онъ уже начинается. Да, сэръ, мы уже избраны, это такъ же вѣрно, какъ то, что вы родились на свѣтъ.

Черезъ часъ послѣ этого на слѣдующей станціи насъ нашли на площадкѣ замерзшими и безчувственными. У меня тутъ же сдѣлалась злокачественная лихорадка и три недѣли я пролежалъ безъ сознанія. Впослѣдствіи я узналъ, что провелъ эту ужасную ночь съ безобиднымъ ружейнымъ ящикомъ и невиннымъ кулькомъ сыра. Но это извѣстіе пришло слишкомъ поздно для того, чтобы спасти меня. Воображеніе сдѣлало свое дѣло и здоровье мое было совершенно расшатано. Ни Бермуда, никакая другая страна не возвратятъ мнѣ его. Это мое послѣднее путешествіе, я ѣду домой умирать.

*  *  *

Мы пришли къ нью-іоркскому карантину черезъ три дня и пять часовъ и могли сейчасъ же ѣхать въ городъ, если бы у насъ былъ санитарный пропускъ. Но пропуска не выдаютъ послѣ семи часовъ вечера, частью потому, что осмотрѣть корабль хорошо можно только днемъ, частью потому, что карантинные чиновники могутъ простудиться на холодномъ ночномъ воздухѣ. Впрочемъ, вы можете купить пропускъ за пять лишнихъ долларовъ послѣ назначеннаго времени, и тогда чиновникъ придетъ осматривать вашъ корабль на слѣдующей недѣлѣ. Нашъ корабль со всѣми пассажирами простоялъ всю ночь въ унизительномъ плѣну передъ самымъ носомъ у этого противнаго маленькаго заведенія, охраняющаго, какъ предполагается, Нью-Іоркъ отъ чумы своими бдительными «инспекціями». Эта строгость внушаетъ страшное уваженіе къ благодѣтельной бдительности нашего правительства, и существуютъ люди, которые находятъ, что ничего умнѣе не могутъ придумать въ другихъ странахъ.

Утромъ мы всѣ были на ногахъ, въ ожиданіи сложной церемоніи корабельнаго осмотра. Карантинная лодка подплыла на минуту къ кораблю, кассиръ вручилъ законный трехъ-долларный пропускъ чиновнику, который передалъ намъ сложенную бумажку на палочкѣ, и мы вышли изъ карантина. Вся «инспекція» продолжалась не болѣе 13 секундъ.

Мѣсто карантиннаго чиновника даетъ ему сто долларовъ въ годъ. Его система осмотра вполнѣ совершенна и не требуетъ улучшенія, что же касается его системы собирать деньги, то мнѣ кажется, что она требуетъ исправленія. Для большого парохода значительная потеря времени простоять въ бездѣйствіи цѣлую ночь; для пассажировъ это также непріятно, тѣмъ болѣе что лицезрѣніе этихъ чиновниковъ врядъ ли въ состояніи разсѣять ихъ досаду и горечь душевную. Не проще ли было бы оставить корабль въ покоѣ и разъ въ годъ обмѣниваться пропусками и пошлиной?

↑ Это личная ошибка капитана.
↑ Оксофтъ — 18 ведеръ.
↑ Arrow — лукъ для стрѣлъ, по-англійски.

[1] Это личная ошибка капитана.

[2] Оксофтъ — 18 ведеръ.

[3] Arrow — лукъ для стрѣлъ, по-англійски.

[1]

[2]

[3]