Вяземский П. А. Сочинения: В 2-х т. — М.: Худож. лит., 1982. — Т. 2. Литературно-критические статьи. Сост., подг. текста и коммент. М. И. Гиллельсона. 1982.
Жалею, что давно не знаю ничего о ваших стихотворных занятиях. Надеюсь, что вы не изменили им. Смею даже советовать вам упражняться постоянно и прилежно: пишите более и передавайте стихам своим как можно вернее и полнее впечатления, чувства и мысли свои. Пишите о том, что у вас в глазах, на уме и на сердце. Не пишите стихов на общие задачи. Это дело поэтов-ремесленников. Пускай написанное вами будет разрешением собственных, сокровенных задач. Тогда стихи ваши будут иметь жизнь, образ, теплоту, свежесть. В женских исповедях есть особенная прелесть. Свой взгляд, свое выражение придают печать оригинальности и новости предметам самым обыкновенным. Может быть, лучшие стихи у всех первейших поэтов именно те, которыми выражены чувства простые, общие по существу своему, но личные по впечатлениям, действовавшим на поэта, и положению, в котором он находился на ту пору. Вот тайна истины и истинной поэзии. Депрео преподает великое правило: «Rien n’est beau que le vrai, le vrai seal est aimable»[1]1.
Проповедник классицизма едва ли в этом случае не был пророком романтизма. Разумеется, тут дело не о положительных истинах, не о существенности, но об истине чувства. Тут истина синоним верности. Почему так мало истинно хороших стихов пишется в наше время, хотя число хороших стихотворцев нарочито умножилось? Потому, что многие поют фальшиво, не своим голосом, а подделываясь под чужие голоса. Молодежь, полная надежд и часто суетности, поет о разочаровании, об усталости жизни, когда вовсе не было от чего устать. В большей части наших поэтов современных мы не видим лиц, а видим маску, которую они отлили себе, соображаясь с духом времени и корча господствующее лицо. Ради бога не надевайте маски.
Не увлекайтеся заразой повсеместной,
Вы сердца слушайтесь, не моды, не молвы:
И чтоб наверно быть прелестной,
Вы будьте истинны, вы будьте просто вы.
Позвольте еще вам посоветовать: не пренебрегайте также верностью рифмы. Уважайте истину поэзии, но соблюдайте свято истину и стихотворства. Язык стихотворный — язык условный; нарушая одно из условий, расстраиваете вы согласие целого. Чем рифма кажется маловажнее, тем рачительнее должно стараться о ней. В безделицах, где все достоинство в чистоте и красивости отделки, недостаток отделки еще разительнее и неприятнее. Если не быть педантом в рифмах, то уже лучше писать вовсе без рифм; но не советую вам прибегать к этому лучшему. Тут кстати вспомнить французскую поговорку: le mieux est l’ennemi du bien[2]. Конечно, признаю некоторые исключения; но вообще по этому отношению принадлежу в стихах старой школе, а не древней и не новейшей. Виноват; люблю эту звучную игрушку среднего века, и, читая хорошие стихи без рифм, мне всегда приходит в голову мысль: жаль, что эти стихи не стихами писаны. Не буду советовать вам переводить стихи стихами, но для упражнения в языке переводите прозу. Эта работа развяжет вам руку, развяжет выражения ваши, обогатит вас средствами и формами. Язык русский упрям: без постоянного труда не переупрямить его. Не всегда можно быть расположенным писать стихи; а между тем необходимо писать каждый день, то есть работать над языком. Язык — инструмент; едва ли не труднее он самой скрипки. Можно бы еще заметить, что посредственность как на одном, так и на другом инструменте нетерпима; но боюсь огорчить и себя и многих товарищей, словесных скрипачей. Переводы стихотворческие приучают обыкновенно к принужденным оборотам; дают привычку выражать себя без точности, нерешительно, а довольствоваться выражениями, близкими к настоящим, так сказать, ходить не прямо к цели ближайшею дорогою, а бродить около, сбивчиво и нетвердо. Мудрено быть развязным в двойных оковах: оковах мысли и выражения2. Об ином переводчике, как об искусном акробате, можно сказать, что он мастерски ломается. Из вольных переводчиков образуются обыкновенно невольные поэты. Мало у нас исключений в этом случае: кажется, кроме Дмитриева и Жуковского, и назвать некого. Первый в баснях своих, а второй в переводах из немецких поэтов хотя и идут по следам проложенным, или по струне протянутой, но шаг их так тверд, движения так свободны, что, глядя на них, забываешь и думаешь, что они гуляют по своей дороге.
В выборе для переводов прозаических должно, разумеется, держаться лучших образцов, авторов, отличающихся ясностью мыслей и выражений, слогом правильным и красивым. Нужно также разнообразить переводы свои, испытывая себя в разных родах. Избранные места французских писателей в книгах Ноэля, Левизака или в новейшем собрании «Музея литературного» кажутся мне лучшими учебными руководствами для подобных упражнений. Хорошо еще, особливо же, когда не с кем советоваться в письменных занятиях своих, перепереводить отрывки, уже переведенные лучшими нашими прозаиками, то есть Карамзиным и Жуковским, и потом сличать критически свои опыты с делом мастера. В «Пантеоне иностранных писателей», изданном Карамзиным, найдете вы прекрасные уроки для этих испытаний3. Впрочем, чтобы хорошо овладеть языком, не довольно писать на нем много, нужно еще много читать и перечитывать писателей отечественных, и не одних образцовых и современных.
Кантемир, Сумароков, Княжнин, Петров и другие, не говорю уже о Ломоносове, родоначальнике нашем, который сам за себя говорит, не будут служить вам примером для слога, правильности и красивости оборотов; но, показывая русский язык в своих постепенных изменениях, они обогатят ваши сведения в нем и составят вам понятие о нем обдуманное, многостороннее, а не поверхностное, так сказать махинальное, наобум. К тому же есть мода на слова, как и на все житейское: употребление, прихоть, спесь, какое-то школьное целомудрие, а чаще всего простодушное неведение изгнали из нашего языка многие слова, которые хранятся в старинных авторах и могли бы с пользою быть водворены в прежние права свои. По многим из наших новейших писателей заметно глубокое и всеобъемлющее незнание того, что сделано предшественниками нашими. Как иные поют, так они пишут со слуха. Им русская литература знакома только с той эпохи, в которую они застали ее. Было уже сказано, что и Карамзин писатель старинный и век свой отживший: если верить некоторым слухам, то проза наша, мимо его, ушла далеко вперед. Ушла она, это быть может, только не вперед и не назад, а вкось. Набеги наших литературных наездников не подвинут прозы нашей; но зато, благодаря бога, пример их не довольно увлекателен, чтобы дать ей общее обратное движение. Проза, являющаяся в новейших журналах, почти единственных хранилищах новейшей прозы, или совершенно бесцветна и безжизненна, или рдеет какою-то насильственною пестротою и движется судорожными припадками. Впрочем, есть предметы, о коих совестно говорить при прекрасном поле, и винюсь перед вами, что заговорил о наших журналах, которые в исступлении своем, кажется, забыли, что есть у них и читательницы. Кто-то сказал, что с некоторого времени журналы наши так грязны, что их не иначе можно брать в руки, как в перчатках4.
Есть еще вспомогательное средство для изучения языка русского: частое чтение «Академического словаря»5. Этот способ был мне присоветовав Карамзиным и, следовательно, заслуживает доверенность вашу. Сей словарь далек от совершенства; но все, за неимением другого, должно прибегать к нему, как к единому хранилищу материальных богатств языка нашего.
P. S. О журналах наших говорил я, разумеется, не без исключений. Во-первых, упомяну об «Атенее». Проведя большую часть нынешпего года в отдаленной деревне и в разъездах по степям Заволжским, я не мог беспрерывно следовать за всеми журналами нашими, но, судя по книгам «Атенея», мне попадавшимся, нахожу, что сей журнал соблюдает в рецензиях своих должное приличие. Не разделяю с ним литературных мнений его; не одобряю направления, замеченного мною в некоторых критиках его; но, по крайней мере, признаю охотно, что можно читать их, не краснея за писателей, не забывающих достоинства звания своего, что можно, если вздумается, отвечать на них, не нарушая должного уважения к себе7. Дух критики (если можно это назвать духом и критикою) некоторых журналов, на которые указывать не для чего, потому что бедственная известность их слишком уже у всех оглашена, исторгнулся из границ не только литературного и общежительного, но и нравственного приличия. Судить их нечего: довольно и того, что остаются за ними, по силе печати, в вечное и потомственное владение, нарекания, коими они перекидывались между собою в частых своих схватках. Не скажешь ничего сильнее и оскорбительнее того, что они друг другу говорят. Тут только слушай и любуйся, а прибавлять нечего. В политических сношениях журнальных кабинетов видим мы нередко, после продолжительных браней, союзы насильственные, худо и на скорую руку, по обстоятельствам, слепленные; но вслед за этими мировыми сделками не может быть уважения ни между примирившимися, ни со стороны, потому что оружия, употребленные воевавшими, были недостойны образованных и честных противников. О литературном состоянии нашей республики письмен говорить почти нечего; но можно и должно бы написать обозрение нравственного состояния литературы нашей. Литературу называют отражением общества: следует вступиться за общество, изобличая лживость выражения поддельного и оскорбительного для чести ее. Литература наша, то есть журнальная, то воинственная, то рыночная, не есть выражение общества, а разве некоторых темных закоулков его. Но я опять заплутался в этих закоулках и забыл, что служу вам проводником: извините меня, вперед не буду.
1830
Впервые литературное наследие П. А. Вяземского было собрано в двенадцатитомном Полном собрании сочинений (СПб., 1878—1896); в нем литературно-критическим и мемуарным статьям отведено три тома (I, II, VII) и, кроме того, пятый том содержит монографию о Фонвизине. Во время подготовки ПСС Вяземский пересмотрел свои статьи, дополнив некоторые из них Приписками, которые содержат ценнейшие мемуарные свидетельства. В то же время необходимо учитывать, что на характере этих дополнений сказались воззрения Вяземского поздней поры. Специально для ПСС он написал обширное «Автобиографическое введение». ПСС не является полным сводом произведений Вяземского; в последние годы удалось остановить принадлежность критику некоторых журнальных статей и его участие в написании ряда других работ (подробнее об этом см.: М. И. Гиллельсон. Указатель статей и других прозаических произведений П. А. Вяземского с 1808 по 1837 год. — «Ученые записки Горьковского государственного университета», вып. 58, 1963, с. 313—322).
Из богатого наследия Вяземского-прозаика для настоящего издания отобраны, как нам представляется, наиболее значительные литературно-критические работы, посвященные творчеству Державина, Карамзина, Дмитриева, Озерова, Пушкина, Мицкевича, Грибоедова, Козлова, Языкова, Гоголя. В основном корпусе тома выдержан хронологический принцип расположения материала. В приложении печатаются отрывки из «Автобиографического введения», мемуарные статьи «Ю. А. Нелединский-Мелецкий» и «Озеров».
Учитывая последнюю авторскую волю, статьи печатаются по тексту ПСС; исключение сделано для отрывков из «Автобиографического введения», так как авторская правка по неизвестным причинам не получила отражения в ПСС; во всех остальных случаях разночтения, имеющие отношение к творческой истории статей, приведены в примечаниях к конкретным местам текста.
Адресат письма — костромская поэтесса Анна Ивановна Готовцева (ум. в 1871 г.). В СЦ на 1829 год было напечатано стихотворение Готовцевой «О Пушкин! слава наших дней…» и его ответ «И недоверчиво и жадно…». Там же помещены стансы Вяземского к Готовцевой («Благоуханием души // И прелестью, подобно розе, // И без поэзии, и в прозе // Вы достоверно хороши»). Написанное в конце 1829 года, письмо Вяземского открывало, по сути дела, полемику между писателями пушкинского круга и враждебными им журналистами, ставшими по тактическим соображениям союзниками, Н. Полевым и Ф. Булгариным.
Впервые — альманах «Денница» на 1830 г. с. 122—134. Печатается по изд.: ПСС, т. II, с. 139—144.
1 Стих из эстетического трактата Буало «Поэтическое искусство».
2 Взгляд на принципы перевода иностранных авторов на русский язык Вяземский изложил в предисловии к своему переводу романа Б. Констана «Адольф» (см. с. 321 наст. тома).
3 В 1798 г. Карамзин издал в трех книгах альманах «Пантеон иностранной словесности», в котором поместил переводы сочинений Плутарха, Тацита, Саллустия, Тассо, Бюффона, Ж.-Ж. Руссо, Франклина и др. писателей. Вяземский высоко оценил это издание Карамзина и собирался продолжить его; 18 ноября 1822 г. он писал Жуковскому: «Мне хотелось бы на досуге пристроить флигель к Пантеону иностранной литературы Карамзина, и желал бы тебя иметь своим архитектором и помощником» (Гиллельсон, с. 70). В. Стефанович обследовала черновики переводов, сделанных Вяземским в конце 1822 г., и установила, что он перевел отрывки из сочинений Ж.-Ж. Руссо, Дидро, Рейналя, Вовенарга, Фенелона, Тома, Мабуля, Массильона, Лагарпа. По наблюдениям В. Стефанович, отрывки отбирались Вяземским по четырем идейным циклам: преступления и пороки абсолютизма; блага и выгоды «просвещенной» государственности; нормы общественного поведения граждан; место и роль писателя в обществе (В. Стефанович. Французские писатели XVIII века в переводах П. А. Вяземского. — РЛ, 1966, № 3, с. 82—92).
4 Слова Вяземского отразились в стихотворении Лермонтова «Журналист, читатель и писатель» (1840), в котором читатель говорит: «И я скажу — нужна отвага, // Чтобы открыть… хоть ваш журнал // (Он мне уж руки обломал): // Во-первых, серая бумага, // Она, быть может, и чиста, // Да как-то страшно без перчаток…»
5 «Словарь академии Российской, производным порядком расположенный» (1789—1794) или второе, более полное издание «Словарь академии Российской, по азбучному порядку расположенный» (1806—1822).
6 «Атеней» (1828—1830) — литературно-научный журнал, который издавал профессор Московского университета М. Г. Павлов; издатель исповедовал устаревшие литературные взгляды.