ОТРЫВОКЪ ИЗЪ ВОСПОМИНАНІЙ.
правитьI.
правитьЛѣто 1867 года я жилъ въ Тамбовской губерніи, въ имѣніи моей матери, и рѣшительно не зналъ, что мнѣ изъ себя дѣлать: поступать ли на казенную или частную службу, брать ли на аренду какое-нибудь имѣніе, которыхъ тогда предлагалось множество, такъ какъ большинство помѣщиковъ-сосѣдей, испробовавъ веденіе хозяйства по новому, пришли къ заключенію, что вести имъ его невозможно, искали охотниковъ-арендаторовъ и отдавали по чемъ попало, не требуя никакихъ залоговъ, гарантій, лишь бы поскорѣе развязаться и уѣхать куда-нибудь — въ Москву, Петербургъ, отдохнуть отъ тяжелыхъ, испытанныхъ въ теченіе семи лѣтъ неудачь, разочарованій и непріятностей… А пока, отъ нечего дѣлать, я цѣлые дни проводилъ на охотѣ съ ружьемъ и собакой. Собственно говоря, это не была даже охота, а было какое-то безцѣльное, безъ начала и конца, шатанье по полямъ, по болотамъ, по окрестнымъ и дальнимъ деревнямъ, ночевки въ полѣ, на берегахъ рѣкъ, на гумнахъ, на сѣновалахъ. Мнѣ просто надо было куда-нибудь уходить отъ всѣхъ этихъ разговоровъ о «несчастіи», объ «огорченіяхъ», о «несправедливости» и проч., и проч., которые велись у насъ дома, и велись, когда пріѣзжали и сосѣди, одинаково совершенно смотрѣвшіе на посѣтившее ихъ несчастіе", — т. е., Положеніе 19-го февраля. Разговоры эти меня донимали пуще всего, а къ тому же, тутъ еще и неопредѣленное свое личное положеніе, неизвѣстность, и самая полная, о своемъ будущемъ. т. е., по какой пойти дорогѣ. Уйду бывало въ поле и — легче. Даже иногда и не думаю ни о чемъ вовсе, а такъ отойду отъ дома версты на двѣ, на три, лягу гдѣ-нибудь подъ стогомъ или на берегу рѣки, руки подъ голову и смотрю, какъ тамъ, въ небѣ, высоко несутся надо мною облака. Возлѣ лежитъ ружье; гдѣ-нибудь свернулась въ комочекъ и спитъ собака, И хорошо. Иной разъ пролежишь такъ часа три, четыре, и очнешься, когда услышишь гдѣ-нибудь вдали громъ прогромыхалъ или на дорогѣ послышится чей-нибудь приближающійся все ближе и ближе колокольчикъ, а то просто мужикъ прямикомъ въ телегѣ проѣдетъ по межѣ, совсѣмъ возлѣ, и на него подниметъ голову и зарычитъ собака.
Это была жизнь чисто созерцательная, которой можетъ жить только человѣкъ много испытавшій на своемъ вѣку и много настрадавшійся при этомъ; а я до той поры еще ничего не испыталъ. Вся логика жизненная была еще впереди у меня, я, можно сказать, тогда еще почти не начиналъ жить живой, реальной жизнью. Это убѣганіе въ поле, въ степь, было ничто иное, какъ излишняя впечатлительность и нервнораздраженность человѣка, еще не попавшаго на свою настоящую дорогу и чувствующаго одну только неудовлетворенность среди страшной пустоты и безсодержательности въ окружающей обстановкѣ. Я велъ тогда ужъ третій годъ такую жизнь и сколько бы продолжалась она еще, сколько бы еще я все соображалъ, разсуждалъ и не рѣшался начать что-нибудь иное, — я и самъ не знаю, если бы совершенно неожиданно но случилось со мною одно обстоятельство, которое сразу все въ моей жизни перевернуло, бросило сперва въ одну сторону, потомъ въ другую, пока наконецъ не нопалъ я на ту дорогу, no которой бреду и на которой сталъ тѣмъ, чѣмъ я сталъ теперь, и которая вѣроятно и есть ж"я настоящая дорога: ни на какой другой я бы большого не сдѣлалъ ужъ во всякомъ случаѣ…
Живя въ Петербургѣ и будучи еще въ университетѣ, я познакомился съ А. А. Краевскимъ, издававшимъ тогда казенныя «Петербургскія Вѣдомости». Что-то такое я тогда ему пописывалъ. Ему нравилось, онъ бралъ у меня, печаталъ, но, будучи самъ отъ природы человѣкъ серьезный и имѣя даже видъ серьезный, обстоятельный и дѣловитый, все совѣтовалъ мнѣ писать «въ серьезномъ родѣ».
— Да какъ же, Андрей Александровичъ, можно объ этомъ серьозно говорить? — спрашивалъ я его иногда.
— Все равно: относиться надо серьезно, ко всему надо относиться серьезно.
И читая въ это время въ корректурѣ какую-нибудь мою статейку, если въ ней попадались выраженія «день тому назадъ» или «годъ тому назадъ» вычеркивалъ слово «тому».
— Годъ назадъ, говорилъ онъ: — къ чему же тутъ еще «тому». Всѣ и такъ понимаютъ, что годъ былъ назадъ тому о чемъ вы разсказываете… И вотъ видите какъ вы не внимательны: я вамъ каждый разъ вычеркиваю, а вы все пишете.
А я писалъ нарочно: меня занимало — пропуститъ, проглядитъ онъ, или нѣтъ, и даже держалъ нѣсколько разъ-съ товарищами пари и всегда, конечно, проигрывалъ, потому что такого серьезнаго корректора какъ Андрей Александровичъ не было у насъ, нѣтъ и никогда не будетъ.
Такимъ образомъ, съ А. А. Краевскимъ я былъ знакомъ. Теперь, живя въ деревнѣ, я началъ посылать ему въ «Голосъ» время отъ времени корреспонденціи и разныя замѣтки, очерки, подписывая ихъ буквами С. Т. Корреспонденціи эти нравились ему должно быть, потому что онъ нѣсколько разъ присылалъ мнѣ вмѣстѣ съ деньгами за нихъ и свои одобрительныя замѣчанія, только всегда непремѣнно напоминалъ о серьезности и рекомендовалъ ея держаться. Въ Тамбовской же губерніи и особенно въ нашемъ уѣздѣ, онѣ, эти корреспонденціи, производили внушающій фуроръ. Меня боялись, какъ положительно и завѣдомо «вреднаго», «безпокойнаго» человѣка, который живетъ здѣсь несомнѣнно для того только и потому, что ему поручено изъ Петербурга отъ газетъ слѣдить за всѣмъ и обо всемъ сейчасъ же доставлять туда извѣстія; что можно, газеты печатаютъ, а чего нельзя — принимаютъ къ свѣдѣнію и откладываютъ до болѣе удобнаго времени. Мои скитанья съ ружьемъ и собакой объясняли тѣмъ, что я въ это время собираю «свѣдѣнія» и обдумываю о чемъ бы мнѣ еще и какъ написать. Мнѣ это нравилось, т. е. этакое отношеніе ко мнѣ, и я не опровергалъ ходившихъ обо мнѣ слуховъ: я находилъ себѣ нѣкоторое удовлетвореніе въ томъ, что мой смѣхъ смущалъ, тревожилъ и положительно не давалъ покою этимъ серьезнымъ глупцамъ, воображавшимъ, что они дѣлаютъ и Богъ вѣсть какое серьезное дѣло. И ни одинъ изъ тѣхъ, о комъ я говорилъ прямо, называя иногда но фамиліи — я не говорю уже о тѣхъ, о комъ я только намекалъ — не обратился, не посмѣлъ даже обратиться ко мнѣ съ выраженіемъ своего оскорбленнаго самолюбія. Такова была сила печатнаго слова въ провинціи въ то время. Можно было совершенно безопасно тогда писать что угодно, разумѣется, только чтобы это была правда, и риску не было въ томъ ни малѣйшаго, никакого. Но тогда и не было ни шантажныхъ, ни личныхъ, направленныхъ противъ кого-нибудь изъ личности, статей. Я говорю, конечно, объ общемъ характерѣ и при томъ сравнительно съ тѣмъ, что стало впослѣдствіи…
Пользуясь тѣмъ, что мнѣ все сходило съ рукъ безнаказанно, я все поднималъ и поднималъ тонъ въ своихъ корреспонденціяхъ, строго, конечно, продолжая провѣрять справедливость всего того, o чемъ или о комъ я писалъ. Это мнѣ создало сторонниковъ, защитниковъ, друзей. Я радовался, что я, человѣкъ безъ всякихъ средствъ, безъ всякаго положенія, не знающій что съ собою дѣлать, убѣгающій отъ угнетавшей меня скуки и окружающей пошлости въ поле, въ деревни къ мужикамъ, куда попало, куда глаза глядятъ, — тѣмъ не менѣе своего рода сила, которая вызываетъ непримиримую ненависть ко мнѣ у однихъ, которыхъ я считалъ пошляками, и самое живое, горячее участіе и даже благодарность у другихъ, къ которымъ хоть сколько-нибудь у меня лежало сердце.
Сходило, сходило мнѣ все съ рукъ, наконецъ и я наскочилъ.
Былъ въ томъ году голодъ, — въ Самарской, въ Уфимской губерніи — не помню теперь хорошо — газеты были полны описаніемъ ужасовъ, въ которыхъ жило населеніе голодающей мѣстности; была объявлена подписка въ пользу голодающихъ, собирались пожертвованія; былъ образованъ комитетъ подъ предсѣдательствомъ Наслѣдника Цесаревича, теперь Государя. Въ этотъ комитетъ стекались всѣ пожертвованія со всѣхъ концевъ Россіи. Жертвовала, разумѣется, и наша губернія и преимущественно хлѣбомъ, котораго у насъ тогда уродилось много и уродился онъ все хорошій, отличнаго качества. Въ Козловѣ, нашемъ уѣздномъ городѣ, лежали, пожертвованные мѣстными купцами и привезенные изъ другихъ мѣстъ, громадные запасы хлѣба въ зернѣ и въ мукѣ. Объ этихъ пожертвованіяхъ тогда много говорили. Однажды, въ это время я пріѣхалъ въ Козловъ, и мнѣ разсказываютъ, вдругъ что эти громадные запасы не могутъ быть двинуты въ голодающую мѣстность потому, что желѣзная дорога, козловско-рязанская, тогда только-что отстроенная и открытая для движенія, не беретъ ихъ къ отправкѣ.
— Это почему же?
Я сталъ разспрашивать. Мнѣ разсказалъ одинъ, разсказалъ другой, третій и всѣ разсказывали одно и то же. Это я разспрашивалъ купцовъ. Потомъ я поѣхалъ къ предводителю дворянства, моему хорошему знакомому. разспросилъ и его, — и онъ повторилъ буквально то же самое,
— Чтожъ вы молчите?
— Жаловались, всюду жаловались.
— И чтожъ?
— И — ничего.
Дѣло было вопіющее въ полномъ смыслѣ этого слова и заключалось въ томъ, что Дервизъ съ Мекомъ, хозяева дороги, выстроившіе ее за баснословно дорогую цѣну, недовольствуясь тѣми барышами, которые они получили отъ постройки дороги, задумали эксплоатировать ее еще и въ смыслѣ своей монополіи по отправкѣ грузовъ по ней. Они учредили съ этой цѣлью свое комиссіонерство для пріемки и отправки товаровъ, за что и взимали по копѣйкѣ съ пуда, а тѣ изъ отправителей, которые не хотѣли пользоваться этими непрошенными ихъ услугами, должны были дожидаться съ своими товарами очереди послѣ отправки всѣхъ грузовъ комиссіонерства.
— Да помилуйте, — говорили отправители, — на что намъ нужны ваши услуги? У насъ свои есть агенства, свои конторы въ Москвѣ и Петербургѣ, — зачѣмъ намъ ваше комиссіонерство?
Отправители, какъ сказано, жаловались. но все это оставалось безъ послѣдствій. Наконецъ, въ виду того, что Дервизъ съ Мекомъ сильны, у нихъ связи. на ихъ сторонѣ начальство, купцы-отправители убѣдились, что и здѣсь права пословица: «плетью обуха не перешибешь». и начали одинъ по одному покоряться, и сдавать свои хлѣба для отправки комиссіонерству, плативъ Богъ знаетъ за что въ пользу Дервиза и Мека по копѣйкѣ съ пуда дани, лишь бы не опоздать съ доставкой, исполнить контракты и не обанкрутиться. Но пожертвованный хлѣбъ, всего около трехъ милліоновъ пудовъ, такъ и лежалъ сваленный подъ открытымъ небомъ у самаго вокзала козлово-рязанской дороги. Объ немъ заботиться было не кому, или тѣ, на обязанности кого это лежало. не имѣли разрѣшенія приплачивать къ цѣнѣ за отправку еще лишнюю копѣйку дани Дервизу съ Мекомъ, переписывались съ своимъ начальствомъ, а сложенный грудами хлѣбъ поливался, ничѣмъ не прикрытый, дождями. Когда я поѣхалъ смотрѣть это безобразіе, меня поразили просто наглость и безстыдство дервизовскихъ и мековскихъ инженеровъ, управлявшихъ порядками на дорогѣ. Представьте себѣ бугры или холмы. съ порядочные дома величиною, покрытые свѣжей яркой зеленью: это кули съ овсомъ и рожью проросли отъ бывшихъ передъ тѣмъ дождей, и это хлѣбъ собраный и назначенный къ отправкѣ голодающимъ! И кто же все это дѣлаетъ? Два какихъ-то сенатскихъ чиновника, урвавшіе желѣзнодорожную концесію, нажившіе на ней десятки милліоновъ и теперь изъ скаредности своей отнимающіе послѣдній кусокъ хлѣба у голодающихъ!..
Я написалъ тогда горячую и рѣзкую корреспонденцію обо всемъ этомъ въ «Голосъ» и, кромѣ того, письмо къ г. Краевскому, въ которомъ завѣрилъ его честнымъ словомъ, что всѣ подробности иною лично провѣрены, и что все это самая святая правда. Краевскій, осмотрительный, осторожный до щепетильности, не только напечаталъ всю корреспонденцію цѣликомъ, ничего изъ нея невыкинувъ, но еще мало того, напечаталъ, на основаніи ея, на другой день страшно рѣзкую передовую статью (ее писалъ М. И. Розенгеймъ). Эфектъ получился чрезвычайный…
Дальше таить шило въ мѣшкѣ стало уже невозможно. Сейчасъ-же изъ Петербурга была прислана комиссія — какая-то смѣшанная изъ чиновниковъ всѣхъ сортовъ и цвѣтовъ, — которая и принялась засѣдать гдѣ-то, въ отведенномъ для нея помѣщеніи на вокзалѣ рязанско-козловской дороги. Ничего не зная объ этомъ въ глуши деревенской, я совершенно случайно въ это время зачѣмъ-то пріѣхалъ въ Козловъ и мнѣ тамъ къ удивленію моему устроили цѣлую овацію. Что комиссія кончитъ дѣло ничѣмъ, виноватыхъ конечно не найдетъ, — въ этомъ никто не сомнѣвался, но не сомнѣвался никто въ то же время и въ томъ, что дни Дервизо-Мековскаго агентства отнынѣ ужъ сочтены и оно не сегодня завтра будетъ закрыто, по распоряженію правительства или еще ранѣе, спасая свое самолюбіе, Дервизъ съ Мекомъ закроютъ его сами. Комиссія впослѣдствіи такъ и кончила, какъ всѣ ожидали: виновникомъ въ убыткахъ на милліоны, которые потерпѣли отправители, оказался какой-то помощникъ бухгалтера…
Изъ Козлова я уѣхалъ на другой или на третій день совершенно съ отуманенной головой: я и теперь считаю эту свою корреспонденцію едва ли не самымъ плодотворнымъ своимъ литературнымъ трудомъ (по результатамъ), а тогда, мальчишка сравнительно, я былъ положительно, что называется, на седьмомъ небѣ. Меня радовало не то, что я дѣлался теперь въ глазахъ всѣхъ у насъ, въ нашей губерніи, силой, съ которой надо обращаться, держа ухо востро, — меня радовалъ успѣхъ другой, общей силы, которой я былъ только частичкой — успѣхъ литературы или по крайней мѣрѣ печатнаго слова вообще…
Помню, я написалъ тогда, по поводу этого, восторженное, горячее письмо къ Краевскому, котораго благодарилъ и за себя и отъ имени всѣхъ, кому мы съ нимъ помогли, и поздравлялъ съ успѣхомъ, желалъ его газетѣ, чтобы она стала еще болѣе авторитетною, сообщая смѣло достовѣрныя, строго провѣренныя свѣдѣнія.
Но каково же было мое удивленіе, когда тотъ же посланный, съ которымъ я отправилъ на почту свое письмо, привезъ мнѣ письмо отъ Краевскаго, въ которомъ тотъ писалъ, чтобы я какъ можно скорѣе выѣзжалъ въ Петербургъ — сегодня же, завтра — и везъ съ собою оправдательные документы, такъ какъ раздраженные на насъ Дервизъ и Мекъ подали жалобу въ диффамаціи и что у этихъ всесильныхъ милліонеровъ-желѣзнодорожниковъ и адвокатъ также всесильный, первая тогдашняя звѣзда адвокатуры, не закатившаяся и до нашихъ дней — В. Д. Спасовичъ… Спасовичъ, этотъ, если не богъ, то полубогъ нашъ въ университетѣ, котораго мы, студенты, когда-то съ благоговѣніемъ слушали, который намъ представлялся олицетвореніемъ правды и справедливости, и вдругъ этотъ самый Спасовичъ берется, даже уже взялся защищать такое разбойное дѣло! Помню, первое мое впечатлѣніе отъ этого письма: — Что же это такое? разсуждалъ я. Спасовичъ — и вдругъ… Нѣтъ, это что-нибудь не такъ. Тутъ какая-нибудь ошибка. Этого не можетъ быть… Меня наводило на эти мысли, кромѣ обоянія имени любимаго профессора, еще и личная, какая-то желчная нотка въ письмѣ Краевскаго. Очень ужъ онъ негодовалъ на Спасовича и очень нехорошо объ немъ отзывался, а въ подтвержденіе всего приводилъ только то, что онъ полякъ… Чтожъ такое, что онъ полякъ? разсуждалъ я, мы давно всѣ знали и знаемъ, что онъ полякъ, это же нисколько не мѣшаетъ ему быть порядочнымъ человѣкомъ — какъ будто изъ поляковъ и нѣтъ порядочныхъ людей — что за вздоръ такой — и его, все равно — будъ онъ хоть еврей — надо непремѣнно предупредить о томъ за что онъ берется, какую черную неправду онъ собирается защищать. Я хотѣлъ сейчасъ же писать къ нему, подробно разсказать въ чемъ дѣло и т. д., но сообразилъ, что письмо ранѣе меня все-таки въ Петербургъ не придетъ, а по пріѣздѣ туда, я лично къ нему поѣду и объясню въ чемъ дѣло гораздо лучше на словахъ, чѣмъ въ письмѣ.
На другой день я собрался наскоро и уѣхалъ въ Петербургъ. Въ Козловѣ, во время остановки поѣзда, я встрѣтилъ кое-кого имъ купцовъ на вокзалѣ.
— Господа, ѣду судиться, — сказалъ я. — Краевскаго и, кажется, и меня подъ судъ тащутъ за то, что мы писали противъ Дервиза съ Мекомъ.
— Это какъ же такъ? Да вѣдь комисарство закрыто ужъ.
— А вотъ такъ: какъ смѣли эдакихъ особъ тревожить. Они, вѣдь, по нынѣшнимъ временамъ, большія шишки.
— Да вѣдь вы же всю правду писали.
— Мало бы что!
— Вонъ, глядите-ка, зеленая гора-то стоитъ. Вѣдь больше половины хлѣба они погноили…
Меня провожали пожеланіями успѣха, полнаго оправданія, торжества правосудія и наперерывъ всѣ вызывались идти въ свидѣтели, хотя бы для этого и нужно было ѣхать на судъ въ Петербургъ.
II.
правитьПо пріѣздѣ въ Петербургъ, прямо съ желѣзной дороги, я отправился къ Краевскому, на его квартиру, на углу Бассейной и Литейной. Я засталъ его дома, въ кабинетѣ, за газетами. Онъ былъ не одинъ. По другую сторону огромнаго его письменнаго стола сидѣлъ тоже какой-то сѣдой господинъ, тоже съ необыкновенно серьезнымъ лицомъ.
— А! Наконецъ-то. Ну, вотъ и спаситель нашъ теперь пріѣхалъ! — воскликнулъ Краевскій.
Сѣдой господинъ съ необыкновенно-серьезнымъ лицомъ всталъ и. молча покручивая свою бороду и усы, поглядывалъ на меня, держа въ одной рукѣ газету.
— Вы незнакомы? — спросилъ его Краевскій.
И вслѣдъ за тѣмъ представилъ насъ. Это, оказалось, былъ В. Н. Леонтьевъ, помощникъ, соредакторъ Краевскаго, человѣкъ, какъ я узналъ впослѣдствіи, совершенно тупой, бездарный и даже ужасно безграмотный, котораго Краевскій держалъ при себѣ только за его серьезный видъ и, кромѣ того, какъ говорили, и за то, что онъ былъ «Леонтьевъ»: у Каткова былъ Леонтьевъ, чтобы не было и у него, конкурента Каткова, тоже своего Леонтьева?..
Мы усѣлись втроемъ. Краевскій обстоятельно и подробно изложилъ мнѣ въ чемъ дѣло, т. е. въ чемъ насъ обвиняютъ и добавилъ, что это обвиненіе по такой статьѣ закона, гдѣ почти не можетъ быть оправданія, такъ какъ оправдаться почти нельзя. А ужъ особенно, заключилъ онъ, когда обвиняетъ Спасовичъ, и при этомъ опять не хорошо такъ его обозвалъ.
— Но помилуйте, — воскликнулъ я, — онъ просто не знаетъ въ чемъ дѣло, онъ введенъ въ недоумѣніе. Я поѣду къ нему и все объясню. Онъ сейчасъ же откажется.
— Это Спасовичъ-то введенъ въ недоумѣніе? — возразилъ Краевскій, съ чувствомъ понюхавъ табаку и разсмѣялся.
— Я поѣду и вы вотъ увидите, — настаивалъ я.
Краевскій не сталъ больше мнѣ возражать, сказалъ что пожалуй, пускай я ѣду, но что изъ этого ничего не выйдетъ: тутъ-съ есть другія, кромѣ того, причины…
Тогда заговорилъ Леонтьевъ:
— Это дѣло вѣдь серьезное, — сказалъ онъ: — Андрею Александровичу грозитъ…
— Да-съ, могутъ засадить, сказалъ Краевскій, а Спасовичъ навѣрно будетъ этого добиваться.
— Но вѣдь это же все правда, что мы писали! — воскликнулъ я. Краевскій махнулъ на это рукой, а Леонтьевъ взялъ со стола какую-то толстую книгу, порылся въ ней, что-то отыскивая, и показалъ мнѣ знаменитую и прискорбную для насъ 1,119 статью о диффамаціи.
— Да вѣдь это, если клевета, неправда… а тутъ какая же клевета?
— Это все равно, — сказалъ Леонтьевъ, — правда, клевета, это все равно.
Я ничего не понималъ и думалъ что же это за мистификація?
— Ну-съ, а какіе же документики вы намъ привезли? — спросилъ Краевскій: — покажите. Надо, Владиміръ Николаевичъ, обратился онъ къ Леонтьеву, за Ф. Ф. Ординымъ послать сейчасъ.
— Кто это Ординъ? — спросилъ я.
— Это нашъ адвокатъ. Онъ помощникъ Я. М. Серебрянаго, а этотъ! — воскликнулъ Краевскій — а этотъ двухъ Спасовичей по уму стоитъ!..
У меня отлегло отъ сердца при этомъ, но въ то же время стало и обидно за Сласовича, какъ стало обидно тому арабу, который на какой-то клячѣ догналъ своего знаменитаго скакуна, котораго у него украли, и воръ, не зная какъ его погонять, далъ та&ъ опозорить его. Въ анекдотѣ объ арабѣ разсказывается, что хозяинъ скакуна, видя, что ужъ онъ достигаетъ вора и тотъ что ни дѣ* лаетъ съ лошадью, какъ ни погоняетъ ее, она все не идетъ у него полнымъ ходомъ, крикнулъ ему: «да ущипни его за ухо, за лѣвое ухо!» и тогда только его любимый скакунъ понесся съ воромъ какъ вѣтеръ… Но я, однако, какъ ни любилъ, или правильнѣе, какъ ни обожалъ Спасовича, все равно не былъ бы въ претензіи, еслибъ на предстоящемъ состязаніи обогналъ его г. Ординъ, помощникъ Серебрянаго, или самъ Серебряный — кто тамъ насъ съ Краевскимъ будетъ изъ нихъ защищать…
— Какія же бумаги? — удивился я. — Оправданія наши всѣ въ свидѣтельскихъ показаніяхъ, а такъ, какія же еще могутъ быть документы у меня? Въ свидѣтели всѣ пойдутъ…
Въ это время пришелъ Ф. Ф. Ординъ, адвокатъ Краевскаго, за которымъ посылали, красивый брюнетъ съ окладистой черной бородой, съ добрыми глазами, человѣкъ вообще добродушнѣйшаго склада и вида. Я смотрѣлъ на него, слушалъ его и съ грустью думалъ: «и это противникъ Спасовича на судѣ? Это нашъ защитникъ, который долженъ вырвать наше оправданіе у Спасовича съ этой страшной статьей о диффамаціи въ рукахъ!..»
Краевскій представилъ насъ одного другому и Ординъ началъ разспрашивать меня о дѣлѣ и о томъ, какія письменныя доказательства нашей правоты я могу достать.
— Свидѣтельскія показанія въ дѣлахъ этого рода не допускаются, — мягко увѣрялъ меня Ординъ.
— Я право не знаю какія же другія доказательства я могу представить, — отвѣчалъ я и ему.
— Напримѣръ, квитанціи желѣзной дороги на принятый и не отправленный во время товаръ. Какія-нибудь завѣдомо злостныя распоряженія гг. фонъ-Дервиза и фонъ-Мека. (Къ этому времени они ужъ величались «фонами»).
— Не знаю.
— Наконецъ свидѣтельскія показанія, но письменныя и собственно не свидѣтельскія показанія, а письма къ вамъ или въ редакцію въ большомъ количествѣ отъ товароотправителей, гдѣ они разсказываютъ то же самое, что разсказывали и вы въ корреспонденціяхъ вашихъ и потомъ говорилось въ передовыхъ статьяхъ газеты.
— Это — сколько угодно! — воскликнулъ я.
Совѣщаніе наше кончилось тѣмъ, что завтра же я ѣду обратно въ Козловъ и запасаюсь письмами отъ товароотправителей, квитанціями на неотправленный товаръ и проч. и проч. Но вечеромъ, все-таки не покидая своей мысли лично повидаться съ Спасовичемъ и объяснить ему настоящую суть дѣла, я поѣхалъ къ нему на квартиру, помнится, гдѣ-то на Ивановской или Кабинетской.
— Ихъ нѣтъ-съ дома, — сказали мнѣ на квартирѣ.
— Когда же они будутъ?
— Ихъ въ Петербургѣ совсѣмъ нѣтъ. Они уѣхали…
— Когда же онъ будетъ?
— Черезъ недѣлю, или дней черезъ восемь.
Дожидаться его возвращенія — нечего было и думать, потому что до суда оставалось всего на всего двѣ недѣли и я въ это время долженъ былъ успѣть собрать всѣ нужные документы и все приготовить.
Я съ грустью пошелъ отъ Спасовича домой и по дорогѣ завернулъ пообѣдать къ Палкину. Вдругъ, я вижу, черезъ столикъ отъ меня сидитъ и тоже одинъ обѣдаетъ мой товарищъ П--скій. Онъ увидалъ меня, узналъ и мы усѣлись вмѣстѣ.
— Скажи пожалуйста, что это такое? Спасовичъ взялся за такое вдругъ дѣло? — сказалъ я, и сталъ подробно излагать ему въ чемъ оно заключается.
Онъ долго, внимательно слушалъ меня, прося продолжать, когда я останавливался, то и дѣло повторялъ: это очень интересный юридическій случай, очень интересный.
— Но это вопіющее дѣло! Ты видишь самъ, — воскликнулъ я.
— А это какъ судъ посмотритъ, — возразилъ мнѣ П--скій.
— То-есть какъ: какъ судъ посмотритъ? Ты самъ-то развѣ не понимаешь, не можешь своего мнѣнія имѣть? какъ же браться за такое дѣло? защищать его.
П--скій хитро улыбнулся при этомъ, слушая меня, и сказалъ:
— Вотъ видишь сколько ты упустилъ, не окончивъ юридическій факультетъ. Ты бы тогда эдакъ не говорилъ. Судъ, въ интересахъ истины, функціонируетъ всѣми своими членами: и обвиненіемъ, и защитой, и безпристрастной совѣстью присяжныхъ. Только такимъ образомъ онъ добивается истины и можетъ получить ее… И потому равно почтенно быть по каждому дѣлу, какое бы оно ни было, и прокуроромъ обвинителемъ и защитникомъ…
Я помню, я смотрѣлъ на него, слушалъ, и этотъ его судъ мнѣ представлялся со всѣми своими членами, которыми онъ функціонируеть въ интересахъ истины, какимъ-то мягкотѣлымъ молюскомъ, который шевелитъ, изловляя свою добычу, всѣми своими щупальцами, усиками и лапками.
А П--скій продолжалъ:
— Это все равно, какъ если бы кто на любительскомъ спектаклѣ отказывался взять на себя роль лакея или горничной подъ тѣмъ предлогомъ, что это унизительная роль въ жизни. Жизнь сама собою, а это само собою… И подобно тому, продолжалъ онъ, какъ всѣ актеры, какую бы роль не играли, дружнымъ исполненіемъ пьесы достигаютъ ансамбля и производятъ сильное впечатлѣніе, такъ и тутъ…
— Ты кто? — спросилъ я его: — Ты служишь?
— А что? — съ удивленіемъ, въ свою очередь, спросилъ меня П--скій.
— Такъ, ничего.
— Служу: я помощникъ прокурора окружнаго суда.
Онъ назвалъ мнѣ гдѣ — въ Саратовѣ, въ Симбирскѣ, въ Пензѣ — гдѣ-то въ этой сторонѣ.
— Да, повторилъ онъ мнѣ, въ видѣ добраго совѣта: понять судъ безъ юридической подготовки къ тому — это чрезвычайно трудно, потому, что это чрезвычайно сложная… сложная… Какъ бы это тебѣ сказать?..
Дальше, конечно, я не разспрашивалъ моего пріятеля на эту тему, предоставивъ себѣ думать объ этой «сложной функціи», какъ я нахожу нужнымъ; но спросилъ: не извѣстно ли ему чего объ отношеніяхъ Краевскаго съ Спасовичемъ, объ ихъ личныхъ отношеніяхъ, можетъ у нихъ была какая-нибудь ссора еще къ тому же?
— Я не могу тебѣ ничего по поводу этого сказать достовѣрнаго и опредѣленнаго, но все-таки думаю, едвали они могутъ бытъ и въ хорошихъ отношеніяхъ.
— Это почему?
— Потому, что, ты вѣдь знаешь, Краевскій направленія консервативнаго…
— Ну, такъ не все ли равно какого онъ направленія?.. Если онъ защищаетъ правое дѣло…
— Ну, это, я тебѣ скажу, страшно сложный вопросъ. Какъ на это смотрѣть?..
Я тоже не зналъ какъ и мнѣ послѣ этого смотрѣть на него…
— Однако мнѣ пора. — сказалъ я, простился съ нимъ и вышелъ на улицу.
Было ужъ почти темно. На Невскомъ зажигали фонари. Я давно не былъ въ Петербургѣ и теперь онъ мнѣ показался такимъ шумнымъ, полнымъ жизни, движенія.
Я побродилъ по городу, зашелъ вечеромъ опять къ Краевскому, переговорилъ съ нимъ еще относительно нашего дѣла и усталый съ дороги, вернулся домой въ номеръ гостинницы. На другой день съ пассажирскимъ поѣздомъ я уѣхалъ изъ Петербурга обратно въ Козловъ добывать необходимые намъ документы.
III.
правитьВъ Козловъ я пріѣхалъ, помню, на какой-то праздникъ, и знаменитый тамъ залъ Роговской гостинницы былъ биткомъ набитъ купцами, которые сидѣли по двое по трое за отдѣльными столиками и пили изъ крошечныхъ чашечекъ чай въ прикуску. Мое появленіе въ залѣ, гдѣ тогда кто же меня не зналъ — произвело цѣлую сенсацію.
— А! возвратились? Ну, съ чѣмъ? Поздравить? Оправдали, Богъ далъ? — послышалось со всѣхъ сторонъ, со всѣхъ столиковъ, и меня окружили съ разспросами.
Когда, наконецъ, и я усѣлся — долженъ былъ усѣсться за одинъ изъ столиковъ, къ которому всѣ подошли — и началъ имъ подробно и обстоятельно разсказывать въ чемъ дѣло и что мнѣ отъ нихъ нужно теперь, — всѣ горячо и искренно заговорили:
— Всѣ пойдемъ свидѣтельствовать, что эта правда. — А то такъ сдѣлаемъ: напишемъ здѣсь наши показанія и отправимъ въ Петербургъ депутацію. Она въ судъ и представитъ эти показанія наши.
— Это негодится, — сказалъ я.
— Почему?
— Не то совсѣмъ надо.
— Какъ не то?
— Такъ — не то: надо документы.
— А это развѣ не документъ будетъ?
— Нѣтъ. Это свидѣтельскія показанія, а въ этихъ дѣлахъ свидѣтельскія показанія не принимаются.
Я помню, долго я имъ объяснялъ, что насъ судятъ не за то что мы воровскихъ людей переловили, а за диффамацію, и меня мои слушатели такъ-таки дѣйствительно и не поняли…
Надо было что-нибудь предпринимать. Времени не много было у меня въ распоряженіи. На другой день я поѣхалъ къ городскому головѣ и къ другимъ авторитетнымъ купцамъ, все моимъ хорошимъ, старымъ знакомымъ, знавшимъ меня еще мальчикомъ. Просилъ ихъ дать мнѣ старыхъ квитанцій, писемъ, въ которыхъ они сообщаютъ о безобразіяхъ въ дервизовско-мековскомъ агентствѣ, а также и доказательства, что это такое вообще было за агентство. Всѣ, конечно, соглашались, однако, съ нѣкоторой опаской, какъ бы ихъ самихъ не притянули къ суду; очень ужъ хитрой казалась имъ отвѣтственность по преступленію въ диффамаціи; но все-таки я набралъ сколько-то квитанцій на принятый и неотправленный дорогою во время товаръ, сколько-то писемъ, гдѣ разсказывалось о безобразіяхъ на дорогѣ.
Вдругъ вечеромъ на другой день, когда я сидѣлъ въ раздумьи у себя въ номерѣ, все-таки недовольный тѣмъ, что у меня собрано и находится теперь въ рукахъ, ко мнѣ вошелъ одинъ изъ крупныхъ хлѣбниковъ, купецъ Д. К. Мартыновъ — замѣчательная личность, какъ самородокъ и самоучка — нѣчто въ родѣ козловскаго Кокорева — мельникъ, уже сѣдымъ почти выучившійся читать и бросавшій иногда все, всѣ дѣла на недѣлю и на мѣсяцъ, и зачитывавшійся въ это время Гоголемъ, Пушкинымъ, Тургеневымъ и Толстымъ. Онъ меня очень любилъ и любитъ, такъ какъ живъ еще и до сихъ поръ, и зоветъ «мой унучекъ», т. е. выучекъ, а я его дѣдушкой.
— Вотъ что унучекъ, — сказалъ онъ. — Мы надумали такое дѣло: послѣ завтра соберемъ экстренное собраніе думы и напишемъ за общей всѣхъ насъ подписью благодарственный адресъ Краевскому за то, что онъ печаталъ правду объ этомъ разбойномъ коммиссіонерствѣ, никого не боясь… Всѣ идемъ за круговой порукой къ отвѣту… Ничего, не боимся мы этой диффамаціи!..
Старикъ былъ страшно взволнованъ, обнялъ меня и расцѣловалъ: — ничего, будь покоенъ, ничего. Богъ не выдастъ — свинья не съѣстъ, — говорилъ онъ дрожащимъ голосомъ.
Двадцать три года прошло съ тѣхъ поръ. Я много испыталъ съ тѣхъ поръ на своемъ вѣку, видѣлъ и получалъ и шумныя оваціи, аплодисменты, читалъ и горячіе восторженные отзывы о своихъ трудахъ — видѣлъ, словомъ, и испыталъ много удачи, успѣха, но чтобы это могло сравниться съ тѣмъ, что цѣлый городъ и притомъ сильный торговый городъ, поголовно въ лицѣ всѣхъ своихъ представителей выражаетъ публично мнѣ свою благодарность и идетъ въ судъ свидѣтельствовать за меня (они, я увѣренъ, были убѣждены, по крайней мѣрѣ многіе изъ нихъ, въ томъ, что и имъ придется дойти до суда) — никогда! — выше этого нравственнаго радостнаго потрясенія не непытывалъ я никогда ничего…
Когда было въ думѣ это засѣданіе, я не поѣхалъ туда, не разсчитывая на свои нервы: до того они были у меня тогда всѣмъ этимъ разстроены и я былъ взволнованъ. Адресъ или постановленіе думы по этому засѣданію, за поголовной всѣхъ до одного подписью, привезъ ко мнѣ на квартиру городской голова. Я сейчасъ же телеграфировалъ обо всемъ Краевскому. Онъ отвѣчалъ, что больше ничего и не нужно, что онъ ничего подобнаго не ожидалъ. Копію съ постановленія думы я просилъ городского голову отправить къ Краевскому по почтѣ, засвидѣтельствовавъ подписью и приложивъ печать. Такъ онъ и сдѣлалъ.
До суда у меня еще оставалось нѣсколько времени и я рѣшилъ имъ воспользоваться, чтобы съѣздить на день или на два домой, въ деревню.
Теперь, явившись туда побѣдителемъ (нравственно — до суда мнѣ ужъ не было дѣла и я бы даже съ удовольствіемъ отсидѣлъ сколько нужно, если бы это потребовалосъ), я не узналъ и эти стѣны, которыя мнѣ казались чуть не тюрьмой столько лѣтъ во время моего въ нихъ сидѣнья, эти поля, степь, берега узкихъ и заросшихъ рѣчекъ… Я пошелъ по знакомымъ мѣстамъ, опять, какъ и тогда, отойдя отъ дому, съ версту или болѣе, легъ на траву, но ужъ мнѣ не лежалось покойно, я ужъ не могъ, какъ тогда по цѣлымъ часамъ, ни объ чемъ не думать, смотрѣть на облака, бѣгущія надъ моей головой. Меня манило къ дѣятельной жизни, туда гдѣ столько движенія и этой жизни — въ Петербургъ.
И я помню, у меня было какое-то предчувствіе, что я ужъ больше не вернусь сюда, т. е., не вернусь ужъ осѣдлымъ здѣшнимъ жителемъ, что я теперь застряну навсегда въ Петербургѣ и я прощался глазами со всѣмъ, какъ дѣлаютъ это отъѣзжающіе надолго, a можетъ быть и навсегда… Мое предчувствіе это оправдалось: я сталъ здѣсь съ той поры если не чужимъ, то ужъ во всякомъ случаѣ рѣдкимъ-рѣдкимъ гостемъ…
Въ деревнѣ я переночевалъ и на другой день уѣхалъ въ Петербургъ.
IV.
правитьКраевскаго, получившаго уже адресъ, я засталъ теперь гоголемъ. Онъ былъ даже, мнѣ показалось, заносчивъ и высокомѣренъ въ отношеніи своего врага, когда въ разговорѣ заходила объ немъ рѣчь.
— Вы понимаете, — нравственно мы теперь чисты. Мы, если напечатаемъ этотъ адресъ — за насъ будетъ вся Россія — мы страшно выиграемъ въ общественномъ мнѣніи… Вы не понимаете того, что вы сдѣлали.
— Да я ничего не сдѣлалъ, смѣясь, говорилъ я. — Это они сами придумали. Мнѣ и въ голову этого не приходило.
— Это большое дѣло. Это очень большое дѣло, — повторялъ онъ все.
Леонтьевъ все съ тѣмъ же серьезнымъ видомъ, но уже дружески, какъ должно быть два генерала послѣ побѣды, встрѣтившись на полѣ сраженія, пожимаютъ другъ другу руки въ виду бѣжавшаго ихъ общаго врага, — пожалъ и онъ мнѣ руку.
— Ловко, хорошо сдѣлано, — проговорилъ онъ.
Я и ему тоже объяснилъ, что я тутъ не причемъ, что это не я до этого додумался.
— Это все равно — главное: хорошо, — отвѣтилъ онъ.
Ф. Ф. Ординъ, тоже ужъ прочиталъ адресъ. говорилъ. что объ обвиненіи насъ теперь не можетъ быть и рѣчи. Что ужъ если статья о диффамаціи и потребуетъ какихъ жертвъ, то онѣ во вся-комъ случаѣ не будутъ превышать двадцати пяти рублевки.
— Но это небывалый фактъ въ Россіи, — говорилъ Краевскій: — журналистъ получилъ за свою дѣятельность и оказанную имъ услугу обществу благодарственный адресъ отъ цѣлаго города…
— Но вѣдь что же мы для нихъ и сдѣлали, — говорилъ Леонтьевъ.
— Конечно я рисковалъ, но… безъ риску что же можно у насъ сдѣлать? — соглашался Краевскій.
Я опять было началъ о томъ, что съѣзжу къ Спасовичу и объясню ему, уговорю его отказаться отъ этого дѣла; но Краевскій не хотѣлъ уже и слышать:
— Нѣтъ, нѣтъ, пускай въ этой грязи выкупается.
Я замѣтилъ, что ему видимо хотѣлось хвастнуть на судѣ адресомъ и даже потомъ быть можетъ и напечатать его у себя въ газетѣ, а поѣзжай я къ Спасовичу и удайся мнѣ его уговорить — это все пропало бы. Я понялъ это и оставилъ его наслаждаться. Съ Спасовичемъ я увидался ужъ на судѣ.
Я не знаю какъ теперь судятъ сочинителей и издателей, но тогда это было торжественно и къ тому же какъ бы съ нѣкоторымъ уваженіемъ къ подсудимому. Видно по всему было, что это судъ собрался судить не татя какого-нибудь, а человѣка можетъ быть и виноватаго, но винить его суду какъ-то будто даже и неловко: все-таки онъ представитель слова, а какъ судить слово… Повторяю, это чувствовалось въ воздухѣ. Краевскому поставили даже кресло не далеко отъ стола, за которымъ сидѣли судьи, и онъ всѣ показанія и отвѣты давалъ сидя. Я, какъ неподсудимый, и не свидѣтель даже, помѣстился на первой скамейкѣ въ публикѣ. гдѣ сидѣли и всѣ почти тогдашніе сотрудники «Голоса», съ которыми я тогда не успѣлъ еще познакомиться.
Началось судебное дѣйство… Я вообще очень плохой юристъ, да къ тому же еще никогда не судился, такъ что не могу хорошо сказать, не путаю ли я тутъ чего-нибудь, если скажу, что первымъ говорилъ Спасовичъ. Но это не была рѣчь его, — рѣчь была послѣ, а это было нѣчто прелиминарное, нѣчто похожее на то, какъ виртуозы, когда ихъ упрашиваютъ что-нибудь съиграть, сперва берутъ отдѣльные аккорды… Такъ и Спасовичъ взялъ тутъ нѣсколько такихъ акордовъ, ему что-то отвѣтилъ Ординъ и затѣмъ судъ удалился, объявивъ, что дѣлаетъ на сколько-то времени перерывъ. Вся публика изъ зала повалила — кто въ корридоръ, кто въ курильную комнату. Я пошелъ въ курилку, и вдругъ передо мною точно изъ земли выросъ Спаеовичъ, по обыкновенію, живой. веселый, съ вѣчнымъ своимъ нервнымъ смѣхомъ, отзывающимся какимъ-то душевнымъ подергиваніемъ. Я поздоровался съ нимъ.
— А, здравствуйте, вы что тутъ дѣлаете? — спросилъ онъ.
— Какъ что? Да вѣдь это я писалъ корреспонденціи, за которыя вы вотъ тянете Краевскаго.
— Да-а-а? — воскликнулъ онъ.
— Владиміръ Даниловичъ, вы знаете, это разбойное дѣло.
— А вотъ мы это увидимъ… Такъ это вы писали? Вы? Вотъ вамъ покажу сегодня. Я. васъ отучу писать въ «Голосѣ», — шутя и смѣясь, такъ и повертываясь изъ стороны въ сторону, говорилъ Спасовичъ: — я васъ отучу…
Подошедшій къ намъ Ординъ многозначительно улыбался, слушая Спасовича. Онъ былъ носителемъ большой тайны: Спасовичъ еще не зналъ ничего объ адресѣ.
Опять насъ позвали въ залу. Заняли всѣ мѣста. Опять на каѳедру вошелъ Спасовичъ и началъ говорить. Онъ говорилъ, какая огромная и страшная сила печатное слово, какъ имъ можно много принести пользы, но и какъ страшно имъ можно злоупотреблять, какъ смертельно можно имъ ранить невиннаго совершенно человѣка. И вотъ тому доказательство — «Голосъ», въ лицѣ статскаго совѣтника Краевскаго ранившій его довѣрителя фонъ-Дервиза, который собственно благодѣтель города Козлова: онъ выстроилъ жителямъ этого города желѣзную дорогу, связавъ ихъ, такимъ образомъ, со всѣмъ цивилизованнымъ міромъ, хотѣлъ основать и основалъ даже коммиссіонерство при этой дорогѣ, которое должно бы было собственно выучить жителей правильной торговлѣ, а они взамѣнъ всего этого вотъ чѣмъ ему платятъ!.. Тутъ Спасовичъ вдругъ и совершенно неожиданно сказалъ: — «Впрочемъ я, лично, ничего не имѣю противъ издателя „Голоса“, статскаго совѣтника Краевскаго и обращу всѣ мои требованія къ автору корреспонденціи, подписавшемуся буквами С. T., если только г. Краевскій назоветъ его здѣсь». Сказалъ — и остановился. Въ залѣ воцарилось молчаніе. Мнѣ оно показалось достаточно-таки продолжительнымъ… Краевскій взглянулъ на меня, потомъ медленно вынулъ носовой фуляровый платокъ, высморкался, съ толкомъ, съ чувствомъ и съ разстановкой понюхалъ табаку, и перекинулъ одну ногу на другую….. «Я вижу, статскій совѣтникъ Краевскій не хочетъ назвать этого имени и потому, господа судьи, я продолжаю» заговорилъ вновь Спасовичъ.
Онъ говорилъ что-то много и долго. Разумѣется, онъ не могъ ничего другого говорить, кромѣ какъ увѣрить судъ въ невинности своего кліента Дервиза или кліентовъ — Дервиза и Мека — не помню, — но во всякомъ случаѣ обвиненіе его, эта его рѣчь, были слабы.
Затѣмъ настала очередь Ордина. Этотъ ограничился двумя тремя фразами и затѣмъ вынулъ и показалъ адресъ, «Это постановленіе единогласное всего города и я полагаю, что если могъ ошибаться г. Краевскій, то съ цѣлымъ городомъ относительно характера дѣятельности этихъ господъ — случиться ничего подобнаго уже ни въ какомъ случаѣ не могло. Къ свидѣтельству цѣлаго города, подтверждающаго офиціально все то, что писалъ или печаталъ у себя въ газетѣ г. Краевскій, — я не считаю нужнымъ прибавлять со своей стороны ничего». Сказалъ и сѣлъ.
Адресъ этотъ и еще какія-то бумаги разсматривали и судъ, и г. Спасовичъ, и, наконецъ, судъ удалился. Мы остались дожидаться, когда онъ вынесетъ свое рѣшеніе. Онъ вынесъ рѣшеніе, что приговариваетъ Краевскаго къ 25 руб. штрафа за какую-то рѣзкую фразу въ статьѣ.
Приговоръ этотъ произволъ эфектъ; собравшаяся въ большомъ числѣ на разбирательство этого дѣла публика встрѣтила его до- _ вольно шумными одобреніями. Краевскій вышелъ изъ залы суда веселый, прояически поглядывая на Спасовича, который съ огромнымъ толстымъ портфелемъ остановился въ нѣсколькихъ шагахъ отъ насъ и тоже смѣялся своимъ неринымъ смѣхомъ.
— Н-да, сегодня спасовалъ Спасовичъ! — воскликнулъ кто-то въ публикѣ.
Краевскій обернулся и проговорилъ.
— Славная чья-то острота…
Когда мы ужъ одѣвались внизу, чтобъ разъѣзжаться по домамъ, Краевскій неожиданно вдругъ пригласилъ всѣхъ насъ, т. е. Ордина, Леонтьева, меня и нѣкоторыхъ сотрудниковъ ужинать — было ужъ довольно поздно, должно быть такъ около часа ночи.
— Женя, куда же? Ты это хорошо знаешь, — сказалъ онъ бывшему тутъ же съ нами сыну своему Евгенію.
— Въ Малый-Ярославецъ — самое лучшее, — отвѣчалъ сынъ.
И мы поѣхали туда. Я никогда не видалъ потомъ ужъ Краевскаго такимъ веселымъ и интереснымъ разсказчикомъ. Онъ, никогда не ужинавшій, ложившійся спать правильно въ 12 или 12½ часовъ, кромѣ того что поѣхалъ ужинать съ нами, вызвался самъ, но еще выпилъ стаканъ или два краснаго вина за ужиномъ, что было уже большая рѣдкость, вызвавшая общее оживленіе и шутки.
Такъ кончилась эта эпопея. Адресъ конечно сохранился у Краевскаго въ бумагахъ и вѣрно когда-нибудь появится въ «Рус. Старинѣ», «Архивѣ», «Истор. Вѣстникѣ», гдѣ будетъ напечатана и подробная біографія Краевскаго, — этого замѣчательнаго во многихъ отношеніяхъ человѣка и очень мало еще кѣмъ вѣрно понятаго и оцѣненнаго.
V.
правитьЕще до суда, какъ только я пріѣхалъ, Краевскій сдѣлалъ мнѣ предложеніе остаться въ Петербургѣ и сотрудничать у него въ «Голосѣ».
— Но чтоже такое я буду писать у васъ здѣсь? — спросилъ я…
— О! «Голосъ» — море великое: для плаванія въ немъ всѣмъ мѣсто будетъ — отвѣчалъ Краевскій.
Я согласился, сказалъ, что попробую.
Въ этотъ пріѣздъ мой я остановился было въ гостинницѣ, но Краевскій, узнавъ объ этомъ, посовѣтовалъ мнѣ лучше нанять гдѣ-нибудь поближе меблированную комнату.
— Да вотъ, позвольте, кажется у меня въ домѣ есть меблированныя комнаты, я сейчасъ пошлю узнать нѣтъ ли свободной — это было бы самое лучшее для васъ.
Комната оказалась, и я на другой же день переѣхалъ туда. Прошло дня два или три — порядки тогда были проще, строгости меньше — является ко мнѣ дворникъ за паспортомъ. Я началъ рыться въ бумагахъ, которыя захватилъ съ собою изъ деревни и сейчасъ же увидалъ, что взялъ вовсе не тѣ, которыя нужно — нужныя оставилъ на столѣ, а ненужныя взялъ. Въ числѣ этихъ ненужныхъ былъ только одинъ документъ, говорившій о моей личности — это свидѣтельство объ оспопрививаніи…
— Вотъ, — сказалъ я дворнику, — больше у меня ничего нѣтъ.
Должно быть, не разобравъ въ чѣмъ дѣло, онъ удалился, но въ тотъ же день вечеромъ пришелъ ко мнѣ:
— Это не тотъ документъ вы дали, по этому документу нельзя прописать.
— Нѣтъ у меня, братецъ, другого, я говорю тебѣ. Погоди вотъ сегодня напишу въ деревню, пришлютъ.
Но оказалось что столько времени — недѣли полторы во всякомъ случаѣ — и тогда нельзя было жить не прописаннымъ и я рѣшительно не зналъ, что мнѣ дѣлать. Изъ бѣды этой меня выручилъ Краевскій.
— Это вздоръ, — разсмѣялся онъ, когда я ему разсказалъ въ чемъ дѣло.
— Какой вздоръ — жить, говорятъ, такъ нельзя.
— Вотъ что вы сдѣлайте: я вамъ дамъ записку и вы съ ней поѣзжайте завтра утромъ — только пораньше, смотрите, встаньте пораньше — къ Трепову. Онъ принимаетъ очень рано. Онъ вамъ все устроитъ. Это очень любезный человѣкъ, — добавилъ Краевскій.
Треповъ принималъ дѣйствительно очень рано, часовъ въ семь. Когда я пріѣхалъ, народа, дожидавшаго его выхода, была масса. Пріемная, довольно просторная комната, выходящая окнами на Мойку, но народу набралось столько, что какой-то чиновникъ все усовѣщивалъ насъ не лѣзть впередъ, но мы, подталкиваемые задними и вновь приходящими, лѣзли, не смотря на его усовѣщиванія, и стояли передъ самыми дверьми, которыя должны были вдругъ распахнуться и черезъ нихъ выйти Треповъ.
Покойный генералъ былъ, какъ извѣстно, стремителенъ въ своихъ движеніяхъ и теперь, когда наконецъ двери распахнулись передъ нами, одной половинкой ихъ задѣло и должно быть больно какую-то вдову д. с. совѣтника, такъ что та вскрикнула и схватилась за щеку. Къ ней къ первой и обратился Треповъ, очень вѣжливо извинившись въ тѣснотѣ своей пріемной и въ томъ, что онъ такъ неожиданно распахнулъ дверь. За тѣмъ — ко мнѣ,
— Въ чемъ дѣло?
Я подалъ ему письмо Краевскаго.
— Отъ кого это? Отъ Краевскаго?
Онъ началъ читать его и вдругъ такъ и прыснулъ со смѣху. Стоявшій возлѣ него чиновникъ въ недоумѣніи смотрѣлъ на меня, потомъ на него, не понимая, что это такое за письмо я принесъ.
— Покажите-ка это ваше свидѣтельство.
Я подалъ. Треповъ, читая его, опять засмѣялся. Потомъ взялъ у стоявшаго возлѣ насъ чиновника карандашъ и написалъ съ боку свидѣтельства: «Прописать. Треповъ».
— Мое почтенье. Кланяйтесь Андрею Александровичу. Вамъ все сдѣлаютъ.
По этому свидѣтельству я жилъ въ Петербургѣ года три и оно у меня до сихъ поръ цѣло, какъ воспоминаніе о томъ времени.
Но вотъ что при этомъ удивительно, для меня по крайней мѣрѣ: — память у этихъ людей!.. Я былъ въ то время человѣкъ ничѣмъ не отмѣченный, никому неизвѣстный, не представлялъ изъ себя, словомъ, ровно ничего, почему бы онъ могъ меня запомнить; скандальчикъ съ моимъ свидѣтельствомъ объ оспопрививаніи тоже не Богъ вѣсть что такое — у Трепова такихъ «приключеній», вѣроятно, бывало каждую недѣлю десятки, если не сотни, и тѣмъ не менѣе, однакожъ, онъ все-таки меня запомнилъ и узнавалъ еще и долгое время потомъ. Такая удивительная память у людей на лица объясняется, говорятъ, тѣмъ, что въ молодости мозги ихъ не особенно были обременяемы наукой, и вообще изученіемъ чего бы нибудь.
Послѣ этого, я не встрѣчался съ нимъ, т. е. не имѣлъ случая говорить и даже просто раскланиваться года три или четыре, и при встрѣчѣ онъ опять меня узналъ и напомнилъ мнѣ о визитѣ моемъ къ нему въ пріемную. Это было въ семидесятомъ году. Время это было, какъ извѣстно, самымъ полнымъ расцвѣтомъ у насъ «оживленія производительныхъ силъ страны», когда, торопясь и вперегонку одни передъ другими, вырывали другъ у друга изо-рта куски, всѣ спѣшили «удовлетворять справедливыя нужды стѣсненнаго землевладѣнія и земледѣлія, а также торговли и промышленности». Концессіи сыпались на «соискателей» какъ изъ рога изобилія и нахватали тогда ихъ больше всего мои земляки, оскудѣлые или почти ужъ оскудѣлые помѣщики губерній Тамбовской, Саратовской и Пензенской. Это были всё по большей части добрые ребята, не отдававшіе себѣ ни въ чемъ отчета и ни объ чемъ не задумывавшіеся. Вчерашній прогорѣлый совсѣмъ человѣкъ. сегодня, получивъ концессію, вдругъ дѣлался чуть не милліонеромъ, а иногда и дѣйствительно милліонеромъ и на нѣкоторое время, по крайней мѣрѣ на годъ или на два, совершенно ошалѣвалъ: натерпѣлся и вдругъ такое счастье!… Встрѣчаясь съ ними въ это время, отдѣлаться отъ нихъ не было никакой возможности — хоть до скандала. Такимъ манеромъ, лѣтомъ семидесятаго года я встрѣтилъ, однажды, на островахъ цѣлую толпу моихъ дорогихъ земляковъ и они меня увлекли съ собою. Гдѣ мы были, что мы дѣлали, какъ оказалось это потомъ, цѣлыхъ три дня и три ночи, — я и тогда не зналъ и теперь не знаю. Помню только, что мы все кружились по островамъ, ночью путались, а днемъ спали въ загородныхъ ресторанахъ, а одинъ разъ спали даже на Елагинской стрѣлкѣ на какой-то тамъ молочной фермѣ. Одинъ разъ, гдѣ-то тутъ же, на берегу, встрѣтили рано утромъ рыбака, который несъ куда-то новенькій бредень, его купили у него, положили съ собою въ коляску и поѣхали дальше. Потомъ намъ попался какой-то околоточный, или какъ они тогда назывались, однимъ словомъ маленькій квартальный и мы наняли его раздѣться и ловить съ нами этимъ бреднемъ рыбу. Потомъ поили его шампанскимъ и дали ему что-то рублей двѣсти или триста. Ѣздили мы — нанимали какой-то пароходъ — въ Кронштадтъ, чтобы оттуда отправиться въ Америку, такъ какъ мы рѣшили, что въ Россіи, при ея порядкахъ, жить нельзя да и не стоитъ… Словомъ, надѣлали мы въ эти три дня «много дѣловъ», какъ говорятъ у насъ, въ нашей губерніи, и, наконецъ ужъ, на четвертый день, нѣсколько прочухавшись, раннимъ утромъ, въ трехъ или четырехъ коляскахъ рѣшили возвратиться домой, въ Петербургъ. Помню, было чудесное, ясное лѣтнее утро. Пріѣхали мы въ городъ, выѣхали на Невскій, надо было намъ всѣмъ разставаться и стало намъ грустно — когда-то еще мы соберемся въ такую веселую компанію. Коляски остановились какъ разъ противъ Пассажа и мы все разговаривали, не могли разстаться. Вдругъ кто-то вышелъ изъ экипажа, за нимъ другой, третій — поразмять ноги — и вскорѣ половина ужъ не сидѣла, а стояла возлѣ колясокъ.
— Господа, да что же мы стоимъ, сядемте, выпьемъ хоть чего-нибудь — въ коляскахъ съ нами есть и вино, и закуски, и посуда.
— Гдѣ же сѣсть?
— А вотъ гдѣ — здѣсь, на мостовой.
Оригинальная мысль сѣсть на мостовой, какъ разъ по срединѣ Невскаго и пить, всѣмъ до того вдругъ понравилась, что и остальные повыскакали изъ экипажей и мы всѣ усѣлись къ великому соблазну стоявшаго тутъ недалеко городового, который рѣшительно не зналъ, что съ нами дѣлать: «господа» все хорошіе, денегъ у нихъ видимо невидимо, безобразія никакого не дѣлаютъ, но и нельзя же сидѣть имъ такимъ таборомъ цыганскимъ на самой видной улицѣ столицы. Рѣдкіе, одинокіе прохожіе останавливались и смотрѣли на насъ. Мы ихъ подзывали къ себѣ, съ нѣкоторыми вступали въ бесѣду, угощали ихъ, нѣкоторымъ давали денегъ. Къ нашему городовому пришелъ изъ любопытства другой съ своего поста. Мы встрѣтили и этого также радушно, заставили выпить и подарили и ему тоже крупную бумажку «на память»… Невозможною пошлостью кажется мнѣ все это теперь, но тогда — ничего, выходило какъ-то такъ, что было только смѣшно, до слезъ смѣшно. Я былъ самый молодой между ними, но были и пятидесятилѣтніе старики, уѣздные предводители дворянства, представители земства, привезшіе съ собою «гарантіи» этого земства для полученія концессіи — сидѣли и дурачились, какъ мальчишки школьники и они… Вдругъ одинъ изъ городовыхъ началъ прислушиваться — къ чему-то постороннему, къ какому-то со стороны долетѣвшему до него звуку, вдругъ и испуганнымъ торопливымъ манеромъ сталъ просить насъ, ради Бога, сняться съ табора и уѣзжать.
— Все вздоръ, голубчикъ, — отвѣчали ему. — Мы вѣдь никому не мѣшаемъ.
— Генералъ вышелъ изъ дому и идетъ!
— Что такое? Какой генералъ?
— Генералъ Треповъ.
— Гдѣ же онъ? Я его знаю… и я его знаю, — послышались голоса. — Онъ отличный малый.
— Вамъ-то ничего, а мнѣ бѣда будетъ, говорилъ городовой. Вамъ что же, а мнѣ…
— Да гдѣ ты его видишь? — оглядываясь во всѣ стороны, спрашивали мы его.
— Его еще не видно, но ужъ онъ вышелъ.
— Почемъ ты это знаешь?
— Даютъ знать.
Это было удивительно. Городовой стоялъ все время съ нами, никто къ нему не подходилъ, а онъ говоритъ, что ему дали знать?
— Кто же тебѣ далъ знать?
— Городовой сосѣдній.
До сосѣдняго городового было саженей сто и онъ стоялъ неподвижно на своемъ мѣстѣ.
— Что ты такое врешь?
— Никакъ нѣтъ-съ, даютъ знать.
— Да какъ же онъ тебѣ далъ знать?
— Зашипѣлъ…
— Что-о-о?
— Зашипѣлъ… Значитъ, даетъ знать, что генералъ вышелъ. Мы ничего не понимали… Развѣ могъ сосѣдній городовой видѣть, что вышелъ изъ своей квартиры на Большой Морской генералъ Треповъ и давать объ этомъ знать?
Однакожъ, вскорѣ, хотя и съ трудомъ, мы добились отъ городового въ чемъ дѣло. Оказалось, что у нихъ заведенъ между собою своего рода телеграфъ. Какъ только Треповъ выходилъ изъ квартиры — и онъ все это время гулялъ, показывая жителямъ и кому ему было нужно свою неусыпность по службѣ, — ближайшій городовой шипѣніемъ (тсс.) давалъ знать объ этомъ слѣдующему, по тому направленію куда шелъ генералъ, тотъ опять слѣдующему за нимъ и т. д., и т. д. А генералъ гулялъ по стогнамъ столицы вѣроятно въ полномъ убѣжденіи, что накрываетъ всѣхъ врасплохъ и находитъ при этомъ удивительный порядокъ…
Городовой просилъ насъ такъ убѣдительно снять нашъ таборъ, въ виду его отвѣтственности за это, что мы наконецъ рѣшили разъѣхаться: встали, поднялись всѣ разомъ, распрощались и отправились всѣ по домамъ. Погода была чудесная и я не поѣхалъ домой, а пошелъ еще пройтиться вмѣстѣ съ С--мъ, однимъ изъ нашихъ уѣздныхъ предводителей-концессіонеровъ, — очень ужъ хорошее было утро.
Городовые, выросшіе на Невскомъ, въ удвоенномъ числѣ, смотрѣли по направленію къ Морской, и время отъ времени, оборачивались въ сторону Аничкина моста и шипѣли. Но Трепова все еще не было видно. Наконецъ, мы увидали его: онъ шелъ на встрѣчу намъ но тротуару у Казанскаго собора, — шелъ одинъ, накинувъ на плечи легонькое лѣтнее сѣрое пальто и какъ бы прихрамывая.
— Вы не знакомы съ нимъ? — спросилъ меня С--въ.
— Знакомъ, отвѣтилъ я, но страннымъ образомъ. Я вамъ потомъ разскажу какъ.
— Но такое?
— Такъ, очень ужъ оригинально.
Между тѣмъ Треповъ былъ отъ насъ ужъ въ нѣсколькихъ шагахъ. Поровнявшись, С--въ снялъ шляпу и раскланялся. Треповъ поздоровался съ нимъ за руку и какъ-то странно при этомъ посмотрѣлъ на него, а потомъ и на меня.
— А! вдругъ произнесъ онъ: — ну, а что, какъ ваше свидѣтельство объ оспопрививаніи?
— Ничего, цѣло, у меня, — отвѣтилъ я.
Онъ должно быть догадался, что мы «путанники», всю ночь кутили, потому что какъ-то вскинулъ плечами, странно усмѣхнулся и, смѣясь и раскланиваясь, пошелъ дальше. Шагахъ въ двадцати или тридцати за нимъ слѣдовалъ какой-то маленькій квартальный, на всякій случай вѣроятно для отдачи приказаній по замѣченнымъ безпорядкамъ. Шипѣніе городовыхъ, когда мы шли дальше, ужъ прекратилось и они стояли на своихъ постахъ вольно и даже довольно развязно.
Спустя полгода или около того, послѣ этой встрѣчи, я опять столкнулся съ Треповымъ въ одномъ знакомомъ домѣ". Онъ освѣдомился о моемъ свидѣтельствѣ.
— Какая однако у васъ память, — сказалъ я.
— Да, говорятъ, отвѣтилъ онъ и добавилъ: — да при моемъ дѣлѣ и невозможно быть безъ памяти. Намять необходима… Необходимѣе всего… посмотрѣлъ на меня и спросилъ: — А откуда это вы тогда шли съ С--вомъ?.. Я улыбнулся.
— Хороши оба были.
— Мы шли съ Невскаго, ваше превосходительство, сказалъ я, сидѣли противъ Пассажа… выпили тогда немного… три дня пили.
— И не жаль вамъ здоровья?
— Хватитъ. Много его.
Онъ былъ въ этотъ вечеръ необыкновенно веселъ, шутилъ, такъ, что кто не зналъ его и встрѣчалъ только на улицѣ, серьезнымъ и даже суровымъ, никакъ, мнѣ кажется, не повѣрилъ бы, что это онъ, Треповъ, самый и есть. Я разсказалъ ему какъ «шипятъ», давая другъ другу знать о его приближенія городовые, когда онъ идетъ на прогулку и кстати смотрѣть порядокъ въ городѣ.
Онъ смѣялся, но мнѣ показалось, что это его какъ будто и удивило. Онъ какъ будто не могъ допустить и мысли, что его въ состояніи кто-нибудь мистифицировать, или… какъ бы это сказать? Ну, хоть перехитрить, провести его.
Послѣдняя моя встрѣча съ нимъ и разговоръ былъ въ передней у Салтыкова (Щедрина). Я входилъ, а онъ уходилъ. Это было въ восьмидесятомъ году.
Уже давно въ редакціи «Отечественныхъ Записокъ», гдѣ я тогда печаталъ свои очерки подъ заглавіемъ «Оскудѣніе», и бывалъ каждую недѣлю по понедѣльникамъ въ квартирѣ Г. З. Елисеева, гдѣ собиралась редакція, — ходили слухи, вызывая общія улыбки, о какой-то дружбѣ, которая завелась у Салтыкова съ Треповымъ.
— И вы, Михаилъ Евграфовичъ, часто бываете другъ у друга? — спрашивали Салтыкова.
— Часто.
— И весело проводите время?
— Очень.
Треповъ, бывшій въ это время не удѣлъ и, кажется, немножко фрондировавшій, какъ у насъ всѣ вообще оставшіеся не удѣлъ, и какъ это, впрочемъ, и не у насъ у однихъ, а вездѣ, считалъ, повидимому, себя одного съ Салтыковымъ лагеря и поэтому свелъ и поддерживалъ съ нимъ знакомство…
Салтыковъ, какъ воспитанный человѣкъ, разумѣется сидѣлъ и бесѣдовалъ съ нимъ и время отъ времени отдавалъ ему визитъ, заходилъ къ нему на квартиру. Это было тѣмъ болѣе удобно, что они жили по одной лѣстницѣ. Они жили тогда оба на Литейной, въ домѣ Красовскаго — Треповъ въ бельэтажѣ, а Салтыковъ въ третьемъ этажѣ, надъ нимъ, въ той самой квартирѣ, гдѣ онъ по томъ и умеръ.
Кое-кто изъ сотрудниковъ, бывая у Салтыкова, встрѣчалъ тамъ Трепова и разсказывалъ, потомъ, что уморительно видѣть Салтыкова бесѣдующаго съ нимъ. Главное при этомъ — серьезность Салтыкова.
Мнѣ ужасно хотѣлось видѣть эту картину, и, наконецъ, однажды я налетѣлъ-таки на нее, но, какъ я сказалъ уже, крайне неудачно; Треповъ уходилъ, когда я только-что входилъ.
Тутъ ужъ онъ былъ старъ, дряхлъ даже, мнѣ показалось. Я раскланялся съ нимъ, онъ тоже очень вѣжливо и даже какъ-то суетливо раскланялся со мною и видимо не узналъ меня на этотъ разъ.
Онъ ушелъ, а я съ провожавшимъ его до передней Салтыковымъ пошелъ черезъ гостиную въ кабинетъ.
— Вы знакомы развѣ съ нимъ? — спросилъ Салтыковъ.
— Да, немного. И довольно странно.
— Какъ такъ?
Я разсказалъ про свое приключеніе.
— Такъ, онъ должно быть добрый человѣкъ. Я не думаю, чтобы онъ былъ злой, — сказалъ про него Салтыковъ.
— Досадно, что я его не засталъ у васъ.
— А что?
— Любопытно — объ чемъ вы съ ними говорите?
— Н-да. Вотъ сегодня напримѣръ говорили о гесенской мухѣ и о томъ, какой она вредъ принесетъ обывателямъ…
Я разсмѣялся, а Салтыковъ пресерьезно продолжалъ:
— Въ самомъ дѣлѣ, увѣряю васъ.
— Память какая у него — удивительно, — сказалъ я.
— Это у всѣхъ у нихъ. Это отъ военной службы: приходится все въ лица всматриваться солдатамъ, и является привычка отъ этого запоминать. — Но онъ вообще замѣчательный человѣкъ, — продолжалъ Салтыковъ. — Это типъ и прелюбопытный. Вы знаете, что для него, напримѣръ, не существуютъ понятія: народъ… общество…
— То есть, какъ же это?..
— А такъ: — публика все… полицейское представленіе… это настоящій полицейскій. Такихъ ужъ больше не будетъ. Это типъ вымирающій, — заключилъ Салтыковъ.
Больше я ужъ не встрѣчалъ Трепова, т. е. такъ, чтобы съ нимъ поговорить. Я видалъ его только на улицѣ проѣзжающимъ въ парныхъ саняхъ, въ теплыхъ наушникахъ. въ нахлобученной фуражкѣ съ лакеемъ-нянькой, сидящимъ съ нимъ рядомъ, очевидно, чтобы поддерживать хилаго старика.