Отрава (Мамин-Сибиряк)/ДО
См. также одноимённые страницы.
| Отрава : очеркъ |
| Изъ цикла «Уральские рассказы». Опубл.: 1887. Источникъ: Д. Н. Маминъ-Сибирякъ. Полное собранiе сочиненiй. — Петроградъ: Т-во А. Ф. Марксъ, 1915. — Т. 4. — С. 43-621. — az.lib.ru |
I
правитьЖирное, колеблющееся солнечное пятно уперлось прямо въ широкую спину Вахрушки, но онъ продолжалъ лежать на землѣ плашмя, уткнувъ въ траву свое бородатое и скуластое лицо. Солнце жгло отчаянно, а Вахрушка оставался неподвиженъ изъ свойственнаго ему упрямства: не хочу — и шабашъ, пусть палитъ... Пестрядиная рубаха, перехваченная ремешкомъ, и скатавшіеся штаны составляли весь костюмъ Вахрушки. Валеная крестьянская шляпа и сапоги лежали отдѣльно: Вахрушка бережно носилъ ихъ съ собою въ рукахъ — "на всякій случай", какъ, говорилъ онъ.
— Эй, Вахрушка, вставай! — повторялъ я, толкая его прикладомъ ружья въ бокъ. — Нужно переправляться черезъ озеро. Не ночевать же здѣсь на берегу.
Вахрушка мычалъ, вытягивалъ босыя ноги и продолжалъ лежать ничкомъ, какъ раздавленный. Это было возмутительно, особенно когда являлась блаженная мысль о холодномъ квасѣ попа Ильи и чаѣ со свѣжею земляникой у писаря Антоныча. На Вахрушку накатился упрямый стихъ, и онъ оставался недвижимъ, какъ гнилая колода. Лягавая собака Фортуна, взятая нами у Антоныча на прокатъ, задыхалась отъ жара. Время отъ времени она звонко щелкала челюстями, стараясь поймать одолѣвавшихъ ее мухъ. Зной былъ нестерпимый, а нашъ тѣнистый уголокъ былъ теперь обойденъ солнцемъ.
— Вахрушка, вставай... Что ты, въ самомъ дѣлѣ, дурака валяешь?
— А... гм...ыгъ-мъ!.. О, Господи милостивый...
Мы попали въ непріятную засаду. Изъ Шатунова вышли тѣмъ раннимъ утромъ, когда еще "черти въ кулачки не бились". Сначала обошли озеро Кекуръ, потомъ по гнилой степной рѣчонкѣ Истоку перебрались на озеро Чизма-Куль, обошли его кругомъ и съ двумя утками въ охотничьей сумѣ рѣшились возвратиться назадъ. Можно было передохнуть въ небольшой деревушкѣ Юлаевой, гдѣ жилъ знакомый старикъ Пахомычъ, но Вахрушка заупрямился, какъ это съ нимъ случалось, и потянулъ въ Шатуново.
— Первое дѣло, у попа Ильи квасу напьемся, — объяснилъ онъ въ свое оправданіе. — А то какъ же? Къ Пахомычу мы въ другой разъ завернемъ... Изморился я до-смерти съ этими проклятущими утками: одна битва съ ними, а не охота.
Можно было вернуться старою дорогой, что составило бы въ два конца верстъ пять съ хвостикомъ, но Вахрушка опять заупрямился и повелъ ближнею дорогой. Только обогнуть "башкирскую могилу" (урочище, гдѣ было сраженіе во времена башкирскихъ бунтовъ), Чизма-Куль и останется влѣвѣ, а до Кекура рукой подать, изъ лица въ лицо выйдемъ на Шатуново. Какъ разъ и Маланьина избенка стоитъ на самомъ берегу — живо солдатка на батикѣ подмахнетъ, а тамъ и холодный квасъ у попа Ильи. Хорошъ поповскій квасъ!.. И Вахрушка уперся на этой несчастной мысли, какъ быкъ. Было уже такъ жарко, что вступать въ ратоборство съ Вахрушкой не хотѣлось, — ближнею дорогой, такъ ближнею.
Только охотники знаютъ, что такое возвращаться порядочному человѣку съ поля, когда во рту пересыхаетъ отъ жажды, ноги точно налиты свинцомъ и въ головѣ вертится предательская мысль: "нѣтъ, ужъ это въ послѣдній разъ"... Итти пришлось открытыми покосными мѣстами, кое-гдѣ перерѣзанными мелкою порослью и отдѣльными островками. Фортуна давно тащилась по пятамъ, высунувъ языкъ, съ тою особенною собачьей покорностью, которая еще больше увеличиваетъ вашу собственную усталость. Собаки предчувствуютъ глупости своихъ даже случайныхъ хозяевъ. Такъ мы обогнули башкирскую могилу, разлѣзшійся глиняный холмъ съ березовою порослью, оставили влѣвѣ Чизма-Куль ("Говорилъ, что влѣвѣ останется озеро", — нѣсколько разъ повторилъ Вахрушка, оспаривая неизвѣстнаго супротивника) и наконецъ завидѣли вдали кривую полосу ярко блестѣвшаго на солнцѣ Кекура. Это было громадное высыхавшее степное озеро, какихъ такъ много разбросано по всему Зауралью. Теперь оно мирно зарастало ситникомъ и осокой, представляя отличный утиный садокъ. Для охоты оно было неудобно. Съ берега не допускала качавшаяся подъ ногами трясина, а гоняться за утками по камышамъ еще хуже. Вода въ озерѣ была дрянная, съ болотистымъ вкусомъ и ржавыми, масляными пятнами, да къ тому же въ ней кишмя-кишѣла такъ называемая водяная вша. Это не мѣшало по берегу Кекура вытянуться семиверстному селу Шатунову, — такихъ селъ въ Зауральѣ не одно, какъ вообще въ Сибири, гдѣ любятъ жить трудно. Издали видъ на Кекуръ и Шатуново былъ по-своему красивъ, — извилистая полоса стоячей воды была точно "обархочена" разнымъ крестьянскимъ жильемъ. Въ центрѣ бѣлѣла каменная церковь, представляя рѣзкій контрастъ съ окружавшими ее бревенчатыми избушками. Шатуновскіе старики помнили еще времена, когда кругомъ Кекура стояли стѣной непролазные лѣса, а въ самомъ озерѣ рыбы было видимо-невидимо; но лѣса давнымъ-давно "поронили", всю рыбу выловили самымъ безжалостнымъ образомъ, какъ умѣетъ это дѣлать одинъ русскій человѣкъ, крѣпкій заднимъ умомъ, и озеро мало-по-малу превращалось въ гніющее болото. Та же исторія повторялась и съ другими озерами, какъ Чизма-Куль, Багаши и др. Теперь на мѣстѣ сведенныхъ лѣсовъ ковромъ разстилались безконечныя пашни, и бывшіе башкирскіе улусы и стойбища поражали своимъ унылымъ, русскимъ видомъ. Когда-то земля была овчина овчиной и давала баснословные урожаи, но, благодаря сибирской привычкѣ не удобрять поля, и это послѣднее богатство уплыло, — урожаи годъ отъ году дѣлались хуже, а единственнымъ средствомъ поправить дѣла были молебны попа Ильи да крестные ходы, когда появлялась засуха.
— Ахъ, ты, телячья голова! — говорилъ Вахрушка, когда мы пришли наконецъ короткою дорогой къ озеру. — Маланьи-то нѣту... а?
— Что же, она, по-твоему, обязана была насъ ждать на берегу?
— Баба она, баба и есть! — ругался Вахрушка, присматривая противоположный берегъ изъ-подъ руки. — Ахъ, телячья голова!.. Вонъ и батикъ на берегу кверху брюхомъ лежитъ, а Маланьи и званья нѣтъ... Утрепалась куда-то, телячья голова!..
Черезъ озеро до села было, на худой конецъ, двѣ версты, и какъ Вахрушка могъ разсмотрѣть не только Маланьину избушку, но даже вывороченную вверхъ дномъ лодку, — я не могъ понять. Прищуренные темные глаза Вахрушки отличались ястребиною зоркостью, въ чемъ я имѣлъ случай убѣдиться много разъ.
— Ма-а-а-ланья!.. — кричалъ Вахрушка, подхвативъ одну щеку волосатою рукой. — Телячья голова-а!..
Это было отчаянное средство обратить на себя вниманіе солдатки, но Вахрушка оралъ благимъ матомъ совершенно напрасно, по крайней мѣрѣ, полчаса, пока не охрипъ.
— Вотъ тебѣ и ближняя дорога! — донималъ я Вахрушку въ качествѣ потерпѣвшей стороны. — Теперь кругомъ озера-то до Шатунова битыхъ двѣнадцать верстъ.
— Нѣтъ, поболѣ: всѣ пятнадцать. Ма-аланья!.. А зачѣмъ намъ кругомъ озера окую даль мѣсить?
— Что же мы будемъ здѣсь дѣлать? Не ночевать же въ полѣ... Вотъ тебѣ и холодный поповскій квасъ!
Вахрушка презрительно молчалъ и только пнулъ ногой подвернувшуюся Фортуну. Собака отбѣжала въ сторону и, высунувъ языкъ, удивленно посмотрѣла на насъ своими добрыми песьими глазами. Когда Вахрушкѣ надоѣло кричать, онъ облюбовалъ на берегу таловый, завѣсистый кустъ, бросилъ подъ него сапоги и шапку и улегся въ тѣни, точно дѣло дѣлалъ.
— Увидитъ кто-нибудь съ берегу, телячья голова... Вся причина въ Маланьѣ...
Мнѣ ничего не оставалось дѣлать, какъ только послѣдовать его примѣру. Солнце такъ и жарило. Камыши стояли не шелохнувшись, надъ ними плавали два ястреба-утятника; пахло гнилою водой, осокой и протухнувшею рыбой. Іюльскій оводъ кружился въ застывшемъ воздухѣ столбомъ. На небѣ ни облачка, и только съ восточной стороны всплывала бѣлою дымкой высокая тучка. Фортуна два раза мѣняла мѣсто подъ кустомъ, потомъ сходила въ болото, выпачкалась въ грязи по уши и, вернувшись къ намъ, съ ожесточеніемъ принялась трясти ушами и всѣмъ тѣломъ, такъ что грязь полетѣла на насъ дождемъ. Вахрушка не пошевельнулся, и Фортуна легла рядомъ съ нимъ, навалившись на его плечо своимъ грязнымъ бокомъ.
Время идетъ ужасно медленно, когда хочется ѣсть и когда у попа Ильи такой холодный квасъ. Наши съѣстные запасы истощились и, въ надеждѣ на Пахомыча, не было захвачено соли, такъ что нельзя было воспользоваться даже убитыми утками. Я пробовалъ заснуть по примѣру Вахрушки и съ отчаянною рѣшимостью цѣлый часъ лежалъ съ закрытыми глазами, но и это не помогло. Солнце обошло кустъ и начало припекать мнѣ плечо. Я перемѣнилъ мѣсто, а Вахрушка оставался на самомъ припекѣ, онѣмѣвъ отъ истомы.
— Вахрушка, вставай! — будилъ я его. — Пойдемъ кругомъ озера, а то здѣсь просидимъ до завтра.
Вахрушка безмолвствовалъ изъ свойственнаго ему упрямства. Въ Шатуновѣ Вахрушка игралъ роль интеллигентнаго "лишняго человѣка" и былъ "на перекосыхъ" со всѣмъ міромъ. Жилъ онъ бѣдно, одинокимъ соломеннымъ вдовцомъ, потому что жена Евлаха, лѣтъ десять терпѣвшая бѣдность и побои, ушла наконецъ въ стряпки къ писарю Антонычу. Свое хозяйство у Вахрушки давно было разорено, и онъ мыкался по людямъ: гдѣ дровъ порубитъ, гдѣ на сѣнокосъ угодитъ, гдѣ помолотитъ, гдѣ такъ, за здорово-живешь, стащитъ. Всего замѣчательнѣе было то, что Вахрушка былъ, дѣйствительно, умный человѣкъ, но умный какъ-то болѣзненно, съ непримиримымъ ожесточеніемъ. Все, что дѣлали другіе, Вахрушка обязательно порицалъ, и порицалъ ядовито, съ тѣмъ особеннымъ мужицкимъ юморомъ, который бьетъ, какъ обухъ. Выберутъ новаго старосту, случится деревенскій казусъ — Вахрушка произведетъ такой анализъ, что не поздоровится. Шатуновскіе мужики говорили про него, что "Вахрушка не въ людяхъ человѣкъ", и это было лучшею характеристикой. Лѣтомъ въ страду, когда отъ работы стонъ стоялъ, Вахрушка сидѣлъ у себя на завалинкѣ или ловилъ петлями утокъ; осенью, когда всѣ отдыхали и справляли свои праздники, Вахрушка напускался на работу. Иногда онъ рѣшался порвать всякія отношенія съ Шатуновымъ, выправлялъ паспортъ и уходилъ куда-нибудь на сторонніе заработки, но это продолжалось не долго, — итого, черезъ мѣсяцъ Вахрушка возвращался на свое пепелище озлобленнѣе прежняго и опять входилъ въ свою роль деревенскаго обличителя.
— Всѣ дураки, телячья голова! — повторялъ онъ, посасывая копеечную трубочку. — Къ чужой кожѣ, видно, своего ума не пришьешь!
Были у него братья, хозяйственные, исправные мужики, и безконечная деревенская родня, но всѣ давнымъ-давно отчурались отъ Вахрушки, какъ отъ невозможнаго человѣка. На деревенскихъ праздникахъ или на свадьбахъ, гдѣ угощались званые и незванные, Вахрушка напивался пьянымъ, стервенѣлъ и устраивалъ скандалъ. Его, конечно, колотили, по недѣлямъ держали на высидкѣ при волости, а потомъ Вахрушка получалъ свободу, садился на завалинку и ядовито посмѣивался надъ односельчанами.
Съ этимъ деревенскимъ лишнимъ человѣкомъ я познакомился у попа Ильи, когда послѣдній находился въ полосѣ запоя. Вахрушка ухаживалъ за попомъ и какимъ-то жалобнымъ голосомъ повторялъ:
— Ахъ, батьшка, отецъ Илья, не хорошо... что люди-то про насъ съ тобой скажутъ?.. Надо соблюдать себя, телячья голова!
Обезумѣвшій отъ запоя о. Илья лѣзъ на Вахрушку съ кулаками, ругалъ его самымъ непозволительнымъ образомъ, но Вахрушка переносилъ все съ ангельскимъ терпѣніемъ и только улыбался. Къ чужимъ слабостямъ онъ питалъ необыкновенное влеченіе и защищалъ грудью деревенскихъ отверженцевъ — опять-таки по необыкновенной строптивости своего ума.
II
правитьОдурѣвшая отъ жара Фортуна вдругъ заворчала: чужой идетъ... Присмотрѣвшись въ запольную сторону, я увидалъ приближавшагося развалистою, усталою походкой мужика въ бѣлой валеной шляпѣ. Онъ шелъ сгорбившись и въ тактъ размахивалъ длинными руками. Меня удивило, что въ такой жаръ мужикъ былъ одѣтъ въ тяжелый чекмень изъ толстаго крестьянскаго сукна и новые сапоги. Для удобства, полы чекменя были заткнуты за новую красную опояску, открывая подолъ стоявшей коробомъ, новой пестрядиной рубахи и такіе же штаны. "Видно, куда-нибудь бредетъ къ празднику", — невольно подумалъ я, сдерживая рвавшуюся Фортуну за ошейникъ. Но какіе же праздники могутъ быть въ страду, а Ильинъ день уже прошелъ... Свадьбы въ страду тоже не "играютъ".
— Миръ на стану, — здоровался мужикъ, подходя къ нашей засадѣ.
— Спасибо... садись, такъ гость будешь.
Мужикъ медленно посмотрѣлъ на. меня своими прищуренными, слезившимися глазами, потомъ на Вахрушкину спину и, тряхнувъ головой, проговорилъ:
— Видно, перевоза ждете?
— Да вотъ все Вахрушка виноватъ, — пожаловался я, обрадовавшись случаю воспользоваться третейскимъ судомъ. — Ближнею дорогой повелъ, да вотъ въ засаду и привелъ.
— Несообразный человѣкъ, одно слово — все на поперекъ ладитъ сдѣлать супротивъ другихъ, — мягко поддерживалъ меня мужикъ, оглядывая мѣсто присѣсть. —Мнѣ, видно, тоже въ Шатуново... попутчикъ вамъ нашелся.
— Къ празднику? — спросилъ я, чтобы поддержать разговоръ.
— Около того, — отвѣтилъ мужикъ и тяжело вздохнулъ.
Онъ бережно подобралъ полы чекменя, снялъ шляпу и сѣлъ на траву между мной и Вахрушкой. На видъ ему было лѣтъ пятьдесятъ, но мужицкая старость держится долго: на головѣ ни одного сѣдого волоса, лицо свѣжее, — однимъ словомъ, работникъ еще въ полной порѣ. По одеждѣ и манерѣ себя держать, можно было опредѣлить сразу, что онъ изъ достаточной семьи и не надсаждается надъ работой. Только въ маленькихъ глазахъ стояла какая-то недосказанная, тяжелая мысль, которая заставляла его бормотать себѣ подъ носъ, встряхивать головой и задумчиво разводить руками.
— Эй, Вахрушка, вставай, будетъ тебѣ боченки-то катать, — заговорилъ онъ послѣ долгой паузы.
— Отвяжись, телячья голова! — бормоталъ Вахрушка, заползая головой прямо въ кустъ. — Умереть не дадутъ спокойно.
— Говорятъ: вставай...
Вахрушка судорожно поднялся, сѣлъ и равнодушно проговорилъ:
— А! Пименъ Савельичъ...
— Видно, онъ самый... За охотой ходили?
— Есть такой грѣхъ: рыба да рябки — потеряй деньки... А ты куда поволокся?
Этотъ простой вопросъ какъ-то вдругъ заставилъ старика съежиться, и онъ ничего не отвѣтилъ. Вахрушка тоже, видимо, смутился нетактичностью вопроса и такъ зѣвнулъ, что челюсти хрустнули. Мое присутствіе, видимо, ихъ стѣсняло.
— А все Маланька виновата, телячья голова! — заговорилъ Вахрушка, точно хотѣлъ оправдаться. — Который часъ теперь дожидаемъ, а и всего-то дѣла: сѣла въ батикъ и подмахнула живой рукой... Нѣтъ у этихъ бабъ никакой догадки!..
— Вы бы пальмо на берегу разложили, вотъ Маланья-то и догадалась бы...
— Еще за бродягъ примутъ съ пальмомъ-то... да и въ страду оно не того... сухмень стоитъ.
— Ну, изъ ружья стрѣльнули бы... Маланья — баба увертливая, сейчасъ бы прикинула умомъ.
— И въ самъ дѣлѣ, телячья голова! Вѣдь вотъ, поди ты, въ голову не пришло... Баринъ, одолжите порошку — сейчасъ запалю... Вѣдь вотъ, поди ты, давно бы догадаться такъ-то!.. Померли бы съ голоду, какъ бы не Пименъ Савельичъ...
Я передалъ Вахрушкѣ свою двустволку, которую все равно нужно было разрядить. На берегу грянули два выстрѣла, но солдатка не показывалась. Вахрушкѣ опять пришлось орать благимъ матомъ: "Ма-аланья... те-елячья голова-а!"
— Обожди малость: не до насъ ей, — остановилъ его старикъ. — Со всего села народъ теперь сбѣжался къ слѣдственнику, а Маланья впереди всѣхъ, потому какъ самая легковѣрная бабенка.
Было сдѣлано еще два выстрѣла, но съ прежнимъ успѣхомъ. Фортуна бѣгала по берегу, тыкалась носомъ въ траву, фыркала и, оглядываясь на стрѣлявшаго Вахрушку, отчаянно лаяла.
— Развѣ въ Шатуновѣ есть слѣдователь? — спросилъ я Пимена Савельича, пока происходила вся комедія.
— Нѣтъ, изъ городу пріѣхалъ... Дожидали его денъ пять, потому какъ объявилось на покосѣ мертвое тѣло... Такъ, вышла заминка... Пора страдная, до того ли теперь, а народъ долженъ дожидать... Извѣстно, бѣда не по лѣсу ходитъ, а по людямъ!..
— И то утрепалась Маланька-то къ слѣдственвику, — говорилъ Вахрушка, подсаживаясь къ намъ. — Этихъ бабъ хлѣбомъ не корми, а только бы на народѣ потолкаться... Кому горе, а имъ любопытно.
Разговоръ на этомъ оборвался. Пименъ Савельичъ прилегъ на траву и, видимо, начиналъ дремать. Вахрушка растянулся опять пластомъ, раскинулъ руками и коротко вздохнулъ, какъ человѣкъ, приготовившійся отдохнуть послѣ тяжелаго труда. Но его вдругъ точно что укололо, — онъ поднялся на ноги однимъ прыжкомъ.
— Кольемъ ее, эту самую Отраву... да!.. — азартно заговорилъ Вахрушка, наступая на насъ. — А то слѣдственникъ пріѣхалъ... тьфу!.. Надо безъ разговору, телячья голова, удавить ее... Нѣтъ: привязать за ноги къ двумъ березамъ да на-полы и разорвать, чтобъ она чувствовала.
— Темное дѣло, Вахрушка, не нашимъ умомъ судить... — отвѣтилъ со вздохомъ старикъ. — Чужая душа — потемки.
Въ умѣ я быстро соединилъ найденное на покосѣ мертвое тѣло, пріѣздъ въ Шатуново слѣдователя и теперешній разговоръ объ Отравѣ, шатуновской старухѣ, пользовавшейся репутаціей колдуньи, въ одно цѣлое. Вахрушкинъ азартъ служилъ только дополненіемъ унылаго настроенія Пимена Савельича. Видимо, старикъ имѣлъ какое-то касательство къ разыгравшейся въ Шатуновѣ трагедіи.
— Она, телячья голова, сколько теперь народу стравила... а? — уже хрипѣлъ Вахрушка, входя въ ражъ. — А тутъ на: и слѣдственникъ выѣхалъ, и становой, и понятыхъ нагнали... тьфу, тьфу!.. Нашли важное кушанье!.. Какъ барыню допрашивать будутъ, а всего-то дѣла — веревку ей на шею, да въ озеро... Своими бы руками задавилъ, телячья голова, потому не стравляй народъ!..
— Полно, Вахрушка, зря молоть... не таковское дѣло, — замѣтилъ старикъ, переминая въ рукахъ свою бѣлую шляпу. — Мало ли про кого что болтаютъ!
— Тебя вѣдь тоже колдуномъ зовутъ? — замѣтилъ я Вахрушкѣ.
— Меня?.. Я — другое, телячья голова!.. Ежели отъ ума, напримѣръ, это я могу... Лошади тамъ или коровѣ попритчилось — это ужъ мое дѣло. Да! Всегда могу свое понятіе показать — вотъ и вышелъ Вахрушка колдунъ.
— И Отрава, можетъ-быть, тоже отъ ума помогаетъ?
Вахрушка повернулся въ мою сторону и, откладывая пальцы на лѣвой рукѣ, заговорилъ съ новымъ азартомъ:
— У ей, у Отравы у самой, было три мужа: всѣхъ стравила, а дочери-то, этой самой Танькѣ, всего двадцать третій годъ пошелъ. И третьяго мужа дотравитъ... Вторая у ей дочь, значитъ, выходитъ, солдатка Маланья, — ну, когда солдатъ выйдетъ въ безсрочный, и его стравятъ. Солдатъ-то сойдутся съ кузнецомъ Ѳомкой, — мужъ, значитъ, Танькинъ, — и кажный разъ говорятъ: безпремѣнно насъ тещенька на тотъ свѣтъ напрасною смертью предоставитъ. Ей-Богу, сами говорятъ!.. А кривого Ефима кто уходилъ? Обязательный былъ старичокъ... А Пашка Копалухинъ? А другой Пашка, значитъ, зять Спирьки Косого?.. Тутъ, телячья голова, цѣлая уйма народу наберется, а работа все одна... Не одинъ разъ мужики-то всею деревней на эту самую Отраву посыкались и порѣшили бы, да...
— За чѣмъ же дѣло стало? — полюбопытствовалъ я.
Этотъ простой и естественный вопросъ неожиданно смутилъ Вахрушку. Онъ заморгалъ глазами, дернулъ плечомъ, развелъ рукой, да такъ и остался, съ закрытымъ ртомъ, точно подавился. Пименъ Савелыічъ тоже отвернулся въ сторону. Старикъ все время, пока Вахрушка пересчитывалъ по пальцамъ "стравленныхъ" мужиковъ, грустно качалъ головой и повторялъ:
— Вахрушка, а, Вахрушка?.. Да уймись ты, а?.. А-ахъ, Бож-же мой, да развѣ про это можно такъ зря говорить... Вахрушка, а?
— Да я первый бы ее, эту самую Отраву, — заговорилъ Вахрушка, не отвѣчая на мой вопросъ, — и съ дочерью Танькой вмѣстѣ... Кишки бы изъ нихъ вытащилъ да обѣихъ коломъ осиновымъ наскрозь, и-на!.. Не трави народъ, первое дѣло. Одно званье чего стоитъ: Отрава... Изъ другихъ деревень къ Шатунову бредутъ бабешки, и всѣ къ Отравѣ, а она ужъ научитъ, телячья голова. Да ежели считать, такъ вѣрныхъ человѣкъ сто стравила! Хоть у кого спроси у насъ въ Шатуновѣ, въ Юлаевой, въ Зотиной, на Тычкахъ... Вотъ она какая, эта самая Отрава! А тутъ слѣдственникъ выѣхалъ, народъ сбили, на окружномъ судѣ безпокоить добрыхъ. людей будутъ... Разѣ такой ей судъ надо? Да съ ней и разговаривать-то грѣхъ.
Деликатныя формы новаго суда возмущали Вахрушку до глубины души, и онъ, какъ бывалый человѣкъ, въ лицахъ представилъ весь судебный процессъ
— "Анна Парѳеновна, признаёте ли вы себя виновной, что стравили сто шатуновскихъ мужиковъ и касательно протчіихъ деревень?" — "Никакъ нѣтъ, ваше высокородіе!" А тутъ ужъ абвокатъ пойдетъ пластать въ свое оправданіе: и такая-то, и сякая-то, и сейчасъ въ законъ ударитъ, прямо, значитъ, по статьямъ, — ну, Отрава и выправится!..
— Вахрушка, а? Да уймись, не-осъ! — усовѣщевалъ Пименъ Савельичъ, вздыхая. — Какъ это у тебя языкъ-то поворачивается?.. Таковское ли это дѣло, чтобы, значитъ, такъ просто о немъ разговоры эти самые разговаривать?
— У меня свои права есть! — оралъ Вахрушка въ изступленіи. — Тогда женешка-то моя Евлаха тоже было... Какъ это по-твоему, Пименъ Савельичъ?.. Напримѣръ, ты пирога съ груздями поѣлъ, а у тебя въ брюхѣ такая рѣзьба подымется, и сейчасъ подъ сердце подкатитъ. Доставала Отрава-то, телячья голова, и меня, да только я умомъ своимъ собственнымъ тоже раскинулъ: молокомъ парнымъ едва отпоили въ тѣ поры. Значитъ, теперь у меня свои права въ полной формѣ, и завсегда я могу всякія слова говорить.
Мы въ этихъ разговорахъ просидѣли еще часа полтора, пока солдатка Маланья замѣтила насъ и "подмахнула" на своемъ батикѣ. Батами называются лодки, въ родѣ тѣхъ деревянныхъ колодъ, въ какихъ задаютъ лошадямъ корму. На бату едва можно помѣститься двоимъ, а если сядетъ третій, то грозитъ серьезная опасность утонуть отъ малѣйшей неосторожности.
— Какъ же я насъ повезу? — раздумывала Маланья, когда батъ наконецъ причалилъ къ берегу. — Четверымъ не уйти.
Это была приземистая баба-крѣпышъ съ ласковыми карими глазами и глупо-довольнымъ выраженіемъ круглаго, румянаго лица. Въ Шатуновѣ она пользовалась незавидною репутаціей, но съ нея и не взыскивали, какъ съ непокрытой головы, И солдатка живой человѣкъ; крѣпится-крѣпится, да что-нибудь живое и придумаетъ, а охотниковъ на чужую бѣду всегда много.
— Что же ты, телячья голова, не плыла раньше-то? — ругался Вахрушка, залѣзая въ батъ первымъ. — Ужъ мы тутъ и кричали и палили.
— Охъ, безъ васъ тошнехонько! — махнула рукой Маланья и со слезами въ голосѣ прибавила, обращаясь къ старику: — вѣдь твоя-то Анисья во всемъ повинилась слѣдственному...
— Н-но-о?
— И все на мамыньку показала... Охъ, конецъ пришелъ!..
Солдатка вышла на берегъ, присѣла на камешекъ и громко заголосила.
— Ну, вотъ что, Маланьюшка, ты здѣсь посиди, а мы, значитъ, поплывемъ, — утѣшалъ Вахрушка, пробуя весло. — Съ какимъ-нибудь мальчонкой выворотимъ батикъ-то.
Маланья только махнула рукой. Батикъ отчалилъ, тяжело раскачиваясь въ водѣ, а мы держались за борта руками, чтобы сохранить устойчивое равновѣсіе. Фортуна спокойно поплыла за нами, какъ это и слѣдуетъ умной собакѣ.
— Кто тебѣ Анисья-то будетъ? — спрашивалъ я старика.
— А дочь! — какъ-то равнодушно отвѣтилъ онъ. — Значитъ, середняя дочь, а старшая-то въ Юлаевой за кузнецомъ.
— Къ чемъ она повинилась?
— Охъ, не спрашивай... Страшно и выговорить: мертвое-то тѣло на покосѣ кашли — это ейный мужъ, выходитъ. Охъ, великій грѣхъ... тошнехонько!
— Сидите смирно, телячьи головы! — обругалъ насъ Вахрушка, когда батикъ сильно качнулся.
III
правитьПопъ Илья въ лѣтнемъ подрясникѣ изъ ярко-зеленаго люстрина, пожелтѣвшаго подъ мышками и на лопаткахъ, ходилъ изъ угла въ уголъ по комнатѣ, выходившей тремя окнами на широкую шатуновскую улицу. Въ переводѣ это значило, что батюшка совершенно здоровъ. Завидѣвъ насъ, онъ выглянулъ въ распахнутое окно и улыбнулся своею застѣнчивою улыбкой.
— А мы насчетъ квасу, о. Илья, — объяснялъ Вахрушка, шмыгая въ калитку. — На перепутьѣ, значитъ, телячья голова:
Поповскій новенькій пятистѣнный домикъ стоялъ какъ разъ напротивъ церкви. Новыя ворота вели во дворъ съ новыми службами и новымъ крылечкомъ, которое всегда стояло раствореннымъ настежь, точно приглашая въ гости къ попу званаго и незванаго. Но самъ дворъ былъ совершенно пустъ, не въ примѣръ всѣмъ остальнымъ поповскимъ дворамъ, переполненнымъ до краевъ разною живностью, — попъ Илья вдовѣлъ лѣтъ пять, дѣтей не имѣлъ и разорилъ все хозяйство. Оставалась всего одна курица, спасавшая свою жизнь гдѣ-то подъ крыльцомъ. Вахрушка неоднократно покушался изловить ее, но "дошлая птица" отличалась большою предусмотрительностью и точно проваливалась сквозь землю въ самый критическій моментъ.
Пока мы снимали разную охотничью сбрую въ задней каморкѣ, попъ Илья разговаривалъ съ Пименомъ Савельичемъ, который понуро стоялъ передъ окномъ.
— Не по лѣсу грѣхъ ходитъ, — повторялъ онъ.
— Да, всеконечно, — бормоталъ о. Илья, разглаживая черную бородку.
Средняго роста, коренастый и плотный, попъ Илья такъ и дышалъ деревенскимъ здоровьемъ, которому нѣтъ износу. Его портило только опухшее лицо и сквозившая на макушкѣ преждевременная лысина. Близорукіе, выпуклые глаза смотрѣли какъ-то удивленно. Шагая по своей залѣ, попъ Илья имѣлъ привычку постоянно прятать руки въ карманы или просто подъ полу зеленаго подрясника. —
Когда я вошелъ въ залу, Пименъ Савельичъ простился съ попомъ Ильей и побрелъ своею дорогой, раскачиваясь на ходу.
— Ну что, какъ дѣла, о. Илья? — спрашивалъ я, чтобы начать разговоръ.
— Ничего, скверно... Жаль мужика. Мужикъ-то хорошій!..
— Слѣдствіе производятъ?
— Да.
Попъ Илья не отличался разговорчивостью и замѣнялъ слова усиленною ходьбой. Кромѣ того, ему, видимо, не хотѣлось говорить о случившемся.
— Вѣдь про Отраву разсказываютъ ужасныя вещи? — попытался я еще разъ завести разговоръ.
— Не наше дѣло.
— Да вѣдь всѣ же объ этомъ кричатъ, о. Илья?
— Одинъ Вахрушка болтаетъ... Не наше дѣло...
Эта полная безучастность удивила меня. Живя въ деревнѣ, нельзя чего-нибудь не знать, тѣмъ болѣе, что здѣсь выдавалось вопіющее дѣло.
— Вы у Антоныча остановились? — спрашивалъ меня о. Илья.
— Да. А что?
— Такъ. У него полонъ домъ теперь гостей: становой, слѣдователь... Вы оставайтесь у меня.
— Благодарю.
Старушка-родственница, завѣдывавшая несложнымъ хозяйствомъ попа Ильи, подала двѣ бутылки холоднаго поповскаго квасу, о которомъ мы мечтали цѣлый день. Вахрушка припалъ губами прямо къ горлышку и выпилъ всю бутылку.
— Скусенъ поповскій квасъ, телячья голова! — похвалилъ онъ, вытирая свои тараканьи усы рукавомъ рубахи. — Не то, что нашъ, крестьянскій.
Послѣ сидѣнья на солнопекѣ, прохлада поповскаго дома такъ и тянула отдохнуть. Улица была совсѣмъ пуста. Даже собаки — и тѣ попрятались по тѣнистымъ уголкамъ. Вахрушка перехватилъ какой-то закуски на кухнѣ и ушелъ отдыхать въ сарай. Обѣдать съ нами онъ ни за что не хотѣлъ остаться по особой мужицкой деликатности.
— Нѣтъ, ужъ я, телячья голова, лучше въ куфнѣ чего поищу, — объяснилъ Вахрушка. —Не привычны мы, чтобы съ господами компанію водить... Какъ разъ еще подавишься, телячья голова!
— Перестань ты, Вахрушка, дурака валять...
— Нѣтъ, ужъ въ куфнѣ... Оно способнѣе. Вотъ насчетъ водочки, телячья голова, ежели такая милость будетъ... это мы весьма даже принимаемъ.
Попъ Илья махнулъ рукой на купоросившагося гостя, который теперь "пріупищился" не спроста: вы будто господа, а мы будто мужики, — ну, все-таки у насъ свое понятіе есть. Мужикъ сѣръ, да умъ-то у него не чортъ съѣлъ. Вахрушкинъ гоноръ поднимался на дыбы по самымъ ничтожнымъ поводамъ, какъ было и сейчасъ. Самое лучшее, какъ всегда въ такихъ случаяхъ, оставить его одного, — гоноръ такъ же быстро спадалъ, какъ и накатывался. Впрочемъ, эта Вахрушкина политика скоро объяснилась: черезъ полчаса въ поповскій домъ нагрянули настоящіе господа — слѣдователь, Василій Васильевичъ, высокій, сгорбленный господинъ въ пенснэ, толстый и лысый докторъ
Атридовъ, старичокъ-становой Голубчиковъ. Гости только-что кончили слѣдствіе и завернули къ попу "стомаха ради", какъ объяснилъ Атридовъ, нюхая воздухъ своимъ приплюснутымъ жирнымъ носомъ.
— Это чортъ знаетъ, что такое! — повторялъ Василій Васильевичъ, шагая по комнатѣ. — Цѣлая лабораторія всевозможныхъ ядовъ у этой старушонки... И замѣтьте: все растительные яды, которые и доказать на трупѣ въ большинствѣ случаевъ трудно.
— Другъ мои, я вамъ впередъ говорилъ... — скороговоркой отвѣчалъ докторъ, обнимая Василья Васильевича. — Ужъ я знаю, другъ мой. Замѣтили, какое у ней лицо? Настоящая колдунья!.. Носъ крючкомъ, глаза горятъ, какъ у волка, и хотя бы бровью повела.
Старичокъ-становой сокрушенно вздыхалъ, посматривая на дверь, откуда должны были появиться поповскія наливки и приличная случало снѣдь.
— Но правда ли, другъ мой, — тормошилъ его неугомонный Атридовъ, успѣвавшій надоѣдать рѣшительно всѣмъ, — рѣдкій случай?
— Вотъ нашли рѣдкость... ха-ха!.. Да у насъ этого добра сколько угодно, — отвѣчалъ становой, какъ человѣкъ, обязанный знать всю подноготную въ предѣлахъ своей территоріи. — Въ любой большой деревнѣ такая птица сидитъ, а за этой я уже давно слѣдилъ... Однимъ словомъ, крупный звѣрь попался.
— И крѣпко попался... Я и говорю Василью Васильевичу: "Другъ мой, вы ее покрѣиче прижмите, чтобы въ собственномъ соку изжарилась"... Кажется, дѣло чисто сдѣлали. Не правда ли, другъ мой?.. А та, молоденькая-то бабенка, Анисья, съ перваго раза размякла и прямо въ ноги: "я мужа стравила". Даже очень глупая бабенка... Старуха-то ее очень хорошо учила: "ты помаленьку трави мужа, чтобы незамѣтно было". Ну, неможется человѣку — и вся недолга. Такъ бы и изошелъ на нѣтъ, фельдшеръ помогъ бы еще какою-нибудь микстурой, а о. Илья предалъ бы тѣло землѣ... да! Ну, а бабенка не стерпѣла: перепаратила... Очень ужъ ей хотѣлось поскорѣй отдѣлаться отъ мужа.
— Большая несостоятельность замѣчается теперь среди сельскаго населенія, — глубокомысленно замѣтилъ становой, любившій выразиться покудрявѣе. — Напримѣръ, жизнь человѣка, самое драгоцѣнное благо, идетъ совсѣмъ прахомъ, да!
Предобѣденная выпивка прошла очень торопливо, по-походному. Докторъ и тутъ успѣлъ исполнить долгъ ровно за троихъ и хлопалъ одну рюмку за другой съ приличными случаю прибаутками и наговорами. У него не только покраснѣло заплывшее жиромъ лицо, но даже лысина, и онъ къ каждому слову теперь прибавлялъ свое: другъ мой.
— Замѣчательно то, что за отраву эта старуха взяла съ Анисьи всего тридцать копеекъ деньгами, трубку холста и еще какую-то дрянь, въ родѣ яицъ, — говорилъ Василій Васильевичъ, усаживаясь за обѣденный столъ и запихивая одинъ конецъ салфетки за воротъ накрахмаленной рубашки. — Это таракановъ травить дороже.
— Вы забываете, другъ мой, что почтенная старушка вела свои дѣла, оптомъ, а это цѣлый капиталъ... Если она сотню людей отправила такимъ образомъ ad partes и за каждый сеансъ получила, другъ мой, трубку холста, по два десятка яицъ и еще осязуемыми знаками обмѣна, какъ говоритъ политическая экономія... Отецъ Илья, другъ мой, вы что же стомаха ради не чкнете?
— У меня зарокъ, докторъ... Не могу.
— Я вамъ разрѣшаю, другъ мой... Клинъ клиномъ вышибай — это мой принципъ. А если ужъ очень будетъ коробить — сейчасъ, другъ мой, хлоралъ-гидратъ: золотая штучка. Я всегда ее съ собой вожу...
— Не могу, — зарокъ...
За обѣдомъ разговоры велись все о той же Отравѣ, которая пока была заключена въ холодную при волости, а отсюда должна быть препровождена въ уѣздный городъ Пропадинскъ и тамъ содержаться въ острогѣ до суда. Обстоятельства всего дѣла и предположенія о его послѣдствіяхъ передавались съ тѣмъ механическимъ спокойствіемъ, какъ это свойственно людямъ, привыкшимъ къ своей спеціальности, точно дѣло шло о самыхъ обыкновенныхъ пустякахъ. Врачи такъ же говорятъ о самыхъ страшныхъ болѣзняхъ и удивительныхъ случаяхъ въ ихъ практикѣ. Эти разговоры пересыпались самыми домашними отступленіями: у жены Атридова все болѣли зубы, у станового родились весной двойни, у Василья Васильевича была куплена новая лошадь — коренникъ съ необыкновенно завѣсистою гривой, дошлая курица попа Ильи, предназначенная сегодня на жертву стомаху, опять скрылась, и т. д. Говорила объ отличной охотѣ на косачей въ окрестностяхъ Шатунова, когда выпадетъ первый снѣгъ, объ удивительныхъ рыбныхъ тоняхъ въ озерѣ Кекуръ всего какихъ-нибудь двадцать лѣтъ назадъ, о жестокомъ законѣ, который запрещаетъ священникамъ жениться во второй разъ, и въ концѣ концовъ опять разговоръ переходилъ на Отраву — очень ужъ рѣдкій случай.
По обстоятельствамъ всего дѣла, выясненнаго судебнымъ слѣдствіемъ, можно было только возстановить его формальную сторону: тогда-то бабенка Анисья, не ладившая съ мужемъ, пришла къ Отравѣ и попросила средствія; Отрава приняла подарки, порылась въ своей лабораторіи и вынесла необходимую спецію въ кабацкой посудинѣ. Бабенка Анисья вмѣстѣ съ средствіемъ получала подробную инструкцію, какъ ей орудовать, но постаралась и двухнедѣльную порцію выпоила мужу въ сутки. Дѣло происходило на покосѣ, въ страдное время! У мужика поднялась ужасная "рѣзьба", онъ катался съ воемъ по землѣ а прямо указалъ на жену, что она его отравила. Сбѣжались сосѣди по покосу, ребятишки ревѣли, Анисья потерялась и во всемъ повинилась слѣдователю, выдавъ головой Отраву. Старуха, несмотря на поличное, заперлась, и Василій Васильевичъ ничего не могъ отъ нея добиться: знать не знаю, вѣдать не вѣдаю. Бабенка Анисья была ясна, какъ день, но Отрава оставалась загадкой: запираться во всемъ противъ прямыхъ уликъ слишкомъ наивное средство для такой опытной старухи, а главное, она сама себя не признавала виновной. Въ ней, въ этой Отравѣ, жило убѣжденіе своей правоты, и это поражало всѣхъ.
— А какъ она сказала про Анисью при очной ставкѣ? — спрашивалъ я, стараясь распутаться въ собственномъ недоразумѣніи.
— Да ничего не сказала, а только посмотрѣла съ сожалѣніемъ, — объяснялъ Василій Васильевичъ. — Дескать, нестоящая ты бабенка, коли на успѣла концы схоронить... Не стоило рукъ марать. А главное, очень ужъ дешево все... Тридцать копеекъ, трубка холста и яйца.
Дѣйствительно, очень ужъ дешево, и это — вторая, запутывавшая дѣло, сторона. Отрава знала, что даетъ и чѣмъ сама рискуетъ, а итти за тридцать копеекъ въ каторгу — прямой нерасчетъ. Вообще Отрава являлась нѣкоторою загадкой и невольно подавляла своею самоувѣренностью.
— Въ прежнія времена съ этими дамами проще обращались, — замѣтилъ становой. — Конечно, съ какой стати она будетъ говорить на свою голову, а прежде прописали бы ей такую баню... да-съ. Оно, конечно, грубое средство и съ женщиной даже жестокое, но, согласитесь сами, какъ же быть?.. Нужно хоть чѣмъ-нибудь гарантировать неприкосновенность личности.
— Вы, другъ мой, ошибаетесь, — спорилъ докторъ Атридовъ, примыкавшій всегда къ большинству. — Это называется выколачивать истину, а мы живемъ, слава Богу, не въ такое время... Да, другъ мой.
IV
правитьВечеромъ у попа всѣ засѣли "повинтить" — обыкновенное времяпрепровожденіе засидѣвшагося провинціальнаго человѣка. Спускались прекрасныя лѣтнія сумерки. По улицѣ устало пробрело стадо коровъ. Блеяли овцы, азартно лаяли собаки, гоготали гуси, — вообще Шатуново переживало тотъ оживленный моментъ, за которымъ такъ быстро наступаетъ мертвая деревенская тишина. Въ открытомъ окнѣ нѣсколько разъ появлялась и исчезала голова Вахрушки. Я вышелъ за ворота, чтобы подышать свѣжимъ воздухомъ. Вечерняя заря ярко алѣла надъ озеромъ, которое горѣло розовымъ огнемъ. Изъ далекаго конца, гдѣ сошлись стѣной камыши, уже потянуло ночною сыростью, и въ воздухѣ, какъ дымъ, плавали первыя пленки тумана.
Постоявъ за воротами, я безъ всякой цѣли побрелъ вдоль улицы. Кое-гдѣ въ избахъ зажигались огни, бабы встрѣчали возвращавшуюся съ поля скотину, деревенская дѣтвора пугливо стихала при видѣ незнакомаго городского человѣка. Русская засыпающая деревня имѣетъ всегда такой грустный видъ, и невольно сравниваешь ее съ городомъ, гдѣ именно въ это время закипаетъ какая-то лихорадочная жизнь. Контрастъ полный... На дорогѣ меня догналъ Вахрушка, слонявшійся по деревнѣ безъ всякаго дѣла, — итти въ свою избушку ему рѣшительно было не за чѣмъ.
— А я таки-сбѣгалъ въ волостное, — докладывалъ онъ, шмыгая ногами на ходу. — Поглядѣлъ на Отраву... Ну, и язва только, телячья голова!.. Сидитъ, какъ сова въ тенетѣ.
Вахрушка удушливо засмѣялся, довольный сравненіемъ.
— А что ей будетъ, значитъ, Отравѣ? — спрашивалъ Вахрушка, забѣгая бочкомъ впередъ. — На окружной судъ пойдетъ?
— На окружной.
— Оправдаютъ, телячья голова! — самоувѣренно проговорилъ Вахрушка и сдѣлалъ отчаянный жесть рукой. — Извѣстно, господа будутъ судить... Въ прежнія времена за это за самое на эшафотѣ бы взбодрили первое дѣло, а потомъ въ каторгу, да!.. А нынче какое обращеніе: "Анна Парѳеновна, признаёте себя виновной?" — "Никакъ нѣтъ, вашескородіе, а даже совсѣмъ напротивъ". Ну, господа и скажутъ: "покорно благодаримъ". Какой это судъ? По-настоящему-то Отраву на ремни надо разрѣзать...
Около воротъ и на завалинкахъ попадались кучки мужиковъ, тихо разговаривавшихъ между собой, вѣроятно, о той же Отравѣ, какъ и мы съ Вахрушкой. Наше появленіе заставляло ихъ смолкать. Въ темнотѣ едва можно было различить бородатыя, серьезныя лица. Кое-кто снималъ шапки, вѣроятно, принимая меня за лицо, сопричастное къ слѣдствію.
— А въ волостномъ писарь Антонычъ съ фельдшеромъ въ шашки жарятъ, — проговорилъ Вахрушка, когда мы поровнялись съ двухъэтажною избой. — Вѣрно... Къ попу Ильѣ имъ теперь не рука итти, потому тоже чувствуютъ свое начальство, вотъ и прахтикуютъ между собой. А какое начальство хоть тотъ же Василь Василичъ... Ей-Богу!.. Лонись {Лонись — въ прошломъ году.} мы съ нимъ за косачами по первому снѣжку ѣздили, — самый что ни на есть простой человѣкъ, телячья голова. Рядкомъ съ нимъ ѣдемъ въ пошевняхъ и раздабариваемъ... Развѣ такое начальство должно быть?
— А какое по-твоему?
— По-моему-то?.. По-моему, настоящее начальство, когда отъ страху человѣкъ всякаго ума рѣшается... Врасплохъ-то его и бери, а то одумается, такъ изъ него правды, топоромъ не вырубишь. Ту же Отраву взять: нисколешенько она Василь-Василича не испугалась, а даже еще разговариваетъ съ имъ...
Мы зашли въ волость. Мнѣ нужно было увидать писаря Антоныча. Это былъ типичный представитель зауральскаго писаря: сѣденькій, обстоятельный, съ неторопливой рѣчью; одѣвался онъ всегда въ черные суконные сюртуки и носилъ "трахмальныя" манишки. Фельдшеръ Герасимовъ былъ бѣдный, попивавшій господинъ, насквозь пропитанный специфическимъ аптечнымъ ароматомъ. Если Антонычъ держалъ себя независимо, то фельдшеръ испытывалъ какой-то прирожденный страхъ передъ каждою форменною пуговицей и постоянно трепеталъ.
По скрипучей, покосившейся лѣстницѣ мы поднялись во второй этажъ. Въ передней мирно дремалъ на лавочкѣ старикъ-сторожъ, замѣнявшій при волости чиновника особыхъ порученій. Въ присутствіи горѣла на столѣ спальная свѣча и слабо освѣщала двѣ головы, безмолвно наклонившіяся надъ доской съ шашками.
— Ходу? — спрашивалъ фельдшеръ, видимо припиравшій противника къ стѣнѣ. — Какъ ни ворочай, все одна нога короче...
— Гусей по осени считаютъ, — отвѣчалъ Антонычъ, сдерживая игровую злость. — Подожди, когда другіе похвалятъ... Ахъ, это вы?.. Милости просимъ, садитесь.
Воспользовавшись случаемъ, Антонычъ перемѣшалъ шашки, что возмутило фельдшера до глубины души. Онъ только прошепталъ: "Хлизда".
— Завернули полюбопытствовать насчетъ содержимой? — галантно обратился Антонычъ ко мнѣ, не обращая вниманія на "движеніе" партнера.
Я объяснилъ, что буду ночевать у попа Ильи и что, пожалуй, не прочь буду взглянуть на "содержимую", если это никого не затруднитъ.
— Не стоитъ она того, чтобы безпокоить себя, а впрочемъ, пожалуйте, — съ достоинствомъ пригласилъ Антонычъ слѣдовать за собой.
Шатуновскій писарь говорилъ объ Отравѣ нехотя, съ тѣмъ пренебреженіемъ, какъ говорятъ о предметахъ неприличныхъ. Фельдшеръ о чемъ-то шептался съ Вахрушкой и разводилъ руками.
Антонычъ пошелъ впереди насъ со свѣчой. Въ сѣняхъ была узкая и крутая лѣсенка, спускавшаяся въ нижній этажъ. Тамъ было совершенно темно. Мы спустились въ такія же сѣни, какія были наверху, и здѣсь натолкнулись на Пимена Савельича и какихъ-то женщинъ, боязливо прижавшихся къ стѣнѣ.
— Чего вы тутъ дѣлаете? — строго проговорилъ Антонычъ, обращаясь къ сидѣвшему на скамеечкѣ сотскому.
— А къ дочерѣ пришелъ, Иванъ Антонычъ, — тихо отвѣтилъ старикъ, перебирая въ рукахъ свою бѣлую шляпу. — Значитъ, къ Анисьѣ. Охъ, согрѣшили мы грѣшные... привелъ Господь...
Наступила тяжелая пауза. Прижавшіяся къ стѣнѣ бабы тяжело вздыхали и сморкались. Въ запертой на желѣзный болтъ двери продѣлано было квадратное отверстіе, куда я и заглянулъ. Антонычъ услужливо посвѣтилъ своимъ сальнымъ огаркомъ, направивъ полосу свѣта на "содержимыхъ". Холодная представляла узкую, грязную комнату съ однимъ окномъ, задѣланнымъ массивною желѣзною рѣшеткой. На полу валялась грязная солома. Отрава, сгорбленная старуха лѣтъ семидесяти, сидѣла на единственной скамейкѣ, по-бабьи, подперевъ голову рукой. Сморщенное старушечье лицо глянуло на насъ тусклыми, темными глазами, обложенными цѣлою сѣтью глубокихъ морщинъ. Отрава нисколько не смутилась нашимъ появленіемъ и только равнодушно пожевала сухимъ беззубымъ ртомъ. У стѣнки, опустивъ руки, стояла вторая "содержимая", Анисья, еще молодая бабенка, но съ поблекшимъ лицомъ и впалою грудью. Глаза у ней распухли отъ слезъ, худыя плечи вздрагивали. Она была босая и такъ жалко выглядѣла всею своею испуганною фигурой.
— Мышей тутъ ловите, телячьи головы? — Спрашивалъ Вахрушка, просовывая свою голову къ форточкѣ. — Ахъ, вы...
Онъ выругался, но Антонычъ сердито его оттолкнулъ:
— Не твоего ума дѣло!.. Всѣ подъ Богомъ ходимъ.
— Такъ ты, Анисья, говоришь, что пестрядину отдать своячинѣ? — вмѣшался Пименъ Савельичъ, очевидно, продолжая какои-то хозяйственный разговоръ.
— Пусть Нюткѣ скроитъ рубашонку, — отвѣтила Анисья съ удивительною для ея общаго убитаго вида дѣловитостью. — Да Пашунькѣ... Па-а-шунь...
Схватившія ее за горло слезы не дали кончить слова.
— И нар-родецъ: человѣкъ въ каторгу идетъ, а они — пестрядина! — ворчалъ Иванъ Антонычъ, оттирая старика.
— Да вѣдь нельзя же, Иванъ Антонычъ, — оправдывался покорно убитый старикъ, — дѣтишки-то малешеньки... Тоже обрядить надо, а безъ матери-то хуже сиротъ. Такъ Пашунькѣ-то изъ новыхъ овчинъ шубенку обставить? — заговорилъ онъ въ форточку.
— Шубенку, а останутся которые лоскутки, такъ на заплатки уйдутъ, — отвѣчала Анисья съ новымъ приливомъ энергіи. — И чтобы телушку братану Ильѣ, а ярочку свекровушкѣ. Послѣ дѣтишкамъ-то розстава будетъ...
Бабы у стѣны начали перешептываться. Сотскій цыкнулъ на нихъ, какъ на курицъ. Отрава сидѣла неподвижно и смотрѣла куда-то въ уголъ. "Маминька, родимая", — тихо заголосила у стѣнки солдатка Маланья, не смѣвшая подойти къ двери. Антонычъ сморщился и сдѣлалъ нетерпѣливый жестъ, — какъ человѣкъ галантный, онъ не могъ выносить глупаго бабьяго воя.
— Что же, она все молчитъ? — спросилъ я про Отраву.
— Какъ мертвая, — отвѣтилъ фельдшеръ, хранившій все время молчаніе. — У сорная старушонка-съ.
Молчаливая, точно застывшая фигура Отравы производила на всѣхъ импонирующее впечатлѣніе: за нею, вотъ за этою семидесятилѣтнею старухой, что-то стояло страшное и внушительное, что знала она одна и что давало ей силы. Меня удивляло то смущенное и совѣстливое чувство, которое она возбуждала во всѣхъ и котораго не могли прикрыть ни Вахрушкина грубость, ни писарская галантность. Даже Пименъ Савельичъ, этотъ черноземный человѣкъ, и тотъ старался обходить разговоры объ Отравѣ: "Господь съ ней, не наше дѣло", и т. д.
— А которое, что въ сундучишкѣ, такъ пусть тетка Ѳеклиста побережетъ, — наказывала Анисья, занятая хозяйственными соображеніями. — Смертное {Смертное — одежда, приготовленная на смерть.} пусть полежитъ. Послѣ мнѣ же пошлете, куда накажу. А новые башмаки, можетъ, Нютки дождутся...
Мы вышли другимъ ходомъ на крылечко и дворомъ на улицу. Деревня уже спала. Только кое-гдѣ мертвая тишина нарушалась соннымъ бреханьемъ собакъ,
— Такъ вы къ попу? — спрашивалъ меня Антонычъ.
— Да... У васъ теперь вся квартира занята гостями, а у попа есть свободный утолокъ.
— Нашлось бы мѣстечко... Гости-то, поди, къ утру придутъ — не придутъ. О, Господи помилуй, — зѣвнулъ Антонычъ въ заключеніе.
Мы пошли съ Вахрушкой обратно.
— А ты все-таки схлиздилъ давеча, Антонычъ, — корилъ въ темнотѣ фельдшеръ своего партнера. — Я совсѣмъ въ дамки проходилъ...
— Отвяжись, зуда, — ворчалъ Антонычъ, зѣвая.
Въ Зауральѣ, гдѣ раскинулись такія села, какъ Шатуново, "тысячные писаря" не рѣдкость. Это очень вліятельный и солидный народъ, не въ примѣръ заблудящимъ писарькамъ другихъ губерній. Такимъ былъ и Антонычъ, который, кромѣ своихъ прямыхъ обязанностей, занимался хлѣбопашествомъ, приторговывалъ при случаѣ и вообще умѣлъ сколотить копейку про черный день. Завѣтною его мечтой было попасть въ земскіе гласные и въ члены управы, чтобы этимъ путемъ развязаться съ деревенскою "темнотой". Въ подтвержденіе своихъ мечтаній онъ любилъ приводить характерную поговорку: "Богъ да городъ, чортъ да деревня". Изъ такихъ писарей, дѣйствительно, организуются земскія силы вторичной формаціи, и они вертятъ всѣми дѣлами, особенно въ маленькихъ уѣздахъ, гдѣ некого противопоставить имъ.
Попъ Илья, тоже былъ изъ тысячныхъ зауральскихъ поповъ; у него посѣвы достигали до 100 десятинъ, было двадцать лошадей, столько же коровъ, — однимъ словомъ, громадное хозяйство. Но послѣ смерти жены, оставшись одинокимъ человѣкомъ, попъ Илья запустилъ хозяйство и началъ сильно запивать. Постепенно все хозяйственное обзаведеніе перешло къ Антонычу, а попъ Илья угрюмо шагалъ по своему дому изъ угла въ уголъ, какъ затравленный звѣрь. Эта исторія никого не удивляла, точно писарь Антонычъ для того и существовалъ, чтобы перевести за себя все поповское добро.
V
правитьВинтъ въ поповскомъ домѣ продолжался. Выигрывалъ Василій Васильевичъ, несмотря на то, что дѣлалъ постоянные промахи по части выходовъ, забывалъ объявленныя масти и вообще, выражаясь технически, плелъ лапти. Его партнеръ, докторъ Атридовъ, возмущался, стучалъ кулакомъ но столу и оралъ на всю улицу.
— Вы, другъ мой, хуже старой бабы... да! Можно подумать, что вы меня подсиживаете съ намѣреніемъ... Это, другъ мой, наконецъ, чортъ знаетъ что такое!
Старичокъ-становой не выигралъ и не проигралъ, поэтому все его лицо сіяло одною добродушною улыбкой. Развалины закуски на столѣ, пустыя и недопитыя бутылки говорили о жаркомъ дѣлѣ.
— Попъ-то терезвый! — удивлялся Вахрушка, выглядывая на игравшихъ изъ дверей передней.
Я посидѣлъ около игравшихъ и отправился спать въ сарай, гдѣ на сѣнѣ Вахрушка уже приготовилъ все необходимое. Мы улеглись спать; Вахрушка, выспавшійся днемъ, долго ворочался, зѣвалъ и, точно про себя проговорилъ:
— Терезвый попъ-то, а то онъ задалъ бы, телячья голова, хи-хи!.. У него какая повадка, у Ильи-то: пропустилъ двѣ рюмки, глаза на кровѣ и заходили, а потомъ этакъ, молчкомъ, подойдетъ, да хлясь прямо въ ухо... Вотъ какая привычка, телячья голова!.. Сперва-то онъ меня такъ удивилъ: за здорово-живешь такъ звѣзданулъ... А самъ молчитъ. Ну, а ужъ потомъ я къ нему вполнѣ привыкъ: какъ онъ ко мнѣ начнетъ приближаться, я ему впередъ кулакъ и показываю: "не подходи, изувѣчу на-смерть!.." Хи-хи... А такъ смирнящій, раздушевный попъ, и, кажется, кожу съ его сымай, какъ вотъ Антонычъ его оборудываетъ. Такъ, зараза у кого какая, я такъ полагаю, телячья голова...
— А ты пьяный развѣ лучше бываетъ?
— Я-то? Я умнѣе дѣлаюсь... Вѣрно тебѣ говорю! У меня своя повадка: чѣмъ больше пью, тѣмъ умнѣе. И, хоть съ кѣмъ хошь, могу свободный разговоръ имѣть... Значитъ, телячья голова, вполнѣ.
— Когда содержимыхъ будутъ отправлять?
— Завтра утромъ.
Отрава не выходила у меня изъ головы: что-то такое непонятное стояло за этою странною старухой, отравлявшей цѣлую "округу". Откуда она черпала свое дьявольское спокойствіе? Тихая лѣтняя ночь не давала отвѣта... Узко брезжило утро, и расплывавшіяся полоски бѣлаго свѣта лѣзли къ намъ сквозь щели въ крышѣ. Гдѣ-то звонко прокричалъ первый пѣтухъ. Ему отвѣтила десятка голосовъ. Послѣдніе пѣтухи выкрикивали гдѣ-то, точно въ глубинѣ земныхъ нѣдръ, — это доносился пѣтушиный голосъ съ другого конца деревни. Собака перестали лаять. На улицѣ глухо топотали просыпавшіяся овцы. Гдѣ-то близко промычала корова. Вся мирная деревенская обстановка вставала въ этихъ звукахъ живьемъ, и съ нею никакъ не могло примириться страшное дѣло, совершившееся всего нѣсколько дней назадъ. Среди этой ночной тишины, какъ должна была мучиться Отрава, обойденная тѣнями "стравленныхъ" ею?.. Странно было и то, что отравленные были все мужики. За ними стояли осиротѣвшія семьи, дѣти, пущенныя по-міру, — и все это за тридцать копеекъ и десятокъ яицъ. Не было никакой логической связи между причиной и послѣдствіями.
Мнѣ припомнились эти "стравленные": Пашка Копалухинъ, другой Пашка, зять Спирьки Косого, потомъ "обязательный старичокъ" Ефимъ, а кузнецъ Ѳомка и мужъ Маланьи еще ждутъ своей очереди. Сами говорятъ: "стравитъ насъ тещенька"... И все это такъ просто, какъ самое обыкновенное дѣло. А между тѣмъ Шатуново — самое земледѣльческое мѣсто, удаленное отъ всякихъ соблазновъ и разлагающихъ вліяній, какъ городъ, тракты или ярмарки. Исконное крестьянское населеніе всегда отличается мирными инстинктами, а тутъ вдругъ является какая-то старуха, которая возвела въ ремесло отравленіе односельчанъ. И вѣдь живетъ она въ Шатуновѣ не годъ, не два, а всю жизнь. Всѣ ее видятъ, каждый знаетъ, что она — Отрава, кричатъ въ голосъ о каждомъ случаѣ и указываютъ на старуху пальцами, а она все-таки живетъ въ своей деревнѣ до семидесяти лѣтъ. Что-то такое, ни съ чѣмъ несообразное, выплывало изъ всего уклада крестьянской жизни, становясь вразрѣзъ съ мирными деревенскими порядками.
Среди царившей кругомъ мертвой тишины лѣтней ночи доносились изрѣдка возгласы игравшихъ. Собственно, слышался голосъ одного доктора Атридова:
— Другъ мой, это свинство: вы объявили два безъ козыря, я выхожу съ пикъ...
Временами поднимался общій гвалтъ, и слышно было, какъ двигали стульями, поднимаясь для необходимаго подкрѣпленія ослабѣвшихъ силъ. Василій Васильевичъ иногда раскатисто хохоталъ, старичокъ-становой бунчалъ, какъ пойманная за ногу муха, попъ Илья безмолвствовалъ, выдерживая свой трезвенный искусъ. Это мрачное убиваніе своего времени ничего общаго не имѣло съ тѣмъ, что теперь мучительно дремало надъ всею деревней. Пріѣхали обязанные службой люди, исполнили свой долгъ и завтра уѣдутъ, а Шатуново останется со своею скрытою болѣзнью. Внѣшнее проявленіе зла будетъ уничтожено, правосудіе будетъ удовлетворено, но все это только скользнетъ по поверхности, оставивъ послѣ себя смутный и расплывающійся слѣдъ.
=== -----
Утромъ на другой день я проснулся довольно поздно. Вѣрнѣе указать, это было уже не утро, а, по-деревенски, послѣобѣденное время: двѣнадцать часовъ. Вахрушки въ сараѣ не было. Въ поповскомъ домѣ стояла тишина. Единственная поповская курица ходила по двору съ гордостью "послѣдняго римлянина". Самъ попъ Илья еще спалъ, но это не мѣшало, въ гостной на столѣ, отлично вычищенному самовару кипѣть съ самоотверженнымъ усердіемъ.
— Третій разъ доливаю самоваръ-то, — сообщила мнѣ старушка, заправлявшая хозяйствомъ. — Тотъ шалыганъ-то... ну, докторъ этотъ... ужъ забѣгалъ раза два и въ окошко палкой стучался.
— Поздно вчера разошлись гости-то?
— А солнышко, видно, взошло.
Пока я умывался, попъ Илья успѣлъ проснуться и встрѣтилъ меня у самовара. Онъ былъ сегодня особенно мраченъ. Пока я пилъ свой стаканъ чаю, попъ Илья ходилъ по комнатѣ съ сосредоточенностью человѣка, осужденнаго на безсрочную каторгу. Разговориться съ нимъ въ такую минуту было трудно: да, нѣтъ — и весь разговоръ. Раза два онъ подходилъ къ окну и заглядывалъ на улицу, которая въ такое время всегда пуста. Теперь не было даже ребятишекъ и собакъ.
— Кто у васъ вчера выигралъ? — спрашиваю я для оживленія нашихъ разговоровъ.
— А такъ... никто.
— Для чего же играли?
— А такъ, нужно убить время.
Молчаніе. Самоваръ перестаетъ кипѣть и только вздыхаетъ, какъ человѣкъ, пробѣжавшій цѣлую станцію. На улицѣ стоитъ тяжелый зной, отъ котораго попрятались всѣ курицы. Тѣни никакой. Озеро рѣжетъ глаза тяжелымъ блескомъ полированной стали.
— Жарко! — говоритъ попъ Илья, вытирая вспотѣвшее лицо платкомъ
— Страда хорошая.
— Да...
Мой собесѣдникъ, оставивъ стаканъ, начинаетъ опять мѣрно шагатъ изъ угла въ уголъ съ упорствомъ сумасшедшаго. Въ окнѣ доказывается голова Вахрушки.
— Чай съ сахаромъ! — привѣтствуетъ онъ не безъ галантности.
— Заходи, гостемъ будешь, — откликается попъ Илья, не переставая шагать.
— Недосугъ, телячья голова: сейчасъ Отраву на окружной судъ отправлять будемъ.
— А тебѣ-то какая забота?
— Мнѣ?.. А вотъ пойду и погляжу, какъ Отраву барыней повезутъ... Какъ же, замѣсто того, чтобы кольемъ ее разорвать, въ городъ везутъ — добрыхъ людей безпокоить. Образованные люди все мудрятъ, телячья голова! Хи-хи... "Анна Парѳеновна, признаёте себя виновною?" — "Никакъ нѣтъ, ваше выскородіе". Ну, Отрава и выправится. А около волости со всей деревни народъ сбѣжался. Тоже отъ ума: поглядѣть, какъ Отрава поѣдетъ съ Анисьей... Все пѣшкомъ ходили, а тутъ сразу двѣ барыни.
Мнѣ хотѣлось посмотрѣть послѣдній актъ деревенской драмы. Когда мы съ Вахрушкой подходили къ волости, тамъ гудѣла толпа народа. Собрались старый и малый. У крыльца стояла простая телѣга, заложенная парой. Сотскій, съ бляхой на груди, вымащивалъ на облучкѣ какое-то хитрое сидѣнье. Бабы столпились черезъ дорогу у новой пятистѣнной избы Ивана Антоныча. Слышались отрывочныя восклицанія, вздохи и сдержанный шопотъ. Въ окнѣ волости нѣсколько разъ показывалась голова Ивана Антоныча, вопросительно поглядывавшая черезъ дорогу. Ждали, когда становой кончитъ завтракъ.
— Василь-то Васильевичъ съ дохтуромъ уѣхали давно, — сообщала мнѣ Вахрушка. — Напились чаю и угнали, а становой Отраву самъ повезетъ... Въ честь попала, телячья голова!
Я остался въ толпѣ, чтобы прислушаться къ говору собравшихся здѣсь людей. Мужики сосредоточенно молчали или вполголоса разговаривали о своихъ хозяйственныхъ дѣлахъ. Замѣтно было то общее смущеніе, которое вызывала Отрава въ мужицкихъ головахъ. Бабы жалѣли Анисью.
— Тихонькая бабенка какая была, — слышался въ толпѣ голосъ. — Воды не замутитъ, а тутъ вонъ что стряслось.
— Помутилась бабочка, вотъ и стряслось, — отвѣчалъ другой голосъ,
— Тише вы, бабы... Экъ васъ взято!
Бабы на минуту смолкали, а потомъ начинался новый шопотъ. Голова Антоныча появлялась въ окнѣ все чаще. Сотскій нѣсколько разъ влѣзалъ на устроенное сидѣнье, одавлялъ его и глупо ухмылялся, довольный общимъ вниманіемъ.
— Тебѣ бы, Потанъ, шпагу надо дать, — острилъ Вахрушка, принимавшій въ этихъ опытахъ дѣятельное участіе. — Форменнѣе, телячья голова! Съ барынями поѣдешь.
Наконецъ въ окнѣ писарской избы показалась сѣдая голова станового и сдѣлала соотвѣтствующій знакъ головѣ Антоныча. Толпа глухо колыхнулась. Сотскій нырнулъ въ сѣни. Показался Пименъ Савельичъ безъ шапки и съ ребенкомъ на рукахъ. Другой ребенокъ боязливо цѣплялся за полу его чекменя. Подъ конвоемъ Антоныча вывели Отраву и Анисью. Онѣ шли торопливой походкой и неловко усѣлись въ телѣгѣ. Какая-то бабенка тыкала два узелка подъ кучерской передокъ, гдѣ торчали ноги сотскаго. Бабы захныкали. Голова станового наблюдала происходившую сцену и сдѣлала второй знакъ.
— Трогай! — крикнулъ Антонычъ кучеру, подбиравшему вожжи.
— Сичасъ.
Анисья сидѣла съ убитымъ видомъ, опустивъ глаза. Пименъ Савельичъ подтащилъ къ ней ребятишекъ. По лицу у Анисьи пробѣжала судорожная тѣнь, искривившая помертвѣвшія губы. Она съ какою-то жадностью припала къ дѣтскимъ головкамъ и вся замерла.
— Трогай!
Толпа разступилась, давая дорогу. Отрава поклонилась міру на всѣ четыре стороны, перекрестилась и ничѣмъ не выдала своего душевнаго настроенія. Бабы начали причитать. Какой-то звонкій женскій голосъ рѣзко выдѣлился изъ остальныхъ и тѣмъ речитативомъ, какъ голосятъ по покойникамъ, принялся наговаривать послѣднія бабьи слова. Голова станового подала нетерпѣливый знакъ, и телѣга съ отравительницами тронулась.
По толпѣ пробѣжало то судорожное движеніе, какъ по тихой застоявшейся водѣ отъ перваго порыва бури. Оставшіеся ребятишки-сироты ревѣли, Пименъ Савельичъ стоялъ на волостномъ крылечкѣ, попрежнему безъ шапки, и крестился.
— Ну, слава Богу!--повторялъ писарь Антонычъ, принимая свой обыкновенный степенный видъ. — Гора съ плечъ...
Звякнулъ колокольчикъ, и изъ воротъ писарского дома выкатилъ дорожный экипажъ станового.
— Вашему высокоблагородію... — раскланивался Вахрушка, подскакивая къ экипажу. —Скатертью дорога...
Колокольчикъ дрогнулъ и залился своею безконечною дорожною болтовней.
VI
правитьПозднею осенью мнѣ пришлось заѣхать въ Шатуново. По первому снѣгу здѣсь всегда была такая отличная охота на косачей "съ подъѣзда". Остановился я у писаря Антоныча, котораго дома не было, — онъ уѣхалъ въ деревушку Низы со сборщиками податей. Чтобы разыскать Вахрушку, необходимаго человѣка для охоты, я отправился къ попу Ильѣ.
Деревенская улица осенью — это сплошная грязь, которая такъ и застываетъ. Народъ былъ дома, и вездѣ шла крестьянская домашняя работа "на зиму": поправляли избы, подвозили дрова, клали печи. Полевыя страдныя работы кончились, и до зимы можно было управиться съ разною домашностью. Одна бѣднота по первымъ заморозкамъ торопилась на молотяги, чтобы взять новину. Справные мужики ждали, когда "станетъ" озеро Кекуръ, чтобы обмолотиться прямо на льду. Попа Илью засталъ я дома. Едва я успѣлъ отворить ворота, какъ наткнулся на самого хозяина, который, въ обществѣ Вахрушки, съ полѣномъ въ рукахъ, гонялся за своею послѣднею курицей.
— У, каторжная!.. — ревѣлъ Вахрушка, стараясь обѣжать удиравшую отъ него курицу. — Отецъ Илья, валяй ее по ногамъ... Ахъ, телячья голова, опять ушла!..
Оба были пьяны настолько, что даже не могли стѣсняться состояніемъ своей невмѣняемости. Лицо у попа Ильи распухло, волосы были всклочены, костюмъ въ безпорядкѣ, и вообще онъ имѣлъ видъ "разрѣшившаго человѣка". По нѣкоторымъ даннымъ можно было заключить, что запой продолжался не меньше двухъ недѣль. Когда курица окончательно скрылась, Вахрушка обругалъ ее вдогонку, плюнулъ и, подходя ко мнѣ, проговорилъ:
— Сорвало!
— Что сорвало? — спросилъ я, не понимая этого слова.
— А вотъ насъ съ попомъ Ильей сорвало... Третью недѣлю чертимъ, телячья голова!
Попъ Илья стоялъ, опустивъ голову, — онъ былъ просто жалокъ, когда первая буйная половина болѣзни смѣнялась угнетеннымъ состояніемъ. Теперь онъ находился именно въ такой полосѣ и, кажется, плохо сознавалъ, что происходило кругомъ него. Вахрушка всегда ждалъ поповскаго запоя, какъ праздника, и водворялся въ поповскомъ домѣ, какъ у себя. Пилъ онъ вмѣстѣ съ хозяиномъ, но водка на него не дѣйствовала: на время его вышибало изъ ума, а потомъ оставался только полугаръ, и Вахрушка перелаталъ блаженное настроеніе. Мужицкое желѣзное здоровье сказывалось въ этомъ случаѣ самымъ осязательнымъ образомъ.
— Отецъ Илья, пойдемъ въ избу, — приглашалъ Вахрушка, подхватывая хозяина подъ руку. — Мы курицу завтра изловимъ, телячья голова, а въ избѣ можно и прилечь... Въ ногахъ правды нѣтъ, телячья голова.
По пути Вахрушка успѣлъ подмигнуть мнѣ и льстиво уговорилъ попа Илью итти въ горницы. Тотъ повиновался, не разсуждая, и только время отъ времени сжималъ свои отекшіе кулаки.
— Того гляди, хлобыснетъ по мордѣ, — объяснялъ Вахрушка, проводя больного въ сѣни. — Не успѣешь оглянуться, какъ прилетитъ, — такая ужъ зараза. Вѣдь разговариваетъ, телячья голова, какъ слѣдуетъ быть человѣку разговариваетъ, а тутъ какъ развернется... Я этихъ поповскихъ блиновъ достаточно наѣлся-таки! Сытъ... И тоже другая зараза: безпремѣнно экономку свою колотить. Какъ увидѣлъ, сейчасъ, чѣмъ попадя, и благословитъ, а потомъ самъ же и заплачетъ... Вотъ онъ какой, попъ-то Илья: ходи да оглядывайся... А душа въ емъ, телячья голова, предобрѣющая и ума палата. Недѣли по двѣ разговоры эти самые разговариваемъ.
При помощи разныхъ военныхъ хитростей. Вахрушкѣ удалось заманить попа Илью въ спальню и уложить въ постель. Черезъ четверть часа онъ уже храпѣлъ, какъ зарѣзанный.
— Какъ ведерный самоваръ зажариваетъ... — ухмылялся Вахрушка, показывая головой на спальню. — А вы насчетъ косачей?
— Да.
— Оно теперь самое способное время, только вотъ попъ будто связалъ меня по рукамъ и ногамъ...
— Какъ знаешь, я и одинъ съѣзжу.
— А вы по заозеру возьмите... Отъ Юлаевой къ Низамъ пойдутъ островки: тутъ, какъ воронъ, этихъ косачей! Многіе господа любопытствуютъ: Василь Василичъ недавно пріѣзжалъ, такъ пострѣлялъ, становой...
Было уже поздно, и я отправился на квартиру къ Антонычу. Писарь только-что вернулся изъ своей поѣздки и, видимо, дожидался меня за кипѣвшимъ самоваромъ.
— Провѣдывать ходили нашего батюшку? — спрашивалъ онъ, здороваясь со мной. — Очень ослабли... Сельчане-то жалуются, а тоже надо разсудить и по человѣчеству: живой человѣкъ-съ. Сидитъ-сидитъ, какъ медвѣдь въ берлогѣ, — ну и разрѣшитъ... Много ихъ такихъ-то вдовыхъ поповъ, а я всегда говорю мужикамъ: вы не смотрите на его слабость, а на священство. Да-съ. Мы въ немъ должны нашего пастыря уважать, а не вино. Другой и трезвый, а... Не прикажете ли ромцу?
На огонекъ подошелъ фельдшеръ Герасимовъ и скромно помѣстился въ уголокъ. Говорили о послѣднихъ деревенскихъ новостяхъ, о разныхъ городскихъ знакомыхъ, объ урожаѣ, о чумѣ въ сосѣднемъ уѣздѣ и тому подобномъ, о чемъ разговариваютъ въ такихъ случаяхъ. Въ окна уже глядѣла темная осенняя ночь, самоваръ пускалъ тоскливыя ноты, стаканы съ чаемъ стыли на столѣ. Стукъ въ окно заставилъ всѣхъ невольно вздрогнуть: это былъ Вахрушка.
— Экъ тебя взяло, полуночника! — выругался Антонычъ, дергая за шнурокъ отъ затвора калитки.
— А я вотъ къ барину, — бормоталъ Вахрушка, появляясь въ дверяхъ. — Значитъ, телячья голова, насчетъ косачей... не могу я оставить попа. Чуть вывернется изъ избы, а ужъ сейчасъ и гребтятся, — какъ бы чего онъ не сдѣлалъ надъ собой... Не ровенъ часъ!
— Мы ужъ уговорились, — отвѣтилъ я. — Я одинъ поѣду завтра,
— Вахрамей, посмотри ты на себя, въ какомъ ты образѣ? — усовѣщевалъ гостя Антонычъ и внушительно качалъ головой.
— Въ настоящемъ своемъ видѣ, Иванъ Антонычъ, потому какъ я отъ вина только умнѣе дѣлаюсь... Другой дуритъ, а у меня въ башкѣ настоящая музыка играетъ.
— Оно и видно, что музыкантъ.
Зачѣмъ приплелся Вахрушка, трудно было сказать. Пьянъ онъ былъ въ надлежащую мѣру, объ охотѣ разговоры кончились, а Вахрушка все переминался съ ноги на ногу. Антонычъ искоса поглядывалъ на непрошеннаго гостя и только морщился. Въ другое время онъ безъ разговоровъ выпроводилъ бы его въ шею, а теперь ему просто было лѣнь. А Вахрушка все стоялъ и ухмылялся.
— Ты бы шелъ лучше домой, — замѣтилъ фельдшеръ.
— Я... домой? — озлился Вахрушка. — Я знаю, когда мнѣ домой итти... Можетъ, я разговаривать пришелъ, телячья голова!
— Ну, и разговаривай.
— Потому какъ я въ полномъ умѣ сейчасъ... да!
Повернувшись ко мнѣ, Вахрушка съ вызывающимъ видомъ проговорилъ:
— А вы знаете, господинъ, какъ съ Отравой на окружномъ судѣ поступили?
— Нѣтъ, не знаю.
— Такъ-съ... И съ Анисьей тоже?
— Тоже не знаю.
Антонычъ сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе, но Вахрушка его предупредилъ:
— Уйду, сейчасъ уйду, Иванъ Антонычъ... Дай слово вымолвить: въ каторгу услали обѣихъ, сударь! Вотъ оно какое дѣло-то!
— Что же, ты доволенъ?
— Я-то?.. Про меня и собаки не брехаютъ... А вотъ какъ вы, сударь, полагаете насчетъ этого самаго случая? Вотъ это самое...
Признаться сказать, этотъ вопросъ меня смутилъ, и я не нашелся ничего отвѣтить. Въ самомъ дѣлѣ, какъ судить уже осужденныхъ, тѣмъ болѣе, что многое въ этой исторіи для меня лично оставалось темнымъ?
— Вотъ то-то и есть, — торжествовалъ Вахрушка, выкручиваясь изъ своего неловкаго положенія. — Оно и такъ можно разсудить, и этакъ можно. Теперь нужно такъ взять: ушла Отрава въ каторгу и Анисью съ собой прихватила, а кому отъ этого отъ самаго стало легче?.. Ошибочку большую тогда эта Анисья сдѣлала, телячья голова!.. Не умѣла концовъ схоронить да и подвела Отраву подъ обухъ, а теперь нашимъ бабенкамъ и ущититься нечѣмъ.
— Перестань ты, Вахрушка, молоть! — отговаривалъ его Иванъ Антонычъ, разглаживая бородку. — Тогда что ты говорилъ, непутящая голова? "Кольемъ исколоть Отраву!" — кричалъ по всему селу... Всѣхъ науськивалъ да смутьянилъ.
— Я не отпираюсь: было дѣло, телячья голова!.. Вѣдь я мужикъ и по своей линіи говорилъ, а теперь насчетъ бабъ разговоръ — это опять своя линія. Да!.. Вы, сударь, послушайте, что я вамъ скажу отъ своего-то ума. Дуры эти бабы, вотъ первое дѣло... Имъ бы зубами за Отраву надо держаться, потому защита ихняя была. У насъ какъ теперь бабъ увѣчатъ, одна страсть... Того же взять Пашку Копалухина: возьметъ жену да за ноги и подтянетъ къ потолку, а самъ ее по спинѣ вожжами, пока изъ силъ не выбьется... Всѣ сусѣди сбѣгутся смотрѣть, какъ она вся синяя виситъ, а Пашка въ окошко кричитъ: "моя жена, на мелкія части изрѣжу". А другой Пашка, значитъ, зять Спирьки Косого, свою жену все на муравейникъ водилъ, такъ на обродкѣ, какъ козу, и волокетъ въ лѣсъ, а тамъ раздѣнетъ донага, вобьетъ въ муравьище колъ, свяжетъ ей руки назади, посадитъ голую на муравьище, да къ колу руки и привяжетъ. Цѣльную ночь иной разъ на муравьищѣ-то сердечная корчится, реветъ благимъ матомъ, а никто ослобонить не смѣетъ, потому какъ Пашка-то тутъ же, около нея, на травѣ лежитъ и на гармоникѣ играетъ. Тоже вотъ обязательный былъ старичокъ Ефимъ... Онъ двухъ женъ въ гробъ заколотилъ, женился на третьей, на молоденькой, и надъ ней свой характеръ сталъ оказывать. Ефимъ-то возьметъ жену да и стреножитъ: лѣвую ногу съ правою рукой свяжетъ ремнемъ, да такъ недѣлю и держитъ, а ежели она начнетъ жалиться, онъ ее шиломъ въ самое живое мѣсто, или по толченому стеклу учнетъ водить. Было это, Иванъ Антонычъ?
— Перестань ты, Вахрамей... Мало ли звѣрства по деревнямъ темнота ваша дѣлаетъ!
— А я къ чему рѣчь-то веду, телячья голова?
— Ты лучше про себя разскажи, какъ свою жену увѣчилъ?
— Было и мое дѣло, не отпираюсь... Иногда пьяный и поучишь, на то она баба. Гдѣ же мое-то начальство? Надо мной и становой и старшина куражатся, надо и мнѣ сорвать сердце. Это точно, бивалъ Евлаху...
— Да вѣдь умѣючя надо бить, малиновая голова, а то ухватилъ полѣно и давай обихаживать имъ жену по чемъ попадя.
— Постой, постой, дай ты мнѣ, телячья голова, рѣчь-то кончить! Я насчетъ бабъ все... У Отравы три мужа было, и звѣрь къ звѣрю: одинъ косу оторвалъ вмѣстѣ съ мясомъ, другой полѣномъ руку ей перешибъ, третій кипяткомъ въ банѣ хотѣлъ сварить. Это какъ по-вашему? Тоже у дочери у ейной, у Таньки: первый ребро Танькѣ выломалъ, второй скулу своротилъ... Взять опять Анисью, дочь, значить, Пимена Савельича, чего она натерпѣлась отъ мужа-то?.. Вышла она изъ богатаго дома за голяка, потому какъ, была по дѣвичьему дѣлу съ изъяномъ... Онъ, мужъ-отъ, въ первый же разъ, какъ повели молодыхъ въ баню, ногами ее истопталъ, а потомъ ужъ совсѣмъ озвѣрѣлъ. Истряслась бабенка... Такъ оно и пошло у нихъ на перекосыхъ: мимо мужъ-то не пройдетъ, чтобы зуботычины не дать, при всемъ народѣ много разъ за косы на улицѣ таскалъ; а потомъ уѣхали на покосъ, у ней ужъ терпѣнья не стало. Всѣ бабенки-то, которымъ невмоготу, завсегда къ Отравѣ шли, а та средствіе свое представитъ и всему научитъ. Ну, мужикамъ все же опаска... Моя-то Евлаха тоже вѣдь стравить меня этакъ же хотѣла. Рѣзьба тогда въ брюху у меня такая пошла, что хуже смерти: точно траву стали косить въ нутрѣ... Тогда вотъ я и говорю, телячья голова, про Отраву-то: большую неустойку показали бабенки-то наши. Теперь ужъ совсѣмъ нечѣмъ имъ будетъ ущититься супротивъ мужьевъ!..
— Что же, правда, такъ правда, — замѣтилъ Иванъ Антонычъ, когда Вахрушка ушелъ. — Звѣрства этого вполнѣ достаточно... Мужики звѣрствуютъ, а бабы травятъ — это по всѣмъ деревнямъ такъ.
— И въ каждой большой деревнѣ своя Отрава есть, — прибавилъ фельдшеръ изъ своего угла. — Мнѣ постоянно приходится отваживаться съ отравленными... А между прочимъ, до свиданія, Иванъ Антонычъ. Пора спать, видно.
— И то пора... Охъ-хо-хо!.. Согрѣшили мы, грѣшные...
Деревня давно спала мертвымъ сномъ, и только кое-гдѣ тишина нарушалась собачьимъ лаемъ.