Открытое письмо Всеволоду Иванову править
У нашей группы — группы писателей, ведущих сейчас борьбу за наполнение Всероссийского союза советских писателей творческой сущностью, — есть и недоброжелатели, и возражателя
Недоброжелатели добиваются разрушения или самоликвидации Союза. Мы стоим на той точке зрения, что Союз нужен как тем писателям, которые работают вне художественных групп и школ, так и всем вообще квалифицированным писателям. Повидимому, не только мы, правлении, держимся такого взгляда: за последний недели усилится приток в Союз новых членов; среди нас — Эдуард Багрицкий, С. Д. Мстиславский, Юрий Олеша и еще целый ряд товарищей, имена коих не называю за недостатком места. Значит, линия нащупана, в общем, правильная; но, естественно, и практическая работа должна быть перестроена сверху до-низу; путь этой перестройки — долгий и тяжелый путь; мы на него вступили и не думаем пятиться назад или сворачивать в сторону.
Ты первый, Всеволод, высказался о наших «основах декларации». В твоем выступлении я лично не усматриваю вражды к Союзу и поэтому считаю твою критику достойной серьезного ответа. Должен, однако, с первых же слога заявить, что никак не согласен с твоими выкладками и буду возражать по всем линиям.
Прежде всего, о возможном расслоении Союза. Ты утверждаешь, что мы взяли на себя тяжелую задачу: развалить на отдельные части ту писательскую массу, которая в данный момент составляет Союз. Формально ты неправ: в наших «основах декларации» такого утверждения не найдешь даже с лупой; но ты неправ и по существу. Спору нет, расслоение возможно, и даже, может быть, исторически неизбежно, но произойдет-то оно вовсе не по каким-то долженствующим появиться на свет художественным признакам. Мы рассматриваем Союз, как общественно-политическое об’единение квалифицированных литераторов, независимое от какой бы то ни было художественной школы, при чем каждый отдельный товарищ может примыкать или принадлежать одновременно и к определенной художественной группировке. Но у Союза в целом — в смысле методов писательской работы, в смысле художественной формы — нет никакого соединительного знака, как бы ты ни старался нам его навязать в образе какого-то «попутнического реализма». Ты утверждаешь, что этот знак появится; возможно, но сейчас-то его нет — значит, и твои умозаключения преждевременны… тем более, что на роль пророка ты не претендуешь.
А дело-то вот в чем: одни говорят:
— Сейчас нужен роман.
Другие утверждают:
— Сейчас — только газета. (Ты, как будто, склонен присоединиться: к этому, второму, мнению).
Мы говорим:
— Не роман, не газета, а может быть и роман, и газета, а может быть ---газето-роман, а может быть что-нибудь еще третье, четвертое, пятое, нам неизвестное, нами не найденное; потому, что мы ищем, мы пробуем свои силы на всех возможных формах искусства. А тебя и всех писателей, объединяемых Союзом, зовем искать вместе с нами. Если ты только за газету, значит, ты уже нашел, значит тебе не по дороге с нами. Но ведь это — неправда. Всеволод, твое же творчество опровергает твои выкладки, и ничего ты не нашел, а ищешь так же, как ищем и мы, и значит, тебе с памп по пути, и нечего потрясать «тематикой дня» и вызывать великие тени. Другое твое утверждение: Союз ведет своих членов, в общественном смысле, через ученический курс. Да, если понимать реконструкцию производства и быта, как ученичество целой страны, — тогда и Союз, перестраиваясь, проходит некое ученичество. Но ведь это взгляд ложный и вредный: общая реконструкция-- неизбежный и закономерный этап революции, решающий ее период, колоссальных размеров историческая задача, решение которой выдерет напрочь корни старого мира, и называть этот период ученичеством было бы просто высокомерным недомыслием… А перестройка Союза писателей — частица обшей длительной, боевой операции, и участвовать в этой перестройке — значит, принимать непосредственное участие в реконструктивном периоде революции. Участие же в этом периоде, как и вообще в революции, величайшее счастье нашей эпохи, --конечно, если не смотреть на личное счастье из тараканьей щели, взыскуя только благополучия своей жалкой скорлупы. Нет, мы не учим и не собираемся учить: мы работаем на опытном поле и каждого из членов Союза зовем работать с нами! Ты утверждаешь еще, что наш тезис: «тематика эпохи не ограничивается тематикой дня» есть суждение вредное и пустое, так как оно, будто бы, скрывает затаенные думы «классиков» о «необходимости писания „Войн и миров“. — полотен, изображающих столетия». Неверная посылка рождает неверный вывод.
Поверь, мы прекрасно понимаем, что пятилетка, индустриализация страны, газета, сегодняшний человек, — все это одновременно и тематика эпохи, и тематика дня. И потому пятилетка является темой эпохи, что она есть кусок борьбы за великое будущее человечества. Но пятилетка — и тема дня потому, что в этой пятилетке живем, действуем, работаем мы, и отделить себя и сегодняшний день от пятилетки не хотим и не можем даже, если бы и захотели. И все-таки темы эпохи могут жить отдельно от тем дня. Для доказательства возьму несколько отвлеченный пример.
Ты испытываешь определенную эмоцию, когда видишь, что бьют ребенка; ты даже вмешиваешься, защищая этого ребенка. Назовем такой случай — твою эмоцию и акт защиты ребенка — суммарно — темой дня. Но эта тема вырастет в тему эпохи, если ты поднимешь голос в защиту всех вообще избиваемых детей. А эта тема, в свою очередь, наполнится истинным, живым содержанием только в том случае, если ты не ограничишься простой регистрацией фактов или слезливыми ламентациями по этому поводу, но еще и вмешаешься со всей силой художника в происходящее, станешь на защиту детей, потребуешь такого изменения человеческих отношений, чтобы вообще никогда больше не было и не могло быть избиения детей. Тогда тема эпохи перестанет быть только отражением жизни, тогда твое перо станет грозным орудием социального воздействия уже не помимо твоей художнической воли, а в полном согласии с ней, в полной гармонии с твоей человеческой сущностью.
Но я уже перешел к последнему и главному твоему возражению. Ты глубоко уважаешь и ценишь литературу «за то, что она есть возможно полное и возможно прекрасное отражение жизни, и в этом только ее великая и настоящая ценность». Право, можно подумать, что ты рассматриваешь литературу, как некое гигантское, максимально точное, но холодное, бесстрастное и уж во всяком случае аполитичное зеркало. Так, должно быть, думал и Гоголь, когда метил «Ревизора» известным эпиграфом. Но с Гоголем-го случилась беда! «Когда Белинский начал раз’яснять великое общественное значение произведений Гоголя, Гоголь пришел в ужас от этих раз’яснений и об’явил, что вовсе не имел в виду того, что приписывают ему некоторые критики». Так пишет одни из современников. Гоголь, сам того не подозревая, расшатывал самодержавие. Имея в виду частности, Гоголь со страшной силой ударил по системе. И, когда, впоследствии, Гоголь выступил с публицистической защитой этой системы, Белинский, молившийся тогда уже «пресвятой матери гильотине», с неменьшей силой ударил по самому Гоголю.
А «Записки охотника»? А «Хижина дяди Тома»? Кстати, произведение Бичер-Стоу — наиболее яркое доказательство того нашего утверждения, что литература может и должна быть не только отражением жизни, но и орудием социального воздействия. Художник не только не может — он не должен быть нейтральным, аполитичным; в этом — сущность нашего тезиса. В толстовском непротивлении таилась христианская, идеалистическая, следовательно, реакционная, мораль, --мораль, опасная именно в силу своего успокаивающего воздействия, именно в силу отказа от всякой борьбы, например, революционной. Нейтральное же, «аполитическое» отражение жизни в литературе неизбежно приведет к толстовской заповеди, к нравственному закону, к «царству божию внутри нас», значит к отказу от борьбы, значит, политически — к подчинению буржуазии, то-есть, опять — таки к политическому воздействию, как раз к тому, претив чего борются «нейтралисты» и всякие прочие отражатели. Ты можешь еще сказать: «Художник действует с полной силой только тогда, когда он поет, как птица, не подозревая о значении своего пения». Ты это, приблизительно, и говоришь: «Что же касается воздействия литературы, то это есть уже воздействие художественного таланта…». Это значит, что в повседневной жизни художник может быть политически направленным человеком, а как только вступает в действие его талант, эта направленность должна исчезнуть, и художник, на манер шамана, начинает вещать разные беспредметные словеса. Так, что ли? По-нашему, не так. По-нашему, художник должен быть одновременно гражданином, и эти два качества должны быть слиты в нем воедино. Эпоха никак не допускает — и не допустить положения, при котором «писатель пописывает, а читатель почитывает…». Прошли те времена.
Революция беспощадна к врагам и сурова к друзьям, даже и к тем, которые без кавычек. В наше время нельзя быть «другом революции», можно быть только революционером. Поэт Багрицкий в своем последнем, не напечатанном еще, стихотворении говорит:
«…Побоями нас няньчила страна…»
Да! Побоями! Но мы принимали эти побои не потому, что ждали за них какой-то награды, а потому, что страна наша прокладывает новые исторические пути всему человечеству, а мы росли и двигались вместе с ней; а на горных тропах без толчков не обойтись!
Из всего сказанного ты можешь заключить, что мы строим Союз писателей на новых основаниях. Да это. и не может быть иначе. В нашу эпоху писатель не должен быть шаманом или жрецом. В нашу эпоху писатель должен быть строителем.
Мы будем прокладывать в Союзе новые пути литературы. Твое место среди нас. В качестве «стороннего наблюдателя» работы, которая должна быть твоей, можно попасть в неприятный конфликт с самим собой и со всем окружающим. Ни опаздывать, ни отставать нельзя. Но попутно мы будем крушить — и в первую очередь в самих себе — консерватизм, косность, лень, мистику, шовинизм, творческую анархию и прочие расейские качества.
На этом пути мы добьемся того, что Союз писателей никогда не будет случайным гнездовьем гениев, жрецов, «академиков» и прочих, потерявших перспективу оперных персонажей, а станет живой, творческой лабораторией нового писателя — работника преображаемой и в большой степени уже преображенной страны!
Дружеский привет!
25 декабря 1929 г.