Отец Александр Гавацци и его проповеди (Добролюбов)

Отец Александр Гавацци и его проповеди
автор Николай Александрович Добролюбов

Опубл.: 1862. Источник: az.lib.ru

H. A. Добролюбов Отец Александр Гавацци и его проповеди

H. A. Добролюбов. Собрание сочинений в девяти томах.

Том седьмой. Статьи и рецензии (1861). «Свисток» и «Искра»

М.-Л., ГИХЛ, 1963

В половине сентября 1860 года европейские газеты много говорили о Гавацци, эксцентрическом проповеднике, возбуждавшем народ в Неаполе — обезглавить статуи Карла III и Фердинанда I и посадить на их туловища головы Гарибальди и Виктора Эммануила.¹ Большая часть газет подсмеивалась над ним, некоторые упоминали о нем без насмешек, но совершенно незначительным образом, все знали его почти единственно по оригинальной бутаде относительно статуй. Потом и позабыли о нем.² Последним упоминанием о нем была едва ли не сплетня одного корреспондента которой-то из ультрамонтанских³ газет о том, как Гавацци, принявшись проповедовать в Неаполе протестантизм, должен был бежать от своих слушателей, потому что они начали пускать в него каменьями. Если бы подобный факт и случился, то, конечно, для Гавацци тут не было бы ничего позорного: известно, на какие выходки способны неаполитанские изуверы. Но дело в том, что известие, без всякого сомнения, преувеличено и перепутано, так как Гавацци вовсе и не думал проповедовать протестантизма и вообще неспособен посвящать свои речи сектаторской схоластике. Он говорил против светской власти папы, против излишней привязанности народа к обрядам, против злоупотреблений духовенства; но все это, как увидим, совершенно независимо от каких-нибудь лютеранских воззрений, просто по внушению здравого смысла и любви к народу. И народ умел оценить талант и усердие оригинального проповедника: успех его проповедей был таков, что с ним не поравняется сам монсеньор Дюпанлу, как известно, совмещающий теперь в своей особе все красноречие Фенелонов, Боссюэтов, Флешье и других великих ораторов французской церкви и двора.⁴

Несколько месяцев тому назад некоторые проповеди Гавацци напечатаны по стенографической записи.⁵ Как по самой своей оригинальности, так и по внутренним достоинствам они показались нам достойными внимания некоторой части русской публики, и мы решились⁶ сделать анализ главнейших из них и представить некоторые места в переводе. Но прежде скажем несколько слов о личности Гавацци и о внешней обстановке его проповеднической деятельности.

Для людей, следивших за итальянским движением, имя Гавацци известно не со вчерашнего дня. Он принимал участие еще в событиях 1848 и 1849 года. Перед этим временем он, подобно многим итальянским патриотам, скитался по разным местам, не находя себе спокойствия в Болонье, к которой принадлежал по своему монашескому чину. В 1848 году мы находим его в Венеции — одушевляющим народ на борьбу с австрийцами. В короткое время популярность его сделалась огромна. В доказательство можно привести следующий случай. В мае 1848 года Фердинанд II, находя, что уже довольно полиберальничал, послал приказание возвратиться своим войскам, посланным будто бы против австрийцев; генерал Пепе не хотел повиноваться, но едва мог удержать при себе два или три батальона; остальное войско решилось возвратиться с генералом Стателлою.⁷ Гавацци, находившийся тогда в Тревизо, бросился в погоню за неаполитанцами, едва узнал об их отступлении. Он настиг их во время большого привала, который они расположились сделать после совершенного перехода. Немедленно бросился горячий монах к генералу, чтобы убедить его воротиться и вести свой отряд, состоявший из 15 000 человек, на защиту свободы Италии. Но Стателла и его помощники не дали отцу Гавацци времени развить его убеждения: едва он появился, как солдатам отдан был приказ немедленно собраться и продолжать поход. Генералы боялись, чтобы Гавацци в самом деле не увлек солдат, если дать им время слушать его… Вероятно, Стателла и его помощники не столько уважали ораторский талант проповедника, сколько его популярность, дававшую ему сильный авторитет над умами солдат… Но как бы то ни было, 15 000 человек, понуждаемые⁸ своим начальством, бросили свою стоянку и побежали скорым маршем от опасного монаха.

Возвратясь в Венецию, Гавацци продолжал свои убеждения народу в самом решительном духе. Он служил там одно время органом радикальной партии, образовавшейся под названием «народного клуба». Но умеренные люди, все еще надеявшиеся на легальные меры, нашли проповеди Гавацци слишком дерзкими, и «комитет благоустройства»⁹ не только запретил ему проповедовать, но даже попросил его удалиться из Венеции. Это было уже в конце 1848 года. Гавацци удалился, написав Манину очень горькое письмо.¹⁰ Манин отвечал, что сожалеет обо всем случившемся, но что отец Гавацци должен был временно пожертвовать своими убеждениями и стремлениями для того, чтобы не вносить разногласия в общество патриотов в такое время, когда всеобщее единодушие было всего нужнее для защиты против врага иноземного. «Впрочем, — оканчивал Манин, — каковы бы ни были на будущее время ваши расположения ко мне, я никогда не перестану уважать в вас одного из самых ревностных апостолов итальянской свободы и независимости».

Между тем как Венеция изнемогала среди ужасов безнадежной борьбы, в Риме торжествовала крайняя партия патриотов. Гавацци бросился туда. К сожалению, мы не имеем сведений о его деятельности в Риме.¹¹ Знаем только, что он был неразлучным другом Уго Басси¹² и находился в числе немногих, последовавших за Гарибальди в его знаменитом отступлении и спасшихся от рук австрийцев.¹³ Он успел пробраться в Англию и там, благодаря содействию «независимого» проповедника Гинтона, получил возможность продолжать свою ораторскую деятельность. В поучениях его оказалась в это время действительно некоторая разница с обычными воззрениями римской церкви: он придерживался более библии, нежели преданий католицизма, и изъяснял дух писания в смысле более благоприятном для народа, нежели для римского клира. За это он несколько раз подвергался оскорбительным выходкам со стороны изуверов, преимущественно из ирландцев. Не знаем, вследствие ли их демонстраций или по собственному желанию — он удалился потом в Америку и здесь очень долго проповедовал. Тут тоже нередко встречали его вопли ожесточения, свистки и угрозы; но он продолжал свое дело, и масса его приверженцев всегда оказывалась сильнее партии недовольных.

В 1860 году мы находим Гавацци в Палермо, в Мессине, в Неаполе, неразлучно с Гарибальди и с его волонтерами. Он принимает участие в битвах, когда нужно; он одушевляет бойцов в походе; он обращает речь к народу, когда патриоты вступают в город. Так он несколько времени убеждал и ободрял народ в Палермо и Мессине; так он сделался истолкователем новых потребностей и обязанностей народа в Неаполе.

Деятельность Гавацци в Неаполе продолжалась все время, пока там был Гарибальди. После того не слышно было о нем, и, по всей вероятности, ему не совсем удобно сделалось оставаться и поучать народ в Неаполе, когда там даже «гарибальдиевский гимн»¹⁴ стал считаться запрещенной вещью и признаком демонстрации против правительства.^[1]

В последнее время он занимался более литературными трудами. Месяца два тому назад появилось новое сочинение его против светской власти папы: «Roma tutta dell’Ilalia».^[2]10

Обращаясь к поучениям Гавацци, скажем, что в области словесных рассуждений едва ли что-нибудь могло быть полезнее проповедей его для упрочения нового правительства, если б оно умело хорошо понимать свои истинные обязанности и отношения к народу. Гавацци ни одним словом не отступал никогда от гарибальдиевской программы: «Италия и Виктор Эммануил»; он служил отличным посредником между желаниями народа и требованиями нового правительства; он мог, по своему влиянию, чрезвычайно много сделать для того, чтобы популяризировать в Южной Италии новый порядок вещей. Анализ проповедей Гавацци покажет нам сущность его стремлений и требований; о силе же его влияния свидетельствует то, как принимались его проповеди в Неаполе.

Гавацци, подобно первым христианским проповедникам, не стесняется выбором места для проповедаиия. Храм, улица, площадь, даже театр, всякое место, где только есть собрание слушателей, — кажется ему удобным и благоприятным. В Неаполе любимое место его было Largo del Palazzo, пред церковью San Francesco di Paolo, в виду дворца и статуй Карла III и Фердинанда I, выходка против которых так неожиданно послужила к прославлению имени проповедника. Проповеди его возвещались заранее, и всегда на слушанье их собиралась огромная толпа. Аплодисменты, крики: «Браво! Да! Нет! Viva Italia! Viva Garibaldi!» и пр. и пр. часто прерывали проповедника. Иногда его речь принимала характер как бы разговорный, иногда он заменял слова выразительной мимикой, которая возбуждала всеобщую веселость в собрании. Все это чрезвычайно резко противоречит тому, что мы привыкли разуметь под именем проповеди, то есть слова, обращаемого духовным лицом к мирянам. Но для тех, кому не понравится подобная «профанация духовной кафедры», заметим здесь, что такой характер проповедей в Италии, и особенно в Неаполе, не только вообще не кажется странным, но даже господствует. Далее мы скажем об этом несколько слов, а теперь только предупреждаем, что внешнюю форму речей Гавацци, как ни оригинальна кажется она для нас, нельзя приписывать ему исключительно. Главная разница Гавацци от других проповедников его страны состоит в содержании его проповедей. Сущность же содержания была такова, что к ней шло всякое место и всякое время, лишь были бы слушатели. Когда под открытым небом было неудобно собираться народу, по причине дурной погоды, Гавацци входил в церковь: так, несколько речей произнесены им в церкви del Carminé. Когда нужно было обратить речь к таким людям, которые не приходили на Largo del Palazzo, Гавацци шел туда, где их можно найти в сборе: так, он ходил на piazza Mercatello, чтобы убеждать baracchani, лаццарони одного многолюдного квартала в Неаполе, долее других колебавшихся отступиться от Бурбонов. Когда народ собирался на какое-нибудь зрелище, Гавацци и туда шел с своим словом: так, он не раз проповедовал в театре…

Раз это было в театре Сан-Карло. Давали какой-то балет. Кончился первый акт. Вдруг в одной из лож появился приземистый, плотный монах с красноватою бородою, в полувоенном-полумонашеском наряде, — это был Гавацци. Он сообщил какое-то известие о гарибальдийцах и начал толковать собравшейся публике об Италии, о ее требованиях, об обязанностях каждого к отечеству и т. д. Все принялись слушать, даже танцовщицы и актеры просили поднять занавес и столпились у самого края сцены, чтобы выслушать интересную проповедь.

В другой раз явился Гавацци во французский театр в Неаполе, только что возвратившись из отряда, дравшегося под Капуей.¹⁷ Красная рубашка под рясой, кепи вместо монашеского капюшона на голове, сабля на боку и револьвер за поясом не были особенной чрезвычайностью в Неаполе в это время. Но появление Гавацци возбудило в театре общее внимание потому, что он только что прибыл с места битвы. Таким образом, едва кончился первый акт пьесы Скриба и Легуве «Bataille des dames», которую давали в этот вечер, — Гавацци поднялся в своей ложе, и звучная, твердая, восторженная речь проповедника заменила декламацию актеров. Говорил он о стычках под Капуей, о действиях и намерениях Гарибальди, о положении поиск, об отечестве и свободе… Говорил долго, и нетерпеливая публика Неаполя слушала терпеливо, жадно, восторженно, до того, что забыла пьесу… Когда Гавацци кончил, импрессарио вышел на сцену и предложил, что так как для окончания комедии осталось мало времени, то не хочет ли публика заменить ее на этот раз гарибальдиевским гимном. Раздались оглушительные аплодисменты и «evviva!». Гарибальдиевскпй гимн спет был при выражениях исступленного энтузиазма всей публики.

И энтузиазм этот не потерялся в бесплодных криках. Гавацци умел его возбудить и умел им воспользоваться: кепи проповедника обошел театр и возвратился к нему, наполненный посильными пожертвованиями в пользу армии. Мало того: он, изобразив положение войска, сказал, что раненые нуждаются в корпии, и обратился к дамам с просьбою о ее доставлении. Наутро ему натащили целые вороха корпии.

Подобных результатов достигал он очень часто. Раз, после его воззвания на площади, к его кафедре немедленно полетели платки и узелки с бельем всякого рода; кепи его много раз наполнялся монетою в пользу волонтеров, сражающихся за свободу Италии.

Гавацци был в числе тех восьми или десяти человек, которые въехали в Неаполь 7 сентября вместе с Гарибальди. Тотчас по прибытии Гарибальди отправился в собор св. Дженаро, — только не затем, чтобы, по желанию «Times», взять и подвергнуть химическому разложению знаменитую «кровь св. Дженаро», хранящуюся в этой церкви, а просто для того, чтобы совершить торжественное благодарение богу за освобождение Неаполя.¹⁸ Сын и друг народа, Гарибальди не мог дебютировать оскорблением его религиозных верований и прежде всего хотел показать, что он вовсе не посланник сатаны и не предшественник антихриста, как его пытались представить аббаты и монахи, преданные Риму и Бурбонам. Но, пришедши к церкви, Гарибальди нашел ее запертою; мало того, вход был даже завален, а клир, принадлежащий к собору, весь скрылся вслед за архиепископом. Тогда отец Гавацци явился представителем всего духовенства: вход был открыт усилиями народа и национальной гвардии, и Гавацци совершил божественную службу и приветствовал в церкви освободителя Италии. Толпа была необыкновенно довольна.

Вслед за тем Гавацци является неутомимым миссионером итальянской свободы и единства. С 12 сентября, в течение всего этого месяца и большую половину октября, он почти каждый день произносил длинные речи к народу при всяком удобном случае. Невозможно было сочинять эти речи; они все были импровизацией. Принимая это в соображение, надо сознаться, что Гавацци — оратор весьма замечательный. Правда, он иногда уклоняется от своего главного предмета, делает повторения, недоговаривает или излишне распространяется. В каждой проповеди очень заметен недостаток строгого единства в построении и скачки, не допускаемые в глубоко обдуманной речи. Но зато в его проповеди, даже напечатанной, вы видите след живой речи, как будто слышите голос человека, разговаривающего с вами, а не читающего деревянным голосом заранее приготовленную тетрадку. Независимо от этого вы находите в проповедях Гавацци светлый взгляд на положение дел и уменье применить к нему требования общей нравственности, обязательные для всякого гражданина.

Есть в речах Гавацци много резкого даже дерзкого; но не забудем, что он говорил в первые дни освобождения, пред народом, только что опомнившимся от мрачного деспотизма, который столько лет давил его. Притом же надо заметить, что, несмотря на крайнюю бесцеремонность некоторых фраз о Бурбонах, Австрии, папе и герцогах, Гавацци вовсе не является в своих речах таким яростным алармистом,¹⁹ как хотели представить его некоторые клерикальные журналы. Напротив, у него находим даже слова прощения и мира, убеждение народа к спокойствию и благоразумию. Впрочем, обратимся лучше к самим речам его.

12 сентября Гавацци явился на площади San Francesco di Paolo. Многочисленная толпа уже ожидала его и встретила громкими рукоплесканиями. Гавацци постоял несколько времени молча, обвел презрительным взглядом дворец Бурбонов и статуи, стоящие на площади, потом прочел своим звучным и сильным голосом надпись на перистиле церкви: «D. О. M. Francesco di Paolo Ferdinandus I ex voto A. D. MDCCCXVI». Это и послужило ему текстом для проповеди. Он начал:

«Эта надпись, эти статуи, этот дворец — все мне говорит о Бурбонах. Где же они, наши Бурбоны?²⁰ Что сделалось с этим надменным родом, в котором от отца к сыну заслуженно переходило прозвище Бомбы?²¹ Все полно памятью о них на этой площади, которую, несмотря на ее неудобство для слушанья, я нарочно выбрал, именно потому, что она сама громко говорит о Бурбонах. Где же они, эти властители? Они были на высоте… одно дуновение… одно только… и они низвергнуты (аплодисменты), они низвергнуты навсегда… (Восторженные аплодисменты.) Никогда больше не будет царствовать это проклятое племя!..

Из всех деспотов Европы самое жалкое племя — это племя Бурбонов; из всего племени Бурбонов самая негодная отрасль — испанская; и самая гнилая ветвь испанской отрасли — это неаполитанские Бурбоны! Долой Бурбонов! (Вся толпа разражается криком: „Браво! Долой Бурбонов!“) На этот раз они нас покинули уж решительно (в толпе веселость). Теперь уж не будет для них ни венских, ни веронских трактатов, и ни вероломство, ни прощение не возвратят их в Неаполь…²² Народ и герой народа прогнали Бурбонов!.. Долой же Бурбонов!.. (Толпа, как один человек, в несколько приемов гремит: „Долой, долой, прочь Бурбонов!“) Мы начали дело, мы доведем его и до конца… Но еще надо сделать кое-что, чтобы окончить его…

Я не считаю нужным для довершения дела истребить память этого рода даже в самых его монументах и излить наше мщение на его статуи. В Сицилии, где эти статуи никакого достоинства артистического не имели, сицильянцы, разумеется, очень хорошо сделали, что не оставили ни одной из них на ее пьедестале (в толпе крики одобрения)… Но, не желая быть вандалами XIX века, мы пощадим эти статуи в уважение того, что они — творение величайшего нашего скульптора — Кановы. Вот эта (указывая на статую Карла III) представляет негодного человека, который, однако, случайно сделал, может быть, кое-что хорошего для Неаполя и который, оставляя ребенком вот эту гнусную тварь (показывая на статую Фердинанда I), сказал, говорят, своим министрам: „Он будет тем, чем вы его сделаете“. Статую этого последнего, если б только не Канова ее работал, я бы хотел в порошок истолочь — потому что он был злейший мучитель неаполитанский в прошлом веке. Сказать, что человек мог послать на виселицу таких граждан, как Караччиоло, Марио Пагано и Чирилло,²³ — значит, сказать, что он стоит сотни виселиц и статуя его — сотни оскорблений (продолжительные рукоплескания)… Но тем не меньше — и эта статуя пусть останется, в уважение Антонио Кановы…

Но, не будучи вандалами, древние римляне оставили нам хороший пример: желая пощадить искусство в статуях, представлявших Нерона, Калигулу, Элиогабала, они их обезглавливали и приставляли другие головы на туловища этих чудовищ. Господа!²⁴ (Гавацци молчит несколько времени, стоя неподвижно, скрестивши руки на груди…) Если бы снять головы с этих статуй — ведь создание Кановы оттого не погибло бы? И если бы вместо этих двух голов, которые представляют черты двух ненавистных тиранов, наряженных героями, что им вовсе не к лицу, — что, если бы на их плечи вы поставили головы короля — благородного человека (galaxituomo) Виктора Эммануила и героя революции и нашего освобождения — Иосифа Гарибальди? (Оглушительные рукоплескания.) Какое лучшее украшение можно дать этой площади, которая отныне должна называться площадью итальянской народности!..

Итальянская народность создается, господа; но она еще не создана! Я знаю, что кто хорошо начал, тот сделал уже половину дела; но я помню также слово нашего божественного учителя — что положивший руку свою на плуг и смотрящий вспять и прерывающий дело свое недостоин царствия небесного… Для нас это значит рот что: если мы удовольствуемся освобождением Сицилии и Неаполя, не думая об остальной Италии, остающейся в рабстве, — и Неаполь и Сицилия опять впадут в рабство… Надо кончить, надо совершить возрождение Италии… От Альпов до Лилибея, от Сицилии до Тридента мы должны быть одной семьею или ничем» (громкие рукоплескания).^[3]

Анализируя существенную часть первой проповеди Гавацци, мы находим в ней необыкновенное и практичное уменье говорить о том именно, что нужно, и так, как нужно в данное время и при данных обстоятельствах. В первые дни освобождения неаполитанцы, естественно, преданы были чувству радости и уже наклонны были думать, что все кончено, что им остается только наслаждаться свободой, пришедшей к ним так легко, таким чудесным образом. Сам Гарибальди считал чрезвычайно важным внушать им, что дело еще не кончено и что от них требуются новые усилия для прочного утверждения свободы Италии. К этому же самому внушению прежде всего обращается и Гавацци. Он очень искусно затрогивает чувство своих слушателей, указывая им на братскую помощь, полученную ими самими от прочих сынов Италии, и затем убеждает их в необходимости продолжать до конца борьбу за свободу, помогая освободиться тем, которые еще остаются в порабощении. Но так как неаполитанцы вследствие долговременного угнетения сделались очень недоверчивыми к самим себе и вследствие того, как всегда бывает, довольно равнодушными к тому, что не прямо их касается, — то Гавацци с особенною настойчивостью толкует им о том, какая великая сила заключается в единстве, каким образом разделение может сделаться препятствием к успеху и погубить даже то, что приобретено. Оратор заклинает своих слушателей приняться за дело самим, не надеясь на помощь со стороны, и считать за свое дело — дело всей Италии, а не одного Неаполя или Сицилии. Наконец, он указывает даже на средства, которыми можно постоянно поддерживать в народе бодрость и деятельную любовь к свободе; говоря об этих средствах, Гавацци обращается к женщинам, к священникам, к газетам. Заключение его речи составляет нечто вроде славословия единству Италии, Гарибальди и Виктору Эммануилу.

Таков состав первой речи Гавацци, которой начало перевели мы выше. Увещания его нередко переходят в обличения, и тут он восстает всего более против недостойного духовенства и против папы-короля: предмет, как видим, опять-таки первой важности, вполне заслуживающий, чтоб им заняться в самой первой проповеди, обращенной к освобожденному народу в Неаполе. Но как в этом случае, так и в других Гавацци отличается удивительным искусством говорить народу истинную правду, не раздражая его страстей. Стоит прочесть, например, как он доказывает неаполитанцам, что они ничего не могли бы сделать одними собственными силами, без других итальянцев, и что потому опыт, справедливость и благодарность требуют, чтобы и они в отношении к другим действовали так же, как другие для них. Сказавши, что «единство мысли и действий составляет для них долг благодарности и что его требуют как их интересы, так и необходимость», оратор продолжает:

«Несколько месяцев тому назад я слышал уже о революционном движении, возникавшем в Неаполе; потом восстание явно произошло в Сицилии. Скажем откровенно: Сицилия восторжествовала ли одними собственными силами? Ясно, что нет. Движение сицилийское было горячо, благородно, сильно, готово на все, до излияния последней капли крови; но, будучи одни, герои сицилийские изнемогли бы пред организованной силой ненавистного Бурбона! И вы сами, дети Везувия, хотя вы выстрадали все, что только душа, сердце и тело человеческое могут выстрадать при гнусном правительстве, справедливо названном „отрицанием бога“, то есть правительством сатаны, воплощением самой геенны в образе Фердинанда и Франциска, — вы сами могли ли бы одни совершить ваше законное мщение? Могли ли бы вы одни низвергнуть престол этого демона и избавиться от ненавистного ига разбойников и палачей?.. Нет… Кто принес торжество сицилийскому восстанию? Кто увенчал триумфом неаполитанскую революцию? Человек… нет — ангел, посланный от бога, герой Гарибальди (в толпе: „Viva Garibaldi!“). Без Гарибальди страна Обеих Сицилии до сих пор еще находилась бы в цепях. К нему, к нему обращается признательность сердец наших. Да здравствует Гарибальди! (Толпа несколько раз повторяет тот же крик.) А кто сопутствовал Гарибальди в его сицилийской экспедиции? Кто сопровождал его через Калабрию до самого Неаполя? Молодежь итальянская… из всех итальянских провинций, не исключая ни одной… Они услышали — эти храбрые юноши — стоны страдальцев, клики восстающих, и они пожертвовали по большей части своим спокойствием, своими удовольствиями, цветом своей юности, богатством, удобствами, роскошью, развлечениями… Они бросились на призыв Гарибальди, имея в виду — не награды, не почести, не места, а страдания, изнурения, недостатки… И они восторжествовали! От высадки в Марсале²⁸ до въезда в Неаполь поход нашего Гарибальди был постоянным триумфом… И он всегда будет торжествовать, потому что в его лице выходит на битву сама храбрость, честь; справедливость, одним словом — дело божие, — так как дело народа есть дело божие! Да, бог всегда дает победу своему посланнику! (Рукоплескания.)

Ну, так вы видите, — все части итальянского нашего отечества выслали вам избавителей, и с их помощью ваши либеральные люди и ваша национальная гвардия могли произвести чудеса храбрости… Это освобождение, пришедшее для вас из других итальянских земель, налагает на вас священнейший долг благодарности. Вы не можете отплатить этот долг — ни стихами, ни песнями, ни музыкой, ни спектаклями, ни балами, ни праздниками, ни обедами… Нет, вы его выплатите — легионами, ружьями, лошадьми и пушками; выплатите, сражаясь сами, в свою очередь, за остальные итальянские земли, еще находящиеся в порабощении („Брависсимо!.. Viva Italia!“)… Кто сражался за вас — требует теперь, чтобы и вы сражались за него! Прислушайтесь к выговору волонтеров, которыми полон теперь ваш прекрасный город: вы без труда узнаете в них пьемонтцев, генуэзцев, детей этих счастливых провинций, свободных со дня конституции Карла Альберта.²⁷ Если бы они сказали себе: „Вот уж двенадцать лет, как мы наслаждаемся свободой; что нам за надобность жертвовать собою для сицилийцев и неаполитанцев?“ — вот у вас бы и не было помощи пьемонтцев и генуэзцев!.. А вы слышите их выговор… Вы слышите также этих ломбардцев, романьолов, тосканцев, сделавшихся свободными после присоединения их провинций к новому Итальянскому королевству. Если б они сказали себе: „Мы теперь соединены с Пьемонтом, мы пользуемся итальянской свободой, нам нечего хлопотать об освобождении Неаполя и Сицилии“, — тогда имели ль бы вы их помощь?.. А венецианцы? Прислушайтесь к их акценту, или лучше — к нескольким акцентам волонтеров этой бедной, злосчастной, измученной, умирающей, но всегда благородной и великодушной Венеции. „О, я еще до сих пор в цепях, — взывает она к вам, — я терзаюсь под игом австрийца… но при всем том я посылаю цвет моей молодежи на освобождение Неаполя и Сицилии, чтобы Сицилия и Неаполь, в свою очередь, пришли освободить во мне бедную мученицу, некогда царицу Адриатики!“ (В толпе восторженные клики за Венецию.)

Итак, по чувству признательности необходимо соединиться всем в одном национальном чувстве… А наше национальное чувство заключается в этом лозунге: Италия — свободная от Альп… не до Адриатики, но от Альп до Лилибея… Вся, вся, вся… независимая²⁸ от иноземцев, кто бы они ни были… (Рукоплескания.)

Впрочем, если бы признательность и не говорила в сердцах всех, то интерес нам скажет то же самое. Интерес-то уж всякий соблюдает… Фома Аквинский говорит, что без интереса мы даже и бога не любили бы. „Почему мы ему служим и его любим? — спрашивает великий учитель. — Потому, что ждем от него царства небесного“. Таким образом, даже в отношениях наших к богу замешивается в дело интерес. И так как насчет этого пункта нам всем легко согласиться, то я скажу, что мы теперь должны быть все итальянцами, даже просто для нашего интереса. Итальянцы открыли наконец великую истину, что чем теснее связь между нациями, тем крепче и связи между гражданами каждой отдельной страны, и что ежели народы не соглашаются между собой, так и выходит то, что было в 1848 году, когда кроаты были против венгров, венгры отчасти против итальянцев, а кончилось тем, что Австрия опять все положила себе под ноги…²⁹ Да, горе тому, кто не знает своего долга и своей доли в общем деле… А общее дело у нас у всех одно. Мы хотим создать Италию? Будем же все за одно, составим один народ! Апостол Павел говорит нам, что когда один член тела болен, то и все другие страдают из-за него. Не трудно же нам понять, что если Венеция остается в рабстве, если часть римских земель в угнетении, — то Италия еще не есть Италия, и что нам необходимо ныне же разорвать последние цепи, которые ее сдавливают. Дело идет о наших интересах: ежели оставить антонов огонь в каком-нибудь члене тела, хоть бы в мизинце, он мало-помалу охватывает кисть, руку, плечо, все тело — и человек умирает… Так и тут: оставьте Венецию порабощенною — вся Италия снова впадет в порабощение!.. Итак, наша же польза требует, чтобы мы. сделались свободными все, и мы будем свободны все!..

Ждать, чтобы другие устроили Италию, — это было бы слишком многого ждать, друзья мои! Италия слишком страшна для дипломации, чтобы дипломация стала хлопотать для нее. Надо устроить ее самим нам, уж не по-виллафранкски, а по-итальянски, друзья мои… Это значит, что нам не нужно Итальянского союза, а нужно единство — единство, а не союз.³⁰ Под союзом надо разуметь конфедерацию — с папой, Франческино Бомбичелло (в толпе: „Так!“),³¹ великим герцогом тосканским, императором австрийским и Виктором Эммануилом, — все вместе… Милое соединение — не правда ли, друзья мои? В старину отцеубийц зашивали в мешок с петухом, собакой, обезьяной и змеей… Славное собрание!.. Виктор Эммануил никого не убил, и между тем его хотели усадить гораздо хуже, чем с петухом, собакой, змеей и обезьяной; хотели связать его с императором австрийским, великим герцогом тосканским, Бомбичелло и папою-королем!.. О-го!.. (Рукоплескания.)³²

Мы не хотим для нашего доброго Виктора Эммануила подобной компании — не правда ли, друзья мои? Значит, мы не хотим союза… Союз — никогда, никогда, никогда!.. Единство, единство, Италия единая — всегда! (Громкие „evviva!“ единству Италии, Виктору Эммануилу и Гарибальди.) Вы не забудете этой разницы? И знайте, что ежели вы хорошенько захотите того, что вам нужно, так непременно это получите. Мне достаточно, по-моему, чтобы итальянцы захотели, — и то, что захотят они, сделается. Иноземцы много распускали дурного про нас: они говорили, что мы не умеем драться, — а мы дрались; говорили, что мы неспособны возвратить нашу свободу, а вот мы ее возвратили; уверяли, что мы не сумеем разумно и умеренно воспользоваться победой, и, однако же, мы остались при ней спокойными и совладали с собою; утверждали, что если мы и получим конституционное устройство, так не сумеем его удержать, — а мы вот храним его; наконец, кричали, что мы неспособны отречься от муниципальных стремлений, от соперничества и зависти между городами, а мы вот оставили и всякий муниципализм, все мелкие, местные вражды… Значит, мы показали иноземцам, что мы можем быть итальянцами и что итальянцы — боже мой! — по этому чудному небу, по этому солнцу, светящему над их головами, по своей душе, по сердцу и по мышцам — первый — да, первый, первый народ в мире! (Страшные „evviva!“)

Теперь надо нам хорошенько вкоренить в себе национальное чувство; надо нам начать быть и сознавать себя итальянцами. Когда вы спрашиваете какого-нибудь француза, откуда он? — он вам отвечает: из Франции. Какое ваше отечество? Франция. Кто вы? Француз. Ответ всегда один и тот же, будет ли это гасконец, провансалец или уроженец какой бы то ни было другой провинции французской. То же и с англичанином. Спросите его — из какой он страны, он отвечает: из Англии. Кто вы? Англичанин. Он не говорит: я из Глэзгова, из Манчестера, а просто: я англичанин…

Так и с нами должно быть. Мы больше не пьемонтцы, генуэзцы, ломбардцы, романьолы, тосканцы, неаполитанцы, сици-льянцы, — мы все — итальянцы! (Одушевленные рукоплескания.)

Какое же ваше отечество?»

После этого вопроса оратор останавливается. Вся толпа в голос кричит восторженно: «Италия! Италия!» Проповедник, давши утихнуть толпе, гордо выпрямляется и восклицает тоже с энтузиазмом: «Италия!» Потом продолжает³³ развивать идею о том, как почетно и славно для итальянцев принадлежать к Италии, как легко им, вели только они все будут соединены, снискать уважение и дружбу всех народов. «Увидев, что мы соединены, — говорит он, — начнут больше уважать нас, станут нас бояться, потом стремиться к дружбе с нами, потом искать нашей помощи». Возбудивши дружные рукоплескания этими словами, проповедник рисует слушателям близкое будущее, в котором Италия представляется освободительницей и защитницей всех угнетенных национальностей. Новые рукоплескания в толпе и новое обращение оратора к национальному чувству итальянцев, требующему, чтобы они все соединились и изгнали Бурбонов, австрийцев и короля-папу… Упомянув о папе и заметив, вероятно, признаки готового неодобрения в толпе, Гавацци делает следующие объяснения:

"Господа! я не забыл, что говорю в Неаполе, и знаю очень хорошо, что многих из вас может возмутить идея — удалить папу из Рима.

Разуверьтесь же и успокойте пату совесть. Решительно никто не намерен трогать папу. Папа! Никто не хочет коснуться даже волоска его священной особы! Пусть папа остается в Риме, если он хочет, — только пусть будет он римским епископом, никто ни слова не скажет против этого. Но королем? Королем? (В толпе: «нет, нет, нет!») Мы больше не хотим иметь его королем! Пусть священник остается священником и будет Пий IX; и пусть король сделается королем и будет Виктор Эммануил!..

Впрочем, чтобы окончательно успокоить мнительных людей (смех), я коснусь вопроса по смыслу писания, с христианской точки зрения, которую им, кажется, не позаботились сообщить их духовники и их добродетельные архиепископы. Говорят, что папа — заметьте это — есть наместник Иисуса Христа, преемник св. Петра, глава церкви, преемник первых епископов римских. Хорошо, очень хорошо! Но скажите мне — Христос был королем? Христос имел светскую власть? Нет. Христос завещал своему наместнику королевскую корону? (В толпе: «нет!») Нет! Так значит, если папа действительно есть наместник Христа, — он не может быть королем! (Рукоплесканья.)

А святой Петр? Был он королем? Нет. Святой Петр!.. Нет, он был рыбак, жил рыбаком и умер рыбаком; только, вместо того чтобы ловить одних рыб, он помогал Спасителю в ловитве душ человеческих… Но никогда не был он королем. Значит, ежели папа — точно преемник св. Петра, так он не должен быть королем.

Павел, истинный основатель римской церкви, истинный основатель христианства в Италии, Павел не был королем и называл себя служителем апостолов. Поэтому и папа, если он есть глава церкви, не может и не должен быть королем.

Первые епископы римские до Сильвестра, даже до Гильденбранда — Григория VII, не были светскими владетелями, не были королями. Как же папа, если он хочет быть их истинным преемником, может иметь светскую власть?

Итак, папа, для чести своего служения, для чести своего священного сана, для чести христианства, церкви, религии, для чести веры и евангелия, для чести Христа-бога, не может больше, не должен больше быть и не будет больше королем. И когда мы уничтожим его светскую власть, тогда только дадим мы религии в Италии этот светлый и лучезарный венец, которого она только и может ждать от итальянской свободы.

Но папа хочет быть королем?.. Он имеет покровителей, которые хотят, чтобы он оставался королем?!. А мы этого не хотим! (Продолжительные рукоплескания.) И так как он не может оставаться королем, то найдется и средство какое-нибудь для того, чтобы он оставил престол Виктору Эммануилу. И когда Виктор Эммануил будет на высотах Капитолия и вся Италия соберется вокруг его, тогда оправдается слово великого Макиавелли: «Пока в Италии будут папы, она не будет единою; но в тот день, когда папа перестанет быть королем, Италия сделается великой нацией, — она создастся».³⁴ (Рукоплескания.)

В заключение речи оратор указывает на средства, которыми может «создаться» Италия. Эти средства: женщины, журналы, духовенство.

«Женщины! Q них я больше буду говорить в другой раз. А теперь обращусь к ним лишь с несколькими словами. Когда наши итальянки поравняются в героизме сердца с женщинами Спарты, у нас будет нация! Молитвы, которые наши матери бормочут по-латыни и которых ни они, ни мы не понимаем, — к чему служат эти молитвы? Не значит ли это терять время и усилия? Апостол Павел не сказал ли, что, молясь на языке неведомом, непонятном, — не только теряют напрасно время, но и бога не почитают? Лучше, во сто раз лучше, попросту, по-итальянски сказать один раз „Padre nostro che sei in cieli“,^[4] нежели 150 раз, на всю длину ваших четок, пролепетать „Ave Maria“, то есть 150 ненужностей каждый день. Теперь нашим юношам лучше взять ружье и идти защищать отечество, нежели учиться прислуживать при мессе. Матери! Не тем вы можете теперь увенчать и украсить себя, чтобы сделать из своих детей ипокритов³⁵ и ханжей, но тем, если вы можете сказать: мой сын помогал возрождению Италии! (Сильные рукоплескания.) Матери! Пусть рукоплескания этого народа ободрят вас к тому, чтобы воспитывать отныне не служек церковных, а солдат, патриотов… Да здравствует же добродетельная мать-итальянка! (Новые рукоплескания.)

Журналы! Их много в Неаполе, а Неаполь первенствует во всей Италии по сокровищам своего гения, своей философии и поэзии. Журналистика должна пользоваться этим прекрасным оружием для пользы отечества. Журналисты! Ваше призвание велико, благородно и возвышенно… Совершайте его как народную святыню! Оставьте упреки, сплетни, личности, которыми ежедневно унижают себя так многие иностранные журналы… Решитесь, однажды навсегда, посвятить себя воспитанию, вразумлению, образованию народа, в видах итальянской народности, итальянского единства, надежд Италии, ее будущего, ее короны!

Духовенство… Одно слово теперь, потому что я еще обращусь к нему в другой раз… Теперь скажу только: я благодарю бога, что в среде его нашлись в Неаполе добрые патриоты, хотя, по правде сказать, они далеко не составляют большинства… Большинство неаполитанского клира — по своим ли интересам, по ханжеству ли, по алчности ли, по дурно ли понятой покорности своему отсталому и австрийскому архиепископу — показало себя враждебным итальянскому единству… Поэтому клир долженствует искупить, восстановить себя пред лицом Италии, и вот что скажу я ему теперь: клир, клир неаполитанский! Употребляй теперь в пользу Италии то влияние, которым ты до сих пор столько злоупотреблял в пользу Бурбонов и тиранства! (Рукоплескания.) Клир, клир неаполитанский! Ты злоупотреблял алтарем, священством, кафедрой и особенно исповедью… (Рукоплескания, особенно в женской половине слушателей.) Клир, — чтобы угодить бесчестным обитателям этого дворца, ты унизился даже до ремесла шпиона и полицейского доносчика… Клир! Из-за твоих многочисленных доносов множество неаполитанских патриотов подверглись тюрьме, каторге, ссылке, казни… Клир, клир! Восстань же пред лицом Италии и Неаполя! Научись от твоих либеральных священников, от немногих членов твоих, умеющих быть истинными патриотами, — научись служить отечеству, служить Италии, — и мы перестанем проклинать клир тирании, чтобы хвалить, возвеличивать, благословлять клир свободы и народности итальянской». (Рукоплескания.)

После этого, без всяких искусственных переходов, Гавацци говорит: «Неаполитанцы, я кончаю, потому что я уже достаточно говорил сегодня». Затем он обещает им новую проповедь, на том же месте, на послезавтра, и провозглашает в заключение «виваты» Италии, Гарибальди и Виктору Эммануилу… Разумеется, толпа разражается исступленными «evviva!» и далеко провожает проповедника своими криками…

Не прибавляя никаких суждений о достоинствах и значении переданной нами речи, мы приведем еще вторую проповедь Гавацци, может быть самую замечательную из сказанных им. Она направлена против нетерпеливых либералов, хотевших свободы более для своих выгод и мало понимавших истинные стремления и нужды народа. От них, тотчас же по прибытии Гарибальди в Неаполь, пошли жалобы: отчего дурно то и другое, отчего там и здесь недостатки и неустройства. Одни кричали по глупости, потому, что действительно ожидали мгновенного, чудесного исчезновения всего векового зла, едва только Гарибальди явится в Неаполь, другие же пользовались людской наивностью для своих целей. Так, еще до сих пор клерикальные французские газеты не могут пропустить ни одного беспорядка в Неаполе, чтобы не сказать: «Вот вам и свобода, вот и либеральное управление, вот и Гарибальди… При Бурбонах не только ничего хуже не было, но еще, напротив, было гораздо больше спокойствия и порядка…» Гавацци, еще в первые дни после вступления Гарибальди в Неаполь, поймал подобные суждения и понял их опасность. Потому во второй своей проповеди он старается уничтожить их, вооружаясь на них с двух сторон: во-первых, он показывает их нелепость; во-вторых, убеждает народ держать себя так, чтобы не мешать утверждению свободы и не подавать повода к упрекам от людей, враждебных делу Италии. Проповедь эта стоила бы того, чтобы ее перевести всю сполна, если бы на русском языке удобно было передать все громы, обрушенные проповедником на бурбонскую тиранию, и все выходки его против ложных либералов. Мы попытаемся, впрочем, представить эту речь так, чтобы читатели могли составить о ней некоторое понятие. Вот начало: «Во всех странах и во всяком деле бывают недовольные. У нас недовольные, особенно те, которые проиграли свою партию, шепчут на ухо: „Ну, вот и Гарибальди пришел; вот уж он восемь дней в Неаполе; что же мы выиграли?“ (Здесь оратор сопровождает слова свои выразительным и сильным жестом; потом начинает с живостью.) …Что мы от этого выиграли? То, что Бурбонов здесь нет больше… Что нет Франциска II и свиты его шпионов… (Аплодисменты.) Вот что мы выиграли!.. Что хорошего мы приобрели? А что хорошего имели вы при Бурбонах? (В толпе: „ничего! ничего!“) Ничего… Нет, хуже, чем ничего, у вас был ад кромешный… У вас было царство интриганов, разбойников, шпионов, палачей, царство политических убийц… вот ваши выгоды при Бурбонах! (Одобрение…) Что вы имели при Бурбонах, так это — лишение всякой свободы мысли, всякой свободы слова, печати, собраний, всякой свободы быть человеком!.. Бурбон поставил над вашей жизнью полицию, благодаря которой вы боялись даже ваших родственников, вашей семьи… Вот какие преимущества имели вы при Бурбонах! (Сильные рукоплескания.) Бурбон оцепил вас полками сбиров,⁸⁶ которым поручено было следить за вашими мыслями, словами и действиями и которые всё искажали, чтобы жить на ваш счет и чтобы, сверх того, опозорить вас и ваше итальянское имя и повергнуть в горе и нищету ваши семейства… Вот какие выгоды имели вы при Бурбонах! (Новые рукоплесканья.) Вы осчастливлены были полициею мошенников, в противность ее настоящему смыслу, потому что она должна защищать честных граждан против воров, мошенников и убийц, а полиция Бурбонов, напротив, покровительствовала ворам, мошенникам и убийцам против честных граждан. (Лживые рукоплескания.) Бурбон даровал вам суды, которые, когда не находили преступлений в народе, нарочно выдумывали их, чтобы ограбить этот народ… Иначе — Викария, Низида…^[5] каторга, ссылка, виселица… Вот ваши выгоды при Бурбонах!.. Словом, при Бурбонах никакой свободы, никаких гарантий… Вы не могли тогда даже ночью на вашей постели быть хоть сколько-нибудь спокойными: домашний обыск каждую минуту мог возмутить ваше спокойствие… мог — как не раз было доказано — стоить жизни честным женщинам, которые, страшась позора для их домов и мужей, имели отвагу бросаться с высоких балконов, своей кровью смывая бесчестье, которое… (Взрыв страшных рукоплесканий заглушает конец фразы.) Словом, Бурбоны хотели из первого итальянского народа, первого по уму, по поэзии, по силе философской мысли, по художественным наклонностям, по стремлениям сердца и по любви к свободе, — хотели сделать последний из народов Италии, угнетая и сдавливая неаполитанцев до того, что они не только не были итальянцами, но вовсе перестали быть людьми. Вот что даровал вам Бурбон! (В толпе крики и ругательства на Бурбонов.)

А что вам дал Гарибальди? Свободу, свободу, свободу! (Взрыв аплодисментов и „vvivat“ Гарибальди.) И когда он дал нам свободу… (Радостный шум народа не дает оратору кончить фразу.) Дайте мне этот Везувий, дайте мне этот залив, дайте все эти красоты природы, которые делают из Неаполя земной рай, — дайте мне их без свободы — вы мне дадите пустыню, ночь, ад! (В толпе: „Отлично, отлично!“) И дайте мне пустыню, голую скалу, дайте клочок земли самый дикий, бесплодный, заброшенный — дайте мне их с свободой, и я сумею сделать из них рай! (Рукоплесканья.) Народ, не имеющий свободы, — ходит во тьме; имея свободу, он ходит во свете. Благословен же свет и благословен тот, кто нам принес его!»

Вызвав затем в слушателях еще несколько восторженных восклицаний в честь Гарибальди и несколько новых проклятий Бурбонам, Гавацци приступает к главному предмету своей речи — к опровержению несправедливых претензий тех, которые хотели бы от единого присутствия Гарибальди в Неаполе чудесного и мгновенного исцеления всех прежних зол.³⁷

«С теми, кто хочет всего вдруг, — говорит оратор, — я объяснюсь просто. Представьте себе болото, обширную топь близ берега моря: вода там стоячая, из тины подымаются гнилые, смертоносные миазмы; нужен ток воды, чтобы очистить это болото. Знающий человек заготовил этот ток воды в особом резервуаре; он подымает шлюзы, поток устремляется вперед, падает на болото и бежит к морю, унося с собою миазмы и гниль… Но когда вода сбежала, вы находите на земле камни, песок, всякую дрянь, которую нанесла с собою вода в своем стремлении… Тогда является искусный инженер, гидравлик, человек, который велит очистить пространство от всего лишнего и устраивает для потока постоянное ложе, уничтожая таким образом болото и избавляя местность от зловредных миазмов. Приложите это к Неаполю. Под правлением, заслужившим название „отрицания бога“, — Неаполь представлял болото, грязную топь, полную гнили, зловония, удушья, смерти… Нужен был поток оживляющий; он был готов в итальянской идее… Пришел человек Варезе и Калатафими³⁸ и поднял шлюзы: поток устремился на болото — и с того самого места, где плесневел бурбонизм, к нам явилась свобода. (Рукоплескания.) Но свободный поток оставил и здесь после себя песок, камни, всякую дрянь — это вчерашние и утрешние либералы, либералы для своего чрева!.. („Хорошо!“) Теперь придет гидравлик, который все это устроит…»

Но чтобы устройство это было возможно и удобно, Гавацци требует от всех неаполитанцев истинного содействия общему делу. «Знайте, — говорит он, — что отечество не создается песнями, гимнами, стихами, праздниками, иллюминациями, но основывается самоотвержением, совокупностью самоотвержений всех и каждого, потому что тогда каждый способствует осуществлению того, чего желают все». Далее, развивая свою мысль, Гавацци сильно и язвительно нападает на тех либералов, которые только и хлопочут о том, как бы получить место при новом правительстве, и, не получая ничего, вдруг оказываются недовольны новым порядком и сбивают с толку даже патриотов искренних. Пространно доказывает он всю естественность того, что вековое зло не могло быть совершенно уничтожено в несколько дней, но что уже самая возможность приступить к реформам, данная Неаполю вместе с избавлением от Бурбонов, составляет великое приобретение. Далее он переходит к тем, которые недовольны оставлением на местах многих из прежних чиновников-бурбонистов. Здесь Гавацци различает бурбонистов на три разряда: бурбонистов-палачей, как он называет, — которых нужно непременно притянуть к общественному суду и которые не заслуживают никакой пощады, умеренных, которые были усердными исполнителями бурбонских приказов и которых нужно отстранить, если они занимали видные места, но не преследовать; и бурбонистов равнодушных, которых вовсе не нужно трогать. Мысль свою Гавацци объясняет таким образом: «Они служили в канцеляриях и судах, на низших должностях, писали, что им прикажут, но не были ни в чем виноваты, потому что перо переписчика ведь не рассуждает: оно принадлежит тому, кто платит; если это Бурбоны, оно пишет: „Да здравствуют Бурбоны!“, если Гарибальди — „Да здравствует Гарибальди!“ Поэтому нечего и заниматься ими; таких людей множество во всех странах, и если бы всех их менять при каждой перемене правительства, так пришлось бы делать множество несчастных и сверх того производить каждый раз остановку и путаницу в ходе дел… Вон в Америке каждые четыре года меняют правительство; как же сделываются с чиновниками? Ставят на все самостоятельные и важные места людей, преданных новому правительству, а остальных не трогают: они будут делать, что им прикажут…» Но тем с большею силою восстает Гавацци на людей, которые "5 сентября бегали за Бомбичелло в пьедигрота, — плакать там с ним перед мадонною,³⁹ a при вступлении Гарибальди в Неаполь бегали с криками: «viva Garibaldi!»… Против этих господ возбуждает он общественное негодование, их считает одним из главнейших неудобств, оставшихся после «очищения болота». «Я не могу доверять, — говорит он, — когда вижу украшенную национальными знаменами вот эту церковь или когда встречаю на улице человека с известного рода усами, за версту обличающими старинного сбира, и в то же время с трехцветной кокардой… (Народ аплодирует.) Настоящему либералу не надо выставляться, не надо показывать кокарды, потому что его и так узнают, и поверьте — чем больше у человека кокарда, тем меньше любви к свободе».

Далее, согласно с видами всех передовых людей Италии, Гавацци говорит в пользу соединения с Пьемонтом, советуя для этого оставить все мечты об автономии и пожертвовать на этот раз даже республиканскими тенденциями. «Республика! — восклицает он, — а где же республиканцы? Ведь не республика республиканцев делает, а они должны образовать республику… Ну, а республиканца истинного, по сердцу, по душе, подвигам и жертвам, республиканца по строгой добродетели и по скромным требованиям, — я знаю в Италии одного, это Иосифа Гарибальди… И Иосиф Гарибальди не хочет республики!..» Продолжая затем убеждать всех в необходимости единства для безопасности и силы Италии, Гавацци заключает речь обещанием поговорить на другой день подробнее о самой форме присоединения к королевству Италии и оканчивает виватами Гарибальди и возгласами против Бурбонов. Народ, увлеченный его словами, разражается неистовыми криками, которые продолжаются еще долго спустя после того, как проповедник сошел с своей кафедры.

Третья проповедь Гавацци посвящена рассуждению о немедленном и безусловном присоединении к Пьемонту и о том, как народ должен всегда быть настороже против реакции. В этой речи видно большое недоверие проповедника к туринскому министерству (которое действительно в эти самые дни хлопотало о том, как бы остановить Гарибальди) и уверенность, что правление Гарибальди в Неаполе должно как можно дольше остаться независимым от всяких посторонних влияний. Это особенно выражает он, характеризуя поведение дипломатов и говоря о разрушении форта Сент-Эльмо. Эти два места мы и приведем из третьей проповеди, так как характер и манера проповедника нам уже известны, а сами по себе остальные места представляют чисто местный и случайный интерес.

«Надобно очень желать, друзья мои, — говорит Гавацци, — чтобы никто не явился портить наши дела. Успехи Гарибальди слишком велики для того, чтобы дипломация не пришла от них в беспокойство… а я боюсь этой беззубой, старой дуэньи, которую называют дипломацией. Я боюсь, чтобы она всего здесь не изгадила. Судите сами, как она злонамеренна: в прошедшем году в Средней Италии мы хотели присоединения тотчас же, потому что боялись потерять время и не успеть получить в короли Виктора Эммануила. Видя это, дипломация водила и волочила нас одиннадцать месяцев и заставила ждать присоединения от 27 апреля 1859 до 18 марта 1860 года.⁴⁰ Вот как она работала для нас, эта старушка дипломация!.. Она надеялась, что мы соскучимся, что сделаем какое-нибудь яркое преступление, какой-нибудь промах, способный возмутить общественный порядок и дать ей повод вмешаться и привести дела к старому положению…

Но, по счастию, мы уже знакомы с этой старушкой. И мы сказали ей: „Прочь! Мы ничего знать не хотим из твоих готических ухищрений!“ И мы создавали Италию и присоединение — в терпении, спокойствии и порядке… А здесь и в Сицилии дипломация действует наоборот: она хлопочет, чтобы привести народ к безотлагательному присоединению, — потому что она знает, что ежели народ на это согласится, и согласится сейчас же, то революция не пойдет дальше теперешней черты и, следовательно, Италия не будет единою…

Друзья мои! Только революция может „создать Италию“, а дипломация никогда ее не создаст. Если революция создаст Италию, дипломация принуждена будет признать ее, как совершившийся факт; но если мы сами не создадим Италию, дипломация разделит нас еще раз и не допустит единой Италии, потому что слишком боится ее… („Хорошо! Браво!“) Итак, между Гарибальди и дипломацией — целая пропасть… Гарибальди представляет собою нашу победоносную революцию, которая означает — восстановление прав народа против злоупотреблений властителей… А дипломация означает — восстановление прав герцогов и короля против прав народа… (Единодушные крики одобрения в толпе.)

Вот почему, — заметьте, до чего простираю я революционную щекотливость, — вот почему для меня подозрителен теперь даже приход к нам пьемонтских отрядов. Эти отряды, везде желанные и принимаемые с радостью, здесь, в эту минуту, представляют странное противоречие самой же пьемонтской политике, обнаруженной относительно Средней Италии. Там, как скоро дело пошло о присоединении, Виктор Эммануил отозвал своих королевских комиссаров из Флоренции, Болоньи, Пармы, чтобы не сказали, что присоединение было при-советовано, вызвано, вытребовано королевскими комиссарами… Теперь — возможно ли, чтобы дипломация не сказала: „Неаполитанцы вотировали присоединение, потому что в Неаполе было много пьемонтских полков!“ Это, конечно, дало бы право думать, что тут было принуждение и насилие, между тем как мы хотим быть свободными и мы действительно свободны, так как желание присоединения никем не было нам навязано, — неаполитанцы хотели его еще до прихода Гарибальди и теперь хотят его своей царственной народной волей».

В этой-то проповеди, предостерегая народ от реакции, Гавацци требовал разрушения форта Сент-Эльмо, Castello dell 'Carmine и Castello dell’Nuovo. Доказав, что они не могут служить достаточной защитой для города, и указав на пример Англии, оборону свою полагающей не в укреплениях, а в кораблях, Гавацци советует немедленно представить диктатору адрес, требующий очищения фортов и дозволения разрушить их. Побуждая народ к исполнению этого совета, Гавацци говорит:

«Не забудьте того, что говорит вам болонский монах, только что возвратившийся после изгнания и потому обращающий к вам речи простые, но практические, — без красноречия, без поэзии, без силы, но практические… Если вы не разрушите этих фортов во время диктатуры Гарибальди, — вы их никогда не разрушите. И знаете — почему? Потому что после присоединения овладеет ими воинское начальство и, под тем или другим предлогом, сохранит их, так что вы вечно будете иметь над собою эту угрозу, этот кошмар. Для военной силы укрепление, — это то же, что в анекдоте курица, зашедшая в пятницу на двор деревенского кюре (попа). Увидав ее, он воскликнул: „Она жирна, она превосходна, из нее будет мне славное блюдо сегодня“. — „Но, отец святой, сегодня пятница“. — „Пятница?“ — и поп начинает трепать свою теологию (смех) и говорит себе: „Если господь послал мне на двор курицу, значит — он хочет, чтоб я ее съел; если послал ее сегодня, когда у меня страшный аппетит, — знак, что я должен съесть ее сегодня; но сегодня пятница, — значит, господь хочет, чтоб я съел курицу в пятницу. Да будет воля господня!“ Так точно рассуждает и воинское начальство об укреплениях».

Приведши далее несколько примеров разрушения укреплений в Брешии, Ферраре, Перуджии и Генуе, Гавацци к концу проповеди вызывает неистовые рукоплескания народа, — и кажется, что непосредственно после этой речи неаполитанцы действительно бросились к Гарибальди с просьбою о разрушении замка. К сожалению, Гарибальди нашел это почему-то неудобным и успокоил народ тем обещанием, что отныне навсегда Сент-Эльмо будет предоставлен национальной гвардии Неаполя. После того, когда совершилось присоединение, как предвидел Гавацци, уже не было для народа благоприятного случая возобновить свое требование, и Сент-Эльмо, памятник стольких ужасов, тюрьма и место казни стольких итальянских мучеников, до сих пор стоит над Неаполем, как будто грозя его новорожденной свободе.

Четвертая из напечатанных речей Гавацци отличается более всех своим народным складом, которого никак нельзя передать в переводе. В ней, впрочем, он повторяет большею частию прежние темы, только останавливаясь на некоторых предметах долее, чем в других речах. Начал он довольно оригинально. Это было вечером, на площади de! Palazzo, как раз между двух статуй — Карла III и Фердинанда I, поставленных перед церковью San Francesco di Paolo. Толпа уже ожидала Гавацци и приветствовала его появление рукоплесканиями. Он взошел на возвышение, посмотрел направо и налево, покивал на статуи, блестевшие в лунном свете, и — захохотал. Народ зааплодировал… Гавацци начал: «Вот так-то бы и с живыми Бурбонами!.. Убивать их не надо, а просто, не делая им ничего худого, набить бы из них чучела, обвертеть бы их вроде египетских мумий, да и послать в Вену, к его величеству австрийскому. Так бы все и крикнули: счастливого пути! Без возврата!..» Разумеется, толпа хохотала и аплодировала; проповедник продолжал несколько времени в этом роде, сообщил слушателям, что Франческо при отъезде сделал несколько похищений из Неаполитанского музея, и вызвал в народе клики: «Вор!» — но⁴¹ потом мало-помалу стал более серьезным и принялся убеждать неаполитанцев к сохранению внутреннего согласия и к бодрому отпору всех попыток старой реакции. В числе средств для утверждения добрых начал в народе Гавацци главнее всего признает участие женщин и потому страшно восстает на монастырское, мертвое и ханжеское воспитание, какое они обыкновенно получали в Неаполе. Наконец, обращается и к самому духовенству:

"Что касается до клира, пусть он видит во мне друга скорее по тем суровым, но честным упрекам, которые я ему делаю, нежели как если бы я льстил ему… Я уже сказал, что неаполитанское духовенство в большей части должно измениться совершенно. Прилагая к нему слова патмосского старца,⁴² я скажу ему: «Клир! тебе должно восстать из глубины твоего уничижения. Клир! Не забудь, что на службе твоим Бурбонам ты допустил себя пасть в самые смрадные пропасти позора, бесчестья и проклятия! Выдь из этой тины, восстань, восстань от дыхания новой Италии и увенчайся ореолом итальянского либерализма!» (Рукоплескания.) Да, так восстанет клир наш!..

Но клир, чтобы себя не скомпрометировать и чтобы избежать труда, говорит теперь: «Я не вмешиваюсь в политические вопросы; я не могу входить в эти светские дела…» Но до сих пор вы слишком занимались ими; не сумеете ли тоже немножко заняться и теперь? Но нет — я даже и не требую, чтоб вы ими занимались; я не говорю: всходите на кафедру с тем, чтобы говорить о политической экономии, о дипломации, о средствах создать Италию. Нет, я этого не требую; но зато я говорю: «Клир! Прежде чем составлять эту реакцию, по милости которой сидит теперь в тюрьме столько попов и монахов, прежде чем проповедовать в пользу Бурбонов, — не вмешиваясь в политику, говорите о согласии, о братстве, о любви, говорите о евангелии! (Рукоплескания.) Евангелие за нас и с нами; евангелие за Италию, а не против нее; говорите же о евангелии. И если вам нечего больше сказать, говорите о любви к отечеству: это любовь, освященная Христом, им прославленная и благословенная… Таким образом можно загладить дурную репутацию и расположить к себе общественное мнение. И пусть на будущее время при встрече с священником не открещиваются, как будто увидав сатану, а улыбаются ему, как другу».

В заключение речи Гавацци назначает время следующей проповеди — в день св. Януария, после совершения чуда. Это опять дает ему повод обратиться к духовенству:

«Кстати, в Неаполе распускают слухи — я это знаю, — да, распускают слухи, что св. Януарий чуда не сотворит.^[6] Но св. Дженаро сотворит его, потому что св. Дженаро, бывший добрым якобинцем в 1799 году, будет славным гарибальдийцем в 1860. (Рукоплескания.) Я уверен, что св. Дженаро лучше умеет вести себя,⁴⁴ чем неаполитанский архиепископ. (Смех.)^[7] Однако же распускают слух, что чуда не будет. А если и нет — надеюсь, что небо от того не разрушится и что мы сами и без чуда останемся сынами божиими, искупленными Христом. Я надеюсь… Но — вы, светские, не слушайте, я говорю только духовным — смотрите, чтобы в случае неудачи чуда Гарибальди не последовал примеру одного известного французского генерала, который заставил святого сделать свое чудо в пятнадцать минут… и чтобы Италия и Европа не вывели из этого, что св. Дженаро творит чудеса, когда это угодно духовенству. (Рукоплескания.) Я очень льщу себя тем, что какой-нибудь шпион донесет мои слова его эминенции — кардиналу и что вследствие того его эминенция соизволит даровать нам чудо св. Дженаро… (Смех.) Шуты!.. Трижды шуты!.. Народ хочет религии, а не поповских обманов! Возьмите же совесть, господа, и не уверяйте нас, что бог творит чудеса по вашей команде!»

19 сентября вечером Гавацци действительно проповедовал, опять на том же месте, и очень хвалил св. Дженаро, даже назвал его «galantuomo»,^[8] за то, что он пунктуально совершил свое обычное чудо… Затем он делал очерк борьбы за свободу в Италии, увещевал продолжать ее неутомимо, восставал опять против дурных священников, против церковных судов и тюрем, установленных в Неаполе вследствие конкордата,⁴⁵ и возбуждал к учреждению в Неаполе домов призрения и детских приютов.

Затем еще несколько раз проповедовал он: против иезуитов, когда было решено их изгнание, в пользу присоединения, перед самым вотированьем и пр. Каждый раз он был принимаем с восторгом, и каждый раз темы его проповедей были жизненны и близки к положению народа и сопровождались более или менее ощутительными практическими последствиями.

---

Отец Гавацци был поставлен в совершенно исключительное положение в своей проповеднической деятельности в Неаполе, часть которой мы сообщили читателям. Его нелепо было бы ставить общим образцом для других католических проповедников. Но, с другой стороны, нельзя не согласиться с справедливостью упреков, которые он делает неаполитанскому духовенству. Оно действительно унижало себя и вооружало против себя общее мнение — тем, что не хотело понять новое движение и принять в нем участие. Духовенство в Южной Италии — в неаполитанских и римских владениях — вообще отличается невежеством и самыми порочными наклонностями. Вследствие безбрачия редкий из духовенства не замешивается здесь в какой-нибудь женской скандальной истории… и даже не только в женской… Кроме того, их всех, а некоторые монашеские ордена в особенности, обвиняют в страшной жадности к деньгам; белое же духовенство подвергается повсеместно упреку в сластолюбии и чрезмерной прожорливости… Анекдоты о кардиналах, монахах, кюре, отцах духовных (padre coni’essore) неисчислимы по всей Италии; самые резкие применения, самые обидные остроты и пословицы про них приходится слышать на каждом шагу. Трудно поверить, чтобы народ столь суеверный, так боящийся своего духовенства, в то же время так издевался над ним. И однако же духовные в Италии сумели довести себя до этого. В Риме их ненавидят, но, конечно, боятся, потому что они вместе с тем и властители страны. В Неаполе тоже боялись, потому что духовенство всегда пользовалось покровительством Бурбонов и нередко, как утверждают, помогало полиции в ее розысках, выдавая тайну исповеди. Следовательно, и здесь духовенство было в некотором роде властию, начальством, могло погрозить тюрьмою и исполнить угрозу, могло и открыть путь к почестям. Но любви народной оно не успело заслужить чрез это и еще более потеряло в общем мнении в последнее время владычества Бурбонов: оно не поняло своего положения и не перевернулось вовремя…

Либеральное направление в Неаполе невидимо возрастало и усиливалось задолго до прихода Гарибальди. Но правительство Франческо не хотело придавать ему решительного значения и полагало, что можно порешить с ним несколькими арестами и казнями. Эту уверенность вполне разделяло и духовенство неаполитанское. Не ожидая торжества новых идей, оно продолжало льнуть к бурбонскому правительству и выказывать ему свое усердие. Правда, что с Бурбонами связывало клир единство начал и стремлений, а противники Бурбонов были уже по самому существу дела врагами и духовенства, в особенности монашеских орденов. Но все же, вероятно, все эти кардиналы и аббаты оказали бы менее усердия, если бы предвидели решительное падение Бурбонов: тогда бы они, вероятно, не занимались слишком политикой, как говорит Гавацци. А то теперь они, верные своим покровителям, принялись за самую непопулярную проповедь. Прежде их проповеди просто были бесплодны и мертвы: толковали о святости католической церкви в отвлечении, о духовном совершенстве, достижимом для одних избранных, о догмате иммакулатного зачатия,⁴⁶ и пр. т. п. Но теперь принялись наполнять свои беседы намеками и прямыми выходками против итальянского движения, Гарибальди, Виктора Эммануила и пр. Само собою разумеется, что это был плохой расчет: заказные увещания ни на кого не действовали, а только разве раздражали умы против проповедников. Тут-то особенно они в общем мнении и наложили на себя то позорное пятно, которое смыть истинным патриотизмом убеждает их Гавацци.

Против Гавацци сильно восставали клерикальные газеты, не говоря о запрещениях и преследованиях со стороны римского двора. Проповедническую деятельность отца Гавацци честили именем анархического агитаторства, признавали ее противною не только христианству, но и всякой религии. Из довольно полного очерка проповедей его, сделанного нами, видно, до какой степени справедливы эти обвинения. Правда, Гавацци отличается от истых проповедников католической церкви в содержании своих бесед с народом: он резко нападает на бурбонское правительство, нападает на раболепство и эгоизм духовенства, на монастырское воспитание девиц, даже на светскую власть папы; он смеется над мнимым чудом крови св. Дженаро, восхваляет отлученного от церкви Гарибальди и его волонтеров и т. д. … Но если взять христианство в истинном его смысле, без тех прибавок и искажений, которым оно подверглось в римско-католической церкви, — то едва ли Гавацци будет к нему не ближе, чем кардиналы и аббаты, как относительно догматов, так и в самом духе всего учения. Гавацци, например, не признает обязательным безбрачия духовенства; на обвинения, что он женат, он отвечал публично в одной беседе с народом: «Я бы не счел этого грехом и не побоялся бы сказать, если бы это была правда; но я не женат, потому что у меня одна любовь, одна жена — это Италия». Мы знаем, что в этом вопросе он правее римского двора. Тоже и в отношении к вопросу о светской власти папы. Но главное — то, что по самому духу своей проповеди он гораздо ближе к смыслу евангелия, нежели римский двор и его клевреты. В стремлениях к расширению своей светской власти римское духовенство вошло в тесные обязательства с правительствами и теперь поставлено в такое положение, что должно употреблять все свои силы — не на пользу народа, а против него, во всех тех случаях, где является столкновение интересов народа с правительственными. А это было и бывает в католических землях очень нередко. В Неаполе, например, народ был угнетаем, подвергался беспрестанно самым жестоким несправедливостям, страдал под тяжестью произвола и подкупности чиновников, жадности землевладельцев и свирепой подозрительности полиции. Дело духовенства было, разумеется, по закону Христову — защитить угнетенных, сказать слово правды за правого, обличить обидчика; но об этом духовенство и не думало. Напротив, основывая всю свою силу на покровительстве Бурбонов и знатных лиц, оно делалось по необходимости поборником неправосудия, произвола, насилия; оно помогало священными средствами полицейским розыскам, оно извращало народный смысл, толкуя ему только о его презренности, ничтожности и убеждая в законности и правде всяких гадостей, выдумывавшихся каким-нибудь Делькаретто, Маннискалько, Айоссою и другими бессовестными и свирепыми сановниками Обеих Сицилии.⁴⁷ Таким образом, церковь в своих неаполитанских представителях решительно уклонилась от смысла Христова учения и сделалась не поборницею правды и братской любви, а рабою сильных мира сего, предательницею и обманщицею меньших братии. И это вовсе не было удивительно после того, как римское духовенство уже раз разошлось с народом и нашло себе опору в тех, чьи интересы были прямо противоположны народным. Нельзя было ему начать говорить правду, потому что тогда все власти Обеих Сицилий, да и сам римский двор, восстали бы против него, а народ вовсе не расположен был его поддерживать. Поэтому и тянулась между бурбонским правительством и католическим духовенством та круговая порука, при которой они, подкрепляя друг друга, смело шли к большему и большему отягчению судьбы народа… Но странно одно: что католическое духовенство, весьма хитрое и ловкое, при всем своем теоретическом невежестве, — не поняло своего положения и не рассчитало своих шансов в последние годы. Теперь большая часть попов и в Неаполе стала либеральна, то есть расположена к конституции, дурно говорит об Австрии и Бурбонах и даже порою произносит трогательные тирады в честь ревнителей свободы и мучеников итальянской идеи. Но, как видно, обращение их не придало им особенного веса в общественном мнении: в Неаполе нередко с насмешливой улыбкою выслушивают этих либеральных проповедников, с небольшим за год призывавших громы небесные на главы вольнодумцев, противящихся законному порядку, установленному бурбонскими начальниками полиции. Может быть, этих улыбок было бы и меньше или и совсем не было, если бы священники и монахи католические — уж не говорим, прониклись истинным евангельским духом, а хоть бы сделали верный расчет о том, в каком они находятся положении и что их ожидает в скором времени. Им виднее других было расположение умов в Неаполе и в Сицилии: ведь они заведовали воспитанием и исповедью. Они знали и видели, что терпит народ, в какой мере он озлоблен, хотя и молчаливо, внутренне озлоблен. Им была известна частная жизнь, семейные и гражданские отношения всех и каждого; они могли скорее всех других сообразить, насколько тяжел для неаполитанцев существующий порядок и надолго ли еще станет их терпения… Зная же все это, они могли и должны были, во всяком случае, даже в качестве друзей Бурбонов, заговорить другим языком, принять другой образ действий: не подло-льстивые восхваления сильных лиц, а правдивые обличения и угрозы должны были говорить они, даже хоть бы в тех видах, чтобы спасти правительственную партию от окончательно гибельных безумств и открыть ей глаза на настоящее положение дел. Да и народу они должны были бы внушать здравые понятия о его правах, об общественных отношениях, о значении его в государстве — затем, чтобы разумно и последовательно привести его к практике благоустроенной гражданской жизни, а не разглагольствовать о его презренности и низости, чтобы тем все более раздражать его и заставить прямо броситься из-под полицейской палки в пламя революции…

Так, говорим, должны бы действовать католические проповедники и вообще духовные, даже в качестве друзей бурбонской партии, если бы они только сделали верный расчет о положении дел в королевстве Обеих Сицилии. Очень может быть, впрочем, что многие ив них и делали подобный расчет; умнейшие из клира понимали давно, что бурбонский порядок непрочен, но у них недоставало характера перевести свой расчет в практику. Да притом же и римский двор много мешал: решиться противодействовать нелепому произволу бурбонских сановников значило навлечь на себя негодование не только светской власти, но и своей, духовной, всегда требовавшей от низшего клира полного угождения тем правительствам, которые хорошо ведут себя в отношении к римскому двору. Таким образом, с одной стороны, малодушная боязнь лишиться некоторых привилегий материальных, а с другой — не менее малодушный страх пред осуждением и даже, пожалуй, отлучением папским, — удерживали даже умнейших и добросовестнейших, и неаполитанское духовенство продолжало раболепствовать неправой власти и предавать народ произволу его угнетателей.

Немногие, самые смелые, презрели материальные выгоды и обрекли себя на изгнание, преследования, скитальческую жизнь, чтобы возвещать народу слово правды, чтобы громить сильных угнетателей. В числе их особенно выдается Гавацци. Можно ли осуждать его за выходки против Бурбонов и их клевретов? Можно ли утверждать, что он в проповедях своих далее от духа Христова учения, нежели раболепный клир, благословлявший и защищавший столько неправд и жестокостей при Бурбонах? Говорят, слово Христово — есть слово мира и любви, а не мщенья и проклятия… Но ведь к любви и согласию постоянно призывает Гавацци в своих проповедях; он даже с особенным старанием сдерживает народное негодование против бурбонских приверженцев, он считает необходимым сделать различие между ними и самых худших «палачей» советует призвать к общественному суду, но не оскорблять напрасно… А что он резко выражается против самих Бурбонов, так ведь не надо забывать, что он говорил в первые минуты по их изгнании, когда еще у Франческо было войско, когда он еще каждый день грозил вернуться в Неаполь. В этом случае, следовательно, Гавацци являлся обличителем сильного, а примеры подобных обличений завещали христианству еще израильские пророки. Если он непочтительно говорил о папе и кардиналах, то ведь они этого заслуживали, и в этом случае мягкость с ними была неуместна: сам Христос изгонял бичом из храма иерусалимского продающих и купующих.

Другие нападают на Гавацци более умеренным образом за то, что он позволил себе профанировать священный сан свой и церковную кафедру рассуждениями о вещах, нисколько не относящихся к религии. На это опять можно отвечать сравнением его проповедей с поучениями тех, кто его обвиняет. Трудно вообразить себе что-нибудь мертвее и отвлеченнее обычных поучений католических священников. Они, правда, говорят о предметах возвышенных и святых, например нередко о догматах католической церкви: о таинстве св. троицы, об иммакулатном зачатии св. девы, о святости римской церкви — против лютеранских и греческих^4S ересей, о заступничестве святых за грешников и т. п. Но все это большею частию пропадает даром для слушателей, не имея к ним никакого приложения, не расшевеливая в них никакой доброй мысли, никакого благородного чувства. Чаще же католические проповедники толкуют о предметах нравственности; здесь, казалось бы, и они должны коснуться действительной жизни, заговорить о предметах «светских», для того чтобы подействовать хоть на внимание своих слушателей. Но они держатся другой системы: берут каждый предмет отвлеченно от жизни, говорят так, как говорили бы тысячу лет назад, нисколько не обращая внимания на новые потребности жизни. Рассуждая, например, об одежде или пище, приводят мнения св. Августина или Фомы Кемпийского как последние доводы и затем повторяют рутинные, всем прискучившие и всеми пятьдесят раз слышанные сентенции о скромности, умеренности и т. п. Вообще — пост, молитва, покаяние пред духовником, смирение, терпение — вот любимые темы католических проповедников. Иногда берут предметы поза-тейливей; например, захочет проповедник поговорить о целомудрии, и начнет доказывать, как оно равняет человека с ангелами, как приводит прямо к богу, мимо даже чистилища, как перед ним меркнут все добродетели, и — в результате проповеди чуть ли не проклятие на супружеские отношения, которые только и честятся «бесовским соблазном», «животными поползновениями», «грехом нечистой и мерзкой плоти нашей» и т. п. Спрашивается, можно ли ожидать нравственной пользы для слушателей от подобных поучений, которые сами у себя отнимают всякий практический смысл и если перестают быть скучными и пошлыми, то лишь затем, чтобы оказаться вздорно-эксцентричными?

Одно, чего проповедники не выпускают из виду в жизненных отношениях, это — свои собственные выгоды. Редкая проповедь не ведет — прямо или косвенно — к пожертвованиям в пользу церкви, то есть ее служителей. Тут проповедники не боятся профанировать своей кафедры. Иногда, правда, они не говорят прямо о деньгах, но толкуют, например, о спасительности нескольких месс, отслуженных для такой-то цели, или о необходимости исповеди и индульгенции… А там уже торг совершается за кулисами… Впрочем, в последние годы целые проповеди говорились единственно для возбуждения христиан на пожертвование в сбор «лепты св. Петра». При этом объяснялось, разумеется, великое достоинство пожертвования в ряду добродетелей христианских, говорилось о скорбях святого отца, призывалась кара небесная на главу его врагов и пр. … Все это, по мнению римских теологов, не профанировало церковной кафедры. А речи Гавацци профанировали!..

Но почему же? Потому ли, что Гавацци говорил несогласно с инструкциями римского двора? Или потому, что беседовал с народом простым языком, не уснащенным латинскими текстами, непонятными для народа? Кажется, и то и другое говорит не в пользу порицателей нашего проповедника…

К счастью, можно надеяться, что взглядам католических мудрецов не долго остается торжествовать над здравыми убеждениями. В Италии, вместе с ее политическим возрождением, развивается также и истинное понятие о духе Христова учения; уже многие понимают, что представителя его вовсе не нужно искать в корпорации римских епископов и аббатов со всеми их подразделениями, и прерывают с ними всякие духовные отношения. С водворением итальянской национальности в Риме падет последний оплот католического обскурантизма, и духовенство, потеряв свои феодальные, несправедливые привилегии и увидев невозможность долее обманывать народ, вероятно уменьшится в числе, но зато возвысится нравственно, вступив на путь полезной гражданской деятельности, для проведения в народ идей здравых и истинно полезных.

ПРИМЕЧАНИЯ

УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

Аничков — Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений под ред. Е. В. Аничкова, тт. I—IX, СПб., изд-во «Деятель», 1911—1912.

Герцен — А. И. Герцен. Собрание сочинений в тридцати томах, тт. I—XXVII, М., изд-во Академии наук СССР, 1954—1963 (издание продолжается).

ГИХЛ — Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений в шести томах. Под ред. П. И. Лебедева-Полянского, М., ГИХЛ, 1934—1941.

ГПБ — Государственная публичная библиотека им. M. E. Салтыкова-Щедрина (Ленинград).

Изд. 1862 г. — Н. А. Добролюбов. Сочинения, тт. I—IV, СПб., 1862.

ИРЛИ — Институт русской литературы Академии наук СССР (Пушкинский дом).

Княжнин, No — В. Н. Княжнин. Архив Н. А. Добролюбова. Описание… В изд.: «Временник Пушкинского дома. 1913» СПб., 1914, стр. 1—77 (второй пагинации).

Лемке — Н. А. Добролюбов. Первое полное собрание сочинений. Под редакцией М. К. Лемке, тт. I—IV, СПб., изд-во А. С. Панафидиной, 1911 (на обл. — 1912).

Летопись — С. А. Рейсер. Летопись жизни и деятельности Н. А. Добролюбова. М., Госкультпросветиздат, 1953.

ЛН — «Литературное наследство».

Материалы — Материалы для биографии Н. А. Добролюбова, собранные в 1861—1862 годах (Н. Г. Чернышевским), т. 1, М., 1890.

Некрасов — Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем, тт. I—XII, М., Гослитиздат, 1948—1953.

«Совр.» — «Современник».

Указатель — В. Боград. Журнал «Современник». 1847—1866. Указатель содержания. М. —Л., Гослитиздат, 1959.

ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства.

Чернышевский — Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений, тт. I—XVI, М., ГИХЛ, 1939—1953.

В настоящий том вошли произведения Добролюбова, написанные им в 1861 году, а также сатирические статьи и стихотворения из «Свистка» (1858—1861) и «Искры» (1859).

Основную часть статейного материала тома составляют так называемые «итальянские» статьи Добролюбова: в них рассматриваются события итальянского национально-освободительного движения. Эти события привлекали всеобщее внимание, но оценка происходившего в Италии была очень различна. То освещение, которое мы находим в работах Чернышевского и Добролюбова, противостоит прежде всего либеральному истолкованию. Направленные против западноевропейских либералов, эти статьи не в меньшей степени обращены и против российского либерализма — против его интерпретации событий в Италии и исторического процесса в России. Важной особенностью этих статей является их второй план: события национально-освободительной борьбы в Италии проецировались на русскую современность тех лет с характерной для нее революционной ситуацией и предстоявшим освобождением крестьян.

Очень значительной для понимания литературно-теоретических взглядов Добролюбова является статья «Забитые люди». Этой статьей о творчестве Достоевского завершается творческий путь критика.

Из полемических статей на другие темы необходимо отметить продолжение спора с Н. И. Пироговым («От дождя да в воду») и резкое выступление против филантропических, с религиозным оттенком, идей Общества для распространения полезных книг.

Важным разделом тома является «Свисток». Органическая часть «Современника», «Свисток» был подчинен тем же задачам, какие стояли в это время перед боевым органом революционной демократии. Он показывал всю ограниченность либеральных иллюзий, боролся против так называемого обличительства, осмеивал самые различные стороны неприглядной русской действительности тех лет.

Сноски, принадлежащие Добролюбову, обозначаются в текстах тома звездочками; звездочками также отмечаются переводы, сделанные редакцией, с указанием — Ред. Комментируемый в примечаниях текст обозначен цифрами.

Тексты всех статей «Современника» подготовлены В. Э. Боградом, реальные примечания к ним написаны В. А. Алексеевым, за исключением статьи «Забитые люди», примечания к которой написаны Г. Е. Тамарченко; текстологические примечания В. Э. Бограда. Тексты «Свистка» подготовили и комментировали Б. Я. Бухштаб и С. А. Рейсер. С. А. Рейсеру принадлежат вступительные примечания ко всем номерам «Свистка»; кроме того, им подготовлены тексты и написаны примечания к произведениям, напечатанным в «Свистке», №№ 1 и 8, и в «Искре», а также к следующим отдельным произведениям: «Мысли о дороговизне вообще и о дороговизне мяса в особенности», «Краткая история „Свистка“ во дни его временного несуществования», «Отрадные явления», «Стихотворения, присланные в редакцию „Свистка“ (в №№ 3 и 4)», «Новые творения Кузьмы Пруткова», «Оговорка», «Опыт отучения людей от нищи», «Отъезжающим за границу», «Еще произведение Пруткова», «Новое назначение „Свистка“», «Сирия и Крым», «Письмо благонамеренного француза», «„Свисток“ ad se ipsum», «„Свисток“, восхваляемый своими рыцарями». «Выдержки из путевых эскизов», «Славянские думы», «Средь Волги, реченьки глубокой…», «Что о нас думают в Париже?», «В начале августа вернулся я домой…». Остальные тексты подготовил и комментировал Б. Я. Бухштаб.

ОТЕЦ АЛЕКСАНДР ГАВАЦЦИ И ЕГО ПРОПОВЕДИ

Впервые в изд. 1862 г., т. IV, стр. 232—265. Автограф статьи в ГПБ. На первом листе его две надписи: «Для великого поста» (обведена чернилами, а затем зачеркнута) и «Иностранная литература». В письме к Добролюбову от 15 (27) июня 1861 года Чернышевский сообщал: «От вас мы получили начало статьи о Гавацци, конца не получали» (Чернышевский, XIV, стр. 434). Следовательно, статья была закончена, вероятно, в конце июня или начале июля и скорее всего по цензурным соображениям в «Современнике» не появилась. Текст изд. 1862 г., за исключением нескольких случаев, отличается от рукописи главным образом стилистической правкой. Правда, в рукописи есть ряд мест, которые остались незачеркнутыми и не вошли в изд. 1862 Г. Они восстанавливаются (каждый раз с. оговоркой) в наст. изд.

Александр Гавацци (1809—1889) — монах-солдат, участник походов Гарибальди, искусный оратор. Решительность и революционность выступлений Гавацци сделали его популярным в массах и вызвали ненависть либералов.

Добролюбов, цитируя проповеди Гавацци, подчеркивает их направленность против самодержавия и церкви. Он не раз обращает внимание читателя на «народный склад» речей проповедника и, намекая на цензуру, пишет, что «резкие и даже дерзкие» мысли Гавацци «никак нельзя передать в переводе». Смелая и убедительная критика абсолютной монархии на примере Неаполитанского королевства, церкви в лице католического духовенства и папы, а также либерализма (см. вторую проповедь, которую Добролюбов широко цитирует и характеризует как «самую замечательную»), по-видимому, и послужили препятствием к появлению статьи в «Современнике».

Гавацци привлекает Добролюбова умением владеть настроением массы, говорить понятным ей языком. Внимание к простому монаху-проповеднику станет понятным, если вспомнить, как Добролюбов не раз сожалел о том, что революционеры не умеют вести и не ведут в народе революционную пропаганду (см., например, «Из Турина»).

1. Карл III (1716—1788) — с 1734 по 1759 год король неаполитанский. Фердинанд I (1751—1825) — с 1815 года король Обеих Сицилии. Виктор Эммануил (1820—1878) — с 1849 года король Сардинии под именем Виктора Эммануила II. В 1861 году стал королем Италии под именем Виктора Эммануила I.

2. Этой фразы в издании 1862 г. нет, восстанавливается по рукописи.

3. Ультрамонтанский — принадлежащий к крайне реакционной католической партии.

4. Дюпанлу Феликс-Антуан (1802—1878) — французский священник. Фенелон Франсуа де Салиньяк де ла Мот (1651—1715) — французский архиепископ, писатель (автор известного романа «Приключения Телемака»), предшественник французских просветителей XVIII века. Боссюэт Жак-Бенинь (1627—1704) — французский епископ, проповедник. Флешье Эспри (1632—1710) — французский писатель и оратор. Все они известны как мастера ораторского искусства.

5. Далее в рукописи следует зачеркнутый Добролюбовым текст: «Просматривая их, мы нашли в них истинное, живое красноречие, соединенное с жизненностью и дельностью самого содержания речей и с простотою и здравостью воззрений проповедника. По этим качествам, равно».

6. В рукописи далее зачеркнуто: «представить из них несколько извлечений».

7. Фердинанд II (1810—1859) — король неаполитанский, с 1830 года — король Обеих Сицилии. Вынужденный под давлением революционных событий послать войска на помощь восставшей Венеции, Фердинанд II 15 мая 1848 года совершил контрреволюционный переворот и отдал приказ генералу Пене возвратиться в Неаполь. Генерал Пене Гульельмо (1782—1855) руководил восстанием в Неаполе в 1820 году и обороной Венеции в 1848—1849 годах. Генерал Стателла был назначен командующим войсками после отказа Пепе выполнить приказ.

8. В изд. 1862 г.: «побуждаемые».

9. Комитет благоустройства — так называли полицию в Венеции во время республики 1848—1849 годов.

10. На отношении к Гавацци сказалась склонность Маннна к либерализму.

11. О деятельности Гавацци в 1848 году пишет Герцен (см. Герцен, V, стр. 128—130).

12. Уго Басси (1801—1849) — итальянский священник, расстрелянный австрийцами за призыв народа к восстанию.

13. После занятия Рима французскими войсками 3 июля 1849 года Гарибальди с небольшим отрядом прорвался через Апеннинские горы, надеясь поднять восстание в Северной Италии. После тяжелых боев на границе Сардинии арестован и выслан из Италии. Во время похода погибла жена Гарибальди Анита.

14. Гарибальдиевский гимн — «Итальянская песня», написанная в 1859 году Луиджи Меркантиии (1821—1872). Впоследствии названа «Гимном Гарибальди» (муз. А. Оливьери).

15. Биксио Джироламо Нино (1841—1873) — революционер, гарибальдиец, участник окончательного освобождения Рима в 1870 году.

16. Далее в рукописи зачеркнуто: «Писали, что при Гарибальди Гавацци проповедовал даже в одной иезуитской церкви, но когда иезуиты восстановлены были фариниевским правительством, то, разумеется, в церквах их должна опять пойти совсем другая проповедь, нежели на какую способен Гавацци».

!7. Капуя — крепость, в которой долго держалпсь войска Франциска II. Осада Капуи сознательно затягивалась сардинским правительством, чтобы из-за угрозы реставрации Бурбонов склонить массы к немедленному присоединению бывшего Неаполитанского королевства к Сардинии.

18. Св. Дженаро (Януарий) — епископ, замученный ярым гонителем христиан римским императором Диоклетианом (284—305). В Неаполе якобы хранилась голова святого и сосуды с его кровью. В дни важных событий «кровь» разжижалась, если сосуды приближали к голове.

19. Алармист (франц. l’alarme — тревога) — паникер.

20. Дальше в рукописи зачеркнуто: «Куда девались эти подлецы».

21. См. прим. 12 к статье «Из Турина».

22. Венские (1815) и Веронские (1822) трактаты — соглашения, по которым Священный Союз восстанавливает власть «законных» монархов Европы, в том числе и Бурбонов. Веронский конгресс — последний.

23. Адмирал Франческо Караччиоло (1752—1799); горист Марио Пагано (1748—1799) и ученый Доменико Чирилло (1734—1799) — итальянские политические деятели — были казнены в 1799 году, после разгрома Партенопейской республики, образованной вместо Неаполитанского королевства в январе 1799 года.

24. В изд. 1862 г. опечатка: «Господи!»

25. Далее в рукописи следует зачеркнутый текст: «Здесь же только что привлекший внимание толпы резкими возгласами против Бурбонов в (одно слово неразб.) предложением о статуях, он тотчас же перешел к анер-гическому убеждению народа — не покидать борьбы, стремиться к единству, помнить общее родство всех итальянцев. Здесь оратор делается серьезен, хотя и не педантичен; красноречие его живо, просто и благородно. Все кричавшие о чудаке, убеждавшем народ рубить головы статуям, не знали, по-видимому, что чудак этот имеет более серьезные стремления и вовсе не столько запят статуями, как его журнальные порицатели».

26. Марсала — городок на острове Сицилии, где 12 мая 1860 года высадился Гарибальди со своей знаменитой «тысячей» (точнее — 1062) волонтеров

27. Карл Альберт, боясь революции, 4 марта 1848 года ввел конституцию, что создало ему славу «либерального» короля.

28. В изд. 1862 г.: «независимо».

29. Восстания национальных меньшинств в Австрии в 1848—1849 годах были подавлены с помощью реакционных правительств Франции в России. Кроаты — немецкое название хорватов, распространенное в России в XIX веке.

30. Идея «итальянского союза», то есть федерации княжеств и королевств, была реакционной, оставлявшей в неприкосновенности власть вассалов Австрии. Народное движение шло под лозунгом создания единой Италии.

31. Слова "Бомбичелло (в толпе: «Так!»), в изд. 1862 г. отсутствуют; восстанавливаются по рукописи.

32. Слова "хотели связать его с императором австрийским, великим герцогом тосканским, Бомбичелло и папою-королем!.. О-го!.. (Рукоплескания), в изд. 1862 г. отсутствуют, восстанавливаются по рукописи.

33. В рукописи дальше зачеркнуто: «Италия! Пусть кто-нибудь найдет слово более святое, великое, высокое. Какое ваше отечество? Италия. Кто вы? Итальянцы? Когда я говорю италь…»

34. Макиавелли Никколо ди Бернардо (1469—1527) — итальянский политик и писатель, выступал, в частности, против светской власти папы, являлся сторонником монархии.

35. Ипокрит (греч.) — лицемер.

36. Сбир — солдат военизированной жандармерии.

37. Дальше в рукописи следует зачеркнутый текст: «Легче завоевать страну, — говорит оратор, — нежели устроить ее; легче произвести революцию, нежели хорошо направить ее; легче одержать победу, нежели хорошо воспользоваться триумфом. Берите вещи как они есть, а не так, как мы желали бы в наших мечтах, и согласитесь, что нельзя сделать всего вдруг. Требовать, чтобы Гарибальди в восемь дней прогнал Бурбонов, утвердил свободу, организовал армию, перестроил управление — это значит требовать больше, чем сколько может сделать Гарибальди или какой бы то ни было человек. Надо идти последовательно и для того, чтобы достигнуть торжества итальянского единства, надо теперь гражданское единодушие, как венец наших пожертвований…»

38. Варене (1859) и Калатафими (1860) — места сражений, где волонтеры Гарибальди одержали победы.

39. Спасаясь от революции, Франциск II бежал из Неаполя вечером 6 сентября (у Добролюбова 5-го) 1860 года. Высадившись в Калабрии 20 августа 1860 года, Гарибальди заявил, что будет в Неаполе к церковному празднику Pie di Grotto — 8 сентября. Действительно, 7 сентября он был в Неаполе.

40. 27 апреля 1859 года началась война Франции и Сардинии с Австрией, а 18 марта 1860 года туринский парламент обсуждал результаты голосования 11 и 12 марта в княжествах.

41. Текст от «Народ зааплодировал…» до «в народе клики: „Вор!“ — но» в изд. 1862 г. отсутствует, восстанавливается по рукописи.

42. Патмосский старец — апостол Иоанн, высланный, как гласит легенда, императором Домицианом на остров Патмос в Эгейском море. Там якобы Иоанн написал «Апокалипсис».

43. Шампионнэ Жак-Этьен (1762—1800) — генерал французской армии, поиска которого свергли неаполитанского короля и создали Партенонейскую республику.

44. В изд. 1862 г. — «дела».

45. Конкордат — договор какого-либо правительства с папой.

46. Схоластические споры о непорочном зачатии (иммакулатиом) велись длительное время. Догмат о непорочном зачатии был провозглашен папой Пием IX, несмотря на сопротивление многих епископов, в 1854 году.

47. Делькаретто Франческо Саверио (1777—1861) — в 1820 году участник революционного движения. Изменил восставшим, впоследствии стал министром полиции Неаполитанского королевства. В 1848 году бежал во Францию.

48. Слов «и греческих» в изд. 1862 г. нет.

---

1. Мы читали в одной журнальной корреспонденции, что Гавацци был, однако же, в Неаполе во время рождественских народных торжеств, в которых изображение мадонны наряжено было в национальные цвета, младенец Иисус — в красную гарибальдиевскую рубашку, Иосифу приделаны усы à la Виктор Эммануил, волхвы имели наряд полковника Биксио,¹⁵ Франческо II представлял собою Ирода. Корреспондент (очень благомыслящий) замечает, разумеется, с ужасом, что революционерство проникло таким образом в Неаполе до предметов самых священных, и, конечно, подозревает тут сильное участие Гавацци и «прочего гарибальдиевского сброда».
2. «Рим должен принадлежать Италии» (итал.). — Ред.
3. Мы нарочно перевели начало первой проповеди Гавацци, чтобы показать, какое значение имела в ней выходка против статуй. Как видите, она не связана ничем с сущностью речи и составляет эпизод во вступлении, не более. Видно, что оратор сам не придавал большого значения тому, что сделается со статуями иначе он не оставил бы этого предмета так легко, тем более, что толпа была, как видно, очень расположена исполнить совет Гаванни. Мало того — можно думать даже, что вся выходка против статуй вызвана была предыдущими толками и расположениями, распространенными в народе. Народу нужен непременно — если не сам враг, то хоть статуя, портрет его, какой-нибудь вещественный предмет, над которым бы можно было излить свою злобу, утолить мщение. В Сицилии памятники Бурбонов были разрушены; и Неаполе народный энтузиазм мог стремиться к тому же. Гавацци не был, разумеется, наклонен порицать это движение; но, как умный человек, он понимал, конечно, и то, что из подобных подвигов не выйдет ничего особенно благодетельного для итальянской свободы. Вот почему он так легко коснулся этого предмета и так же быстро и даже неловко отошел от него, как и приступил к нему. Не так поступал он в других случаях — когда, например, говорил о форте Сент-Эльме: там он умел добиться положительных результатов.²⁶
4. „Отец наш небесный“ (итал.). — Ред.
5. Тюрьмы в Неаполе.
6. Несовершение чуда (разжижения крови св. Дженаро) принято было бы за гнев небесный и могло произвести значительные беспорядки. Еще в 1799 году духовенство хотело не делать чуда, когда в Неаполь вошел Шампионнэ; но Шампионнэ обещал повесить архиепископа, если через четверть часа чуда не будет, — и оно было.⁴³
7. Тоном Гавацци нечего соблазняться — неаполитанцы вообще любят обходиться с своими святыми запанибрата.
8. «Честным человеком» (итал.). — Ред.