Ответ на ответ*
- Помещенный в 13 книжке «Сына отечества» на 261 стр.
Катенин П. А. Размышления и разборы
М. «Искусство», 1981. — (История эстетики в памятниках и документах).
Прошу извинения у господина Греча в том, что я с самого начала намерен приступить к делу: не оттого, чтобы я не чувствовал и не ценил его учтивости, но боюсь, чтоб взаимные наши комплименты не показались смешными для иных и скучными для многих.
Важнейшие мои возражения пропущены в ответе его молчанием, другие признаны справедливыми, еще другие приняты с оговорками, и, наконец, некоторые отвергнуты и оспорены. Не зная, что думает мой противник, когда он молчит, я за благо рассудил истолковать это себе по французской пословице: qui ne dit mot, consent[1] и смешать первый разряд со вторым, где с обеих сторон дело кончено; итак, мне остается только пояснить те мои мысли, которые отчасти или совсем не понравились господину Гречу.
Главный спор будет, конечно, об языке: спор трудный, может быть, бесконечный, по крайней мере до того времени, пока побочные причины, уважение к лицам, с одной стороны, связи, пристрастие — с другой, не позволяют говорить прямо, и когда стараются, кажется, затемнить вопрос, чтобы правда не отыскалась. Например, я спрашивал: в какой старой книге язык русский? а мне отвечали, что Библия книга не русская: я это знал и прежде, но в том ли дело? Господин Греч доказывает, что язык наших церковных книг не тот, каким говорили наши предки при святом Владимире: верю, но где же язык наших предков? Он совершенно изменился; неучи беспрестанно искажали свое наречие смешением слов татарских, польских и других; а грамотные беспрестанно очищали и возвышали его, держась коренных слов и оборотов славянских. Перевод священных книг был у них всегда перед глазами, как верный путеводитель, которому последуя, они не могли сбиться: и вот чему мы обязаны, даже в последнее время, воскресением нашего языка при Ломоносове, а без того он сделался бы не тем чистым, коренным, смею сказать, единственным в Европе[2] языком, но грубым, неловким, подлым наречием, пестрее английского и польского. Не только духовные писатели, но и светские, например князь Курбский, черпали из того же источника; слог их тяжел и дурен по большей части там, где они, отдаляясь от языка книжного, подходили к разговорному. Господин Греч уверяет, что Ломоносов писал не по-славянски, а по-«русски», или, чтоб яснее сказать, что он, заимствуя много из церковных книг, держался и общеупотребительного наречия; что же вышло? Везде, где он ближе к старине, он лучше; везде, где он писал по-своему, хуже. Стоит только сравнить его строфу:
Но если гордость ослеплена
Дерзнет на нас воздвигнуть рог,
Тебе, в женах благословенна,
Против ея помощник Бог:
Он верх небес к тебе преклонит
И тучи страшные нагонит
Во сретенье врагам твоим;
Лишь только ополчишься к бою,
Предъидет ужас пред тобою,
И следом воскурится дым1.
с сею его же строфою:
Как ежели на римлян злился
Плутон, являя гнев и власть,
И ежель Рим тому чудился,
Что Курций, видя мрачну пасть,
Презрев и младость и породу,
Погиб за римскую свободу;
С разъезду в оную скочив;
То ей, Квириты, Марк ваш жив
Во всяком Россе, что без страху
Чрез огнь и рвы течет с размаху2,
и я уверен, что мой противник, хоть молча, сам со мной согласится.
Некоторые из последователей Ломоносова, Петров, Костров, в наше время князь Шихматов, Гнедич и другие, старались еще ближе подойти к языку церковному и обогатили свои творения множеством слов и оборотов, которые теперь сделались нашею собственностию; пороки их вредят только им, а труды их полезны для всех. Весьма вероятно, что и сам Ломоносов не остановился бы на половине дороги, если б не опасался слишком оскорбить вкус тех людей, которые в его время думали, как ныне господин Греч, ненавидели славенщизну и восхищались чистым русским языком Сумарокова. Напрасно силятся защитники нового слога[3] беспрестанно смешивать в своих нападениях и оборонах высокий слог любителей церковных книг с обветшалым слогом многих из наших старых сочинителей, которые, напротив, держались одинаковых с новыми правил, и только оттого не совсем на них похожи, что разговорный язык в скорое время переменился. Вот истинная причина чудесного упадка иных писателей: что тогда казалось сильно, просто, мило, выходит нынче тяжко, подло, смешно; тех, кого еще десять лет тому назад равняли с Гомером и Виргилием, уже не смеют в истории литературы назвать поэтами! Либо мы уверились, что язык наш теперь доведен до высшей степени совершенства, либо пример, приведенный мною, должен многих испугать и открыть им глаза.
Для избежания недоразумений нужным полагаю сказать читателям, что я отнюдь не требую, чтобы все писали все одним языком: напротив, не только каждый род сочинений, даже в особенности каждое сочинение, требует особого слога, приличного содержанию. Оттенки языка бесчисленны, как предметы, им выражаемые; в нем оба края связаны неприметною цепью, как в самой природе. В комедии, в сказке нет места славянским словам, средний слог возвысится ими, наконец высокий будет ими изобиловать. Если сочинитель употребит их некстати или без разбора, виноват его вкус, а не правила; вот мой ответ на замечание господина Греча, что подражатели старине «пишут книжечки, а любители нового слога книги»; чтоб написать книгу, они принуждены были оставить язык и вкус свой, когда они сочиняли книжечки.
После сказанного мною о предмете важном мелкие наши несогласия с господином Гречем едва ли заслуживают внимания; я постараюсь объясниться коротко. Тщетно старается он согласить господина Мерзлякова с князем Вяземским и с собою; о старом заслуженном человеке должно всегда говорить с пристойностью, и есть у Сумарокова несколько басен не только не нелепых, но достойных остаться навсегда в памяти любителей. Тщетно в недостатках своей книги отговаривается анбаром и Лувром: от него требовали не великолепной фасады, а удобного расположения: уничижение паче гордости. Тщетно настаивает, что александрийские стихи господина Гнедича побеждают стихи Кострова, служившие им образцом; его мнение существует, но существует и другое; «переводы обоих напечатаны, и сравнить оные не трудно», оттого-то люди и судят надвое. Тщетно, соглашаясь, что есть и другие хорошие артисты, повторяет, что Семенова одна: хвалить можно, но из похвалы одному лицу никогда не должно делать оскорбления многим.
Покорнейше прошу господина Греча, буде он сам или кто со стороны захочет продолжать сей спор, не удерживаться никакими уважениями в напечатании всего, что будет против меня написано; но также и моих ответов не класть под спуд, ибо тогда бой выйдет слишком неравный, а в словесности, сколько я понимаю, сохраняя благопристойность и не касаясь личностей, можно и должно все говорить и все печатать.
Впервые — СО, 1822, ч. 77, № 18, с. 172—178. Написано по поводу статьи H. И. Греча «Ответ» (СО, 1822, ч. 76, № 13, с. 261—267).
1 Цитируется «Ода на день восшествия на престол ее величества государыни императрицы Елисаветы Петровны, 1748 года».
2 Цитируется «Ода на прибытие ее величества великой государыни императрицы Елисаветы Петровны из Москвы в Санкт-Петербург 1742 года по коронации».
- ↑ молчание — знак согласия (франц.).
- ↑ Мертвых языков я не считаю; из живых один немецкий, также коренной, сильный и гибкий. Он бы не уступал нашему, если б жестокость его звуков не побеждала гения и усилий писателей.
- ↑ Против воли моей принужден я употребить сие несвойственное слово в смысле спорном; по-настоящему новым слогом не следовало бы называть слог некоторых новых писателей.