H. А. Добролюбов. Собрание сочинений в девяти томах
Том первый. Статьи, рецензии, юношеские работы. Апрель 1853 — июль 1857
М., -Л., ГИХЛ, 1961
Г-н Галахов напечатал 43 страницы, которых цель — «доказать односторонность или неверность выводов», заключающихся в нескольких строках статьи г. Лайбова в «Современнике» и относящихся к «Былям и небылицам» императрицы Екатерины. Такая честь должна, конечно, быть очень лестною для г. Лайбова: он лицо совершенно неизвестное в литературе, а г. Галахов успел уже приобрести громкую известность, как между учащимися — своею хрестоматиен) и разными статейками, так и между учеными — наивным признанием, что в составлении своей хрестоматии (и, вероятно, своих статеек) он руководствовался «Чтениями о словесности» г. Ивана Давыдова (зри «Отечественные записки», 1843, № 7).1* (Что, впрочем, и весьма заметно, как в хрестоматии, так и в статейках.) Когда такой ветеран литературы возвышает голос, то люди неизвестные должны кланяться и благодарить, и, конечно, г. Лайбов не будет препираться с тем, кто в своих понятиях сходится с понятиями автора «Чтений о словесности». Но, смотря на дело со стороны, нельзя не пожалеть о г. Галахове, который решительно погубил свой труд даром, отчасти сражаясь с ветряными мельницами, отчасти стараясь свить веревку из песку. Надеюсь, что редакция «Современника» не откажется поместить несколько моих заметок об этом деле, заметок человека, совершенно равнодушного к личностям обоих авторов, между которыми зашел теперь спор о «Былях и небылицах».2*
Г-н Галахов прежде всего выбрал из статьи г. Лайбова по нескольку строк, с шести страниц, оставивши в стороне связь мыслей и все, чем они доказываются (метод, за употребление которого всегда хвалили «Отечественные записки» добросовестных своих оппонентов «Северной пчелы»). Затем, решаясь опровергать выводы г. Лайбова, г. Галахов сначала толкует весьма пространно о том, что императрица Екатерина всегда была верна своим основным принципам (против чего никто и не говорил ни слова); потом исчисляет пороки, которые императрица осмеивала в своих комедиях: неплатеж долгов, мотовство, щегольство, легкость семейных отношений. Затем следует десять страниц о стараниях императрицы положить предел иностранному воспитанию в России, потом еще столько же о суеверии и тайных обществах. После того говорится еще о вопросах Фонвизина, о самой форме «Былей и небылиц», о их языке, и из всего рассуждения выводится, что «Были и небылицы» — истинная характеристика тогдашнего общества и что на них можно смотреть как на свод всего, что писала Екатерина II до и после 1783 года…
Доказывает г. Галахов свою мысль весьма оригинальным способом: он делает десятки выписок из комедий императрицы, из «Наказа»,3* из сатир Кантемира и Сумарокова, из переписки Дидро с Гриммом, Екатерины с Циммерманом и Вольтером, Вольтера с Даламбером и пр., все для того, чтобы доказать, что у нас был известный порок, например суеверие, и затем победоносно представляет одну заметку «Былей и небылиц», чтобы доказать, что и они об этом говорили. Приведя около десятка подобных заключительных выписок во всей статье, г. Галахов думает, что дело его кончено и что противник его уничтожен окончательно. Но тому, кто внимательно прочитал статьи г. Лайбова и г. Галахова, ясно видно, что г. критик говорит совсем не о том, о чем следует, и сражается с ветряными мельницами. Прием, им употребленный, похож на то, как если бы мы, стараясь доказать, что, например, Гоголь был стихотворец, а не прозаик, начали бы толковать о Гомере, Данте, о Ломоносове, Державине, Пушкине и пр. и, сказав, что все они писали стихи, в заключение решили бы, что Гоголь, написавший «Ганца Кюхельгартена» и «Италию», тоже стихотворец. Это очень логично, но к делу нисколько не относится.
Но, оставив в стороне странный способ г. Галахова — рассуждать об одном предмете, говоря совершенно о другом, — мы видим много неверного, неопределенного и ложно понятого в самых его положениях. Он вооружается особенно против тех слов г. Лайбова, что «сам автор смотрел на „Были и небылицы“ как на плоды досуга и говорил в них обо всем, что ему приходило в голову». Эти слова он называет без всякой церемонии — бессмысленными («Отечественные записки», 1856, № 10, Критика, стр. 45), на том основании, что императрица отличалась верностью своим принципам и пристрастием к своим идеям, без которого не бывает ни великих деятелей, ни великих дел. Вполне уважаем в г. Галахове этот благородный порыв благоговения к великой монархине и вполне согласны с его мнением о том, что Екатерина II всегда верна была своим идеям. Но мы думаем, что ее величие и слава нимало не нуждаются в том, чтобы беглые заметки ее считались по своей важности и серьезности равными «Наказу». Слава ее не помрачается, а возвышается еще более, когда мы смотрим на ее дело с точки зрения истины и справедливости, к которым такую любовь выказывала она сама. Если бы ее произведения были дурны, и тогда она бы потребовала, чтобы ей сказали о них правду; тем менее могла бы она потерпеть преувеличенные отзывы о значении того, чему она сама не придавала никакого значения. Людовик XIV писал слабые стихи — и разве помрачается этим его величие? Петр Великий занимался точеньем; но разве вещи, выточенные им, должны непременно отражать в себе великие идеи преобразователя России и занимать важное место в истории токарного искусства? А «Были и небылицы» были точно так же отдыхом для Екатерины, как для Петра — точенье. С этим согласен и сам г. Галахов (стр. 81). А можно ли требовать от человека, чтобы он в часы отдыха занимался важным делом, по строго определенному плану и системе? Не естественно ли, что плод этого досуга будет не более, как забавная игрушка, и, если это литературное произведение, что в нем дело будет перемешано с бездельем? Да и как не заметить этого с первого раза при чтении «Былей и небылиц»? Это видно в тех выписках, которые представлены в статье г. Лайбова… Конечно, императрица не противоречила здесь самой себе, не шла против своих убеждений; но ведь об этом никто и не говорил.
Г-н Лайбов упрекается также за то, будто он верит рассказу автора «Былей и небылиц» об употреблении их на обертку и на папильотки и из этого будто бы выводит, что автор их сам не придавал им значения (стр. 79). Но здесь г. Галахов, как и в других случаях, возражает на собственные мысли, а не на слова своего противника, которые он не хотел даже привести в своей выписке (стр. 43) так, как следует для полноты смысла. После рассказа о папильотках у него тотчас выписаны слова: «и это не ирония» и пр., а в подлиннике они относятся совсем не к тому. В подлиннике сказано, что когда кто-то в письме просил автора «Былей» изобразить человеческое тщеславие, тогда он отвечал, что перемытаривать свет он не намерен, и пр. (см. «Совр.», № 8, стр. 66). Здесь, в самом деле, видно, что автор «Былей» не хотел даже и браться за серьезное изображение порока в своих легких, беглых заметках, в которых именно (повторим слова статьи «Современника») все писано как бы импровизацией, без особенного плана и заботы о том, чтобы составить стройное целое.
Точно так же опрометчиво поступил г. Галахов и в следующей выписке, взятой им совершенно отдельно от предыдущих мыслей. Г-н Лайбов разбирает те попытки на представление характеров, которые видим в некоторых местах «Былей», и находит, что осмеиваются — самолюбивый, нерешительный, лгун и пр. («Совр.», стр. 67). Здесь он и замечает, что большая часть этих описаний характеров, с их намеками и остротами, очень общи, а гораздо более характерного — в мимолетных, случайных заметках. Все это очень естественно и как нельзя лучше соглашается с общим положением автора, что «Были и небылицы» не имели значения серьезной сатиры, а были просто беглыми заметками обо всем, что автору их приходило в голову, и, между прочим, иногда, конечно, и о вещах более или менее серьезных. Но у г. Галахова приведена только вторая половина мнения, так что, прочитав выписку, думаешь, что г. Лайбов резко противоречит себе. Заметим еще, что против степени характерности беглых заметок в «Былях» г. Галахов не говорит ни слова, а между тем гордо обещался опровергнуть выводы, представленные им из статьи г. Лайбова, «начиная с первого и оканчивая последним». Восстает г. Галахов особенно еще против той мысли, что «Были и небылицы» не были характеристикой общества. Он говорит: они заключаются в указании и осмеянии общественных недостатков, тогда господствовавших, тех самых, с которыми имели дело и другие сочинения императрицы, явившиеся и прежде и после «Былей и небылиц», и ее правительственные уставы и учреждения, и произведения современных писателей. Отсюда вытекает прямое заключение, — вопреки заключению г. Лайбова, — что «Были и небылицы» — живая и меткая сатира. Но то же самое, только с большим ограничением, утверждает и г. Лайбов, говоря, что в «Былях и небылицах» есть сатира и, вероятно, меткая и живая,4* но из темных явлений русской жизни «Были» представляют очень немногие, и то не важнейшие. Они более обращаются к внешней стороне жизни, они не заботятся о том, чтобы обнять все дурное, что представляется в обществе, потому что они именно написаны под влиянием минутного расположения духа, в веселый час, во время отдыха, а не с серьезной целью.5* Автор отказался описать мздоимца и ябедника, он не хотел затрогивать человеческого тщеславия; равным образом ни г. Лайбов, ни г. Галахов не представили нам, что «Были и небылицы» изображали ханжество, ласкательство, подслуживанье и выслуживанье пред высшими, грубость и жестокость с низшими, отсутствие собственных убеждений, животное равнодушие к высшим вопросам и т. п. А ведь нельзя не согласиться, что, при молчании об этих недостатках, вышла бы плохая характеристика общества, и если б императрица хотела писать характеристику, она бы, конечно, обратила на них более внимания, нежели на все остальное. Недостатки эти существовали и были сильны тогда в русском обществе. Доказательство представляет тот же «Собеседник», в котором помещены «Были и небылицы». Из совокупности заметок этого журнала действительно можно составить довольно полную характеристику общества, что и сделал г. Лайбов в статье своей. Сказать же, что характеристика общества заключается б «Былях и небылицах», — почти то же, что сказать, будто, например, «Хвастун» Княжнина или «Говорун» Хмельницкого представляют полную характеристику общественных недостатков.
Но какие же новые черты отыскал г. Галахов в «Былях», черты, которые были бы упущены из виду г. Лайбовым и могли изменить взгляд на это сочинение? Никаких. Он только распространил ненужными выписками из комедий императрицы и пр. то самое, о чем упомянул и г. Лайбов. Стоит сравнить все содержание статьи г. Галахова с 67—68 страницами статьи г. Лайбова в № 8 «Современника», и каждый увидит, что г. Га-лахов ничего сколько-нибудь важного не прибавил к тому, что мы узнали о «Былях и небылицах» от г. Лайбова, у которого сказано было: «В первой же статье „Былей“ осмеиваются: самолюбивый, нерешительный, лгун, мот, щеголиха, вздорная баба, мелочной человек… Во второй находятся насмешки над пренебрежением к литературе… Далее насмешки над человеком, который некстати высказывает свое недовольство, над женой, не любящей мужа, над девушкой, которая белится, и пр… автор вооружается против пристрастия к иноземному, особенно французскому, против того, когда человек тянется, чтобы выйти из своего состояния, против непостоянства, часто меняющего заведенный порядок, против умничанья, которое он. называет скучным…» Г-н Галахов счел нужным распространить все это выписками; но так как «Были» давали ему материала очень мало, то он начал выписывать из комедий, из «Полного собрания законов»,6* из «Словаря достопамятных людей»,7* из «Истории Московского университета»,8* и пр., и пр., воображая, что он представляет характеристик}/ «Былей и небылиц». Да ведь делать эти выписки — дело совсем не трудное. Г-н Лайбов, конечно, сумел бы наделать их не менее г. Галахова, тем более что смирдинское издание русских авторов9* и «Наказ» Екатерины II (главные материалы г. Галахова) у всякого под рукой. Таким образом, легко было бы, вместо шести страниц, написать о «Былях» сорок три и, следовательно, о всем «Собеседнике», вместо ста, семьсот страниц. Но г. Лайбов не вправе был сделать этого, говоря об одном из сочинений Екатерины II, а не об общем характере литературы. Если б он писал статью о «нравах русского общества в век Екатерины», тогда, конечно, он мог выписывать все, что можно найти о них в современной литературе. В настоящем же случае он, по нашему мнению, хорошо сделал, что помнил, о чем он пишет.10*
Г-н Галахов сам заметил неуместность своих рассуждений и оправдывает их тем, что «историко-литературное рассуждение должно выяснить вопрос вполне, поставить его в соотношение и с мерами правительственными и с произведениями словесности». Он говорит, что «нельзя оградить себя одними „Былями“», что «нужно начать издалека»… И все это для чего же? Для того, чтобы доказать, что у нас в самом деле было в прошлом столетии пристрастие к французскому воспитанию, что действительно были суеверия, были масонские общества, что точно были люди, не платившие долгов, мотавшие, дурно
исполнявшие семейные обязанности! Да помилуйте, кто же в этом сомневается? Это уже дело решенное. Ваша задача должна состоять только в том, чтобы показать, что и как отразилось в «Былях и небылицах». И вы, несмотря на щедрые выписки, успели представить из «Былей и небылиц» не более характерных черт, нежели г. Лайбов.
Г-н Галахов не понимает, откуда вывел г. Лайбов, что в веселом тоне «Былей» выразился блестящий век Екатерины, век веселий, век празднеств и пр. («Отечественные записки», стр. 82). Самое это мнение о веке Екатерины он считает ложным (стр. 44).11* Почему господин Галахов отвергает качество, всеми признанное за этим блестящим веком и оставившее столь яркие следы и в тогдашней литературе и в воспоминаниях современников, — этого он не считает нужным объяснять. Он, очевидно, не хочет обратить внимания на то обстоятельство, что во время Екатерины II по крайней мере столько же было писано од на празднества, сколько и на победы, что веселое направление выражалось во всем. А стоило бы, кажется, хоть припомнить конец оды Державина «На смерть Мещерского», и тогда слова г. Лайбова о веке Екатерины представились бы не более как перифразом ее заключительной строфы.
Но всего интереснее рассуждение г. Галахова о тогдашнем воспитании. Несколько страниц об этом порождены тремя строками одного из примечаний г. Лайбова («Современник», № 9, стр. 64), где сказано: «Замечательно, что во время издания „Собеседника“, несмотря на частные выходки некоторых журналов, в литературе нашей еще господствовало полное доверие и уважение к французам и их учению-». Хотя перед этим ничего не говорилось о воспитании, но г. Галахов вообразил, что учение именно употреблено здесь в смысле школьных уроков, и написал грозную страницу, в которой упоминает и о Фонвизине, и о сатирических журналах 1769—1774 годов (которые оговорены были и г. Лайбовым), и даже о комедиях Сумарокова. С маленькой натяжкой он мог бы прибавить сюда и сатиры Кантемира и даже «Камень веры» Стефана Яворского. Г-н Лайбов говорит о философских учениях, а г. Галахов воображает, что дело идет о детских учителях.
В доказательство того, что воспитание наше стремилось к народности с самого восшествия на престол императрицы Екатерины, он приводит много мест из «Полного собрания законов» и из «Наказа» и говорит, что Бецкий работал в этом духе по идеям императрицы. Но странно, как г. Галахов, умея приводить букву, не может вникнуть в истинный смысл и дух того, из чего он приводит. Как будто официальная бумага — такое литературное произведение, которое прямо вам и объясняет внутренний характер всего дела. Совсем нет: здесь нужно добраться до сущности некоторыми соображениями. И, раскрыв «Собрание учреждений и предписаний о воспитании в России» (СПб., 1789), совсем не трудно сообразить дело, видя, что тут беспрестанно толкуется о греках, персах и римлянах, приводятся выписки из Локка, Саншеса, Гюма, Шонтапя, припоминаются мнения Ришелье, помещаются Вегециевы наставления; указывается на книгу о законах и домостроительстве Датского королевства; для пополнения и разъяснения изложенных здесь правил говорится, что воспитательный дом учреждается по примеру Голландии, Франции и Италии, высказывается безусловное восхищение кассельским и лионским госпиталями для бедных, и пр., и пр. Г-н Галахов в защиту своей мысли приводит также слова из официальной речи Сумарокова на открытие Академии художеств12* (стр. 60) и замечает, что Сумароков как бы повторяет здесь мысли Бецкого. Но вот что тот же Сумароков говорил о Бецком в частной беседе: «Есть-де некто г. Тауберт; он смеется Бецкому, что он робят воспитывает на французском языке. Бецкий смеется Тауберту, что он робят в училище, которое недавно заведено при Академии, воспитывает на языке немецком. А мне кажется, и Бецкий и Тауберт — оба дураки: должно детей в России воспитывать на языке российском» («Семена Порошина записки», стр. 436). Вот какая может быть разница между самым делом и официальным представлением его; не худо г. Галахову заметить эту разницу.13*
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьАничков — Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений под ред. Е. В. Аничкова, тт. I—IX, СПб., изд-во «Деятель», 1911—1912.
Белинский — В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, тт. I—XIII, М., изд-во Академии наук СССР, 1953—1959.
Герцен — А. И. Герцен. Собрание сочинений в тридцати томах, тт. I—XXIII, М., изд-во Академии наук СССР, 1954—1961 (издание продолжается).
ГИХЛ — Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений в шести томах. Под ред. П. И. Лебедева-Полянского, М., ГИХЛ, 1934—1941.
ГПБ — Государственная публичная библиотека им. M. E. Салтыкова-Щедрина (Ленинград).
Изд. 1862 г. — Н. А. Добролюбов. Сочинения (под ред. Н. Г. Чернышевского), тт. I—IV, СПб., 1862.
ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР.
ЛБ — Гос. библиотека СССР им. В. И. Ленина.
Лемке — Н. А. Добролюбов. Первое полное собрание сочинений под ред. М. К. Лемке, тт. I—IV, СПб., изд-во А. С. Панафидиной, 1911 (на обл. — 1912).
Летопись — С. А. Рейсер. Летопись жизни и деятельности Н. А. Добролюбова, М., Госкультпросветиздат, 1953.
ЛН — «Литературное наследство».
Материалы — Материалы для биографии Н. А. Добролюбова, собранные в 1861—1862 годах (Н. Г. Чернышевским), т. 1, М., 1890 (т. 2 не вышел).
Пушкин — А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений в десяти томах, М. —Л., изд-во АН СССР, 1949.
Салтыков — Н. Щедрин (M. E. Салтыков). Полное собрание сочинений, тт. I—XX, М. —Л., ГИХЛ, 1933—1941.
«Coвp.» — «Современник».
Указатель — В. Боград. Журнал «Современник» 1847—1866. Указатель содержания. М. —Л., Гослитиздат, 1959.
ЦГАЛИ — Центральный гос. архив литературы и искусства (Москва).
ЦГИАМ — Центральный гос. исторический архив (Москва).
Ц. р. — Цензурное разрешение.
Чернышевский — Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений, тт. I—XVI, М., ГИХЛ, 1939—1953.
В томе I публикуются статьи, рецензии и другие работы Добролюбова, написанные им с апреля 1853 по июнь 1857 года включительно, в основном это произведения Добролюбова-студента.
Среди них большое место занимают учебные работы («О Виргилиевой „Энеиде“ в русском переводе г. Шершеневича», «О Плавте и его значении для изучения римской жизни», «О древнеславянском переводе хроники Георгия Амартола» и др.), которые Добролюбов связывал со своими научными и общественными интересами, стремился в них выработать свой собственный взгляд на предмет.
Другая группа публикуемых материалов — документы общественно-политической борьбы Добролюбова в эти годы («Письмо к Н. И. Гречу», «Слухи»); без них нельзя верно представить себе формирования революционно-демократического мировоззрения критика.
Наконец, том содержит собственно критические произведения — статьи и рецензии, которыми дебютировал Добролюбов в журналах и в отдельных изданиях («Собеседник любителей российского слова», «Александр Сергеевич Пушкин», «А. В. Кольцов. Его жизнь и сочинения», «Сочинения графа В. А. Соллогуба» и др.).
Впервые включаются в собрание сочинений Добролюбова: «Письмо к Н. И. Гречу», «Литературная заметка», («Проект социально-политической программы»), «Заграничные известия», «Дифирамб земле русской», опубликованные ранее в различных изданиях.
Сноски, принадлежащие Добролюбову, обозначаются в томе цифрами; такими же цифрами обозначены переводы, сделанные редакцией, с указанием — Ред. Цифры со звездочкой отсылают читателя к примечаниям.
Примечания к работе «О Виргилиевой „Энеиде“ в русском переводе г. Шершеневича» написаны А. В. Болдыревым и И. М. Тройским, «О Плавте и его значении для изучения римской жизни» — И. М. Тройским.
Все редакторские переводы с греческого языка сделаны Г. Г. Шаровой, с латинского — И. М. Тройским.
Впервые — «Совр.», 1856, № 11, отд. V, стр. 169—176, в составе текста «Заметки о журналах. Октябрь 1856 г.», принадлежащего Н. Г. Чернышевскому, без подписей. В изд. 1862 г. вошло с восстановлением мест, не пропущенных в свое время цензурой; заглавие дано Чернышевским в оглавлении тома (т. I, стр. 96—103).
В ГПБ хранится черновой отрывок, начиная со слов «суеверии и тайных обществах» (стр. 280 наст, издания, строка 13 сн.) до «А ведь нельзя не» (стр. 283 наст, издания, строка 18 сн.) с правкой Чернышевского (изъятие наиболее острых полемически мест). В ЦГАЛИ находится корректура текста с правкой И. И. Панаева.
В наст, издании не публикуются начальные слова статьи в изд. 1862 г.: «В № 10-м „Отеч. зап.“ нынешнего года», так как они отсутствовали в журнальном тексте и были включены в изд. 1862 г. Чернышевским из своей части статьи.
Появление в «Современнике» статьи Добролюбова о «Собеседнике» вызвало недовольство некоторых деятелей либерального лагеря, и с «Современником» сразу же вступил в спор видный педагог и историк литературы А. Д. Галахов. «Отечественные записки» (1856, № 10) опубликовали его пространную статью «Были и небылицы, сочинение императрицы Екатерины Второй», подкрепив ее редакционной заметкой.
Иронически-отрицательному отношению Добролюбова к Екатерине II Галахов противопоставил восхваление и оправдание ее деяний. Неудачи екатерининских «преобразований» Галахов видит не в лицемерии и страхе перед радикальными реформами, а «в несовершенствах человеческой природы вообще» и в «недостатках народа», «который своею косностью замедляет ход преобразований» (стр. 46—47); известные вопросы Фонвизина он счел проявлением нетерпимости, а ответы Екатерины — терпимыми и сдержанными (стр. 78—79).
В полемике с Добролюбовым Галахов использовал недозволенный прием: согласно этике прогрессивной русской журналистики XIX века, считалось недопустимым печатно критиковать лицо или явление, которые цензура не разрешила бы хвалить, и, наоборот, — хвалить такие факты, которые нельзя было бы ругать. Прекрасно понимая, что Добролюбов, желая принизить значение публицистики Екатерины II, мог цензурно говорить лишь о несерьезности и легковесности ее литературных трудов, а отнюдь не о реакционности, Галахов тем не менее стал оспаривать эти положения Добролюбова и доказывать целеустремленный характер деятельности Екатерины II как писателей и согласованность ее художественных произведений с политическими задачами.
Добролюбов не мог откровенно ответить Галахову, но все же ответил ему по существу. Своим ответом, как считал Чернышевский, Добролюбов «заставил А. Д. Галахова стыдиться: все хохотали над ним, он стал заискивать милости Добролюбова, познакомился с ним, стал оказывать услуги ему» (Материалы, стр. 439). Галахов снова печатно возразил Добролюбову, ни с чем не согласившись (см. его статью «Неудачная апология в „Современнике“» — «Отечественные записки», 1856, Nо 12). Добролюбов, ввиду очевидной для всех своей победы, полемики не продолжал.
1*. В статье «Ответ г. Шевыреву на разбор его „Полной русской хрестоматии“, составленной г. Галаховым. Статья 1» («Отечественные записки», 1843, № 7, стр. 28—53) À. Д. Галахов назвал «Чтения о словесности» И. И. Давыдова «лучшим» трудом и отметил, что в своей хрестоматии он (Галахов) следовал этому учебнику при отнесении произведений к тому или другому роду литературы (стр. 31).
2*. Последние четыре фразы («Что, впрочем… небылицах») отсутствовали в тексте «Современника».
3*. «Наказ» (1767) — сочиненное Екатериной II руководство для Комиссии по составлению проекта нового уложения (свода законов), внешне либеральное, в действительности — утверждавшее незыблемость самодержавия и крепостничества.
4*. В черновой рукописи ГПВ далее следовал отрывок, вычеркнутый Чернышевским: «…характеристика общества, или, вернее, характеристика темных его явлений (стр. 79). Конечно, последнее выражение вернее, потому что под характеристикой общества нужно, собственно, разуметь представление его со всех сторон, во всех важнейших проявлениях. Но даже и это выражение все еще неверно, потому что и…»
5*. В рукописи ГПБ Чернышевский вычеркнул далее: «по обдуманному заранее плану. Никто, разумеется, не станет спорить, что и в этих заметках видна императрица, никогда не упускавшая из виду своих стремлений и потому более обращавшая внимание на одни пороки, нежели на другие. Но из этого все-таки не следует, что „Были и небылицы“ — характеристика общества».
6*. Имеется в виду «Полное собрание законов Российской империи. Собрание первое, с 1649 по 12 декабря 1825», тт. I—XIV, СПб., 1830.
7*. «Словарь достопамятных людей Русской земли» (СПб., 1836, 5 тт.) — труд Д. Н. Бантыша-Каменского.
8*. «История Московского университета, написанная к столетнему юбилею (1755—1855)» (М., 1855) — книга С. П. Шевырева.
9*. Имеется в виду серия «Полное собрание русских авторов», издававшаяся в 1840-х годах А. Ф. Смирдиным.
10*. Далее в корректуре следовал отрывок, вычеркнутый И. И. Панаевым: «Делать иначе, значило бы подражать тому, хорошо памятному для г. Галахова, критику, который, говоря о Карамзине, выписал семнадцать страниц из „Эмилии Галотти“ Лессинга».
11*. То же: «О его непонятливости, конечно, всякий добрый христианин должен искренно пожалеть, особенно если она неумышленная. Незнание характера екатерининского века не может возбуждать в пас другого чувства, кроме сожаления о человеке, столь мало сведущем в русской истории».
12*. Имеется в виду читанное Сумароковым «Слово на открытие императорской санкт-петербургской Академии художеств» (А. П. Сумароков. Полное собрание всех сочинений в стихах и прозе, ч. II, М., 1781, стр. 305—322).
13*. Далее в корректуре следовал отрывок, вычеркнутый И. И. Панаевым: «Особенно хорошо еще у г. Галахова следующее место. Доказывая, что воспитание стремилось к народности, он говорит, между прочим, об учреждении Смольного монастыря и, сказав об его обширности, прибавляет еще следующую черту. „Фернейский отшельник вызвался обработывать театральные комедии и трагедии для театральных представлений воспитанниц… Предложение Вольтера искренно обрадовало императрицу“ (стр. 65). Согласитесь, что наивность этого места не уступит наивности того господина (в „Воспоминаниях“ Аксакова), который на книге Шишкова „О старом и новом слоге“ надписал: mon évangile».