Ответы на статью Герцена «Между старичками» (Огарев)

Ответы на статью Герцена "Между старичками"
автор Николай Платонович Огарев

Опубл.: 1869. Источник: az.lib.ru

Н. П. Огарев. Избранные социально-политические и философские произведения

Том второй.

Государственное издательство политической литературы, 1956

<<ОТВЕТЫ НА СТАТЬЮ ГЕРЦЕНА< <"МЕЖДУ СТАРИЧКАМИ"<¹< <(ПЕРВАЯ РЕДАКЦИЯ ПИСЕМ< <"К СТАРОМУ ТОВАРИЩУ")< <И НА БРОШЮРУ БАКУНИНА< <"ПОСТАНОВКА РЕВОЛЮЦИОННОГО ВОПРОСА")< <(ПЕРВЫЙ ОТВЕТ 10—17 мая 1869 г.<²<>

1.

Вообще человеку очень мудрено^[1] втолковать что-нибудь, о чем этот человек думает иначе. Тут есть, действительно, физиологический процесс, о котором столько говорят общими местами и которого никто не хочет принять в расчет, как скоро дело доходит до дела. Мозг ничего не вырабатывает произвольно, а всегда вырабатывает результат соотношения принятых им впечатлений. Следственно, если впечатления у одного разнятся от впечатлений у другого на какой-нибудь дифференциал, то дальнейшее развитие соотношения впечатлений и результата, из них выводимого, т. е. постановка и дальнейшее развитие уравнения (которое есть единственная форма мозговых действий) может разойтись у одного от другого на расстояние, невозможное к совпадению. В этом вся мудрость доказательства, доходящая почти до тщетных усилий.

Каждый отдельный мозг вследствие наращения в себе своих впечатлений встречает от них уклоняющиеся новые впечатления или вовсе мимоходно, или не с достодолжной емкостью, или совсем отрицательно (т. е. враждебно). Отсюда каждый человек убежден или предубежден, что он прав, что положительно не может быть доказано, даже в таких абстрактных специальностях, как математические построения (теория Тихо де Браге также была построена на математических построениях, как теория Галилея); и потому действительное признание истины требует новых мозгов, не увлеченных предыдущими впечатлениями. На этом даже зиждется знаменитое историческое развитие или прогресс <…>^[2] случаев (не лишенных своего особенного объяснения), тут нечего заподозревать друг друга (на манер преимущественно русских, но также и иных писателей) в преднамеренности, в фальши, в предательстве и т. д., я не приступлю здесь ни к какому развитию этого вступления, потому что, по моему предположению, эта записка должна быть чрезвычайно коротка, и потому приступлю прямо к делу.

2.

Прежде всего обращусь к тебе, Герцен, как к моему не только первому, но единственному другу, и к твоей статье «Между старичками», которой ты меня попрекаешь, что я ее нашел замечательной, а в сущности^[3] с ней не согласен. Я и теперь, по прошествии^[4] времени, достаточного для того, чтоб человек мог одуматься, я и теперь нахожу ее замечательной, но это нисколько не обязывает меня соглашаться с тобой или с Бак[унины]м. Мало ли что на свете замечательного, что остается вне того направления, которое вырабатывается в моем мозгу. Поэтому позволь мне, оставляя в стороне всех литературных мулов, обратиться именно к тем пунктам в твоей статье, которых я не могу принять за непогрешительность, т. е. за истину ³. Ты говоришь:

«Экономические промахи не то, что промахи политические, они ведут прямо к разорению, к застою, т. е. к голодной смерти. Серое время наше — именно время изучения и поверки; оно совершенно естественно предшествует работе осуществления, как теория паров предшествовала железным дорогам. Прежде дело хотели взять грудью, усердием и отвагой, шли зря и на авось, куда дошли, ты знаешь. Мы видели своими глазами грозный пример кровавого восстания, бессмысленно сошедшего на площадь в минуту отчаянья и гнева и спохватившегося на баррикадах, что у него нет знамени. Такого восстания больше не будет, и если новые люди снова должны идти боем против препятствий, они пойдут, зная, куда идут, зная, что ломают и что сеют».

Что ты называешь экономическими и что политическими промахами, я этого здесь в смысл не могу взять. Когда это политические промахи не вели к экономическому разоренью? Такого примера ты в целой истории не отыщешь — возьми какое время хочешь: наполеоновские ли неудавшиеся войны, глупая ли оппозиция Англии против освобождения Северной Америки, избрание ли диктатора в Риме, междоусобия ли славянских князей и пр., и пр., — все вело к остановке экономического развития и к экономическому разорению — разница промахов может быть только квантитативна, т. е. разорение было побольше или поменьше, смотря по общественному значению политического промаха.

Где же, наконец, эта граница между политическим и экономическим промахом? Община пренебрегла запасами для посева^[5] — следствие: голод; тут промах экономический. Община пренебрегла выбором своих старости десятских, — все работы стали от дурного заведывания, дурного распределения труда и материала — опять голод; тут промах политический.

Как же в вопросе экономического построения общества, который включает в себя все интересы хозяйственные и все отношения общественной жизни, как же тут разграничить экономическую и политическую задачу, которые неизбежно одна в другую переливаются и которых разделение немыслимо? Нельзя же для разрешения реальной общественной задачи брать основание, которое только вертится на неопределенных словах.

Наконец, чтоб окончить эту маленькую (но в сущности очень великую) тему, что такое теперь политическое построение? Это сословное построение, т. е. совершенный экономический промах. Что такое теперь экономическое построение? Это — идеал будущего, это народное, бессословное построение. Где же ты тут найдешь реальную, т. е. разумную, границу между этими двумя задачами? Они нераздельны^[6]. Только для постановки экономического дела надо, чтоб это политическое построение сошло с места и оставило жизнь вырабатывать политическое построение новое, экономическому делу сообразное. Ты же становишься на точку зрения Сен-Симона, Овена, Фурье^[7], которые требуют теории и потом ее осуществления наподобие тому, как теория паров предшествовала железным дорогам.

Ты забываешь, что теории паров предшествует их существование, точно так же как действительному общественному экономическому отношению, т. е. политическому экономическому отношению, должна предшествовать возможность существования экономического отношения. Заметь, что пары и общественное отношение — дело немножко специально различное. Поэтому, когда факт не существует, т. е. экономическое построение общества, то извлекать из него теорию и прилагать ее к новому политическому построению общества нельзя^[8].

Требуется прежде всего разрушение существующего политического построения: иначе экономическое основание политического (т. е. общественного) построения не может иметь места. Заметь также, что то, что мы страшно неопределенно привыкли называть социальным^[9] и преклоняться перед названием, — оно-то и есть политическое построение на экономическом основании. Заключение ясно: прежде разрушения старого политического построения^[10], основанного на сословности (т. е. на экономическом промахе^[11], как ты очень хорошо выразился^[12])" новое политическое построение на экономическом основании невозможно.

Какой будет ход истории — этого я не знаю, да едва ли кто и знает больше моего. Будет ли это постепенность, которая приведет к политической организации на экономическом основании через 5 000 лет, или революция за революцией, которые обработают это дело лет в 200, — этого мы ничего не знаем. Я знаю одно, что со стороны оной постепенности я стать не могу, потому что эта постепенность могла бы быть в самом деле чем-нибудь, если бы она явилась в форме математического (арифметического) расчета, в форме вычисления ежегодного приращения некоторых развитии — положим даже, порядком геометрической прогрессии, — которое должно дать через столько-то лет такой-то результат. Но мы по такой методе еще не умеем рассматривать даже истории прошедшего, а уже истории будущего и коснуться не можем. Поэтому вся точка зрения постепенности приводит нас только к абсурду. Да, я и не знаю, Герцен, когда ты был ее сторонник?

Во всей истории прошедшего (есть постепенность или нет ее — все равно) революция оказывается постоянным явлением, так что можно на целую историю взглянуть как на ряд неудавшихся революций^[13]. Следственно, заключение одно, что это явление имеет свою causa sufficiens^[14] в жизни. И действительно, мы видим, что обычно революция выражает собою не то, чтобы люди знали, куда они идут; это так же невозможно, как какое бы то ни было предсказание; но люди положительно знают, откуда они уходят, и сознают, что обстоятельства сложились так, что уход становится необходимостью. Этот-то уход от прежнего, от существующего в иное отношение и есть революция; укорять ее тем, что она не удалась, нельзя; тут слишком много факторов по плюсу и по минусу, чтобы сразу верно поставить формулу. Между тем ждать осуществления теории, ничего не делая и ничем не рискуя, тем больше нельзя, что самая теория, если она не осуждена остаться в форме фантазии, может только явиться, когда уход совершился, когда революция совершилась и обстоятельства требуют постановки новых отношений между людьми, на новом основании, но на этот раз возможных уже не в форме фантазии, а в форме результата совершившихся обстоятельств.

Я думаю, далее, теперь распространяться нечего. Мы расходимся немного, Герцен: вся разница, что ты требуешь выжидания осуществления идеала; а я требую результата совершившихся^[15] движений.

<3>* * В рукописи Огарева здесь ошибочно повторена цифра «2». — Ред.

Теперь обращусь к тебе, Бакунин, чувствуя, что расхожусь с тобою совершенно противоположным образом.

Ты в «Постановке революционного вопроса»⁴ хочешь навязать народу движения, которых нет, движения, которые являются как^[16] частные уходы от бед и преследований и от этого и в прежней России не удались, что не могли никогда дойти до ношения в себе общего дела, общего вопроса, общей переделки. Также не могут удаться и в современной России. Удаться могут только движения, которые пойдут не в лес, а на сельские площади, которые будут знать, чего требуют, которые даже если и пострадают, то зная, за что. Времена кочевья, разбоя и т. д. проходят. Если в России^[17] требуются переселения, то они не выражают ни кочевья, ни разбоя; они требуют осуществления новой народной свободы и нового экономического построения^[18]. Кочевье осталось в Азии как форма степной жизни; разбой остался в России как частный случай. Чего же ты хочешь от подобных форм? Они — вне народных требований.

Ты говоришь: «мы, разумеется, стоим за народ». Кто это мы? Прежде всего надо, чтобы народ нас признал за своих.

Народ не требует разбоя. Это неправда. Правда тут только, что народ покровительствует преследованным^[19]. Народ требует права переселений, которое — действительный результат его экономических понятий и большее их расширение. Право переселения постановляет не частную поземельную собственность и продажу земель (что до сих пор утверждало правительство), но постановляет общественную поземельную собственность и меновую единицу поземельного владения. (На сию минуту эту тему развивать некогда; через неделю или две подготовлю.) Были бы силы, я бы охотно пошел с мужиками на переселение куда бы то ни было; но не на основании братства, которое мне уже надоело своей неосуществимостью в христианском мире, а на основании переустройства поземельного владения, которое гнездится в русском понимании, потому что так земля сложилась.

На чем же мы сойдемся, мои старички. Если уже ни на чем нельзя, то на том, чтоб оставить каждого делать по-своему, без всякой вражды и притязания. Кто прав, покажет неотдаленная будущность.

<<ВТОРОЙ ОТВЕТ. Конец мая 1869 г.<>

МЕЖДУ СТАРИЧКАМИ* (Второй ответ старому другу)

Allez en avant, et la foi vous viendra.

D'Alambert
(cité par Cournot dans "L'origine et les
limites de la correspondance entre l'algèbre

et la géométrie") *.

• Сбоку рукой Герцена, карандашом написано: «Письмо второе». — Ред.

• • Идите вперед, и вера к вам придет. Д’Аламбер (цитируется по Курно в книге «Происхождение и границы соответствия между алгеброй и геометрией») (фр.). — Ред.

Без сомнения, твой эпиграф из Бентама совершенно верен: «Одни мотивы, как бы они ни были достаточны, не могут быть действительны без достаточных средств». Следственно, весь вопрос в том, каким образом приобретаются средства?

Далее ты говоришь, что «экономически социальный вопрос становится теперь иначе, чем он был двадцать лет тому назад. Он пережил свой религиозный и идеальный возраст так же, как возраст натянутых опытов и экспериментами в малом виде…»

Эти два положения совершенно нераздельны. Именно, когда идеальный возраст прошел, именно тут-то и требуется приобретение средств к практическому созданию экономически-общинного (социального) положения, которое не то, чтобы было следствием одних мотивов, одной предначертанной теории, а напротив того, само ставило бы мотивы, которых произведением, которых результатом была бы новая общественность.

«Следует ли толчками возмущать творческую тишину внутренней работы, инкубации, беспрерывной, неуловимой?..»^[20]5.

Я не вижу в историческом ходе рода людского этой беспрерывной^[21] неуловимой инкубации. История шла гораздо больше борьбой и прыжками, чем творческой тишиной внутренней работы. Контовское деление на эпоху теологическую, эпоху метафизическую и эпоху позитивную (положительного знания или понимания) может нам очень нравиться, но, если ты на историю взглянешь совсем позитивно, где ты найдешь по части сознания «от начала века» что-нибудь, кроме перемешанных теологии и метафизик рядом с общественностями, едва с ними связанными, то пережившими старую мысль, то недожившими до новой. Позитивное знание только теперь начинается и должно вести к своей особой, так сказать, небывалой методе, которая и теперь еще неясно установилась.

Где ты найдешь хотя <бы> в древнем мире что-нибудь, кроме перемешанных теологии и метафизик? Гомеровские боги, существующие рядом с развитием аристотелевской метафизики! Римское право ты, конечно, не примешь за положительную философию. Оно представляет самую сложную и сухую метафизику^[22].

Возьми эпоху пообширнее, т. е. древний мир и христианский мир. Что же вносит после аристотелевской метафизики и метафизики римского права христианство? Новую теологию — и только. До чего же это доработалось человечество в несметном количестве веков? Maximum до немецкой метафизики и, наконец, до метафизики Конта, которая только приводит к тому, что основы положительной науки находятся в опыте и изучении природы. Это один из ее действительных результатов. Но самые основы этой положительной науки едва-едва постановлены, едва начинают быть возможными, потому что опытному изучению еще далеко до ясности. Решительно, положительная постановка вопросов едва начинается, а в прошедшей истории есть везде только ее зародыши, специальные попытки, за которые общество казнило специальных тружеников — (и то я говорю только о математиках и естествологах, т. е. о людях, которые невольно гнули к атеизму в противность богословию; сюда я причисляю и астрономов, начиная с Коперника, а вовсе не говорю о политиках, которые всегда танцевали между некоторыми убеждениями и невольно добирались до идеалов Макиавелли и Талейрана, из которых ничего нельзя вывести; это люди, отделяющие понятие от дела, мысль от поступка, общественную цель от современного положения до такой параллельности, что, оставайся сила в их руках, положение данного времени никогда бы не могло измениться и приблизиться к новой цели).

Но общественность не могла не иметь целей, и положение данного времени не могло не изменяться. Каким же образом вырывалась сила из рук этих людей, которые не хуже других понимали общественные цели, но удерживали положение данного времени? Вырывалась ли она достигнувшим до возможного предела развитием сознания (или проще сказать: знания или понимания) или противуставящейся иной силой, которая, если брала верх, то ставила новые общественные отношения и складывалась в новую общественность? Будь то Петр I или Конвент, а все же не тишина внутренней творческой работы.

Я не вижу в истории ни одного примера такого развития понимания^[23], которому властвующее меньшинство уступало бы добровольно. Подвинулись ли мы в 1869 году настолько, чтобы развитие народного понимания могло идти как координата с народным терпением? Или прежде должно лопнуть народное терпение^[24] (не дошедши еще до совершенного понимания нового общественного склада), но приобретая силу в борьбе, чтобы поставить обстоятельства народного склада в новые отношения и уже de facto^[25] создать из них новое общественное устройство?

Избежна эта метода исторического развития, которую ты можешь проследить от начала века или еще неизбежна? That is the question^[26].

В конечных целях мы расходиться не можем, как ты сам это сказал. А конечная цель развития человеческой общественности — это, именно, прийти к тому положению, к тем отношениям, где движение развития могло бы совершаться так, чтобы сознание и вследствие оного изменение в отношениях могли бы идти как координаты. Дошли ли мы в 1869 году до такого развития? Нет! Следственно, мой «That is the question» остается в полной силе.

Я думаю, что ответ, который я теперь предложу, не будет иллогичен: какие бы ни были вспышки, каждая вспышка станет новым запросом на пересоздание общественности, который без этой вспышки, хотя бы вспышка и рухнула, не проснулся бы^[27]. Может, надо для достижения результата число вспышек, которого мы определить не в состоянии; но помешать мы им не можем, так как не можем помешать необходимости, опытом нами изученной в историческом ходе судеб. Что же нам остается делать? Помогать им по мере сил.

Это мы обычно и делали. В юности лет именно потому, что die zerstörende Lust ist eine schaffende Lust^[28]; в старости лет, потому что мы исторических пружин стереть не в состоянии; мы не в состоянии своротить ход исторического развития исключительно на научное развитие, которое одно и может выражать ту тишину творческой работы, о которой ты говорил. Если человечество когда-нибудь может достигнуть этого предела своего развития, где знание и общественность получат движение координат, то его спокойная творческая работа только начнется с оной минуты, но теперь оно его еще не достигло. Сила знания и сила выжидания остаются раздельны. Наука не составляет такой повсеместности, чтобы движение общественности могло совершаться исключительно на ее основании; наука не достигла той полноты содержания и определенности, чтобы каждый человек невольно в нее уверовал. Между тем сила выжидания исчезает в общественном страдании, и общественное движение становится необходимостью. Что же делать?

Естественный путь: общественные движения, общественные перевороты, на некоторый процент изменяющие общественные отношения, и, даже если переворот не удается, все же он изменяет отношения настолько, что самую науку общественности ставит на новую почву и дело подвигается. Вы меня спросите — куда? — Да, во-первых, все к той же общей цели: достигнуть предела развития, где знание и общественность могли бы стать в отношение координат и где становится возможна спокойная внутренняя работа человеческого движения. «Allez en avant, et la foi vous viendra»^[29].

К сожалению, все перевороты в роде человеческом были и могут быть только местные; общий переворот в роде человеческом немыслим. Общий переворот может только обозначить сумму местных переворотов. В этом факте своя огромная доля неудач. Но вместе с тем в этом факте заключается условие, вследствие которого местный удачный переворот может в данное время выработать только свою местную новую общественность. Поэтому социализм теоретичный, социализм всеобъединяющий, будь он Фурье или Гракха Бабефа, — не приложим. Реальная почва только и может быть выдвинута посредством реального движения, покамест общая цель, о которой я говорил, не достигнута. Реальное движение может быть только местное и в случае удачи социализм, созданный на новых реальных отношениях, на новой реальной почве^[30], может быть только своеобразный, а нисколько не единый. Дело науки будет принять сумму и сопостановку различных общин, построившихся на различных реальных почвах, под свое ведение.

Мне кажется, что из этого достаточно ясно следует, что никакая предвзятая социология не построит никаких местных общин и никакой социальной общественности^[31].

Я заключу на этот раз тем, что я нисколько не думаю, чтобы какая-нибудь предвзятая социология могла построить общины, будь то в России, где их корень в крестьянстве; будь то на Западе, где их корень в городских кооперациях. Реформа постепенная остается неудачною или потому, что она выходит из предвзятых социологии, или потому, что она неискренна и ведет не к цели народных желаний, а к целям правительственного меньшинства. Это оказалось при всех русских реформах (о чем я писал начиная с разбора манифеста об освобождении крестьян), да и в других странах оказывалось подобное. Таким образом, неудача постепенных реформ вызывает революцию как неизбежность. Революция, смотря по обстоятельствам, действует путем сделки или путем террора. Возможны ли в современных движениях пути сделки или нет — это уже доказывают гревы^[32]; но во всяком случае террор является не побуждением мести, а невольным делом перестройки.

Тут я также не могу не прибавить, что во всяком случае в русском деле и в западном революция не то, что уничтожит всякое право собственности (даже на штаны), и не то, что уничтожит всякое право на наследство (хотя бы штанов), а постановит по-своему отношение личности к коллективности, из которой постановки определятся количественно и качественно иначе права передачи вещей одним лицом другому. Предначертать этого при современном постоянно задерживающем строе — невозможно. Поэтому постепенная реформа является de facto^[33] постоянным вызо[во]м на революцию.

<<ТРЕТИЙ ОТВЕТ. Июнь <1839 <г.<>

ТРЕТЬЯ СТАТЬЯ

(1) Вместо продолжения контроверзы со студентами делаю самые искренние подстрочные примечания к твоему 3-ему письму.

Нет! Я не понимаю, что называется политическим и что социальным элементом, потому что я получаю ненависть к слову социальный, социализм и пр. Спроси себя и отвечай себе искренно: ты сам-то понимаешь, что такое значит «социальный элемент»? Может быть, это слово очень хорошо для того, чтоб создать новую религию; но для того, чтобы понять, в чем дело, оно невозможно^[34].

Если я его употреблял или употребляю по привычке — я каюсь в этом и прошу прощения. Это слово именно приводит к неопределенности личности и ее отношения к коллективности. Я скорее, т. е. яснее, понимаю слово «община» и потому яснее понимаю переворот русский, чем европейский, а потому и остаюсь исключительно преданным русскому вопросу. Поэтому также я не могу согласиться с тобой о ненужности революции и не могу согласиться с юношами об исключительности революции. Я вижу, что без революции общинный элемент поддержать нельзя и он будет мало-помалу раздавлен, а забывая при революции, что община^[35] тот элемент, которому следует сохраниться и достигнуть своего разумного переобразования, можно испортить дело революции. Следственно, равно нельзя сказать, чтоб можно было обойтись без революции посредством никак еще не определимого развития, как, с другой стороны, нельзя сказать, чтоб революция могла обойтись без сохранения какого бы то ни было уже существующего в жизни элемента. Ты видишь, что я не могу не спорить на обе стороны. Для меня революция представляет средство уничтожения^[36] сословных элементов, которые мешают развитию именно того общинного элемента, которого сохранение для революции составляет цель, и чем скорее может сложиться революция, тем лучше, тем прочнее этот общинный элемент может войти в свои права и приступить к своему развитию. Почему я говорю — прочнее, да именно потому, что иначе он будет задавлен влиянием и силой высших сословий и правительства, которое прикидывается, будто его поддерживает, а, на самом деле, везде старается его разрушить: в доказательство приведу хотя бы один последний указ о казачестве (кроме множества других распоряжений, которые, пожалуй, соберу).

(2) Так же еще раз я не могу согласиться с сравнением зоологического и исторического развития⁶. Что каждое есть Naturprodukt, об этом, конечно, я спорить не стану; но в каждом из обоих Naturprodukt’ов — свои приемы, свои особенности, своя метода. Зоология строит свои ряды из окончательности форм отдельных организмов (муравей, жук, лягушка, обезьяна, человек), между тем как человеческая общественность (т. е. историческое развитие) меняет свои формы безокончательно, без постоянства и ограничения общественных форм {Примечание Огарева: «Ведь если Саша прав и обезьяна переродилась в человека, тем не менее обезьяна в природе не умерла, а исторические общественные формы, отживши, вымирают. Римская республика исчезла в итальянском феодализме. Итальянские республики никогда не имели того же построения, а республиканский Рим больше не существует. Разница между общественностью и зоологией — огромная».

Примечание Герцена: «Этого мы не знаем. Может, и человечество остановится и не на одном, а на нескольких типах, навек или на время. Это по мере достижения предела — la limite, — напр[имер], Китай — или и Европа на буржуазию частями, как Голландия. И зверь не замкнут; у пчелы до окончат[ельной] посадки и у муравья может были милльоны попыток, и кто отвечает, что у зверей не были и не будут разные прогрессы».}.

Я никогда не говорил, чтобы современный государственный быт был только политическим без экономических оснований, я, напротив того, говорил, что резких пределов между политическими и экономическими основаниями нет и что оба вопроса всегда присущи человеческой общественности. Но если современный государственный быт представляет политические и экономические формы до того устарелые, что они к дальнейшему общественному построению не приложимы, что же с этим делать? Это факт, который, пожалуй, назовем историческим Naturprodu’kt’ом.

Этот Naturprodukt произведен целою цепью обстоятельств, толчков и насилий, сложившихся в сословности, которые теперь держаться не могут ни в своих политических, ни в своих экономических формах, и если держатся, то только посредством продолжения насилий.

Что же ты им противуставишь? Обстоятельства ли, которых мы определить не можем? Науку ли, которая нам не ясна? Или толчки, которые точно так же будут историческим Naturprodukt’ом? Рассуди сам.

(3) Я действительно говорил (и продолжаю поддерживать), что математических рядов исторического развития мы не знаем (да мы не знаем и математических рядов геологического и зоологического развития. Мы знаем только математические ряды абстрактные). И именно поэтому, что мы их не знаем, мы не в праве мешать ни постепенным, ни толчковым {революционным) рядам исторического развития. Заметь, что ведь никто из нас и не мешает постепенному ряду развития, и если б он был осмыслен, сознателен для своих деятелей, то толчковые (революционные) ряды были бы немыслимы; но так как ряд постепенного развития неосмыслен, бессознателен для своих деятелей, призрачен, то толчковые (революционные) ряды неизбежны и нам остается не останавливать их, а содействовать им.

(4) Насчет приложения «пугачевского террора» к западной ли или к восточной цивилизации, ты сам упоминаешь, что я говорил о его бесплодности; но я, если ты хорошенько вспомнишь, говорил о его бесплодности не вследствие его уважения к массам, а именно потому, что такой террор (будь он в России или в Европе — в форме наполеоновского) ставит влияние личности выше всякого уважения к массам и берет себе в основание не вопрос народного общественного строя, а само влияние личности, эксплуатирующей в свою пользу народные бессознательности и традиционные предрассудки: так Пугачев действовал во имя царизма, а Наполеон — во имя французского национализма. Но возьми историю наших декабристов (и это я тебе докажу с книгой в руках, в которой ты так горячо их отстаиваешь). Наши декабристы решались действовать на основании такого же террора, но уже не во имя влияния личности, но во имя нового, народного общественного строя. Положим, что их ошибка в том, что их понимание нового общественного строя (или лучше сказать, понимание этого строя им современным миром) не имело существенного основания в том общинном элементе народной жизни, который революция обязана сохранить для развития будущего; но их ошибка нисколько не состояла в пропа[га]нде путей террора. Не заяви они во всех своих соображениях и поступках искание новой общественности, искание, которое должно было осуществиться путем террора (причем все же исчезало уважение перед влияниями личности и возникало уважение — зачем же говорить идолопоклонство? — перед массами), не заяви они этого, может, мы до сих пор не пришли бы к пониманию, что в России есть элемент общинной народной общественности, который революция обязана сохранить для развития будущего.

Террор, предполагавшийся декабристами, был беспощаден; пути его сообразно с духом времени были пути исключительно военные. Почему же тебе их пути не казались страшными? А как скоро эти пути переходят в террор крестьянский и работничий — они тебе кажутся страшными, несмотря на то, что они вводят в жизнь элемент общинной народной общественности, т. е. тот элемент, который революция обязана сохранить для развития будущего и который, следственно, ставит революцию на реальную почву?

(5) Может, я где-нибудь неясно высказался. В сущности я думал и хотел сказать следующее: мы можем рассчитывать (даже не приблизительно) пути революции, но знать их не можем. Легко может случиться, что слагающийся террор не достигнет своей цели и перейдет в промежуточные формы общественного устройства; так же легко может случиться, что слагающиеся промежуточные формы — именно по своей слабости — приведут прямо к террору. Ничего этого останавливать мы не только не в праве, но не в состоянии. А помогать можем и тому и другому, потому что и то и другое составляют возможности. Объяснюсь примером. Правительство вводит новые судебные учреждения; мы этому мешать не в праве; но мы узнаем, что новые учреждения довольно призрачные и, возбудив ожидание и не давая удовлетворения, всего больше способны вызвать террор, чем что другое; как же мы будем останавливать террор? Если Тьер только через 40 лет догадался, что экономический террор неизбежен, то зачем же нам непременно откладывать в себе понимание этого на неопределенное время? А прожить-то придется недолго; зачем же именно умереть в непонимании того, что готовится?

(6) Насколько террор может или не может иметь успех — для этого расчета у меня опять нет данных. Быть может, террор должен будет повториться n раз и удастся только в n-ный раз; но вызван он всегда будет неудачею постепенных реформ, которые уже должны быть неудачны по своей неосмысленности и по своей неискренности.

(7) Ты все пугаешься перед словом разбой или грабеж (и даже коммунизм). Но я уже давно говорил, что разбой или грабеж, который обыкновенно всегда является временно, при всякой вспышке (даже 14 Дек[абря] предлагалось разбить кабаки, а Южное общество шло еще решительнее), я давно говорю, что разбой может быть и не быть, может явиться как частный случай восстания — ради его спасения, — но главное дело в неизбежном восстании, которое и должно стать началом. Сколько бы вызовы ни были ошибочны, сколько бы они ни хватали далеко, они не обойдут простого местного восстания, о котором я и говорил в другой статье, что его начало может иметь своею местностью только русский Восток.

Кажется, что я сказал все, что мог, хотя вопрос не из легких. Если думаешь, что нужно продолжать, я с моим удовольствием готов. Но также скажи, какую форму дать всему вместе. В этом виде оно кажется только удобно для личных разъяснений.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Текст воспроизводится по черновым рукописям, хранящимся в ОРГБЛ, ф. Г. — О. VI. 40, 41, 42 с дополнением отрывка рукописи, находящегося в ЦГАЛИ, ф. 2197, оп. 1, ед. хр. 13. Опубликовано в «Литературном наследстве», т. 61, 1953, стр. 193—204.

Три ответа Огарева Герцену (в первый и третий Огарев включил полемику против Бакунина) написаны в мае — июне 1869 г. Первый ответ мы датируем: 10—17 мая, т. е. периодом первого в 1869 г. пребывания Герцена в Женеве. Ответ Огарева не мог быть написан ранее 10 мая, так как около этой даты вышла брошюра Бакунина «Постановка революционного вопроса», о которой идет речь в конце ответа Огарева. (См. «Русская подпольная и зарубежная печать», I, вып. 1, М. 1935, стр. 172.) 17 мая Герцен дней на десять покинул Женеву. На рукописи первого ответа Огарева имеются собственноручные пометки Герцена. Мы полагаем, что они сделаны до отъезда Герцена, т. е. до 17 мая, и датируем первый ответ: 10—17 мая.

Второй ответ «Старому другу» начинается упоминанием эпиграфа из Бентама, вставленного Герценом в текст «Между старичками», как это выяснено В. А. Путинцевым (см. «Литературное наследство», т. 61, М. 1953, стр. 181—182), в Женеве после 10 мая. Мы полагаем, что «Второй ответ» был написан Огаревым после 17 мая, во время десятидневного отъезда Герцена из Женевы. Он был либо подготовлен Огаревым к вторичному приезду Герцена, т. е. к 26 мая, либо закончен вскоре после его приезда, т. е. в конце мая. Наконец, «Третья статья» Огарева, являющаяся ответом на «Третье письмо» Герцена, могла быть написана Огаревым только после возвращения Герцена в Женеву, 26—27 мая, и до окончательного отъезда Герцена из Женевы, около 28 июня, в Брюссель, т. е. в июне 1869 г.

² От рукописи своего первого ответа Огарев отрезал полтора листка и передал их Герцену. Герцен включил текст, содержавшийся на отрезанных листках, в виде двух цитат в окончательный текст «Письма третьего» «К старому товарищу». Сопоставив цитаты, приведенные Герценом, с остатками текста в сохранившейся части рукописи Огарева, мы убедились, что отрезанные листы содержали начало первого ответа, и смогли восстановить почти полный его текст.

³ Получив в середине марта 1869 г. от Герцена рукопись «Между старичками», Огарев тотчас написал Герцену: «Главное, я одно тебе замечу, что вооруженное восстание обусловливается существующим войском, которое до сделки никогда не допустит. Едва ли ты в этом найдешь что-нибудь unpraktisch (непрактическое. — Я. Ч.). Тут ничего теоретического нет, а история-то с этой дороги сойти не может» («Литературное наследство», т. 39—40, стр. 534). Герцен, получив письмо Огарева, отвечал: «Ты прав насчет замечания о войске, помещающем сделке — но где же сила против войска? Опять в пропаганде, учении и экономическом устройстве коммунного труда». (А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем, под ред. М. К. Лемке, т. XXI, стр. 328.)

⁴ Брошюра Бакунина «Постановка революционного вопроса» была отпечатана в типографии Чернецкого около 10 мая. В ней Бакунин сводил революцию к разнообразным формам «разбоя». Брошюра возмутила Герцена и вызвала его страстное негодование. Он пришел к мысли о необходимости немедленно выступить против нее и вскрыть тот вред, который приносила развитию революционного движения в России бакунинская демагогия.

Огарев принял интенсивное участие в обсуждении проблем, поставленных Герценом. Плодом этого участия и явились три его ответа на статью «Между старичками».

На следующий день после приезда, тотчас же ознакомившись с брошюрой Бакунина, Герцен писал (11 мая), что с Огаревым «все недоразумения окончились в полчаса. С Бак[униным] будет труднее, — он совсем закусил удила, и я привезу его новую статью, которая наделает страшных бед. Я буду протестовать и снимаю всякую солидарность». (А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем, под ред. М. К. Лемке, т. XXI, стр. 377.)

⁶ В ходе дружеской дискуссии с Огаревым Герцен уточнял отдельные формулировки своих писем «К старому товарищу». Приведем один пример изменений, внесенных Герценом в окончательную редакцию писем в результате их обсуждения с Огаревым.

⁷ Во «Втором ответе» Огарева приводится цитата из статьи Герцена: «Следует ли толчками возмущать творческую тишину внутренней работы, инкубации, беспрерывной, неуловимой?» Приведя цитату, Огарев замечает: «Я не вижу в историческом ходе рода людского этой беспрерывной, неуловимой инкубации. История шла гораздо больше борьбой и прыжками, чем творческой тишиной внутренней работы». Герцен, прочитав возражения Огарева, подчеркнул в рукописи слово «беспрерывной» и написал против этого места : «Я не говорил о беспрерывности, а говорю о теперешней минуте». Несмотря на кажущееся отклонение аргумента Огарева, Герцен в окончательный текст «Письма первого» процитированные Огаревым слова не включил. Он так сформулировал эту мысль в окончательном тексте: «Следует ли толчками возмущать с целью ускорения внутреннюю работу, которая очевидна? Сомнения нет, что акушер должен ускорять, облегчать, устранять препятствия…» и т. д. (См. «Литературное наследство», т. 61, 1953, стр. 159.)

⁸ Наиболее интересной для анализа хода обсуждения Герценом и Огаревым статьи «Между старичками» является «Третья статья» Огарева, где Огарев отвечает на неизвестную рукопись Герцена («Третье письмо», служившее непосредственным продолжением двух январских писем «Между старичками»). «Третья статья» Огарева дает возможность судить о содержании тезисов, защищавшихся Герценом, так как в «Третьей статье» Огарев по пунктам отвечает на тезисы Герцена. Сохранившийся клочок упомянутого «Третьего письма» Герцена подтверждает сказанное. Находящийся на этом клочке тезис Герцена обозначен им цифрой (2). В ответе Огарева его возражение помечено точно так же: (2), что позволяет рассматривать и другие возражения Огарева, помеченные также цифрами от (1) до (7), как соответствующие семи тезисам Герцена.

Приводим тезис Герцена, на который Огарев отвечает во втором пункте «Третьего письма» (ОРГБЛ, ф. Г. — О. II. 11. См. «Описание рукописей А. И. Герцена», М. 1950, № 81 и 97. Ср. Полное собрание сочинений и писем А. И. Герцена, под ред. М. К. Лемке, т. XXI, стр. 451 и 593. М. К. Лемке ошибочно принял настоящий отрывок за реплику Герцена на первый ответ Огарева и присоединил его к тексту действительной реплики Герцена, находящейся на рукописи Огарева):

«(2) Взяв у меня выр[ажение] „экономический промах“ (полный текст отрывка, откуда взято это выражение, Огарев приводил в начале гл. 2 первого письма. См. стр. 209—210. — Я. Ч.), ты его относишь к современному политическому построению — словно оно по ошибке было сословным (а я думаю, что сословность — это расчленение — выход из безразличия в органическое единство). Все исторически выработавшееся обстоятельствами, толчками и переворотами — Naturproduct. Называть продукты истории — хотя бы они и устарели, политическими промахами — то же, что считать лягушку зоологическим промахом.

Ты говоришь, что если теория паров предшествовала железным дорогам — то что пары были до теории. Стало, ты полагаешь, что современный государственный быт был политический — без экономических оснований? Это противно тому, что ты сказал, и самой действительности: если б не было не развитых, дурно-развитых, изуродованных экономических отношений — то не было бы и желаний выпутаться из них и дойти до разумных…»

На слове «разумных» кончается полулист и обрывается текст; на обороте листа остаток какого-то другого текста, возможно находящегося в связи с приведенным: «…нии. А то является полнейший хаос и деспотизм. Все возможные и существующие свободы — в пренебрежении, национальные движенья отринуты. Бельгийские и женевские работники глядят с улыбкой на завоевание Франции».

В окончательной редакции писем «К старому товарищу» Герцен изменил формулировку мысли об «экономических промахах», совершавшихся всеми прежними революциями. Там говорится о «промахах» как о выражении, с одной стороны, незрелости экономической мысли различных революционеров предшествующего периода, с другой — как экономической необоснованности и неподготовленности всевозможных революционных «попыток», «вызовов на революцию» и т. д. Приводим текст соответствующего места «Первого письма»: «Ни одной построяющей, органической мысли мы не находим в их (т. е. — мелкобуржуазных революционеров 1848 г. плюс Бакунин. — Я. Ч.) завете, а экономические промахи не косвенно, как политические, а прямо и глубже ведут к разорению, к застою, к голодной смерти».

См. об этом также «Литературное наследство», т. 61, стр. 151—204.

---

1. Далее зачеркнуто: «доказать». — Ред.
2. Здесь обрывается рукопись Огарева, вклеенная Герценом в автографический текст «третьего письма» «К старому товарищу»; в ней отрезано еще несколько строк текста — начало последнего абзаца (главки 1-й). Остальная (большая) часть рукописи Огарева (от слова «случаев» до конца) находится в ОРГБЛ — ср. Г. — О. VI.40, причем первые два абзаца — до слов «за непогрешительность, т. е. за истину» — зачеркнуты карандашом. — Ред.
3. Далее зачеркнуто: «будто». — Ред.
4. Далее зачеркнуто: «небольшого». — Ред.
5. Переделано из: «забыла запасы семян». — Ред.
6. Надписано над зачеркнутым: «скорее слиты». — Ред.
7. Ранее было: «ты же больше всего становишься на точку зрения Сен-Симона, Овена, Фурье и пр.». — Ред.
8. Этот абзац отелов: «Ты забываешь…», надписан над густо зачеркнутым, трудно читаемым текстом: «По-моему, caro mio, это и называется говорить о том, чего не понимаешь. Во-первых, все теории пропадали, потому что были дело сочиненное, а не результат факта. Следственно, тут становится вопрос, что идет вперед — факт или теория? Вопрос, кажется, разрешается довольно просто: теория, хотя бы и самоуточненная, не может быть применима, когда она не есть результат действительных потребностей той среды, куда она метила примениться, а если может, — другого рода дело. Не говорю, что это очень мудрено узнать, но главное тут <не> в том, что в некоторых данных можно ошибиться, но можно ошибиться в совершенно другом — это в том, насколько факт можно поставить как факт, а не как простое брожение фантазии. Об этом мы и поговорим». — Ред.
9. Вплотную возле слова рукою Герцена: знак NB. — Ред.
10. Надписано над зачеркнутым: «основания». — Ред.
11. Рукою Герцена: «Нет, сословность не промах, а возраст. Первые зубы — не промах, а выпасть должны». — Ред.
12. Надписано над зачеркнутым: «назвал». — Ред.
13. Воспроизводим черновик этих строк: «Во всей истории прошедшего [революция] (есть постепенность или нет ее — все равно) революция оказывается [является как] постоянным явлением [следственно, в жизни она имеет свою causa sufficiens], так что можно на целую историю взглянуть как на ряд неудавшихся революций». — Ред.
14. Достаточную причину (лат.). — Ред.
15. Далее вписано карандашом и вновь зачеркнуто: «или совершающихся». — Ред.
16. Слова: «являются как» вписаны карандашом. — Ред.
17. Слова «в России» вписаны карандашом. — Ред.
18. Надписано над зачеркнутым: «склада». — Ред.
19. Фраза: «Правда тут… преследованным», вписана Огаревым карандашом. — Ред.
20. Против этого места, на листе 8, рукой Герцена: "Может дурно сказано — следует «очевидной», «явно-брачной», «не подлежащей сомнению». — Ред.
21. Слово «беспрерывной» подчеркнуто Герценом и на полях его замечание: «Я не говорил о беспрерывности, а говорю о теперешней минуте». — Ред.
22. К этому и предыдущему абзацу относится примечание Герцена: «Все это очень хорошо, но относится к Вырубову, а не ко мне». — Ред.
23. Рукой Герцена, карандашом сбоку: «Да и понимания истории вовсе не было». — Ред.
24. Отчеркнуто Герценом и сбоку его рукой написано: «И то и другое — в взаимодействии». — Ред.
25. Фактически (лат.). — Ред.
26. Вот в чем вопрос (англ., Шекспир, «Гамлет»). — Ред.
27. Сбоку слова Герцена: «Люди могут очень задерживать (с хорошей и худой целью) вспышки и пихать на них à la Mazzini» [подобно Маццнни (фр.). — Ред.
28. Страсть разрушения есть творческая страсть (нем.). — Ред.
29. Идите вперед, и вера к вам придет (фр.). — Ред.
30. Рукою Герцена против этих строк: «Без сомнения». — Ред.
31. Здесь Герценом сделано следующее примечание: «Роли изменились: я тебе именно это доказывал, или в том же роде при Мерч[инском]; у тебя тогда была какая-то алгебра политической] экономии, и ты в ней искал предзнания. Я думаю, Мерч[инский] помнит наш спор. Теперь ты читаешь Нечаева и Бакунина». — Ред.
32. Забастовки, стачки (от фр. grève). — Ред.
33. Фактически (лат.). — Ред.
34. Примечание Герцена, сделанное на обороте этой страницы: «Освобождение лица от одной части авторитета государственного и ее опеки, которая не касается ни до экономического факта, принятого за оправданный, ни до юридического быта, основанного на идеализме и дуализме, называется политическим. Освобождение innerhalb (внутри. — Ред.) государства патриотизма, — социальное освобождение начинает отсюда, — оно не подтверждает по давности экон[омический] факт и берет иное отношение к вещи». — Ред.
35. Далее зачеркнуто: «это именно». — Ред.
36. Далее зачеркнуто: «тех». — Ред.