ПѢСНЬ ПЕРВАЯ.
правитьI.
Востокъ алѣлъ; свѣтало; было рано;
Корабль скользилъ надъ влажной глубиной;
Валы, дробясь подъ плугомъ океана
И брызжа вверхъ, сверкали за кормой.
Предъ нимъ, за нимъ — трепещущая влага
И острова, краса архипелага.
Пестрѣя, ночь становится блѣднѣй
И гонитъ прочь толпы своихъ тѣней.
Почуя свѣтъ, веселые дельфины
Навстрѣчу дню всплываютъ изъ пучины.
Померкшій парусъ снова забѣлѣлъ
И вѣтерокъ замѣтно посвѣжѣлъ,
Слетая съ горъ въ цвѣтущія долины.
Пурпурный свѣтъ, окрасивъ лоно водъ,
Предупреждаетъ солнечный восходъ;
Но прежде, чѣмъ свѣтило золотое
Взойдётъ, должно свершиться что-то злое.
II.
Увѣренный вполнѣ въ командѣ честной,
Начальникъ спалъ въ своей каютѣ тѣсной —
И передъ нимъ вставалъ ужь Альбіонъ,
Родной очагъ — предѣлъ его скитаній.
Благодаря тревогамъ изысканій,
Онъ въ списокъ славныхъ былъ уже внесёнъ.
Грядущій путь вставалъ въ величьи стройномъ:
Чего же сну его не быть покойнымъ?
Увы! мятежъ на палубѣ кипитъ
И сотня рукъ схватить его спѣшитъ.
То юноши, стремящіеся къ дальнимъ,
Знакомымъ имъ по слуху островамъ,
Съ ихъ сонмомъ благъ и бытомъ безпечальнымъ,
Сулившимъ рай ихъ взорамъ и устамъ.
То люди, чьи порывы молодые
Въ родномъ краю пріюта не нашли
И потому полямъ родной земли
Предпочитали пажити чужія.
Янтарь плодовъ, невсхоленныхъ трудомъ,
Лѣса, съ едва протоптаннымъ путёмъ,
Луговъ и нивъ роскошная равнина,
Мысль безъ оковъ, земля безъ господина,
Которой всё богатство на глазахъ,
А роскошь вся — въ колосьяхъ и лучахъ,
Свобода — гротъ считающая домомъ,
Роскошный садъ, гдѣ всякій можетъ жить,
Гдѣ съ счастьемъ всѣмъ возможно быть знакомыхъ
И гдѣ равно природа всѣхъ живитъ,
Гдѣ лодки — флотъ, всѣ радости — охота
И гдѣ одна лишь всѣхъ гнетётъ забота,
Чтобъ бѣлый не встревожилъ, Такова
Была страна — когда вѣрна молва —
Куда душой бездомники стремились,
За что въ концѣ жестоко поплатились.
III.
Проснися, Блэй! проснися! — злобный врагъ
Ужь у дверей. Напрасно! слишкомъ поздно!
Ужь бунтовщикъ къ тебѣ склонился грозно —
И вкругъ царятъ стоустый гнѣвъ и страхъ.
Трёхгранный штыкъ къ груда твоей приставленъ;
Ты арестованъ, связанъ, обезславленъ;
Тебя влекутъ на палубу, гдѣ твой
Приказъ звучалъ ещё вчера грозой.
Тотъ дерзкій духъ, который въ злобѣ дикой
Велѣнья долга рвётся заглушить,
Средь сонма тѣхъ враговъ твоихъ царитъ,
Чей духъ ещё нѣмѣетъ предъ владыкой:
Затѣмъ-что совѣсть злую человѣкъ —
Ту горечь думъ, что сердце жжотъ и сушитъ —
Не заглушитъ въ груди своей вовѣкъ,
Пока страстей всю чашу не осушитъ.
IV.
Напрасно ты взываешь въ гнѣвѣ къ тѣмъ,
Въ чьёмъ сердцѣ честь могла ещё таиться!
Они нейдутъ! Увы! языкъ ихъ нѣмъ:
Имъ съ большинствомъ пришлося согласиться.
Напрасно ты причину хочешь знать:
Тебѣ въ отвѣтъ угрозы лишь звучатъ.
Надъ головой блеститъ клинокъ кинжала,
У горла штыкъ своё подъемлетъ жало, (
А въ грудь твою направленъ ружей рядъ,
Чьи жорла смерть на днѣ своёмъ таятъ.
Твой крикъ «стрѣляй» на месть ихъ вызываетъ,.
Но — вмѣстѣ съ тѣмъ — язвитъ и удивляетъ.
Казалось, страхъ, который въ нихъ царилъ,
Поправши долгъ, ихъ съ жалостью мирилъ.
Они убить тебя не согласились —
И предоставить случаю рѣшились.
V.
«Эй, лодку!» кто-то вздумалъ закричать —
И кто же «нѣтъ» осмѣлится сказать,
Когда мятежъ въ права свои вступаетъ
И сатурнальей день свой начинаетъ?
И съ быстротою ненависти злой
Стремится лодка въ воду за кормой,
Чтобъ быть въ волнахъ преградою ничтожной
Между тобой и смертью непреложной.
Весь грузъ ея: немного сухарей,
Кувшинъ съ водой и тюкъ гнилыхъ снастей,
Способныхъ жизнь — въ борьбѣ ея тревожной —
Продлить всего на нѣсколько лишь дней,
И данный вслѣдъ, по просьбѣ возлагавшихъ
Надежду лишь на воздухъ и на гладь
Безбрежныхъ водъ, предъ ними вкругъ лежавшихъ,
Компасъ — пустынь и моря благодать.
VI.
Тогда глава, виновникъ возмущенья,
Чтобъ заглушить, хотя бы и на мигъ,
Въ сердцахъ толпы товарищей своихъ
Священный пылъ сознанья преступленья,
Взглянувъ вокругъ презрительно, вскричалъ:
«Дать чашу мнѣ! живѣе! гдѣ же чаша?»
"Героямъ — водка! "чествуя, сказалъ
Когда-то Боркъ, краса и гордость наша.
Конечно, лавръ — тѣмъ шествуя путёмъ —
Срывать подъ-часъ бываетъ нипочёмъ.
Такъ думали и новые герои,
Причёмъ — при общемъ гиканьѣ и воѣ —
Изъ нихъ свой кубокъ каждый осушилъ
И прокричалъ: «въ дорогу! въ Отаити!»
Почтенные читатели, скажите —
Васъ этотъ крикъ, конечно, удивилъ?
Ужели островъ съ почвой плодородной,
Обилье яствъ, довольство безъ трудовъ,
Его сыновъ характеръ благородный
И дочерей свободная любовь
Могли прельстить суровыхъ моряковъ?
Они хотятъ купить чужой бѣдою
Покой, столь чтимый чистыми душою.
Хоть цѣль одна у всѣхъ, но не одной
Дорогой къ ней стремится родъ людской.
Характеръ, средства, мыслей настроенье,
Наружность, вкусъ и самое рожденье —
Всё это въ сто разъ дѣйствуетъ сильнѣй
На нашу плоть, вмѣстилище страстей,
Чѣмъ что-нибудь внѣ нашей узкой сферы.
Но всё жь въ насъ голосъ внутренній звучитъ
И, заглушая страсти, говоритъ:
"Гдѣ бъ ни жилъ ты, какой бы ни былъ вѣры,
Всё жь совѣсть будетъ — вѣрь словамъ моимъ —
Божественнымъ оракуломъ твоимъ! «
VII.
Столпившись, въ лодкѣ вѣрные стоятъ
И своего патрона поджидаютъ,
А изъ забывшихъ долгъ одни слѣдятъ
За нимъ съ тоской, другіе жь изливаютъ
Назрѣвшій гнѣвъ и тѣшатся надъ нимъ,
Убитымъ зломъ и горемъ удручённымъ,
Или острятъ надъ парусомъ сквознымъ
И надъ баркасомъ, плотно нагруженнымъ.
И аргонавтъ, молюскъ, морякъ прямой,
Своею хрупкой правящій ладьёй,
Царь зыбкихъ волнъ и геній глади водной,
Мнѣ кажется и менѣе простой
Игрушкой волнъ и болѣе свободной.
Когда съ небесъ нисходитъ ураганъ
И начинаетъ пѣнить океанъ —
Онъ безопасно въ безднѣ исчезаетъ,
Смѣясь надъ сонмомъ гордыхъ кораблей,
Игрушкой волнъ, созданіемъ людей,
Что бренный міръ громами потрясаютъ,
А сами въ прахъ предъ вѣтромъ упадаютъ.
VIII.
Когда къ отплытью было всё готово,
Одинъ матросъ (онъ всѣхъ моложе былъ
И сердце въ нёмъ не билось такъ сурова,
Какъ у другихъ) вдругъ жалость ощутилъ.»
Слѣдя съ тоской за прежнимъ капитаномъ,.
Его глаза подёрнулись туманомъ —
И онъ къ его запёкшимся устамъ
Поднёсъ питьё — цѣлительный бальзамъ.
Но вмигъ толпа матроса отстранила,
Чтобъ жалость ихъ побѣды не мрачила.
Тогда въ нему приблизился другой,
За всё добро измѣной роковой
Ему теперь платившій безъ смущенья,
И, указавъ на лодку подъ кормой,
Сказалъ: "садись, иль смерть за промедленье! "
Но видно, что не всё заглохло въ нёмъ,
Когда ему довольно было слова,
Чтобъ вспомнить всё и дать возможность снова
Забиться сердцу въ тѣлѣ молодомъ.
Когда, поднявъ опущенныя вежды,
Несчастный Блэй съ тоской его спросилъ:
Ужель онъ вмѣстѣ съ долгомъ позабылъ
И край родной, и всѣ свои надежды,
Его уста могли лишь прошептать:
«Да, я въ аду! чего мнѣ ожидать?»
И, усадивши въ лодку капитана,
Онъ поспѣшилъ несчастнаго отдать
Коварству волнъ сѣдого океана.
Не много словъ слетѣло съ устъ его,
Но много въ нихъ таилося всего.
IX.
Высоко Фебъ надъ гладью водъ сіялъ
И вѣтерокъ чуть дулъ и замиралъ,
О струны волнъ то грудью ударяясь,
То ихъ едва крыломъ своимъ касаясь.
Дробя валы при помощи весла,
По морю лодка медленно плыла
Къ крутой скалѣ съ заоблачной вершиной,
Какъ великанъ, стоявшей надъ пучиной.
Не стану я разсказывать о ихъ
Тревожныхъ дняхъ и бѣдствіяхъ ночныхъ,
О ихъ трудахъ и мужествѣ напрасномъ,
О жаждѣ ихъ и голодѣ ужасномъ,
Ихъ превратившихъ въ сонмище тѣней,
Чужихъ сердцамъ родныхъ ихъ матерей;
О мукахъ ихъ, казаться заставлявшихъ
Запасъ имъ данный меньшимъ, чѣмъ онъ былъ,
И голодъ злой нерѣдко побѣждавшихъ,
Лишавшій ихъ не разъ послѣднихъ силъ;
О ненасытной злобѣ океана,
То ихъ на дно стремившейся умчать,
То имъ лишь путь дававшей прилагать
По глади водъ, подъ пологомъ тумана;
О жаждѣ ихъ, нерѣдко заставлявшей
Студёный дождь, струившійся изъ тучъ
На нихъ рѣкой, привѣтствовать какъ ключъ
И парусъ свой, струи его впитавшій,
Прижавъ къ устамъ горячимъ, выжимать,
Чтобъ жизни нить смочить и поддержать:
Затѣмъ-что рокъ той горсти привидѣній
Судилъ спастись, чтобъ послѣ разсказать
Про цѣлый рядъ испытанныхъ мученій
И тотъ разсказъ потомству передать,
Какъ эпизодъ изъ лѣтописей моря,
На страхъ мужчинъ и женщинамъ на горе.
X.
Но если мы судьбѣ ихъ предоставимъ,
То безъ возмездья мукъ ихъ не оставимъ:
Оно въ концѣ всегда своё возьмётъ.
Всё чутко вкругъ ихъ сторону берётъ —
И оскорблённыхъ флотовъ легіоны
Спѣшатъ отмстить попранные законы.
Оставивъ ихъ, послѣдуемъ за той
Забывшей долгъ мятежною толпой,
Которую страхъ мести не смущаетъ,
А жажда благъ всё дальше увлекаетъ.
Предъ ними вновь разстелется заливъ,
Съ страной, гдѣ всякъ свободенъ и счастливъ
И чьихъ чудесъ плѣнительное лоно
Ихъ приметъ всѣхъ, стоящихъ внѣ закона,
Какъ сонмъ друзей, подъ тѣнь своихъ оливъ.
Лишь воздухъ, свѣтъ и женщина, богиня
Природы всей, ихъ нанятъ въ дальній край,
Гдѣ всё цвѣтётъ и манитъ, словно рай,
И всѣмъ равно доступна та святыня,
Гдѣ нѣтъ ни ссоръ, ни мести, ни заботъ,
Гдѣ частоколъ полей не охраняетъ,
Гдѣ совѣсть зло одна лишь обвиняетъ
И самый хлѣбь сбирается какъ плодъ.
Счастливый вѣкъ, который не смущаетъ
Златымъ тельцомъ ни чьихъ спокойныхъ сновъ,
Царилъ тогда у этихъ береговъ,
Пока Европа ихъ не посѣтила
И лучше жить народъ не научила.
Но намъ взглянуть пріятнѣе на нихъ
Какъ есть — съ добромъ и зломъ природнымъ ихъ.
«Вперёдъ! вперёдъ! въ желаннымъ берегамъ!»
Пронёсся кликъ и взвился къ небесамъ,
Когда корабль помчался по волнамъ.
Плескавшій парусъ мигомъ оживился
И подъ напоромъ вѣтра округлился.
Валы сильнѣй вскипѣли подъ кормой,
Дѣлясь за ней обычной чередой.
Такъ разсѣкалъ Арго валы Эвксина!
Но тѣ, что въ нёмъ стремились въ край чужой,
Неслись душой къ скаламъ страны родной;
Тѣ жь, чей корабль теперь несла пучина,
Забывъ своихъ и родину, неслись
Въ безвѣстный край, какъ воронъ изъ ковчега.
А между-тѣмъ они — путёмъ побѣга —
Житейскихъ благъ достигнуть лишь рвались:
Хотѣлось имъ съ голубками гнѣздиться,
Чтобъ въ нѣгѣ ласкъ волшебныхъ позабыться.
ПѢСНЬ ВТОРАЯ.
правитьI.
Какъ нѣженъ былъ, плѣнителенъ и живъ
Родной напѣвъ красавицъ Тубоная,
Когда, свой свѣтъ багряный разливая,
Спускался Фебъ въ коралловый заливъ:
"Идёмте укрыться подъ тѣнью густой
Родного надъ острова, дѣвы,
Чтобъ пѣнію иташекъ отдаться душой,
Впиваясь душой въ ихъ напѣвы!
"Тамъ будемъ цвѣты мы сбирать но ночамъ,
Растущіе вкругъ на могилахъ,
Затѣмъ-что цвѣты благовоннѣе тамъ,
Гдѣ спитъ сонмъ воителей милыхъ.
"Когда же наступитъ полуночи часъ,
Мы сядемъ подъ туей пахучей,
Шумъ листьевъ которой наводитъ на насъ
Забвенье, сходящее тучей.
"Потомъ на скалу мы взберёмся взглянуть,
Какъ борются волны съ скалою,
Какъ силятся вспрыгнуть они ей на грудь
И вспять отбѣгаютъ толпою.
"Счастливъ, кто не знаетъ неволи труда
И можетъ забыть своё горе,
Чтобъ смѣть заглянуть беззаботно туда,
Гдѣ съ скалами борется море!
"Порой и оно не торопитъ волны,
Стремясь къ голубому заливу,
И, нѣжась въ тиши, подъ вліяньемъ луны
Смежаетъ косматую гриву.
II.
"Набравши цвѣтовъ на могильныхъ холмахъ,
Въ гирлянды мы крѣпко ихъ свяжемъ
И, вволю натѣшась въ холодныхъ струяхъ,
На дёрнѣ пушистомъ возляжемъ.
"И каждая тѣло своё умаститъ
Елеемъ оливъ благовоннымъ,
А голову вкругъ обовьётъ, осѣнитъ
Вѣнкомъ, на могилѣ взрощённымъ.
"Вотъ ночь настаётъ и насъ Муа зовётъ;
Звукъ матъ по пути раздаётся;
Танцовщица факелъ свой скоро зажжётъ
И свѣтъ его вкругъ разольётся.
"И мы будемъ тамъ — и припомнимъ тогда
О прошломъ, веселія полномъ,
Когда не взывалъ ещё Фиджи, когда
Къ намъ врагъ не спускался но волнамъ.
"Облито всё кровью людской изъ-за нихъ,
Поляны — бурьяномъ покрыты
И всюду отрада сердецъ молодыхъ —
Любовь и луна — позабыты.
"Они научили насъ, вмѣстѣ съ трудомъ,
Дубиной владѣть и стрѣлами:
Такъ пусть своего же ученья плодомъ
Они наслаждаются сами!
"Мы ночь пропируемъ, а завтра уйдёмъ —
Такъ пейте жь, полнѣй наливайте!
Кто знаетъ, быть можетъ, мы завтра умрёмъ —
Такъ чаши до дна осушайте!
"И такъ — опояшемся бѣлымъ таппа,
Одѣнемся въ лѣтнія ткани,
На чёла — природа у насъ не скупа —
Возложимъ цвѣточныя дани,
"А шеи закутаемъ въ зёрна хуни —
И тёмныя груди, подъ ними
Встающія пышно, украсятъ они
Цвѣтными рядами своими.
III.
"Хоть танецъ оконченъ — не будемъ спѣшить:
Улыбка пусть съ устъ не сбѣгаетъ!
Мы завтра всѣ въ Муа уснёмъ, можетъ-быть —
Такъ ныньче пусть кровь въ насъ играетъ!
"Такъ свейте жь, сплетите ещё по вѣнку
Намъ, жаждущимъ ихъ всей душою,
Вы, дщери весёлаго бога Лику,
Благія своей красотою.
«Склоняется всё передъ вашей красой,
Подобно цвѣтамъ манталоко,
Надъ жаждущимъ моремъ, надъ сонной землёй
Несущимъ свой запахъ далёко.»
IV.
Такой напѣвъ — гармонія времёнъ —
Среди страны счастливой раздавался.
Пока, крутясь, суровый аквилонъ
Къ брегамъ ея съ Европой не примчался.
Хотя порокъ гнѣздился и у нихъ.
Но тотъ порокъ — была сама природа,
Тогда-какъ мы владѣемъ сотней ихъ,
Достойныхъ насъ и дикаго народа.
Кто не встрѣчалъ среди житейскихъ битвъ
Дѣлъ Каина и Авеля молитвъ,
Соединённыхъ прочно воедино
И царства лжи, вселенной господина?
Кто хочетъ, можетъ видѣть изъ окна,
Что Старый Свѣтъ испорченнѣй, чѣмъ Новый,
Въ которомъ насъ плѣняетъ новизна
Ещё въ одной Колумбіи суровой,
Взрощающей гигантовъ-близнецовъ,
Рождённыхъ тамъ могуществомъ свободы,
Гдѣ Чимборазо землю, твердь и воды
Обводитъ взоромъ сверженныхъ боговъ
И не встрѣчаетъ рабства и невзгоды.
V.
Та пѣснь была — пѣснь славнаго преданья,
Когда молва живила мертвецовъ,
Не оставляя за собой слѣдовъ,
За исключеньемъ звуковъ обаянья.
Эпоха та, стремяся въ звукахъ жить,
Не знала ни папирусовъ, ни лавра.
Такъ Ахиллесъ, взявъ лиру у Кентавра,
Съумѣлъ отца игрою побѣдить.
Простой напѣвъ какой-нибудь баллады,
Донёсшійся на крыльяхъ вѣтерка,
Сквозь ропотъ волнъ и шопотъ ручейка,
Намъ доставляетъ болѣе отрады,
Чѣмъ цѣлый рядъ воздвигнутыхъ колоннъ,
Въ честь гордецовъ, не знающихъ препонъ.
Онъ манитъ всѣхъ, тогда-какъ героглифы
Лишь мудрецовъ однихъ къ себѣ влекутъ;
Онъ внятенъ всѣмъ, тогда-какъ вникнуть въ мифы
Иль изучить исторію — есть трудъ.
Пусть дикарямъ тѣ пѣсни милы были,
Но ихъ напѣвъ и Сѣверъ вдохновлялъ,
Чьи орды ихъ нашли и побѣдили.
Звукъ пѣсенъ тѣхъ вездѣ существовалъ,
Пока злой врагъ въ странѣ не появлялся
И просвѣщенья вѣкъ не начинался.
Но и теперь что въ силахъ лира дать?
Одно — сердца томить и потрясать.
VI.
Такъ и теперь, блаженный отдыхъ дня
И тишину святую нарушая,
Лилася пѣснь, ласкаясь и маня,
Вдоль береговъ скалистыхъ Тубоная.
Всё вкругъ цвѣтётъ и рдѣетъ; воздухъ полнъ
Благоуханья; вѣтра дуновенья
Колеблютъ вкругъ растущія растенья
И побуждаютъ сонмы зыбкихъ волнъ,
Пришедшихъ вновь въ обычное движенье,
Глубокій гротъ прохладой освѣжить
И тѣмъ смуглянкѣ стройной услужить,
Сидѣвшей въ нёмъ съ красивымъ чужестранцемъ,
Съумѣвшимъ страсти радостнымъ румянцемъ
Ея лицо прекрасное покрыть.
VII.
На мшистомъ пнѣ, склонясь, сидѣла тамъ
Краса-дикарка, женщина по стану,
По формѣ плечъ, ребёнокъ — по годамъ.
Но я её приравнивать не стану
Къ прекраснымъ странъ холодныхъ, словно лёдъ,
Въ которыхъ зло успѣшно лишь растётъ.
Она, дитя младенческаго міра,
Была чиста, какъ атомы эѳира,
Пылка, какъ зной и рано развилась.
Она была смугла, какъ ночь предъ утромъ,
Но ночь съ ея мильярдомъ свѣтлыхъ глазъ,
Или какъ гротъ, горящій перламутромъ
Своихъ камнёй въ заката поздній часъ.
Огонь любви живилъ ея ланиты
И свѣтлый умъ въ глазахъ ея сіялъ,
Тогда-какъ станъ ея напоминалъ
Роскошный станъ Венеры-Аѳродиты,
Когда, среди своей любовной свиты,
На гребняхъ волнъ являлася она,
Символъ любви, чарующая сила.
Нѣжна, томна, какъ приближенье сна,
Дикарка пылъ въ душѣ своей таила
И этотъ зной, священный сердца пылъ,
Горя въ лицѣ, казалось, говорилъ;
А кровь, стремясь по жиламъ, придавала
Ея груди оттѣнокъ чудный тотъ,
Который волнъ сверканье придаётъ
Густымъ вѣтвямъ пурпурнаго коралла
И тѣмъ пловца безпечнаго влечётъ
Въ морскую глубь, въ пурпуровый ихъ гротъ.
Да, такова была островитянка,
Краса страны, прекрасная смуглянка,
Дочь южныхъ странъ и бурныхъ ихъ морей,
Похожая энергіей своей
На ихъ валы, способная въ ненастье
Провесть сквозь рифъ ладью чужого счастья
И до-тѣхъ-поръ печали злой не знать,
Пока другихъ могъ міръ ещё плѣнять.
Она иного счастія не знала,
Кромѣ того, которымъ одаряла
Вокругъ себя и съ самыхъ раннихъ лѣтъ
На опытность другихъ не опиралась:
Ей пробнымъ камнемъ чувство то казалось,
Коснувшися котораго предметъ
Терялъ своё достоинство и цвѣтъ.
Суровость зла дикарки не пугала,
Затѣмъ-что зла она ещё не знала.
Слеза и смѣхъ прошли надъ ней, какъ дымъ,
Или зефиръ надъ озеромъ роднымъ,
Который вскользь проносится надъ нимъ,
Поверхность водъ его не разрушая,
А только зыбью гладь ихъ покрывая.
И будутъ ключъ и горный водопадъ
Ему служить щитомъ отъ оскудѣнья
До-той-поры, когда землятрясенье
Разрушитъ гротъ таинственныхъ наядъ,
Проточитъ дно, прогонитъ волны въ море
И превратитъ его равнину водъ
Въ печальный рядъ покинутыхъ болотъ.
Ужель судьба и ей судила горе?
Тѣ измѣненья вѣчныя людей
Въ своёмъ пути клеймятъ ещё сильнѣй;
Но тѣ изъ нихъ, чьи души въ вѣчность канутъ,
Раздѣлятъ лишь судьбу планетъ-міровъ
И — если чисты явятся — возстанутъ
И воспарятъ превыше облаковъ.
VIII.
Но кто же онъ? Дитя снѣговъ и льдовъ
Сѣдыхъ вершинъ Гебридскихъ острововъ,
Гдѣ мчитъ Пентландъ бушующія воды.
Его въ горахъ взростили непогоды,
Гдѣ сонъ его лелѣяла мятель,
А вихрь и дождь качали колыбель.
Живя душой въ краю ему знакомомъ,
Онъ съ раннихъ лѣтъ считалъ пучину домомъ,
Товарищемъ гигантскимъ думъ своихъ
И спутникомъ въ прогулкахъ удалыхъ
Въ своей ладьѣ надъ безднами морскими.
Дитя нужды, игрушка бурныхъ волнъ,
Взлелѣянный легендами родными,
Онъ былъ и смѣлъ и вѣры въ счастье полнъ,
И изъ всѣхъ чувствъ, которыя извѣдалъ,
Лишь одного отчаянья не вѣдалъ.
Будь онъ питомцемъ Африки, будь онъ
Среди степей Аравіи рождёнъ,
Онъ былъ бы самымъ бодрымъ пилигримомъ
Среди песковъ въ краю своемъ родимомъ,
И жажду, духъ лишающую силъ,
Съ неменьшимъ бы терпѣньемъ выносилъ,
Чѣмъ выносилъ её предъ караваномъ
На кораблѣ пустыни Измаилъ.
Въ Элладѣ онъ начальствовалъ бы станомъ,
Поднявшимъ стягъ среди народныхъ силъ,
Средь Чили горъ кацикомъ бы онъ былъ,
А подъ шатромъ, быть-можетъ — Тамерланомъ.
Чтобъ замыслъ свой скорѣй осуществить,
Забывъ о всёмъ, душа стремится къ власти,
Но, не найдя своей законной части,
Принуждена бываетъ отступить,
Чтобъ горечь думъ забавами смирить.
Тотъ самый духъ, который далъ Нерона,
Позоръ вселенной, Рима и закона,
И тёзку намъ тирана подарилъ —
Другого, съ нимъ несхожаго Нерона.
Но если онъ пороки такъ любилъ,
То какъ бы малъ просторъ ихъ былъ безъ трона.
IX.
Тебѣ смѣшно? Увы! сравненья эти
Напыщенными кажутся тебѣ,
Слѣпцомъ на всё глядящему на свѣтѣ,
Когда они относятся къ судьбѣ
Забытаго исторьей человѣка,
Чья доля не имѣетъ ничего
Ни общаго съ судьбой и славой вѣка
Иль славными героями его,
Ни близкаго съ вѣнчаннымъ Римомъ, съ Чили,
Съ божественной Элладою, страной
Боговъ, искусствъ и прошлой славы, или
Съ какой-нибудь Аравіей степной.
Тебѣ смѣшно? — прекрасно — улыбайся!
Всё жь это лучше, чѣмъ вздыхать — сознайся?
Но онъ бы могъ быть этимъ всѣмъ: онъ былъ
Отваженъ, гордъ и въ нёмъ таился пылъ.
Не будь съ пелёнъ оставленъ онъ заботамъ
Житейскихъ нуждъ, родись въ краю иномъ,
Онъ вѣрно бъ былъ героемъ-патріотомъ
Своей страны, иль деспотомъ-вождёмъ.
Что жь онъ теперь? — лишь юноша прекрасный,
Георгъ Торкиль, восторженный и страстный,
Бѣглецъ, печать таящій на челѣ
Измѣны злой и, какъ волна морская,
Средь глади водъ, свободный на землѣ
Супругъ-женихъ невѣсты Тубоная.
X.
Склоняся къ Нейгѣ, молча онъ на море
Глядѣлъ — и страсть въ его сіяла взорѣ.
Она, краса окрестныхъ острововъ,
Была цвѣтущей вѣтвью двухъ родовъ,
Древнѣйшихъ и славнѣйшихъ въ цѣломъ краѣ
(Инымъ смѣшнымъ покажется — я знаю —
Рѣчь о родахъ, не знающихъ гербовъ)
И ряда голыхъ рыцарей, чьей силы
Страшился врагъ во прахѣ боевомъ
А нынѣ чьи зелёныя могилы
На берегу виднѣются кругомъ.
Ахъ, и твоя, Ахиллъ богоподобный,
Теперь лишь холмъ являетъ намъ надгробный!
Когда пришла въ величіи своёмъ
Къ нимъ чужеземцы, мечущіе громъ,
Въ большихъ ладьяхъ, окутанныхъ огнёмъ,
Среди которыхъ пальмы возвышались,
Чьи корни къ дну приросшими казались,
Когда съ небесъ спускалась тишина
Q чьи верхи мгновенно расширялись
И словно бѣлой тучей одѣвались,
Лишь начинала пѣниться волна —
Вмигъ Нейга, дочь природы и свободы,
Толкнула лодку въ пѣнистыя воды
И, какъ олень по Сѣвера снѣгамъ,
Скользя межь волнъ, подплыла къ тѣмъ ладьямъ
И на корабль, который колебала
Морская зыбь, глядѣть, дивяся, стала.
Но мигъ — и судно словно засыпаетъ,
Какъ гордый левъ, уснувшій предъ зарёй —
И флотъ ладей вокругъ него мелькаетъ,
Какъ рой шмелей надъ львиной головой.
XI.
И бѣлый вышелъ на берегъ зелёный;
Но нужно ль мнѣ разсказъ свой немудрёный
Вести стезёй обычной? Новый Свѣтъ
Спокойно встрѣтилъ Старый и въ привѣтъ
Пожалъ ему протянутую руку,
Какъ старому товарищу и другу.
Привѣтъ отцовъ былъ тёпелъ, но теплѣй
Ещё стократъ былъ взглядъ ихъ дочерей:
Не кровь — огонь горѣлъ въ островитянкахъ.
Питомцы бурь нашли красу въ смуглянкахъ,
А тѣ, въ отвѣтъ, плѣнившись бѣлизной
Ихъ блѣдныхъ лицъ, красавцами нашли ихъ
И, бѣлизны не знавшія иной,
Дивились ей въ мечтахъ своихъ счастливыхъ.
Охота, бѣгъ, свобода вкругъ бродить
Среди страны, гдѣ радостно встрѣчаетъ
Васъ каждый кровъ и отдыхъ предлагаетъ;
Ладья и сѣть, готовыя скользить
По лону водъ, на чьей лазурной ширѣ,
Какъ группы звѣздъ въ лазоревомъ эѳирѣ,
Гнѣздится сонмъ счастливыхъ острововъ;
Здоровый сонъ — наслѣдіе трудовъ;
Густая пальма — знойныхъ дней отрада,
Лѣсовъ страны прекрасная дріада,
Въ чьёмъ сердцѣ Вакхъ спелёнанный растётъ,
Чья голова пріютъ орлу даётъ,
А грудь — опору гроздьямъ винограда;
Гигантъ-кокосъ, который создаётъ
Въ одномъ плодѣ сосудъ, питьё и плодъ;
Лѣса деревъ, дающіе безъ плуга
Обильный сборъ съ невспаханныхъ полей
И сочный хлѣбъ на солнцѣ, безъ печей
И безъ огня, пекущіе средь луга,
Тѣмъ отгоняя голодъ отъ своей
Питательной и плодородной груди,
Въ которой такъ нуждаются всѣ люди,
Какъ въ даровомъ базарѣ для гостей —
Всё это, умъ плѣнивъ, въ соединеньи
Съ богатствомъ моря, почвы и лѣсовъ,
При сонмѣ благъ твоихъ, уединенье,
Смягчило грубость буйныхъ моряковъ
И научило чтить тѣхъ простаковъ,
Которые хотя не мудры были,
За-то стократъ счастливѣе ихъ жили.
XII.
Изъ многихъ паръ влюблённыхъ — даже лучшихъ —
Торкиль и Нейга были не изъ худшихъ.
Родясь дѣтьми двухъ дальнихъ острововъ
И подъ одной звѣздой всѣхъ моряковъ,
Обоихъ ихъ взростила мать-природа,
Картины чьи намъ милы, какъ свобода
И"отъ*которыхъ насъ не отвратитъ
Ни что, пока въ насъ кровь ещё кипитъ.
Тотъ, чей вокругъ блуждавшій тихо взоръ
Ласкалъ хоть разъ вершины синихъ горъ,
Конечно, ихъ вовѣкъ не позабудетъ —
И всякій разъ привѣтствовать ихъ будетъ.
Въ странахъ чужихъ не мало я блуждалъ,
Видалъ Олимпъ, Парнасъ и Аппенины,
Съ благоговѣньемъ Иду созерцалъ
И видѣлъ Альпъ суровыя вершины;
Но не они, сокровища вѣковъ,
Съ своей природой умъ мой озаряли
Воспоминаньемъ прожитыхъ годовъ:
Очарованья дѣтства возникали,
И, вмѣстѣ съ Идой, Лахъ-на-Гаръ сѣдой
Глядѣлъ на въ прахъ распавшуюся Трою,
Простыхъ легендъ суровыхъ кельтовъ строй
Соединялся съ славною горою
Фригійскихъ странъ, а ключъ въ краю родномъ
Шотландскихъ горъ съ Кастальскимъ родникомъ.
Прости, Гомеръ, всемірное явленье!
А ты, о Фебъ, прости мнѣ заблужденье
Заносчивой фантазіи моей!
Природа, жизнь и сѣверъ нашей силѣ
И красотѣ, ещё на утрѣ дней,
Меня, пѣвца, дивиться научили.
XIII.
Любовь, всему дающая свой цвѣтъ
И тьму облечь стремящаяся въ свѣтъ,
Забвенье бѣдъ, въ которомъ наслажденье
Готово жить, забывъ про разрушенье,
И красота, влекущая сердца,
Какъ молнію стальная гладь кольца,
Соединила юношу съ дикаркой
Въ одинъ восторгъ — и сладостный, и жаркій.
Гулъ прошлыхъ битвъ его не волновалъ,
Не возмущалъ души его пучину
И замыслъ злой ума не омрачалъ,
Приличный птицъ царю и властелину.
Когда его могучій клювъ и взоръ
Слѣдятъ свою добычу между горъ.
Его душа пришла въ то состоянье,
Достойное похвалъ и порицанья,
Въ которомъ лавръ не скрашиваетъ урнъ:
Тамъ вянетъ лавръ, гдѣ не царитъ Сатурнъ-
Съ своей косой средь крова и рыданья.
Но если прахъ — когда настанетъ день —
Сойдётъ во мракъ послѣдняго жилища,
Ужели менѣ сладостную тѣнь
Дастъ миртъ ему средь общаго кладбища?
Когда бъ великій Цезарь испыталъ
Весь зной любви египетской царицы,
Едва ль бы міръ ему принадлежалъ
И горный Римъ не зналъ бы багряницы.
А что же Цезарь сдѣлалъ для людей?
О, это мы и чувствуемъ, и знаемъ!
Онъ скрасилъ славой ржавчину цѣпей,
Которыхъ гнётъ досель мы ощущаемъ.
XIV.
Отдавшись вся горячему покою,
Она, дитя полуденныхъ морей,
Была вполнѣ Торкилевой женою.
Приличій гнётъ и мелочность идей
Отъ ласкъ любви её не отвлекали,
Надменный свѣтъ и зависть — жаръ страстей
И связь ея насмѣшкой не пятнали,
А болтуновъ навязчивая рать,
Съ ихъ пустотой и сладкими рѣчами,
Вкругъ не вилась, чтобъ злыми похвалами
Иль шопотомъ преступнымъ запятнать
И домъ ея, и счастья благодать.
Ея душа, открытая какъ тѣло,
Горя огнёмъ, какъ радуга алѣла
Сквозь сумракъ тучъ, которая, свой цвѣтъ
Дробя въ цвѣта, смежая и мѣняя,
Тѣмъ радостнѣй шлётъ міру свой привѣтъ,
Своей дугой полъ-неба огибая,
Чѣмъ гуще мракъ и какъ цвѣта свои
И свой объёмъ порой бы ни мѣняла,
Останется всё тою жь, какъ бывала
И будетъ вѣкъ, пока горитъ въ крови
Святой огонь, предвѣстницей любви.
XV.
Подъ сводомъ грота этого, вдали
Отъ всѣхъ, они весь полдень провели.
Хоть время въ вѣчность быстро убѣгало,
Но ихъ любовь того не замѣчала,
Не слыша боя мѣрнаго часовъ,
Который намъ отмѣриваетъ гнѣвно
Прожитой жизни граны ежедневно
Ударами желѣзныхъ молотковъ.
И что для нихъ прошедшее съ грядущимъ,
Когда держалъ ихъ настоящій мигъ,
Какъ злой тиранъ, въ объятіяхъ своихъ.
Часами ихъ былъ брегъ съ пескомъ зыбучимъ —
И видѣлъ водъ серебряныхъ приливъ,
Входя — могучъ, свободенъ и игривъ —
Въ свои права, какъ мчались чередою
Для нихъ одна минута за другою.
Идя стезёй ступеней голубыхъ,
Свѣтило дня часами было ихъ;
Но тѣ, предъ кѣмъ дни, словно часъ, проходятъ,
Считать часы пустымъ трудомъ находятъ.
Въ тѣни деревъ, скрываясь межь вѣтвей,
Съ цвѣткомъ любви прощался соловей.
Свѣтило дня во сну уже склонялось,
Но, отходя, оно не погружалось
Въ пучину водъ, какъ въ сѣверныхъ странахъ,
Но, словно сонъ, всё въ искрахъ и лучахъ,
Исчезло въ нихъ мгновенно и пропало,
Какъ-будто міръ навѣки покидало.
Тогда они, взглянувъ на небо, встали
И въ блескѣ глазъ искать сіянье стали,
Дивясь, что міръ такъ рано скрыла тѣнь
И въ вѣчность съ ней такъ скоро канулъ день.
XVI.
Энтузіастъ, лелѣемый мечтами,
Не на землѣ живётъ — надъ облавами.
Предъ нимъ міры проходятъ чередой
И день за днёмъ проносятся толпой,
Но онъ полёта ихъ не замѣчаетъ:
Его душа на небѣ обитаетъ.
Ужель любовь безсильнѣе мечты?
Нѣтъ и она средь горней высоты
Свой дивный путь предъ Господомъ свершаетъ,
Не отрывая взоровъ отъ Него,
Иль на землѣ насъ съ тѣмъ соединяетъ,
Чьё счастье намъ дороже своего.
Она — огонь другимъ огнёмъ зажжённый
И съ нимъ въ одинъ костёръ соединённый,
Средь знойныхъ волнъ котораго сердца,
Какъ сонмъ браминовъ, гордо возсѣдаетъ.
Какъ часто умъ нашъ время забываетъ,
Склоняясь ницъ предъ зодчествомъ Творца,
Которымъ Онъ премудро отвѣчаетъ
На всё, что въ насъ сомнѣнье возбуждаетъ.
Ужели звѣзды, горы не живутъ?
Ужели волны синія бездушны?
Ужель пещеры влажныя не льютъ
Горячихъ слёзъ и къ горю равнодушны?
Нѣтъ, нѣтъ! онѣ въ таинственный свой кругъ,
Чаруя, насъ влекутъ и заключаютъ,
Нашъ бренный прахъ, какъ гибельный недугъ,
До времени растлѣвши, разрушаютъ
И въ безпредѣльность душу погружаютъ.
XVII.
Торкиль и Нейга медленно встаютъ:
Часъ сумерекъ, сползая съ горъ, спустился
На ихъ любви таинственный пріютъ,
Гдѣ сонмомъ звѣздъ въ кристаллахъ повторился
Они идутъ подъ свой уютный кровъ,
Семьёю пальмъ столѣтнихъ осѣнённый,
Весёлые, какъ ключъ невозмущённый,
Прекрасные, какъ первая любовь.
Злой океанъ, гоня за валомъ валъ,
Едва ль звукъ болѣ сильный издавалъ,
Чѣмъ тотъ, который издаётъ предъ нами
Молюскъ-улитка, копія его,
Когда, къ брегамъ прибитая волнами,
Она кричитъ, пріюта своего
Отъ раннихъ дней безсмѣнная жилица —
И вопли тѣ тоски живой полны
По влажной груди, ясной какъ денница,
Ея родной кормилицы-волны.
Уйдя во мракъ, лѣса ко сну склонялись,
Мирьяды птицъ стремились къ берегамъ,
Чтобъ вновь пріютъ найти надёжный тамъ,
И небеса надъ ними разстилались,
Подобно тѣмъ лазоревымъ водамъ,
Въ которыхъ жизнь на мигъ не замираетъ
И благочестье жажду утоляетъ.
XVIII.
Но, чу: сквозь пальмъ столпившуюся рать
Торкиль и Нейга голосъ услыхали,
По не такой, какой бы услыхать
Въ тотъ чудный мигъ любовники желали.
То не зефиръ, звучащій по струнамъ
Природныхъ арфъ, по пальмамъ и скаламъ;
Не кликъ войны, печальный какъ стенанье,
Свѣвающій съ души очарованье;
Не монологъ отшельника-совы,
Крылатаго владѣльца головы
Съ огромными, но тусклыми глазами,
Передающій мрачную тоску
Своей души не тихими слезами,
А звуками ночному вѣтерку.
Нѣтъ, то былъ свистъ, протяжный и могучій,*
Свистъ моряка, ужаснѣйшій изъ всѣхъ
Когда-нибудь ласкавшихъ брегъ зыбучій,
Томившихъ духъ и волновавшихъ тѣхъ,
Кто жилъ на нёмъ. Чу! снова тишь настала:
Но мигъ — и рѣчь людская прозвучала
Счастливому любовнику въ привѣтъ:
«Торкиль, что ты здѣсь дѣлаешь? Здорово!»
— «Что тамъ за чортъ?» вскричалъ Торкиль сурово.
— «Да я — твой Бэнъ!» послышалось въ отвѣтъ.
XIX.
И вслѣдъ на нихъ — предвѣстникомъ явленья
Того, кто ихъ привёлъ въ недоумѣнье —
Пахнулъ волной знакомый ароматъ,
Не тотъ, что къ намъ доноситъ вѣтеръ съ грядъ,
А тотъ, что вверхъ изъ трубки вылетаетъ
И надъ пивной бутылкою витаетъ.
Табакъ давно свой нѣжный ароматъ
Распространилъ но всѣмъ концамъ вселенной,
Гдѣ лишь валы, вздымаяся, кипятъ
И дуетъ въ парусъ вѣтеръ дерзновенный,
И разостлалъ отъ Портсмута до льдовъ
Полярныхъ странъ свой дымъ животворящій,
Противоставивъ молніи блестящей
И вознеся его до облаковъ,
Къ подножью тамъ стоящаго престола
Владыки бурь, могучаго Эола.
Но кто же былъ владѣльцемъ трубки той?
Простой матросъ — дитя волны морской.
Табакъ, твой дымъ — съ восхода до заката —
Питаетъ духъ матроса и солдата!
Соперникъ женщинъ, грога и вина,
Онъ съ туркомъ кейфъ вседневный раздѣляетъ,
Его Стамбулъ вину предпочитаетъ,
А Страндъ — и съ нимъ весь городъ и страна —
Струи его не менѣ восхваляетъ.
Прекрасный въ мигъ, когда огнёмъ пылаетъ,
Ещё прекраснѣй въ трубкѣ съ чубукомъ,
Украшенномъ прозрачнымъ янтарёмъ.
Какъ красота, онъ болѣ насъ плѣняетъ,
Когда въ нарядъ бываетъ облечёнъ;
Но большинство его предпочитаетъ
Вкушать тогда, когда онъ обнажонъ.
XX.
Проходитъ мигъ — и вотъ изъ-подъ навѣса
Въ вечерній мракъ закутаннаго лѣса
Навстрѣчу имъ выходитъ человѣкъ
Въ какомъ-то фантастическомъ нарядѣ,
Подобнаго которому вовѣкъ
Не увидать и въ римскомъ маскарадѣ.
Онъ походилъ на бога тёмныхъ водъ,
Въ моментъ, когда корабль свой переходъ
Черезъ экваторъ знойный совершаетъ
И пьяный сонмъ матросовъ удалыхъ
Свой карнавалъ на палубѣ справляетъ —
И богъ морей равнину водъ своихъ,
Лежащихъ вкругъ, вновь видитъ оживлённой
Бряцаньемъ струнъ и пляской изступлённой.
Его одежда (куртка вся въ дырахъ),
Суровый видъ, неровная походка
(Какъ бы волной качаемая лодка)
И трубка неизмѣнная въ зубахъ,
Которая на мигъ не потухала —
Всё моряка въ пришельцѣ обличало.
Но обувь ногъ и головной покровъ
(Она была повязана платками),
А вмѣсто брюкъ, изорванныхъ вѣтвями
(И лучшій лѣсъ — увы! — не безъ шиповъ,
Сознаться мнѣ приходится межь нами),
Какой-то ткани свёрнутый кусокъ,
Обвитый вкругъ его могучихъ ногъ,
Въ грязи, въ крови, изрѣзанныхъ кремнями —
И дикарю могли принадлежать.
Что жь до ножа, патроновъ и мушкета —
То ихъ творцомъ нельзя же не назвать
Европу мнѣ, которую два Свѣта
За свой прогрессъ давно благодарятъ.
Мушкетъ гремѣлъ за мощными плечами,
Согбенными неволею морской;
Тесакъ висѣлъ подъ лѣвою рукой,
Разъединённый съ старыми ножнами;
Два пистолета видѣлись при нёмъ,
Какъ крѣпкимъ бракомъ связанная пара
(Натяжки нѣтъ въ сравненіи моёмъ:
Когда одинъ не выдержитъ удара,
Другой навѣрно выстрѣлитъ при-томъ),
И штыкъ, не столь отъ ржавчины свободный/
Какъ въ тѣ давно-протекшіе года,
Когда сіялъ на полкѣ лавки модной,
Торчалъ, къ ружью примкнутый безъ труда.
Такимъ, вполнѣ не скрывшимъ даже тѣла,
Его въ лѣсу нѣмая ночь узрѣла.
XXI.
— «Здорово, Бэнъ!» Торкиль ему сказалъ,
Едва лицо знакомое узналъ.
«Гдѣ время путь съ тобою, коротало?»
— «Не далеко!» Бэнъ Бюнтингъ отвѣчалъ:
«Хоть новостей несу съ собой немало.
Я видѣлъ парусъ.» — «Гдѣ?» Торкиль вскричалъ.
«Не можетъ быть! Явись — я бъ увидалъ.»
--«Ты могъ его не видѣть изъ залива»,
Сказалъ въ отвѣтъ Бэнъ Бюнтингъ горделиво:
"Но съ высоты, откуда наблюдалъ
Я океанъ — я видѣлъ — и узналъ. "
--«Гдѣ былъ корабль, когда смеркаться стало?»
--«Его вдали волненье колебало.»
--«Замѣтилъ флагъ?» — «Я только разглядѣлъ,
Что тотъ корабль зловѣщій видъ имѣлъ.»
— «А какъ великъ? Есть пушки?» — «Вѣроятно.
Когда сюда за нами онъ при толъ —
Не время ль руль повёртывать обратно?»
— «Зачѣмъ бы онъ зловѣщій къ намъ ни шолъ
И какъ бы часъ ни близокъ былъ расплаты,
Мы отразить съумѣемъ произволъ
И встрѣтить смерть съ оружьемъ, какъ солдаты.»
--«Мнѣ всё равно! Согласенъ я на всё!»
--«Что Христіанъ?» — «Созвавъ всѣхъ подъ ружьё,
Отбить врага онъ пламенно желаетъ
И чтобъ начать тебя лишь поджидаетъ.»
— «Гдѣ бъ ни былъ я, откликнуся вездѣ
На этотъ зовъ; себя не обезславлю
И что бъ меня ни ждало въ злой бѣдѣ
Своихъ друзей, конечно, не оставлю.
Но неужель — о, горькая судьба —
Со мной должна погибнуть и подруга?
Но до чего бъ насъ грозная борьба
Ни довела, ты не должна супруга
Лишать ни силъ, ни бодрости въ тотъ мигъ,
Когда ему нѣтъ времени для горя!»
— «Ты правъ, Торкиль! Ты съ разу всё постигъ!
Не слёзы жь лить намъ, дѣтямъ бурь и моря!»
ПѢСНЬ ТРЕТЬЯ.
правитьI.
Оконченъ бой. Погаснувъ съ тьмой ночного,
Свѣтъ одѣвать орудья пересталъ
И сѣрный чадъ, разставится съ землёю,
Лишь небеса собою осквернялъ.
Рыканье пушекъ смолкло, прекратилось
И эхо горъ, не вторя больше имъ,
Въ своё молчанье снова погрузилось.
Свершился бой — судьба бойцовъ свершилась!
Мятежный станъ безмолвенъ, недвижимъ:
Всё взято въ плѣнъ, разсѣяно, разбито;
Всё что могло сражаться — перебито,
А если что осталося въ живыхъ,
То лишь затѣмъ, чтобъ въ тягостной неволѣ
Оплакать смерть товарищей своихъ
И послѣ вѣкъ завидовать ихъ долѣ.
Изъ сонма лишь немногіе спаслись;
Но и за ними слѣдомъ ужь гнались
Чрезъ островъ, ими болѣе любимой,
Чѣмъ берега страны своей родимой.
Какъ звѣри горъ, гонимые къ горамъ,
Они пріютъ найти мечтали тамъ.
Напрасно звѣрь стремитъ свой бѣгъ въ трущобы;
Ещё стократъ напраснѣе свой бѣгъ
Стремитъ туда гонимый человѣкъ,
Въ надеждѣ тамъ людской избѣгнуть злобы.
II.
Подъ грозно въ море вдавшейся скалой,
Съ которой, въ бурю, бѣшеное море,.
Ревя какъ левъ и пѣнясь на просторѣ,
Споконъ-вѣковъ ведётъ неравный бой,
Причёмъ волна, взобравшись на вершину,
Мгновенно вновь свергается въ пучину
На гребни волнъ, на цѣнящійся строй,
Подъ стягомъ бурь идущій смѣло въ бой,
А нынѣ взоръ манящій тишиною,
Столпилась кучка нашихъ храбрецовъ,
Подъ гнётомъ бѣдъ, подъ тяжестью трудовъ
Не павшихъ въ прахъ ни тѣломъ, ни душою.
Какъ ни снѣдалъ сердецъ ихъ нѣги ядъ,
Они свою опасность сознавали,
Но мысль, что если ихъ и не простятъ,
То средь морей искать не захотятъ,
А если — нѣтъ, то и тогда едва ли
Замѣтятъ средь бушующихъ морей
Верхушки ихъ убогихъ шалашей,
Про месть забыть ихъ скоро побудила,
Что ихъ теперь, нагрянувъ, погубила.
И такъ — ихъ кровъ, ихъ островъ дорогой,
Ихъ тихій рай, добытый преступленьемъ,
Не могъ уже служить отдохновеньемъ
Для нихъ отъ бурь, промчавшихся грозой
И тёмныхъ дѣдъ, повитыхъ преступленьемъ.
Что хорошо — всё было скрыто въ нихъ;
На верхъ грѣхи одни всплывали ихъ.
Хотя весь міръ лежалъ теперь предъ ними,
Маня путями вѣчными своими,
Пути въ спасенью не было у нихъ.
Союзники ихъ новые сражались
За нихъ какъ львы, выказывая жаръ,
Но копья ихъ и стрѣлы сокрушались
Передъ свинцомъ и силой сѣрныхъ чаръ,
Уничтожавшихъ воиновъ мгновенно,
Не давъ имъ даже выказать свой пылъ
И, словно моръ, сводившихъ дерзновенно
Ряды бойцовъ во мракъ нѣмыхъ могилъ.
Они жъ сражались съ храбростью такою,
Съ какою горсть сражается съ толпою.
Хоть честь и нудитъ каждаго хотѣть,
Забывъ про гнётъ, свободнымъ умереть,
Но сами греки вправѣ вспомнить были
До-этихъ-поръ одни лишь Ѳермопилы,
Когда они взялись перековать
Оковы въ мечъ, чтобъ вновь изъ гроба встать.
III.
Подъ той скалой, безъ признака растеній,
Какъ стадо козъ, избѣгнувшихъ ловцовъ,
Или семья израненныхъ оленей,
Стоялъ и ждалъ остатокъ храбрецовъ.
Съ чела скалы, межь камней пробираясь,
Журча, дробясь и въ брызги разсыпаясь,
Катился внизъ извилистый ручей,
Горя огнёмъ тропическихъ лучей.
Яснѣй клинка дамасской свѣтлой стали
И, какъ невинность робкая, чисты,
Его струи надъ бездною сверкали,
Какъ серны взоръ съ нагорной высоты.
Припавъ къ ручью, они. казалось, пили
Въ послѣдній разъ: такъ сильно истомили
Ихъ жаръ страстей и полдня жгучій зной.
И вотъ, омывъ застывшей крови слой
Съ присохшихъ ранъ студёною водой,
Они вокругъ печально поглядѣли,
Дивясь тому, какъ это уцѣлѣли
Они ещё въ количествѣ такомъ
И безъ цѣпей губительныхъ притомъ.
Но изо всѣхъ, столпившихся кругомъ,
Никто прервать молчанья не рѣшался:
Всякъ встрѣтить взглядъ товарища старался,
Моля его о словѣ дорогомъ,
Самъ произнесть которое боялся.
IV.
Наморщивъ лобъ и выпрямивши станъ,
Стоялъ межь нихъ суровый Христіанъ.
Его лицо, забытое румянцемъ,
Пугало взоръ своимъ свинцовымъ глянцемъ.
Потокъ его каштановыхъ кудрей
Вздымался вверхъ гнѣздомъ гремучихъ змѣй.
Съ ружьёмъ въ рукѣ, съ сомкнутыми устами,
Чтобъ затаить дыханіе хулы
Въ своей груди, снѣдаемой страстями,
Какъ монументъ, стоялъ онъ у скалы.
За нимъ Торкиль, склонившись головою,
Сидѣлъ на пнѣ. Изъ раны кровь текла;
Но не опасна рана та была:
Не тѣломъ онъ томился, а душою.
Склонённый станъ, тревожный блескъ очей,
Кровавый слѣдъ въ волнахъ его кудрей
И мракъ чела — всё ясно говорило,
Что слабость силъ его происходила
Не отъ душевной слабости его
А отъ потери крови. Близь него
Стоялъ Бэнъ Бюнтингъ — грубый и небрежный,
Какъ дикій звѣрь, привѣтливый и нѣжный,
Какъ братъ родной — и рану промывалъ,
Причёмъ изъ рта на мигъ не выпускалъ
Онъ трубку, сто сраженій пережившій
Трофей войны, по воздуху струившій
Свой синій дымъ. Четвёртый же ходилъ
Взадъ и вперёдъ, свой сдерживая пылъ.
Повременамъ онъ быстро наклонялся,
Чтобъ камень, листъ какой-нибудь поднять,
И — бросивъ — вновь прогулку продолжать,
То, кинувъ взглядъ на море, улыбался
И начиналъ свистать и напѣвать.
V.
Волнуясь такъ, онъ вдругъ — какъ ртуть живой,
И подвижной, какъ дамскій вѣеръ въ зной,
Скорѣе пасть готовый средь сраженья,
Чѣмъ выносить отчаянья мученья —
Вскричалъ «God damn!», магическое слово,
Ядро рѣчей оратора прямого,
Какъ «pro Jupiter» римлянъ и «Аллахъ»
Всѣхъ правовѣрныхъ въ фескахъ и чалмахъ,
Служащія исходнымъ пунктомъ преній,
Для выраженья первыхъ впечатлѣній.
Джэкъ былъ смущёнъ. Не зная, что сказать
Своимъ друзьямъ, онъ громко побожился —
И не напрасно: звукъ тотъ прозвучать
Едва успѣлъ, какъ Бюнтингъ пробудился.
Оставивъ трубку, Вэнъ не позабылъ
Къ его божбѣ «глаза» свои прибавить,
И фразу тѣмъ такъ ловко заключилъ,
Что я могу лишь точку здѣсь поставить.
VI.
Но ихъ душа — могучій Христіанъ —
Стоялъ межь нихъ, какъ замершій волканъ.
Суровъ, какъ тьма въ засыпанной могилѣ,
Онъ до-тѣхъ-поръ задумчиво стоялъ,
Пока, взглянувъ вокругъ, не увидалъ
Кровавыхъ ранъ на сумрачномъ Торкилѣ.
«Такъ и тебя безумный мой порывъ,
Птенецъ, привёлъ къ безвременной могилѣ!»
Воскликнулъ онъ, на мигъ остановивъ
Свой жгучій взоръ на юношѣ-Торкилѣ.
Затѣмъ, къ нему заботливо склонясь,
Схватилъ его опущенную руку,
Прижалъ къ груди, но, словно побоясь
Усугубить терпимую имъ муку,
Ея горячихъ пальцевъ не пожалъ;
Но лишь изъ словъ страдальца уяснилось,
Что онъ гораздо менѣе страдалъ,
Чѣмъ Христіанъ, скорбя, предполагалъ,
Его чело мгновенно прояснилось.
«Да будетъ такъ!» воскликнулъ Христіанъ:
«Мы загнаны въ разставленныя сѣти;
Но такъ-какъ мы не трусы и не дѣти,
То нами былъ отпоръ имъ грозный данъ.
Я долженъ пасть, но вамъ пора спасаться,
Затѣмъ-что вы не въ силахъ защищаться.
О, будь хоть чолнъ, чтобъ васъ умчать туда,
Гдѣ для сердецъ надежда обитаетъ!
Что жь до меня, то грозная судьба
Мнѣ здѣсь главу сложить повелѣваетъ.»
VII.
Ещё онъ рѣчь окончить не успѣлъ,
Когда предметъ какой-то зачернѣлъ
На горизонтѣ дальнемъ океана:
По глади водъ онъ къ берегу летѣлъ,
Какъ чайки тѣнь межь волнами тумана.
Но вотъ за нимъ, дѣля за валомъ валъ,
Другой предметъ мелькать, чернѣясь, сталъ.
Они то вверхъ на гребни волнъ взлетаютъ,
То между волнъ ревущихъ исчезаютъ.
Но канулъ мигъ — и взоры моряка
Узнали въ нихъ два утлыхъ челнока,
А вслѣдъ, когда ладьи къ скалѣ пристали,
Они въ гребцахъ друзей своихъ узнали.
Какъ крылья птицъ полуденныхъ легки,
То въ пѣнѣ волнъ мелькаютъ челноки,
То въ бездну водъ шумящихъ упадаютъ,
Что вкругъ покровъ свой зыбкій разстилаютъ
Q мечутъ брызги снѣжныя свои
И, наконецъ, прорѣзавши струи
Прибоя, скалъ знакомыхъ достигаютъ.
Искусство ихъ природою самой,
Благодаря ихъ смѣлости, казалось:
Такъ ловко ихъ настойчивость справлялась
Съ ревѣвшей вкругъ пучиною морской.
VIII.
Кто первая вступила на скалу,
Подобно водъ царицѣ Нереидѣ,
Въ присущемъ ей, морской царицѣ, видѣ,
Какъ бы слегка одѣянная въ мглу,
Съ сіявшими и влажными глазами
И, какъ кораллъ, горѣвшими устами?
То Нейга, чью бушующую кровь
Живятъ восторгъ, надежда и любовь!
Припавъ къ груди Торкпля молодого,
Она, полна восторга неземного,
Къ нему, стеня, всё ближе, ближе льнётъ,
Причёмъ смѣётся, плачетъ и клянётъ:
Какъ-будто въ томъ увѣриться желаетъ,
Что точно льнётъ къ нему и обнимаетъ.
Увидя кровь, бѣжавшую съ чела,
Она, на мигъ, какъ-будто замираетъ,
Но увидавъ, какъ рана та мала,
Опять клянётъ, смѣётся и рыдаетъ.
Дочь воина, она снести могла,
Какъ и мужчина, зрѣлище такое
И, изнывая, плача и скорбя,
Не сокрушить отчаяньемъ себя.
Онъ живъ — Торкиль — и вкругъ ни что земное,
Ни месть врага, ни страхъ убитой быть,
Не въ силахъ тѣхъ мгновеній омрачить.
Восторгъ её лить слёзы заставляетъ,
Восторгъ ей грудь волненіемъ стѣсняетъ
И нудитъ сердце трепетное въ ней
Всё биться чаще, громче и сильнѣй.
IX.
Изъ всѣхъ вокругъ стѣснившихся толпой,
Всякъ тронутъ былъ любовью ихъ нѣмой.
И кто бы могъ остаться хладнокровнымъ
Передъ такимъ свиданіемъ любовнымъ?
Самъ Христіанъ, склонясь, глядѣлъ на нихъ,
Хотя безъ слёзъ, но съ радостью угрюмой,
Повитой зломъ и смѣшанною съ думой
О прошлыхъ дняхъ — о лучшихъ дняхъ своихъ.
«Когда бъ его на жизненной дорогѣ.
Не встрѣтилъ я…» сказалъ онъ — и умолкъ,
И на чету взглянулъ, какъ смотритъ волкъ
На молодыхъ волчатъ своихъ въ берлогѣ.
И снова, чуждъ томившей всѣхъ тревоги,
На горизонтъ глядѣть спокойно сталъ,
Какъ-будто міръ его не занималъ.
X.
Но кратокъ былъ судьбой имъ данный мигъ
Для помышленій тёмныхъ и благихъ:
Ужь вражьихъ вёселъ слышались удары.
Что жь нудитъ ихъ въ нихъ слышать звуки кары?
Казалось, всё возстало вкругъ на нихъ,
За исключеньемъ дѣвы Тубоная.
Едва она, пространство озирая,
Ладьи враговъ увидѣла въ дали,
Стрѣлою къ нимъ которыя плыли,
Чтобъ порѣшить съ остатками отряда,
Мгновенно знакъ туземцамъ подала —
Склоненьемъ къ морю смуглаго чела
И направленьемъ пламеннаго взгляда —
Спѣшитъ къ ладьямъ, спасать друзей своихъ.
Къ одну изъ нихъ сажаютъ Христіана
И двухъ его товарищей лихихъ,
Дѣлившихъ съ нимъ тревоги океана;
Торкиль же, съ кѣмъ её не разлучитъ
Теперь ни что, къ ладьѣ ея спѣшитъ.
Скорѣй! скорѣй! Простившись со скалою,
Они стрѣлой несутся по волнамъ
И держатъ путь къ сосѣднимъ островамъ,
Гдѣ стаи птицъ, живя одной семьёю,
Изъ года въ годъ въ ущельяхъ гнѣзда вьютъ
И гдѣ тюлень нашолъ себѣ пріютъ.
Они скользятъ надъ влажной глубиною,
Дробя валы, всё далѣе плывутъ;
Но и враги отъ нихъ не отстаютъ,
Гонясь имъ въ слѣдъ пернатою стрѣлою.
Чтобъ затруднить погоню, двѣ ладьи
На полпути мгновенно разстаются
И, напрягая силы всѣ свои,
Какъ двѣ стрѣлы пернатыя несутся.
Скорѣй! Отъ взмаха каждаго весла
Зависитъ жизнь, что каждому мила,
А для нея, невѣсты Тубоная,
Вдвойнѣ — своя и болѣ дорогая.
Безцѣнный грузъ ладьи ея — любовь —
Влечётъ её подъ тихій, мирный кровъ.
Пріютъ и врагъ ужь близки — лишь мгновенье…
Лети, ковчегъ! спѣши, ищи спасенья!
ПѢСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ.
правитьI.
Какъ бѣлый парусъ, блещущій звѣздою
Для моряка межь небомъ и землёю,
Когда въ покровъ туманный небосклонъ
Ещё не весь бываетъ облечёнъ,
Такъ въ мигъ бѣды послѣдній лучъ надежды
Вливаетъ жизнь въ опущенныя вѣжды.
Корабль ушолъ, но парусъ, бѣлизной
Своей маня, сквозь бури свистъ и вой,
Всё сердце звать съ собою продолжаетъ,
Хоть съ каждой вверхъ поднявшейся волной
Его прибой всё больше отдаляетъ.
II.
Не далеко отъ рифовъ Тубоная
Стоитъ скала, безмолвный мавзолей,
Пріютъ для птицъ, пустыня для людей,
Своё чело надъ бездною вздымая
И гдѣ пріютъ находитъ межъ камней
Одинъ тюлень, плескаясь и играя.
Уже до двухъ переднихъ челноковъ
Доходитъ крикъ жилицъ ея голодныхъ,
Кормящихъ средь вершинъ ея безплодныхъ
Своихъ крикливыхъ, алчущихъ птенцовъ,
Глухихъ пустынь пернатыхъ рыбаковъ.
Коса, собою берегъ представляя,
Отъ скалъ къ волнамъ, склоняйся, идётъ.
Здѣсь черепахъ дружина молодая,
Изъ скорлупы желѣзной вылѣзая.
Къ своимъ отцамъ о матерямъ ползётъ.
Всё жь остальное бездну представляетъ,
Что съ трёхъ сторонъ угрюмо окружаетъ
Сѣдой утёсъ, мрачнѣйшую изъ всѣхъ
Бездонныхъ безднъ когда-нибудь — на грѣхъ —
Пріютъ и кровъ несчастнымъ предлагавшихъ
И вслѣдъ затѣмъ коварно заставлявшихъ
Погибшимъ въ нихъ завидовать. Таковъ
Былъ роковой пріютъ средь острововъ
Равнины водъ тропическаго края,
Избранный сердцемъ дѣвы Тубоная,
Чтобъ защитить Торкиля отъ враговъ.
Но тайнъ скалы, вокругъ которой злилась
Пучина водъ, увы, не зналъ ни кто
И только Нейга вѣдала про то,
Какое тамъ сокровище таилось.
III.
Ещё предъ тѣмъ какъ лодки разлучились,
Гребцы ладьи, въ которой плылъ Торкиль,
Въ сѣдыхъ волнахъ едва купавшей киль,
По приказанью Нейги удалились
И перешли въ другой, сосѣдній чолнъ,
Чтобъ ходъ его ускорить между волнъ.
Хоть Христіанъ, на то не соглашаясь,
Хотѣлъ гресть самъ, но Ней га, улыбаясь,
Въ отвѣтъ ему на островъ роковой
Не вдалекѣ встававшій указала
И путь ему счастливый пожелала —
И, мигъ спустя, ладья, скользнувъ стрѣлой,
Съ сидѣвшей въ ней прекрасного четой
Уже валы сѣдые разсѣкала.
Но и ладья, въ которой Христіанъ
Сидѣлъ съ двумя послѣдними друзьями,
Снабжонная могучими гребцами,
Не мѣшкая, неслась какъ ураганъ.
Отставъ, теперь погоня направлялась
Къ скалѣ, къ которой Нейга приближалась,
Несясь какъ мысль надъ влажной глубиной.
Нѣжна какъ счастье. Нейга обладала
Запасомъ силъ и мощною рукой
И врядъ ли въ чёмъ Торкилю уступала,
Среди морей вскормлённому нуждой.
Длиной ладьи ихъ лодка отдѣлялась
Всего отъ скалъ, съ пучиной подъ пятой,
Тогда-какъ лодка вражья приближалась
И для спасенья жизни дорогой
Всего ладья одна имъ оставалась.
«Ужель за тѣмъ спасёнъ я ею билъ»,
Казалось, взоръ Торкиля говорилъ,
«Чтобъ здѣсь любви моей святому пылу
Разбиться въ прахъ — найти себѣ могилу?»
IV.
Но мигъ одинъ — и Нейга ужь стоитъ
И, обратясь къ Торкилю, говоритъ:
"За мной, мой другъ! Бросайся въ глубь безъ страху! "
И въ бездну вслѣдъ бросается съ размаху.
Торкиль встаётъ: предъ вворомъ грозный врагъ,
Звонъ кандаловъ гремитъ въ его ушахъ —
И онъ стрѣлой, въ надеждѣ на спасенье,
Ныряетъ вслѣдъ. Матросы въ изумленьи
Въ пучину водъ разверзшихся глядятъ
И, молча, ждутъ — и вѣрить не хотятъ,
Чтобъ человѣкъ взобраться могъ на гору,
Со всѣхъ сторонъ доступную лишь взору.
Стараясь тайну бездны разгадать,
Они глядятъ на волны, ожидая,
Что на гребняхъ ихъ, плеща и ныряя,
Они вотъ-вотъ появятся опять.
Напрасный трудъ! Никто не появлялся
Среди зыбей стальной равнины водъ
И лишь одинъ крутой водоворотъ,
Слѣдъ двухъ пловцовъ, ихъ взорамъ представлялся,
Какъ мавзолей, воздвигнутый судьбой
Надъ молодой и любящей четой.
Пустой челнокъ, который колебало
Стремленье волнъ надъ бездною морской —
Вотъ всё, что вкругъ о нихъ напоминало,
И всякъ бы могъ — не будь здѣсь челнока —
Всё это счесть за грёзы моряка.
Но если зло ихъ къ мщенью побуждало,
То суевѣрье медлить запрещало.
Одни клялись, что онъ надъ глубиной
Исчезъ какъ свѣтъ съ могилы въ часъ ночной;
Другіе жь — что сіянье окружало
Его чело, какъ образъ неземной.
Но прежде чѣмъ баркасъ ихъ удалился,
Обысканъ былъ едва ль не каждый кустъ:
Напрасно! — брегъ безжизненъ былъ и пустъ:
Торкиль исчезъ, растаялъ, испарился.
V.
Но гдѣ же онъ, пучины пилигримъ,
Низшедшій въ гротъ во слѣдъ за Нереидой?
Погибъ ли онъ, печалію томимъ,
Иль былъ спасёнъ прекрасной Амфитридой
И тамъ — съ своей подругой молодой —
Нашолъ пріютъ, блаженство и покой?
Среди сиренъ, прекрасныхъ и могучихъ,
Живётъ ли тамъ влюблённая чета,
И извлекать пытаются ль уста
Ихъ рѣзкій звукъ изъ раковинъ гремучихъ?
Струятся ль въ волнахъ Нейги волоса,
Какъ на землѣ по воздуху струились,
Или навѣкъ увяла ихъ краса
И въ вѣчный сонъ сердца ихъ погрузились?
VI.
Она нырнула въ бездну роковую;
Торкиль стрѣлой послѣдовалъ за ней.
Дѣля рукой стихію ей родную,
Она плыла чѣмъ дальше, тѣмъ быстрѣй,
Полоску свѣта въ мракѣ оставляя,
Что вслѣдъ вилась, зарницею сверкая.
Не менѣе искусный, чѣмъ она
Въ борьбѣ съ волной, въ изслѣдованіи дна
И безднъ его глухихъ и сокровенныхъ,
Хранительницъ жемчужинъ драгоцѣнныхъ,
Торкиль, питомецъ сѣверныхъ морей,
Ныряя, бодро слѣдовалъ за ней.
Но мигъ — и Нейга руки подымаетъ
И на поверхность быстро выплываетъ
И съ тёмныхъ волнъ сбѣгающихъ кудрей
Морской песокъ я пѣну отряхаетъ —
И смѣхъ ея лишь эхо повторяетъ.
Они опять ступали по землѣ,
Но ихъ глаза, блуждая въ полу-иглѣ,
Увы, вокругъ деревьевъ не встрѣчали
И небеса надъ ними не сіяли.
Ихъ окружалъ гигантскій, тёмный сводъ,
Въ который входъ скрывала бездна водъ
И солнце въ чьёмъ порталѣ не играло
Иначе, какъ сквозь бездны покрывало,
Когда въ ея прозрачной глубинѣ
Станицы рыбъ рѣзвились въ тишинѣ.
Смѣясь, она отёрла волосами
Торкиля вкругъ бродившіе глаза,
Въ чьихъ двухъ кружкахъ таилась бирюза,
И, отбѣжавъ, захлопала руками.
Затѣмъ она Торкиля повела
Туда, гдѣ внизъ нависшая скала
Образовала впадину у склона
И тѣмъ ей видъ снаружи придала
Чего-то въ родѣ хижины тритона.
VII.
Вступивши въ гротъ, дикарка молодая
Сняла съ груди, завёрнутый въ сухой
Банана листъ, свой факелъ смоляной,
Чей пылъ, отъ волнъ морскихъ оберегая,
Онъ сохранилъ для искры золотой.
Затѣмъ, доставъ укрытыя въ сухую
Траву и листъ, красу родныхъ полей,
Кремень и горсть засушенныхъ стеблей,
Она добыла искру золотую
При помощи Торкилева ножа,
И — словно жизнью ею дорожа —
Её въ свѣтильникъ, въ факелъ положила —
И искра, вспыхнувъ, вмигъ всё озарила.
Высокъ, глубокъ и мраченъ былъ тотъ гротъ
И представлялъ природы дивный сводъ:
Природа-мать воздвигла вкругъ аркады,
А архитравовъ гордое чело,
Поколебавъ гранитныя громады,
Землетрясенье выполнить смогло,
Когда вода вкругъ землю покрывала
И ось земли межь полюсовъ дрожала.
Что жъ до устоевъ сумрачныхъ его,
То отъ огня они окаменѣли,
Когда земля, возставъ изъ ничего,
Волной огня вращалася безъ цѣля.
Карнизы стѣнъ, пилястры, капители —
Всё создано въ пещерѣ было тьмой.
Здѣсь волю давъ игрѣ воображенья,
Всякъ могъ легко увидѣть предъ собой
Живыхъ фигуръ и формъ изображенья
И, обращаясь взорами окрестъ,
На стѣнахъ встрѣтить чашу или крестъ.
Такъ сталактитовъ формами играя,
Себѣ — вдали отъ солнца и отъ звѣздъ —
Воздвигла храмъ природа всеблагая.
VIII.
Обвивъ рукой станъ юнаго Торкиля,
Она свой факелъ къ верху подняла,
Чѣмъ тёмный сводъ пещеры, словно мгла
Зіявшей вкругъ, немного освѣтила
И друга внутрь пещеры повела,
Причёмъ свои запасы показала —
Всё, что съ трудомъ могла она добыть
И что могло судьбу его смягчить,
Чей гнётъ она охотно раздѣляла.
Тутъ былъ и матъ для отдыха изъ травъ,
И ткань гнагу — кора родныхъ дубравъ,
Былъ и кокосъ, и масло изъ сандала,
Что отъ сырыхъ міазмовъ защищало,
И хлѣбный плодъ, и финикъ, и бананъ,
Краса плодовъ полудня знойныхъ странъ,
Былъ и кувшинъ съ холодною водою,
Въ ручьѣ ея почерпнутый рукою,
И груды вѣтокъ, взятыхъ, чтобъ не дать
Побѣду тьмѣ надъ свѣтомъ одержать
И, какъ вѣнецъ даровъ родного края,
Она — сама свѣтило Тубоная,
Его жена, помощница и другъ,
Свой свѣтъ на всё кидавшая вокругъ.
Едва ладья большая показалась
На горизонтѣ, дѣва догадалась,
Что, можетъ-быть, Торкиля не спасутъ
Ни сила мышцъ, ни бѣгство изъ сраженья
Отъ мести злой — и чайкой въ то жь мгновенье
Уже плыла устраивать пріютъ.
Съ-тѣхъ-поръ, что день, веслами окрылённый,
Ея челнокъ съ наставшею зарёй
Ужь плылъ къ скалѣ, плодами нагруженный,
А чуть на міръ спускался мракъ ночной,
Она со всѣмъ, что нужнымъ заходила
Для жизни въ ней, ужь снова къ ней спѣшила.
IX.
Въ отвѣтъ на взглядъ, исполненный любви,
Она его къ груди своей прижала
И съ затаённымъ пламенемъ въ крови
Сѣдой любви преданье разсказала.
Затѣмъ-что страсть, любовная пора,
Какъ міръ сѣдой, безсмертна и стара.
И разсказала дѣва Тубоная,
Какъ юный вождь, тьмы лунъ тому назадъ,
За черепахой пёстрою ныряя,
Проникъ въ тотъ гротъ, сквозь тысячи преградъ,
Въ которомъ имъ спастись судьба судила;
Какъ та пещера позже пріютила
Его любовь, дочь грознаго врага,
Забывшую родные берега
Изъ-за него, исполненная пыла;
Какъ онъ привёлъ товарищей своихъ,
Когда шумъ битвъ губительныхъ затихъ,
Туда, гдѣ водъ зелёныхъ покрывало
Входъ въ тёмный гротъ ревниво заслоняло;
Какъ онъ пырнулъ; какъ вѣрные друзья
Сочли его погибшимъ средь пучины —
И ужь домой неслася ихъ ладья,
Когда, среди прозрачныхъ водъ равнины,
Предъ ними вдругъ явилось божество,
Съ огнёмъ въ глазахъ, съ осанкой горделивой,
И рядомъ съ ней товарищъ ихъ счастливый,
И какъ, ея признавши естество,
Они чету прекрасную примчали
Въ родимый край, и какъ торжествовали
Прибытье ихъ къ родимымъ берегамъ
И какъ они счастливо жили тамъ.
Чего жь не быть такою же счастливой
И ихъ судьбѣ — судьбѣ ихъ прихотливой?
Но мнѣ ль, пѣвцу, всю странность передать,
Какою тотъ разсказъ сопровождался?
Довольно, что имъ раемъ показался
Тотъ гротъ, гдѣ всё — любовь и благодать,
Хотя она была въ землѣ зарыта
И словно въ томъ холодномъ склепѣ скрыта,
Гдѣ Абеляръ, чрезъ двадцать долгихъ лѣтъ,
Простёръ свои объятія въ привѣтъ
Былой любви, вкусить покой кладбища
Сошедшей въ тьму ихъ брачнаго жилища
И, обрѣтя всей жизни идеалъ,
Ожившій прахъ къ груди своей прижалъ.
Кипя, валы вкругъ ложа ихъ роптали,
Но — въ забытьи — они имъ не внимали:
Гармонья ихъ царила въ ихъ сердцахъ,
Жила въ крови, таилася въ устахъ.
X.
Но гдѣ жь они, товарищи невзгоды,
Лишившей ихъ отчизны и свободы?
Спасая жизнь и гребни волнъ дѣля,
Они небесъ очами досягали,
Ихъ о защитѣ трепетно моля,
Въ которой имъ ихъ братья отказали.
Они плывутъ на западъ — но куда?
Ихъ по слѣдамъ преслѣдуетъ бѣда:
Сочтя Торкиля взятымъ океаномъ,
Враги спѣшатъ покончить съ Христіаномъ.
Нѣмыхъ страстей испытывая гнётъ,
Ихъ руки мощно двигаютъ вперёдъ —
И вотъ ихъ лодка лодку настигаетъ,
Чей быстрый ходъ три жизни охраняетъ
И чьё спасенье кроется средь мглы
Какой-нибудь надтреснувшей скалы.
Да, ихъ челнокъ къ утёсу направлялся,
Чей мрачный пикъ предъ ними возвышался,
Чтобъ предъ врагомъ склониться тамъ во прахъ,
Иль умереть съ оружіемъ въ рукахъ.
Приставъ, они туземцевъ отослали,
Ихъ защищать которые желали,
Чтобы не дать, когда начнётся бой,
Напрасно имъ пожертвовать собой.
Что значитъ лукъ съ простой стрѣлой туземца
Въ борьбѣ съ ружьёмъ и саблей чужеземца!
XI.
Они пристали къ узкой полосѣ
Подножья скалъ, гдѣ высадились всѣ.
Вмигъ изготовясь къ бою, съ мрачнымъ взглядомъ
Людей давно рѣшившихся на всё,
Когда всё вкругъ встаётъ предъ ними адомъ
И имъ не остаётся ничего
Желать во всей вселенной, даже славы,
Какъ радости ея ни величавы,
Они стояли — эти три бойца —
Какъ нѣкогда стояли до конца
Тѣ триста храбрыхъ, полныхъ высшей силы,
Чья смерть покрыла славой Ѳермопилы.
Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ мало сходства въ нихъ!
Въ причинѣ дѣло въ бой увлёкшей ихъ:
Она одна мрачитъ иль озаряетъ
Безсмертьемъ тѣхъ, кто въ битвѣ погибаетъ.
Надъ ними лучъ безсмертія въ борьбѣ
Не загорится, ихъ маня къ себѣ;
Предъ ними ликъ отчизны благодарной
Не заблеститъ съ улыбкой лучезарной,
Не ороситъ родной слезой ихъ прахъ;
Не рдѣть вѣнкамъ на мрачныхъ ихъ гробахъ.
Какъ кровь они не прблило бъ въ сраженьи,
Ихъ жизнь навѣкъ останется стыдомъ,
А эпитафьей будетъ преступленье.
И всякъ изъ нихъ и сердцемъ и умомъ
То чувствовалъ и зналъ — по-крайней-мѣрѣ
Тотъ, кто ихъ вёлъ, манилъ и погубилъ
И въ ставку жизнь чужую обратилъ
Въ игрѣ, теперь склонявшейся къ потерѣ.
Но всё-жь онъ бодро гнётъ судьбы встрѣчалъ,
Несокрушимый, какъ подножье скалъ,
Среди которыхъ онъ теперь стоялъ,
И мрачный, словно Фебъ въ затьмѣнья пору,
Держа ружьё, готовое къ отпору.
XII.
Ладьи плывутъ. Отважный экипажъ,
Съ желаньемъ долгъ исполнить свой во взорѣ,
Готовъ стрѣлой летѣть на абордажъ,
Заботясь также мало объ отпорѣ,
Какъ ураганъ о тѣхъ сухихъ листахъ,
Что онъ въ пути взметаетъ, словно прахъ.
Но тѣмъ не менѣ всё жь они желали
Идти скорѣй на злыхъ враговъ страны,
Чѣмъ противъ жертвъ ошибокъ и войны,
Которые хотя и перестали
Быть Англіи сынами, но сыны
Ея ихъ такъ когда-то называли.
Приблизясь къ нимъ, они имъ закричали,
Чтобъ тѣ сдались, но тѣ не отвѣчали.
Тогда они прицѣлились въ враговъ
И сдаться въ плѣнъ имъ предложили снова;
Но тѣ опять не проронили слова.
И въ третій разъ послышался ихъ зовъ —
И въ третій разъ, звуча межь скалъ уныло,
Слова ихъ устъ лишь эхо повторило.
Сверкнулъ кремень, залпъ грозно прозвучалъ —
И дымъ повисъ межъ ними и ихъ цѣлью,
Тогда какъ рой безвредныхъ пуль упалъ
Расплюснутый къ подножью сѣрыхъ скалъ,
Ударясь въ нихъ шумящею мятелью.
Тогда на зовъ послѣдовалъ отвѣтъ
Для сонма тѣхъ единственно возможный,
Кто потерялъ надежду на привѣтъ
Добра небесъ и зла земли безбожной.
Въ отвѣтъ на залпъ, матросы въ тотъ же мигъ
Кликъ Христіана грозный услыхали:
«Теперь стрѣляй!» — и, прежде чѣмъ тотъ кликъ
Былъ повторёнъ скалами, двое пали;
Но остальные гнѣвно продолжали
Лѣзть на утёсъ высокій и крутой,
Гдѣ крылся врагъ, съ единственнымъ желаньемъ
Вступить скорѣй съ нимъ въ рукопашный бой.
Но грозный скатъ, служившій основаньемъ
Крутой скалы, для тѣхъ, кто наступалъ,
Ряды преградъ повсюду представлялъ;
Тогда-какъ тѣ три смѣлыхъ человѣка,
Чей зоркій глазъ пріютъ себѣ избралъ
На высотѣ, куда ещё отъ вѣка,
Кромѣ орла, никто не залеталъ,
Свою борьбу успѣшно продолжали.
Ихъ пули въ цѣль — что выстрѣлъ — попадали
И врагъ со скалъ, одинъ вслѣдъ за другимъ,
Катился внизъ по скатамъ ихъ крутымъ;
Кому же рокъ судилъ въ живыхъ остаться,
Тотъ продолжалъ всё выше подыматься,
Пока злой врагъ межь скалъ со всѣхъ сторонъ
Живою цѣпью нё былъ окружонъ.
Подобно водъ жильцамъ, схватившимъ смѣло
Приманку, жизнь на ниткѣ ихъ висѣла;
Но ни единый вздохъ не выдавалъ
Врагу бойца, когда онъ умиралъ.
Послѣднимъ палъ отважный предводитель,
И лишь струёй катившуюся кровь
Съ его чела замѣтилъ побѣдитель,
Онъ предложилъ ему пощаду вновь,
Хоть слишкомъ поздно, чтобъ спасти отъ смерти,
Но не на столько всё-таки — повѣрьте —
Чтобъ не могла смягчённая вражда
Закрыть очей потухшихъ навсегда.
Какъ соколъ горъ, птенцовъ своихъ лишонный,
Склонился онъ, смертельно поражонный.
Звукъ вражьихъ словъ, казалось, оживилъ
Его на мигъ и чувства пробудилъ.
Онъ сдѣлалъ знакъ приблизиться; но только
Врагъ подошолъ, онъ руку приподнялъ
Къ груди, одну изъ пуговицъ сорвалъ,
Вложилъ её, не мѣшкая нисколько,
Въ ружейный стволъ и въ вражій строй послалъ,
Изъ чьей среды одинъ въ крови упалъ.
Ползя змѣёей, затѣмъ онъ дотащился
До края бездны, гнѣвно покосился
На божій міръ, который покидалъ —
И бросился въ зіяющій обвалъ.
Подножье скалъ бездушный трупъ пріяло,
Разбитый въ прахъ, какъ хрупкое стекло,
Въ которомъ мало что напоминало
О человѣкѣ — было и прошло!
Кровавый комъ и черепъ съ волосами,
Торчавшими кровавыми космами —
Вотъ всё, что намъ осталось отъ него
И отъ тѣхъ думъ, которымъ предавался
Онъ всей душой такъ страстно до того.
Осколки же оружья своего
(Онъ до конца съ ружьёмъ не разставался,
Пока рука держать могла его)
Забросилъ онъ туда, гдѣ море воетъ
И гдѣ ихъ пѣна ржавчиной покроетъ.
И не остаюсь больше отъ него
На всей землѣ безгранной ничего,
За исключеньемъ бурно имъ прожитой
Тревожной жизни и души; но кто
Укажетъ намъ пріютъ ея забытый —
И гдѣ она, и дѣлаетъ тамъ что?
Не намъ судить о мёртвыхъ! Да, кто знаетъ,
Быть-можетъ, тотъ, кто въ адъ ихъ посылаетъ,
Самъ горечь безднъ тѣхъ прежде испытаетъ;
Иль — развѣ — имъ, охотникамъ грозить
Геэной злой, быть-можетъ Богъ проститъ
Грѣхи сердецъ, забывшихъ состраданье,
За худшее ума ихъ состоянье.
XIII.
Свершилось всё! Всѣ взяты или пали —
И ждётъ ихъ всѣхъ неволя иль земля;
Не павшіе жь толпой въ цѣпяхъ стояли
На палубѣ родного корабля,
Чей экипажъ когда-то составляли.
Что жь до бойцовъ, сражонныхъ подъ скалой,
То не почтилъ подъ ней рѣшонный бой
Труды врага добычею живой.
На мѣстѣ, гдѣ сражалися и пали,
Они въ крови безмолвные лежали,
Тогда-какъ сонмъ голодныхъ птицъ морскихъ,
Кружа, крича и хлопая крылами,
Парилъ надъ ихъ недвижными тѣлами
И не сводилъ съ нихъ жадныхъ глазъ своихъ.
А стаи волнъ всё мчались въ даль безпечно,
Какъ мчались встарь и будутъ мчаться вѣчно.
Стада дельфиновъ, нѣжась въ тѣхъ волнахъ,
Играли вкругъ на зыбкихъ ихъ гребняхъ,
А стаи рыбъ летучихъ подымались
Къ свѣтилу дня и снова погружались
Въ пучину водъ, чтобъ крылія свои
Вновь окунуть въ лазурныя струи.
XIV.
Взошла заря — и Нейга молодая,
Съ разсвѣтомъ дня взглянувшая на гладь
Безбрежныхъ водъ, чтобъ солнце увидать
И поглядѣть на берегъ Тубоная —
Не мчится ль къ нимъ оттуда кто-нибудь,
Межь зыбкихъ волнъ къ скалѣ свой правя путь.
Замѣтила далёкій парусъ въ морѣ.
Онъ недвижимъ былъ, свѣсившись; но вскорѣ
Сталъ округляться, крѣпнуть, оживать
И вѣтромъ грудь крутую наполнять.
Ея дыханье замерло, казалось,
И страхъ тоской стѣснялъ больную грудь,
Пока въ глазахъ сомнѣнье разрѣшалось —
Куда, грозя, направитъ онъ свой путь?
Но нѣтъ — о, радость! — онъ не приближался,
А за собой ихъ островъ оставлялъ,
При чёмъ всё больше въ точку превращался
И, наконецъ, совсѣмъ въ дали пропалъ.
И вновь вокругъ виднѣлося лишь море —
И вновь въ душѣ смѣнялось счастьемъ горе.
Вернувшись въ гротъ, чтобъ разбудить того,
Кто для нея дороже былъ всего,
Она ему съ восторгомъ разсказала
Про всё, что грудь блаженствомъ наполняло —
И на поверхность вынырнула вновь
А вслѣдъ за ней и онъ, ея любовь.
Приплывъ въ заливъ, гдѣ лодка ихъ стояла
(Её вчера въ нёмъ Нейга привязала,
Когда враги исчезли изъ очей),
Они чрезъ мигъ уже сидѣли въ ней.
И никогда въ своёмъ спокойномъ бѣгѣ
Не уносили волны надъ собой
Такъ много счастья и любви простой,
Какъ въ этомъ утломъ, маленькомъ ковчегѣ.
XV.
Предъ ними вновь родные берега
Родной земли, присутствіемъ врага
Ужё не оскверняемые болѣ.
Нѣтъ и его — громады-корабля,
Тюрьмы морей! Она опять на волѣ!
Предъ ними вновь родная имъ земля!
Тьмы челноковъ плывутъ къ нимъ изъ залива,
А звуки матъ и раковинъ спѣшатъ
Предвозвѣстить счастливый ихъ возвратъ.
Вожди, въ главѣ народа, торопливо
Ему навстрѣчу на берегъ бѣгутъ
И, словно сына жданнаго, встрѣчаютъ,
А жоны ихъ смуглянку обнимаютъ
И имена ей нѣжныя даютъ.
Когда жь про гротъ имъ дѣва разсказала,
Всѣ стали Нейгу громко восхвалять —
И съ-той-поры всё вкругъ съ любовью стало
«Пещерой Нейги» гротъ тотъ называть.
Горя во тьмѣ, какъ огненныя очи,
Огни костровъ, ставъ солнцемъ этой ночи,
Лили свой свѣтъ на данный въ честь ихъ пиръ;
За ночью жь той послѣдовалъ въ сіяньи
Рой дней такихъ, какіе въ состояньи
Намъ даровать младенческій лишь міръ.
1876.