Остров Эпиорниса[1]
Человек со шрамом на лице нагнулся над столом и, глядя на связку моих цветов, спросил:
— Орхидеи?
— Мало, — ответил я.
— Cypripedium, — сказал он.
— По большей части.
— Что-нибудь новое? Не думаю. Я был на этих островах лет двадцать пять, двадцать семь назад. Если вы нашли здесь что-либо новое, — вас можно поздравить. Немного осталось здесь другим коллекторам после меня.
— Я не коллектор, — сказал я.
— Я был тогда молод, — продолжал он. — Боже, куда только меня не заносило. Я прожил в Ост-Индии два года, в Бразилии — семь лет. Теперь еду на Мадагаскар.
— Я знаю кой-кого из исследователей, — сказал я, предчувствуя длинную историю. — Для кого вы собираете?
— Даусонам. Не думаю, чтобы вы когда-либо слышали о Бетчере?
— Бетчер, Бетчер? — Это имя положительно казалось мне знакомым; вдруг мне припомнился один очень интересный судебный процесс.
— Как! — воскликнул я. — Это вы и судились с ними, требуя за четыре года жалованье. Вы были заброшены на пустынный остров…
— Ваш слуга, — сказал человек со шрамом, кланяясь. — Забавный случай, не правда ли? Да, это был я. Не шевельнув пальцем, я составил себе на том острове маленькое состояние, а Даусоны даже не могут и упрекнуть меня. Я частенько об этом размышлял, сидя там, на острове, и, право, забавлялся. От скуки я даже занялся вычислениями, чуть не весь стол покрыл результатами их в виде громадных цифр, сделанных из мозаики.
— Однако же, как это все случилось? — спросил я. — Я что-то не помню!
— Гм… Слышали вы об Эпиорнисе?
— Слышал мельком. Андрюс говорил мне о новом роде, над которым он работал месяц назад, или около того. Как раз перед самым моим отъездом. Кажется, они нашли берцовую кость, чуть ли не в целый ярд длиною. Должно быть чудовище было!
— Я думаю, — сказал человек со шрамом, — не должно быть, а поистине это было чудовище. Птица Рок Слибода, вероятно, не что иное, как сколок с него. А, не знаете, когда они нашли эти кости?
— Года три или четыре назад — в 1891 г., я думаю. А что?
— Что! А то, что кости эти найдены ведь мною. О, Боже, ведь это случилось около 25 лет назад. Если бы Даусоны не были так глупы с этим несчастным жалованьем, они уж давно сделали бы хорошее дельце… Я, видите, не мог справиться с этой проклятой лодкой, которую тащило течением.
Помолчав, он продолжал:
— Полагаю, что это то самое место. Что-то вроде болота, миль около 90 к северу от Антананаривы. Быть может, вы даже знаете? Туда можно попасть, проехав вдоль берега на лодке. Вы не припоминаете?
— Не помню, но, кажется, Андрюс упоминал о болоте.
— Должно быть, то самое. Оно на восточном берегу. В воде есть что-то такое, знаете, что предохраняет от гниения. Пахнет в роде креозота. Мне так и вспоминается Тринидид. А что, нашли они там яйца? Некоторые из тех, что нашел я, имели 1 Ґ фута длины. Болото, знаете, закругляется, и один угол его совсем отделился от остального болота полосою наносного грунта и содержит особенно много соли. Да… И было тогда времячко! Кости эти я нашел совершенно случайно. Мы поехали за яйцами — я и еще двое туземных парней, на лодке, знаете: на одной из этих странных лодок, которые там в употреблении; вот тогда-то мы и нашли кости. С собою у нас было провизии на четыре дня и палатка, которую мы, как только приехали, раскинули в безопасном месте, недалеко от берега. Как вспомнишь об этом, так вот и слышится странный смолистый запах. Курьезная, знаете, работа. Идешь и щупаешь грязь железным прутом, пока не попадешь на яйца и не разобьешь одного из них. А любопытно, как давно жили эти Эпиорнисы? Миссионеры говорят, что у туземцев есть предание о тех временах, но лично я никогда не слышал ни о чем подобном[2].
Тем не менее, те яйца, которые мы нашли, были так свежи, как будто только что снесенные. Свежехоньки! Неся к лодке, негр уронил яйцо, и оно разбилось о камень. Как я отделал негодяя! Яйцо, говорю вам, было свежее, как только что положенное, а ведь, птица, которая снесла его, жила, быть может, лет четыреста тому назад. Негодяй оправдывался тем, что его укусила стоножка. Ну, да я не посмотрел на это. Целый день мы потратили на копанье в грязи, чтобы достать эти яйца в целости; мы были с головы до ног обмазаны этой проклятой черной грязью — неудивительно, что я был сердит. Насколько я знаю, это были единственные целые яйца — даже без трещины. Впоследствии ходил я в лондонский естественно-исторический музей; тамошние яйца все побиты и даже слиплись друг с другом — получилось, знаете, что-то вроде мозаики; не хватает целых кусков. Мои же были целехоньки, и я рассчитывал обработать их по возвращении. Понятно, я был зол на дурака, потерявшего результат четырехчасовой работы из-за какой-то стоножки. Ну, и попало же ему!
Человек со шрамом вынул глиняную трубку. Я положил пред ним свой кисет. Погруженный в задумчивость, он взял табаку и набил свою трубку.
— Ну, а что же с остальными? Привезли вы их домой? Я что-то не помню.
— Вот тут-то и начинается самая странная часть истории. У меня оставалось еще три яйца. Ну-с, положили мы их в лодку, после чего я пошел в палатку приготовить себе кофе. Оба проклятые язычника остались на берегу — один бесновался со своим укусом, а другой помогал ему. Мне даже в голову не приходило, чтобы негодяи могли воспользоваться случаем и отомстить мне. Полагаю, что всему причиною яд стоножки и мои подзатыльники; это они-то и побудили их выдумать такую дьявольскую штуку, — один из них и раньше казался мне весьма ненадежным.
"Как сейчас помню — сижу я, покуривая трубку, и наблюдаю, как кипит вода на спиртовой лампочке… я, знаете, всегда беру в такие экспедиции спиртовую лампу. Случайно я взглянул на болото и залюбовался картиной солнечного заката. Все болото казалось багровым и при том вперемешку с черным — полосами, знаете, великолепное зрелище. А за болотом вся местность до самого подножия отдаленных холмов была окутана каким-то туманным сумраком, небо же было красным и казалось устьем пылающей печи. А в расстоянии всего каких-нибудь пятидесяти ярдов у меня за спиною сидели эти проклятые язычники и, не обращая внимания на красоту вечера, сговаривались, как бы удрать на моей лодке, оставив меня одного на берегу с трехдневным запасом провизии, палаткой и одним маленьким бочонком пресной воды. Случайно слышу я какой-то вой позади себя; обертываюсь, а челнок — его и лодкой-то нельзя назвать — ярдах уже в 20 от берега, и негодяи гребут из всех сил. Я сразу смекнул, в чем дело. Ружье мое осталось в палатке, да к тому же у меня и пуль не было, а только утиная дробь. Они знали это. Но в кармане у меня лежал револьвер; выхватив его, я кинулся к берегу.
" — Назад! — крикнул я в бешенстве.
"В ответ какое-то бормотанье, и негодяй, разбивший яйца, прямо стал насмехаться надо мною. Я прицелился в другого — он был здоров и работал веслом, но промахнулся. Негодяи смеются. Но я не отчаивался. Я знал, что мое спасенье в хладнокровии, прицелился снова и довольно удачно, заставив его с веслом подсочить в лодке. На этот раз он уже не смеялся. Третья пуля попала ему в самую голову, и негодяй полетел за борт, а вместе с ним и весло. Это был недурной выстрел для револьвера. Я уверен, что до лодки было не меньше 50 ярдов. Негр пошел ко дну, как ключ. Я, право, не знаю, был ли он убит или же просто оглушен и утонул. Затем я начал кричать другому негру, чтобы он вернулся, но тот только метался в лодке и даже не отвечал мне. Тогда я расстрелял по нему остальные патроны, но промахнулся.
"Могу вам признаться, что я чувствовал себя порядочным дураком. Я стоял совершенно один на этом проклятом побережье, сзади лежало ровное болото, а предо мною расстилалось темное безбрежное море, на котором едва виднелась лодка, уносимая течением все дальше и дальше. Я проклинал и Даусонов, и Джемрачсов, и музеи, и все, что только имеет с ними какую-либо связь. Я кричал негру до тех пор, пока не охрип и пока крики не перешли в стоны.
"Не оставалось ничего другого, как только плыть в догоню за лодкой и попытать счастья с акулами. И вот, раскрыв свой складной нож и взяв его в зубы, я разделся и вошел в воду. Но как только я вошел в нее, лодка скрылась у меня из глаз. Стараясь взять направление наперерез, я пустился вплавь. Я надеялся, что негр чересчур слаб, чтобы управлять лодкой, которую течением будет нести все в одном и том же направлении. Вскоре она снова появилась на моем горизонте, несколько более к юго-западу. Сумрак сгущался и ночь быстро наступала. Сквозь синеву неба проглядывали уж звезды. Я плыл, как на состязании, хотя в руках и ногах уже чувствовал боль.
"К тому времени, как звезды загорелись полным блеском, я уже почти догнал лодку. Когда совершенно стемнело, вода засветилась, как огонь… фосфоресценция, знаете. Временами у меня просто голова кружилась. Я с трудом различал, где у меня звезды, и где вода, и плыву ли я вверх или вниз головой. Челнок был черен, как грех, а струя под его носом казалась каким-то жидким светом. Понятно, что влезать в лодку следовало с осторожностью. Я хотел сначала убедиться, там ли еще негр. Оглядевшись, я увидел, что он лежит прижавшись к самому носу, вследствие чего корма лодки поднялась из воды. Челн, кроме движения вперед, имел еще вращательное… знаете, вот, как в вальсе. Подплыв к корме и нагнув ее вниз, я стал наблюдать, не проснется ли негр. Понемногу я стал влезать в лодку, держа нож в руках и приготовившись к защите. Но негр не двигался. И вот, я уже сидел в корме челнока и плыл по спокойному сверкавшему от фосфоресценции морю, ожидая, что будет дальше.
"Спустя довольно долгое время, я окликнул его по имени, но ответа не получил. Я был слишком утомлен, чтобы рисковать схваткой. Так мы и остались каждый на своем месте. Думается мне, что раз или два я даже задремал. Когда рассвело, я понял, что он мертв, весь распух и побагровел. Мои три яйца и кости лежали посреди лодки вместе с бочонком воды, небольшим количеством кофе и бисквитами, завернутыми в лист «Головы Аргуса», а из-под трупа виднелась жестянка с метиловым спиртом. Весла не было, и ничего такого, что могло бы заменить его, за исключением разве жестянки; поэтому я решил пока попрежнему довериться течению. Осмотрев труп, я пришел к убеждению, что смерть последовала от укуса какого-нибудь ядовитого животного — змеи, скорпиона, а быть может, неизвестной мне стоножки. Я поспешил выкинуть его за борт.
"Напившись воды и съев несколько бисквитов, я огляделся. Полагаю, что, находясь так близко к поверхности моря, как было это со мною, и нельзя рассчитывать на большой кругозор; как бы там ни было, но ни Мадагаскара, ни другой какой земли на горизонте не было видно. В юго-западном направлении я заметил парус, но судно прошло стороною, так что корпус его так и не показался на горизонте. Вскоре солнце высоко поднялось над горизонтом и начало жечь меня. Боже! Я чувствовал, что мозги у меня вот-вот закипят. Попробовал было окунуть голову в море, но в эту минуту мне попалась на глаза «Голова Аргуса»; я лег на дно лодки и растянул над собою газету. Что за чудная вещь эти газеты! Никогда раньше не приходилось мне с таким наслаждением читать газету, как теперь. Полагаю, что не меньше, как раз 20 прочел я от доски до доски этот благословенный, старый номер «Аргуса». Смола из лодки так и вытапливалась и стекала блестящими каплями.
"Меня несло 10 дней, — продолжал человек со шрамом. — Сказать-то это легко, не правда ли? Но каково пережить! Один день походил на другой. Только утром и вечером осмеливался я вылезать из своего убежища, чтобы окинуть взором горизонт — так адски было жарко. Только в течение первых трех жней я видел по временам паруса, но все они прошли далеко и не заметили меня. Раз ночью, это было уж на шестые сутки, какое-то большое судно прошло совсем близко, не дальше полумили от моей лодки; борты были открыты и все оно горело огнями и вообще казалось громадным светящимся ночным насекомым. На палубе гремела музыка. Поднявшись на ноги, я кричал, выл, стонал, но тщетно. На второй день я разбил одно из яиц Эпиорниса, осторожно расколупал скорлупу с одного конца и попробовал; к великому моему удовольствию, оно оказалось годным к употреблению. Был маленький привкус, но нельзя сказать, чтобы плохой, неприятный, скорее всего привкус этот напоминал утиные яйца. Сбоку желтка я заметил какое-то круглое пятно, в диаметре дюймов около шести, по которому шли кровяные жилки и какие-то белые пятнышки — узор, похожий, знаете, на лестницу. Это показалось мне странным, но тогда я еще не догадывался, в чем тут дело, а привередничать-то мне тоже не приходилось. Этого яйца мне хватило на три дня; конечно, я ел еще бисквиты и пил воду. Кроме того, я жевал кофе — весьма подкрепляющее средство! Второе яйцо я вскрыл приблизительно на восьмой день, и оно поразило меня. — Человек со шрамом перевел дух. — Да, — продолжал он, — яйцо было насижено.
"Невероятно, скажете вы, неправда ли? Я и сам то же думал, сидя перед яйцом. Ведь яйцо-то пролежало в той черной холодной грязи не меньше, как сотни три лет. Тем не менее ошибиться было невозможно. В яйце был ясно виден — как это? — зародыш, что ли? С большой головой, обозначившимся туловищем и сердцем, которое билось в будущей груди. Во всем остальном желтке тоже замечалось какое-то биение, передававшееся перепонкам, из которых одна охватывала желток, а другая находилась непосредственно под скорлупой яйца. Нет сомнений, я плыл на меленьком челноке посреди Индийского океана и… высиживал яйца одной из самых больших уже вымерших птиц. Если бы старый Даусон знал об этом! Ведь это стоит четырехгодового жалованья, а? А вы как думаете?
"Тем не менее, я съел эту драгоценную вещь всю до капли, пока течение не принесло меня к острову, и могу сказать — последние капли показались мне дьявольски невкусными. У меня оставалось последнее яйцо. Я смотрел на него против света, но скорлупа была так толста, что не было ни малейшей возможности рассмотреть, что там внутри делается. Правда, мне казалось, что я слышу сквозь скорлупу биение пульса, но ведь это могло быть и просто шумом в ушах, подобно тому, который слышится, когда приложишь ухо к раковине.
"Вскоре показался атол. Я заметил его на восходе, как-то внезапно, когда он был уже совсем близко. Меня несло прямо к нему, но в расстоянии около мили, не более, течение приняло другое направление и мне пришлось порядочно таки поработать, гребя изо всех сил тио руками, то осколками яичной скорлупы. Как бы то ни было, а, наконец, я достиг берега и вышел из лодки. Это был обыкновенный атол, миль около четырех в окружности, с нескольким деревьями, источником и внутренней лагуной, где кишела какая-то рыба. Первою моею заботою было перенести яйцо на берег и спрятать его в безопасном месте за чертою прилива так, чтобы солнце могло нагревать его; словом, я по возможности поставил его в самые благоприятные условия для развития зародыша. Затем я вытащил челнок на берег и пошел бродить по острову с целью ознакомления.
Замечательная, право, вещь, как скучны и непривлекательны эти атоллы. Как только я нашел источник, прогулка моя потеряла всякий интерес. Будучи еще мальчиком, я воображал, что нет ничего интереснее, как попасть в положение Робинзона Крузо, но, к сожалению, мой остров был мало чем интереснее любой книги проповедей. Некоторое время я ходил по нем, разыскивая чего-нибудь съедобного и размышляя о своем положении; но смею вас уверить, что не прошло и дня, как я соскучился чуть не до смерти. Должно согласиться, что еще счастье мне благоприятствовало, так как погода изменилась в самый день моего прибытия на остров. С севера налетел ураган, сопровождаемый грозою, и принялся трепать мой несчастный островок; всю ночь лил ужасный дождь и завывал ветер. Вы понимаете, что немного потребовалось бы, чтобы перевернуть в океане такую лодку, как моя.
"Я спал уже под лодкой, и первое, что я помню — это был какой-то барабанящий звук, как будто тысячи камешков стучат в мою лодку; затем я почувствовал, что через меня льется поток холодной воды. К счастью еще, что яйцо было спрятано в песке довольно далеко от берега. Мне снилось, будто я нахожусь в Антананариве; приподнявшись, я начал звать Интоши, чтобы спросить, что это за дьявольщина такая, и даже шарил около себя рукою в поисках за стулом, где у меня всегда на ночь кладутся спички. Конечно, я скоро пришел в себя и понял, где нахожусь. Волны сверкали от фосфоресценции и вздымались предо мною, как будто желая поглотить меня; все остальное было погружено в такой мрак, как будто на весь мир был накинут громадный черный колпак. Ветер отчаянно завывал. Тучи, казалось, хотят сесть на самую вашу голову, и дождь лил, как будто в небе образовалась дыра, и вода собирается затопить всю землю. Внезапно предо мною поднялся гигантский вал, шипя и извиваясь подобно разъяренной змее — насилу я убежал от него. Но сейчас же я вспомнил о челноке и бросился назад, как только вал разбился и вода стала отступать, но челнока уже не было. Тогда я пошел посмотреть, что делается с яйцом; оказалось, что оно лежит в полной сохранности там, куда не могла достигнуть даже самая большая волна. Всю остальную часть ночи я так и просидел, прижавшись к этому яйцу, как к товарищу. Боже, что это была за ночь!
"Буря кончилась еще до рассвета. Когда взошло солнце, на небе не оставалось ни клочка туч, а весь берег был усыпан обломками и досками — все, что осталось от моей несчастной лодки. Однако же, несчастье это дало мне, по крайней мере, какую-нибудь работу; пользуясь тем, что волны не все еще раздробили в щепу, я выбрал несколько обломков побольше и устроил что-то вроде навеса, могущего предохранить от непогоды. И в этот именно день из яйца выклюнулся цыпленок.
"Он выклюнулся, сэр, в то время, когда голова моя лежала на яйце, как на подушке во время сна. Услышав писк и почувствовав какую-то возню, я проснулся и, приподнявшись, увидел, что кончик яйца пробит и из дырочки выглядывает какая-то странная бурого цвета голова с глазами, уставившимися на меня. О, Боже, — воскликнул я, — что же, милости просим! Последовало еще одно усилие, и вот он появился на свет.
"Это было премилое маленькое создание ростом с небольшую курицу и очень похожее на всех других птенцов, только крупнее. Перья у него были грязно-бурого цвета и первое время даже и не были похожи на перья, а скорее на какие-то пушистые волосы. Я просто не в состоянии объяснить вам, с каким восхищением я глядел на него. Теперь у меня был товарищ. Он посмотрел на меня, моргнул глазом, как курица, пискнул и тотчас же принялся клевать, как будто родиться на 300 лет позднее, чем следовало, для него было делом весьма обычным. «Рад вас видеть, м-р Пятница!» — сказал я. — Дело в том, что как только я еще в лодке заметил, что яйцо насижено, то сейчас же решил, что если из него выведется цыпленок, то будет назван Пятницей. Сначала меня тревожил вопрос о его корме и для пробы я дал ему кусок сырой рыбы-попугая. Проглотив, он открыл клюв, как бы требуя еще. Я очень обрадовался, так как в противном случае мне ничего другого не оставалось бы, как съесть его.
"Вы удивились бы, если бы увидели, что за интересная птичка вышла из этого цыпленка. С самого начала она привыкла ходить за мной, как собачонка. Когда я ловил рыбу в лагуне, она стояла, как бы в ожидании и за то всякий раз получала свою долю добычи. А как она была умна! На морском берегу валялась всегда масса каких-то зеленоватых, бородавчатых морских животных, что-то вроде пикулей; вот раз мой Эпиорнис и попробовал этой гадости; так насилу он оправился. После этого он даже и смотреть на них не хотел.
"А как он рос! За его ростом чуть не глазами можно было уследить. Никогда я не был человеком общества, но его спокойный милый характер просто подкупал меня. Почти два года мы были счастливы, насколько только можно быть счастливыми на том проклятом острове. О бездеятельности я не горевал, так как знал, что мое жалованье у Даусонов продолжается и сумма все увеличивается. Временами на горизонте показывался парус, но ни одно судно не подошло к острову. Я забавлялся тем, что украшал остров различными изображениями и надписями, выкладывая их как бы мозаикой из морских ежей и раковин. Между прочим, я вывел громадными буквами слова: «Остров Эпиорниса», в том роде, как это делается из цветных камешков на железнодорожных станциях в провинции; кроме того, там были математические вычисления и чертежи разные.
"Часто наблюдал я, лежа на траве, как мой птенчик расхаживает около меня и поклевывает; я даже фантазировал на ту тему, как я буду показывать его и зарабатывать этим деньги, если только удастся мне выбраться из своего заточения. После первой линьки он сделался красивее; на голове у него появился гребень и синие сережки, а в хвосте несколько зеленых перьев. Частенько я размышлял, имеет ли Даусон какое-нибудь право на него или нет? В бурную погоду и во время дождливого сезона мы ложились с ним бок о бок под навес, который я устроил из обломков челнока; чтобы скоротать время, я рассказывал ему всякие глупости о своих друзьях, оставшихся у меня дома. Когда же непогода проходила, мы опять таки вместе вылезали из своего убежища и отправлялись бродить по берегу в поисках за морскими выкидками. Говорю вам, это была настоящая идиллия. Если бы у меня было хоть немного табаку, я чувствовал бы себя, как на небе.
"Однако же, в конце концов второго года счастие наше стало помрачаться. К этому времени мой Пятница превратился уже в великана, вышиною в четырнадцать футов, если считать и клюв, с громадной, массивною головою, похожей на мотыгу, и парой большущих карих глаз с желтым ободком, расположенных рядом, как у человека, а не по сторонам головы, как у курицы. Оперение сделалось прямо восхитительным — ничего похожего на скромную и монотонную окраску наших страусов — скорее оно походило на оперение казуаров, как по цвету, так и по узору. Но вместе с этим он начал обнаруживать признаки скверного характера — он начал поднимать и топорщить на меня свой гребень…
"Однажды случилось, что рыбная ловля моя была крайне неудачна… смотрю… а мой Пятница расхаживает и подпрыгивает около меня как-то особенно странно. Я подумал, что он, быть может, наелся опять морских огурцов или какой-нибудь другой гадости; но, нет, оказалось, что он просто сердится. Я тоже был страшно голоден, и когда, наконец, мне удалось вытащить рыбу, то, понятно, я пожелал оставить ее для себя. В то утро расположение духа было скверное с обеих сторон. Он подскочил к рыбе и уже схватил ее, а я ударил его за это по голове. А он как кинется на меня! Боже!…
"Это он мне сделал, — сказал рассказчик, указывая на шрам. — Затем, он лягнул меня. Право, ломовая лошадь не могла бы лягнуть сильней. Поднявшись и увидев, что он намеревается снова броситься на меня, я кинулся бежать, закрывая лицо обеими руками. Но чудовище на своих длинных ногах бежало, как хорошая скаковая лошадь и наносило мне удар за ударом. Я бросился в лагуну и вошел в воду по шею. Птица осталась на берегу, потому что не любила воды и страшно боялась замочить даже ноги; она кричала, как петух, только хрипло как-то и бегала взад и вперед по берегу. Должен признаться, что, глядя, как это допотопное чудовище распоряжается на берегу, я почувствовал себя крайне жалким и беспомощным. К тому же голова моя и все лицо были залиты кровью, а тело превратилось в какой-то студень от ударов и болело невыносимо.
"Я решил переплыть на другой берег лагуны и оставить его одного, пока он немного поуспокоится. Я влез на самую высокую пальму и стал обдумывать происшествие. Никогда в течение всей моей жизни не чувствовал я себя до такой степени оскорбленным. Этот поступок был чернейшею с его стороны неблагодарностью. Я был ему более чем братом. Я, можно сказать, высидел его, воспитал его. Ах, ты противное допотопное животное! И поступить так со мною, человеком — царем творения, а!
"Я рассчитывал, что спустя немного времени он одумается и сам устыдится своего поступка. Я думал, что стоит мне поймать рыбу, подойти к нему попрежнему и кормить только рыбой, как все пойдет попрежнему. Так, куда тебе! Просто странное дело, насколько может быть злопамятна и свирепа такая птица. Он ненавидел меня!
"Не хочу утруждать вас рассказами о тех уловках, какие я перепробовал, чтобы вернуть старое. Да и не могу. У меня просто щеки горят от стыда, как вспомню о всех оскорблениях и затрещинах, какие я получил от этого адского пугала. Попробовал я и строгость. Я бросил в него куском коралла, с приличного расстояния, знаете, но он проглотил его. Я запустил в него раскрытым ножом, но он исковеркал его, хотя и не проглотил — очень уж он был велик для этого. Я попробовал морить его голодом, мешая ему ловить рыбу, но и тут не имел успеха; во время отлива он ходил по берегу и собирал различных червей и других животных, оставленных морем. Большую часть дня мне приходилось проводить, сидя по шею в воде, а остальное время на дереве. Однажды в поспешности мне пришлось забраться на такое дерево, которое оказалось недостаточно высоким; ну, и обработал же он мне ноги. Мне становилось невтерпеж. Приходилось ли вам когда-нибудь спать, сидя на пальме? Что касается меня, то подобное спанье нагоняло на меня самые ужасные сны. А срам-то какой! Подумать только! Это допотопное чудище расхаживает по моему острову, как герцог какой, а мне не оставалось ни квадратного дюйма, куда бы я мог безопасно ногу поставить. Я просто плакал от ярости. Я кричал ему, что не желаю, не позволю оскорблять себя какому-то проклятому анахронизму. Я кричал ему, чтобы он убирался, куда знает, чтобы он искал существо родственной ему эпохи, а меня оставил в покое. Но в ответ он только уставлял на меня свой клюв, проклятое пугало.
"Я не хочу вам сознаться, как долго тянулось такое положение. Я убил бы его скорее, если б только знал как. Как бы там ни было, но, наконец, я придумал способ; он, знаете, в большом ходу в Южной Америке. Связав все свои лесы от удочек и переплетя их со стеблями некоторых морских растений, я приготовил прочную веревку, длиною ярдов 12 или несколько больше. На каждый из концов этой веревки я привязал по куску кораллового камня. Эта работа заняла у меня порядочно времени, потому что мне приходилось частенько-таки прерывать ее, чтобы лезть в воду или взбираться на дерево, смотря по обстоятельствам, знаете. Как только оружие мое было окончено, я тотчас взял веревку на середину и, подняв руку, стал кружить одним из концов ее у себя над головой, так что камень описывал круги. Прицелившись, я выпустил веревку из рук и предоставил камню лететь по направлению к моему врагу. Первый раз я промахнулся, но за вторым разом снаряд попал ему в ноги и веревка плотно охватила их в несколько оборотов. Он, конечно, упал. Я тотчас выскочил из воды и своим ножом перепилил ему горло…
"Не хочется об этом и вспоминать. Убивая его, я чувствовал себя положительно убийцей, несмотря на большую злобу, которая кипела в моей груди. Когда я стоял над ним, видя, как он истекает кровью на этом белом песке, как дергается в последней агонии его великолепные ноги… фа!
"После этой трагедии уединение сделалось для меня настоящим проклятием. Бог мой! Вы не можете себе представить, как мне не хватало этой птицы. Я сидел над ее трупом и плакал над ним, а когда оглядывался на этот пустынный, бесплодный риф, то меня дрожь охватывала. Я вспоминал о нем, какая славная, веселая птица был мой Пятница, когда только вылез из яйца, какую массу смешных шуток выделывал он, прежде чем стать таким злым. Мне приходило в голову, что, быть может, если б я только ранил его, и стал бы ухаживать за ним, то мне удалось бы обуздать его злой характер. Если бы была хоть какая-нибудь возможность копать яму в коралловой скале, я непременно похоронил бы его. Мне казалось, что это не птица, а человеческое существо. Так как у меня и в мыслях не было, чтобы съесть его, то я положил убитого в лагуну, где маленькие рыбки обглодали его до-чиста. Я не сохранил даже перьев. А вскоре явилось и освобождение. Какому-то молодцу, крейсировавшему в этих водах на собственной яхте, пришла в голову фантазия удостовериться, существует ли еще атол, послуживший мне тюрьмою, или давно уже размыт океаном.
"Он явился как раз во-время, потому что я приходил уже в отчаяние, и не знал, на что решиться: броситься ли в море и закончить в нем свои приключения, или же упасть на землю…
"Я продал кости человеку, по имени Винслоу — торговец, что около Британского Музея — и он, по его словам, перепродал их старому Гаверсу. Повидимому, Гаверс не обратил внимания на их чрезвычайную величину, и на них было обращено внимание только после его смерти. Они назвали его Эпиорнисом… что это такое?
— Aepiornis vastus, — сказал я. — Мне рассказывал один из моих друзей, что когда они нашли Эпиорниса, берцовая кость которого имела 1 ярд длины, то думали, что это самый большой экземпляр и назвали его Aepiornis maximus. Но вскоре была найдена такая же кость длиною в 4½ фута или даже более, и они назвали новую свою находку Aepiornis Titan. Когда после смерти Гаверса в его коллекции был найден ваш экземпляр, — его назвали Aepiornis vastissimus.
— Да, Винслоу рассказывал мне что-то вроде этого, — сказал человек со шрамом. — Так что если они найдут Эпиорниса еще больших размеров, то не будут знать, как и назвать его. А ведь странные бывают случаи на свете, неправда ли?
- ↑ Гигантская птица «Epyornis», некогда водившаяся на Мадагаскаре, принадлежит теперь к числу вымерших. Рост ее превосходил три метра, а развернутые крылья — шесть метров. Яйца этой птицы, экземпляры которых находятся в парижском естественно-историческом музее, имеют 34 сантиметра в диаметре и 85 — в окружности (в наиболее широкой части); толщина скорлупы — 3 миллиметра, а вместимость — до 10 Ґ литров. Впервые яйца Эпиорниса были получены от мадагаскарских туземцев, мальгашей-рыболовов, приехавших на остров Бурбон для закупки рома. По словам этих мальгашей, они нашли яйца Эпиорниса в тростниках мадагаскарских болот. В 1851 году парижский музей приобрел одно яйцо, хорошо сохранившееся, а в 1892 — купили еще три за 5.500 фр. — Прим. ред.
- ↑ Из европейцев никто не видел живого Эпиорниса, кроме Мак-Андрю, посетившего Мадагаскар в 1745 г., что, впрочем, весьма сомнительно. — Г. У.