Решившись занять селение Томари, нужно было ближе подойти к нему, и потому мы снялись с якоря и, подойдя на глубину 4½ с[ажени] против селения, бросили снова якорь. Высадка должна была быть сделана на 2-х шлюпках и баркасе. В баркас были положены две пушки, прикрытые брезентом, вместе с ружьями. На носу шлюпок были выкинуты белые флаги, на баркасе и корабле — военные. Вся эта процессия двинулась к берегу в 11 часов утра 21 сентября. На 6epeгy нас встретила толпа айнов и несколько человек японцев. Невельской начал снова объяснять им наши мирные намерения. Матросы выстроились в две шеренги; я, подняв флаг, встал перед ними. Скомандовав: шапки долой! — Невельской приказал спеть молитву. Команда запела молитву «Отче наш», потом спели «Боже, царя храни», раздалось русское «ура», откликнувшееся на корабле, и Сахалин сделался русским владением. Собравшиеся японцы и айны с удивлением смотрели на нас. К одному из столбов пристани прикрепили флаг и поставили к нему часового, сзади флага раскинули две палатки. Кончив все это, Невельской пошел с японцами к их джанчину, а я с Рудановским начал осматривать местность для выбора пункта к заселению.
Взойдя на возвышенность северного мыса бухты, мы имели селение и всю долину на ладони. Но куда мы ни обращали глаза наши, везде, на местах удобных и близких в пристани, видели японские строения. Рудановский, поддержавший прежде мнение Невельского, первый же сказал, что, по его мнению, селиться нам здесь нельзя. Я заметил ему, что он теперь сам видит, как ему не следовало рассуждать на корабле, не выходя на берег, где лучше селиться. Мыс, на котором мы находились, так высок и крут, что строиться на нем нельзя было и думать; долина и холмы, разделяющие на две части, были всплошь застроены.
Северный мыс казался мне самым удобным. Он невысок, всход на него не очень труден, в военном отношении положение его превосходно; если поставить на него батареи — селение и бухта будут находиться под продольными выстрелами. Но и этот мыс был занят магазинами японцев. Возвратясь к японскому джанчину, я нашел там Невельского. Рассказав ему мой осмотр, я передал ему мое мнение, что считаю единственным пунктом, возможным для построек, северный мыс; но он тоже застроен, и поэтому нахожу, что и на нем становиться дурно, ибо для этого надо будет решительно заставить японцев предоставить свои магазины нам или перенести их в другое место — а это есть насилие. Невельской, мысленно соглашаясь с моим мнением, обратился к японцам с просьбой, чтобы они сами указали место для русских. Японец, занимавший второе место после главного начальника, но имевший, как казалось, большое влияние на последнего, встал и повел нас в селение; идя за ним, Невельской, я и Рудановский продолжали спорить насчет неудобств поселиться вместе с японцами. Между тем мы спустились к лайде и, обогнув северный мыс, шли далее по берегу. Ясно было, что японец хотел предложить нам стать в соседнем селении Пуруан-Томари. Я радовался уже, что Невельской откажется от своего упорного желания занять Томари, потому что здесь оказалось еще лучше, и что японцы сами назначат нам, где поставить нам наши батареи, чтобы владеть Сахалином. Но радость моя была непродолжительная. Невельской, заметя, что японец отводит нас от селения Томари, остановил его и показал знаками, что он не хочет идти далее. Я предложил ему подождать окончательно решать место высадки и посмотреть сперва, куда проведет нас японец; если он укажет неудобное место, то тогда возвратиться назад, объяснив ему, что мы хотим встать в Томари. Но никакие убеждения не действовали на Невельского, и, что всего досаднее, Рудановский со своей стороны делал бестолковые замечания, которые еще более поддерживали настойчивость Невельского. Позже Рудановский раскаивался, когда осмотрел бухту Пуруан-Томари.
Чтобы смягчить немного настойчивое требование Невельского от японца, чтобы он отвел место в своем селении, я показал ему знаками, что там, куда он вел нас, должно быть мелко. Не знаю, понял ли он меня. Воротившись назад, мы поднялись на площадь северного мыса и объяснили японцу, что это место мы хотим занять. На этом месте находилось два сарая, ниже на скате мыса стояли еще три магазина; далее следовала вырытая в горе площадка в 11 саженей в квадрате, одна сторона которого была занята еще 6-м магазином. Увидев эту платформу, Невельской с радостью обратился ко мне со словами: «Что может быть лучше этого места, посмотрите — отсюда вы командуете селением и бухтой». — Это справедливо, отвечал я, если с вершины мыса никто не будет нами командовать, да и потом, возможно ли обстроиться команде из 70 человек], состоящей на квадрате в 11 саж[еней]? Решено было строиться двумя ярусами, поставив на оба по батарее. Я уже говорил, что в военном отношении два пункта эти хороши, но между нашими строениями будут стоять японские магазины, след[овательно], надо их уничтожить, чтобы иметь свой двор, так сказать; а не забудьте, что мы должны обращаться дружно и мирно с японцами и не тревожить их. Я это заметил Невельскому и предложил ему купить у японцев сараи. Торг наш недолго продолжался, — японцы готовы были, кажется, все отдать, только бы их в покое оставили. Два магазина были куплены, след[овательно], еще три остались на нашем дворе; этих они не хотели, или лучше сказать, не могли уступить нам потому, что они заняты были какими-то нужными вещами. Решив начать на другой день с утра разгрузку, мы, оставив на берегу три орудия, 20 человек людей под начальством Рудановского, поехали делать промеры бухты, чтобы выбрать место пристани нашим шлюпкам и баркасам. Возвратясь на судно. мы условились с Невельским высадить на Сахалин 59 ч[еловек] матросов и 8 наемных работников, остальные 11 ч[еловек] матросов и один казак оставлены были на судне, более для того, что экипаж «Николая» был слишком слаб для осеннего плавания. Люди эти должны были зимовать в гавани «Императора Николая», где находилось еще 11 человек] казаков сахалинской же экспедиции: отправленные в августе 5 казаков и один матрос на остров Сахалин с Орловым должны были присоединиться к десанту, если они прибудут к месту высадки его, то есть в Томари.
С рассветом 22 сентября началась выгрузка; на корабле был только один баркас, и то поднимавший не более 150-ти пудов. На шлюпках, которых было три, почти ничего нельзя было перевезти. Грузу следовало перевезти около 4000 пудов. Корабль стоял от берега на полчаса езды, так что, по расчету, едва можно было бы в неделю выгрузиться. Мы обратились с просьбой к японцам, чтобы они дали нам две большие лодки, называемые у них соймами. Они обещали, когда утихнет ветер, дувший довольно сильно во весь день. Итак, 22-е число прошло почти в бездействии. Ночью задул сильный ю[го]-з[ападный] ветер; к рассвету он очень усилился. Не надеясь, что опять якорь удержит, бросили другой. Волна развелась довольно большая, съехать на берег было невозможно. К вечеру начало стихать. На другой день все поднялись с рассветом. Было довольно тихо, и поэтому тотчас начали разгрузку. Я поехал на байдарке на берег, собрал там айнов и послал их на судно на сойме. Сойма — это большая плоскодонная лодка; она подымает до 500 пудов и чрезвычайно удобна для перевоза тяжестей в мелких местах. На сойме, которую я отправил на корабль, насело человек 15 айнов. Восемь из них гребли короткими веслами, держа их обеими руками за поперечную палку, приделанную к веслу. При этом они пели, произнося, как казалось мне, одни и те же слова. Подъехав к судну, все айны тотчас же бросились по трапу на судно и с большим любопытством рассматривали его богатую внешность. Всего более удивляли их стеклянные окна. Бывших на судне свиней они перепугались. С помощью двух сойм разгрузка шла очень скоро. К 24-му числу к вечеру почти все было свезено на берег. 25-го Невельской уехал рано утром на берег. Скоро и я за ним отправился, сделав последние распоряжения для отправки некоторых забытых вещей. Приехав на берег, я к неудовольствию моему узнал, что опасения мои были не напрасны. Японцы, испуганные нашим нашествием, ночью ушли все из селения во внутрь острова. Невельской требовал от айнского старосты, чтобы он их привел назад, и, разгорячась, взял его за бороду. Я тотчас начал уговаривать его, чтобы он оставил в покое японцев и айнов. Дело было поправить трудно, и мне казалось, что если употребить силу, то это еще больше испортило бы его. К 2-м часам пополудни разгрузка совершенно окончилась. Во все время ее погода была пасмурная, но большого дождя не было.
Позавтракав в старом японском сарае, в котором помещены были наши люди, Невельской и Рудановский сели в шлюпку, чтобы ехать на судно. Команда была выстроена в две шеренги. Прощаясь с нею, Невельской передал ее под мое начальство. Я остался на берегу, и когда Невельской отъехал сажен на 50 от берега, я велел салютовать с двух батарей, стоявших на мысу. Русские пушечные выстрелы впервые огласили берега Сахалина. Кончив салют, я сел в байдарку и поехал на судно. Прощальный обед наш прошел тихо, взаимные желания счастливого окончания зимовки были от души высказаны друг другу. В 6-м часу я сел с Рудановским на шлюпку, которая назначалась остаться с нами на Сахалине. Недалеко отъехав от судна, мы услышали с корабля выстрелы — это был ответный прощальный салют начальнику Муравьевского поста. Подняв весла, мы встали, махая фуражками, на корабле раздался крик «ура»; матросы наши со шлюпки и с берега громко отвечали на него. Пристав к пристани, заваленной бочками, ящиками и другими вещами, я остался до сумерек смотреть за работой. Нужно было их поднимать в сарай, уступленный нам японцами за товары на 60 рублей] сер[ебром]. Сарай этот стоял на нижней площадке мыса, подъем к нему довольно крут и потому переноска тяжестей затруднительна. «Николай» до 3-го часу ночи не мог сняться с якоря по случаю маловетрия; но к рассвету его уже не было в виду нашей бухты. Весь следующий день был употреблен на переноску бочек и проч[его] с пристани в пакгауз. Я между тем назначил место для строений, решив строить на нижней площадке у батареи одну казарму для 20 чел[овек], офицерский флигель (он был привезен готовым из Аяна) и пекарню. Четыре эта строения должны были составлять четыре угла четырехугольника, имеющего две стороны по 16 и две стороны по 14½. Соединив строения стеной с бойницами и поставив на двух углах по диагонали на башне по два орудия, я предполагал устроить на скорую руку нечто вроде крепости. На нижней батарее тоже должна была быть поставлена стена и башня.
На все эти постройки требовалось много лесу. Еще Невельской просил японцев продать множество превосходных бревен, лежавших у них на пристани; они на все соглашались, но однако промен не состоялся. Теперь японцев не было, и потому я обратился к айнскому старшине, которому японцы поручили присмотреть за их магазинами. Принеся к нему в сарай, где собралось много айнов, товаров на 180 р[ублей] сер[ебра], я объяснил ему, что хочу купить лес. Он тотчас согласился на продажу и принял товары наши. В этот же день начали собирать сруб, привезенный из Аяна, и на другое утро заложили казармы на нижней и верхней батареях и пекарню. Превосходный лес, более арщина в диаметре, был употреблен на первый венец. Работа закипела. К счастью нашему, погода стояла прекрасная. Тотчас же были устроены временная пекарня и кузница, а через два дня и кирпичная. Люда разделены были мною на три капральства, каждое по 20 чел[овек]: 1-е капральство должно было строить для себя казарму (в 5 с[ажен] длиной и 3 шир[иной]) на верхней батарее; 3-е — там же пекарню и сруб; 2-е — казарму на нижней батарее. Последнее строение я дал в распоряжение Рудановскому, для того именно, чтобы ему иметь отдельное занятие и тем удалить столкновения с его неуживчивым и тяжелым характером. Но, к сожалению моему, что я ни делал для того, чтобы не ссориться с ним, но все-таки при самом же начале мне пришлось напоминать, что двух хозяев в доме не может быть и что, поэтому ему не стоит распоряжаться ни людьми, ни делами там, где ему не указано мною. После еще более выказался несносный характер этого человека. На беду мою и назначенный содержателем компанейского имущества Самарин показал в себе порок, которого я никак не ожидал в нем. На второй или третий день по уходу «Николая» от нас я имел нужду в Самарине, послал за ним, — в пакгаузе его не было; я послал искать его. и один из посланных пришел мне сказать, что нашел Самарина пьяным в японском сарае и что на зов его прийти ко мне он не хотел идти. Тогда я сам пошел к нему и нашел его действительно совершенно пьяным в одной из комнат японского дома, где он располагался выспаться, вероятно, для того, чтобы скрыться от меня.
Взяв его с собой, я отправил его в пакгауз, откуда часовому приказал не выпускать его. С горечью подумал я, что мне придется целую зиму провести с такими людьми, — один хотя и благородный, но неуживчивый, немножко грубый, другой — пьяница. Между тем работа шла своим чередом. Раз как-то айнский старшина прибежал ко мне и показывал что-то знаками, указывая на селение Пуруан-Томари. Не поняв его, я послал туда унтер-офицера Телепова и моего слугу узнать, что такое. Он долго не возвращался, так что я начал беспокоиться и поехал сам на шлюпке, взяв 4-х вооруженных гребцов. Доехав до селения, я встретил посланных. Они рассказали мне, что медведь разорвал трех айнов, и поэтому целая толпа айнов и женщин их собрались и пошли туда, где случилось несчастье. Вместе с тем я узнал от них, что в селении есть речка, по которой можно ехать на шлюпке. Я тотчас же поехал осмотреть ее, и действительно, шлюпка хорошо вошла в устье, недалеко от которого, на берегу, поставлена в сарае японская одномачтовая джонка; далее был виден мост. Так как уже стемнело, то я, не осмотрев реки, воротился назад. 29-го, в 3-м часу пришел ко мне айн с известием, что большое трехмачтовое судно пришло к берегам Анивы. Я тотчас же послал Рудановского узнать, какое судно; но не успел он еще заехать за лес, как встретил второго офицера транспорта «Иртыш», ехавшего с проводником айном в наше селение. Офицер этот, не совсем трезвый (фамилии его не помню), передал мне. что транспорт стоит на якоре за селением Хукуй-Кипаним. Оставив его обедать, я узнал от него, что «Иртыш» совершил неудачное плавание от Петровского зимовья, имея постоянно противные ветры. После обеда я тотчас же приказал ему ехать на транспорт передать приказание командиру его, л[ейтенанту] Гаврилову сняться с якоря и идти на вид нашего поста, откуда я предполагал тотчас же отправить его в гавань «Императора Николая» на зимовку. Рудановский просил меня отпустить его тоже на судно; я охотно отпустил его с тем, чтобы он остался там ночевать и вместе с тем указал бы Гаврилову якорное место нашего рейда. Двое суток я ждал судно. Противный ветер и дурные качества транспорта не позволяли ему подойти к нам. Наконец 31 сентября показался парус милях в 10-ти от нас. С беспокойством смотрел я на едва державшегося «Иртыша» короткими галсами. Боясь, чтобы не было поздно ему идти на зимовку, я послал шлюпку с приказанием Рудановскому возвратиться, а транспорту следовать на зимовку. Надо сказать, что мне дана была власть распоряжаться всеми судами Камчатской флотилии, проходящими в Аниву, и оставлять их в порту — если обстоятельства того потребуют; у нас все было спокойно и поэтому я не находил нужды держать «Иртыш».
В ожидании возврата шлюпки я пошел прогуляться на северный мыс. Взобравшись на самую вершину мыса, я невольно остановился и долго любовался прекрасным видом залива. Прямо передо мной синели, по другую сторону залива, освещенные солнцем горы; налево у ног моих лежало японское селение в красивой долине, окруженной невысокими холмами. На южном мысу видны были наши постройки. Сруб, привезенный из Аяна, уже готов, и я перешел в него жить из ветхого японского сарая.
2 октября, когда я пришел в селение, мне доложили, что поручик Орлов воротился из своей экспедиции. Он был послан Невельским описать западный берег острова от 51° с[еверной] ш[ироты] до южной его оконечности и вместе с тем разведать о положении владений японских в Аниве. Дойдя до селения Найоро по 46°, он возвратился назад, услыхав, что японцы, живущие на западном берегу, хотят дурно встретить его. Перейдя на восточный берег, он спустился на юг, где, не доходя мыса Анива, перевалился через горы к нашему посту, о занятии которого он узнал от айнов и встретившихся у селения Найпу японцев, бежавших от нас. Орлов — человек лет 50-ти, некрасивой наружности; с ним пришли пять якутских казаков (выбранных мной в Якутске) и один матрос. Мне не хотелось, чтобы Орлов остался зимовать у меня; между тем транспорт повернул уже в море, Рудановский возвратился. По словам их, пушечный выстрел не мог быть слышен на судне; однако я попробовал и сделал три выстрела, и совершенно удачно, судно поворотило к порту. В ожидании его я расспрашивал Орлова о путешествии на Сахалин. Из отрывочных рассказов его я узнал только, что, дойдя до Найора, он возвратился на восточный берег Сахалина. После рассказал мне казак Березкин, что по приезде их в Найоро прибыл туда, бурной ночью, из селения японцев старик айн с известием, что японцы хотят перевязать русских. Этот же айн передал Орлову о нашей высадке и дал своего сына проводить его туда, советуя скорее уходить от японцев. Орлов сам-седьмой и без оружия, конечно, принял совет этот и пошел по р. Кусуной и далее по Мануе на восточный берег. Придя в Найпу[ВТ 1], он застал 13 японцев, бежавших из Томари. Боясь их, он хотел было скрыть, что русские едут, и велел казакам грести по-айнски (то есть одно весло после другого, а не вместе), но японцы все-таки узнали их и ушли из селения в гору. Подымаясь по реке, Орлов встретил еще трех японцев и, узнав, что они ушли от русских из Томари, уговаривал их возвратиться, на что они отвечали, что предложат это своему джанчину. Свернув с р. Найпу, Орлов пошел через хребты в Томари. Дорога эта, по рассказу его, очень хороша; она идет через невысокие горы и долины; много есть березовых рощ. Казак Березкин рассказал мне после, что в стороне селений Найоро и Найпу население айнов гораздо больше, чем у берегов залива Анива и что тамошние айны богаче и очень чистоплотны; что вообще все они не любят японцев, потому что те жестоко с ними обращаются. Березкин рассказывал, что он сам видел одного айна в Найпу, которому японцы разрубили плечо и нанесли еще несколько ран; в чем именно айн провинился — Березкин не знал. Когда стемнело, на «Иртыше» сожгли фальшфейер; я приказал отвечать ему тем же знаком. Вечером часу в десятом приехал Гаврилов в мундире с рапортом. Напившись с ним чаю, я проводил его и Орлова к шлюпке, где мы и простились.
Ночью на 3 октября «Иртыш» снялся с якоря и вышел с попутным ветром из Анивы. Я послал с ним рапорты (о благополучии в Муравьевском посту) к генерал-губернатору и Невельскому и письма к родным, Корсакову, Невельскому и Политковскому.
Так началась наша зимовка на Сахалине.