Осторожность лучше поспешности (Ашар)

Осторожность лучше поспешности
автор Амедей Ашар, переводчик неизвестен

Оригинал: французский, опубл.: 1852. — Источник: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Сынъ Отечества», №№ 10-11, 1852.

ОСТОРОЖНОСТЬ ЛУЧШЕ ПОСПѢШНОСТИ.

Амѣдея Ашара.

1852.

I.
ПРОЛОГЪ ВЪ УЛИЦѢ ПРЕДМѢСТЬЯ СЕНЪ-ДЕНИ.

Въ одно утро, около пяти часовъ, въ послѣдніе дни марта мѣсяца 1850 г., молодой человѣкъ пріятной наружности шелъ поспѣшно по троттуару улицы Шоссе-д’Антенъ. Пальто изъ толстаго сукна закутывало его до шеи; руки его были спрятаны въ карманы, а подбородокъ въ смятыя складки бѣлаго галстуха; онъ бѣжалъ, не обращая вниманія на грязь, ложившуюся пятнами на блестящій лоскъ его бальныхъ сапоговъ и лоснящееся сукно его чорнаго пальто.

Въ небольшомъ разстояніи отъ этого молодаго человѣка, по тому же троттуару, шелъ, но гораздо тише, человѣкъ пожилыхъ лѣтъ, высокій, сильный, съ просѣдью. На немъ было также пальто, бѣлый галстухъ и чорныя панталоны, и подобно своему сосѣду, онъ ступалъ по грязи, какъ человѣкъ, у котораго не было довольно времени стараться избѣгать ее.

Дойдя до угла улицы Шоссе-д’Антенъ и бульвара, молодой человѣкъ сѣлъ въ кабріолетъ, стоявшій передъ кофейнею Фоа, и сунулъ въ руку извощика пятифрапковую монету.

— Скорѣй сказалъ онъ, въ улицу Сенъ-Дени, № 95.

Извощикъ ударомъ кпута разбудилъ свою спавшую лошадь, и кабріолетъ покатился вдоль длинной линіи бульваровъ.

Мужчина пожилыхъ лѣтъ, повидимому слѣдившій за молодымъ человѣкомъ, достигнувъ, въ свою очередь, угла улицы, Шоссе-д’Антенъ, сѣлъ въ другой кабріолетъ, и вынулъ изъ кармана луи.

— Въ галопъ! мой милый, сказалъ онъ кучеру: двадцать франковъ тебѣ на водку, если догонишь товарища, который ѣдетъ тамъ.

— Это недолго! отвѣчалъ нумерованный автомедонъ: кукушка, запряженная клячей!

— Клячей или нѣтъ, не теряй времени.

— Будьте спокойны, господинъ, мы знаемъ свое дѣло, и потерянное время мигомъ наверстаемъ.

Лошадь, водъ ударами кнута, настигла въ началѣ Лаффитской улицы преслѣдуемый кабріолетъ.

— Вотъ! сударь, замѣтилъ извощикъ, натягивая вожжи; каково прокатили?

— Прекрасно; теперь слѣдуй за своей кукушкой, и ступай куда бы она ни повернула!

— Слушаемъ-съ.

Бульваръ представлялъ въ это время то живописное и любопытное зрѣлище, которое слишкомъ хорошо знакомо парижскимъ цыганамъ, если честные граждане недовольно его знаютъ. Заря занималась со стороны Бастиліи, и дрожащіе лучи свѣта, скользя по мокрымъ крышамъ, блистали въ окнахъ. Тамъ и сямъ, нѣсколько газовыхъ рожковъ, расточавшихъ муниципальное освѣщеніе, сверкали на разныхъ разстояніяхъ; по пустынному и молчаливому асфальту прохаживалась два или три городовые сержанта. На грязной мостовой видны были одни отряды подметальщиковъ, фантастически одѣтыхъ въ лохмотья, подобно гротескамъ Калло; неподвижныя кареты ожидали передъ Золотымъ-Домомъ, англійской кофейной и отелемъ Жокейскаго-клуба, когда утонченные денди парижской цивиллизаціи окончатъ свой ужинъ или ландскнехтъ, эти двѣ отрады ихъ сердца.

Красноватый свѣтъ отъ свѣчей освѣщалъ ночныя убѣжища, гдѣ нѣсколько запоздалыхъ собесѣдниковъ докуривали свои послѣднія сигары и опоражнивали свои послѣдніе стаканы; за окнами слышались легкіе порывы смѣха и веселый зворъ хрусталя. На улицѣ слышался глухой кашель. Одни стояли опершись на лопаты, думая, что они уже слишкомъ много работаютъ, даже ничего не дѣлая; другіе разговаривали, гоня грязь къ стоку. Патруль пробирался вдоль стѣнъ.

Парижъ еще спалъ; блѣдная и холодная заря медленно освобождалась отъ туманнаго савана, въ который окутываютъ большой городъ причудливыя ночи марта мѣсяца. Ни малѣйшаго шума, кромѣ отдаленнаго раската каретъ въ лабиринтѣ удицъ, а на звонкой мостовой медленныхъ и тяжелыхъ шаговъ каменьщиковъ, утромъ призванныхъ къ работѣ. Маленькій тонкій дождикъ, или скорѣе водяной паръ падалъ съ неба, покрытаго большими облаками.

Доѣхавъ до Сенъ-Денисскихъ воротъ, оба кабріолета повернули за уголъ предмѣстья, и поѣхали по шоссе во всю рысь. Первый остановился у подъѣзда 95, и ѣхавшій въ немъ молодой человѣкъ, соскочивъ на троттуаръ, скрылся въ узкой и темной аллеѣ. Слѣдовавшій за нимъ господинъ сдѣлалъ тоже, и оба они стали взбираться, на разстояніи одного этажа, по спирали лѣстницы, имѣвшей не менѣе ста двадцати двухъ ступеней высоты.

Старшій изъ этихъ двухъ лицъ, въ своемъ быстромъ шествіи, достигнувъ площадки въ пятомъ этажѣ, замѣтилъ полуразстворенную дверь прямо передъ собою, толкнулъ ее и вошелъ въ комнату, довольно бѣдно меблированную, но чистую и опрятную.

Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ на удачу, онъ остановился посрединѣ комнаты, какъ человѣкъ, осматривающій мѣстность.

Еслибы, какъ слишкомъ часто дѣлаютъ мелодраматическіе герои, нашъ любопытный передалъ свои мысли въ-слухъ, мы бы услышали слѣдующій монологъ:

"Гдѣ я? и зачѣмъ пришелъ сюда этотъ сумасшедшій, за которымъ я гоняюсь съ Шоссе-д’Антенъ? Заставить меня лѣзть въ пятый этажъ въ то время, какъ я лежалъ бы такъ хорошо въ своей постелѣ…. Никогда не прощу ему этого. Домъ совсѣмъ некрасивъ, лѣстница прекрутая и неровная, а употребленіе газа, кажется, неизвѣстно въ этихъ мѣстахъ. Посмотримъ немного…. тамъ двѣ двери; здѣсь третья. Тамъ спятъ безъ сомнѣнія Не послушать ли сквозь замочную скважину? Послушаемъ. Это звучное храпѣніе показываетъ достаточно, что тутъ живутъ; но кто? Въ этомъ то и вопросъ!… Въ ожиданіи, пока случай мнѣ этого не откроетъ, будемъ продолжать нашъ осмотръ….

«Напротивъ — окно; а далѣе, видъ, пріятно составленный изъ крышъ, трубъ и флюгеровъ…. Хорошо! столъ, буфетъ, большое кресло, шесть стульевъ, все изъ стараго орѣха, но лоснящагося… ни пылинки; а тамъ на полкѣ, три горшка, съ цвѣтами. На стѣнѣ четыре или пять раскрашенныхъ картинокъ, съ военными сюжетами. Не живетъ ли тутъ какой-нибудь старый служака?… Я окруженъ таинственностію, я, который ее ненавижу!… Что, если кликнуть? Кто-нибудь да явится, безъ сомнѣнія!… Да, но кто? Куда онъ дѣвался, этотъ проказникъ, заставляющій меня бѣгать въ часы, извѣстные только Ловеласамъ? А! дверь отворяется… Вотъ онъ!…»

Это былъ, дѣйствительно, молодой человѣкъ, пріѣхавшій въ кабріолетѣ; онъ тихонько отворилъ дверь и вошелъ въ комнату на цыпочкахъ. Но какая перемѣна: пальто, бѣлый галстухъ, чорныя панталоны и бальные сапоги уступили мѣсто старому платью, повидимому перешедшему къ третьему или четвертому владѣльцу.

Молодой человѣкъ притворилъ благоразумно дверь, обернулся и увидѣлъ передъ собою господина, обѣими руками опиравшагося на свою трость, съ бровями немного нахмуренными но съ улыбкой на губахъ, господина, слѣдившаго за нимъ безъ его вѣдома.

— Боже! кого я вижу? вскричалъ онъ.

— Ты видишь своего отца, отвѣчалъ господинъ.

— Вы! здѣсь?

— Да вѣдь и ты здѣсь?

— Конечно, но….

Тутъ молодой человѣкъ остановился, и бросивъ украдкой взглядъ на двѣ противуположныя ему двери, какъ-будто опасался появленія оттуда привидѣнія или, что еще хуже, предателя.

— Очень хорошо! сказалъ отецъ: это но и молчаніе достаточно мнѣ показываютъ, что я разыгрываю здѣсь роль мелодраматическаго героя въ прологѣ. Ты краснѣешь и говоришь, словно влюбленный на Театрѣ-Гимназіи, а я имѣю совершенно видъ благороднаго отца, созданнаго любезнымъ воображеніемъ водевилиста. Это не по моему вкусу.

— Но, батюшка, вскричалъ молодой человѣкъ: почему вы думали встрѣтить меня здѣсь?

— Ты мнѣ дѣлаешь вопросы, мой любезный Людовикъ? Это оригинально. Хорошо… согласенъ тебѣ отвѣчать. Но сначала придвинь мнѣ это кресло; мнѣ будетъ удобнѣе въ немъ разговаривать.

— Да, но…

— Но что?

— Не лучше ли намъ выйти отсюда!

— Оставь меня въ покоѣ! Теперь такая погода, что жаль выгнать со двора собаку. Намъ очень хорошо здѣсь, хотя немного и высоко, мы останемся.

Людовикъ вздохнулъ и подвинулъ указанное кресло.

— Прекрасно! началъ отецъ, опускаясь въ него: теперь, возьми для себя стулъ и садись.

Сынъ молча повиновался.

— И такъ, ты меня спрашиваешь, какимъ-образомъ я узналъ что тебя встрѣчу въ улицѣ предмѣстья Сенъ-Дени, 95, въ пятомъ этажѣ, надъ антресолями, ибо здѣсь есть антресоли? Ты вѣдь меня объ этомъ спрашивалъ?

— Да, батюшка.

— Я узналъ это, послѣдовавъ за тобою. Развѣ кабріолеты разъѣзжаютъ не для всѣхъ?

— А вы видѣли….

— Думаешь ли ты, что отцу даны глаза для того, чтобы ничего не видѣть? Ты мой единственный сынъ, и я сдѣлался невольно дипломатомъ; понимаешь ли ты? Сегодня утромъ, вмѣсто того, чтобы весело ужинать съ пріятелями, ты воспользовался мгновеніемъ, когда на тебя не обращали вниманія, и исчезъ. Я наблюдалъ за тобою во все время моего бала. Гмъ! говорилъ я себѣ: Людовикъ не танцуетъ, Людовикъ не смѣется! Людовикъ не разговариваетъ! Вотъ весьма грустные симптомы! Я знаю, что теперь мода казаться важнымъ въ восмнадцать лѣтъ и мизантропомъ въ двадцать-пять, по мнѣ думалось, что ты перещеголялъ моду. Я разсчитывалъ еще на ужинъ, но ты явился къ нему съ челомъ, отягощеннымъ скукою, словно какое трагическое лицо. Одинъ молодой человѣкъ заговорилъ о своихъ любовныхъ похожденіяхъ, и вотъ ты вздыхаешь, будто Вертеръ. Діагностика, какъ говорятъ въ медицинѣ, показалась мнѣ въ этотъ разъ характеристическою. Я не спускалъ съ тебя глазъ, я удвоилъ бдительность, и вотъ почему, когда ты вздумалъ оставить отель, я пустился вслѣдъ за тобою, покинувъ своихъ гостей за ужиномъ, который, я надѣюсь, расположитъ ихъ къ снисходительности. Теперь, хочешь ли ты, любезный сынъ чтобы я тебѣ сказалъ это? твое поведеніе мнѣ кажется неслишкомъ чисто. Прошелъ мѣсяцъ послѣ моего возвращенія, и я едва тебя вижу часъ или два въ день, утромъ за завтракомъ, вечеромъ за обѣдомъ; мой сынъ уходитъ съ зарей; мои друзья никогда его не видятъ, и никто его не встрѣчаетъ. Когда я освѣдомляюсь о тебѣ, никто не знаетъ, что съ тобой дѣлается, и меня спрашиваютъ, не отправился ли ты въ Перу. Когда я иногда тебя спрашиваю, что ты дѣлаешь со своимъ временемъ, ты мнѣ отвѣчаешь, что слушаешь курсъ ботаники, курсъ арабскаго языка, курсъ философіи, курсъ политической экономіи; курсъ китайскаго языка. Цѣлую кучу курсовъ! болѣе курсовъ, чѣмъ есть профессоровъ. «Славно, говорилъ я себѣ, какъ мой сынъ занимается; въ одно прекрасное утро чудныя вещи услышу я на его счетъ!»

— Батюшка!

— Между нами, я думаю это прекрасное утро настало. Ну, мой любезный Людовикъ, посмотримъ, какою глупостью занимаешься ты здѣсь? Я тебѣ не дѣлаю обиды предполагая, что ты имѣешь несовсѣмъ хорошія намѣренія….

— О!…

— Хорошо, твое негодованіе меня успокоиваетъ; но какъ я не могу себѣ представить, что ты надѣлъ старый коричневый сюртукъ, протертый на спинѣ и лоснящійся на локтяхъ, и страшныя панталоны орѣховаго цвѣта, происшедшія на свѣтъ въ Тамплѣ, для того, чтобы изучать химію или философію, я принужденъ тебя спроситъ категорически, что привело тебя сюда и что ты здѣсь дѣлаешь? Я кончилъ; твоя очередь говорить.

— Батюшка….

— Да, я твой отецъ, это извѣстно, и доказывается метрическими книгами; но это еще не есть причина, чтобы ты вѣчно молчалъ. Хочешь ли, я тебѣ помогу? Есть у тебя долги.

— Нѣтъ.

— Не занимаешься ли ты изученіемъ коммерческихъ предпріятій, которыя такъ много занимаютъ всѣхъ.

— Сохрани меня Боже!

— И ты хорошо дѣлаешь! Не думаешь ли ты стать политическимъ человѣкомъ, и не считаешь ли для того необходимымъ прочесть книги цѣлой библіотеки?

— Совсѣмъ нѣтъ.

— Наконецъ, сталъ ли ты учонымъ энтомологомъ, механикомъ? Не пщешь ли ты философскаго камня?

— Э! батюшка, я не сумасшедшій!

— Если ты не сумасшедшій, то говори; я тебя слушаю.

Людовикъ вздохнулъ, посмотрѣлъ на двѣ двери, все еще запертыя, раскрылъ ротъ, какъ-будто хотѣлъ тачать говорить, и ничего не сказалъ.

— Но я жду! сказалъ отецъ, стуча своею тростью по плитамъ пола.

— Ради Бога тише, прошепталъ молодой человѣкъ.

— Не все ли равно, говорю я громко или тихо?

— Но мы не одни въ этой квартирѣ, отвѣчалъ Людовикъ съ усиліемъ.

— А, мы не одни, это уже открытіе.

— И я не хотѣлъ бы мѣшать покою добрыхъ людей, которые тутъ живутъ.

— Тамъ? сказалъ отецъ, указывая на двѣ двери концомъ своей трости.

— Да, батюшка.

— А чѣмъ занимаются эти добрые люди?

— Они ремесленники.

— Какіе ремесленники? Нынѣ столько ремесленниковъ:

— О! это хорошіе люди!

— Эти хорошіе люди ремесленники; эти ремесленники хорошіе люди; мы долго можемъ такимъ образомъ бесѣдовать, нисколько не объясняя вопроса; но вотъ вещица, которая, я думаю поможетъ вамъ разрѣшить его.

Отецъ всталъ, и подойдя къ одному изъ стульевъ, взялъ осторожно, между большимъ и указательнымъ пальцемъ, хорошенькій, маленькій чепчикъ, только что наканунѣ сшитый.

При этомъ видѣ, Людовикъ покраснѣлъ до ушей.

— Премиленькій чепчикъ, сказалъ отецъ, поворачивая его на своемъ пальцѣ: ты мнѣ позволишь предположить, что онъ принадлежитъ кому-нибудь, и это кто-нибудь молоденькая дѣвушка?… Подъ этими розовыми лентами кроется любовишка!

— Не любовишка, сказалъ сынъ, вставая; но любовь глубокая, серьезная, искренняя.

— Къ чему не сказать прямо вѣчная!

— Да, батюшка вѣчная!

— Вотъ мы и начинаемъ понимать другъ-друга. Ты влюбленъ, и принимаешь легкій огонекъ за пламя волкана.

— Ахъ, еслибы вы знали ту, которую я люблю.

— Не кончай; это безполезно, я знаю заранѣе все, что ты мнѣ намѣренъ сказать. Она имѣетъ зсѣ качества, всѣ достоинства, всѣ добродѣтели, всѣ прелести; гораздо даже болѣе, это не женщина, это существо сверхъестественное. Такъ изъ-стари говорится. Но у этого прекраснаго существа есть конечно имя?

— Та, которую я люблю, называется Целиною.

— О! какое имя!

— Но продолжай. У Целины есть какое нибудь ремесло, безъ сомнѣнія, семейство? Хорошо быть совершенствомъ отъ рожденія, но нехудо имѣть также ремесло и семью.

— Целина цвѣточница.

— Хорошо!

— Ея отецъ столяръ, а мать занимается хозяйствомъ.

— Превосходно! и изъ всего этого, мнѣ кажется предосудительно одно только твое присутствіе здѣсь, посреди лицъ, безъ сомнѣнія, тебѣ мало извѣстныхъ.

— Какъ ни мало прошло времени съ-тѣхъ-поръ, какъ я ихъ знаю, но оно дало мнѣ возможность оцѣнить ихъ терпѣніе, твердость, честность, ревность къ работѣ….

— Прекрасно, у насъ есть образцовыя фермы, ты выдумываешь образцовыя семейства; это лучше.

— Вы смѣетесь, батюшка; но не вы ли сами научили меня уважать честныхъ людей? «Какое бы ни было ихъ состояніе, говорили вы мнѣ, блестящее или скромное, ихъ надо уважать.» Я примѣняю къ практикѣ ваши слова.

— Очень хорошо! Но научая тебя уважать честныхъ людей, развѣ я тебѣ говорилъ что должно любьть ихъ дочерей.

— Развѣ мы властны надъ своимъ сердцемъ?

— Мы всегда властны дѣлать или не дѣлать глупостей! Послушай, мой любезный Людовикъ, я шучу, по все-таки дѣло большей важности, нежели ты думаешь, и я надѣюсь, что я прихожу во-время чтобы помѣшать тебѣ сдѣлать такую глупость, или дурной поступокъ!

— Что вы хотите сказать?

— Ты меня поймешь. Это семейство, говоришь ты, честное и одаренное всѣми добродѣтелями, которыми драматурги съ такою любезностію надѣляютъ всякаго, кто только не носитъ фрака; я вѣрю тебѣ на слово, но согласись, что ты какъ-то странно уважаешь эту честность?

— Какъ такъ?

— Войдя въ это семейство работниковъ, объявилъ ли ты о своемъ имени, богатствѣ, положеніи въ свѣтѣ? За тебя мнѣ отвѣчаетъ твое платье. Думаешь ли ты, что это переодѣванье очень честно, и если эти добрые люди узнаютъ, что ты ихъ обманулъ, то не будутъ ли они въ-правѣ обвинить тебя?

— Да, я согласенъ: употребленная мною хитрость, можетъ-быть, достойна охужденія; но какая моя цѣль въ этомъ? Хотите ли вы знать ее?

— Что же ты мнѣ хочешь сказать, чего бы я не зналъ? Ты жертва комическихъ оперъ. Ты хотѣлъ быть любимъ для самого-себя! Средство не ново, но оно смѣшно. Хорошо ли ты обдумалъ свое намѣреніе, приходя сюда?

— Что сказать вамъ, батюшка? Я люблю; это слово заключаетъ все. Оно объясняетъ мое поведеніе, и если не оправдываетъ его, то извиняетъ. Меня влечетъ къ Целинѣ не одна красота ея, но особенно ея грація, ея наивность, ея сердечная чистота, ея веселый и прелестный нравъ! Я люблю ее.

— Или ты думаешь, что любишь ее!

— Я очень хорошо знаю, что ее иногда можно обвинить въ недостаткѣ хорошихъ манеръ, правильныхъ выраженій; да, это не свѣтская женщина; но если она родилась, какъ лѣсная фіалка, случайно, безъ воздѣлыванія, то менѣе ли у нея отъ того прелести и благоуханія? Когда она стоитъ тамъ у окна, и напѣвая какой-нибудь народный романсъ, вяжетъ свои букеты изъ газа, шелку и бархату, искренность ея улыбки, розовая свѣжесть ея щекъ, ея птичья веселость, ея молодость, ея беззаботность, все мнѣ напоминаетъ Женевьеву!…

— Я жду отъ тебя разсужденій, а ты впадаешь въ лиризмъ. Тебѣ недостаетъ только отвѣчать мнѣ стихами. Оставимъ въ покоѣ Женевьеву, Андре и Жоржъ-Занда, которымъ нечего дѣлать съ твоимъ происшествіемъ, и отвѣчай прямо на мой вопросъ. Имѣешь ли ты серьезное намѣреніе жениться на Целинѣ? Да, или нѣтъ?

— Да.

— Ты принадлежишь къ новой школѣ, мое бѣдное дитя!

— Я принадлежу къ школѣ, которая не имѣетъ предразсудковъ.

— И я также не имѣю предразсудковъ; но если бы романы, составлявшіе твою пищу, позволили тебѣ немного разсуждать, ты скоро понялъ-бы, что женщина, которая не имѣетъ нашихъ идей и привычекъ, не говоритъ на нашемъ языкѣ, не принадлежитъ къ нашему свѣту, можетъ, имѣя превосходныя качества, сдѣлать насъ совершенно несчастными. Скажемъ напрямки: дѣвица Целина, и это не моя вина, не твоей касты, не твоего сословія.

— Но, батюшка….

— Ахъ! мой другъ, избавь меня отъ подобныхъ глупостей! Все, что ты мнѣ хочешь сказать, я читалъ двадцать разъ, и не стоитъ труда мнѣ повторять это. Повѣрь моей старой опытности: соединясь съ дѣвицею Целиною, ты думаешь жениться на гризеткѣ, и ты женишься на посмѣшищѣ… Гораздо болѣе, ты женишься на несчастіи.

Людовикъ ничего не отвѣчалъ, но его физіономія обличала его сердечныя движенія; если онъ и сожалѣлъ, что его застигли въ романтическомъ похожденіи, то видно было, что онъ упорствовалъ въ своемъ намѣреніи.

— Послушай меня, продолжалъ отецъ важнымъ голосомъ: все это меня огорчаетъ болѣе, чѣмъ ты думаешь. Ты совершеннолѣтенъ; ты можешь распоряжаться состояніемъ, которое тебѣ оставила твоя бѣдная мать; слѣдовательно, ты можешь совершенно поступать по своей волѣ… По думаешь ли ты, что у меня есть другой интересъ, кромѣ твоего счастія? И не составляешь ли ты мою самую дорогую, я хотѣлъ сказать, мою единственную привязанность?

Разстроганный сынъ поцѣловалъ руку своего отца.

— Я думалъ предложить тебѣ другой союзъ….

— Другой союзъ? повторилъ сынъ, поднявъ голову.

— Помнишь ли ты свою кузину, Марію?

— Это хорошенькое дитя, которое я не видалъ уже семь или восемь лѣтъ?

— Она теперь взрослая молодая дѣвушка; душа самая чистая въ самомъ прекрасномъ тѣлѣ. Ты знаешь, она сирота, и я ее назначилъ тебѣ.

Людовикъ покачалъ головою.

— Теперь уже поздно, батюшка, сказалъ онъ.

— Мы увидимъ! отвѣчалъ дипломатъ.

Въ эту минуту послышался легкій шумъ въ сосѣдней комнатѣ. Людовикъ поспѣшно вскочилъ и бросилъ умоляющій взглядъ на своего отца.

— Я тебя понимаю, сказалъ послѣдній. Ты боишься, чтобы мое присутствіе здѣсь, въ такое время, не открыло этимъ добрымъ людямъ, кто такой я и кто такой ты. Я удалюсь; но подумай хорошенько, ты стоишь на дорогѣ, которая ведетъ къ самымъ опаснымъ глупостямъ. Твои глаза мнѣ говорятъ, что твое сердце болѣе несвободно; я обращаюсь къ твоему разсудку…. Подумай о своей будущности, подумай о своемъ семействѣ, и не разрушай счастія всей своей жизни изъ пустаго каприза. Я тебя оставляю и возвращаюсь въ отель, но помни, что я тебя жду.

Дипломатъ вышелъ изъ комнаты.

Когда затихъ шумъ его шаговъ на лѣстницѣ, Людовикъ упалъ въ кресло, закрывъ лицо руками.

— Нѣтъ, сказалъ онъ: это невозможно! Я люблю Целину, я женюсь на Целинѣ!

II.
СЕМЕЙСТВО ПЛЮШЕ.

Можетъ-быть, нѣкоторые пайдутъ, что г. маркизъ де-ла-Сейллерей (это было имя отца Людовика) употреблялъ отцовскую власть не съ достаточною твердостію, въ то время, какъ бесѣдовалъ съ сыномъ въ улицѣ предмѣстья Сенъ-Дени. Такая умѣренность происходила отъ одного особеннаго обстоятельства, которое надо объяснить.

Г. де-ла-Сейллерей принадлежалъ къ школѣ медлителей. Онъ много надѣялся на время и на помощь, доставляемую случаемъ.

«Умѣть выжидать, обыкновенно говаривалъ онъ, значитъ успѣвать».

Отправляясь въ Германію, куда призывала его смерть родственницы, оставившей по себѣ наслѣдницею единственную дочь свою, сироту семнадцати лѣтъ, г. де-ла-Сейллерей поручилъ сына своему старому другу, отставному моряку. Хлопоты по устройству дѣлъ богатаго наслѣдства, запутаннаго долгами и тяжбами, удержали г. де-ла-Сейллерея въ Германіи долѣе, чѣмъ онъ предполагалъ. По возращеніи во Францію, первою его заботою было освѣдомиться у стараго друга о характерѣ своего сына и самому изучить его. Результатъ этого двойнаго изслѣдованія несовсѣмъ былъ для него пріятенъ, но маркизъ довольно пожилъ и видалъ слишкомъ много разныхъ случаевъ, чтобы испугаться этого результата. Его безпокоило единственно то, что въ характерѣ Людовика онъ замѣтилъ почти совершенное отсутствіе недостатковъ.

— Никакихъ недостатковъ! говорилъ онъ про-себя, дурной признакъ! Лишь бы въ немъ не было пороковъ!

Войдя въ свой кабинетъ, послѣ поѣздки въ предмѣстье Сенъ-Дени, г. де-ла-Сейллерей нашелъ тамъ своего друга, моряка, ожидавшаго его.

— Я весьма радъ видѣть васъ, сказалъ онъ: мнѣ надо съ вами поговорить.

— Поговоримъ.

— Но, сначала разскажите мнѣ хорошенько все.

— Что все?

— Что дѣлалъ мой сынъ въ послѣднее время моего отсутствія?

— Почему могу я знать это? Вѣроятно, онъ дѣлалъ то, что дѣлали и мои сыновья!

— А что дѣлали сыновья ваши?

— Не знаю. Думаете ли вы, что я забочусь о томъ, что дѣлаютъ молодые люди двадцати-пяти лѣтъ? Я вамъ сказалъ: я взялъ на себя временную опеку надъ Людовикомъ, съ условіемъ бросить ему узду на шею; я сдержалъ слово, и онъ еще бѣгаетъ.

— Я думаю!

— Впрочемъ, что могутъ дѣлать молодые люди, если не тратить немного болѣе дэнзгъ, чѣмъ нужно, ужинать поздно, ѣздить по лѣсу и танцовать на балѣ? И мы тоже дѣлали.

— Я не прочь отъ этого, но мой сынъ — жалкій человѣкъ!

— Вы меня пугаете!… Что же онъ дѣлаетъ?

— Онъ влюбленъ!

— Ахъ! Боже! — И въ кого?

Тутъ г. де-ла-Сейллерей разсказалъ своему старому другу, капитану Гароффе, странную интригу, въ которую вмѣшался сынъ его Людовикъ съ невинностію новичка и безразсудностію мотылька.

— Но, вѣдь это глупо! вскричалъ старый морякъ.

— Я это хорошо знаю, и это-то меня пугаетъ. Глупость, которая беретъ начало въ самыхъ лучшихъ качествахъ сердца….

— Мой другъ, нельзя терять времени; надо посадить вашего сына на корабль и послать его на край свѣта.

— Думаете ли вы, что на пути отъ Ріо-Жанейро до Таити онъ не найдетъ болѣе или менѣе вѣтренныхъ цвѣточницъ. Много я выиграю, когда въ одно прекрасное утро пакетботъ привезетъ мнѣ извѣстіе изъ Индѣйскаго-моря, что мой сынъ женился на мѣднокрасной Виргиніи, на Урикѣ цвѣта краснаго дерева!

— Справедливо; но что же теперь вы думаете дѣлать?

— Выжидать…. Вы видѣли ловлю китовъ, мой старый товарищъ?

— Двадцать разъ; но какое отношеніе между китомъ и вашимъ сыномъ?

— Весьма большое. Когда въ кита попадаютъ острогой, то распускаютъ веревку и даютъ ему возможность плыть такъ скоро, какъ онъ хочетъ.

— Конечно. Если натянуть канатъ, то китъ увлечетъ за собою все, острогу, шлюпку и матросовъ.

— Такъ вотъ! мой сынъ раненъ въ сердце…. я ему даю свободу дѣйствовать. Мы увидимъ, когда онъ утомится.

Обратимся теперь назадъ, и объяснимъ, какимъ образомъ Людовикъ познакомился съ семействомъ Плюше.

Характера по природѣ восторженнаго, немного меланхолическаго. и тихаго, Людовикъ раздѣлялъ свое время между чтеніемъ и мечтаніемъ. Когда онъ не читалъ стиховъ, или какого-нибудь романа въ оберткѣ цвѣта свѣжаго масла, то бродилъ по полямъ. Вмѣсто-того, чтобы искать въ свѣтѣ честную молодую дѣвушку, которой бы онъ могъ ввѣрить свое сердце и свою будущность, онъ гонялся за своимъ идеаломъ. Найти женщину, которая бы стала хорошею матерью семейства и составила счастіе своего мужа, дѣло нелегкое, и много умныхъ людей не успѣваютъ въ этомъ. Людовикъ думалъ поступить лучше. Онъ воздвигнулъ въ своемъ воображеніи идеалъ абсолютный, и украсилъ его всѣми совершенствами, какія только поэты расточаютъ своимъ идоламъ. Его идеалъ назывался то Офеліею, то Элоизою, одинъ день Клариссою, а другой Дездемоною. Сколько очаровательныхъ призраковъ пронеслось въ его воображеніи, когда онъ прохаживался, при солнечномъ закатѣ, вдоль опушки лѣса, наполненнаго тѣнями и отголосками. Онъ призывалъ тогда госпожу Морсауфъ и Матильду, Жюльетту и Виргинію, Эдмею и Беатриче, Валентину и Памелу. Легкія интриги, заводимыя безъ труда на прогулкѣ по Булоньскому-лѣсу или асфальту бульвара, ему чрезвычайно не нравились, и онъ нетолько не подражалъ примѣру своихъ друзей, но то, что зналъ объ ихъ подвигахъ въ этомъ родѣ, привлекало его еще болѣе къ его любимому мечтанію. Ему нужна была мечта.

Въ одинъ день, онъ ее нашелъ; и эта химера, цвѣточница по ремеслу, называлась Целиною Плюше.

Гуляя по бульвару, Людовикъ часто встрѣчалъ молодую модистку, нарядную и хорошенькую, мелькавшую мимо него съ картономъ или ящикомъ въ рукѣ, такъ легко и граціозно, какъ зеленичка, прыгающая по топкому песку ручейковъ. Онъ провожалъ ее взглядомъ, иногда слѣдовалъ за нею, и когда она исчезала за угломъ улицы, онъ вздыхалъ и уходилъ въ задумчивости.

Интрига была, какъ видно, ни слишкомъ живая, ни слишкомъ романическая, но для такого характера, какой былъ у Людовика, достаточно было малѣйшаго случая, чтобы обратить эту встрѣчу въ событіе, и изъ событія сдѣлать романъ.

Случай представился въ одно воскресенье.

Въ этотъ день, Людовикъ, повинуясь своей фантазіи, отправился въ Сенъ-Манде, и остановился въ одномъ трактирѣ. Пріятная погода заставила хозяина заведенія разставить столы въ саду. Пришло нѣсколько музыкантовъ, и общество пустилось танцовать.

Съ первыхъ шаговъ, сдѣланныхъ Людовикомъ въ саду, онъ встрѣтилъ глаза хорошенькой модистки. Она была въ лучшемъ своемъ кисейномъ платьѣ, въ хорошенькомъ чепчикѣ, и танцовала отъ души.

— Опять она! Какой случай! подумалъ Людовикъ.

Случай, надо признаться, нисколько не былъ чуденъ; но когда умъ направленъ къ романическому, песчинки становятся скалами, и работница, идущая на сѣнокосъ съ вилой, превращается въ Дульцинею.

Модистка продолжала танцовать, не обращая вниманія на г. де-ла-Сейллерея, котораго она не знала. Если она его замѣтила, то это потому, что стояла лицомъ къ двери, въ которую онъ вошелъ. Балъ, музыка и ея танцоръ занимали ее вполнѣ. Если Людовикъ находилъ удовольстіе встрѣчать ее на улицѣ, то тутъ онъ еще съ большимъ удовольствіемъ смотрѣлъ, какъ она прыгала съ быстротою бѣлки. По окончаніи кадриля, модистка поклонилась своему кавалеру и подбѣжала къ столу, за которымъ мастеровой, въ праздничномъ нарядѣ, попивая вино, разговаривалъ съ инвалидомъ.

— Ты веселишься? сказалъ ей мастеровой, получивъ отъ нея поцѣлуй.

— Да, папа.

— Хорошо, веселись.

— Конечно, а вы?

— Я, я болтаю съ этимъ господиномъ, который разсказываетъ мнѣ о своихъ кампаніяхъ; мы остановились на Березинѣ.

— Мѣстечко, гдѣ было жарко, мамзель, сказалъ инвалидъ., кланяясь модисткѣ: льдины повсюду, въ рѣкѣ и на усахъ.

— Какъ это смѣшно! сказала молодая дѣвушка: но гдѣ же мама?

— Мама Плюше!… А, вотъ она тамъ съ нашею сосѣдкою…. Онѣ вдвоемъ работаютъ языкомъ за четверыхъ!

— О! начинается ритурнель. Прощай, папа!

И легче птицы, мадемоазель Плюше побѣжала танцовать.

Общество на балѣ было смѣшанное, и оно очень удивилось бы, узнавъ, что сынъ настоящаго маркиза, и притомъ милліонщика, пришелъ мечтать въ садъ Питу, подъ вывѣской Африканскаго егеря.

Въ самый разгаръ вальса, вихремъ носившаго посѣтителей съ швеями, купеческій сидѣлецъ, корчившій изъ себя важнаго человѣка схватилъ безъ церемоніи Целину за талію и поцѣловалъ ее въ шею. Целина вскрикнула и хотѣла отъ него освободиться.

Но трактирный Донъ-Жуанъ, воодушевленный бутылкою бѣлаго вина, не пускалъ ее.

Людовикъ находился невдалекѣ отъ Долины. Онъ бросается на забіяку, и отталкиваетъ его. Зрители смѣются. Сидѣлецъ, разсерженный кидается на своего противника.

— Берегитесь, вскричала Целина, видя, что побѣжденный подходитъ къ ея защитнику.

— Не безпокойтесь; я съ нимъ справлюсь отвѣчалъ Людовикъ.

На шумъ пришли жандармы, и чтобы возстановить порядокъ, схватили обоихъ непріятелей.

— Взять ихъ! сказалъ присутствовавшій тутъ бригадиръ.

Что сталось бы съ поэзіею и мечтами Людовика, еслибы съ высоты онъ внезапно попалъ въ жалкую дѣйствительность сибирки? этого никто не можетъ знать! Но Целина была тутъ, она вступилась.

— Брать виновныхъ, сказала она, вы можете, но оставьте невинныхъ!

— Э! матушка! всѣ буяны были бы невинны отъ отца до сына…. еслибы ихъ слушали!

— Но, я вамъ говорю, что онъ защищалъ меня отъ этого грубіяна, который хотѣлъ поцѣловать меня насильно.

— Это правда! сказалъ одинъ драгунъ, вышиною въ пять футовъ шесть дюймовъ, безъ каски.

— А! онъ хотѣть васъ поцаловать? возразилъ жандармъ, и приказалъ отпустить Людовика.

Въ эту минуту Людовикъ почувствовалъ свою руку какъ бы въ тискахъ; онъ обернулся и увидѣлъ честное лицо Жерома Плюше, пришедшаго благодарить его за свою дочь.

— Вы защитили Целину; это поступокъ храбраго человѣка; и если вамъ понадобится когда-либо добрая пара рукъ, разсчитывайте на Жерома Плюше.

— А я, прибавилъ нѣжный голосъ Целины, повѣрьте, никогда не забуду, что вы сдѣлали для незнакомой вамъ женщины.

Мадамъ Плюше, болѣе откровенная, бросилась на шею къ молодому человѣку.

— Ахъ! сказала она: вы герой, я думала видѣть въ васъ принца Родольфа. Вы также храбры, какъ онъ, и я думаю, онъ походилъ на васъ.

Добродушіе и искренность этихъ простыхъ работниковъ, хорошенькое личико ихъ дочери, подѣйствовали на чувствительное сердце Людовика; онъ увидѣлъ въ своемъ воображеніи, постоянно восторженномъ, первую главу романа, и уступилъ удовольствію перевернуть первые листки его.

Когда настало время идти домой, не было болѣе ни кареты, ни омнибуса. Рѣшились возвратиться въ Парижъ пѣшкомъ. Ночь была тихая и лунная.

Людовикъ пошелъ вмѣстѣ съ семействомъ Плюше, съ которымъ оказанная имъ защита Целинѣ поставила его на совершенно дружескую ногу. Пѣсенки и болтовня смѣнялись своимъ чередомъ. Посматривая на Целину, и въ каменистыхъ мѣстахъ подавая ей иногда руку, Людовикъ принялъ съ радостію мысль которую всякій другой поспѣшно отвергнулъ бы; мелькнувъ въ его умѣ, эта мысль вскорѣ пустила въ немъ глубокіе корни.

«Что если я получу къ ней доступъ, думалъ онъ, въ своей жаждѣ приключеній; если я заставлю ее полюбить себя; по-крайней-мѣрѣ, тогда я буду увѣренъ, что соблазнъ богатства и титла не будетъ ничего значить въ чувствѣ, которое я пробужу въ этомъ молодомъ сердцѣ. Целина свѣжа, какъ майская роза; она пользуется всѣмъ преимуществомъ своего возраста и хорошаго здоровья; она щебечетъ подобно ласточкѣ на краю крыши; улыбка ея другъ; малѣйшія ея мысли ясны, какъ чистая вода; можетъ-быть, счастіе у меня подъ рукою».

Людовикъ въ этомъ мѣстѣ своего размышленія, романическаго плода луннаго свѣта, былъ прерванъ госпожою Плюше, одаренной въ высшей степени любопытствомъ.

— Вы изъ Парижа? спросила она его внезапно.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Людовикъ.

И онъ почти не солгалъ; Людовикъ родился въ замкѣ, въ окрестностяхъ Сенъ-Жсрмена.

— Такъ вы изъ провинціи? продолжала любопытная.

— Да, отвѣчалъ Людовикъ.

Здѣсь ложь начала вмѣшиваться въ разговоръ. Еще нѣсколько словъ, и она вполнѣ овладѣла имъ.

— Бѣдный молодой человѣкъ! продолжала мадамъ Плюше, непостигавшая, какъ можно было родиться не въ Парижѣ: конечно, ваши родители послали васъ въ Парижъ.

— Да, мои родители и желаніе сыскать себѣ занятіе. Надо работать, чтобы имѣть чѣмъ жить!

— Это обычай честныхъ людей, но я знаю, нѣкоторые и безъ него обходятся, сказалъ папа Плюше!

— О! этотъ молодой человѣкъ смотритъ совсѣмъ не негодяемъ, сказала тихонько Целина.

— Это видно! храбрый молодой человѣкъ, надѣляющій дерзкихъ такими знатными пинками.

— Но, скажите мнѣ, начала снова мадамъ Плюше, упорствовавшая въ допросѣ: чѣмъ же вы занимаетесь?

Людовикъ съ минуту не зналъ, что отвѣчать.

— Я? спросилъ онъ, потомъ.

— Кто же другой.

Людовикъ провелъ рукой по лбу.

— Я занимаюсь на конторѣ одного управляющаго, сказалъ онъ наконецъ.

— Выгодно это занятіе?

— Да, довольно выгодное.

— А сколько вы выручаете?

— Около двухъ сотъ франковъ въ мѣсяцъ.

— Это прекрасно! немного болѣе шести франковъ въ день.

— Столько, сколько получаютъ позолотчики фарфора, искусные обойщики и столяры, сказалъ Жеромъ Плюше.

— Но я скоро получу прибавку, возразилъ Людовикъ, увлекаясь своею выдумкою.

— А тратите вы все, что получаете?

— Когда живешь въ гостинницѣ….

— Какъ! вы живете въ гостинницѣ?

— Поневолѣ, когда не имѣешь особой квартиры.

— Но, молодой человѣкъ, васъ должны на славу обкрадывать въ этой гостинницѣ? А кто смотритъ за вашимъ бѣльемъ, за вашими вещами?

— Прислужница.

— Это чистый грабежъ.

— Да, достается таки платкамъ и рубашкамъ.

— Это ужасъ! Но, для чего вы не помѣститесь на хлѣбахъ въ какомъ-нибудь честномъ семействѣ?

— Надо прежде отыскать его.

— Такъ отъ чего вы не ищете.

— Я никого не знаю.

— Послушайте, хотите, я вамъ сдѣлаю предложеніе?

— Дѣлайте, дѣлайте.

— Согласны вы переѣхать къ намъ!

— Если позволитъ г. Плюше.

— Тутъ нѣтъ вопроса объ его позволеніи, когда мнѣ такъ угодно. Переѣзжайте, что-ли?

— Но сначала, вскричалъ г. Плюше, должно знать, живутъ ли они въ нашемъ сосѣдствѣ.

— Это справедливо; гдѣ живетъ этотъ управляющій, у котораго вы занимаетесь?

— Въ предмѣстьѣ Поассонньеръ, отвѣчалъ смѣло Людовикъ, вспомнивъ, что онъ встрѣчалъ Целину между бульваромъ Бонь-Нувель и Сенъ-Денискими воротами.

— Вотъ и прекрасно, мы, значитъ, сосѣди.

— А!

— И какъ нарочно у насъ есть, въ улицѣ предмѣстья Сенъ-Дени, незанятая комната; мебель въ ней вся орѣховая.

— Вся орѣховая! повторилъ Людовикъ.

— Вы можете поселиться въ ней завтра, если хотите.

— Не желаю лучшаго.

— Такъ вы согласны?

— Согласенъ!

— Кстати, такъ какъ вы теперь нашъ жилецъ, скажите мнѣ, пожалуста, какъ васъ зовутъ?

— Меня зовутъ Людовикъ Дурандъ, отвѣчалъ онъ.

И прибавилъ про себя:

«Есть столько Дурандовъ, что все-равно, однимъ болѣе или менѣе»!

Разговаривая такимъ-образомъ, общество дошло до Сенъ-Денискихъ воротъ; тутъ новые друзья разстались, обѣщая увидѣться завтра.

Вернувшись въ отель своего отца, Людовикъ былъ веселъ до безумія. Благодаря свободѣ, предоставленной ему капитаномъ, которому онъ былъ ввѣренъ г. де-ла-Сейллереемъ, переѣздъ Людовика на новую квартиру не былъ продолжителенъ; всю кладь составилъ одинъ чемоданъ. Впрочемъ, никто въ отелѣ не замѣтилъ новой и странной жизни, которую онъ сталъ вести. Капитанъ корабля, еслибы прожилъ сто лѣтъ, то и тогда не вообразилъ бы, что молодой человѣкъ, имѣвшій въ распоряженіи своего сердца всѣ будуары Шоссе-д’Антенъ, могъ заключить его въ каморкѣ предмѣстья Сенъ-Дени!

Изъ комнаты, назначенной Людовику у супруговъ Плюше, выходило окно на крышу и представляло видъ, составлявшійся изъ замѣчательной коллекціи флюгеровъ и трубъ. Перспектива терялась въ горизонтѣ черепицъ и аспидныхъ досокъ. Мебель, стоившая много, много тридцать экю, состояла изъ постели, коммода, четырехъ стульевъ и маленькаго зеркальца, повѣшеннаго на стѣнѣ.

— Вы будете здѣсь жить какъ принцъ, сказала ему госпожа Плюше, показывая комнату. Немного высоко, но воздухъ чистый; есть за окномъ полочка, куда можно будетъ ставить горшокъ съ резедою и гвоздикою…. Напротивъ живетъ артистъ, играющій на фортепіано самыя новыя піесы, контрдансы, которые хоть кого заставятъ плясать. Немного далѣе, тамъ, гдѣ вы видите зеленую клѣтку съ канарейкою, живетъ дѣвица, которая поетъ романсы, раздирающіе сердце. Она должна дебютировать въ Амбигю. Любите ли вы искусства?

— О! вскричалъ Людовикъ съ выраженіемъ восхищенія.

— Я въ восторгѣ отъ нихъ…. особенно отъ мелодрамъ. Мнѣ пріятно плакать горькими слезами. Иногда подумаешь, что если-бы я училась, то могла бы быть актрисою!… но я не получила воспитанія. О! Мелингъ, вотъ такъ актеръ! Вы его помните въ Лазарѣ Пастухѣ, когда онъ кричитъ: «стражи, не спать»! Я не могу сидѣть на мѣстѣ, вспоминая объ этомъ. Мелодрама! нечего нѣтъ лучше. Мать, обнимающая свою дочь, сердитый отецъ, измѣнникъ, ужасный измѣнникъ, который всѣхъ преслѣдуетъ; бѣдная невинная дѣвушка, влюбленная какъ весна и неимѣющая возможности выдти замужъ за любимаго человѣка; принцессы въ золотыхъ платьяхъ, и люди, которыхъ сажаютъ въ темницу; исторіи о маленькихъ покинутыхъ дѣтяхъ, заставляющія всѣхъ отъ первыхъ ложъ до галлереи, отъ галлереи до партера, проливать слезы, и Джемма, въ театрѣ Сенъ-Мартенскихъ-воротъ, съ своимъ громовымъ голосомъ, и г. Бутенъ, который разсмѣшитъ голоднаго могильщика, и мадамъ Гюнонъ, превосходная женщина, которая трогаетъ васъ донельзя, когда говоритъ: «Дитя мое! дитя мое!» А потомъ, страшныя сцены. Все это очень забавно! Отъ чего, я не мадамъ Кларисса Мирой, а жена Жерома Плюше?

Голосъ мужа прервалъ добрую женщину, посреди ея сердечнаго изліянія.

— Эй, жена, кричалъ голосъ: пора завтракать, а то говядина переварится.

— Сейчасъ, сейчасъ! отвѣчала она.

Потомъ, пожавъ плечами, прибавила:

— Вотъ этотъ такъ не любитъ литературы! лишь бы были у него доски для работъ, да сытное кушанье, и онъ счастливъ.

— Посмотрите, какой случай, сказалъ тогда Людовикъ, удерживая мадамъ Плюше: мой патронъ именно служитъ въ Амбигю: такъ какъ вы любите мелодраму, то я вамъ достану ложу на представленіе новой піесы.

— Въ-самомъ-дѣлѣ, достанете ложу! на ту піесу, гдѣ плачутъ такъ, что подумаешь, дождь идетъ въ залѣ!… Стоитъ за это васъ поцаловать!

И мадамъ Плюше поцаловала Людовика въ обѣ щеки.

Семейство, въ которое вошелъ сынъ г. маркиза де-ла-Сейллерея, состояло изъ четырехъ лицъ, трехъ уже намъ извѣстныхъ, и четвертаго, г. Артура, племянника мадамъ Плюше и по званію парижскаго шалуна (гамена).

Г. Артуръ былъ не такой парижскій гаменъ, какого мы привыкли видѣть на театрахъ, по настоящій, какого мы видимъ на улицахъ.

Этотъ негодяй, обычный посѣтитель бульварныхъ театровъ, занимался въ часы досуга ремесломъ брилліянтщика; но забота прочесть утромъ аффиши, собрать новости въ разговорахъ передъ дверьми Цирка съ хористами театровъ Petit-Lazari или Folies Dramatiques, пробѣжать журналы, чтобы знать время дебютовъ и возинащенія знаменитыхъ актеровъ, слѣдовать за полками, проходящими по улицѣ съ музыкой, присутствовать ври смотрахъ, и тысяча другихъ неменѣе полезныхъ занятій, оставляли ему такъ мало свободнаго времени, что Артуръ почти никогда не ходилъ въ мастерскую.

Но онъ, напримѣръ, не пропускалъ зайти два или три раза въ недѣлю на площадь, гдѣ выставляютъ найденныя мертвыя тѣла, и постоянно занималъ первое мѣсто у заставы Святаго Якова въ дни казни. Драмы ассизнаго суда не имѣли болѣе ревностнаго слушателя; лучше Газеты Трибуналовъ, онъ звалъ имена и прежнюю жизнь важныхъ преступниковъ, призванныхъ въ судъ. Въ Веисеннѣ не раздавался пушечный выстрѣлъ безъ того, чтобы онъ не принялъ большаго участія во всѣхъ воинскихъ маневрахъ. Г. Артуръ не имѣлъ соперника въ игрѣ въ пробку и въ миломъ искусствѣ подражать крику животныхъ. Онъ могъ пробить тревогу пальцами по стеклу и мастерски трубилъ въ кулаки. Съ перваго взгляда, онъ узнавалъ въ толпѣ г. Фредерика Леметра, и въ театрѣ показывалъ своимъ товарищамъ бѣлыя перчатки г. Дешіери и сѣдые волосы г. Мишеля Массона. При случаѣ, онъ декламировалъ тирады изъ мелодрамъ и пѣлъ охриплымъ голосомъ водевильные куплеты. Сколько знаменитыхъ покойниковъ проводилъ онъ на кладбище Отца-Лашеза, и сколько выслушалъ надгробныхъ рѣчей! Онъ былъ скептикъ, лгунъ, лентяй, объѣдала, иногда остроумный, большею частію буянъ, дерзкій, любопытный.

Доходъ Артура составляли су, которыя онъ ловко выпрашивалъ у мадамъ Плюше, или выручалъ, открывая дверцы каретъ у подъѣзда театровъ, и торгуя контрмарками, на бульварахъ, то у Сенъ-Мартенскихъ-воротъ, то у Variétés, или, наконецъ: выигрывалъ въ любимую свою игру въ пробку.

Г. Артуръ былъ любимцемъ госпожи Плюше и нѣсколько надоѣдалъ господину Плюше. Онъ ласкалъ всѣ слабыя струны первой, разсказывая ей интриги видѣнныхъ имъ драмъ, и доставляя ей самые свѣжіе фельетоны; возбуждалъ гнѣвъ послѣдняго дерзостію своихъ поступковъ, противныхъ честной и трудолюбивой природѣ мастероваго. Такимъ-образомъ, Артуръ былъ постоянною причиною внутреннихъ раздоровъ между двумя супругами; раздоры кончались, сказать мимоходомъ, тѣмъ, что Жеромъ Плюше, слишкомъ добрый или слишкомъ слабый, удалялся, не желая разсердиться не на шутку.

Чтобы окончить портретъ этого семейства, мы скажемъ, что господинъ Плюше по ремеслу столяръ, былъ такимъ, какимъ казался, то есть чрезвычайно честнымъ, откровеннымъ, веселаго нрава; онъ любилъ одно свое семейство, и ничего не желалъ, кромѣ работы.

Целина, восемнадцатилѣтняя дѣвушка, была характера живаго и веселаго, съ ребяческимъ умомъ и простодушнымъ сердцемъ, при всемъ томъ одаренная большимъ количествомъ здраваго смысла.

Что касается госпожи Плюше, то, конечно она была добрая женщина, но преисполненная глупости и тщеславія. Она питалась одними грезами; справедливая и разсудительная мысль никогда не проникала въ ея мозгъ, сбитый съ толку мелодрамой и фельетономъ. Она судила о свѣтѣ по приключеніямъ Флеръ-де-Мари и монологамъ г. Сенъ-Ернеста на театрѣ Амбигю, въ котораго она слѣпо вѣрила. Возобновляя глупости Катоса и Маделоны, она думала, что въ жилахъ ея текла знаменитая кровь, и мечтала для себя и своей дочери о какомъ-то чудномъ приключеніи, которое должно было возвратить имъ потерянное ими состояніе. Однимъ-словомъ, она вѣрила серьозно въ необыкновенныхъ людей, переодѣтыхъ въ работниковъ.

Впрочемъ, несмотря на свои недостатки, госпожа Плюше любила дочь и мужа, и готова была разорваться на части, чтобы сдѣлать ихъ счастливыми.

Таково было семейство, въ которое игра воображенія ввела господина Людовика де-ла-Сейллерея, единственнаго сына господина маркиза де-ла-Сейллерея, бывшаго пера Франціи и посланника.

III.
ВОДЕВИЛЬ ВЪ ПЯТОМЪ ЭТАЖѢ.

Едва прошло двѣ недѣли съ-тѣхъ-поръ, какъ Людовикъ поселился въ пятомъ этажѣ предмѣстья Сенъ-Дени, какъ господинъ де-ла-Сейллерей открылъ тайну этого романическаго сушествованія; но можно сказать, что его успѣхи въ любовной кампаніи, съ такою вѣтреностію предпринятой, были до сего времени отрицательные. Характеръ Целины не былъ склоненъ къ мечтательности, и нѣмецкая сентиментальность не нравилась ея сердцу, бившемуся отъ веселыхъ пѣсней.

Целина, несмотря на робкія нападенія на свое сердце, упорно видѣла въ Людовикѣ лишь простаго клерка и добраго малаго, и ничего болѣе. Но это противодѣйствіе, важность котораго оставалась незамѣтною для молодой дѣвушки, раздражало фантастическую страсть Людовика, и побуждало его не оставлять плана.

Онъ походилъ на командующаго арміею, который осадилъ крѣпость, и не соглашается отступить прежде, чѣмъ гарнизонъ пробьетъ къ сдачѣ.

Любовь Людовика была тѣмъ опаснѣе, чѣмъ менѣе была она искрення; онъ любилъ въ Целинѣ нестолько женщину, сколько типъ своего созданія; онъ смотрѣлъ на нее, какъ поэтъ смотритъ на свою драму, скульпторъ на свою статую, живописецъ на свою картину; онъ пристращался къ своему творенію съ упрямствомъ немного слабаго характера и очень добраго сердца. Все это превосходно понялъ г. де-ла-Сейллерей, его отецъ, и рѣшился, ни за-что не приниматься необдуманно.

Въ одно утро, спустя нѣсколько дней послѣ переданнаго нами разговора между маркизомъ и его сыномъ, Людовикъ, возвратясь къ завтраку, засталъ Жерома съ неизвѣстнымъ ему молодымъ человѣкомъ. Этотъ молодой человѣкъ, двадцати-шести или двадцати-семи лѣтъ, былъ хорошо сложенъ и имѣлъ открытое лицо, располагавшее въ его пользу. Онъ былъ въ одеждѣ опрятнаго и достаточнаго ремесленника.

Целина, съ разгорѣвшимися щеками и болѣе обыкновеннаго блестящими глазами, приготовляла въ углу цвѣты. Но ея нетвердая рука дурно оканчивала начатую розу. Мадамъ Плюше, съ немного пасмурнымъ лицомъ, накрывала на столъ.

Жеромъ и молодой работникъ сидѣли другъ подлѣ друга; но, если они разговаривали вмѣстѣ, то взоры послѣдняго обращены были въ-сторону Целины.

— Господа, сказать Жеромъ, вставая: я долженъ васъ познакомить другъ съ другомъ; вы достойны взаимнаго уваженія.

Людовикъ поклонился незнакомцу немного холодно. Онъ приписывалъ волненіе Целины его присутствію.

— Жакъ Клико, продолжалъ Жеромъ, ударяя по плечу молодаго работника: мой пріятель Жакъ, обойщикъ, не распутникъ, не буянъ, сынъ моего стараго товарища, котораго я любилъ какъ брата.

Жакъ поклонился, но холодно, подобно Людовику.

— Господинъ Людовикъ, служитъ у одного управляющаго, продолжалъ Жеромъ, и въ настоящее время мой жилецъ,

— Вашъ жилецъ! повторилъ Жакъ.

Онъ посмотрѣлъ на Людовика, посмотрѣлъ на Целину, и нахмурилъ брови.

— Ну да! нашъ жилецъ! Развѣ это не нравится г. Клико? сказала мадамъ Плюше, ворча.

— А какое ему до этого дѣло? вскричалъ Жеромъ. Вмѣсто того, чтобы ворчать, ты лучше бы давала завтракать…. я голоденъ! И ты, конечно, также, дружище Жакъ?…

— Еще бы, когда съ дороги!

— Я помогу мама! сказала Целина, вставъ быстро со стула.

Эта услужливость не понравилась Людовику, въ свою очередь нахмурившему брови.

Жакъ наклонился на ухо къ Жерому:

— Кажется, сказалъ онъ тихонько: мадамъ Плюше не измѣнилась современи моего отъѣзда.

— Она? Никогда!… Немного честолюбивая, немного тщеславная, немного сварливая, немного то, немного се, неслишкомъ пріятная въ ежедневной жизни, впрочемъ добрая женщина.

— О чемъ вы шепчететесь тамъ? сказала мадамъ Плюше. Говорите громко, а если ничего не умѣете сказать хорошаго, то лучше молчите.

— Ты будешь теперь сердиться, что мы разговариваемъ между-собою о семейныхъ дѣлахъ?

— А! да, о семейныхъ дѣлахъ, о которыхъ намъ такъ мало сообщилъ г. Клико, и которыя принудили его такъ внезапно уѣхать,

— Славное дѣло! Умирающая тетка призвала Жака, чтобы отказать ему свое имущество.

— Только-то?

— Только, отвѣчалъ Жакъ съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ.

— И эта старая тетка, которая вамъ оставляетъ все свое имущество, умерла она?

— Нѣтъ еще.

— Много надо ей времени!… Шестая недѣля при послѣднемъ издыханіи, и все еще жива!

— Еслибы кто услышалъ тебя, жена, то подумалъ бы, что у тебя дурное сердце, сказалъ Жеромъ. Если она еще живетъ, эта бѣдная старуха, тѣмъ лучше!

— Тѣмъ неменѣе, это странно; работникъ оставляетъ свою работу и уѣзжаетъ съ быстротою ракеты. Тетка, о которой никогда не говорили, является какъ нарочно въ разговорѣ, чтобы умереть, и въ самую минуту смерти, кракъ! оживаетъ…. Это странно!

— Вотъ, ты станешь теперь думать, что тутъ кроются какія-нибудь тайны.

— А кто знаетъ!

— Послушай, жена, ты слишкомъ часто ходишь въ Амбигю. Привычка видѣть драмы, напичканныя химерами, лишаетъ тебя разсудка; ты видишь ихъ повсюду.

Съ самаго начала разговора, Жакъ оставилъ нести всю тяжесть его Жерому, а самъ приблизился къ Целинѣ.

— Сохранились ли, сказалъ онъ ей, смотря на нее въ оба глаза: канарейки, которыхъ я вамъ подарилъ въ день вашего рожденія?

— Увы! нѣтъ! Мой кузенъ Артуръ не затворилъ дверцу клѣтки и онѣ вылетѣли.

— А розаны?

— О! они тамъ. Я каждое утро сама ихъ поливаю; это показываетъ, что я всякій день думала о васъ. А вы?

— Я, я, ношу всегда вашъ образъ въ сердцѣ.

Людовикъ пожиралъ глазами молодую чету; игра ихъ физіономій довольно открывала то, что можно было подозрѣвать еще болѣе, и уже змѣя ревности заползала въ его сердце.

— А что дѣлаетъ Артуръ? сказалъ вдругъ г. Плюше.

— Артуръ? Онъ нетакъ здоровъ, отвѣчала мадамъ Плюше.

— Что у него?

— Мигрень.

— Мигрень? А вотъ я его вылечу Мигрень въ десять часовъ, это слишкомъ поздно…. Эй! Артуръ! прокричалъ Жеромъ, стуча въ дверь сосѣдняго кабинета.

— Что такое? отвѣчалъ изнутри голосъ.

— То, что ты долженъ вставать, и попроворнѣе, лѣнтяй!

— Уже!

— Какъ уже! Солнце давно встало.

— Да оно такъ рано ложится.

— Ты вздумалъ разсуждать!

— Нѣтъ, я только сдѣлалъ астрономическое замѣчаніе.

— Хорошо! тебѣ прощаютъ его, а теперь одѣвайся скорѣй.

— И завтракъ сейчасъ будетъ поданъ, прибавила мадамъ Плюше менѣе строгимъ тономъ.

Голосъ умолкъ, но минуту спустя Артуръ принялся ворчать:

— Одѣваться, раздѣваться, переодѣваться, дѣлать все одно и тоже… о какая жизнь…. Мнѣ ужъ наскучило.

— Постой! я тебѣ доставлю развлеченіе, прервалъ его Плюше, схвативъ палку.

— Вы очень добры, благодарю.

— Такъ, проворнѣе…. я тебѣ даю пять минутъ.

Послышалось зѣваніе и шумъ отъ двухъ ногъ, спущенныхъ на полъ.

— Какой мальчуганъ! сказалъ папа Плюше.

— Но, сказалъ Людовикъ, размышленія котораго были прерваны этимъ разговоромъ: почему вы не попробуете обращаться съ нимъ кротко?

— Съ нимъ обращаться кротко! Видно, что вы его не знаете.

И разгорячившійся папа Плюше вскричалъ:

— Ребенкомъ, онъ воровалъ варенья у сосѣда и вишни у торговки, и лгалъ на пропалую! Въ школьномъ возврастѣ, онъ сталъ привязывать кострюли къ хвосту собакъ и дразнилъ языкомъ школьнаго учителя. Книги его были вѣчно въ клочкахъ, а платье въ лохмотьяхъ. Должно-быть, онъ выучился читать, разсматривая аффиши; по-крайней-мѣрѣ, я никогда не видѣлъ его, чтобы онъ перелистывалъ тетради. Но если надо было достать жуковъ или шары, стоило только обратиться къ его карманамъ. Они были всегда ими наполнены. Лучшее время дня буянъ проводилъ на улицѣ. Сколько стибрилъ онъ орѣховъ и яблоковъ изъ всѣхъ лавокъ своего околодка! Позже, когда настала пора вступить ему въ ученье, онъ распѣвалъ пѣсни, бросалъ каменьями въ прохожихъ. Сколько разъ онъ портилъ мостовую и опрокидывалъ омнибусы! Я хотѣлъ выучить его хорошему ремеслу; а онъ, вмѣсто того, чтобы стараться стать честнымъ человѣкомъ и хорошимъ работникомъ, выучился курить трубку, да бездѣльничать. Сегодня, онъ ссорится съ городовымъ сержантомъ, завтра онъ дерется съ какимъ-нибудь негодяемъ: и не ждите отъ него ничего путнаго. А спросите, что играютъ на театрѣ Бобино или Пети-Лазари, и онъ вамъ скажетъ названія всѣхъ піесъ и имена всѣхъ актеровъ. Ахъ! еслибы онъ не былъ сыномъ моего бѣднаго брата, давно бы ему не бывать въ этомъ домѣ; но жена моя тутъ, и когда я браню его: «Что дѣлать? говоритъ она мнѣ, это (gamin) мальчикъ»!

Какъ только папа Жеромъ сказалъ эти слова, Артуръ вышелъ изъ своей комнаты.

— Благодарю! дядюшка, сказалъ онъ: портретъ, можетъ-быть, похожъ, но онъ нисколько не лестенъ.

— А! ты здѣсь! ты таки довольно замѣшкался!

— Когда нѣтъ камердинера!

Папа Жеромъ схватилъ Артура за руку, и тряся ее, сказалъ:

— Мы теперь, съ твоего позволенія, разчитаемся съ тобою.

— Но если я не дамъ своего позволенія.

— Мы все-таки разсчитаемся; ты знаешь, что у меня есть подъ рукой средство заставить тебя говорить.

— А! дяденька, разсчитываться такъ рано, это не водится!

— Такъ это будетъ водиться. Что ты дѣлалъ эти три дня?

— Кто это можетъ знать?

— Берегись! палка моя возвратитъ тебѣ память.

— Ахъ! Фи! какое обращеніе!

— Во-первыхъ, ты не былъ въ мастерской въ понедѣльникъ.

— Я думаю, что нѣтъ! Въ понедѣльникъ! Чтобы отпраздновать эпилогъ воскресенья какъ слѣдуетъ, я провелъ этотъ день въ Бельвилѣ, съ двумя друзьями и циплячьимъ фрикасе. Фрикасе было весьма порядочное.

— А во вторникъ?

— Во вторникъ? я былъ на свадьбѣ.

— Опять въ трактирѣ.

— Нѣтъ! въ Сентъ-Эсташѣ. Я присуствовалъ при свадебномъ богослуженіи. Одинъ изъ представителей Горы женился на дочери одного негоціанта въ Монмартрской улицѣ.

— Для чего ходилъ ты на эту свадьбу?

— Какъ для чего? Я ходилъ смотрѣть свадьбу моего друга.

— И ты потерялъ свое время!

— Я открывалъ и запиралъ дверцы у тысячи каретъ, одного называя гражданиномъ, а другаго величая графомъ, смотря по мнѣніямъ, и такимъ-образомъ выручилъ тридцать су.

— И тебѣ нестыдно выручать такимъ-образомъ деньги?

— Нестыдно! когда я хочу купить должность нотаріуса!

— Разбойникъ! А въ среду что ты дѣлалъ?

— О! въ этотъ день другое дѣло? я исполнилъ священный долгъ.

— Ты?

— Да, я былъ на погребеніи.

— Кого же ты хоронилъ!

— Маршала Франціи, стараго воина, который служилъ во время Наполеона; за то славная для него была музыка! Это было превосходно: кавалерія, пѣхота, пушки и кирасиры, и его лошадь въ чепракѣ, и барабанный бой, и музыка, жандармы, гвардія въ полной формѣ, генералы въ шарфахъ, повсюду офицеры, эскадроны и баталіоны.

— Развѣ тебя кто приглашалъ на эти, похороны?

— Я прочелъ въ журналѣ: «Всѣ тѣ, которые не получили билетовъ, благоволятъ это объявленіе считать за приглашеніе».

— Что-же?…

— Я прочелъ объявленіе, и считалъ себя приглашеннымъ.

Жеромъ схватилъ Артура за ухо.

— Послушай, негодяй, сказалъ онъ ему: если ты возобновишь свои проказы, если ты уйдешь изъ мастерской, ты видишь эту палку; я срѣзалъ ее съ дуба въ Сенъ-Манде; она крѣпка, но я сломаю ее о твои плечи.

— И вы хорошо сдѣлаете, сказалъ Жакъ.

— Ты ли это, Жакъ, говоришь. Завтракалъ ли ты, Жако? вскричалъ сорванецъ, когда дядя пустилъ его.

И въ умѣ своемъ прибавилъ:

— А! ты вмѣшиваешься; постой, мы тебѣ отплатимъ.

— Бѣдный малютка! говорила мадамъ Плюше, собирая на столъ: какъ съ нимъ обращаются, и все за то, что онъ немного погулялъ!

Въ ту минуту, какъ садиться за столъ, Артуръ подошелъ къ Жаку и спросилъ его съ глупымъ видомъ:

— Хорошо ли ты путешествовалъ?

— Очень хорошо.

— И давно ты воротился?

— Только сегодня утромъ.

— Какъ только сегодня утромъ…. Это странно!

— Отчего? прервалъ Жакъ, немного покраснѣвъ.

— Отъ того, что…. мнѣ казалось, что ты воротился ранѣе…. Но я ошибся, вотъ и все.

Жакъ ничего не отвѣчалъ, но Артуръ толкнулъ локтемъ мадамъ Плюше.

— Тетушка, сказалъ онъ ей ухо: отъ насъ скрытничаютъ, я вамъ разскажу послѣ.

Когда сѣли за столъ, Жеромъ взялъ стаканъ, и наполнивъ его, поднялъ вверхъ.

— За здоровье жениха Целины! сказалъ онъ.

И опросталъ его за одинъ разъ.

Людовикъ весь покраснѣлъ.

— О комъ говоришь ты? спросила мадамъ Плюше.

— Я говорю о Жакѣ.

Людовикъ весь поблѣднѣлъ.

— О немъ! повторила мадамъ Плюше.

— Ну да! развѣ ты не знаешь, что они любятъ другъ-друга? Посмотри на нихъ! Они не смѣютъ поднять носа.

— Прекрасное хозяйство! Ничего съ одной стороны, ничего съ другой!

— Потому-то они другъ-другу и партія! Притомъ, развѣ ты ни за что считаешь молодость, прилежаніе къ работѣ, привычку къ порядку, добрый нравъ и хорошее здоровье? Вотъ приданое этихъ молодыхъ людей!

— Да! да! пойдутъ дѣти, тогда увидишь!

— Вотъ бѣда! Целина родилась, у меня не было милліоновъ въ банкѣ, и однако она выросла и выучилась хорошему ремеслу, и еще веселится жизнію! не правда ли, дочь моя?

— О! да, батюшка, отвѣтила Целина, поцаловавъ его.

— Все это прекрасно, возразила мадамъ Плюше: но не помѣшаетъ мнѣ сказать, что я желаю для своей дочери участи Целесты Фраменъ, для которой она окончила сегодня утромъ гирлянду изъ розановъ.

— Целесты Фраменъ! дочери сосѣдней торговки фруктами?

— Именно!

— Что-же съ ней случилось?

— Всему околотку это извѣстно; она выходитъ замужъ за богатаго Англичанина, милорда, какъ говорятъ?

— И ты вѣришь этому?

— Какъ, вѣрю ли я этому? Спросите Артура.

— Славное ручательство!

— Я видѣлъ Англичанина, отвѣтилъ съ важностію Артуръ: у него, говорятъ, болѣе пятидесяти тысячъ ливровъ дохода, ливровъ, стоящихъ каждый двадцать пять франковъ нашею мелкою монетою.

— Такъ онъ горбатъ?

— Нѣтъ.

— Хромой?

— Нѣтъ.

— Слѣпой, калѣка, безрукій!

— Нѣтъ! нѣтъ! тысячу разъ нѣтъ! Онъ красивый блондинъ.

— Прекрасно! Подъ конецъ узнаютъ, что твой Англичанинъ торговецъ, который потерпѣлъ несчастіе въ провинціи, и вздумалъ поправить свое состояніе на яблокахъ матушки Фраменъ.

— Развѣ это такъ удивительно, что богатый человѣкъ влюбляется въ честную, хорошенькую и воспитанную дѣвушку и женится на ней? Это случается каждый день. И въ Тинветонской улицѣ, гдѣ я жила, это чуть со мной не случилось!

— Ну, опять начнется исторія объ иностранномъ гостѣ! Знаю, знаю! Ты, Целина, ступай, отнеси свою гирлянду сосѣдкѣ Фраменъ, и не забывай, что работницѣ нуженъ работникъ, лишь бы онъ былъ честенъ и прилеженъ, какъ Жакъ.

Целина поцаловала Жерома, ничего не отвѣтивъ, но по ея лицу было видно, что она раздѣляла мнѣніе отца.

Когда Целина ушла, Людовикъ всталъ; онъ задыхался.

— Вы уходите? сказалъ папа Жеромъ: и не опорожнивъ бутылки!

— У меня есть спѣшное дѣло, и теперь уже поздно.

— Такъ не стѣсняйте себя; дѣла прежде всего.

Людовикъ взялъ шляпу.

— А обѣщанная ложа въ Амбигю? спросила мадамъ Плюше.

— Вы скоро ее получите.

— Какъ вы милы!

— И я самъ принесу вамъ билетъ, прибавилъ Людовикъ, схватившій на лету предлогъ возвратиться.

— Очень хорошо! прибавилъ Жеромъ. Если будетъ четыре мѣста, то два для Целины и ея жениха и два для мадамъ Плюше и васъ, вы будете ея кавалеромъ.

Людовикъ наклонился; но эти послѣднія слова окончательно родили въ немъ рѣшимость,

— Во что бы то ни стало, сказалъ онъ про себя, надо объясниться съ нею сегодня.

Но для этого надлежало найти случай, а госпожа Плюше не оставляла ни на минуту своей дочери. Послѣдовать же за Целиной на улицу и говорить съ нею на тротуарѣ, объ этомъ нечего было и думать. Для разговора, который искалъ Людовикъ, необходимы была тишина комнаты, свиданіе одинъ на одинъ и два стула.

Ему случалось иногда, когда онъ возвращался домой послѣ полудня, подъ предлогомъ, что его работа была окончена, читать вслухъ госпожѣ Плюше или дочери. Мадамъ Плюше имѣла всегда въ запасѣ цѣлую кучу фельетоновъ, и Людовикъ читалъ ихъ одинъ за однимъ, переходя отъ историческаго романа къ нравоописательному, отъ мушкетеровъ къ денди и отъ знатныхъ дамъ къ гризеткамъ; но одни глаза его ходили по книгѣ, а мысль летала въ другомъ мѣстѣ. На этомъ обыкновеніи онъ основалъ свой планъ.

Черезъ два часа, онъ возвратился, принеся мадамъ Плюше билетъ на ложу Амбигю.

— Вы очаровательный человѣкъ! вскричала мадамъ Плюше. Вотъ-то я поплачу сегодня!

— И я также! сказала, смѣясь Целина: надо приготовить наши носовые платки.

— Вы останетесь съ нами? спросила мадамъ Плюше, разбирая связку фельетоновъ.

— Охотно, если вы позволите; я ничѣмъ не занятъ.

— Какъ это кстати! Я буду строчить юпку, дочь моя додѣлаетъ свой букетъ незабудокъ, а вы прочтете намъ продолженіе того романа, который вы мнѣ принесли въ воскресенье.

— Два сердца или Гризетка и Маркизъ?

— Тотъ самый! Какъ это прекрасно! Есть мгновеніе, когда маркизъ встрѣчаетъ противника…. оно бросаетъ насъ въ дрожь.

— Позвольте, я отыщу скорѣе мѣсто, гдѣ я остановился.

— Это на главѣ V, подъ названіемъ: Маркизъ снимаетъ съ себя маску.

Людовикъ открылъ главу V и искусно скрылъ ее; потомъ, показывалъ видъ, что ищетъ:

— Странно, сказалъ онъ, я ее не вижу.

— Она была еще вчера.

— Да, но вы снесли вчера пакетъ въ кабинетъ для чтенія.

— Правда.

— Она какъ-нибудь замѣшалась въ пакетѣ.

— Такъ я сбѣгаю къ книгопродавцу….

— Позвольте ужъ я схожу, мадамъ Плюше? сказалъ Людовикъ, послѣ того, какъ мадамъ Плюше набросила себѣ на плеча шаль.

— Нѣтъ, нѣтъ, мнѣ надо забѣжать на минутку къ мадамъ Фраменъ; подождите меня.

Эта минутка — разстояніе, отдѣляющее № 65 улицы предмѣстья Сенъ-Дени отъ бульвара, гдѣ находился кабинетъ для чтенія, четыре или пять сосѣдокъ, размѣщенныхъ вдоль тротуара, собраніе и передача новостей и приключенія во-время прогулки, все это составляло въ общемъ итогѣ часъ или два, на которые разсчитывалъ Людовикъ, чтобы переговорить на свободѣ съ Целиною.

Какъ только дверь затворилась за госпожею Плюше, онѣ взялъ стулъ и сѣлъ возлѣ цвѣточницы. Сердце у него сильно билось.

Онъ кашлянулъ, вздохнулъ, поднялъ и опустилъ глаза, перемѣнялъ три или четыре раза положеніе, открылъ и закрылъ ротъ, топнулъ ногою, и ничего не нашелъ, что сказать.

— Съ чего начать? думалъ онъ, какъ всѣ влюбленные репертуара г. Скриба.

Целина, запятая своимъ букетомъ, нисколько еиу не помогала.

Людовикъ сдѣлалъ послѣднее усиліе.

— Интересуетъ ли васъ сколько-нибудь романъ, который мы читаемъ вмѣстѣ съ вами? спросилъ онъ взволнованнымъ голосомъ.

— О! отвѣчала молодая дѣвушка, сдѣлавъ презрительную гримаску, онъ меня забавляетъ, какъ какая-нибудь пѣсня. Тутъ только, вмѣсто пѣнія, простой разсказъ.

— И вотъ, все впечатлѣніе, которое онъ на васъ производитъ?

— Чего же болѣе вы хотите?

— Чтобы онъ трогалъ васъ, волновалъ!

— О! еслибы все, что въ немъ сказано, было справедливо, или по-крайней-мѣрѣ, правдоподобно, я бы, безъ сомнѣнія, это чувствовала; но глупости, выдумки, событія, никогда неслучающіяся; что ни слово, то ложь, а словъ пропасть!…

— Я васъ не понимаю! Глупости, выдумки, говорите вы?

— Конечно.

— Въ чемъ дѣло однако? Въ томъ, что благородный человѣкъ любитъ молодую работницу.

— Ну что же?

— Что вы видите въ этомъ удивительнаго?

— Я? я нахожу это вздорнымъ!

— О!

— Конечно. Вы хотите, чтобы человѣкъ, привыкшій видѣть каждый день самыхъ прекрасныхъ, самыхъ изящныхъ женщинъ, такихъ, однимъ-словомъ, какъ тѣ, къ которымъ я ношу мои цвѣты, вздумалъ, ни за что, ни про что, влюбиться въ бѣдную дѣвушку безъ воспитанія, знающую едва читать и писать, какъ я, напримѣръ?

— Какъ вы! Но онъ не былъ бы такъ виновенъ.

— Перестаньте.

— Вещи, болѣе странныя, случаются ежедневно.

— Въ фельетонахъ, съ продолженіемъ въ будущемъ нумеръ. Глава первая: Маркизъ встрѣчаетъ молоденькую модистку и внезапно влюбляется въ нее; вторая глава: онъ переодѣвается, чтобы получить доступъ къ ней и объяснить ей свое пламя; третья глава: онъ находитъ ее столь очаровательною и столь добродѣтельною, что рѣшается на ней жениться; четвертая глава…. Такимъ образомъ составляется тридцать послѣдовательныхъ фельетоновъ, съ отчаніемъ посрединѣ, тысячью повсюду прекрасныхъ фразъ, и свадьбою на концѣ. И вы вѣрите всѣмъ этимъ глупостямъ?

— Почему же нѣтъ?

— И вы тоже, какъ моя бѣдная матушка. Она повсюду видитъ важныхъ людей; скажите ей, что перъ или лордъ женился на швеѣ, и она повѣритъ. Вы слышали, что она говорила сегодня утромъ объ англійскомъ милордѣ?

— Что же? Развѣ онъ не женится на вашей подругѣ Целестѣ Фраменъ?

— Конечно, онъ на ней женится! Но между нами, это такой милордъ, какъ вы посланникъ. Я видѣла этого милорда; театральный Англичанинъ, съ руками слесаря, руками, которыя держали болѣе желѣза, чѣмъ золота.

— Если обманываютъ мадмоазель Целесту, то слѣдуетъ ли изъ этого, что все одинаково ложно въ томъ разсказѣ?

— Все, или почти все.

— Вы ошибаетесь.

— Тра-дери-дера! отвѣтила цвѣточница нараспѣвъ.

Людовикъ топнулъ ногою.

— А я самъ, сказалъ онъ: видѣлъ примѣръ противнаго.

— Въ Китаѣ, или во снѣ?

— Нѣтъ, въ Парижѣ.

— Ахъ! Боже мой!

— Я говорю о такомъ молодомъ человѣкѣ, какъ я, и такой молодой мастерицѣ, какъ вы, хорошенькой, доброй, умной и такой очаровательной, что се нельзя было не полюбить.

— Г. Людовикъ, вы говорите, какъ фельетонъ.

— Нѣтъ, я вамъ разсказываю то, что я знаю.

— И этотъ молодой человѣкъ вашъ другъ?… Не правда ли?

— Мой лучшій другъ.

— Онъ маркизъ, конечно?

— Несовсѣмъ… но графъ.

— Графъ! и очень богатый?

— Да, очень богатый.

— Я была въ этомъ увѣрена. А молодая мастерица, чѣмъ занималась она?

— Если я вамъ скажу, вы мнѣ не повѣрите.

— Говорите, все-равно.

— Она была цвѣточница.

— Какъ я.

— Графъ не могъ не влюбиться; онъ поселился въ ея семействѣ, съ намѣреніемъ изучить ея характеръ.

— Не это ли я вамъ говорила только-что сейчасъ? И онъ нашелъ ее очаровательною.

— Самою прелестною въ свѣтѣ! Съ каждымъ утромъ, онъ ее любилъ болѣе и болѣе.

— Это въ порядкѣ вещей.

— О! вы все смѣетесь.

— Я? нисколько. Я вспоминаю и подсказываю вамъ, хотя это и излишне; въ вашемъ разсказѣ столько жара, убѣжденія!…

— Не естественно ли это? Дѣло идетъ о моемъ лучшемъ другѣ!

— Посмотримъ продолженіе. Вы говорили, кажется, что онъ любилъ цвѣточницу до безумія?

— Въ одно прекрасное утро, когда они были наединѣ, какъ мы теперь, онъ открылъ ей свою любовь, и предложилъ ей свое сердце, свою руку, свое богатство….

— Онъ упалъ къ ея ногамъ.

— Какъ я падаю къ вашимъ, Целина, и говорю вамъ: Хотите быть моею женою?

Целина встала. Она сердилась и смѣялась вмѣстѣ. Людовикъ былъ у ея ногъ и покрывалъ ея руки поцалуями.

— Вы съума сошли? спросила она его.

— Нѣтъ, нѣтъ, Целина, я васъ люблю!

— Довольно; ваша шутка, можетъ-быть, очень хороша, но она мнѣ не нравится.

— Какъ! вы думаете….

Целина пожала плечами.

— Я думаю то, что я знаю, и это уже слишкомъ.

— Выслушайте меня…

— Но, г. Людовикъ, за кого вы меня принимаете? Я не такъ глупа, чтобы повѣрить, будто молодой человѣкъ, который наканунѣ работалъ на конторкѣ, сталъ сегодня графомъ-милліонеромъ. Я не волшебница, чтобы совершать подобныя чудеса.

— Однако, я вамъ клянусь….

— Опять! сказала Целцна, топнувъ ногою.

Потомъ она остановилась передъ Людовикомъ, все еще стоявшимъ на колѣняхъ:

— Встаньте, г. Людовикъ, сказала она: могутъ войти, и что подумаютъ когда найдутъ васъ въ этой театральной позѣ влюбленнаго. Я право расхохочусь….

— Ахъ! мадмоазель!

Восклицаніе Людовика было прервано громкимъ хохотомъ. Желаніе, удерживаемое Целиною, наконецъ пересилило, и цвѣточница, не внемля мольбамъ Людовика, убѣжала, съ хохотомъ, какъ сумасшедшая.

IV.
ЛИСИЦА ВЪ БЛУЗѢ.

Оставшись одинъ, Людоцикъ всталъ поспѣшно и сдѣлалъ нѣсколько оборотовъ по комнатѣ; онъ былъ озадаченъ, уничтоженъ, Потомъ онъ бросился къ комнатѣ, въ которой заперлась Целина.

— Целина! Целина! кричалъ онъ, стуча въ дверь.

Целина продолжала смѣяться.

— Я васъ прошу, выслушайте меня.

Целина ничего не отвѣчала.

— Одно лишь слово.

— Одно слово, не вѣрю, это будетъ цѣлая рѣчь! сказала она за дверью.

Людовикъ схватился за свою голову обѣими руками. Эта неудача нетолько не потушила его страсти, но раздражила ее; прежде всего, надо было разувѣрить цвѣточницу и доказать ей, что все слышанное ею было выраженіе одной истины.

— Постой! сказалъ онъ себѣ: она не хочетъ меня слушать, такъ я напишу ей. Вотъ корзинка, въ которую она прячетъ свои цвѣты; я положу туда свое письмо, и она прочтетъ его.

Людовикъ немедленно пошелъ въ свою комнату.

Едва онъ вышелъ, какъ, отворивъ тихонько дверь, вошелъ Артуръ.

Сорванецъ шелъ на цыпочкахъ, наклонившись въ ту сторону-куда ушелъ Людовикъ.

— Г. графъ, сказалъ онъ, имѣю честь вамъ кланяться.

Потомъ, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, онъ принялъ позу актера на краю сцены.

— Итакъ, сказалъ онъ въ полголоса: г. Людовикъ дворянинъ въ кожѣ конторщика. Вотъ завязка драмы! И послѣ этого, мой дядюшка скажетъ, что дурно дѣлаетъ тотъ, кто подслушиваетъ! Къ чему пошелъ бы я въ мастерскую? Я бы досталъ тридцать су! славная выручка! Тогда какъ здѣсь я открылъ тайну, заключающую піесу въ пять актовъ; что я говорю? заключающую пропасть піесъ во сто су. Разсмотримъ хорошенько, чтобы извлекъ изъ этого положенія г. Анисъ-Буржуа. Съ одной стороны сынъ дворянина, который имѣетъ милліоны и переодѣвается бѣднякомъ; богатый и съ титуломъ, какъ принцъ, онъ влюбляется въ цвѣточницу, имѣющую честь быть моею кузиною; съ другой стороны, эта кузина готова сдѣлать глупость; несчастный обойщикъ строитъ куры Целинѣ и воюетъ противъ меня. Худо онъ это дѣлаетъ! Драматическое искусство и мой интересъ требуютъ, чтобы я принялъ сторону г. графа. Съ этой стороны можно ожидать внезапной развязки и денегъ. Я предложу мое сотрудничество этому дворянину, который, мнѣ кажется, неслишкомъ силенъ въ дѣлѣ обольщенія. Какъ онъ дурно сыгралъ эту сцену! Ни искры увлеченія! ни смѣлости! ни огня! Ахъ! если бы онъ видѣлъ г. Лакрессонньера въ піесѣ Марго! Впрочемъ, нельзя винить этихъ молодыхъ людей: они не знаютъ подобныхъ образцовъ. Они ходятъ въ оперу и не бываютъ въ la Gaité! Какое воспитаніе! Счастіе, что я тутъ. Итакъ надо вытѣснить обойщика и женить г. Людовика на моей кузинѣ. Я беру на себя эту развязку.

Въ ту минуту, какъ господинъ Артуръ окончилъ этотъ прекрасный монологъ, Людовикъ вышелъ изъ своей комнаты съ письмомъ въ рукѣ.

Артуръ ловко выхватилъ письмо.

— Боже! вскричалъ Людовикъ.

— Это я, отвѣчалъ проказникъ.

— Но….

— Позвольте прервать васъ и избавить тѣмъ отъ лишнихъ вопросовъ. Я былъ тутъ, когда вы разговаривали съ моею кузиною.

— Ахъ!

— И я все слышалъ, г. графъ.

При этомъ послѣднемъ словѣ, графъ вздрогнулъ.

— Вы видите, что я все знаю, продолжалъ Артуръ.

— Такъ какъ вамъ извѣстна моя тайна; я надѣюсь, вы не обнаружите ее?

— Но воспользуюсь, съ вашего позволенія.

— Что вы хотите сказать этимъ?

— Весьма простую вещь. Вы любите Целину и предлагаете ей свою руку?

— Безъ сомнѣнія.

— Такъ я предлагаю вамъ себя въ союзники, въ помощники, драматическимъ слогомъ говоря, въ сотрудники.

— Я васъ не понимаю.

— Ничто не можетъ быть яснѣе этого. Оставьте меня держать карты, и вамъ выпадетъ червонное сердце. Согласны?

— Я не знаю, долженъ ли я….

— Надо однако знать это. Послушайте, молодой человѣкъ; вы напрасно колеблетесь; лучше имѣть меня другомъ, чѣмъ непріятелемъ. Я столько видѣлъ комедій, что съумѣю распутать эту интригу. Я ослѣплю мадамъ Плюше, завлеку отца, спроважу Жака, перепутаю и распутаю, и въ сумятицѣ, вамъ выйдетъ первый выигрышъ, то есть, сердце и рука моей кузины; согласны?

— И вы успѣете?

— Положитесь на меня, я знаю свой репертуаръ.

— Хорошо! Но это письмо?

— Вамъ нуженъ былъ факторъ, я буду имъ.

— Вы беретесь передать его?

— Вашъ интересъ не есть ли вмѣстѣ съ тѣмъ и мой? Я за все отвѣчаю…. Теперь, ступайте и дайте мнѣ обдумать этотъ водевиль.

Овладѣвъ полемъ битвы, Артуръ сталъ прохаживаться большими шагами по комнатѣ, подобно автору, ищущему завязки драмы, или полководцу, составляющему стратегическій планъ. Целина ушла изъ дому.

— Уфъ! сказала вдругъ мадамъ Плюше, войдя въ комнату: какъ я бѣжала! Но сколько ни искала, а фельетона не нашла.

Она бросила шаль на стулъ и обернулась.

— А это ты! сказала она, увидавъ Артура: а г. Людовикъ?

— Улетѣлъ, исчезъ, г. Людовикъ! отвѣчалъ Артуръ.

— Онъ меня не подождалъ? Очень вѣжливо!

— Кстати ли тутъ вѣжливость! О, тетушка, или лучше сказать, мать: посмотрите на меня!

— Изволь, я смотрю на тебя; что же послѣ?

— Смотрите лучше, прямо въ лицо! Что вы читаете въ моихъ глазахъ?

Артуръ стоялъ передъ госпожою Плюше, съ сложенными на крестъ руками, въ позѣ театральнаго героя:

— Я читаю въ твоихъ глазахъ, что тебѣ хочется что-то сказать.

— И вы не ошибаетесь. Здѣсь никого нѣтъ, кромѣ насъ; возьмите стулъ и слушайте меня.

Это драмматическое вступленіе заинтересовало мадамъ Плюше.

— Ты говоришь, какъ въ первомъ актѣ, сказала она, садясь.

— Слушайте меня, говорю вамъ.

— Я слушаю.

Артуръ кашлянулъ, провелъ рукою по волосамъ, поправилъ свой жилетъ, положилъ ногу на ногу и началъ въ слѣдующихъ выраженіяхъ:

— Съ того времени, какъ родилась и выросла прекрасная дочь ваша, скажите мадамъ Плюше, о чемъ мечтаете вы что составляетъ любимую мысль вашего уединенія, тайное желаніе вашей души?

— Боже мой! почемъ я знаю! отвѣчала мадамъ Плюше, совершенно озадаченная этимъ приступомъ.

— Такъ надо вамъ сказать, мадамъ Плюше, что вы желали для Целины, для очаровательной Целины, столь же прекрасной, какъ вы въ восемнадцать лѣтъ, счастливаго замужества.

— Да, это правда! Какъ ты это отгадалъ?

— Развѣ я не все отгадываю? возразилъ проказникъ съ важностію. Хорошо! Это наивное желаніе матери вы можете исполнить!

— Что? вскричала простодушная женщина.

— Я вамъ говорю, что вы можете исполнить ваше желаніе.

— Да, говори хорошенько, что такое?

— То, мадамъ Плюше, что въ этихъ самыхъ стѣнахъ вашей наслѣдственной квартиры живетъ шестой мѣсяцъ молодой человѣкъ, богатый, какъ портфель банка, и благородный, какъ готскій альманахъ.

— Г. Людовикъ?

— Г. Людовикъ, котораго мы, свѣтскіе люди называемъ графомъ де-ла-Сейллереемъ!

Мадамъ Плюше привскочила на своемъ стулѣ.

— Графъ! вскричала она!

— Настоящій! у меня есть доказательство.

— Какое доказательство.

— Сейчасъ!… Теперь, почтеннѣйшая тетушка, что вы скажите, если узнаете, что этотъ графъ влюбленъ въ вашу дочь, мою кузину Целину?

— Я тебя разцалую, негодный мальчикъ!

— Такъ поцалуйте меня, онъ влюбленъ. Тетка и племянникъ поцаловались отъ всего сердца.

— Такъ, сказала она: у меня будетъ зятемъ графъ?

— Погодите, мадамъ Плюше, вашъ восторгъ слишкомъ торопится; есть препятствія. Мой дядя не хочетъ ли выдать Целину замужъ за Жака?

— Онъ откажется, когда узнаетъ, какого зятя послала намъ судьба.

— Никогда! Онъ нарушитъ свое слово! Какъ вы мало знаете господина Плюше. Человѣкъ, который нравственностію своею заслуживаетъ монтіоновскую премію, человѣкъ, который никогда не понималъ поэзіи лѣни!

— Правда, онъ не возьметъ своего слова назадъ, возразила печально мадамъ Плюше.

— Такъ надо, чтобы отказала Целина.

— Счастливая мысль!

— Онѣ у меня всегда рождаются.

— Но какъ это сдѣлать.

— Это уже мое дѣло. Къ-чему же я и парижскій гаменъ, и къ чему-нибудь да служитъ самое бездѣлье!

Артуръ разсказалъ теткѣ, какъ онъ открылъ тайну г. де-лв-Сейллерея и овладѣлъ его довѣренностію.

— А теперь, прибавилъ онъ: вотъ то доказательство, которое вы просили.

Артуръ вынулъ изъ своего кармана письмо Людовика къ Целинѣ.

— Ты его распечаталъ! вскричала мадамъ Плюше.

— О! г. де-ла-Сейллерей не имѣетъ секретовъ отъ меня. Я прочелъ, читайте.

Мадамъ Плюше принялась разсматривать письмо.

— Скорѣе, мама Плюше, сказалъ Артуръ: извѣстно, что заключаютъ подобныя посланія.

— Зачѣмъ ты перевертываешь листъ!

— Тутъ post-scriptum, возразилъ Артуръ: въ немъ заключается весь интересъ.

Мадамъ Плюше прочла громкимъ голосомъ:

«Мадемоазель, если, послѣ долгаго размышленія, ваше сердце тронется моею любовію, столь глубокою, какъ море, неизмѣнною, какъ лазурь неба….»

— Гмъ! какой слогъ! прервалъ Артуръ: лучше и въ театрѣ не говорятъ!

«…какъ лазурь неба, повторила мадамъ Плюше, выставьте на окно ваши любимые цвѣты: я пойму тогда, что мнѣ позволено надѣяться принадлежать вамъ, и вы меня увидите у ногъ вашихъ.

"Людовикъ де ла-Сейллерей."

— Подписано!…. вскричала весело мадамъ Плюше, которая, несмотря на довѣренность, внушаемую ей племянникомъ до того невполнѣ ему вѣрила.

— Мы, дворяне, мы всегда подписываемъ, возразилъ съ торжествующимъ видомъ Артуръ, и перевернулъ письмо между пальцами.

— Избранный г. Людовикомъ способъ, сказалъ онъ, немного старъ, мы видѣли эти телеграфы въ двадцати драмахъ, и хорошіе писатели болѣе не употребляютъ ихъ. Но такъ-какъ это его желаніе, то мы имъ воспользуемся.

Пока всѣ эти событія происходили въ каморкѣ супруговъ Плюше, маркизъ де-ла-Сейллерей, немного озабоченный, но полагаясь на свою ловкость и случай, вызвалъ къ себѣ изъ Германіи свою племянницу Марію.

Марія была прекрасная, восемнадцати-лѣтняя, превосходно воспитанная дѣвушка. Она имѣла веселое, открытое, очаровательное личико, выражавшее умъ и рѣшимость характера, и лучшіе глаза въ свѣтѣ, полные огня и кротости.

Первый ея вопросъ былъ объ ея кузенѣ.

— А Людовикъ? сказала она.

Маркизъ покачалъ головою.

— О! твой кузенъ, отвѣтилъ онъ: сочиняетъ романъ.

— Для какого журнала? спросила Марія съ наивнымъ любопытствомъ.

— Онъ самъ для себя журналъ, любезное дитя. Еслибы я имѣлъ желаніе пародировать слова знаменитаго Афинянина, я сказалъ бы тебѣ, что твой кузенъ есть фельетонъ на двухъ ногахъ и безъ перьевъ.

— Что хотите вы сказать?

— Ты узнаешь это послѣ: пока достаточно тебѣ знать, что недовольный обыкновенными печалями жизни, мой сынъ ищетъ заботъ и непріятностей, которыя можетъ доставить молодому человѣку слѣпое и страстное почитаніе фантазіи.

— Фантазіи? повторила Марія, какъ эхо.

— Ты только-что вышла изъ твоего монастыря и потому не знаешь этой богини новѣйшаго происхожденія; но не теряй терпѣнія, и ты увидишь ее на дѣлѣ во Франціи. Фантазія, это сумасшедшая въ домѣ, нарушитель покоя въ частной жизни, для нея ваши двадцатилѣтніе умники пренебрегаютъ и жертвуютъ стариннымъ здравымъ смысломъ и стариннымъ разумомъ. Раззоряются — фантазія! Вступаютъ въ несообразный бракъ — фантазія! Бросаютъ свою будущность на вѣтеръ каприза — фантазія! Прерываютъ всякую связь съ преданіями семейства, рожденія, воспитанія; все обманываютъ, до самыхъ надеждъ, связанныхъ съ вашимъ именемъ; забываютъ должное къ самому себѣ уваженіе…. Фантазія!

— Боже мой! дядюшка, вы меня пугаете!

— Успокойся! Людовикъ не дошелъ еще до этого; но я не могу скрыть отъ тебя, что онъ одинъ изъ самыхъ убѣжденныхъ поборниковъ фантазіи, а добрая вѣра въ подобномъ дѣлѣ весьма опасна. Всей моей опытности и всей моей преданности едва будетъ достаточно, чтобы охранить его отъ него самого.

— Когда я увижу его?

— Не такъ скоро, мое любезное дитя!

— Какъ! мой кузенъ, этотъ маленькій, добрый Людовикъ, съ которымъ я такъ давно играла….

— Этотъ маленькій Людовикъ сталъ молодымъ человѣкомъ, который мѣшаетъ исполненію всѣхъ составленныхъ мною предположеній.

— Какихъ предположеній; дядюшка?

— Я тебѣ повѣрю ихъ въ свое время, и можетъ-быть, ты мнѣ поможешь ихъ исполнить. Я надѣюсь на тебя.

— Если я могу что сдѣлать для счастія Людовііка, товарища моего дѣтства, располагайте мною…. Но его не видать….

— И! ты его увидишь… немного позже только, и можетъ-быть, въ другомъ мѣстѣ.

Марія взглянула съ любопытствомъ на своего дядю.

— Ты горишь нетерпѣніемъ разспросить меня, продолжалъ; смѣясь, г. де-ла-Сейллерей: но дай мнѣ время на размышленіе. Задуманный мною планъ, который долженъ возвратить намъ твоего кузена, еще не созрѣлъ въ моемъ умѣ. Но твое содѣйствіе мнѣ необходимо, и когда я рѣшусь, ты все узнаешь.

Въ эту минуту пришелъ слуга увѣдомить г. де-ла-Сейллерея; что сынъ его проситъ позволенія войти къ нему.

— Позволенія говорить съ мной! сказалъ маркизъ: ступай; мое дитя; оставь меня одного съ Людовикомъ; его фантазія переходитъ кризисъ.

Марія дала поцаловать свой лобъ маркизу и вышла.

— Вы были не одни, батюшка, сказалъ Людовикъ.

— Ба! я былъ, вмѣстѣ съ твоею кузиною.

— И вы меня не предувѣдомили! Здѣсь эта милай, маленькая Марія, которую я такъ любилъ! Вы ее позовете?

— Совсѣмъ нѣтъ.

— Какъ! послѣ такой продолжительной разлуки!

— Именно потому-то я и не тороплюсь. Эта милая, маленькая Марія, какъ ты говоришь, стала большою, прекрасною дѣвушкою, у которой прелестные глаза и сердце.

— Что же?

— Я тебѣ предназначалъ все это, ты знаешь; Марія, съ своей стороны, подозрѣваетъ также немного; но такъ-какъ твоя двадцати лѣтняя мудрость разстроила планы моей пятидесятилѣтней опытности, то я не хочу и не долженъ подвергать твою кузину униженію отказа.

— Въ признаніи, которое я намѣренъ ей сдѣлать, нѣтъ ничего, что можетъ обидѣть ея сердце; я люблю, и она пойметъ мою любовь.

— Женщины, мой другъ, никогда не понимаютъ, что ихъ не любятъ. Вотъ все, что она пойметъ; и для этого не стоитъ возобновлять знакомства.

— И вы говорите, что она хороша собою?

— Очень хороша; я не знаю, какое-то выраженіе нѣжности и мечтательности придаетъ ея лицу чудное очарованіе. И кромѣ-того, она умна, прелестна и жива, съ оттѣнкомъ томности. Она нравится безъ усилія, и стоитъ увидѣть ее, что-бы полюбить.

— Но, батюшка, имѣть въ семействѣ такую кузину и препятствовать мнѣ узнать ее, это жестоко.

— Оставь меня въ покоѣ! Развѣ на Маріи не лежитъ пятно отъ рожденія? Не имѣетъ ли она неизгладимаго несчастія, быть рожденною отъ благородныхъ и богатыхъ родителей, и не соединяетъ ли съ этимъ первымъ бѣдствіемъ другое, неменьшее — быть хорошо воспитанною? Еслибы Марія была гризеткою, я бы тебѣ представилъ её немедленно.

Отвѣть этотъ озадачилъ немного кузена, а г. де-ла-Сейллерей, убравъ нѣсколько бумагъ на столѣ, холодно сказалъ:

— Ты хотѣлъ мнѣ что-то сказать?

— Да, батюшка, отвѣчалъ Людовикъ.

— Насчетъ мадемоазель Целины, безъ-сомнѣнія!

— Именно.

— Хорошо! я готовъ тебя слушать.

— Участь моя, вѣроятно, рѣшится сегодня вечеромъ.

Маркизъ нахмурилъ слегка брови.

— А! сегодня вечеромъ? повторилъ онъ.

Людовикъ разсказалъ тогда своему отцу, что онъ сдѣлалъ и какой случай побудилъ его ускорить развязку.

— Послѣ того, какъ я открылся, прибавилъ онъ: если мадемоазель Целина приметъ мою руку, я связанъ честнымъ словомъ.

— То-есть, ты женишься на ней.

— Я спрошу вашего согласія, и смѣю надѣяться, когда вы увидите, что мое счастіе связано съ этимъ супружествомъ, вы мнѣ не откажете въ вашемъ позволеніи.

Оборотъ, который приняло приключеніе, не приходился по вкусу г. де-ла-Сейллерея; послѣ письма Людовика становилось ему труднѣе вести его къ предположенной ямъ цѣли; но маркиза, въ выслушанномъ имъ разсказѣ, поразило одно обстоятельство. У Людовика былъ соперникъ, котораго онъ опасался, боясь, что Целина отдастъ ему предпочтеніе. Для человѣка, знающаго, какое мѣсто занимаютъ песчинки въ важныхъ событіяхъ исторіи, этого было болѣе, чѣмъ достаточно, чтобы оживить надежду все разстроить.

— Ты знаешь, сказалъ онъ Людовику: мое мнѣніе для-счетъ этой шалости школьника, о которой ты говоришь съ важностію государственнаго человѣка. Несмотря на все сожалѣніе, которое она мнѣ причиняетъ, я не воспользуюсь моею властію, чтобы помѣшать твоему желанію. Но при развязкѣ, ты, однако, позволишь мнѣ вступиться. Возвратись къ мадамъ Плюше, какъ ты это обѣщалъ, и когда дѣло подвинется впередъ, мы тогда посмотримъ.

Эта снисходительность тревожила Людовика болѣе, чѣмъ гнѣвъ и угроза. Она, можетъ-быть, скрывала непоколебимое рѣшеніе или, по-крайней-мѣрѣ, планы, которые Людовикъ не могъ предвидѣть, тѣмъ болѣе уничтожить.

И такъ онъ возвратился скучный въ предмѣстье Сенъ-Дени. Но цвѣтовъ еще не было на окнѣ.

Людовикъ вздохнулъ и сталъ ждать.

Пока онъ прогуливался по тротуару, сто союзникъ, Артуръ, назначенный случаемъ въ трудную должность посредника, ускорялъ развязку, которая должна была произвести разрывъ между Жакомъ и Целиною.

— Моя прекрасная тетушка, говорилъ онъ: я всегда слышалъ, что опытные писатели ускоряютъ послѣднія сцены, чтобы не дать ослабнуть интересу. Пусть только придетъ Жакъ, и г. Бушарди, ученый авторъ Звонаря останется мною доволенъ.

Жакъ дѣйствительно пришелъ. Артуръ, сидя спокойно на стулѣ подлѣ окна, насвистывалъ арію парижскихъ цыганъ. Целина, въ лучшемъ своемъ нарядѣ, пришивала бантъ изъ лентъ къ своему чепчику. Мадамъ Плюше ходила взадъ и впередъ по комнатѣ. Волненіе бросало ее въ лихорадку.

— А! ты здѣсь! сказалъ Жеромъ, взглянувъ на Артура. Былъ ты въ мастерской?

— Нѣтъ! отвѣчалъ смѣло Артуръ.

Жеромъ замахнулся на него своею геркулесовскою рукою.

— Ты хочешь, чтобы я тебѣ переломалъ ребра? сказалъ онъ.

— Напротивъ, не хочу этого, сказалъ Артуръ съ спокойнымъ видомъ.

Это хладнокровіе озадачило Жерома.

— Вы слышите? вскричалъ онъ, посмотрѣвъ на жену и Целину: онъ говоритъ о своей лѣности, какъ другой о своей работѣ. Но когда-нибудь мое терпѣніе лопнетъ, и хорошее наказаніе….

— И онъ его заслуживаетъ! сказалъ Жакъ.

— Вотъ однако, какъ награждаютъ здѣсь откровенность! прервалъ Артуръ: какой примѣръ!

— Это не откровенность! это дерзость! сказалъ Жеромъ.

— Такъ вы думаете, что мнѣ трудно было бы солгать и выпутаться, какъ это дѣлаютъ другіе. Но, нѣтъ, я презираю обманъ, потому говорю правду, и съ перваго слова хотятъ мнѣ переломать ребра. Благодарю; ты благоразумнѣе, Жакъ!

— Я? спросилъ работникъ.

— Да, ты! Ты умѣешь устроить свои дѣлишки съ такимъ искусствомъ, что я всегда имѣлъ выгодное о тебѣ мнѣніе.

— Что ты хочешь сказать?

— Это очень ясно! есть люди, которые утромъ дѣлаютъ одно, а вечеромъ другое. Эти добрыя души пользуются всѣми преимуществами добродѣтели и всѣми выгодами порока. Какъ говорятъ, они сбираютъ доходъ изъ разныхъ рукъ.

Говоря такъ, Артуръ качался на стулѣ и смотрѣлъ на Жака, который не могъ удержаться, чтобы не покраснѣть.

— Объясни, что ты хочешь сказать, сказалъ Жеромъ.

— О! это нетрудно! возразилъ Артуръ: я имѣю простодушіе быть откровеннымъ; это недостатокъ, отъ котораго я исправлюсь, и какъ другіе, научусь куралесить въ-тихомолку. Дайте мнѣ время, и въ два мѣсяца я составлю себѣ репутацію скромника…. такого, напримѣръ, какъ г. Жакъ.

При имени Жака, Целина подняла голову; мама Плюше живѣе стала перебирать посуду.

— Ты мнѣ будешь давать уроки, продолжалъ Артуръ, устремивъ глаза на Жака: и выучишь меня прогуливаться въ Бельвилѣ съ дѣвицами, когда будутъ думать, что я въ деревнѣ у тетки…

Въ этотъ разъ, намекъ былъ прямой. Взоры всѣхъ обратились на Жака. Мадамъ Плюше, сама удивленная неоколичностію нападенія, уронила чумичку.

— Жакъ, ты слышалъ, сказалъ папа Плюше. Что ты на это отвѣтишь?

— Что хотите вы, чтобы онъ отвѣчалъ? вскричалъ Артуръ. Спросите толі.ко у него, знаетъ ли онъ гостинницу Двухъ Раковинъ.

— Я не понимаю, что ты хочешь сказать, возразилъ Жакъ.

— А! ты не понимаешь! Хорошо! я освѣжу твою память, и мой разсказъ будетъ такъ вѣренъ, какъ-будто онъ былъ взятъ изъ Монитера. Я желалъ бы видѣть того, кто найдетъ, что я ошибся на одну запятую.

— Мы увидимъ, сказалъ Жеромъ: говори только, и если ты не соврешь, то это будетъ чудо.

— Я начинаю, продолжалъ Артуръ, и чудо совершается. Тому назадъ три дня, я бродилъ около Бельвиля, гдѣ назначилъ свиданіе одному капиталисту, по предмету спекуляціи въ летучихъ змѣяхъ. Тогда какъ я защищалъ свой интересъ, проѣзжаетъ городская карета. Я смотрю и узнаю Жака, сидящаго подлѣ молодой дѣвушки, очень хорошенькой. Знай нашихъ! Мы ѣздимъ на двухъ лошадяхъ! Какимъ-образомъ, говорю я себѣ, гражданинъ Жакъ, который отправился въ Эшампъ, находится въ Бельвилѣ. Тутъ кроется волшебство! Не унесъ ли уже Робертъ-Гудонъ друга моего Жака? И я протиралъ себѣ глаза, желая хорошенько убѣдиться, что я не спалъ. Карета останавливается у дверей Двухъ Раковинъ, хорошей гостинницы, въ которой останавливаются зажиточные торговцы. На окнахъ есть занавѣсы, а надъ дверьми превосходная вывѣска. Г. Жакъ выходитъ изъ кареты, подаетъ руку своей сосѣдкѣ и входитъ въ гостинницу. Что вижу я тогда? Дѣвица имѣла видъ….

— О! змѣя! вскричалъ Жакъ.

— Ошибся я? возразилъ Артуръ сладкимъ голосомъ: положимъ, что это была обыкновенная толстота, и не будемъ болѣе говорить о ней. Надо было видѣть также, какъ г. Жакъ ухаживалъ за этою дѣвушкою! Какъ онъ ее поддерживалъ, заботился, чтобы у ней шаль не упала съ плечъ, и какъ онъ проворно потребовали комнату и завтракъ! О! Г. Жакъ умѣетъ жить, и обдѣлываетъ свои дѣла на славу!

Целина не сводила глазъ съ Жака въ-продолженіе всего разсказа. Замѣшательство ремесленника было очевидно и не скрылось отъ нея. Она опустила свои руки на колѣна.

— Жакъ! Жакъ! сказала она ему: правда ли это?

Мадамъ Плюше нашла минуту благопріятною для своего вмѣшательства.

— Это ужасно, отвратительно! вскричала она съ гнѣвомъ: обманывать мою бѣдную дочь! О! мужчины! И вотъ кого избралъ г. Плюше своимъ зятемъ! И послѣ этихъ прогулокъ, вы смѣете показываться сюда!

— Объяснись, Жакъ, сказалъ, въ свою очередь, Жеромъ Плюше: если ты сдѣлалъ какую глупость, откровенное признаніе, можетъ-быть, заслужитъ тебѣ прощеніе.

— Никогда! прервала мать.

— Жакъ, вы молчите! возразила Целина.

— Ахъ! мадемоазель, еслибы вы знали…. прошепталъ несчастный обойщикъ.

— Безъ фразъ; одно только слово: Правда ли это? прервала мадамъ Плюше.

— Да, это правда; я былъ въ Бельвилѣ; но….

— Онъ сознается! прервала мать, съ трудомъ скрывая свою радость подъ видомъ притворнаго негодованія.

Целина закрыла лицо руками.

— Мадемоазель! вскричалъ Жакъ съ выраженіемъ истинной скорби.

— Это безполезно, г. Жакъ, вы меня обманули, все кончено между нами.

Сильно взволнованная Целина бросилась въ объятія своей матери и заплакала.

— Но защитите меня! возразилъ Жакъ, обращаясь къ Жерому…. Вы меня знаете!

— Да, я тебя знаю; но что ты хочешь, чтобы я для тебя сдѣлалъ? Былъ ты въ Бельвплѣ?

— Да.

— Былъ ты съ дѣвушкою?

— Да.

— Развѣ я лгу когда-нибудь? сказалъ Артуръ съ важностію судьи, произносящаго приговоръ.

— Но я невиненъ! вскричалъ Жакъ.

Целина подняла голову.

— Такъ объяснись, сказалъ Жеромъ.

Жакъ съ минуту колебался.

— Нѣтъ! нѣтъ! наконецъ вскричалъ онъ: я не могу!

— Вотъ прекрасная невинность, которая страшится оправданія! сказала мадамъ Плюше.

Жакъ хотѣлъ подойти къ своей невѣстѣ.

— Не слушай его! вскричала мать, закрывая дочь своимъ тѣломъ: помни, Целина, что тутъ затронута честь нашего пола.

— Прощайте! сказала Целина слабымъ голосомъ.

Жакъ остановился; на его лицѣ видны были слѣды сильной борьбы, происходившей въ сердцѣ; потомъ, какъ человѣкъ, принявшій твердое рѣшеніе, онъ пожалъ руку отца Плюше и пошелъ къ двери.

— Вы узнаете въ-послѣдствіи, что вы меня несправедливо осудили! сказалъ онъ.

И онъ вышелъ.

V.
БѢЛОЕ ПЛАТЬЕ.

Минутное молчаніе послѣдовало за выходомъ Жака.

— Добрый путь! сказалъ тогда Артуръ, бросивъ въ воздухъ свою фуражку.

— Ты напрасно смѣешься, возразилъ г. Плюше: въ голосѣ Жака было что-то такое, что меня тронуло.

— Это отъ того, что онъ говоритъ, какъ влюбленный въ Клодіи. Честное слово! для столяра, дядюшка, душа у васъ слишкомъ нѣжна. И что за несчастіе потерять обойщика!

— Славнаго малаго! хорошаго мужа!

— Если это только васъ безпокоитъ, дядюшка, то не сердитесь: найдутся мужья для Целины; я беру это на себя.

— Ты!

— Да хоть бы и я?

— Какой-нибудь подобный тебѣ негодяй!

— Ну, если бы у моей кузены былъ мужъ, такой какъ я, она не была бы слишкомъ несчастлива. Но, успокойтесь, дядюшка, рѣчь идетъ не обо мнѣ, ни о моихъ друзьяхъ.

— Слава Богу!

Не обращая вниманія на замѣчаніе Жерома, Артуръ обернулся къ Целинѣ, и принявъ позу и взволнованный голосъ театральнаго влюбленнаго, вскричалъ:

— Какъ, любезная кузина, вы жертвуете своею молодостію и своею красотою для заставнаго Донъ-Жуана, для Ловласа изъ переулка. Тогда какъ онъ замышлялъ невѣрность, вы сохраняли постоянство съ чистотою юной души, неиспытавшей еще обмана. И однако, для этого неблагодарнаго, насмѣхавшагося надъ самою нѣжною любовію, вы отвергали предложенія человѣка, умѣющаго цѣнить сокровища нѣжности, сокрытыя въ вашемъ сердцѣ! Чтобы принадлежать тому, кто вами пренебрегалъ, вы не признавали самой сильной и вмѣстѣ самой искренней страсти! Ахъ! дочь искушенія, доколѣ останетесь вы нечувствительны къ законному пламени души, жаждущей принадлежать вамъ?

Целина, озадаченная этою рѣчью, подняла голову, понимая только вполовину.

Но краснорѣчіе Артура не истощилось; онъ чувствовалъ вдохновеніе, и не думалъ останавливаться на столь славной дорогѣ.

— А вы, мой дядюшка, продолжалъ онъ: вы, которые упорствовали въ своемъ желаніи выдать ее замужъ за простаго обойщика, вы, которые только-что спрашивали, кто будетъ ея мужемъ, знайте, что есть у нея тотъ, кто ее любитъ, и на самомъ этомъ мѣстѣ предлагалъ ей свою руку. Онъ молодъ, богатъ, благороденъ; это парижскій принцъ Рудольфъ, и если вы желаете его видѣть, достаточно одного слова, одного жеста. Подобно магику, мнѣ стоитъ только поставить эту вазу съ цвѣтами на окно и сказать: „Явись!“, и явится сей мужъ.

Артуръ съ словами соединилъ и дѣло; ваза съ цвѣтами, которая должна была служить Людовику сигналомъ призыва, была снята съ камина и поставлена за окно.

Мадамъ Плюше шептала:

— Какъ онъ говоритъ, Боже мой!… какъ онъ говоритъ!… Думаешь, что сидишь въ Амбигю!

Увѣренность Артура, чрезвычайная важность, съ которою онъ говорилъ, удивляли немного Жерома, хранившаго молчаніе.

— Смотрите, сказалъ Артуръ, протянувъ руку въ направленіи къ двери: слова мои исполняются; слышите шаги по лѣстницѣ? Поднимаются, спѣшатъ, приходятъ; это онъ, это будущій мужъ! Онъ открываетъ дверь; вотъ онъ!

Людовикъ, въ попыхахъ, дѣйствительно показался на порогѣ. При видѣ собраннаго семейства, онъ остановился.

— Войдите, войдите, крикнулъ ему Артуръ,

И взявъ его за руку, онъ прибавилъ:

— Позвольте, дядюшка, представить вамъ г. графа Людовика де-ла-Сейллерея.

И Артуръ подвелъ Людовика, съ полу-серьознымъ, полу-комическимъ видимъ, къ г. Плюше.

Съ минуту, удивленный, что видитъ графа въ лицѣ своего жильца, Жеромъ хранилъ молчаніе. Мадамъ Плюше пожирала глазами Людовика. Передъ нею стоялъ ея живой сонъ; ея химера осуществилась, Романъ начинался въ ея жизни.

— Какъ! сказалъ Артуръ: вы не бросаетесь на шею своему зятю?

Слова эти вывели г. Плюше изъ недоумѣнія.

— Извините, сказалъ онъ, обращаясь къ Людовику: правда ли, что вы г. графъ де-ла-Сейллерей?

— Правда, отвѣчалъ Людовикъ.

— Такъ, вы насъ обманули?

— Милостивый государь!…

— Да, обманули! Когда мы вамъ протянули руку честно, добросовѣстно; когда мы васъ приняли къ себѣ, въ наше семейство, вы солгали! Вы сдѣлали дурной поступокъ, одна мысль о которомъ заставила бы меня покраснѣть. Но съ какою цѣлію, вы, благородный и богатый, приходите ко мнѣ, простому работнику? Замышляли ли вы то, въ чемъ стыдно признаться.

— Ахъ! одно желаніе узнать мадемоазель Целину и получить ея руку!…

— Правда? Такъ для этого было средство, простѣе и достойнѣе честнаго человѣка. Я ея отецъ, и вы могли обратиться ко мнѣ. Смотрите, не прибѣгайте ко лжи….

— Клянусь вамъ, что таково было мое намѣреніе, и такимъ оно остается.

Выраженіе истины въ словахъ Людовика смягчило гнѣвъ г. Плюше.

— Я вамъ вѣрю, сказалъ онъ: и мнѣ такъ пріятно вамъ вѣрить, какъ было бы тяжко думать, что молодой человѣкъ, котораго я такъ радушно принялъ, который ѣлъ за моимъ столомъ и спалъ подъ моею кровлею, былъ безчестный. Но одного намѣренія недостаточно! Остается еще его исполнить.

— Мое присутствіе не доказываетъ ли вамъ самое дорогое желаніе моего сердца? И если вы согласны на это супружество….

— Развѣ достаточно вамъ одного моего согласія? возразилъ Жеромъ. У васъ есть отецъ. Принесите его одобреніе, и тогда я повѣрю искренности вашего предложенія. Дочь моя простая работница; но она никогда не вступить въ семейство насильно или хитростію, безъ согласія отца и матери. Ступайте, и не возвращайтесь, если вы не получите согласія.

Удивленный твердостію, съ какою сказаны были эти слова, Людовикъ взялъ свою шляпу и поклонился ремесленнику; но на порогѣ, онъ былъ остановленъ приходомъ новаго лица, о которомъ никто не думалъ, кромѣ Артура.

— Батюшка! вскричалъ Людовикъ.

— Хорошо! развязка! пробормоталъ Артуръ, восхищенный своимъ дѣломъ.

То былъ дѣйствительно маркизъ де-ла-Сейллерей. Предувѣдомленный письмомъ Артура, онъ поспѣшно оставилъ свой отель, съ тѣмъ, чтобы самому убѣдиться въ томъ, что происходило въ пятомъ этажѣ г. Плюше, гдѣ, писалъ Артуръ, любовный кризисъ г. Людовика достигалъ своей развязки.

При входѣ маркиза, мадамъ Плюше уронила чумичку, которую не переставала вертѣть между пальцами, и наклонясь къ Артуру, сказала на ухо, съ устрашеннымъ видомъ:

— Прощай зять! Отецъ разсердится!

— Ба! отвѣчалъ тихонько племянникъ: если разсердится, такъ разсердится; надо ускорить развязку.

— Милостивый государь, сказалъ маркизъ, обращаясь къ г. Плюше: я стоялъ на площадкѣ, и послѣднія слова ваши объяснили мнѣ, въ чемъ заключается дѣло. Мой сынъ, я знаю, любитъ вашу дочь, и вы, какъ честный человѣкъ, не соглашаетесь ему отдать руки ея, прежде чѣмъ онъ не получитъ отъ меня согласія.

— Конечно? отвѣтилъ Жеромъ.

— Такъ я вамъ даю это согласіе!

— Вы! вскричалъ невольно Людовикъ.

— Да, я. Это удивляетъ тебя? Развѣ ты не совершеннолѣтній? Не говорилъ ли ты мнѣ о своемъ намѣреніи жениться? Не властенъ ли ты распологать своею будущностію? Для чего буду я противиться твоимъ предположеніямъ?

Минутное молчаніе послѣдовало за этимъ объявленіемъ, котораго впрочемъ никто не ожидалъ, ни мадамъ Плюше, ни Жеромъ, ни Целина, ни Артуръ, ни Людовикъ въ особстности. Взоры всѣхъ были устремлены на маркиза де-ла-Сейллерея, стоявшаго посреди комнаты.

— Превосходный человѣкъ! пробормотала мадамъ Плюше: Я не знаю, что удерживаетъ меня броситься ему на шею!

Маркизъ слегка улыбнулся.

— Такъ вы довольны? прибавилъ онъ, обращаясь къ Жерому.

— Но, г. маркизъ, сказалъ тогда честный работникъ: конечно, вы намъ дѣлаете много чести; но, можетъ-быть, вы не обдумали….

— Ну! сказалъ Артуръ теткѣ: дядюшка все испортитъ. Вмѣсто того, чтобы разчувствоваться, онъ вздумалъ разсуждать… — Объяснитесь, сказалъ маркизъ.

— Я не знаю, все ли вамъ сказалъ г. Людовикъ, продолжалъ Жеромъ: но мой долгъ васъ предувѣдомить, что мы бѣдные люди и не имѣемъ никакихъ надеждъ. Можетъ-быть, вы воображаете, что у моей дочери есть какой-нибудь талантъ? Увы! нѣтъ, г. маркизъ! Исключая шитья, вышиванья и ремесла цвѣточницы, она ничего не знаетъ. Я неслишкомъ увѣренъ, не смысля много самъ, чтобы она могла написать три строки безъ ошибки. Мадамъ Плюше говоритъ, что можетъ, но и она знаетъ неболѣе меня. Все приданое Целины состоитъ въ ея добромъ нравѣ и честности…. Какую роль будетъ она играть въ томъ свѣтѣ, въ который вы ее введете? Вашъ сынъ говоритъ, что онъ ее любитъ такою, какъ она есть; но мы не дѣти, и наша обязанность думать за нашихъ дѣтей. Откровенно сказать, г. маркизъ, я боюсь будущности.

Маркизъ взялъ руку Жерома и пожалъ ее.

— Вы честный человѣкъ, сказалъ онъ разстроганнымъ голосомъ: но что сказано, то сказано; тѣмъ неменѣе, свое согласіе я даю съ однимъ условіемъ.

— Съ какимъ, г. маркизъ?

— Что вы, со всѣмъ семействомъ, проведете одинъ мѣсяцъ въ моемъ замкѣ.

— Въ вашемъ замкѣ! вскричала мадамъ Плюше, для которой это слово открывало горизонтъ чудесъ.

— Да, въ моемъ замкѣ: онъ находится въ четырехъ или пяти льё отъ Парижа, между Версалемъ и Сенъ-Жерменомъ. Наши молодые люди будутъ имѣть тамъ возможность лучше узнать другъ-друга, и если ихъ характеры сойдутся, мы отпразднуемъ свадьбу въ деревнѣ. Согласны?

— Согласны ли! я думаю! отвѣтила мадамъ Плюше.

— Такъ собирайтесь; завтра утромъ я заѣду за всѣми вами.

— О! мы будемъ готовы! сказала жена.

— Но моя работа! сказалъ мужъ.

— Такъ какъ я васъ приглашаю, то вы спросите отпускъ въ мастерской. Неправда ли?

— Пусть будетъ такъ, какъ вы желаете…. Но все-таки, несмотря на мое къ вамъ уваженіе, мнѣ кажется, что это напрасно.

— Если это напрасно, то у насъ будетъ довольно времени убѣдиться въ этомъ.

Когда г. де-ла-Сейллерей оставилъ домъ въ предмѣстьи Сенъ-Дени, чувства, волновавшія участниковъ этой сцены, были весьма различны. Жеромъ былъ удивленъ и отчасти опечаленъ; Целина какъ бы озадачена; ея неопредѣленная мысль не знала на чемъ остановиться; мадамъ Плюше дрожала отъ радости и не могла стоять на мѣстѣ. Что касается г. Артура, то онъ смиренно принималъ тщеславный видъ автора, получившаго большой успѣхъ.

— Что, мой молодой другъ, сказалъ онъ, ударивъ фамильярно по плечу Людовика: не былъ ли я правъ, приглашая васъ ввѣрить мнѣ ваши интересы? Повѣрьте мнѣ, въ любви, какъ въ политикѣ, надо ускорять развязку…. Одолжите же мнѣ, пожалуйста, сотню франковъ, для возобновленія моего гардероба; я немного неглижировалъ собою все это время, и вступая въ свѣтъ, я хочу привести въ порядокъ свой туалетъ.

Послѣднія слова были сказаны тихимъ голосомъ; Людовикъ улыбнулся и далъ ему денегъ.

Несмотря на поздній часъ вечера, мадамъ Плюше, подъ различными предлогами, обѣгала весь кварталъ, чтобы распространить между своими знакомыми вѣсть о блестящемъ бракосочетаніи — такъ говорила она, — въ которое вступала ея дочь съ богатымъ господиномъ.

Торговка плодами выпучила глаза, а молочница развѣсила уши. Извѣстіе пронеслось изъ устъ въ уста, и изъ лавки въ лавку. Важность его увеличивалась въ прямомъ отношеніи къ разстоянію и времени, и въ семь часовъ, въ улицѣ Ангіенской, Целина выходила замужъ за сына бывшаго герцога и пера, десять разъ милліонера; на слѣдующій день, въ Малой Конюшенной, она вступала въ бракъ съ принцемъ.

Мадамъ Плюше провела полночи въ различныхъ сборахъ, и не насталъ еще день, а она уже одѣвалась въ дорогу. Она надѣла самое лучшее платье и самый пышный чепчикъ. Цѣлый околодокъ собрался смотрѣть, какъ семейство садилось въ карету. Невѣрующіе, оказавшіе мало довѣрія разсказу тщеславной и торжествующей матери, поклонились ей въ минуту отъѣзда, и мадамъ Плюше, не помня себя отъ радости, сидя прямо на подушкахъ, высоко держа голову, съ разгорѣвшимися щеками и распущенными на вѣтеръ лентами своею чепца, оставила, между двумя рядами любопытныхъ, грязную мостовую, гдѣ она такъ часто ходила съ корзиною въ одной рукѣ, зонтикомъ въ другой, кускомъ хлѣба подъ мышкою и въ деревянныхъ башмакахъ.

Замокъ, въ который г. де-ла-Сейллерей пригласилъ семейство Плюше, былъ окруженъ чудною мѣстностью, на скатѣ холма, покрытаго лѣсомъ, откуда видъ простирался на лужайки, пересѣкаемыя группами деревъ. Жилой домъ былъ обширенъ, изященъ и окруженъ садами, превосходно разбитыми; къ нему примыкали два павильона, соединенные оранжереями съ флигелями замка. Паркъ лежалъ на холмахъ, позади зданій, и заключалъ обширное пространство земли, обнесенное стѣнами.

Мадамъ Плюше едва переводила дыханіе, поднимаясь на подъѣздъ; Целина смотрѣла во всѣ стороны съ любопытнымъ и наивнымъ видомъ, любовалась богатствомъ и изящностію мебели, пышностію обой, разнообразіемъ картинъ, изобиліемъ цвѣтовъ, вкусомъ украшеній, и выражала свое восхищеніе на каждомъ шагу.

Показавъ гостямъ своимъ новое ихъ жилище, г. де-ла-Сейллерей остановился въ залѣ, окна которой выходили въ садъ.

— Ваша комната тамъ, направо, сказалъ онъ мадамъ Плюше: комната моего сына и моя тамъ, налѣво; такимъ-образомъ мы будемъ жить всѣ вмѣстѣ, и каждый отдѣльно. Въ деревнѣ, вы знаете, дѣлаютъ, что хотятъ; утромъ завтракаютъ въ одиннадцать часовъ, вечеромъ, обѣдаютъ въ шесть; колоколъ замка даетъ знать о наступленіи вожделѣннаго времени. Въ десять пьютъ чай. Тамъ есть билліардная зала; егеря принесутъ г. Жерому и г. Артуру ружья и удочки, если они любятъ охоту и рыбную ловлю. У васъ будутъ лошади и екипажи для прогулки. Встаютъ какъ кому угодно.

— Хорошо! я буду вставать поздно! сказалъ г. Артуръ.

— И ложатся спать, когда вздумаютъ, продолжалъ маркизъ.

— Это настоящая сказка! прибавилъ Артуръ.

— Теперь, я васъ оставляю и ухожу заниматься, сказалъ маркизъ: вы у себя дома, не стѣсняйтесь.

Какъ только вышелъ маркизъ, мадамъ Плюше испустила сильный вздохъ благополучія.

— Ахъ! сказала она съ умиленнымъ видомъ: я родилась для того, чтобы сидѣть въ этихъ просторныхъ креслахъ…. Здѣсь я дышу свободно, я перерождаюсь…. Безспорно, въ моихъ жилахъ течетъ кровь герцогини. Эти зеркала, эти люстры, эти ковры, эти канделябры, мнѣ кажется, всѣ эти вещи меня ожидали. Ахъ! дочь моя, какъ ты счастлива! Ты видишь сонъ, который будетъ продолжаться всю твою жизнь…. Мой сонъ начинается немного поздно. Неправда ли, какъ ты счастлива?

— Да, маменька, отвѣчала Целина, съ видомъ, который, казалось, говорилъ: я не знаю.

— Все это прекрасно, сказалъ тогда Жеромъ: но что буду я дѣлать съ утра до вечера?

— Ты будешь охотиться, отвѣтила ему жена.

— Да! я не съумѣю и ружья зарядить.

— Лови рыбу.

— Благодарю; это слишкомъ утомительно.

— Такъ ты будешь гулять.

— Гулять хорошо въ воскресенье; но остальные дни недѣли?

— Ты будешь отдыхать.

Съ этимъ словомъ, мадамъ Плюше встала и пошла любоваться въ зеркалѣ ослѣпительнымъ эффектомъ своего чепчика, представлявшаго фантастическое соединеніе радужныхъ цвѣтовъ. Жеромъ сѣлъ въ уголъ и вздохнулъ. Мысль гулять въ седьмой день, отдыхая всю недѣлю, никогда не представлялась его уму.

Что касается до Артура, то онъ смотрѣлъ на свое новое положеніе, какъ человѣкъ, котораго частое посѣщеніе театровъ приготовило ко всему неожиданному.

— Дядюшка, сказалъ онъ, вмѣшавшись въ разговоръ: если вы согласны, я васъ выучу искусству ничего не дѣлать; я имъ занимаюсь уже двадцать лѣтъ, и въ немъ считаю себя довольно сильнымъ. Старайтесь мнѣ подражать, и въ мѣсяцъ вы узнаете, что для порядочнаго человѣка надо неменѣе двѣнадцати часовъ въ день, чтобы убивать время.

Жеромъ пожалъ плечами и ничего не отвѣчалъ.

Спустя нѣсколько дней, въ одно утро, г. Артуръ, совершенно преобразованный, съ тросточкою въ рукѣ, стеклышкомъ въ глазу, въ лаковыхъ сапогахъ и съ регаліею во рту, которую онъ курилъ съ видомъ господина, скучающаго на Итальянскомъ бульварѣ, остановилъ на крыльцѣ замка слугу маркиза.

— Послушай, любезный, какъ тебя зовутъ? Шампань или Лафлеръ, Маскариль или Фронтенъ? сказалъ онъ небрежно.

— Меня зовутъ, сударь, Исидоромъ, отвѣтилъ слуга.

— Исидоромъ, говоришь ты; это слишкомъ обыкновенно, но пусть такъ. Вотъ луи, будь откровененъ и отвѣчай. Знаешь ли ты здѣсь хорошенькую дѣвушку?…

— О! сударь, я знаю ихъ нѣсколько; есть Жаннета, Сюзета, Елиза, дочь толстяка Пьерра….

— Э! не прерывай меня; я говорю тебѣ о молодой дѣвушкѣ въ бѣломъ платьѣ.

— Платье ничего не значитъ, сударь.

— Честное слово, я думаю, что этотъ негодяй смѣется надо мной! Будешь ли ты молчать, чортъ возми?

— Вы мнѣ приказали отвѣчать, сударь, и я отвѣчалъ.

— Теперь, слушай, это еще легче. Дѣвушка въ бѣломъ платьѣ живетъ, безъ сомнѣнія, здѣсь въ окрестности. Я видѣлъ ее еще вчера въ саду, и сегодня утромъ близь оранжереи.

— Это весьма возможно, сударь.

— Это несомнѣнно…. Знаешь ли ты, есть у фермера г. маркиза дочери?

— Не могу знать!

— А!

— Да потому-что у него одни сыновья!

— Глупецъ!

— Это, можетъ-быть, его служанка, большаго роста, сухая, какъ щепка.

— Убирайся вонъ съ твоею служанкою.

— Сейчасъ иду, сударь.

— Э! вернись и отвѣчай мнѣ.

— Весьма охотно, сударь, за ту же цѣну.

Артуръ посмотрѣлъ на Исидора, и вынувъ изъ жилета второй луи, подалъ ему.

— Если это животное не представляетъ типа рѣдкой глупости, проворчалъ онъ: то это самый страшный плутъ!

— Да, сударь, отвѣтилъ Исидоръ съ глупымъ видомъ.

— Слушай…. Если у фермера нѣтъ дочерей, то, можетъ-быть, управитель г. де-ла-Сейллерея имѣетъ ихъ?

— О! да, у него четыре дочери.

— И хорошенькія?

— Чудныя!

— Та, та! одна изъ нихъ не носитъ ли обыкновенно бѣлаго платья?

— Да, сударь, старшая…. премиленькая дѣвушка!

— А который ей годъ? Двадцатый?

— О! нѣтъ!

— Такъ шестнадцатый?

— Восьмой! сударь, восьмой!

— Смѣешься что ли ты надо мною?

— Боже сохрани! Вы изволили приказать мнѣ быть откровеннымъ; я это и дѣлаю. Есть еще пятилѣтняя, трехлѣтняя и двухлѣтняя.

— Такимъ-образомъ, ты не знаешь никакой другой дѣвушки въ замкѣ?

— Я не говорю этого, сударь. Есть мадемоазель Целина!

— Моя кузина!

— Потомъ, есть еще кухарка Готонъ и штопальница Бабе.

— Двѣ страшныя старухи!

— Онѣ дѣвицы, сударь.

Артуръ топнулъ ногою и прервалъ разговоръ.

— Негодяй выманилъ у меня сорокъ франковъ, сказалъ онъ; надо будетъ занять сто у моего кузена.

Кузенъ, это былъ Людовикъ. Артуръ полагалъ, что между родными, кошелекъ долженъ быть общимъ.

Людовикъ какъ-разъ въ эту минуту спускался по лѣстницѣ въ садъ; Артуръ его окликнулъ.

— Другъ мой, сказалъ онъ ему, взявъ молодаго графа подъ руку: со мной случилось странное происшествіе.

Людовикъ, уже свыкнувшійся съ манерами Артура, слегка улыбнулся.

— Ну, что! сказалъ онъ.

— Послушайте, что я вамъ скажу! Представьте себѣ, что три дня сряду я встрѣчаю въ аллеяхъ сала, въ паркѣ, близь источника, фею, незнакомую женщину, какъ поэтъ Фернандъ въ Фавориткѣ.

— А! и вы также? вскричалъ Людовикъ.

— Такъ и вы се видѣли!

— Вчера вечеромъ, близъ фонтана подъ липами.

— Въ бѣломъ платьѣ?

— Въ бѣломъ платьѣ.

— Это такъ! Вы съ ней не говорили?

— Нѣтъ.

— Такъ я знаю болѣе вашего.

— Будто?

— Да, мой любезнѣйшій, прибавилъ Артуръ, охорашиваясь: не даромъ же видѣлъ я наставниковъ въ искусствѣ обольщенія, первыхъ сюжетовъ Гимназіи и Водевиля. Мое происшествіе принадлежитъ роману. Въ одинъ вечеръ, я стоялъ подлѣ бассейна и смотрѣлъ на красныхъ рыбокъ (я всегда любилъ этихъ красивыхъ животныхъ), какъ вдругъ вижу, словно призракъ, крадется что-то бѣлое, за плетнемъ, обвитымъ плющемъ. Наступала ночь. Кто, подобно мнѣ, видѣлъ чудеса цирка, гдѣ я занималъ роль, тотъ неслишкомъ вѣритъ въ привидѣнія. Я побѣжалъ къ плетню…, и ничего не нашелъ. Въ слѣдующій день, я прогуливался въ паркѣ, когда услышалъ невдалекѣ пѣніе.

— Очаровательный голосъ!

— Да, очаровательный. Я въ этомъ не знатокъ. Поднимаю голову и вижу, молодая дѣвушка въ бѣломъ платьѣ, собираетъ цвѣты на берегу ручья. Я подхожу на ципоякахъ, но она замѣчаетъ меня и убѣгаетъ.

— А вы?

— О! я бѣгу за нею; но какъ догнать ее, въ этомъ безконечномъ паркѣ, перерѣзанномъ вдоль и поперегъ тропинками. Я ушибся только о пень.

— И все тутъ?

— Какъ все! когда я вамъ говорю, что я съ ней разговаривалъ!

— Когда же?

— Въ эту ночь.

— А!

— Вы удивляетесь! Эти встрѣчи, преслѣдованія, исчезанія, все это бродило у меня въ головѣ. Я лишился сна. Итакъ, вчера вечеромъ, я гулялъ около оранжереи, когда услышалъ позади себя легкій шумъ шаговъ; я обернулся…. Это было опять мое бѣлое платье. Она открыла дверь въ оранжерею и вошла въ нее съ легкостію кошки. Я послѣдовалъ за нею потихоньку. Былъ великолѣпный лунный свѣтъ. „Хорошо! сказалъ я про-себя: въ этотъ разъ она не уйдетъ.“ Пока я ее подстерегалъ, она составляла букетъ и напѣвала пѣсенку, всѣ слова которой кончались на и или на а.

— Безъ сомнѣнія, итальянскую.

— Вѣроятно. Увидавъ ее на концѣ оранжереи, я неожиданно подошелъ къ ней. Легкій крикъ испуганной птицы вырвался изъ груди ея. „Хорошо! думаю я, теперь или никогда должно дѣйствовать какъ въ Амбигю.“ Я бросился на колѣна, и протянувъ къ ней руки вскричалъ: кто бы ты ни была, душа моя вздыхаетъ по твоей, какъ цвѣтокъ по росѣ! я тебя люблю!» На этомъ мѣстѣ тирады, которую я слышалъ въ какой-то мелодрамѣ, она прервала меня сильнымъ смѣхомъ. Я всталъ. Бѣлое платье открыла дверь, скрытую между стеклами и убѣжала. Вотъ единственный разговоръ, который мы имѣли вмѣстѣ.

— А теперь, что вы намѣрены дѣлать?

— О! будьте спокойны! между бѣлымъ платьемъ и мною дуель на смерть. Я получу отъ него удовлетвореніе, хотя бы мнѣ пришлось провести въ засадѣ двадцать дней и двадцать ночей! Развѣ деревенская фея можетъ имѣть преимущество надъ парижскимъ гаменомъ?

— И вы говорите, что она хороша собою?

— Я думаю! Она похожа на портретъ Виргиніи, который виситъ въ комнатѣ моей кузины; но выраженіе лица ея болѣе оживлено. Вы никого не знаете здѣсь, кто бы имѣлъ сходство съ этимъ портретомъ?

— Никого.

— Однако вѣдь это не призракъ же! Призраки не поютъ итальянскихъ арій.

Между-тѣмъ, какъ два молодые человѣка, два кузена, какъ говорила мадамъ Плюше, обмѣнивались своими предположеніями насчетъ таинственной обитательницы замка, слуга, разговаривавшій съ Артуромъ, былъ въ кабинетѣ маркиза.

— Ты говоришь, Исидоръ, что онъ тебя много разспрашивалъ? сказалъ маркизъ.

— Сколько могъ и всѣми способами; онъ мнѣ даже далъ эти два луи.

— И ты хорошо сдѣлалъ, что взялъ ихъ, удержи ихъ у себя.

— Покорно благодарю, г. маркизъ; впрочемъ, вы можете быть увѣрены, что я ничего не сказалъ.

— Я это знаю; но пускай г. Артуръ разспрашиваетъ себѣ и бѣгаетъ; не въ этомъ дѣло; былъ ты вчера въ Парижѣ. Какое привезъ оттуда извѣстіе?

— Превосходное, г. маркизъ.

— Въ-самомъ-дѣлѣ?

— Я развѣдывалъ и узналъ, что у мадемоазель Плюше есть возлюбленный, женихъ, какъ говорятъ въ околодкѣ.

Тутъ Исидоръ разсказалъ г. де-ла-Сейллерею то, что уже извѣстно объ отношеніяхъ Жака и Целины.

Незамѣтная улыбка пробѣжала по лицу маркиза.

— Что за человѣкъ этотъ Жакъ? спросилъ онъ, легонько потирая рука объ руку.

— Обойщикъ, довольно красивый и очень честный малый. Ему, можетъ-быть, двадцать-седьмой или двадцать-восьмой годъ. Я видѣлъ его въ мебельномъ магазинѣ, куда я вошелъ подъ тѣмъ предлогомъ, что будто хотѣлъ приторговаться къ одному креслу. Лицо у него весьма пріятное, по немного печальное оно выражаетъ прямой и добрый характеръ.

— Не носятся ли слухи, что онъ сбирается жениться, послѣ отъѣзда Целины?

— Нѣтъ еще, но одна прачка, которую я заставилъ разговориться, сказала мнѣ, что ея сосѣдка, мелочная разнощица, думаетъ за него посватать свою меньшую сестру.

Маркизъ взялъ перо, и написавъ нѣсколько словъ, сложилъ записку и запечаталъ.

— Возьми это письмо, сказалъ онъ Исидору, и отнеси его немедленно. Ты скажешь моему обойщику, чтобы онъ тотчасъ исполнилъ мое приказаніе. Ступай…. Наконецъ! вскричалъ онъ, и я могу также сказать: «Я нашелъ!»

VI.
ЖИЗНЬ ВЪ ЗАМКѢ.

Девять часовъ утра; солнце блеститъ на голубомъ небѣ; легкій вѣтерокъ играетъ между деревьями; весна пробуждается, и счастливая деревня убирается въ свѣжіе майскіе цвѣты.

Два человѣка, сидя подъ развѣсистымъ букомъ, безпечно разговаривали между собою.

— И такъ, Пьерръ, вы отдыхаете? говорилъ Изидоръ, довѣренный человѣкъ маркиза.

— Да, всегда пріятно отдохнуть.

— А ваши аллеи?

— Онѣ подчищены.

— А ваши цвѣты?

— Они политы еще до разсвѣта.

— А ваши деревья?

— Очищены сверху до низу.

— Такъ что работа кончена?

— Я спалъ еще, когда она была кончена.

— Вотъ это удобно!

— Весьма удобно.

Разговоръ замолкъ напять минутъ, въ-продолженіе которыхъ Пьерръ вытянулъ ноги, зѣвнулъ и потянулся какъ совершенный счастливецъ.

— И вы такъ проводите каждый день? началъ снова Исидоръ.

— Каждый день.

— Давно ли?

— Съ-тѣхъ-поръ, какъ поселился въ замкѣ Г. Плюше.

— Такъ это онъ вамъ помогаетъ?

— Онъ все дѣлаетъ. То, что надоѣдаетъ другимъ, его забавляетъ, и то, что утомляетъ меня, служитъ ему развлеченіемъ. Сначала я ничего не могъ понять. Напрасно я вставалъ до утра, всегда находилъ, что половина работы окончена: здѣсь выполота дурная трава, тамъ посыпаны дорожки. Въ другой разъ, дрова наколоты, и сдѣланы вязанки; мнѣ приходили на умъ сказки, которыя я слышалъ еще въ дѣтствѣ. Хорошо, думалъ я: когда другіе за меня работаютъ, я могу выспаться вдоволь. Одинъ разъ только я всталъ съ постели, и повстрѣчался мнѣ Г. Плюше въ саду. Онъ доставалъ воду, чтобы полить мои куртинки. Добрякъ весь покраснѣлъ. «Тсъ! сказалъ онъ мнѣ, не говорите никому, что вы видѣли. Мнѣ будетъ скучно сидѣть сложа руки».

— О! не безпокойтесь, отвѣчалъ я: работайте, поливайте, копайте, подрѣзывайте, подчищайте, я вамъ не помѣшаю. За этими словами господинъ Жеромъ пожалъ мнѣ руку и унесъ свои лейки.

— И теперь онъ все продолжаетъ?

— Какъ нельзя лучше! Но тутъ еще не все.

— Что же онъ еще дѣлаетъ.

— Одного садоводства ему было недостаточно, и мой другъ, Г. Плюше, вздумалъ соединить съ нимъ столярную работу.

— Ага!

— Это его ремесло; онъ смыслитъ болѣе въ доскахъ, чѣмъ въ овощахъ, хотя и съумѣетъ отличить артишокъ отъ латука. Видно грабля не довольно занимала его; онъ принялся за скобель, и въ эту минуту онъ, я думаю, дѣлаетъ рѣшетки къ окнамъ фермера. Этотъ человѣкъ тогда только и счастливъ, когда работаетъ.

— Что жъ, вамъ же лучше!

— О! еслибы я былъ увѣренъ, что онъ у меня всегда будетъ подъ рукой! Но онъ уѣдетъ, и прощай мое гулянье!

Не успѣлъ Пьерръ, окончить своей рѣчи, какъ въ саду раздался выстрѣлъ, и нѣсколько дробинокъ разбили стеклянный колпакъ на растеніи; почти въ туже минуту со всѣхъ ногъ пробѣжалъ кроликъ.

— Теперь другой! сказалъ Пьерръ.

— Кто другой?

— Э! негодяй, дурной мальчишка, шалунъ! Г. Артуръ, какъ его называютъ.

— Сколько эпитетовъ! Что онъ вамъ сдѣлалъ, этотъ бѣдный Артуръ?

— Скажите лучше, чего онъ мнѣ не сдѣлалъ? Это можно скорѣе разсказать.

— Скорѣе, или нѣтъ, но разсказывайте.

— Хорошо.

— Каждое утро, когда я ходилъ осматривать, что сдѣлано, я находилъ на дорогѣ кроликовъ, сѣрыхъ, черныхъ, бѣлыхъ, кроликовъ всѣхъ цвѣтовъ, возрастовъ и половъ. Я ловилъ однихъ за уши, другихъ за хвостъ и относилъ въ ихъ конуру. На слѣдующій день та же исторія. Должно-быть, думалъ я, кто-нибудь въ замкѣ забавляется и ночью выпускаетъ ихъ; посмотримъ! Беру свое ружье, кладу въ дуло горсть соли, и поджидаю, спрятавшись за бочку.

— И вы подкараулили Г. Артура.

— Его! Негодный мальчикъ открылъ дверь и сталъ выгонять кроликовъ, швыряя въ нихъ каменьями. Я разсердился, и чтобы испугать его, выстрѣлилъ. Вы думаете, можетъ-быть, что онъ убѣжалъ? Какъ бы не такъ! Проказникъ ничего не боится. Онъ разсмѣялся во все горло, поднялъ убитаго мною кролика, и обратился прямо ко мнѣ. «Вотъ славное жаркое…. Желаю вамъ хорошаго аппетита»! Я хотѣлъ разсердиться, но такъ какъ кроликъ ужъ былъ убитъ, то разсудилъ его изжарить…. онъ былъ весь соленый.

Исидоръ разсмѣялся.

— Вы смѣетесь, возразилъ садовникъ: видно вы не имѣли дѣла съ Г. Артуромъ. Если только вы будете осенью ѣсть яблоки, то въ этомъ онъ не будетъ виноватъ! Онъ лазитъ по всѣмъ деревьямъ и все ломаетъ! У меня была кошка; ее онъ замучилъ до смерти, привязывая ей къ ногамъ шутихи съ огнемъ. Въ другой разъ застрѣлилъ мою, сороку, подъ тѣмъ предлогомъ, что сороки воровки, превращенныя въ птицъ. Онъ срываетъ мои лучшіе цвѣты, и втыкаетъ ихъ въ свои петлицы. Вы знаете любимую лошадь Г. Лудовика?

— Колибри?

— Да, Колибри. Такъ вотъ Артуръ хотѣлъ на ней ѣхать верхомъ; не прошло пяти минутъ, всадникъ и лошадь катились по землѣ. Ему ничего; эти негодяи живущи, но лошадь расшибена такъ, что жаль! Въ другой разъ, выстрѣломъ разбили у меня стекла; я вскакиваю съ постели въ рубашкѣ это Артуръ стрѣлястъ ласточекъ. Онъ въ открытой войнѣ со всѣми собаками въ домѣ. Вечеромъ, онъ лаетъ, чтобы заставить ихъ кричать всѣхъ вмѣстѣ; это такой шабашъ, что перебудитъ всѣхъ мертвыхъ. Онъ топчетъ мою землянику, приводитъ въ безпорядокъ мои вазы, учится стрѣлять въ цѣль по моимъ стекляннымъ колпакамъ; все раззоряетъ, ломаетъ, опустошаетъ. Довольно трехъ такихъ негодяевъ, чтобы разрушить весь замокъ!

Между-тѣмъ, какъ Исидоръ и Пьерръ толковали о своихъ дѣлахъ, Людовикъ и Целина взявъ другъ друга подъ руку, гуляли по дорожкамъ, надъ которыми повисла пахучая сирень. Пейзажъ, казалось, былъ взятъ со страницъ Флоріана. Плетни изъ молодаго плюща, гдѣ щебетала влюбленная малиновка, ручеекъ, свѣжая и прозрачная вода котораго текла по мшистому дну, нѣсколько деревенскихъ скамеекъ, на концѣ аллеи лужайка, по которой небрежно бродило стадо овецъ, и подъ веселымъ небомъ быстрый полегъ лѣсныхъ голубей. Дааннсъ и Хлоя, то есть Людовикъ и Целина шли медленно по дерну.

Целина обрывала листки маргаритки.

— Что говоритъ она? спросилъ Людовикъ.

— Немного, отвѣтила Целина.

— Она лжетъ.

— Кто знаетъ? возразила она, бросивъ цвѣтокъ.

И она вздохнула.

— Такъ вы не вѣрите, что я люблю васъ?

— Нельзя не вѣрить, если вы соглашаетесь на мнѣ жениться… что меня немного удивляетъ, будь сказано между нами.

— Отъ чего?

— Вы живете въ шоссе д’Антенъ, а я въ предмѣстьи Сенъ-Дени; это все объясняетъ.

— Напротивъ. Слушая васъ, можно подумать, что мы родились на антиподахъ; а мы оба изъ Парижа. Только двѣнадцать улицъ раздѣляли насъ!

Целина сорвала вѣтку съ ягодами и принялась ихъ ѣсть.

— Когда вы говорите, мнѣ ничего не остается отвѣчать, сказала она. Я говорю то, что знаю, а вы то, что думаете, и подъ конецъ всегда выходитъ, что я ошибаюсь, хотя, можетъ-быть, и бываю права. Хотите вы ягодъ?

— Пожалуй.

Целина сѣла на скамью, положила ягоды себѣ на колѣни, очистивъ, подала ихъ сосѣду.

— Вы очаровательны! сказалъ ей Людовикъ, въ страстномъ восторгѣ любви.

— Дѣло идетъ не обо мнѣ, а о насъ. Послушайте, что будемъ мы дѣлать, когда женимся?

— Что вы пожелаете.

— Такъ мы часто будемъ ходить въ театръ?

— Очень часто, въ Итальянскую-оперу.

— Нѣтъ, лучше въ театръ Веселія или Амбигю.

— Такъ вы не любите музыки?

— О нѣтъ, я очень люблю шарманку.

Людовикъ улыбнулся.

— Я васъ повезу въ оперу, и когда вы услышите превосходныя творенія Россини и Мейербера….

— Благодарю! я не знаю этихъ музыкантовъ, и имъ не довѣряю. Однажды, я была въ вашей оперѣ; давали Гуинотовъ.

— Что же?

— Какой гвалтъ! Барабаны и трубы. Сначала меня занимали костюмы, но послѣ мнѣ показалось, что слишкомъ много пѣли. И потомъ, ничего не понимаешь, что говорятъ эти люди.. Я заснула на менуэтѣ, и проснулась при ружейныхъ выстрѣлахъ…. Ягоды всѣ!

Целина встала и побѣжала собирать еще ягодъ. Людовикъ смотрѣлъ вслѣдъ за нею. Она прыгала по клумбамъ съ легкостію жаворонка.

— Вотъ порядочное количество, сказала она, вернувшись: полная шляпа.

— Любите ли вы балы? спросилъ Людовикъ.

— Люблю ли я балы! Но вы помните Сенъ-Манде?

— Тамъ я съ вами познакомился, тамъ я въ первый разъ съ вами заговорилъ! Вы помните это, Целина?..

— Помню ли я это! Какъ хотите вы, чтобы я забыла пируэттъ того господина и его гримасу, когда онъ упалъ?

Лиризмъ, готовый вылиться изъ устъ Людовика, оцѣпенѣлъ при этомъ отвѣтѣ.

— Вы мнѣ говорили, что будете возить меня на балы? спросила Целина.

— Сколько вамъ будетъ угодно.

— О! я не очень требовательна! только по воскресеньямъ и изрѣдка по понедѣльникамъ. На балъ Акаціи въ воскресенье, на Островъ Цитеры въ понедѣльникъ.

— Когда вы будете моею женою, Целина, сказалъ Людовикъ съ серьознымъ видомъ: я васъ повезу на балъ, но въ другое мѣсто.

— Куда это?

— Въ Сенъ-Жерменское предмѣстье, Сенъ-Оноре, къ друзьямъ моего отца, однимъ-словомъ, въ большой свѣтъ.

— Думаете ли вы, что никого нѣтъ въ Роменвиллѣ? Тамъ также большой свѣтъ!

— Какое различіе!

— Я знаю это различіе! Я видѣла одинъ изъ этихъ свѣтскихъ баловъ, какъ вы говорите, у одной графини, въ Мироменильской улицѣ; я принесла ей гирлянду цвѣтовъ на платье, и осталась въ прихожей, посмотрѣть. Дамы сидѣли кругомъ на стульяхъ, мужчины стояли посрединѣ, всѣ въ черномъ. Задыхались отъ жару. Когда оркестръ начиналъ играть, нѣсколько молодыхъ людей брали своихъ дамъ за руку, и становились какъ попало, каждый танцевалъ не двигаясь съ своего мѣста. Подъ конецъ кавалеръ отводилъ свою даму на мѣсто и отвѣшивалъ ей низкій поклонъ. Дамы никогда не сходили съ своихъ стульевъ, а мужчины разговаривали между собою. Такъ всегда бываетъ?

— Всегда.

— Это не весело.. Мы будемъ ходить на балъ Акацій. По-крайней-мѣрѣ, тамъ прыгаютъ и бѣгаютъ. Ахъ! у меня есть еще до васъ просьба.

— Какая?

— Мы будемъ обѣдать разъ въ недѣлю въ ресторанѣ. Я люблю это.

— Ничего нѣтъ легче.

— У Рапе, Тьеля, на Сенъ-Денискомъ острову, или у Деффье.

Людовикъ нахмурилъ брови.

— Тамъ или въ другомъ мѣстѣ, сказалъ онъ: въ Пале-Роялѣ, напримѣръ,

— Въ ресторанѣ по сорока су хорошо, однажды я тамъ обѣдала превосходно.

— Лѣтомъ, сказалъ Людовикъ, мы будемъ путешествовать.

— Гдѣ это?

— Въ Италіи или Швейцаріи.

— Что же хорошаго въ этихъ странахъ?

— Въ Италіи, превосходныя творенія искусства, въ Швейцаріи чудеса созданія.

— Что еще?

— Тамъ статуи, картины, памятники, развалины, лучшія въ мірѣ галереи; здѣсь озера, ледники, горы, долины, каскады.

— О! если ничего болѣе, сказала Целина, съ видомъ пренебреженія: то я могу обойтись и безъ этого.

— Какъ! такое равнодушіе!

— А вы восхищаетесь этимъ? Однажды я была въ галереяхъ Лувра, и вышла оттуда съ ужасною головною болью. Да я и не поняла тамъ ничего. Что касается до горъ, то съ меня будетъ довольно Монтмартрскаго холма; и на тотъ, какъ взлезешь, такъ запыхаешься. Я видѣла Ангіенское озеро, оно красиво, да что въ немъ толку! Что же до вашихъ развалинъ, то, благодаря Бога, довольно разрушаютъ и въ Парижѣ, чтобы отбить отъ нихъ охоту. Къ чему хотите вы, чтобы я отправилась на край свѣта искать статуй, когда ихъ въ Версали и Тюльери больше, чѣмъ мнѣ придется увидѣть на своемъ вѣку?

— Такъ мы поѣдемъ въ Англію!

— Надо переплывать море, чтобы попасть туда?

Этотъ вопросъ оглушилъ Людовика.

— Хорошо! сказалъ онъ съ неудовольствіемъ: мы останемся дома.

— Для меня это лучше.

— Въ деревнѣ.

— А почему не въ Парижѣ?

— Чтобы быть вмѣстѣ.

— Какъ, однимъ? сказала Целина съ испуганнымъ видомъ.

— Совершенно однимъ.

— Ужъ это слишкомъ,

Восторженный лиризмъ Людовика ежеминутно сталкивался съ прозою Целины; одинъ хотѣлъ подняться за облака, другая цѣплялась за землю.

— Послушайте, сказала цвѣточница, послѣ минутнаго молчанія; я не знаю, что за мысль пришла вамъ покинуть Парижъ лѣтомъ; останемся въ немъ. Это время Цирка и Гипподрома, которыхъ я еще не знаю; вы меня поведете на балъ въ Асніеры; тамъ также деревня, и вдобавокъ мы тамъ будемъ танцовать.

— На балъ въ Асніеры! сказалъ нетерпѣливо Людовикъ: никогда!

— Гмъ? сказала Целина, посмотрѣвъ прямо въ лицо Людовику… То есть, вы ничего не хотите дѣлать, что мнѣ нравится. Теперь уже! что же будетъ потомъ?

— Но подумайте!

— О! я много думаю. Какъ только я говорю бѣлое, вы отвѣчаете черное; я иду въ одну сторону, а вы въ другую. Ахъ! это не обѣщаетъ мнѣ прекраснаго мужа!

— Боже мой! Целина, я ничего другаго не желаю, какъ вамъ во всемъ повиноваться!

— Съ условіемъ поступать по своему?

— Однако, будьте благоразумны!

— То есть, я теперь неблагоразумна.

Съ этомъ словомъ Целина вскочила и пошла съ сердитымъ видомъ.

Людовикъ также всталъ и пошелъ за нею.

— Но послушайте…

— Нѣтъ, оставьте меня.

Людовикъ все за нею слѣдовалъ; она пустилась бѣжать, не слушая его; наконецъ оба скрылись за деревьями.

На другомъ концѣ сада, въ маленькомъ уединенномъ зданіи, служившемъ для храненія инструментовъ и разломанной мебели, кто-то рубилъ, пилилъ, тесалъ и стругалъ, распѣвая пѣсни. Его галстухъ и жилетъ валялись въ углу, его сюртукъ висѣлъ на гвоздѣ, вбитомъ въ стѣну. Съ засученными рукавами и стругомъ въ рукахъ, онъ былъ окруженъ стружками, разлетавшимися во всѣ стороны.

Съ него градомъ катился потъ, а онъ, веселѣе зяблика, переходилъ къ третьему куплету своей пѣсни; вдругъ отворилась дверь.

— Г. маркизъ! вскричалъ онъ, уронивъ стругъ.

— Я не ошибся, сказалъ Г. де ла-Сейллерей: наша пѣсня привела меня сюда. «Это голосъ добраго Жерома», говорилъ я себѣ и вошелъ.

— Проклятый голосъ! пробормоталъ Жеромъ.

— Но не безпокою ли я васъ; вы, кажется, были заняты.

— Я?… Нѣтъ… то есть да… Я проходилъ мимо, вы понимаете; я увидѣлъ инструменты своего ремесла, и мнѣ пришла охота ихъ попробовать.

— И мало по-малу, вы сдѣлали эти четыре рѣшетки и эти три ставни.

Жеромъ смѣшался и покраснѣлъ.

— Г. маркизъ, я болѣе не буду оправдываться, наконецъ сказалъ онъ. Да, я работникъ, и работалъ на славу. Въ этомъ нѣтъ ничего худаго… Ничто меня такъ не утомляетъ, какъ праздность. Я умиралъ отъ скуки. Я думалъ, какъ бы разсѣяться, и естественно принялся снова за свои инструменты.

— И вы хорошо сдѣлали.

— Въ-самомъ-дѣлѣ, г. маркизъ? И вы не обижаетесь тѣмъ, что я работаю?

— Не просилъ ли я васъ быть какъ у себя дома?

— Такъ я не буду стѣснять себя… Я скрывался, потому что жена бранилась.

— Ба!

— Она постоянно бранится; это въ ея характерѣ. «Нестыдно ли тебѣ, говоритъ она, работать, вмѣсто того, чтобы гулять, заложивъ руки въ карманы. Фи!» Она мнѣ столько наговорила, что въ первые дни я стругалъ потихоньку; наконецъ махнулъ рукой.

— И теперь?

— О! теперь, я работаю, какъ въ Парижѣ, отъ чего и не скучаю.

Жеромъ поднялъ стругъ и провелъ имъ по доскѣ.

— А мадамъ Плюше, что дѣлаетъ она? спросилъ маркизъ.

— О! мадамъ Плюше! Она ходитъ по замку, изъ одного этажа въ другой; перемѣняетъ платья три раза въ день, и заставляетъ г. Людовика читать себѣ всѣ рыцарскіе романы, какіе только находитъ въ библіотекѣ.

— Ахъ! Боже мой!

— Это окончательно лишитъ ее разсудка.

И къ этому прибавилъ мужъ философичсски.

— Немного болѣе! немного менѣе! Повѣрите ли вы, что вчера вечеромъ, она мнѣ не дала спать до полуночи, все разсказывала исторіи, которыхъ я вовсе не понималъ; о темницахъ, наполненныхъ преступниками, подземельяхъ, снабженныхъ цѣпями и крючьями, башняхъ съ заложенными дверьми и окнами, и увѣряла что во всѣхъ замкахъ, которые она знаетъ изъ романовъ, есть привидѣнія. Всѣ эти сказки надѣлали то, что я всталъ только въ пять часовъ, и запоздалъ работой.

Между-тѣмъ, какъ г. де-ла-Сейллерей разговаривалъ съ Жеромомъ, мадамъ Плюше поднималась и спускалась по всѣмъ лѣстницамъ замка; она входила во всѣ комнаты, рылась во всѣхъ кабинетахъ, заглядывала во всѣ углы переходила изъ корридора въ корридоръ, изъ погреба на чердакъ.

— Странно! говорила она сквозь зубы: я ничего не нахожу.

И она снова начинала свою бѣготню.

Наконецъ, одолѣваемая любопытствомъ, она остановила однаго слугу.

— Любезный, спросила она: скажи, пожалуста, гдѣ здѣсь потаенныя двери,

— Потаенныя двери? повторилъ слуга съ видомъ непонимающаго человѣка.

— Да, мой другъ.

Слуга почесалъ себѣ затылокъ и ничего не отвѣчалъ.

— Погодите, сударыня, сказалъ онъ наконецъ: я пойду, освѣдомлюсь.

Слуга передалъ вопросъ мадамъ Плюше комнатному лакею, комнатный лакей ключнику, ключникъ егерю, егерь садовнику; переходя отъ одного къ другому, вопросъ дошелъ до маркиза.

— Скажите мадамъ Плюше, сказалъ онъ, что здѣсь нѣтъ потаенныхъ дверей.

Получивъ этотъ отвѣтъ, мадамъ Плюше вздохнула.

— Ни башенъ, ни потаенныхъ дверей! сказала она съ видомъ глубокаго разочарованія.

И пародируя знаменитое слово, она прибавила:

— Замки исчезаютъ!

Мы видѣли, какимъ образомъ Г. Артуръ проводилъ свое время. При поворотѣ изъ одной аллеи, Людовикъ встрѣтилъ его съ ружьемъ въ рукѣ.

— Вы охотитесь? спросилъ онъ.

— Какъ видите, отвѣчалъ Артуръ: я промахнулся по нѣсколькимъ кроликамъ…. это меня упражняетъ въ стрѣльбѣ…. Но не за ними настоящая моя охота. Есть другая дичь, которую я преслѣдую съ большимъ жаромъ.

— Фазаны….

— Лучше…. дичь на двухъ ногахъ и безъ перьевъ, какъ говорилъ одинъ философъ…. Бѣлое платье.

— Вы опять его видѣли?

— Да; это настоящее волшебство. Подобно китайскимъ тѣнямъ, оно то появится, то исчезнетъ…. Но я его стерегу, и будто преслѣдуя кроликовъ, гоняюсь за молодою дѣвушкою.

— Какъ! вы ее ждете?

— Можетъ-быть…. Но я вижу тамъ мою кузину…. Ступайте скорѣе къ ней…

Артуръ удалился съ торжествующимъ видомъ.

Спустя два или три часа послѣ различныхъ разсказанныхъ нами сценъ, Г. де-ла-Сейллерей поднимался съ своимъ сыномъ на крыльцо замка.

— Что новаго сегодня, Людовикъ? сказалъ отецъ.

— Ничего, батюшка, отвѣчалъ сынъ.

— Это тебя я видѣлъ утромъ съ мадемоазель Целиной въ липовой аллеѣ?

— Это былъ я.

— Знаешь ли, видя, какъ ты проходилъ, я завидовалъ твоему счастію? Она очаровательна, твоя мадемоазель Целина! И какой вкусъ! Постоянно вся въ розовомъ! Платье розовое, чепчикъ розовый, кушакъ розовый, ленты розовыя! Ты женишься, мой другъ, на букетѣ розановъ.

— Гмъ! букетъ не безъ шиповъ!

— О! бездѣлица! И къ тому, какая очаровательная веселость! Она поетъ съ утра до вечера: романсы въ полдень, баркароллы въ полночь. Еслибы я вѣрилъ въ переселеніе душъ, я бы сказалъ, что это жаворонокъ, превращенный въ дѣвушку.

— Безъ сомнѣнія, отвѣчалъ Людовикъ: но жаворонокъ иногда становится коноплянкой…. Бываютъ часы, когда Целина вовсе не разсуждаетъ.

— Не хочешь ли ты найти философа въ цвѣточницѣ?

— Нѣтъ; но большаго бы несчастія не было, еслибы цвѣточница немного разсуждала.

— Къ чему?

— Но хоть бы къ тому, чтобы понять, что графиня де-ла-Сейллерей не можетъ имѣть свою ложу въ Фюнамбулахъ и свои салонъ въ залѣ Цитеры!

Маркизъ пожалъ плечами.

— Я начинаю думать, мой другъ, возразилъ онъ, что у тебя болѣе предразсудковъ, чѣмъ у меня.

Сказавъ эти слова, маркизъ отворилъ дверь въ залу, куда обыкновенно послѣ завтрака удалялись читать обозрѣнія и журналы.

Все семейство Плюше, исключая Артура, спало глубокимъ сномъ.

— Стъ! сказалъ Г. де-ла-Сейллерей.

Отецъ сидѣлъ въ креслѣ, мать на диванѣ, дочь на кушеткѣ. Журналъ лежалъ на колѣняхъ мадамъ Плюше, обозрѣніе у ногъ Г. Плюше, книга близь мадемоазель Плюше.

— Опять! прошепталъ Людовикъ: они спали вчера, они спятъ сегодня, они будутъ спать завтра!

— Вотъ какъ я понимаю тѣснѣйшую дружбу, отвѣчалъ маркизъ въ полголоса: это зрѣлище меня трогаетъ…. Посмотри, мадамъ Плюше положила свой чепчикъ на стулъ, чтобы не смять его, и повязала голову платкомъ. Расположившись такъ спокойно, она проспитъ до обѣда. Какъ жаль, что нѣтъ здѣсь моего стараго друга, капитана де-Гароффе? Онъ, который всегда обвинялъ меня въ излишней слабости, онъ былъ бы тронутъ нѣжнымъ союзомъ этого семейства!

— Вы называете это союзомъ, батюшка. Но это сонъ!

— Не въ словѣ дѣло. Ахъ! мой сынъ! Какіе спокойные дни ты себѣ готовишь! Нѣсколько фельетоновъ утромъ, сонъ въ полдень, и вечеромъ Роменвиль или Амбигю!

Вдругъ раздалось въ сосѣднемъ коридорѣ поспѣшное топанье; дверь, скрытая занавѣсью, внезапно растворилась, и молодая дѣвушка вся въ попыхахъ вбѣжала въ комнату.

— Дядюшка!… Ахъ! я спасена! вскрикнула она, подбѣжавъ къ Г. де-ла-Сейллерею.

— Кузина! вскричалъ Людовикъ.

Мадамъ Плюше, пробужденная отъ сна, вскочила на ноги.

— Гмъ?… что такое?… что случилось? сказала она съ испуганнымъ видомъ.

Жеромъ и Целина встали. Тотъ и другая смотрѣли съ удивленіемъ на молодую дѣвушку въ бѣломъ платьѣ, искавшую защиты въ объятіяхъ маркиза.

— Не бойся, дитя мое, успокойся, сказалъ Г. де-ла-Сейллерей: съ тобою я и твой двоюродный братъ?

— Ея двоюродный братъ! проговорила Целина.

— Друзья мои, сказалъ Г. де-ла-Сейллерей: позвольте мнѣ представить вамъ мою племянницу, мадемоазель Марію де Шомонъ… Я считаю лишнимъ говорить вамъ, что я люблю ее, какъ свое дитя.

— Это видно потому, какъ она васъ поцаловала! отвѣтилъ Жеромъ.

Потомъ, поклонясь Маріи, онъ прибавилъ:

— Мадемоазель, не знаю, могу ли быть вамъ чѣмъ-нибудь полезенъ, но сердце честнаго человѣка и рука хорошаго работника принадлежатъ вамъ.

Марія съ улыбкою поклонилась.

— А вы, мой кузенъ, ничего не имѣете сказать мнѣ? спросила она Людовика.

— Я, отвѣтилъ Людовикъ, неспускавшій съ нея глазъ: я, я….

— Ты долженъ поцаловать ее! вскричалъ маркизъ. Ну! продолжалъ онъ, послѣ того, какъ молодые люди возобновили свое знакомство: такъ, какъ ты теперь больше не дрожишь, то разскажи намъ, отъ чего ты такъ внезапно явилась тамъ, гдѣ тебя вовсе не.ожидали?

— Я думаю, что потеряю разсудокъ, отвѣчала Марія. Оставаясь почти всегда одна въ томъ павильонѣ, въ которомъ вы меня помѣстили, я иногда выходила подышать-воздухомъ и набрать цвѣтовъ. Въ одинъ вечеръ, я замѣтила молодаго человѣка довольно странной наружности, онъ слѣдилъ за мною; тоже повторилось и въ слѣдующіе дни. Мнѣ кажется, что онъ меня подстерегалъ.

— Гмъ! сказалъ Жеромъ, качая головою.

— Въ одну ночь, въ оранжереѣ, гдѣ я думала быть одна, онъ старался заговорить со мною. Я измѣнила время моихъ прогулокъ, надѣясь избѣжать его; но сегодня, въ ту минуту, какъ я входила въ оранжерею, услышала позади себя шумъ отъ песку; я обернулась и увидѣла того же самаго молодаго человѣка; хотѣла убѣжать, но онъ бросился за мною, схватилъ мои руки и началъ говорить мнѣ самыя безсмысленныя рѣчи.

— Это мой племянникъ! вскричалъ съ гнѣвомъ Жеромъ.

— Бѣдное дитя! это свойственно его возрасту, прошептала мадамъ Плюше.

— А потомъ? спросилъ Людовикъ взволнованнымъ голосомъ

— Остальное весьма просто, возразила Маріи: испуганная словами этого господина и его пантомимою, я высвободила свои руки и пустилась бѣжать, онъ бросился за мною; но какъ павильонъ былъ далеко то я поспѣшила къ замку; къ счастію дверь была отворена; я заперла ее за собой. Вотъ, какимъ образомъ я очутилась здѣсь.

— Ахъ, онъ негодяй! попадись онъ мнѣ! вскричалъ Жеромъ.

Въ эту минуту Артуръ, раскраснѣвшійся и весь въ попыхахъ, съ крикомъ вскочилъ черезъ окно въ залу:

— Наконецъ то! вотъ она! я ее поймалъ!

VII.
ЛЮБОВНОЕ ПОРУЧЕНІЕ.

При видѣ Артура, Марія, испуганная, бросилась къ своему дядѣ.

— А! негодяй, такъ это ты! вскричалъ Г. Плюше: вотъ какъ ты платишь за гостепріимство Г. маркиза! Погоди! погоди! я тебѣ переломаю руки и ноги!

— Фи! какія дурныя у васъ манеры! Какъ, дядюшка, вы никогда не исправитесь отъ вашихъ гадкихъ привычекъ? Фи! говорю я вамъ, отвѣчалъ Артуръ, стараясь высвободиться изъ рукъ Жерома.

— Ты шутить вздумалъ? А вотъ какъ я тебѣ налѣплю на плеча пластырь изъ зеленаго дерева…. мы увидимъ, отобьетъ ли онъ у тебя охоту смѣяться.

— Опять! вы сегодня удивительно какъ проворны. Честное слово! Обыкновенно подобные припадки случаются съ вами только по вечерамъ.

Жеромъ, выведенный изъ себя, схватилъ палку.

— Батюшка, вскричала Целина, бросившись на шею Жерома.

— Остановитесь, мой добрый Г. Плюше! сказалъ маркизъ.

— Обижать молодую дѣвушку! возразилъ Жеромъ, грозя Артуру копцемъ своей палки.

— Обижать!… Слово слишкомъ рѣзко! Въ чемъ было дѣло? Въ ничтожныхъ словахъ. Это обыкновенно водится между французами и въ деревнѣ!

— Такой негодяй, какъ ты, осмѣлился напутать племянницу г. маркиза!

Ничего не отвѣчая дядѣ, Артуръ подошелъ къ маркизу, и низко поклонился.

— Г. маркизъ, сказалъ онъ, позвольте мнѣ просить руки вашей племянницы?

При этихъ словахъ Целина громко захохотала.

— Ахъ! сказала она: вотъ славная партія для мадемоазель Маріи де-Шомонъ…. Г. Артуръ Плюше, парижскій гаменъ!

— Такъ что же? возразилъ Артуръ: у меня нѣтъ состоянія, но что у меня есть, я ей предлагаю отъ всего сердца.

— Ты говоришь серьозно?

— Почему же нѣтъ? Ты, моя двоюродная сестра, выходишь же замужъ за Г. Людовика де-ла-Сейллерея, двоюроднаго брата мадемоазель де-Шомонъ?

— Это другое дѣло, отвѣтила Целина, немного сконфуженная: Г. Людовикъ меня любитъ.

— А ты?

— И я также его люблю, прибавила она не такъ ясно.

— Съ моей стороны, половина дѣла уже сдѣлана. Остальное придетъ въ-послѣдствіи…. Я не лишенъ достоинствъ, и племянница Г. маркиза могла бы найти и хуже….

— Ты забываешь, кто ты? вскричалъ Плюше, придя наконецъ въ себя отъ удивленія.

— Боже мой! я знаю, что вы хотите сказать, дядюшка. Я избавлю васъ отъ этого труда. Вы, кажется, желаете имѣть чистосердечную исповѣдь, вотъ она. Если вы найдете въ ней одно слово, которое не выражаетъ истины, то остановите меня!

— Какъ онъ говоритъ, мой бриліантикъ! проговорила мадамъ Плюше, пораженная восторгомъ.

— Мадмоазель, продолжалъ Артуръ, мое состояніе вамъ извѣстно: ни доходовъ, ни капитала, таковъ его итогъ. Что касается до моего характера, то онъ ясенъ какъ ключевая вода: я предпочитаю пѣніе работѣ, гуляніе пѣнію, и театръ гулянью. А потомъ, какъ говоритъ Рюи-Блазь:

Я принадлежу къ числу тѣхъ, которые проводятъ цѣлый день въ томъ, что смотрятъ, предаваясь мечтамъ и лѣни.

Я люблю искусства и праздность, и самое пріятное препровожденіе моего времени проходитъ въ куреніи, мечтаніи и гулянкѣ по городу; такъ бывало проводили свое время древніе философы. Я — Діогенъ, разница только въ сигарѣ и бочкѣ. Впрочемъ, у меня красивая нога, красивые глаза и хорошій аппетитъ, и когда мнѣ не мѣшаютъ дѣлать то, что я хочу, я никого не безпокою. Все это, мнѣ кажется, можетъ составить порядочнаго мужа, готоваго къ вашимъ услугамъ.

Между-тѣмъ, какъ Артуръ произносилъ свою маленькую рѣчь съ жаромъ и съ дерзостію, маркизъ не переставалъ наблюдать дѣйствіе, производимое имъ на физіономіи слушателей.

Мадамъ Плюше, скрестивъ руки, едва сдерживала порывы радости и энтузіазма. Ей казалось, что послѣ такой импровизаціи, Артуръ достоинъ былъ явиться на сценѣ, вмѣстѣ съ самыми знаменитыми актерами.

Целина чувствовала удивленіе, смѣшанное съ замѣшательствомъ. Природная честность ея души возмущалась при видѣ такой наглости и такого безстыдства.

Г. Плюше, съ сжатыми кулаками, выжидалъ случая вымѣстить на комъ-нибудь свой гнѣвъ.

Марія слушала Артура, какъ слушаютъ аккорды неизвѣстной и странной музыки. Съ первыхъ фразъ она закусила себѣ губки, и въ ея глазахъ блеснулъ огонь насмѣшки и веселія.

Что касается до Людовика, то онъ постепенно блѣднѣлъ отъ гнѣва и краснѣлъ отъ стыда. Взоры его переходили отъ Артура къ Маріи, и онъ негодовалъ, что прелесть и красота одной не внушали болѣе уваженія другому.

Маркизъ принялъ немедленно свое рѣшеніе.

— Вотъ, что называется говорить превосходно; сказалъ онъ вѣжливо: но вы позволите, г. Артуръ, моей племянницѣ немного подумать.

Всѣ изумились.

Марія подняла гЛана на г. де-ла-Сейллерея, но маркизъ подалъ ей знакъ молчать.

— Признаніе сдѣлано, продолжалъ онъ: теперь, Марія, ты можешь идти въ свои комнаты.

— О! мадмоазель можетъ думать, сколько ей угодно, я не тороплюсь оставить замокъ, сказалъ Артуръ, послѣ того какъ маркизъ отвелъ Марію.

— Какъ! батюшка, вы хотите?… вскричалъ Людовикъ.

— Я хочу, отвѣчалъ маркизъ, прервавъ его, чтобы твоя кузина не рѣшалась необдуманно; она въ возрастѣ вступить въ супружество, и ей остается только ничего не предпринимать безъ зрѣлаго размышленія.

— Прекрасный человѣкъ! вскричала мадамъ Плюше.

— Прекраснѣйшій! прибавилъ г. Артуръ. А вы, продолжалъ онъ, фамильярно ударивъ Людовика по плечу: вы мнѣ поможете.

— Я?

— Безъ сомнѣнія! услуга за услугу, мой другъ; то, что я сдѣлалъ для васъ въ отношеніи къ моей кузинѣ, вы сдѣлаете для меня въ отношеніи къ вашей. Я сказалъ, теперь что вы скажете?

— Никогда!

— Г. графъ забываетъ благодарность! сказалъ Артуръ; пощелкивая пальцами.

— Гм! Г. Артуръ, я думаю, шутитъ! сказалъ Людовикъ съ гордымъ видомъ.

— Г. Артуръ сдѣлалъ замѣчаніе, прервалъ маркизъ: и не во гнѣвъ тебѣ будь сказано, весьма, можетъ-быть, справедливое.

— То-есть, я неправъ?

— Во-первыхъ, ты напрасно сердишься; а во-вторыхъ, я не вижу, почему тебѣ не сдѣлать того, о чемъ тебя проситъ г. Артуръ.

— Ба! ба! сказалъ Артуръ съ видомъ покровительства: г. Людовикъ не такъ золъ, какъ кажется…. Онъ согласится. Не правда ли, мой милый кузенъ, вы будете говорить за меня съ мадмоазель Маріею? Вы знаете способъ пріучать этихъ хорошенькихъ птичекъ. Я не понимаю ихъ чиликанья. Оно переходитъ въ реторику цвѣтовъ, которыхъ я не обработывалъ. Вы составите изъ нихъ хорошенькій букетъ, и представите ей отъ моего имени.

Людовикъ видимо терялъ терпѣніе.

— И потомъ, подумайте, продолжалъ Артуръ: вы будете защищать свое дѣло…. Мы идемъ по одной дорогѣ, сражаемся подъ однимъ знаменемъ. Какая честь для васъ, если вы убѣдите вашу кузину послѣдовать вашему примѣру! Всѣ мой друзья Тампльскаго бульвара устроятъ для васъ серенаду, и мы отпразднуемъ вмѣстѣ двѣ свадьбы, въ трактирѣ подъ вывѣскою Сосущаго теленка, съ фрикандо и пюре изъ ананасовъ.

— А я! вскричалъ г. Плюше: я говорю, что если мадмоазель Марія выйдетъ замужъ за этого негоднаго мальчишку, то это уже будетъ не глупость, а самоубійство.

Съ этимъ словомъ Жеромъ сильно ударилъ кулакомъ по столу и вышелъ.

— Эхъ! вскричала мадамъ Плюше съ негодованіемъ: отецъ семейства, а очень мало любитъ своихъ племянниковъ!

Разговоръ былъ прерванъ приходомъ лакея, который возвѣстилъ маркиза о пріѣздѣ г. де-Гораффе.

Маркизъ принялъ его въ своемъ кабинетѣ.

— Надѣюсь, я пріѣзжаю во-время, сказалъ старый морякъ, чтобы остановить глупость!

— Я могу у тебя спросить, не помню, вмѣстѣ съ какимъ классикомъ: Ко мнѣ ли относится ваша рѣчь?

— Къ тебѣ, и ни къ кому другому! Ахъ! еслибы проклятый ревматизмъ не пригвоздилъ меня къ креслу, я былъ бы у васъ пятнадцатью днями ранѣе.

— Ну! теперь ты у меня, такъ говори!

— Да! я буду говорить! Ты мнѣ разсказываешь, что сынъ твой питаетъ, я не знаю какую романическую страсть къ какой-то дѣвчонкѣ, и ты, который долженъ бы, волею или неволею, вылечить его отъ этой болѣзни, ты становишься его соучастникомъ; что говорю я! главнымъ лицомъ въ его глупостяхъ. Такъ вамъ недоставало роли наперсника въ трагедіяхъ?

— Эта роль слишкомъ истасканная, мой другъ; я хотѣлъ выбрать что-нибудь лучше, отвѣчалъ холодно маркизъ.

— Ты и успѣлъ въ этомъ, и долго придется искать по всей Франціи, чтобы найти другаго подобнаго тебѣ отца. Какъ! вмѣсто-того, чтобы услать сына, я не знаю куда, въ Камчатку, если на то пошло, ты оказываешь гостепріимство дѣвушкѣ, за которою онъ ухаживаетъ, и двери вашего замка растворяются настежь для ея пріема. Славный способъ для излеченія Людовика!

— Можетъ-быть.

— Что же ты окончательно не вылечишь его отправивъ въ церковь, къ сельскому священнику?

— Еще не время.

— Ты меня выводишь изъ себя своимъ хладнокровіемъ!

— А ты меня смѣшишь своею раздражительностію.

— Спасибо.

— Да не сердись.

— Возможно ли это съ такимъ человѣкомъ, какъ ты!

— Выслушай меня сначала, и сердись потомъ, если хочешь.

— Я слушаю.

— Помнишь ли, мой любезный другъ, что однажды, по случаю любовныхъ похожденій моего сына, я тебѣ говорилъ о китовой ловлѣ?

— Да.

— Позволь же мнѣ теперь занять другое сравненіе изъ искусства мореплаванія.

— Занимай, пожалуй.

— Когда васъ въ морѣ настигаетъ сильный шквалъ, какъ вы плывете?

— Я ложусь въ дрейфъ и иду на бейдевиндъ.

— Взявъ всѣ паруса на гитовы?

— Еслибы я этого не сдѣлалъ, у меня ихъ унесло бы шкваломъ!

— Такъ вотъ, любезный капитанъ, мой сынъ — шквалъ, я корабль, и иду на бейдевиндъ. Понимаешь меня?

— Несовсѣмъ.

— Такъ я постараюсь выразиться яснѣе. Ты знаешь, что мой сынъ не только влюбленъ, но и намѣренъ жениться…. это припадокъ безумія въ сильнѣйшей степени. Надобно дать время одуматься ему; потому-что я и поднялъ мои паруса на гитовы передъ шкваломъ.

— И это плаваніе привело тебя въ деревню?

— Прямо въ деревню. Есть страсти, которыя увеличиваются отъ времени, но число ихъ невелико, и большая часть умираетъ потихоньку, въ три недѣли, или въ три мѣсяца. Страсть Людовика питалась грезами; онъ сочинялъ для себя каждое утро по фельетону, въ который, какъ главные элементы, входили: опасеніе быть открытымъ, волненіе, переодѣваніе, неизвѣстность. Однимъ-словомъ, я все это уничтожилъ, и поставилъ его лицомъ къ лицу съ дѣйствительностію, съ бѣдною дѣйствительностію, лишенною привлекательности. Онъ видитъ свою героиню съ утра до вечера, и увѣренъ, что будетъ ея супругомъ; нѣтъ болѣе неизвѣстности, ни волненія, слѣдовательно, нѣтъ болѣе и удовольствія. Очарованіе преодолѣвать затрудненія исчезло. Его замѣнили ежедневная тѣсная связь, свиданіе наединѣ во всякое время. Людовикъ похожъ на солдата, который пылаетъ желаніемъ идти на приступъ крѣпости подъ градомъ пуль и ядеръ, и котораго водятъ по пахатнымъ землямъ, подъ проливнымъ дождемъ. Если его страсть нескоро утихнетъ, то она должна быть сильнаго темперамента.

— Я начинаю понимать, сказалъ морякъ.

— Изучалъ ли ты когда-нибудь, что такое счастіе? спросилъ маркизъ, смѣясь.

— Нѣтъ. Говорятъ, что счастіе весьма пріятно.

— Счастіе, мой любезный капитанъ, близкій родственникъ скуки….

— Теорія, мнѣ кажется, немного странная!

— Какъ и все, что справедливо. Еще нѣсколько дней счастія, и мы увидимъ, что будетъ съ Людовикомъ. Но тутъ еще не все. Людовикъ увлекся романтизмомъ, я ему бросилъ туже приманку. Его двоюродная сестра Марія жила въ замкѣ безъ его вѣдома; посредствомъ фантастической системы прогулокъ при лунномъ свѣтѣ, пѣнія при утренней зарѣ, появленій ввечеру позади деревьевъ, я хотѣлъ привлечь его вниманіе на таинственную незнакомку. Марія, которая понимаетъ намеки (это, между нами, дѣвушка смышленая и умная) удивительно какъ поддавалась этому соображенію. Но вмѣсто Людовика, попалъ на удочку другой, милый г. Артуръ, двоюродный братецъ Целины…. Сначала, признаюсь, я былъ совершенно разочарованъ; но послѣ пришла мнѣ мысль, что я могу извлечь большую пользу изъ этого событія.

— Очень хорошо; я вижу, что ты держишь въ рукахъ всѣ нити интриги; но мнѣ кажется, что ты играешь въ опасную игру. Если твой сынъ заупрямится.

— Тогда значитъ Богу было угодно, въ наказаніе за мои грѣхи, послать ему одну изъ тѣхъ страстей, которыя смиряются только передъ смертію; но какъ подобныя страсти являются одна или двѣ въ цѣлое столѣтіе, но надо быть очень несчастливымъ, чтобы найти ее въ своемъ семействѣ… Теперь, прибавилъ маркизъ, сердись… я кончилъ.

— Нѣтъ, ты меня успокоилъ! вскричалъ морякъ.

— Такъ я продолжаю…. Я атаковалъ моего героя, я готовлюсь атаковать мою героиню.

— То есть, ты стрѣляешь съ бакборда и штирборда?

— Отовсюду…. При послѣднемъ актѣ я буду имѣть, можетъ-быть, нужду въ тебѣ и особенно въ твоихъ сыновьяхъ. Обѣщаешь ли мнѣ ихъ содѣйствіе?

— Полное и совершенное!

Изъ этаго разговора можно было видѣть, какіе были планы маркиза. Внезапное появленіе Маріи въ тѣсномъ кругу замка нѣсколько измѣнило обычный ходъ его жизни. Не прошло двадцати четырехъ часовъ, и Людовикъ уже чувствовалъ пріятное вліяніе молодой дѣвушки, ея очаровательнаго ума исполненнаго обаянія. Даль воспоминаній открылась передъ ними; они вступили въ нее вмѣстѣ, и Людовикъ нашелъ невыразимую прелесть въ этихъ первыхъ разговорахъ, гдѣ самая наивная веселость соединилась съ самымъ тонкимъ вкусомъ.

Если Людовикъ всегда имѣлъ мало сочувствія къ Артуру, то со времени послѣдней его выходки, такъ дерзко выраженной, онъ сталь для него невыносимъ. Артуръ могъ растащить гардеробъ Людовика, пользоваться безцеремонно всѣмъ, что принадлежало ему, разбить ноги его лошадей, принимать съ нимъ самое фамильярное обращеніе; все это ничего не значило; но Лудовикъ не могъ терпѣливо сносить, что онъ вздумалъ имѣть своею женою мадемоазель Марію де-Шомонъ, племяниццу Г. де-ла-Сейллерея, и притомъ такую очаровательную во всемъ особу.

Что же сталось съ нимъ, когда Г. де-ла-Сейллерей, отведя его въ сторону, хладнокровно попросилъ переговорить съ двоюродною его сестрою, чтобы узнать ея мнѣніе о предложеніи Артура?

— Какого мнѣнія хотите вы отъ нея? встрѣчалъ Людовикъ озадаченный этою просьбою.

— Я не знаю, и потому прошу тебя спросить объ этомъ, отвѣтилъ спокойно маркизъ. Ты, мнѣ кажется, въ хорошихъ отношеніяхъ съ нею; она безъ труда объяснится съ тобою?

— Но можете ли вы сомнѣваться въ ея отвѣтѣ?

— Кто знаетъ! Но откажетъ она, или согласится я исполню ея желаніе.

— Но, батюшка, Артуръ самый гадкій негодяй.

— Вотъ, ты снова преувеличиваешь! Прежде Целина имѣла всѣ добродѣтели; теперь Артуръ имѣетъ всѣ пороки. Самое ясное изъ всего этого то, что одна женщина, а другой мужчина, впрочемъ оба двоюродные братъ и сестра.

— Стоитъ, однако, только посмотрѣть, чтобы увидѣть, на что способенъ Артуръ.

— Пустое! Артуръ молодъ годами и еще моложе характеромъ; время измѣнитъ его нравъ и сгладитъ недостатки, на которые ты жалуешься.

— Недостатки! Вы очень снисходительны: тысячи пороковъ, одинъ гнуснѣе другаго.

— Ба! главное, чтобы онъ понравился Маріи; остальное вздоръ…. Твой двоюродный братъ уменъ, забавенъ, и притомъ не дуренъ….

Людовикъ закусилъ губы.

— Мой двоюродный братъ, мой двоюродный брать! вскричалъ онъ: пока еще нѣтъ!

— О! для этого недостаетъ пятнадцати или двадцати дней. Что это значитъ?

Людовикъ прошелся по комнатѣ:

— И такъ, сказалъ онъ: вы непремѣнно хотите, чтобы я говорилъ съ Маріею?

— Конечно, и какъ можно скорѣе. Ты не забылъ впрочемъ, какое порученіе тебѣ сдѣлалъ Артуръ. Онъ въ-правѣ полагаться на тебя, и я увѣренъ въ твоей услужливости. Подожди здѣсь; я пришлю къ тебѣ Марію.

Съ этимъ словомъ, Маркизъ вышелъ такъ спокойно, какъ-будто онъ только кончилъ разговаривать съ своимъ фермеромъ о жатвѣ и хорошей погодѣ.

Людовикъ упалъ въ кресло,

— Они всѣ съума сошли въ этомъ домѣ! вскричалъ онъ. Выдавать мою кузину за такого негодяя…. Если Г. Артуръ воображаетъ, что я буду говорить въ его пользу, то онъ очень ошибается въ разсчетѣ!… Мнѣ стоитъ только открыть истину, чтобы Марія прогнала его отъ себя! Одна Целина сохранила свой здравый смыслъ: Мадемоазель Марія де-Шомонъ жена Г. Артура Плюше, парижскаго гамена!… Соединеніе этихъ двухъ именъ говоритъ болѣе всякихъ разсужденій… Но, вотъ она; мы увидимъ.

Шорохъ платья возвѣстилъ приближеніе Маріи. Она отворила дверь, и подошла къ Людовику съ граціею лебедя, разсѣкающаго волны.

Насмѣшливая веселость блистала въ ея глазахъ.

— Вы желаете со мною говорить, мой кузенъ, сказала сна, улыбаясь.

Людовикъ посмотрѣлъ на нее.

«Какъ она хороша! сказалъ онъ про себя: это значило бы убить ее!»

— Кажется, прибавила Марія, вы имѣете что-то сказать мнѣ; я готова слушать васъ, сколько вамъ угодно.

— Да, отвѣтилъ Людовикъ съ усиліемъ: мнѣ поручили сказать вамъ то, на что бы я никогда не рѣшился, еслибы не просилъ объ этомъ самъ отецъ мой.

— Такъ это что-нибудь очень важное?

— Это, по-крайней-мѣрѣ, весьма непріятное.

— Ахъ! Боже мой! вы меня пугаете; хорошо, что во мнѣ довольно смѣлости!

— Въ васъ довольно смѣлости, при такихъ нѣжныхъ глазахъ….

— О! мои глаза невсегда выражаютъ все то, что есть на-самомъ-дѣлѣ…. И притомъ, заранѣе я ничего не боюсь… И такъ говорите.

— Я не знаю, какъ сказать вамъ.

— Скажите прямо; я испугаюсь потомъ, если будетъ отъ чего.

— О! въ этомъ недостатка не будетъ…. Но порученіе, по-истинѣ, такое странное, что я долженъ буду предварительно произнесть, какъ Созія, рѣчь моему фонарю.

— И какъ здѣсь нѣтъ фонаря….

— Я не знаю съ чего начать.

— Такъ это должно-быть очень страшное?

— Еслибы это было только страшное, то ничего бы не значило, но это еще хуже: это смѣшно.

— Вы подстрекаете мое любопытство.

— Представьте себѣ, моя милая кузина, что мнѣ поручено предложить вамъ жениха!

— Но я не вижу, чтобы это было такъ смѣшно, какъ вы говорите. Мнѣ скоро девятнадцать лѣтъ….

— Но женихъ жениху рознь.

— Безъ сомнѣнія. А вашъ?

— О! мой совершенно особеннаго рода. Однимъ-словомъ, вы видите во мнѣ полномочнаго министра Г. Артура Плюше, претендателя на вашу руку.

Марія спокойно посмотрѣла на своего кузена.

— Какъ! спросилъ Людовикъ, вы не смѣетесь!

— А для чего хотите вы, чтобы я смѣялась? Г. Плюше гость вашего отца.

— Благодаря Бога, онъ не всегда имъ останется.

— И потомъ, предложеніе, которое вамъ поручено передать мнѣ, первое сдѣланное мнѣ въ этомъ родѣ, а оно всегда лестно для самолюбія.

— Вы шутите.

— Съ вашимъ будущимъ кузеномъ…. членомъ нашего семейства…. ахъ!

— И вы примете предложеніе подобнаго человѣка?

— Почему же нѣтъ? Предложеніе его доказываетъ, что я гожусь быть чьей-нибудь женою…. я начинала думать противное…. Его домогательство льститъ моему кокетству….

— Да вы смотрѣли ли на него?

— Немного. Признаюсь…. первое впечатлѣніе не было въ его пользу, это правда; но послѣ всего, этотъ господинъ, можетъ-быть, не такъ дуренъ, какъ я думаю…. Какъ имя вашего кузена?

— Артуръ.

— Хорошее имя…. Но дѣло не въ имени. Въ мужѣ должно искать достоинствъ сердца и ума.

— И вы надѣетесь найти ихъ въ Артурѣ?

— О! я не имѣю этой надежды! Если природа немного сдѣлала для него, то воспитаніе еще менѣе; но онъ измѣнится.

— Въ худшую сторону. Онъ гадокъ и будетъ еще гаже.

— Такъ вы не довѣряете моему вліянію?

Людовикъ вскочилъ на ноги.

— Я не знаю, не сплю ли я! сказалъ оцъ.

— Нѣтъ…. вы разговариваете….

— Но, милая кузина, вы слышали, какъ онъ говоритъ?

— Довольно для того, чтобы убѣдиться что разговоръ его не есть разговоръ свѣтскаго человѣка; но гдѣ было выучиться ему лучшимъ выраженіямъ?

— И какія манеры!

— Боже мой! я согласна: джентельмены имѣютъ лучшій, но не воспитала ли его мадамъ Плюше, ваша теща?

— Знаете ли вы, куда онъ поведетъ васъ?

— Я думаю, не въ Сенъ-Жерменское предмѣстье….

— На заставу, моя кузина.

— Это тамъ, вѣроятно, онъ учился танцовать, бѣдняжка!… Я буду ему давать совѣты, однимъ-словомъ, я буду дѣлать съ нимъ то, что вы съ вашею женою.

— Я васъ слушаю и не понимаю. Вы такая изящная….

— О! сказала Марія съ очаровательною улыбкою, немного кисеи, немного лентъ, и все тутъ.

— Позвольте мнѣ думать, что въ этой граціи много значитъ женщина; и вся эта утонченность, это высшее отличіе, этотъ топкій умъ, всѣ эти прелести будутъ принадлежать такому уроду! Это невозможно.

Марія съ трудомъ удержала насмѣшливую улыбку, но принимала самый важный видъ:

— Невозможно! говорите вы, сказала она: но не болѣе, мнѣ кажется, какъ ваше супружество съ мадмоазель Целиною. Знаете ли что мы будемъ дѣлать, мой кузенъ? Мы будемъ жить всѣ въ четверомъ, подъ одною крышею, вы и ваша супруга, мой мужъ и я.

— Хозяйство въ четверомъ!

— Составленное изъ двухъ учениковъ и двухъ профессоровъ. Это будетъ превосходно и совершенно ново.

— Благодарю, я не чувствую никакого расположенія къ учительскому занятію, отвѣчалъ сухо Людовикъ.

— Ба! возразила Марія: труденъ только первый урокъ…. Вотъ какъ мы распредѣлимъ занятія нашего дня. Утромъ, завтракъ и урокъ грамматики; въ полдень, прогулка въ паркѣ и географія; въ четыре часа, смѣсь изъ маленькихъ пирожковъ, исторіи и разговора; въ семь часовъ, обѣдъ и немного чтенія. Мы уничтожимъ будуаръ, и замѣнимъ его классомъ. Я беру на себя воспитаніе вашей супруги, возьмите на себя воспитаніе моего мужа.

Людовикъ оставался безмолвнымъ передъ кузиною; хладнокровіе Маріи подавляло его.

— Что же, Людовикъ, скажете вы о моемъ предположеніи? спросила она спокойно.

— Я, ничего…. сказалъ онъ, пройдя нѣсколько шаговъ.

— Такъ потрудитесь сходить къ моему дядѣ, и сказать ему отъ меня, что я готова принять предложеніе г-на Артура,

Людовикъ остановился, и схватилъ руку Маріи:

— Вы говорите серьезно? спросилъ онъ.

— Очень серьезно.

— Позвольте мнѣ сдѣлать вамъ одинъ вопросъ?

— Одинъ, два, три…. сколько вамъ угодно.

— Не думали-ли вы когда-нибудь, моя кузина, о другой будущности?

— О! да.

— И мужъ, котораго желало ваше сердце, былъ такой, какъ Артуръ?

— О, нѣтъ! мой опекунъ, вашъ отецъ, наставникъ моей молодости, лучшій, самый снисходительный изъ людей, заставлялъ меня предугадывать другаго.

— Ахъ!

— Онъ мнѣ говорилъ о мужѣ, избранномъ въ свѣтѣ, въ которомъ я была призвана жить…. мой дядя научалъ меня любить его, и признаться ли вамъ? я чувствовала расположеніе ему повиноваться!

— Въ-самомъ-дѣлѣ! сказалъ Людовикъ съ тайнымъ волненіемъ.

— Очень естественно! Онъ мнѣ описывалъ этого мужа въ такихъ очаровательныхъ краскахъ…. Онъ былъ долженъ быть товарищемъ, другомъ всей моей жизни…. Это не былъ романъ, это была самая пріятная, самая милая изъ дѣйствительностей.

— Что же?

— Я вамъ сказала, отвѣтила Марія съ видомъ пренебреженія: это не былъ романъ, и вотъ что все разстроило, надежду вашего отца и мои мечты.

— Ахъ!

— Да, это счастіе было слишкомъ легко! Что хотите вы, я васъ спрашиваю, дѣлать съ счастіемъ, являющимся такъ, само отъ себя, какъ зрѣлый плодъ, подъ руку, желающую сорвать его? Это слишкомъ прозаически, слишкомъ пошло. Кто имѣетъ душу благородную…. тотъ оставляетъ избитыя дороги…. смѣло ступаетъ въ пространства неизвѣданныя, гдѣ живетъ фантазія… Я колебалась, но вашъ примѣръ заставилъ меня рѣшиться, и теперь, какъ вы, я ищу непредвидѣннаго, фантастическаго, невозможнаго.

— Такимъ-образомъ, сказалъ, печально Людовикъ: вы отказались отъ плановъ, о которыхъ говорилъ вамъ мой отецъ въ Германіи?

— Совершенно!

— А если вы не будете счастливы?

— Это возможно!

Послѣ этихъ словъ, Марія встала.

— Марія! вскричалъ Людовикъ: берегитесь, на что вы рѣшаетесь!

— Ахъ! берегитесь и вы также, мой кузенъ! Если вы будете такъ сильно настаивать, чтобы отклонить меня отъ моего намѣренія, вы меня заставите думать, что вы и сами сожалѣете о своемъ рѣшеніи!

— Я! что за идея! отвѣчалъ онъ нерѣшительно.

— Такъ чего же вы такъ боитесь?… Не дѣлаю ли я того же самаго, что и вы?

Людовикъ не отвѣчалъ.

— Вы все сказали, я думаю, прибавила она: ступайте теперь, и повторите моему дядѣ и г-ну Артуру то, что я вамъ отвѣчала.

Она протянула свою руку Людовику, который взялъ ее машинально и опустилъ немедленно. Сердце его сжималось будто въ тискахъ.

Марія удалилась, но подойдя къ двери, она оглянулась:

— Бѣдный братъ! сказала она такимъ очаровательнымъ и нѣжнымъ голосомъ, что еслибы Людовикъ услышалъ, то упалъ бы къ ея ногамъ.

Когда она выходила, Артуръ подошелъ къ ней, завитый и съ лорнетомъ въ глазу.

— Ну что, мадмоазель? сказалъ онъ съ видомъ побѣдителя.

Людовикъ поднялъ голову.

Марія съ минуту колебалась, потомъ, поклонившись Артуру, сказала:

— Мой двоюродный братъ тамъ, поблагодарите его.

И она исчезла.

Людовикъ поворотилъ голову, чтобы скрыть двѣ слезы, упавшія изъ его глазъ.

VIII.

Въ одно утро, внезапно раздавшійся страшный шумъ заставилъ подумать слугъ маркиза, что на замокъ напали разбойники. Повсюду слышалось странное соединеніе смѣха, пѣсенъ, криковъ. Одинъ голосъ превышалъ всѣ прочіе: это былъ голосъ Артура. Всѣ жители замка бросились къ окнамъ, и увидѣли посреди садовъ толпу молодыхъ людей, бѣгавшихъ по всѣмъ направленіямъ.

Исидоръ вошелъ, весь перепуганный, въ комнату г-на де-ла-Сейллерея.

— Г-нъ маркизъ, сказалъ онъ: пришли друзья г-на Артура, и желаютъ видѣть г-на Людовика.

— А! это друзья г-на Артура!… Поди, отвѣтилъ маркизъ; предувѣдомь моего сына.

Но уже Артуръ, вскарабкавшись на плеча одной статуи; звалъ Людовика громовымъ голосомъ.

— Эй; вы! кричалъ Артуръ: будьте готовы, и какъ только покажется мой двоюродный братъ, привѣтствуйте его, какъ слѣдуетъ.

Друзья Артура выстроились въ линію передъ балкономъ.

— Что же! г-нъ Людовикъ! вскричалъ снова ихъ предводитель.

Людовикъ, вызванный этимъ шумомъ, вышелъ изъ замка.

Артуръ бросилъ шляпу на воздухъ, и при этомъ знакѣ, раздалась тысяча криковъ изъ среды толпы.

Оглушенный Людовикъ остановился посреди балкона.

— Молчать теперь! прокричалъ Артуръ, поднявъ руку въ знакъ команды: и дайте мнѣ сказать нѣсколько словъ моему двоюродному брату.

Полная тишина водворилась въ рядахъ.

— Г-нъ Людовикъ, продолжалъ Артуръ, такъ-какъ вы вступаете въ мое семейство, и я имѣю надежду соединиться съ вашимъ, то я нашелъ приличнымъ представить вамъ моихъ друзей, пахучій букетъ Тампльскаго бульвара, такихъ же ремесленныхъ учениковъ, какъ я! Они плакали, не видя меня, ягнята, и вотъ почему я взялъ на себя пригласить ихъ въ замокъ…. Подойдите, г-нъ Людовикъ, Подойдите, и вы увидите, что мы называемъ славными зигами, мы, львы Сенъ-Мартенской площади.

Артуръ соскочилъ съ своей статуи.

— Да здравствуетъ г-нъ Людовикъ! прокричала толпа хоромъ.

— Мой другъ, сказалъ ему тогда г-нъ Артуръ: мы проведемъ сегодняшній день въ замкѣ.

Въ эту минуту, на порогѣ появился маркизъ.

Г. де-ла-Сейллерей быль одинъ изъ всѣхъ обитателей замка, котораго немного уважалъ г-нъ Артуръ, и передъ которымъ онъ терялъ свою самоувѣренность.

— Ахъ! сказалъ онъ: г. маркизъ.

Г-нъ де-ла-Сейллерей сдѣлалъ рукой знакъ привѣтствія молодымъ людямъ.

— Это вы, мой молодой другъ, сказалъ онъ Артуру, привели этихъ господъ?

— Да я, отвѣчалъ Артуръ. Они горѣли желаніемъ видѣть замокъ, прекрасное зданіе, и я позвалъ ихъ посмотрѣть его.

— И хорошо сдѣлали, отвѣчалъ маркизъ; мой сынъ покажетъ вамъ замокъ.

Этотъ привѣтливый пріемъ возвратилъ самоувѣренность г-ну Артуру.

— Такъ-какъ вы позволяете намъ погулять немного, то позвольте также и позавтракать, сказалъ онъ. Порядочное разстояніе отъ Парижа до замка, и этимъ господамъ пріятно было бы чѣмъ-нибудь закусить.

Маркизъ позвалъ Исидора.

— Приготовить завтракъ этимъ господамъ, сказалъ онъ.

При этомъ приказаніи, энтузіазмъ друзей Артура разразился.

— Да здравствуетъ г-нъ маркизъ! вскричали они, бросивъ вверхъ свои шапки.

Маркизъ успокоилъ ихъ жестомъ.

— Я оставляю тебя съ друзьями г. Артура и твоими, сказалъ онъ Людовику, а самъ спасаюсь.

Когда мадамъ Плюше и Целина, привлеченныя шумомъ; сошли въ залу, ихъ привѣтствовали громкими криками многіе изъ товарищей Артура, знавшіе ихъ въ Парижѣ.

Поздравленія этихъ молодыхъ людей преисполнили гордостію материнское сердце мадамъ Плюше.

— Да, да! говорила она: они настоящіе голубки! воркуютъ съ утра до вечера…. Г. Людовикъ, вы можете поцаловать вашу невѣсту…. при мнѣ, это законный поцалуй.

Поощренія мадамъ Плюше обыкновенно только охлаждали любовь Людовика. Въ этотъ разъ, они его совершенно оцѣпенили. Людовикъ отворотилъ голову, и показалъ видъ, что не слышалъ. Краска униженія покрыла лицо его.

Присутствіе Людовика сначала удерживало странное общество, въ которомъ онъ находился; но одушевленіе завтрака, изобиліе винъ, естественная веселость парижскихъ гаменовъ, подъ конецъ взяли свое, и разговоръ становился все шумливѣе и шумливѣе.

— Эй! Артуръ, сказалъ одинъ изъ пирующихъ: теперь какъ ты сталъ важнымъ человѣкомъ, что ты дѣлаешь, чтобы веселиться?

— Всего понемногу.

— Такъ какъ прежде.

— Да, но въ другомъ родѣ.

— А когда мы опростаемъ бутылки, что ты намъ предложишь?

— Что вамъ угодно.

— Вотъ это такъ называется говорить, какъ слѣдуетъ въ твоемъ положеніи! Такъ замокъ находится въ распоряженіи г. графа Плюше?

— Почти, мой другъ; развѣ женируются между родными? Не правда ли, кузенъ?

Крупныя капли пота падали со лба Людовика; онъ бы охотно выбросилъ Артура за окно.

Целина, которая со времени пребыванія своего въ замкѣ, не разу такъ не забавлялась, была въ восторгѣ.

— Хорошо! сказалъ Артуръ: теперь, кузина, рѣшитъ какія намъ избрать удовольствія.

— Рыбную ловлю! сказала она.

Гости по очереди кричали:

— Охоту!

— Танцы!

— Кегли!

— Чехарду!

— Прогулку въ экипажахъ!

— Поѣздку на ослахъ!

Между тѣмъ Артуръ наполнилъ виномъ свой стаканъ и выпилъ его за здоровье общества.

Все общество поддержало его тостъ, и встало въ невыразимомъ безпорядкѣ.

— Боже мой! лишь бы батюшка не забылъ удалить Марію! думалъ Людовикъ.

Понятно, что г. де-ла-Сейллерей не сталъ ждать опасеній своего сына, чтобы отвести мадмоазель де-Шомонъ въ отдаленную часть замка, откуда она не могла ни видѣть, ни слышать друзей г. Артура.

Артуръ, въ качествѣ главнаго распорядителя, увлекъ толпу въ садъ. По дорогѣ, она вооружилась ружьями, какія только были въ замкѣ.

— Гдѣ водится дичь? спросилъ Касторъ, одинъ изъ гостей.

— Погоди, отвѣчалъ Артуръ.

Онъ пошелъ къ кроличьей норѣ, которую съ нѣкотораго времени оставилъ въ покоѣ, и открылъ дверцы.

— Слушать теперь, и ни малѣйшаго шума, сказалъ онъ: кроликъ трусливое животное, которое не должно пугать неблаговременными пѣснями; дадимъ ему время отвѣдать овощей г. маркиза, и потомъ на охоту!

Молодые люди спрятались за деревьями, и стали ждать, приготовивъ ружья и удерживая хохотъ.

Вышелъ одинъ кроликъ, за нимъ другой, потомъ еще два, три и наконецъ все гнѣздо. Раздался первый выстрѣлъ; бѣдныя, испуганныя животныя бросились во всѣ стороны, и началась ружейная пальба вдоль всей линіи.

Два или три кролика, жертвы случая, остались въ огородѣ между капустою и салатомъ. Одобренный этимъ первымъ успѣхомъ, Артуръ побѣжалъ къ голубятнѣ.

— Перья послѣ шерсти, сказалъ онъ.

Голуби, внезапно аттакованные, разлетѣлись.

Одинъ изъ друзей Артура замѣтилъ охотничій рогъ въ столовой замка; онъ взялъ его и началъ трубить изо всѣхъ силъ. Свора собакъ отвѣтила на этотъ призывъ громкимъ лаемъ, уже возбужденнымъ ружейными выстрѣлами. Артуръ предложилъ выпустить ихъ на волю.

— Да, да! вскричали всѣ.

Открыли псарню, и собаки выскочили.

Тогда поднялась оглушительная сумятица криковъ, лая и выстрѣловъ. Точно буря бушевала въ саду.

Бѣгая взадъ и впередъ, одинъ изъ охотниковъ увидалъ плававшихъ въ бассейнѣ красныхъ рыбокъ.

— Рыбная ловля вѣдь также въ числѣ объявленныхъ удовольствіи, сказалъ онъ, и побѣжавъ въ замокъ, взялъ удочку, и важно сѣлъ на краю бассейна.

Одинъ изъ его товарищей послѣдовалъ его примѣру, другой сдѣлалъ то же, и вскорѣ всѣ усѣлись въ кругъ, вооруженные удочками противъ невинныхъ и мирныхъ обитателей садка.

— Вѣдь эти красныя рыбки всѣхъ цвѣтовъ, сказалъ Касторъ…. Вотъ одна бѣлая!

— У меня черная, сказалъ другой.

— Она въ траурѣ.

— Вотъ розовая съ сѣрымъ.

— Нѣжные цвѣта!… Это должно-быть, влюбленная рыба.

Пойманныя рыбки метались по травѣ около Кастора, принявшаго на себя обязанность хранителя добычи.

— Какое славное жаркое! сказалъ онъ въ восторгѣ.

— Подадутъ его за обѣдомъ, спросилъ другой.

— Намъ надо будетъ пригласить маркиза, прибавилъ третій.

— Мы этимъ возвратимъ ему завтракъ; вѣжливость за вѣжливость! замѣтилъ Касторъ.

— Кролики, и свѣжая рыба! лучше не ѣдятъ и у Латюиля! вскричалъ Артуръ.

Рыбки начинали рѣдѣть въ бассейнѣ, когда одна изъ дѣвушекъ замка, привлеченная любопытствомъ, подкралась къ толпѣ на цыпочкахъ.

Захрустѣвшій подъ ея ногами песокъ выдалъ ее.

— О! сказалъ Касторъ, нимфа!

Онъ вскочилъ, и бросился къ кусту, за которымъ она спряталась.

Нимфа, ремесломъ прачка, вскрикнула, и пустилась бѣжать.

Касторъ побѣжалъ за ней въ догоню.

Прачка смѣялась и, какъ Галатея, оглядывалась по временамъ назадъ.

Они бѣжали въ той части сада, которая была усажена буковыми деревьями, затруднявшими преслѣдованіе. Касторъ то настигалъ ее, то оставался позади.

Рыболовы оставили свои удочки, и встали, чтобы лучше видѣть шалость товарища, который не могъ однакожъ догнать нимфу, и возвратился весь оборванный.

Можно представить, въ какомъ гнѣвѣ находился Людовикъ; эта шумливая веселость, этотъ громкій хохотъ, прерываемый иногда грубыми словами, этотъ гвалтъ, все это раздражало его и обижало. Но онъ былъ у себя въ домѣ; его отецъ далъ полную свободу г. Артуру. Людовикъ удерживался.

Что касается Целины, то она слишкомъ много видѣла подобныхъ сценъ, чтобы ими обижаться. Можно даже сказать, что она принимала въ нихъ живое участіе. Касторъ, самый предпріимчивый и самый веселый изъ всѣхъ, даже весьма много забавлялъ ее.

Однако Людовикъ замѣтилъ на лицѣ Целины мгновенное выраженіе печали и неудовольствія. Это выраженіе, соотвѣтствовавшее тайному расположенію его души, очаровало его. Онъ подошелъ къ Целинѣ.

— Вы, кажется, печальны? сказалъ онъ.

— Да, отвѣчала она.

— Я васъ понимаю! эти игры, этотъ шумъ вамъ не нравятся.

Целина покачала головою.

— Нѣтъ, сказала она, я сожалѣю о томъ, что нѣтъ здѣсь моихъ пріятельницъ.

— Такъ оттого-то вы скучаете?

— Не понятно ли? Конечно, когда бы онѣ были въ замкѣ, то веселились бы съ нами. Вы ихъ не знаете!… онѣ премиленькія! Есть Аннета, которая все смѣется, и Жюльета, которая поетъ, какъ птичка, и Гортензія блондинка…. эта вамъ понравится, она такъ же сантиментальна, какъ вы, и ищетъ, какъ она говоритъ, сердца для своего сердца; есть еще Маргарита, корсетница, которая танцуетъ, какъ волчокъ, и Констанція, и Каролина, и Луиза, и Клотильда, лучше которой никто не дѣлаетъ молочныхъ блиновъ. Я хочу, чтобы вы ихъ отвѣдали.

— Я не знаю, буду ли имѣть для этого случай.

— Ничего нѣтъ проще; мы ихъ всѣхъ пригласимъ въ замокъ.

— Сюда?

— Конечно…. Въ будущее воскресенье, если вы хотите…. Послѣ нашей сватьбы, я назначу одинъ день въ недѣлю, въ который онѣ всѣ будутъ собираться у насъ къ обѣду. Какъ онѣ будутъ, довольны тѣмъ, что будутъ ѣсть мороженое и пить пуншъ! Особенно Матильда, которая его очень любитъ.

— Еще Матильда?… Боже мой, Целина, сколько же у васъ подругъ-пріятельницъ?

— Я не знаю, тридцать или сорокъ, конечно, моихъ хорошихъ пріятельницъ, такъ-какъ всѣхъ ихъ у меня цѣлая сотня; въ одной мастерской, въ Сенъ-Мартенской улицѣ, у позументщика, я знаю восемнадцать…. Бѣдныя подруженьки, какъ мнѣ хочется поскорѣе ихъ увидѣть!… Я хочу, чтобы въ день моей сватьбы всѣ были въ замкѣ.

Разговоръ, былъ прерванъ громкими криками. Артуръ и Касторъ звали Целину.

Устроили жмурки, и въ нихъ потребовалось участіе Целины.

— Я здѣсь! отвѣчала цвѣточница.

И она бѣгомъ оставила Людовика.

Всѣ друзья Артура и ихъ импровизированныя подруги, усѣлись въ кругу на лужайкѣ. Касторъ записалъ имена, смѣшалъ билетики въ фуражкѣ и вынулъ одинъ изъ нихъ, чтобы узнать, кому изъ играющихъ случаи назначитъ завязать глаза.

Имя Целины вышло первое изъ фуражки, и Касторъ повязалъ платокъ на глаза цвѣточницы.

— Мама Плюше будетъ беречь фанты, сказалъ Артуръ.

И игра началась.

Людовикъ смотрѣлъ со страхомъ на зорю невинныхъ игръ и тотъ продолжительный рядъ поцалуевъ, составляющихъ необходимую ихъ принадлежность. Передъ этимъ новымъ испытаніемъ, его твердость, уже поколебленная, совершенно пала, и онъ обратился въ бѣгство.

Проходя по каштановой аллеѣ, съ сердцемъ полнымъ тоски, онъ встрѣтилъ г. де-ла-Сейллерея. Маркизъ увидѣлъ перемѣну, происшедшую въ умѣ Людовика.

— Я тебя искалъ, сказалъ онъ.

— Меня, батюшка?

— Я долженъ писать къ моему нотаріусу, и какъ, мнѣ кажется, ты не измѣнилъ своего намѣренія, то я предувѣдомлю его, чтобы онъ приготовилъ контрактъ?

— Какой контрактъ?

— Твой.

— Мой сватебный контрактъ?

— Да! Ты смотришь на меня такими странными глазами, какъ будто пріѣхалъ изъ Конго…. Рѣшился ты, да или нѣтъ?

— Конечно…. Я далъ слово Целинѣ.

— Такъ тебѣ остается только назначить день.

— Къ-чему такъ спѣшить?

— Къ-тому, чтобы скорѣе насладиться тебѣ счастіемъ.

За плетнемъ раздался шумный хохотъ.

— Опять! сказалъ Людовикъ.

— Молодые люди веселятся! замѣтилъ маркизъ.

— Развѣ не могутъ они веселиться, не дѣлая такого шума?

— Ба! это свойственно ихъ возрасту…. Но оставимъ ихъ игры, и возвратимся къ твоей сватьбѣ. Что написать потаріусу?

— Что вы предувѣдомите его черезъ нѣсколько дней, отвѣчалъ Людовикъ, сдѣлавъ усиліе надъ собою.

Отецъ, Целина, Артуръ, то, что онъ видѣлъ, то, что онъ слышалъ, все увеличивало его тайное расположеніе къ печали; и единственное мѣстечко въ его сердцѣ, куда по проникалъ гнѣвъ, было то, гдѣ улыбался образъ Маріи.

Людовикъ не ошибся: невинныя игры господствовали въ саду. Пѣли, танцовали, цаловались во-имя невинныхъ игръ, и лукавый, несмотря на этикетъ, ничего не терялъ.

Однако, къ вечеру, и между-тѣмъ какъ Артуръ, Касторъ и ихъ соучастники занимались приготовленіями къ обѣду, поданному на чистомъ воздухѣ, Целина удалилась въ сторону замка; ея веселость исчезла, и противъ своего желанія, цвѣточница вздыхала. Ей казалось, что чего-то недоставало ея сердцу, и его не могли замѣнить ни шумъ, ни удовольствіе, ни роскошь. Она вспомнила о своей прогулкѣ въ Медонъ осенью, въ прошедшемъ году, и спрашивала себя, отчего она, возвратясь оттуда, была такъ весела. Тогда, однако, шелъ дождь, и они бѣдно пообѣдали въ дурной гостинницѣ, и не удалось ни одно изъ предположенныхъ удовольствій.

— Но, мнѣ кажется, сказала тихонько Целина, тамъ былъ Жакъ.

И она вздохнула.

— Что съ тобою, дочь моя? Можно подумать, что ты скучаешь? сказалъ Целинѣ папа Плюше, встрѣтившій ее на террасѣ замка.

— Она, просто, устала! отвѣчала мадамъ Плюше.

— Такъ она плачетъ отъ усталости!

— Если она плачетъ, такъ это понятно, Касторъ или кто другой сказалъ ей какую-нибудь глупость…. Ты знаешь, что у Целины сердце, что у цыпленка.

— У ней сердце дѣвушки, и я знаю, что въ немъ кроется!… Видишь ты, Целина тоскуетъ….

— Опять та же исторія…. Она ни о чемъ не тоскуетъ!… Она очень счастлива!

— Сожалѣю о ней.

Мадамъ Плюше пожала плечами.

— Хорошо! хорошо! сказала она, оставь въ покоѣ дочь, и ступай надѣнь фракъ…. сейчасъ даютъ обѣдать…. Не стыдно ли, тесть графа въ курткѣ!

Целина осталась одна; она стояла облокотясь на вазу съ цвѣтами.

— Какъ странно счастіе! думала она: никогда я не чувствовала такого расположенія плакать, какъ теперь, когда меня называютъ счастливою.

Она отерла слезу, блиставшую на ея рѣсницахъ.

— Не слѣдуетъ болѣе думать объ этомъ, продолжала она…. Г. Людовикъ меня любить, и я должна также стараться любить его…. Почему его нѣтъ здѣсь? Можетъ-быть, онъ разсердился на то, что я танцевала и прыгала съ друзьями Артура. Онъ ушелъ поспѣшно… Въ другой разъ, я буду осторожнѣе… Но для чего онъ не остался со мною?… Жакъ не покинулъ бы меня!… Вотъ я снова думаю о Жакѣ. Ужъ не тоскую ли я о немъ, какъ говоритъ мой отецъ; я хорошо поняла, что онъ намекалъ на него…. Это было бы недостойно, послѣ того, что онъ сдѣлалъ со мною! Обмануть меня, когда я его такъ любила!… Теперь все кончено… дурно было бы съ моей стороны думать еще о немъ…. Впрочемъ, я выйду замужъ за г. Людовика; у меня будетъ экипажъ, прислуга, замокъ; я буду счастлива, какъ говоритъ мама…. Бѣдная мама! какъ-будто безъ того нельзя быть счастливою? Съ какимъ важнымъ видомъ она прохаживается въ этихъ большихъ залахъ! Вздумала же она на прошедшей недѣлѣ сдѣлать себѣ платье съ такимъ же шлейфомъ, какой видѣла на картинахъ!

Целина принялась смѣяться.

— Теперь я смѣюсь! продолжала она: тѣмъ лучше, это веселѣе…. Я не хотѣла бы сѣсть за столъ съ пасмурнымъ видомъ.

Она подняла голову, и сдѣлала шагъ впередъ, съ намѣреніемъ удалиться. Передъ ней стоялъ мужчина.

— Жакъ! вскричала она.

— Я, можетъ-быть, безпокою васъ, сказалъ онъ. Я проходилъ мимо, вы засмѣялись, и тогда я невольно подошелъ къ вамъ.

— Вы въ замкѣ! Но какимъ-образомъ….

— О! это весьма просто. Г. Маркизъ имѣлъ нужду въ работникахъ для различныхъ исправленій въ замкѣ; онъ написалъ своему обойщику, къ которому случайно я поступилъ два или три дня тому назадъ, и тотъ послалъ меня въ замокъ наблюдать за работами.

Вечерняя тѣнь дозволила Целинѣ скрыть смущеніе; но сердце у ней сильно билось, и она не смѣла взглянуть на Жака.

— Вы счастливы, продолжалъ онъ, и я не хотѣлъ бы помѣшать вашему счастію; однако, у меня есть до васъ просьба.

— До меня?

— Да, я многое имѣю сказать вамъ…. Можетъ-быть, я бы никогда на это не рѣшился; но такъ-какъ я васъ встрѣтилъ, то сердце мое влечетъ меня объясниться съ вами.

— Но, я не могу….

— О! ради Бога! не отказывайте мнѣ!… Можетъ-быть, я вижу васъ въ послѣдній разъ, и мнѣ будетъ очень прискорбно думать, что вы уносите съ собою обо мнѣ дурное мнѣніе.

— Если вы хотите оправдать себя; то отчего вы этого не сдѣлали, когда были у насъ?

Целина спрашивала, слѣдовательно уступала; Жакъ попалъ это, и продолжалъ настаивать.

— Я не могъ тогда, возразилъ онъ: теперь я свободенъ. Не думайте, что я хочу отклонить васъ отъ вашего намѣренія. Имѣю ли я право жаловаться, когда оно упрочиваетъ ваше счастіе? Но я васъ прошу назначить мнѣ свиданіе, послѣднее, можетъ-быть, въ нашей жизни.

Целина колебалась; не то, чтобы она не желала, можетъ-быть, не менѣе самого Жака, свиданія, котораго онъ просилъ такъ настоятельно, но она боялась быть застигнутою, и не знала, на что рѣшиться.

— Вы мнѣ ничего не отвѣчаете? сказалъ Жакъ.

— Боже мой! то, что вы просите, очень затрудняетъ меня, сказала она.

Въ эту минуту, явилось третье лицо; это была мадамъ, Плюше, искавшая свою дочь. Она была въ полномъ блескѣ своего вечерняго убора, съ вѣеромъ въ рукѣ

— Это Жакъ! сказала она, узнавъ мастероваго. Здравствуй, Жакъ.

— Здравствуйте, мама Плюше!

— Мама!… Мнѣ кажется, что ты могъ бы сказать мадамъ Плюше!…

— Хорошо! впередъ я буду говорить вамъ мадамъ!

— Такъ въ этотъ разъ я тебѣ прощаю, любезный, продолжала мадамъ Плюше, обмахивая себя опахаломъ: ты работаешь здѣсь въ замкѣ…. Тѣмъ лучше…. Я поговорю о тебѣ съ г. маркизомъ.

— Мама! сказала тихонько Целина.

— Конечно…. и потомъ, ты будешь на меня работать. Тебѣ поручаю я приготовить мебель для моей дочери…. Ты постараешься, надѣюсь, чтобы все было изъ цѣльнаго краснаго дерева.

— Вы можете положиться на меня.

— Только теперь, какъ я стала знатною барынею, я не могу принимать тебя, какъ въ былое время… Если тебѣ случится до меня просьба, ты вызовешь меня въ корридоръ…. я выйду… обѣщаю тебѣ.

— Какъ! вы будете такъ добры!

— Ты знаешь, у меня всегда было доброе сердце; но съ условіемъ, чтобы ты не показывалъ вида, что меня знаешь.

— Гмъ!

— У тебя нѣтъ порядочной манеры, и если ты меня гдѣ встрѣтишь, прошу не кланяться.

— О! вскричалъ Жакъ, вамъ не кланяться, не безпокойтесь.

— Смотрите, онъ вздумалъ сердиться.

— Жакъ! прошептала Целина.

— Оставь его; ремесленникъ туда же корчитъ барина…

— Прощайте, мадмоазель, сказалъ онъ: я могу забыть, что мадамъ Плюше ваша мать, и я худо сдѣлаю…

Но Целина, зайдя поспѣшно впередъ, сказала тихонько Жаку:

— Завтра, въ двѣнадцать часовъ, въ голубой залѣ.

Жакъ вздрогнулъ, а Целина скрылась.

Что касается до мадамъ Плюше, то она величественно сошла съ террасы.

— Вотъ каковы ремесленники! ворчала она: имъ хотятъ сдѣлать добро, а въ нихъ ни на грошъ нѣтъ благодарности. Это отвратительно!

Поднимаясь по лѣстницѣ, она услышала голосъ Артура.

— Эй! бездѣльники! подавать обѣдать! кричалъ онъ.

Мадамъ Плюше остановилась въ восхищеніи.

— Настоящій хозяинъ! сказала она.

IX.
VICE-VERSA.

На слѣдующій день, съ одиннадцати часовъ, Жакъ былъ въ голубой залѣ. Чтобы удалить подозрѣніе, онъ снялъ занавѣсъ съ окна, и принялся въ него вколачивать множество гвоздей, сопровождая работу пѣснею, слова и вмѣстѣ музыку которой онъ импровизировалъ.

Пробило двѣнадцать часовъ, а Целина не являлась.

— Что, если она не придетъ! подумалъ Жакъ.

Онъ сталъ прислушиваться, не слыхать-ли шаговъ въ сосѣдней комнатѣ.

— Можетъ-быть, часы эти идутъ впередъ, сказалъ онъ.

Онъ вынулъ свои часы; на нихъ было четверть перваго.

— Нѣтъ, невозможно, чтобы она вздумала посмѣяться надо мною! прибавилъ онъ.

— Я не могу, однако, истыкать гвоздями всей этой стѣны сказалъ онъ, смотря на свою работу.

Но въ это время отворилась дверь, и показалась Целина.

Жакъ, который приготовился говорить, не находилъ словъ и хранилъ молчаніе, стоя на своей лѣстницѣ съ молоткомъ въ рукѣ.

Целина, неменѣе его встревоженная, также молчала, опустивъ глаза.

Ремесленникъ покоса посмотрѣлъ на нее: Целина нарядилась для этого свиданія, онъ вздохнулъ.

— Я желалъ бы видѣть ее дурною, сказалъ онъ, а она никогда мнѣ не казалась столь прекрасною!

Жакъ въ отчаяніи бросилъ молотокъ на полъ.

— Ахъ! вскричала Целина.

Жакъ соскочилъ съ лѣстницы.

— Я васъ испугалъ? сказалъ онъ съ застѣнчивымъ видомъ.

— Немного, отвѣчала Целина.

— Я не съ намѣреніемъ это сдѣлалъ. Напротивъ, если было бы возможно, не это чувство желалъ бы я внушить вамъ.

Растроганная Целина отворотила голову.

— Вы видите, мосьё Жакъ, сказала она, я пришла.

— Мосьё!… Вы меня называете мосьё! Такъ я похожъ теперь на господина?… Ахъ! мадмоазель!

— Какъ хотите вы, чтобы я васъ называла? Не все ли кончено между нами?

— Все?

— Конечно, и не по моей винѣ!

— О! еслибы вы захотѣли!

— Вы несправедливы, мосьё Жакъ…. я ничего не скрывала отъ васъ.

— Вы правы, и я пришелъ сюда не для того, чтобы попрекать вамъ…. Я пришелъ оправдаться…. Я могу лишиться васъ, но я не хочу, чтобы вы считали меня безчестнымъ человѣкомъ… Безъ сомнѣнія, вы не забыли словъ Артура въ тотъ день, когда я принужденъ былъ потерять васъ?

— Я слишкомъ хорошо это помню!

— Онъ сказалъ правду.

— Такъ вы сознаетесь въ этомъ!

— Онъ сказалъ истину, но несправедливую истину, какъ говорятъ нынѣ.

— Что хотите вы сказать?

— Вы увидите. Вы знаете, что у меня есть сестра?

— Да; мадмоазель Луиза, которая, говорятъ, такъ хороша собою!

— Я думаю, она вылитая вы.

— Ахъ!

— Надо знать, что въ нашей сторонѣ, куда она вернулась нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, у ней не было недостатка въ вздыхателяхъ; но воскресеньямъ, всѣ другъ передъ другомъ старались танцовать съ нею. Между тѣми, которые ухаживали за ней болѣе другихъ, былъ сынъ богатаго окрестнаго мельника, малый красивый, большаго роста и хорошо сложенный. Къ несчастію, моя сестра полюбила его слишкомъ неосмотрительно, и въ одинъ прекрасный день, моя тетка написала мнѣ, что бѣдная Луиза была обманута. Когда я узналъ объ этомъ, первою моею мыслію было увезти сестру въ Парижъ. Приготовивъ все къ отъѣзду, я пошелъ къ молодому человѣку…. онъ работалъ у своего отца. Услышавъ мое имя, онъ поблѣднѣлъ. Мы пошли съ нимъ въ маленькій садикъ: «Если у васъ есть сердце, сказалъ я ему: вы не оставите въ отчаяніи бѣдную дѣвушку, которая васъ любитъ». Всѣ мои родные сказалъ онъ мнѣ противятся желанью моему жениться на Луизѣ, но я употреблю всѣ просьбы, чтобы уговорить ихъ.

— И вы? спросила взволнованная Целина.

— Я пожалъ руку мельника. «Вы говорите, какъ честный человѣкъ, сказалъ я ему; сдѣлайте такъ, какъ вы сказали, и мы будемъ братьями». На слѣдующій день мы отправились съ сестрою въ Парижъ. Я отвелъ Луизу къ одной доброй старушкѣ, живущей близъ Сенъ-Дениской часовни, и на дорогѣ туда замѣтилъ меня вашъ кузенъ.

— Но къ-чему было не сказать этого прежде?

— Могъ ли я говорить! Все бы пропало; еслибы сынъ мельника не сдержалъ своего слова, я былъ бы причиною несчастія…. О подобныхъ вещахъ говорятъ только, когда все кончено!

— Это правда. А теперь?

— О! теперь, Луиза вышла за мельника, и счастлива! Надо видѣть ее! Отецъ, который немного строгъ, но справедливъ въ душѣ, любить ее, какъ зеницу своего ока. Она госпожа на мельницѣ.

Целина невольно взяла руку Жака, и пожала ее.

— Вы теперь все знаете, продолжалъ обойщикъ: я честный человѣкъ, и вы не должны были бы думать, что я когда-либо могъ обмануть васъ.

— Жакъ, мой другъ! вскричала цвѣточница съ волненіемъ, которое она не старалась скрывать.

— Да, вашъ другъ, вашъ лучшій другъ, продолжалъ Жакъ, отирая слезу, скатившуюся изъ его глазъ…. Но все кончено; я одинъ останусь несчастнымъ.

Целина, ничего не отвѣчая, сжала его руки въ своихъ рукахъ

— Можетъ-быть, моя безропотность васъ удивляетъ, продолжалъ ремесленникъ ласковымъ голосомъ. О! я не всегда былъ такъ спокоенъ…. Еслибы я встрѣтилъ васъ, когда я только узналъ о вашей сватьбѣ, я не знаю, что бы я сдѣлалъ; но, благодаря Бога, я имѣлъ довольно времени размыслить и доказать себѣ, что все было къ лучшему. Мнѣ это стоило большихъ усилій, но наконецъ я успѣлъ въ этомъ….

Целина подняла голову, и посмотрѣла съ удивленіемъ на обойщика.

— Вы меня поймете, сказалъ онъ; я не люблю васъ, какъ эгоистъ; я люблю васъ для васъ самихъ. Что бы вы стали дѣлать со мною? Я люблю работу, правда, и ничего не пожалѣлъ бы, чтобы сдѣлать васъ счастливою; но въ наше время нѣтъ недостатка въ шабашѣ…. Можетъ-быть, пришлось бы вамъ проводить дурные дни. Съ г. Людовикомъ, съ г. графомъ, какъ говорятъ, вы никогда не будете знать ни заботъ, ни лишеній. Онъ достойный молодой человѣкъ…. Вы будете богаты, счастливы, вамъ будутъ завидовать…. Я мнѣ смотрѣть на ваше счастіе будетъ утѣшеніемъ…. Вы мнѣ позволите иногда навѣщать васъ, не правда ли, мадмоазель?

— Жакъ! вскричала Целина, чувствуя, что слезы показывались на ея глазахъ.

Обойщикъ поворотилъ голову, желая не показать, что онъ плакалъ, и оба, не смѣя взглянуть другъ на друга, хранили молчаніе.

Жакъ прошелся по комнатѣ, чтобы подавить волненіе, и потомъ снова подошелъ къ Целинѣ.

— Еще одно слово, и я кончу, сказалъ онъ: обыкновенно, когда разлучаются, то возвращаютъ другъ-другу вещи, взаимно данныя.

— Какъ? вы ихъ принесли?

— Онѣ тутъ, въ моемъ мѣшкѣ съ инструментами, со всѣмъ тѣмъ, что у меня только есть драгоцѣннаго. Ахъ! ни одна изъ нихъ не потерялась; онѣ составляли все мое богатство…. Вотъ букетъ фіалокъ, который вы мнѣ дали на балѣ въ Роменвилѣ. Онъ еще пахучъ. На васъ было бѣлое платье, и вы носили этотъ маленькій букетъ на своемъ сердцѣ цѣлый вечеръ.

— Это правда!

— А эта ленточка, которая была у васъ на шеѣ въ день вашихъ имянинъ; вы весь день не соглашались дать ее мнѣ, а на слѣдующій, проснувшись, я нашелъ что она приколота булавкой къ моей курткѣ…. Это вы ее прикололи…. Смотрите, булавка еще цѣла! Бѣдная ленточка! я не буду ее болѣе цаловать.

— Я не принуждаю васъ возвращать ее мнѣ!

— Нѣтъ! нѣтъ! если я ее сохраню, она мнѣ будетъ напоминать счастіе, на которое я не могу болѣе надѣяться!… Вотъ еще маленькая книжка, которую вы выиграли на ярмаркѣ въ Сенъ-Клу. Въ ней разрисованныя картинки представляютъ четыре части свѣта. Америка немного походитъ на васъ, и я любилъ смотрѣть на нее, потому-что она держитъ на колѣняхъ хорошенькое дитя. Она внушала мнѣ мысли, заставлявшія плакать отъ радости. Возьмите назадъ Америку, мадмоазель.

Когда Жакъ подавалъ маленькую книжку Целинѣ, вошла мадамъ Плюше подъ руку съ маркизомъ, гордая, счастливая, торжествующая.

Идти подъ руку съ настоящимъ маркизомъ! мадамъ Плюше не мечтала ни о чемъ лучшемъ.

При видѣ двухъ молодыхъ людей, она не могла удержаться отъ гнѣвнаго восклицанія.

— Опять Жакъ? сказала она.

— Ахъ! вы знаете г. Клико? спросилъ добродушію маркизъ.

— О! немного….

— Однако мы жили вмѣстѣ въ предмѣстьѣ Сенъ-Дени. По утрамъ встрѣчались на троттуарѣ и калякали…. Сколько разъ я вамъ носилъ въ пятый этажъ молока на три су, и четыре фунта хлѣба, мама Плюше?

Мадамъ Плюше испытывала сильное волненіе; войдя, она была красна отъ удовольствія; теперь она была пурпуроваго цвѣта отъ гнѣва.

— О! проворчала она сквозь зубы: этотъ мужикъ не имѣетъ ни малѣйшаго такта!

— А въ тотъ день, какъ вы покупали дрова, послѣднюю зиму, помните, какую прогулку мы сдѣлали съ вами подъ моимъ зонтикомъ?… У насъ у двоихъ не было шести су, чтобы заплатить за омнибусъ, продолжалъ Жакъ, раздосадованный тщеславіемъ мадамъ Плюше.

Мадамъ Плюше была внѣ-себя, но не смѣла оставить руки маркиза.

— Такъ-какъ вы, сказалъ г. де-ла-Сейллерей, такіе старые знакомые, то г. Клико мнѣ сдѣлаетъ удовольствіе, останется на сегодняшній вечеръ въ замкѣ? У меня будетъ нѣсколько моихъ знакомыхъ; справедливо, чтобы и друзья мадамъ Плюше были также на моемъ вечерѣ.

Еслибы мадамъ Плюше могла встрѣтить Жака наединѣ, она выцарапала бы ему глаза.

— Г. маркизъ дѣлаетъ мнѣ много чести, поспѣшилъ отвѣтить ремесленникъ: и я конечно останусь.

Всѣ идеи мадамъ Плюше были перемѣшаны; она не могла понять, какъ человѣкъ, который могъ принимать у себя виконтовъ и герцоговъ, имѣлъ такъ мало вкуса, что приглашалъ обойщика.

— Но, сказала она смиренно: можетъ-быть, у Жака есть работа?

— Нѣтъ такой работы, которая могла бы помѣшать мнѣ воспользоваться приглашеніемъ! Каждый день не встрѣчаешь такихъ неожиданностей! возразилъ Жакъ.

Мадамъ Плюше повѣсила голову; она чувствовала себя побѣжденною.

Вечеръ, на который г. де-ла-Сейллерей пригласилъ Жака, былъ назначенъ за два или за три дня маркизомъ, безъ вѣдома Людовика. Когда послѣдній узналъ, что маленькій праздникъ привлечетъ въ самый этотъ день въ замокъ его прежнихъ бульварныхъ друзей, онъ напугался не на шутку.

— Какъ! всѣ мои друзья! сказалъ онъ своему отцу.

— Самые близкіе…. Между-прочимъ, оба сына г. де-Гароффе.

— Ахъ! Боже мой! вскричалъ Людовикъ, который, хорошо зналъ ихъ наклонность къ насмѣшливости.

— Еслибы твой кузенъ Артуръ вздумалъ привести къ намъ нѣкоторыхъ изъ своихъ добрыхъ пріятелей, г. Кастора и двухъ или трехъ другихъ, общество было бы полное.

— Но, батюшка, мысль сдѣлать праздникъ пришла вамъ совершенно неожиданно.

— Я задумалъ его за два или за три дня тому назадъ; развѣ я тебѣ ничего не говорилъ?

— Ничего.

— Такъ, должно быть, я забылъ.

— И къ-чему этотъ праздникъ?

— О! во-первыхъ не должно принимать этого пышнаго слова въ его оффиціальномъ значеніи. Не будетъ ни шеста съ призами, ни пантомимъ, ни военной музыки, ни фейерверка; весь праздникъ будетъ состоять изъ обѣда и послѣ маленькаго бала.

— А! будутъ танцы?

— Если пріѣдутъ наши сосѣдки, конечно. Время, мнѣ кажется, представить твое новое семейство нашимъ друзьямъ.

Людовикъ съ ужасомъ подумалъ о чудныхъ чепцахъ мадамъ Плюше, ея восклицаніяхъ, заимствованныхъ у новѣйшей сцены, особенно объ эксцентричностяхъ и дерзостяхъ г. Артура.

Маркизъ не показалъ вида, что замѣтилъ уныніе сына.

— Займутся также немного музыкой, прибавилъ онъ: Марія будетъ пѣть, а ты будешь ей аккомпанировать на фортепіано.

Людовикъ повѣсилъ голову, какъ жертва.

Г. де-Гароффе, вѣрный обѣщанію, пріѣхалъ съ двумя своими сыновьями.

— Трутъ на кремнѣ, сказалъ ему тихонько г. де-ла-Сейллерей: Марія подлѣ Людовика, а Жакъ подлѣ Целины; стоитъ только ударить огнивомъ.

— А кто имъ ударитъ? спросилъ старый капитанъ.

— Случай.

— Но если случай не представится?

— Я найду его.

Мадамъ Плюше нарядилась для праздника въ самое лучшее что только могла найти въ своемъ гардеробѣ: шолковое платье, съ яркими лентами чепчикъ, сіяющій кушакъ. Но ея счастіе страдало занозою, и эта заноза называлась Жакомъ.

Что касается до г. Плюше, то онъ видѣлъ въ этомъ праздникѣ одну необходимость оставить свои дорогіе инструменты и надѣть черный фракъ, только-что съ иголочки, который велѣла сдѣлать для него жена, и который былъ для него сущимъ наказаніемъ.

Артуръ скрылся. Спросили Исидора о причинѣ этого отсутствія, и услыхали, что г. Артуръ уѣхалъ съ самаго утра. Этотъ отъѣздъ уменьшилъ на половину безпокойство Людовика.

— Ахъ! говорилъ онъ, вздыхая: отчего у мадамъ Плюше нѣтъ мигреня! Мигрень никогда не приходитъ кстати.

Целина была немного печальна, несмотря на свѣжій цвѣтъ лица, и становилась еще печальнѣе, когда встрѣчала глаза Жака.

Друзья г. де-ла-Сейллерея поспѣшили къ Людовику, когда онъ вошелъ въ залу позже, чѣмъ слѣдовало, немного сконфуженный.

— Сколько времени я васъ не видалъ, сказалъ онъ имъ: непредвидѣнныя обстоятельства составляютъ мое извиненіе.

— Знаемъ мы твои обстоятельства, отвѣтилъ одинъ изъ сыновей г. де-Гароффе, прервавъ его. Думаешь ли ты, что молва о твоихъ похожденіяхъ не дошла до бульвара? Ты воскресилъ эклогу съ пастушкой и рощицей! Это превосходно!

— Идиллія для насъ — вещь совершенно новая.

— Взялъ ли ты привиллегію? сказалъ другой сынъ, смѣясь.

— Говорили, кажется, о супружествѣ, сказалъ старшій, по имени Поль. Это извѣстная прозаическая развязка такого рода поэзіи. Невѣста, не та ли очаровательная особа, которая ласкаетъ клавиши фортепіано ручкою, бѣлѣе слоновой кости?

— Нѣтъ, это моя кузина.

— Только кузина, тѣмъ хуже! Но другая, гдѣ же она?

— Тамъ подлѣ двери, въ розовомъ платьѣ.

— Та, которая разговариваетъ съ тѣмъ добрякомъ въ чорномъ платьѣ неизвѣстнаго покроя?

— Это ея отецъ.

— А какъ зовутъ этого отца?

— Г. Плюше.

— Какое имя! сказалъ другой.

— Я держу пари, что мадамъ Плюше должна быть та любезная особа, которая тамъ доѣдаетъ четвертый пирогъ.

— Та дама, разукрашенная, какъ ширмы.

— Именно. Я спрошу у Людовика.

На сдѣланный вопросъ, Людовикъ отвѣчалъ, что Поль не ошибся.

— Нельзя было и ошибиться! возразилъ Поль: мадамъ Плюше одна изъ тѣхъ женщинъ, которыхъ всегда узнаешь, ни разу не видавъ ихъ.

— Справедливо, сказалъ третій, что она носитъ цвѣта, обитающіе только въ климатѣ предмѣстья Сенъ-Дени.

— Понимаете ли вы что-нибудь въ естественной исторіи? перебилъ Поль: соедините это чорное платье на этомъ тростниковомъ чепчикѣ, и вы получите это розовое платье.

— Она дѣйствительно недурна собою; живое личико, быстрые и кроткіе глаза, выражающіе все, что угодно.

— Даже немного болѣе, прибавилъ Поль, замѣтившій на лету взлядъ, брошенный Целиноіо на Жака.

Людовикъ, удалившійся отъ этой группы насмѣшниковъ, не слышалъ ихъ, но видѣлъ ихъ смѣхъ. Нельзя выразить, какъ онъ страдалъ. Марія прошла мимо него, и пожала ему тихонько руку.

— Мой другъ, будьте тверды, сказала она ему, не буду ли я всегда съ вами?

Людовикъ посмотрѣлъ на Марію.

— Несчастный! сказалъ онъ, что я сдѣлалъ!

Когда они разошлись, мадамъ Плюше толкнула локтемъ Людовика.

— Э! мой зятюшка, сказала она ему: у васъ престранная фигура!

— Молчите, отвѣтилъ Людовикъ, котораго видъ тростниковыхъ лентъ мадамъ Плюше выводилъ изъ терпѣнія: въ свѣтѣ не разговариваютъ!

— Такъ не положить ли языкъ въ карманъ, чтобы нравиться этому свѣту!… благодарю, это слишкомъ мило!

Людовикъ поспѣшилъ удалиться.

Между-тѣмъ какъ жена г. Плюше ходила взадъ и впередъ, подобно кометѣ, онъ самъ разговаривалъ въ углу съ Жакомъ.

— Что скажешь, мой другъ? сказалъ онъ ему: теперь, какъ ты объяснился съ моею дочерью, я могу дать тебѣ это имя, мнѣ кажется, что мы всѣхъ веселѣе.

— Можетъ-быть, папа Плюше, но я знаю только то, что будь я на мѣстѣ г. Людовика, я не имѣлъ бы такого постнаго лица.

Г. Плюше пожалъ плечами.

Мадамъ Плюше, оставленная Людовикомъ, отправилась къ маркизу.

— Не потанцовать ли намъ немного? сказала она ему.

— Потанцуемъ, моя любезная мадамъ Плюше.

— Ничто такъ не возбуждаетъ аппетита, какъ танцы передъ обѣдомъ.

Кто-то сѣлъ за фортепіано и сыгралъ прелюдію.

Жакъ всталъ поспѣшно и подошелъ къ Целинѣ;

— Желаете вы, мадмоазель, танцовать со мною? сказалъ онъ.

Целина искала глазами Людовика; онъ разговаривалъ съ Маріею.

— Извольте; отвѣчала она, подавая руку ремесленнику.

Не думая о Целинѣ, Людовикъ взялъ руку кузины, согласившейся на его приглашеніе.

Поль де-Гараффе, поклонившись важно мадамъ Плюше, обратился къ ней съ почтительнымъ видомъ:

— Мадамъ Плюше, будетъ ли вамъ угодно сдѣлать мнѣ честь танцовать со мною этотъ первый контрдансъ? сказалъ онъ.

— Какъ! ты будешь танцовать въ твои лѣта? вскричалъ Жеромъ.

— Въ твои лѣта! повторила мадамъ Плюше: какъ онъ вѣжливъ! Подумаешь, я ровесница Обелиску? Всего сорокъ два года!

— Г-мъ!, сказалъ Жеромъ.

Вдругъ дверь въ залу отворилась съ шумомъ, и явился Артуръ.

Милый Артуръ былъ на веселѣ. Его товарищи, въ благодарность за удовольствія, доставленныя имъ наканунѣ, пригласили его завтракать, и въ изліяніяхъ дружбы, онъ не могъ удержаться, чтобы не выпить слишкомъ много.

— Какъ! сказалъ Артуръ, остановись на порогѣ: меня не подождали, и открыли балъ безъ меня! танцуютъ безъ меня! Такое обращеніе мнѣ кажется обиднымъ, но все-равно, я вамъ покажу, что и люди моего разбора умѣютъ шаркать по паркету!

Артуръ заложилъ большіе пальцы за жилетъ и приготовился танцовать, но съ перваго шага пошатнулся.

— Э! полъ скользитъ! вскричалъ онъ.

Жакъ подбѣжалъ и удержалъ его.

Артуръ посмотрѣлъ на него и засмѣялся.

— Жакъ…. дружище Жакъ здѣсь, сказалъ онъ: ахъ! хорошо сдѣлали, тетушка Плюше, что пригласили г. Клико.

— Кстати пришелъ онъ! прошептала мадамъ Плюше.

— А вы, Людовикъ, мой любезный кузенъ: то, что вы сдѣлали, указываетъ на великое сердце! Танцовать передъ соперникомъ, уступать ему свою невѣсту, это прекрасно, это въ древнемъ духѣ! продолжалъ Артуръ.

Мадамъ Плюше, испуганная оборотомъ, какой принимала рѣчь Артура, не уставала дѣлать ему знаки, на которые онъ не обращалъ никакого вниманія.

— Да замолчишь ли ты! Сказала она ему въ полголоса.

— Чтобы я замолчалъ, а для чего? Вы напрасно качаете вашимъ чепцомъ, который раскрашенъ какъ попугай; вы мнѣ не помѣшаете хвалить моего кузена…. Ибо всѣ знаютъ, что…. мой другъ Жакъ ухаживалъ за моею кузиною, которая также любила его.

— А! она также любила его? сказалъ Поль.

— Вы вѣрно никогда не бываете ни въ Роменвилѣ, на Сенъ-Денискомъ острову, ни на Цитерскомъ балѣ?

— Нѣтъ! отвѣчалъ Поль.

— Такъ гдѣ же вы бываете, любезный мой? Впрочемъ все равно: если вы ничего не знаете изъ этой исторіи, рощицы и рыбки знаютъ нѣчто о ней! Сколько въ однихъ нарвала они сирени! сколько, зажаривъ, съѣли другихъ! И они ворковали, словно два голубка, влюбленные на вѣки! И что-жy? въ одинъ прекрасный день все рушилось…. Что не рушится?

И присоединяя примѣръ къ правилу, г. Артуръ переломилъ тросточку, которую держалъ въ рукѣ.

— Вотъ палочка и въ кускахъ, продолжалъ онъ, съ упорствомъ, характеризующимъ пьянаго. А Жакъ и Целина были какъ Эстель и Неморинъ; не доставало одного посошка! Помнишь, Целина, день, когда вы танцовали вмѣстѣ на праздникѣ Ложъ; какъ онъ тебя цаловалъ, на зло красовавшемуся гусару! Гусаръ изъ синяго сталъ желтымъ…. Это воспоминаніе меня веселитъ, и мнѣ надо поцаловать тебя, моя кузина, и васъ также, мадмоазель Марія!

Артуръ, качаясь, бросился къ двумъ молодымъ дѣвушкамъ.

Но одна спряталась въ объятіяхъ Людовика, а другая въ объятіяхъ Жака.

— Жакъ! вскричала Целина.

— Людовикъ! вскричала Марія.

Въ эту минуту Жеромъ, съ трудомъ удерживавшій свой гнѣвъ, повалилъ Артура на софу въ другомъ концѣ комнаты, а Исидоръ возвѣстилъ пріѣздъ нотаріуса.

— Подойдите, г. Демаре, сказалъ маркизъ: вы приходите кстати, чтобы составить два контракта.

— Это недолго сдѣлать, отвѣчалъ нотаріусъ: я, по вашему приказанію приготовилъ два акта, стоитъ только включить имена.

— И я скажу вамъ ихъ, сказалъ рѣшительно г. Плюше: напишите въ одномъ графъ Людовикъ де-ла-Сейллерей и мадмоазель Марія де-Шомоyъ, а въ другомъ Жакъ Клико обойщикъ, и Целина Плюше, цвѣточница.

Четверо молодыхъ людей вздрогнули.

— Но ты ошибаешься! вскричала мадамъ Плюше.

— Довольно долго я удерживалъ себя, продолжалъ повелительно Жеромъ: теперь я выскажу все. Думаете ли вы, что у меня глаза, чтобы ничего не видѣть, и сердце, чтобы ничего не чувствовать? Я могу не знать много, но я отецъ, и этого довольно! Г. маркизъ человѣкъ, котораго я буду уважать всю мою жизнь; но, между нами, я не понимаю, для чего онъ пригласилъ насъ въ замокъ. Мы тутъ не у мѣста. Еслибы Богъ не послалъ намъ мадмоазель Марію и Жака, знаете ли, что произошло бы? Я вамъ скажу. Моя дочь вышла бы за мужъ за г. Людовика, и послѣ свадьбы, наши молодые жили бы хуже всѣхъ въ Парижѣ. Стругая свои доски, я разсуждалъ…. Я сердился про себя, видя ослѣпленіе г. маркиза, и глупость, въ которую увлекала насъ его снисходительность. Благодаря Бога! мы можемъ избѣгнуть ея, избѣгнемъ же!

Жеромъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и протянулъ свою руку г. де-ла-Сейллерею.

— Не сердитесь, г. маркизъ, сказалъ онъ. Пусть вода слѣдуетъ своему теченію, и цвѣточница илетъ за обойщика. Вы слышали крикъ этихъ дѣтей; онъ говоритъ болѣе всякаго разсужденія. Дочь моя любитъ Жака, мадмоазель Марія любитъ своего кузина, и это весьма естественно. Вы хотѣли сдѣлать испытаніе, оно сдѣлано. И такъ, г. нотаріусъ, пишите.

Маркизъ взялъ руку Жерома,

— Вы честный человѣкъ и обладаете рѣдкимъ здравымъ смысломъ, сказалъ онъ ему.

— Но если вы находите, что я правъ, отъ чего вы этого не говорили ранѣе?

— Я далъ время сыну моему самому въ этомъ убѣдиться. Вотъ вся тайна.

Эта сцена совершенно отрезвила г. Артура. Онъ смотрѣлъ на свою тетку съ смущеннымъ видомъ.

— Составляйте послѣ этого піесы, завязывайте интригу, приготовляйте развязку съ искусствомъ мастера, ускоряйте дѣйствіе, сказалъ онъ уныло: и когда вы мечтаете о торжествѣ, васъ ожидаетъ паденіе.

— Это потому, что ты не знаешь своего дѣла, со смѣхомъ сказалъ ему Жеромъ Плюше: хорошій авторъ никогда не выводитъ крайностей.

Конецъ.

"Сынъ Отечества", №№ 10—11, 1852