Сергей Федорович Ольденбург
Основы индийской культуры
правитьКак ни ужасна была мировая война, которую мы пережили и еще переживаем, она дала нам несомненное и неопровержимое доказательство того, что современное человечество составляет одно целое, глубоко объединенное, несмотря на все то, что его разделяет, несмотря на пролитую и проливаемую кровь. Длинен и сложен был путь, которым человечество шло к этому объединению, почти всегда бессознательно, ибо сознательно оно обыкновенно гораздо больше искало элементов разъединения, чем объединения.
На этом длинном пути уже с давних пор обозначилось два резких разделения человечества — Запад и Восток. Из всех разделений это было самое глубокое; условия географические, этнические, а затем и экономические провели глубокую, борозду между этими двумя мирами, углубленную еще пагубным стремлением человека искать то, что обособляет его от других. Конечно, в действительности с незапамятных уже времен тысячи невидимых нитей тянулись с Востока на Запад и с Запада на Восток, но человечество упорно их не замечало, замыкаясь в ряд отдельных кругов, сознававших лишь свое внутреннее единство и искавших его. И потому приходится, несомненно, признать, что на всем протяжении истории человечества, поскольку она нам известна, Запад и Восток жили, в общем, не одною жизнью и выработали пока не одну общую культуру, а дали нам культуру Востока и цивилизацию Запада.
Но под Востоком я разумею здесь не то понятие, которое мы находим в наших школьных учебниках и которое примерно совпадает с понятием Азия; я имею в виду Индию и Дальний Восток с прилегающими частями Средней Азии, ибо Передний Восток, входящий в круг стран Средиземного моря, во многом гораздо ближе к Западу, чем к тому Востоку, о котором я говорил. Когда вспомните учебники, по которым вы знакомились с прошлыми судьбами человечества, вы, вероятно, признаете, что в них ничего или почти ничего не говорилось о том Востоке, о котором я только что упомянул; оно и понятно, ибо не только в школьных учебниках, но даже и в специальных трудах историков этого Востока обходился как-то молчанием. Говорилось о так называемом древнем Востоке, т. е. об Египте, Ассирии, Вавилонии, всех вообще странах Передней Азии, хотя и то больше: в той мере, в какой они соприкасались со странами Европы; говорилось и об исламе, потому что он проник в Испанию и Италию и во время крестовых походов влиял непосредственно, на ход европейской жизни, но умалчивалось об Индии и Китае, как будто эти две страны лежали за пределами человечества, вне связи с тем человечеством, судьбы которого интересовали историков Запада.
Правда, что было и в жизни этих стран одно явление, которое обращало на себя общее внимание, это буддизм, но это внимание к одному любопытному явлению в жизни Востока только подчеркивало упорное невнимание к Востоку вообще, ко всей его сложной и своеобразной культуре. И только в самое последнее время, может быть даже бессознательно, под влиянием страшной войны народов, раскрывшей с несомненной уже для всех очевидностью на полях битв единство человечества, только теперь начинает пробуждаться интерес к Востоку.
Глубокое разочарование в путях нашей западной цивилизации, столь великой по материальной культуре и столь жалкой во многом по культуре духовной — мы это жестоко познали среди бойни народов и в кровавой разрухе, сопровождавшей и последовавшей за войною, — это разочарование обратило, может быть невольно, наши глаза на Восток, где многое ставилось и решалось по-другому.
И тут западному человеку приходится убеждаться, что он Востока не знает, что та школа, которая его столькому учила, не научила его ничему о Востоке, кроме нескольких бессодержательных для него имен и цифр. Единственно поэтому, что он ставит себе вопрос: что же такое этот Восток — мертвое царство мертвых культур, которыми только для очень специальных целей интересуется узкий специалист, или же это мир живых мировых культурных ценностей, приобщаться к которым необходимо каждому просвещенному человеку? Мои товарищи-востоковеды и я попытаемся в меру наших сил и знаний дать ответ на этот вопрос. Непосредственная задача, падающая на мою долю, — сказать вам об основах индийской культуры.
Географическое положение Индии, с трех сторон окруженной морем, а с четвертой труднопроходимыми высокими горами, как бы предопределило ее значительную обособленность от других стран на долгое время, пока улучшение средств и путей сообщения не покончило в значительной мере с этою обособленностью. Но к тому времени основные черты народного характера и основы его культуры уже сложились настолько прочно, дали уже нечто настолько самостоятельное и своеобразное, что иноземные влияния на Индию сказывались на внешностях, не проникая в глубину народной души. Я уже не раз употреблял выражение «индийская культура» и должен поэтому объяснить, почему мы, несмотря на то что Индия — страна, населенная самыми разными племенами и народами, несравненно более различными между собою, чем народы Европы, говорящими на сотнях языков и наречий, из которых многие даже по строению своему ничего общего друг с другом не имеют, почему мы все же вправе говорить об единой индийской культуре. Те пришельцы с северо-запада, которые являются родственными нам арийцами и которые завоевали страну, населенную до них многочисленными и разнообразными племенами, совершили завоевание главным образом не военное, а культурное, ибо основы их культуры, их язык стали господствующими в Индии и создали то, что мы вправе называть единой индийской культурой. В чем же состоят эти основы? Отвечу возможно кратко, чтобы затем подробно и систематически развить каждую отдельную часть: деревня, каста, брахманство, санскритский язык со всей громадной литературой, написанной на этом языке.
Начнем с некоторых цифр: в Индии примерно 300 миллионов жителей (я всюду буду округлять цифры, чтобы напрасно не обременять вашей памяти мелочами), примерно 90 % этого населения живет в 700 тыс. с лишним деревень, и только около 10 % живет в 2100 городах; чтобы вам еще яснее стало значение этих цифр, я укажу, что в Англии с Уэльсом 78 % городского населения и 22 % сельского, т. е. приблизительно обратное отношение, во Франции примерно в то же время на 17,5 млн городского населения приходилось 22 млн сельского, и только когда мы переходим на Восток Европы, в Россию, мы получаем на европейскую Россию в конце XIX в. примерно 110 млн населения деревни при 19 миллионах населения городов, т. е. и в России, стране по преимуществу сельской, городское население относительно индийского больше в полтора с лишним раза. Отсутствие надежных цифр в прошлом мешает нам сказать, каково именно было отношение города и деревни в средневековой и древней Индии, но все, что мы знаем об истории страны, заставляет нас предположить, что деревня занимала тогда еще большее место в жизни страны, чем теперь.
Исключительное значение деревенских общин Индии было удивительно верно указано еще в первой половине XIX в. одним из ее английских администраторов, и раньше, чем разъяснить точное построение индийской деревни, я приведу его характерные слова: «Там, где ничто не вечно, эти общины как будто вечны. Династия за династией падает; индийцы, афганцы, монголы, маратты, сикки, англичане — все по очереди становятся господами Индии, а деревенские общины остаются без перемен. Во времена волнений они вооружаются и укрепляются: вражеское войско проходит мимо, деревни собирают скот, загоняют его внутрь своих ограждений и пропускают неприятеля, не трогая его. Если их начинают грабить и разорять и сила противника неодолима, деревня разбегается по дружественным деревням; когда пронеслась военная буря, все возвращаются на место и принимаются за прежние занятия. Даже если в течение ряда лет страна подвергается разорению, так что деревни делаются необитаемыми, крестьяне все же в конце концов, как только опять водворяется безопасность, возвращаются на старое место. Может быть, даже целое поколение проживает в изгнании, но следующее поколение непременно вернется. Сыновья займут места отцов; вновь будут заняты те же места для деревень, те же места для домов, те же земли будут заняты потомками тех, кто должен был уйти при разорении; а уходят крестьяне индийской деревни только в крайности, ибо часто они остаются на месте, несмотря на грабеж и насилие, и в достаточной мере собираются с силами, чтобы противиться грабежу и разору. Это единение деревень Индии, из которых каждая представляет собою как бы особое маленькое государство, больше, чем что-либо другое, способствовало тому, чтобы сохранить индийский народ среди всех глубочайших волнений и перемен, которые он пережил; оно в высокой мере способствовало тому, чтобы сделать жизнь его счастливой, и дало ему в высокой мере свободу и независимость».
Эта индийская деревня, которая, как вы видите, столь поразительно живуча, не просто земельная единица, населенная людьми, а своего рода специальная социальная организация, основной элемент которой, естественно, земледельцы; они живут в домах, среди которых обыкновенно есть пруд и священное дерево деревни; непосредственно к домам примыкают обыкновенно выгоны, за которыми начинаются поля. Деревня вполне самодовлеюща, образовавшись сначала как земледельческая община в целях самосохранения. По всей вероятности, в отдаленнейшем прошлом объединение было родственное или племенное, но с течением времени к этому основному ядру присоединились пришлые элементы. Основа общины — земледелец-кормилец, тот, кто заставляет землю давать пищу человеку; недаром индийская народная поговорка говорит: «для земледельца нет голода».
Но как ни прост был обиход земледельца, он не мог во всем удовлетворять свои потребности, и мы видим, что деревня обзаводится своими ремесленниками, которых она кормит за то, что они производят все необходимое в сельском быту; к этим ремесленникам придется прибавить и тех, кто печется о духовных нуждах деревни, и здесь на первом месте стоит жрец, посредник между людьми и богами, кто знает, как их надо умилостивлять или укреплять жертвами, ибо индиец всегда верил, что его жертвы укрепляют, питают богов, которые без жертв человека стали бы бессильны. Боги окружают деревню, ими полны поля, леса, воздух, воды стоячие и текущие, и вполне потому понятно, как велико значение, жреца, который толкует волю богов и знает обращение с ними и к ним. Он был в деревне и сорок, и пятьдесят веков назад, сохранил значение и теперь.
Деревенский жизненный обиход обслуживает в первую голову следующая пятерка ремесленников (пять, как вы увидите, играет немалую роль в индийской, специально даже в деревенской, жизни). Эти 5 золотых или серебряных дел мастер, медник, столяр, кузнец, каменотес. Первый вместе с тем часто ростовщик, маленький деревенский капиталист, изготовляющий для крестьянина и его жены те золотые и серебряные украшения, которые являются наиболее надежной в первобытной жизни или вообще в простом жизненном обиходе формою помещения сбережений благодаря легкости скрыть золото и серебро в случае каких-либо осложнений или вообще благодаря слабым колебаниям цены на драгоценные металлы. Медник необходим для посуды в домашнем обиходе, столяр и каменотес — для построек домов и храмов, а первый — для разных поделок; значение кузнеца в деревне само собою понятно.
За этой основной ремесленной пятеркой, труд которой оплачивается почти исключительно пищевыми продуктами, идет еще ряд ремесленников и других лиц, обслуживающих деревню. В первую голову ткач: Индия с незапамятных времен славилась своими тканями, которые только в XIX в. стали вытесняться худшими, но еще более дешевыми английскими мануфактурными произведениями. В деревне, в значительной мере вегетарианской, важную роль играет выжимальщик растительных масел; важен и горшечник, который в Индии часто на своем первобытном круге выделывает удивительную посуду, самую разнообразную; недаром «горшечником» пользуются проповедники как символом божества, творящего из глины-праха людей, любимое сравнение восточных поэтов. Кожевник и человек, для которого в нашем языке мы можем найти только женское название, потому что его работу у нас производят обыкновенно женщины, — «прачка». Брадобрей, которому много дела, так как индиец рад всегда побриться и побрить голову; но у брадобрея много еще других занятий: он и деревенская газета, он и сваха, он и участник всевозможных церемоний, в которых особенно знает толк. За ним тянется еще ряд ремесленников, которые, однако, представлены не в каждой деревне. На этом не кончается перечень лиц, живущих на пользу и благо земледельца в деревне, — мы видим школьного учителя, врача — полузнахаря-полуученого, так как в Индии медицина и фармакология достигли значительной степени развития; встречаем часто звездочета, который составляет гороскопы и определяет счастливые и несчастные дни и часы; часты и музыканты, и плясуны, и плясуньи, столь необходимые при празднествах и церемониях; наконец, видны и поэты: Индия — страна стиха, ибо почти все может здесь излагаться стихами, даже медицинские трактаты. Поэт не только пишет сам стихи, но часто читает или излагает знаменитые эпические поэмы Индии, имена которых вам известны, — это Рамаяна и Махабхарата; герои их близки и дороги индийскому сердцу. Вы часто видите, как деревенский поэт или публичный чтец начинает чтение великой поэмы в час, когда спадает страшный дневной жар, около восьми вечера, и продолжает часто до двух и трех утра. И значительная часть деревни слушает его, и редко кто засыпает. И такие деревенские чтения продолжаются иногда месяцами, пока Махабхарата, с ее 200 тысячами стихов, не прочитана до конца. В конце чтения поэта часто щедро одаряют. Иногда в больших деревнях он учит детей поэмам и стихам, часто обстоятельно истолковывая художественные произведения, которыми сам наслаждается.
Чтобы дополнить картину самодовлеющей деревни, надо упомянуть об ее постоянном базаре, где продается более или менее все, что нужно нетребовательному деревенскому жителю; надо сказать и о периодических ярмарках, куда стекается народ нескольких деревень и где идет торговля меновая и на деньги. Здесь, кроме того, и веселятся: в деревне живут люди, а людям необходимо веселье. Мы видим в Индии деревенский театр с актерами и знакомого нам Петрушку, который, может быть, ведет свое начало из Индии, мы видим и бои быков, и петушиные бои, и бои баранов; нередка охота, любима и борьба, в ходу разные игры, наконец, в большом ходу рассказывание сказок, в котором часто большие мастера — деревенские мальчики.
Ни одна страна в мире не может поспорить с Индией в красоте и разнообразии ее сказок, так же как, может быть, редкая страна знает в своем искусстве такое разнообразие орнамента, как Индия, особенно растительного и животного, в котором изящество исполнения часто сочетается с поразительным реализмом. И этим опять Индия обязана деревне, в которой большею частью всю жизнь живут мастера в тесном общении с природой, которую они выучиваются видеть и слышать и подражание которой, с точной передачей всего ее удивительного разнообразия, составляет для них наслаждение. Вы чувствуете постоянно, что для индийца природа живет; потому так хороши эти деревенские индийские сказки, что для тех, кто их рассказывает, нет, собственно, границы между жизнью и сказкою. Я не хочу, конечно, сказать, что вся деревня и всякая деревня в Индии полна этого глубокого и поэтического чувства природы; разумеется, что и здесь в большой мере есть и грубость, и тупость, и непонимание, но рядом с этим вы видите в деревне такое глубокое чуткое отношение к красоте, что вы, на Западе привыкшие смотреть с высоты цивилизованного города на дикую деревню, поражаетесь тем, что слышите. Мне кажется, что я не злоупотреблю вашим вниманием, если перескажу североиндийскую сказку, в которой вы почувствуете интерес и любовь горца к его горам.
«Это было давно, и мир тогда был еще юн, тот мир, который теперь уже стар. И все было не так, как теперь, и великий Вестарван был царем над горами. Высоко, высоко поднимался он над всем, что было вокруг него. И тучи ложились плащом на его плечи, а голова стояла гордо и одиноко в синем небе. Надменный, он взирал только на солнце и звезды. И темною ночью звезды сияли венцом вокруг его головы. Зависть и злоба закрались в сердце окрестных гор: Харамука и Нангапарбат гневались и негодовали на презрение Вестарвана. Одна дивная Гвашбрари, холодная и сияющая среди льдов, молчала, наслаждаясь своей красотой. Однажды, когда Вестарван окутался тучами и скрылся из глаз, окрестные горы повели опять свои злобные речи. И с презрением сказала им красавица Гвашбрари: чего вы только спорите и негодуете? Горд великий Вестарван, и главу его венчают звезды, но сам он, ноги его, здесь, в земле, из земли, как и мы. В нем только немного больше земли, вот и все.
— Так что же он гордится? Кто сделал его царем среди нас? — улыбнулась красавица Гвашбрари, улыбнулась нехорошей улыбкой.
— Кто сделал его царем? А вы сами. Для меня он не царь, даже в венце из звезд. Я его царица.
И горы кругом засмеялись, ибо ниже их всех была красавица Гвашбрари.
— Подождите ж, встанет еще завтра солнце, и у ног моих ляжет Вестарван.
И вновь засмеялись насмешливые горы, но красавица Гвашбрари не смеялась и не говорила. И весь летний день она сияла и улыбалась. Солнце стало заходить, и, как чары, розовые чары, легли лучи его на весь мир. И бледная Гвашбрари вспыхнула, словно блестела красотою и любовью. И увидел высокий Вестарван это сияние, и обернул он свой надменный взор туда, вниз, в долины, и глядел, глядел в немом изумлении на дивную красоту. Ниже опустилось солнце, и еще ярче зарделась красавица Гвашбрари, будто от взора великого царя его. И по долинам пронесся крик:
— Гвашбрари, поцелуй меня или я умру.
Пораженные стояли горы кругом и молчали, а отзвук переносил слова из долины в долину. И улыбнулась Гвашбрари и ответила:
— Как быть тому? Ты высок бесконечно, царь, а я так низка. Как мне достичь твоей венчанной звездами главы?
И вновь раздался тот же крик Вестарвана. И красавица с ледяным сердцем Гвашбрари чарующим шепотом дала свой ответ:
— Если ты любишь меня, наклонись ко мне, поцелуй меня.
Ниже и ниже наклонялся Вестарван, пока не лег к ногам красавицы Гвашбрари. Но солнце село, и по-прежнему, как всегда холодная и надменная, стояла красавица Гвашбрари — и у ног ее лежал развенчанный навсегда великий Вестарван, а на небе сиял его звездный венец».
Я не побоялся сделать столь значительное отступление в ходе изложения жизни деревни, потому что ничто не дает нам такой возможности проникнуть в содержание жизни известной человеческой среды, как ее отношение к природе, притом отношение не только бессознательное, непосредственное, а сознательное и умеющее найти выражение своему сознанию. Вы не откажете, конечно, в признании того, что та среда, в которой возникла и передавалась из уст в уста только что рассказанная легенда, чувствует глубоко природу, сознает это и находит истинно художественные формы для выражения этого сознания. Необходимо было это установить для того, чтобы понять, почему и крупные религиозные движения, такие, например, как буддизм, находили столь благодарную почву в деревне, открытой для восприятия тех сложных душевных и духовных переживаний, которые часто влечет за собою религия. Мне не раз еще и дальше, когда я буду говорить о других сторонах индийской жизни, придется возвращаться к ее основе — деревне как элементу индийской культуры, теперь же я еще только закончу картину ее внешнего устройства.
Для цели, которую мы преследуем сегодня, — выяснить основы индийской культуры — не имеют особенного значения многообразные формы землеустройства и землепользования, какие мы встречаем в Индии, нас интересует не то, что разделяет народы Индии, а то, что их объединяет в одну культуру. Деревня управляется обыкновенно пятеркою «панчаят», от числительного панч — пять, причем эта цифра получила со временем символическое значение, так как «пятерки» и в деревне, и в городе часто состояли и состоят из большего числа людей. С течением времени во многих местах к «пятерке» прибавился старшина или старшины для сношений деревни с администрацией при сборе податей или вообще при других необходимых сношениях. Картина, очерченная мною беглыми чертами, была почти такою же несколько тысячелетий до нашей эры и сохранилась с незначительными изменениями и до сих пор: современная индийская деревня помогает нам понять древнейшие памятники духовного творчества Индии, старые надписи, старинное законодательство.
Но какое бы значение ни имела деревня, как бы ни была самодовлеющею ее жизнь, все же жизнь большой и культурной страны не может, как показывает история, обходиться без больших человеческих объединений и сожительств и потому, естественно, в Индии появился и город. К сожалению, мы до сих пор очень мало знаем историю индийских городов, и потому приходится говорить о них с большою осторожностью. В общем, мы можем сказать, что города возникали в Индии по четырем основаниям: во-первых, нужны были большие центры защиты страны, крепости, около которых, естественно, скоплялось население, жаждавшее в местностях, подвергнутых набегам или вторжениям, найти надежную защиту; во-вторых, при постоянном образовании государств необходимы были административные центры; в-третьих, как ни слаба была относительно внешняя торговля Индии и даже ее крупная внутренняя торговля, чувствовалась все же потребность и в более значительных торговых центрах, и, наконец, в-четвертых, интенсивная религиозная жизнь создавала около великих народных святынь крупные городские поселения.
Чрезвычайная устойчивость форм индийской жизни позволяет нам, несмотря на невыясненность во многих отношениях истории индийских городов, составить себе все-таки некоторое, вероятно, даже довольно близкое к истине представление о том, чем был индийский город в древности, в средние века и чем остался в значительной мере теперь, если исключить новейшие перемены, создавшие англо-индийские города. Счастливая случайность сохранила нам картину индийского города, особенно его управления, в IV в. до н. э. в донесении посланника одного из преемников Александра Великого к индийскому государю Чандра Гупте, явившемуся первым собирателем индийской земли и положившему основание царству, охватившему большую часть Индии. Столица индийского царя находилась на Ганге, в северо-восточной Индии, и представляла собою, по-видимому, укрепленный город, окруженный высокими и крепкими палисадами; царский дворец из дерева с золочеными колоннами был окружен садами с розами и прудами, город был, видимо, значительный и по занимаемому месту, и по населению, имел главное значение как административный центр, но имел и торговое и промышленное значение.
Город управлялся коллегиею в 30 человек, которые распределялись, по указанию греческого очевидца, следующим образом (привожу перевод подлинных слов источника): «Управляющие городом делятся на 6 отделов, по 5 в каждом. Члены первого отдела надзирают за всем, что относится к ремеслам. Члены второго касаются призора за иностранцами: они определяют им жилища, присматривают за их жизнью при помощи лиц, которым поручается оказывать содействие иностранцам. Они сопровождают иностранцев, когда те покидают страну, а в случае их смерти передают их имущество их родным. Они заботятся об иностранцах в случае болезни, а если те умирают, они их хоронят. Третий отдел составляют те, кто расследуют рождения и смерти, и делают это они не только в целях взыскания податей, но также и для того, чтобы случаи рождения и смерти среди низших и высших не оставались вне ведения правительства. Четвертый отдел надзирает за торговлей и продажей. Члены его имеют попечение о мерах и весах и надзирают за тем, чтобы разные произведения продавались в соответствующее время с казенным клеймом. Никому не разрешается торговать двоякого рода товаром, разве что он заплатит двойной налог. Пятый отдел заведует произведениями ремесел, которые продаются с казенными клеймами. Новое продается отдельно от старого, и за смешение того и другого налагается пеня. Шестой и последний отдел состоит из тех, кто собирает десятую долю со стоимости проданного». В этом описании, которое, в общем, подходит и к современному индийскому городу, нет указаний на один очень важный элемент, чрезвычайно рано и широко развившийся не только в городе, но в значительной мере даже и в деревне, — это цехи и гильдии, промышленные и торговые объединения, устрояющие и регулирующие промышленность и торговлю. Эти объединения уже давно во многом предвосхитили современные идеи регулировки труда, борясь, например, чрезвычайно решительно со сверхурочною работою, устанавливая пределы рабочего времени и рабочие нормы. Мы видим вообще, что уже с довольно раннего времени регулируются права и обязанности в области производства и торговли. Мы читаем, например, в законнике IV в. н. э.: «Для людей, которые по сговору назначают цену в ущерб рабочим и ремесленникам, хотя они знают падение и рост цен, полагается высшая пеня. Для купцов, которые по оговору устраняют товар неверною ценою или продают его по неверной цене, назначается высшая пеня». И еще за четыре примерно века до этого законы Ману вменяют в обязанность царю назначать цены для покупки и продажи товаров, сообразуясь с тем, откуда идет товар, куда направляется, как долго хранится, какая вероятная прибыточность и какие вероятные издержки. Все это относится в равной мере и к городу, и к деревне.
Всматриваясь ближе в городскую жизнь Индии, мы не можем, если только исключить правительственный административный аппарат, найти в ней ничего такого, что бы по существу отличало ее от деревни, если, конечно, иметь в виду, что горожанин мог заниматься вне своих занятий лишь огородничеством и садоводством, а в некоторой мере, ввиду обязательности для городов иметь выгоны, и молочным хозяйством, но не мог, разумеется, заниматься хлебопашеством. Правда, город имеет великолепные храмы и дворцы, но и деревня зачастую имеет прекрасные храмы; город имеет большую промышленность и торговлю, но, как мы видели, и деревня в значительной мере самодовлеюща, имея своих ремесленников, свои базары и ярмарки; наконец, даже в смысле управления, если опять исключить государственную администрацию, город управляется теми же «пятерками», что и деревня, с той только разницей, что в городе несколько административных «пятерок». И по отношению к администрации мы видим, что законы Ману независимо от «пятерок» имеют в виду старшин или надзирателей, назначаемых высшею властью и в деревне и в городе.
Мы вправе по этому всему оказать, что индийский город есть, в сущности, большая или очень большая деревня и отличается поэтому от западных городов, стремление которых в значительной мере стать промышленными или торговыми центрами с господствующею в них фабрикою, выполняя этим ту задачу крайней дифференциации жизни, которая столь характерна для западной цивилизации и которая считается Западом, по-видимому, необходимым и неизбежным элементом прогресса, создавая большую экономию во времени и доводя каждую техническую мелочь до совершенства. При отсутствии резкой разницы между городом и деревней последняя в Индии не так оторвана от культуры, как деревня западная; все крупные духовные движения коснулись деревни в той же мере, как и города, а иногда даже и больше.
Рассмотрев деревню и город, мы должны коснуться того, что составляло объединявший их в государственное целое элемент — правительственную власть. В глубокой древности и даже до сравнительно с этою древностью недавнего времени правительственная власть была разная, с единоначалием и иногда с многоначалием, но, в общем, основою правительственной власти был царь. Древние памятники сохранили нам любопытные предания о том, как произошла царская власть, я расскажу два таких предания.
В старину люди разводили рис и делили его между собою. Однажды один человек присвоил себе долго другого, его наказали. Тут люди увидели, что появилось среди них на земле воровство, ложь — ибо укравший пытался отрицать кражу — и насилие, и решили они по общему согласию выбрать такого человека, который взял бы в свои руки и порицание и изгнание, кару за преступления, и обязались как оплату за несение этой тяжелой обязанности отдавать ему 1/6 риса, собираемого ими с полей. Этот избранный ими человек и был первый царь.
Другое предание говорит: «Когда люди, будучи без царя, разбежались во все стороны от страха, Господь сотворил для охраны своего творения царя». Поэтому народная этимология производит слово раджа — «царь» от глагола ракш — «охранять». Из этого ясно, что царская власть мыслится неограниченною по отношению к подданным, но столь неограниченной мыслилась и его ответственность перед божеством и перед своею совестью. В жизни, конечно, по отношению к большинству государей мы видим, что неограниченность выявлялась больше в применении власти, чем в ответственности за нее, ибо мы хорошо знаем, что в самой идее, не ограниченной внешними рамками и равными силами власти одного человека над другими, есть нечто чрезвычайно опасное: ничто так не отзывается пагубно на человеке, особенно на среднем человеке, как именно власть. Но необходимое для истории беспристрастие заставляет нас признать, что и история Индии, и ее легенды, выражающие часто голос народный, свидетельствуют о том, что в Индии было много государей, которые больше думали о своей ответственности, чем о своих правах.
Какое же основное орудие царской власти в Индии? Это — наказание. Законы Ману, относящиеся ко времени примерно 2000 лет тому назад и отражающие очень ярко индийскую правовую идеологию, говорят: «Наказание есть по-настоящему царь, наказание истинно муж по силе, руководитель, повелитель… Наказание управляет всеми существами, наказание их охраняет, наказание бодрствует, когда они опят… Весь мир держится в границах наказанием, ибо человек безгрешный трудно находим. Ведь из боязни перед наказанием весь мир дает то, что должен давать… Того царя считают истинным применителем наказания, который говорит истину, поступает обдуманно, мудро и который знает закон… Наказание ниспровергает царя со всем его родом, если он отступает от закона». От царя требуется, чтобы он беспристрастно наказывал даже ближайших родственников, и по отношению к себе он должен пеню, которою облагает другого человека, увеличить в 1000 раз, если совершит тот же поступок. Вы видите, что требования от царя немалые. У того же Ману мы находим указание, что если царь и получает 1/6 доходов и 1/6 добрых дел своих подданных, то и 1/6 их грехов падает на его совесть. Более того, во все времена в Индии существовало убеждение, что если страну постигнет бедствие, то в этом виноват царь, ибо если царь справедлив и блюдет закон, то страна благоденствует. Но не только эти народные требования и чаяния практически ограничивали власть царя, ее ограничивала еще и могущественная каста брахманов, о которой я скажу далее, ее ограничивали и министры, деловые люди, которые часто могли указывать царю на опасность тех или иных мероприятий. Так что преграды неограниченной власти, несомненно, были всегда. Тем не менее в создании этой неограниченной единой власти лежит одна из характерных особенностей Индии и Востока вообще, который не столкнулся еще настоящим образом с новыми социальными теориями Запада и его демократизмом.
Это не значит, конечно, что Восток не знал и не испытал даже отчасти этих теорий и разных народных движений, нет, Восток знал их и в давние времена, знал и многообразные формы государственной жизни, включая даже до движений, вполне соответствующих самому крайнему коммунизму. Но все это были эпизоды более или менее случайные, отдельные вспышки, не отвечающие основному настрою Востока, который смотрел на сильную власть, мыслившуюся им только единодержавной, как на лучшую ограду порядка, без которого немыслима была правильная, нормальная жизнь, причем эту жизнь уже каждый бы строил по-своему, считаясь с неизбежными, конечно, отрицательными сторонами единодержавия.
Он был прав по крайней мере в одном, ибо мы видим, что действительно очень редко центральная единодержавная власть вмешивалась в вопросы местного самоуправления и в частную жизнь, особенно блюдя свободу совести, так как религиозная терпимость — отличительная индийская черта.
Единодержавие, ставившее индийского раджу на недосягаемую высоту по отношению к подданным царя, тем самым являлось уравнивающим элементом, внося таким образом в жизнь страны, выражаясь современным языком, сильную демократизирующую струю. В единодержавии была еще сторона, имевшая большое психологическое значение: человек, ставивший во главу управления другого человека, которого он по значению почти приближал к богам, которому приписывал исключительные свойства и от которого поэтому требовал исключительных достоинств, тем самым возвышал себя, признавая, что только такому как бы сверхчеловеку он подчиняется и только его веления наряду с велениями божества он признает для себя обязательными. Вся эта идеология единодержавия частью бессознательно и делала его таким прочным в Индии, несмотря на все, часто весьма отрицательные его стороны; в этой же идеологии следует искать объяснения того, почему при непомерных поборах, давлении и несправедливости народное негодование обращалось обыкновенно не на царя, а на его советников, доходя часто до кровавой расправы. Народная мудрость в бесконечных поговорках отстаивает единодержавие; достаточно указать на одно из этих бродячих изречений: «Государство, в котором много руководителей, мнящих себя мудрыми и стремящихся к власти, — погибает».
Мы очертили, поневоле бегло, общие рамки индийской жизни, мы увидали, как складывалась и складывается с внешней стороны жизнь Индии до того времени, когда к ней начинает подходить новый Запад, мятущийся и ищущий новых путей для жизни человечества. Я начал с внешних рамок, исходя из западного миросозерцания, которое придавало и придает особое значение этим рамкам, считая, что при необходимом, по его мнению, равнении на среднего человека формы жизни имеют особое значение. Тот факт, что я в течение менее часа имел возможность дать вам в некоторой мере полную картину внешних форм индийской жизни, сам по себе показывает, что Индия, сохранившая через тысячелетия почти незыблемыми внешние рамки жизни, смотрела иначе и считала, что суть в содержании, а форма — элемент второстепенный, зависимый от содержания. К этой внутренней части основ индийской культуры мы и обратимся теперь.
Вначале, дав перечень главных основ индийской культуры, я после деревни назвал касту. Каста — явление исключительно индийское, и все попытки сопоставить ее с сословными делениями надо признать неудачными. Каста — жизненное явление, чрезвычайно сложное и многогранное. Если мы обратимся к тому времени, когда арийцы с северо-запада стали проникать в Индию, то вспомним, что они застали в Индии чуждые им темнокожие народы, от которых их особенно резко отделял светлый цвет кожи — они были белые, туземцы — темные, черные. Здесь следует искать начала кастового различия, на что указывает и самое санскритское слово для касты varna — «цвет». Таким образом, первый принцип деления оказался племенной, к нему скоро присоединился сословный, причем на первый план выступили жрецы — брахманы и за ними воины-завоеватели — кшатрии; к ним из арийцев же присоединились вайшьи от viš — «клан», остальное население, по-видимому покоренное, осталось внизу сословной лестницы с названием «шудры». Основными признаками разделения были брак, дозволенный только внутри касты, т. е. по принципу эндогамии — брака внутри определенной среды, и вкушение пищи только с членами своей касты. Постепенно присоединился еще принцип ремесла или занятия, которые делились на более или менее чистые, и принцип религиозный, принадлежность к той или иной общине. Если при этом иметь в виду, что при браке с женщиной или мужчиной другой касты поженившиеся теряли свою касту и как бы образовывали другую, то станет ясным, что число каст скоро возросло до большого числа и продолжает возрастать и поныне. Правда, известные религиозные движения, как буддизм, позже ислам, разные средневековые секты боролись с кастами и на время останавливали отчасти кастовое движение, но потребность обособления была настолько сильна в индийце, что каста побеждала и продолжала существовать в действительности даже в той среде, которая ее теоретически отрицала.
Как я уже оказал, вне Индии каста не существует, и что побуждает Индию столь настойчиво держаться касты и не расставаться с этим, столь разъединяющим людей явлением, сказать трудно. Чтобы показать, что даже сильное европейское влияние, широкое и разностороннее образование не могут победить в индийце его приверженность к касте, я расскажу вам случай, происшедший не так давно в западной Индии: молодой образованный по-европейски индиец захотел посетить всемирную выставку в Европе. Имейте в виду, что, во-первых, запрещается путешествовать по морю и что только тяжелые очистительные жертвы могут сохранить человеку касту после морского путешествия, но этого мало, совместная еда с иностранцами, которые вне каст, совершенно лишает человека касты навсегда. Вернувшись, молодой индиец был исключен из касты. Это настолько тяжело по своим последствиям для индийца, что молодой человек подал в суд, требуя восстановления своих прав и доказывая, что он брал с собою запас риса и варил его сам, потому не осквернен. К несчастью для него, свидетели выяснили, что он бывал за общим табльдотом на пароходе, и дело его было проиграно. Вы видите из этого примера, который нам, с нашей точки зрения, может показаться даже несколько комичным, но который для пострадавшего был жестоким ударом, как беспощадно строга даже современная Индия в вопросе касты. Во главе всех каст, превосходя их своей исключительностью, а особенно гордыней, стоит каста брахманов, о которой мы должны сказать несколько слов, потому что она играла и играет в истории индийской культуры особую и исключительную роль. Брахманы внутри себя опять делятся на бесконечное количество подразделений, которые не станут принимать пищу вместе; недаром о каноджских брахманах в центральной части северной Индии говорят: «Три каноджских брахмана и тринадцать очагов!». Название брахманов связано с понятиями брахма — мировая душа и Брахма — название божества, одной из главных фигур индийского пантеона. Первоначально это были, очевидно, жрецы — посредники между людьми и богами, имевшие, так таковые, исключительное место в индийской жизни. Первенство это брахманы в значительной мере сохранили, и с ним связана их гордыня; она настолько велика, что брахман не поклонится даже изображениям богов, если только они стоят в доме человека низшей касты; при встрече он не кланяется небрахману, а когда другие ему кланяются, он их в ответ благословляет. В руках брахмана важнейшие в жизни человека молитвы, заклинания и жертвоприношения. Без брахмана нельзя ступить ни шагу, с минуты рождения и до смерти и погребения человек зависит от брахманов, ибо зависит от богов, а путь к богам через брахманов: и жертва и молитвы — путь к богам — в их руках.
Когда мы теперь рассматриваем громадную священную литературу брахманов — Веды и тот почти бесконечный ряд сочинений, исследований, комментариев, которые связаны с Ведами, когда мы видим громадные сокровища человеческого таланта, ума, наблюдательности и трудолюбия, в них накопленные, то мы не можем не отдать дани уважения их творцам — брахманам; мы понимаем источник их власти над умами и сердцами народа; мы понимаем, каким путем они, несмотря на, казалось бы с первого взгляда, разлагающий принцип касты, спаяли Индию в страну одной культуры. Принцип касты, ярыми защитниками которого всегда были брахманы, с виду разделяющий, имеет элемент объединительный, ибо он не считается ни с племенем, ни с государством, создавая нечто более прочное, чем условные границы племени или страны. И брахманы — эти главные носители кастового принципа — блистательно осуществили это культурное единение, невзирая на поразительное разнообразие племен, народов и языков.
Теперь мы подходим к другой основе индийской культуры, творению брахманов — санскритскому языку, тому могущественному культурному орудию, которым брахманы совершили мирное завоевание Индии. Этот богатейший и совершеннейший по строению своему язык недаром называется «санскрита», т. е. «украшенный, выработанный, усовершенствованный» в соответствии с приемами словообразования, разработанными наукою индийской грамматики, в отличие от многочисленных ходячих наречий «пракритов», которые не имели твердо установленных форм и норм. Санскрит становится языком священной и светской литературы и науки во всей Индии, он является могущественным, объединяющим страну культурным началом, которым для Китая была иероглифическая письменность; говорить и даже писать можно было на каких угодно языках и какими угодно письменами, а разновидности их в Индии очень велики но, раз речь шла о литературе и науке, основным языком, общим для всех, являлся санскрит.
Его начали изучать грамматически и словарно очень рано, а уже в IV в. до н. э. он был закреплен в незыблемых формах замечательнейшим произведением человеческого ума — грамматикою Панини, которая показывает нам, до какой удивительной точности и глубины понимания языка могли доходить индийцы; грамматика эта состоит приблизительно из 4000 правил, своего рода алгебраических формул; книга эта стала основной, руководящей для знания санскрита, а знать санскрит, понимать написанное по-санскритски стало неотъемлемой принадлежностью тех, кто, говоря современным языком, хотел быть культурными людьми. Самый же способ обучения санскриту делал его орудием культуры: одним из основных элементов этого обучения, начинавшегося с детского возраста, когда память, еще ничем не обремененная, особенно свежа, а индийская память, с нашей, европейской точки зрения, совершенно изумительна: индиец знает целые книги наизусть, причем знает их так, что может начать с любого места, — было выучивание наизусть словаря санскритских синонимов. Это выучивание, являясь известным педагогическим приемом, раскрывало перед учеником тысячами слов-терминов большую часть того сложного и богатого культурного мира, к которому он приобщался; он как бы сразу получал некоторое энциклопедическое образование при помощи этих синонимов. Так было даже для менее способных, а для более талантливых и пытливых здесь был, несомненно, неисчерпаемый источник для удовлетворения их пытливости.
После овладения грамматикой и словарем начиналось чтение самих книг с подробными толкованиями учителя. Все это было, однако, лишь общею подготовкой, теми элементами общего образования, с которыми индиец вступал в культурную жизнь; через известное время начиналась специализация, выбиралась та или другая дисциплина или несколько дисциплин, смотря по способностям и усидчивости слушателя. По каждой науке были свои знаменитые, как мы бы сказали, классические руководства, с обстоятельными и обширными толкованиями, которые еще подробнее толковались при преподавании данного предмета. Наиболее выдающиеся ученики становились сами преподавателями, или авторами, и преемственность научной и простой образовательной работы продолжалась, всё укрепляя положение санскрита как объединяющего Индию культурного начала.
Первые, правда, еще слабые удары санскриту были нанесены мусульманством, которое начало вводить в обиход персидский язык; но гораздо решительнее стали эти удары с появлением англо-индийской школы: изучение санскрита начало падать, и с этим падением грозит иссякнуть тот живой источник, из которого так обильно черпала силы индийская культура. Сумеет ли культурная Индия в своем стремлении к самостоятельности вовремя понять грозящую ей опасность, а вместе с тем и средства, которыми она обладает для ее предотвращения, сказать пока трудно, так как и в Индии волны мелких и мельчайших национализмов с их крайней узостью, а часто и просто слепотою взглядов поднимаются высоко и могут затопить многое разумное и целесообразное. Санскрит никогда не был достоянием только одного какого-нибудь узкого круга: если безукоризненно им владели сравнительно немногие, прошедшие всю сложную брахманскую школу, то понимали его очень многие; не забудем, что он был всегда языком религии и долгое время ее единственным языком. На Востоке, и специально в Индии, двуязычие и многоязычие существовали всегда, и потому санскритом могли владеть многие, для которых обычным языком их жизненного обихода был один из пракритов или какой-либо другой язык. Мы видим, что когда появились в Индии религии, вступившие в борьбу с брахманизмом, то они в свой священный обиход наряду с санскритом ввели пракриты. Мы видим, что, когда в III в. до н. э. царь Ашока обнародовал свои знаменитые указы, высеченные на камне по всему пространству Индии, он тоже прибег к различным пракритским наречиям, предназначая эти надписи, очевидно, для широких кругов. Но вообще, когда мы позже встречаемся с надписями, они почти всегда неизменно санскритские. Мы убедились, что Индия в широкой мере воспользовалась тем могущественным культурным орудием объединения — санскритом, которое для нее приготовили брахманы.
Что же было содержанием той многообразной, громадной литературы, которую дал санскрит, в чем состояли те мысли, те духовные искания, те чувства, которые нашли свое выражение на санскрите? Только ответив на этот еще вопрос, мы более или менее полно ответим на вопрос о том, в чем состояли основы индийской культуры. Мы уже выяснили основы — деревья и крестьянство, кастовая система, брахманство, теперь попытаемся раскрыть по мере сил их внутренний мир. Для этого нам придется еще остановиться сперва на том, как протекала в общем жизнь индийца. В детстве он учился — это была первая ступень его жизни, «первое прибежище», как она называется в Индии. Когда он кончит учение, он женится и становится домохозяином, занимаясь тем или другим делом, в зависимости от касты, к которой принадлежит, — это «второе прибежище».
Третья и четвертая ступени человеческой жизни так прекрасно описаны в законах Ману, что я приведу вам слова подлинника: «Прочтя, как велит закон, Веды, произведя на свет сыновей, принеся по мере сил жертвы, пусть человек направит мысли свои на конечное освобождение… Принеся жертвы Творцу, раздав жрецам все имущество свое… пусть он покинет свой дом. Пусть идет он один, без спутника… пусть он не имеет дома, безразличный ко всему, твердый в своих начинаниях, молчаливый, пусть он размышляет о божестве. Да не желает он умереть, да не желает он жить; пусть ждет он своего времени, как слуга ожидает мзды своей. Однажды в день пусть он ходит за подаянием и не стремится получить многое, ибо отшельник, который заботится о подаянии, прилепляется к страстям. Когда перестанет дым подыматься из деревенских труб, когда пестики в ступках замолкнут и уголья потухнут и народ кончит еду свою и уберут со столов остатки, тогда пусть отшельник идет за своим подаянием. Пусть не скорбит он, когда ничего не получит, пусть не радуется, когда получает; пусть берет только то, что нужно для поддержания жизни, и пусть будет ему безразлична пища, которую он получает. Мало вкушая, стоя или сидя, в одиночестве, пусть он обуздывает свои чувства, если остались в нем вожделения. Обузданием чувств, пресечением любви и ненависти, воздержанием от насилия он готовит себе бессмертие. Да размышляет он о перерождениях людей, которые происходят от их грехов, об адах, куда попадают люди, о мучениях в мире бога смерти Ямы. Да размышляет он о том, что надо расставаться со всем, что мило, и соединиться с тем, что ненавистно; и о том да размышляет он, что страсть одолевает человека и мучат его болезни. И о том, как душа покидает тело и воплощается в новое, странствует по десяткам тысяч миллионов существований. И о том, как страдает душа через тело — плод ее дурных дел; и о том да размышляет он, как правдою достигается высшее, непреходящее блаженство. Глубоким созерцанием да познает он правду мировой души, которая живет во всех существах, высших и низших».
В среде нищенствующего монашества, представленного в значительной мере третьей ступенью человеческой жизни, а часто и четвертой, мы встречаем те глубокие искания ответов на вечно волнующие человека вопросы о жизни и смерти, которые красною нитью проходят через всю индийскую историю и которые мы встречаем в ней и теперь. Правда, уже зародыши этих исканий мы находим во времена гораздо более ранние, в гимнах Вед, которые возникли за 2000, может быть, за 3000 лет до нашей эры, т. е. почти 4 или 5 тысяч лет тому назад. На этой стороне, на этом вечном и бесстрашном исканий истины я и хочу остановиться, так как оно мне представляется особенно характерным для Индии.
Есть, конечно, и другая сторона, это поэзия и искусство Индии, чарующие и глубокие, у которых видимые и невидимые нити протягиваются к миру религиозно-философских исканий, но которые вместе с тем и отражают нам в ярких, дивных образах представление Индии о красоте. Передо мною стала чрезвычайно трудная задача: или показать вам только одну сторону индийской духовной жизни, и то, конечно, лишь в общих чертах, но все же так, чтобы вы могли себе представить ее сколько-нибудь конкретно и услышать слова самих индийцев, или же сказать о многом по нескольку слов, к тому же моих, а не индийских. Я предпочел сделать первое, предупреждая вас, что, говоря о том, что санскрит позволил сказать в общедоступной для всей Индии форме, я сознательно коснулся лишь религиозно-философских исканий только потому, что ограничен временем, а не потому, что считал поэзию и искусство менее для Индии характерным; повторяю, и в них, как в религии и философии Индии, сказывается та же способность индийца переживать, перечувствовать все глубоко. Начинаю с ведического гимна […] [*].
[*] В рукописи следует знак вставки, за которым идут полторы белые страницы. Приведенный текст обрывается на странице 23, следующая белая оставлена без нумерации, и заключение начинается с верха 25 страницы. — здесь и далее примеч. И. Ю. Крачковского.
Я должен кончать, широта поставленной мне задачи при ограниченности времени не позволила мне сказать о многом чрезвычайно важном; главное, лишила меня возможности хотя бы в самой сжатой форме сказать вам о великом художественном творчестве Индии; не мог я сказать и о громадном ее культурном влиянии на всем Востоке и даже в значительной мере в Передней Азии, и о том, что она дала непосредственно и посредственно Европе на протяжении веков; ведь мы, например, пишем ее цифрами, которые называем арабскими, многие из тех сказок, которые мы считаем русскими народными, — индийские сказки, некоторые наши старинные повести — индийские повести.
Об этом и о многом еще другом я не сказал вам, и тем не менее я буду считать свою задачу в значительной мере выполненной, если я сумел сказать вам достаточно ясно и определение, что теперь, когда мы действительно вступаем в период мировой постановлен всех вопросов, касающихся человечества, не могут и не должны быть забыты такие культуры, как индийская, что и прошлое ее и ее настоящее для нас живое прошлое и живое настоящее, что для истинно мировой постановки вопросов Восток с его культурою многих тысячелетий должен быть привлечен на общую работу с Западом, дабы из слияния культуры Востока и цивилизации Запада выросла настоящая общечеловеческая мировая культура.
Текст издания: Ольденбург С. Ф. «Культура Индии.» М.: Наука. Главная редакция восточной литературы, 1991.