Основания политической экономии. Книга 1 (Милль)

Основания политической экономии. Книга 1
автор Джон Стюарт Милль, пер. Джон Стюарт Милль

Оригинал: англ. Principles of Political Economy, опубл.: 1848. — Источник: az.lib.ru • Предварительные замечания
Книга 1. Производство
Глава I. Элементы производства
Глава II. Труд как деятель производства
Глава III. Непроизводительный труд
Замечания к трем первым главам первой книги
I. Гипотетический метод исследования
II. Выгодное и убыточное для общества производство и потребление
III. О неприятности труда
IV. Обзор отдела о труде
Глава IV. Капитал
Глава V. Основные теоремы относительно капитала
Глава VI. Оборотный и основной капитал
Прибавление к главам 4, 5 и 6
Понятие капитала
Труд и капитал как элементы производства (общий вывод из предыдущего отдела)
Глава VII. Условия производительности элементов производства
Глава VIII. Сотрудничество или сочетание труда
Замечания на главу восьмую
Глава IX. Производство в большом и производство в малом размере
Прибавление к девятой главе
Глава X. Закон возрастания труда
Глава XI. Закон возрастания капитала
Глава XII. Закон возрастания продукта от земли
Глава XIII. Последствия предыдущих законов
Замечания на последние четыре главы первой книги Милля
I. История мальтусовой теоремы
II. Величина элементов мальтусовой теоремы
III. Закон возрастания земледельческого продукта
IV. О размножении людей
V. Действительный источник дефицита в земледельческом продукте и истинный смысл мальтусовой теоремы
VI. Общее заключение.
Перевод Н. Г. Чернышевского.

H. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений в пятнадцати томах.

Том IX. 1860—1861 гг.

М., ГИХЛ, 1949

ОСНОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ¹

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие переводчика

Предисловие автора

«ОСНОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ»
(кн. 1)

Предварительные замечания

Книга 1. Производство

Глава I. Элементы производства

Глава II. Труд как деятель производства

Глава III. Непроизводительный труд

Замечания к трем первым главам первой книги

I. Гипотетический метод исследования

II. Выгодное и убыточное для общества производство и потребление

III. О неприятности труда

IV. Обзор отдела о труде

Глава IV. Капитал

Глава V. Основные теоремы относительно капитала

Глава VI. Оборотный и основной капитал

Прибавление к главам 4, 5 и 6

Понятие капитала

Труд и капитал как элементы производства (общий вывод из предыдущего отдела)

Глава VII. Условия производительности элементов производства

Глава VIII. Сотрудничество или сочетание труда

Замечания на главу восьмую

Глава IX. Производство в большом и производство в малом размере

Прибавление к девятой главе

Глава X. Закон возрастания труда

Глава XI. Закон возрастания капитала

Глава XII. Закон возрастания продукта от земли

Глава XIII. Последствия предыдущих законов

Замечания на последние четыре главы первой книги Милля

I. История мальтусовой теоремы

II. Величина элементов мальтусовой теоремы

III. Закон возрастания земледельческого продукта

IV. О размножении людей

V. Действительный источник дефицита в земледельческом продукте и истинный смысл мальтусовой теоремы

VI. Общее заключение

ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА

Будучи в русской литературе представителем взгляда на экономические вопросы, во многом отличающегося от теории французских так называемых экономистов, «Современник» часто чувствовал затруднение, которому подвергаются и его читатели и сам он от недостатка на нашем языке трактатов о политической экономии², излагающих науку в духе теории, нами разделяемой. По соображении разных обстоятельств, мы нашли, что самым удобным способом помочь этому недостатку будет — перевести на русский язык книгу Милля³ и прибавить к переводу замечания.

Книга Милля признается всеми экономистами за лучшее, самое верное и глубокомысленное изложение теории, основанной Адамом Смитом. Переводя это произведение, мы хотим дать читателю доказательство, что большая часть понятий, против которых мы спорим, вовсе не принадлежит к строгой науке, а должна считаться только искажением ее, сочиненным нынешними французскими так называемыми экономистами по внушению трусости.

Милль пишет, как мыслитель, ищущий только истины, и читатель увидит, до какой степени различен дух науки, им излагаемой, от направления тех изделий, которые выдаются у нас за науку.

Но его система все-таки далеко не наша система. Мы переводим его книгу не потому, чтобы считали ее вполне удовлетворительною, а только потому, что в ней честно и верно изложена та сторона науки, которая развилась раньше других частей и служит основанием для дальнейших выводов.

Мы представим, по мере наших сил и знаний, эти выводы в дополнениях, которые будут следовать за каждым отделом теории, излагаемой Миллем.

Переводим книгу его вполне, без всяких сокращений⁴. Мы решились на это из желания, чтобы та часть молодого поколения, которая главным источником своего образования имеет русские книги, избавилась наконец от необходимости изучать систему Адама Смита по плохим французско-русским переделкам, искажающим ее дух.

Чтобы страницы перевода наглядным образом разнились от страниц, содержащих наши дополнения, мы печатаем эти дополнения шрифтом более крупным, нежели перевод.

Из примечаний, помещенных внизу страниц, автору принадлежат только те, которые обозначены звездочками; другие, обозначенные цифрами, сделаны переводчиком.^[1]

Перевод сделан по последнему (4-му) изданию (Principles of Political Economy. London. 1857).

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Издание общего трактата о предмете, по которому уже существует столько хороших сочинений, вероятно, требует некоторых объяснений.

Быть может, довольно было бы сказать, что ни один из существующих трактатов о политической экономии не заключает в себе новейших усовершенствований, сделанных в теории этой науки. Учеными спорами последних лет развито много новых идей, даны новые применения многим другим идеям, в особенности по вопросам о денежных знаках, о внешней торговле, о важных предметах, более или менее связанных с колонизацией); не бесполезно будет произвести новое обозрение поля политической экономии во всем его объеме уже и для того одного, чтобы собрать в одну книгу результаты этих изысканий и привести их в согласие с теми принципами, которые разъяснены лучшими мыслителями нашей науки.

Но пополнение пробелов, находящихся в прежних общих трактатах о политической экономии, было не единственною и не главною целью автора. Книга эта различается своим планом от всех подобных трактатов, являвшихся в Англии после творения Адама Смита.

От других книг, в которых общие Принципы науки изложены так же хорошо или даже лучше, нежели в творении Адама Смита, оно отличается тем, что вместе с каждым принципом объясняет и его применения, — это самая характеристическая черта в трактате Смита. Таким планом конечно обнимается круг идей и предметов гораздо обширнейший того, который заключается в политической экономии, как одной из отраслей отвлеченного мышления. В практических своих применениях политическая экономия неразрывно переплетается с разными другими отраслями общественной науки. Едва ли найдется такой практический вопрос, хотя бы самый близкий к характеру чисто экономического вопроса, который мог бы быть решаем по одним экономическим принципам, — такое решение допускают разве только вещи неважные. Адам Смит никогда не забывает этой истины; излагая применения политической экономии, он постоянно опирается и на других соображениях, кроме тех, какие даются одною политическою экономиею; и эти соображения, даваемые другими отраслями науки, часто бывают гораздо важнее экономических. Этим он дает читателю основательный метод пользоваться принципами политической экономии в практических делах, и вот причина, по которой из всех трактатов о политической экономии один «Опыт о богатстве народов» приобрел популярность в публике и сильно отпечатлелся в мыслях практических людей и законодателей.

Автору кажется, что политической экономии нужна ныне книга, по своему предмету и по общему плану подобная книге Адама Смита, но соответствующая большему развитию знания и более верным идеям нашего века. «Опыт о богатстве народов» во многих своих частях устарел, а во всех частях неудовлетворителен. Политическая экономия, как отдельная наука, была при Адаме Смите во младенчестве и с тех пор возмужала; а общественная философия, от которой этот великий мыслитель никогда не отделял свой частный предмет в практическом отношении, сделала много шагов вперед с того положения, в каком он оставил ее, хотя и до сих пор она остается в очень молодой поре своего развития. Несмотря на эти перемены, до сих пор еще не было сделано попыток соединить практический метод Адама Смита с развитием знания, полученным теориею политической экономии, представить экономические феномены общества по их отношению к лучшим общественным идеям нынешнего времени, как он с удивительным успехом излагал эти феномены в духе философии своего века. Такова мысль, которою руководился автор этой книги. Осуществить ее, хотя отчасти, было бы делом столь полезным, что оно охотно подвергается всем шансам неуспеха. Надобно, впрочем, прибавить, что хотя автор желал написать книгу практическую и, насколько допускается сущностью предмета, популярную, но он не старался покупать этих преимуществ принесением в жертву им строгой научности мыслей. Он желает, чтобы трактат его заключал в себе нечто лучшее, нежели простое изложение абстрактных теорем политической экономии; но он хочет также, чтобы в его книге находилось и это изложение

Это (четвертое) издание пересмотрено автором от начала до конца сочинения; он прибавил в нем некоторые объяснения там, где они казались ему необходимы. Более всего дополнений сделано в главах «О влиянии кредита на цены» и «О регулировании бумажных денег, подлежащих обязанности обмена на звонкую монету»

ОСНОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ

ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Во всех сферах человеческой жизни наука является гораздо позднее практики, систематическое исследование способов, по которым действуют силы природы, бывает поздним продуктом долгого ряда усилий обращать эти силы на служение практическим целям. Политическая экономия, как отрасль науки, возникла очень недавно. Но предмет ее исследований необходимо был во все века одним из главных практических интересов человечества, иногда чрезмерно заслонявшим собою все другие интересы.

Этот предмет — богатство. Экономисты поставляют целью своей науки исследования о сущности богатства, законах его производства и распределения. Прямо или косвенно в этот круг входит изложение всех причин, от которых зависит хорошее или дурное состояние человечества вообще или известного человеческого общества по отношению к предмету всеобщего желания людей, богатству. Трактат о политической экономии не может ни разобрать подробно, ни даже перечислить всех этих причин; но он должен изложить наши сведения о законах и принципах, по которым они действуют.

Что такое богатство, об этом каждый имеет понятие достаточно правильное для обыкновенной речи, и никто не смешает исследований о богатстве с исследованиями о каком-нибудь другом из великих человеческих интересов. Все знают, что быть богатым — дело одного рода, быть просвещенным, мужественным или гуманным — дела иного рода; что вопросы о том, отчего нация становится богата, совершенно различны от изысканий о том, отчего она становится свободна, или нравственно хороша, или славна литературою, изящными искусствами, оружием, политическими учреждениями. Правда, все эти вещи косвенно связаны между собою взаимным влиянием. Народ становится иногда свободен оттого, что стал богат; иногда богат оттого, что стал свободен. Вера и законы народа имеют могущественное влияние на его экономическое состояние: оно, в свою очередь, через влияние на умственное развитие и общественные отношения народа, действует на его веру и законы. Но при всей связи между собою эти предметы существенно различны, и никто в том никогда не сомневался.

Здесь не нужно хлопотать о тонкой метафизической строгости определений, когда понятия, возбуждаемые терминами, имеют и без того точность, удовлетворительную для дела. Но как ни трудно было бы ожидать вредной смутности понятий по предмету столь простому, как вопрос о том, что должно считаться богатством, история говорит, что эта смутность понятий существовала; мыслители и государственные люди одинаково страдали ею, и было время, когда они все страдали ею; и в продолжение нескольких поколений она давала совершенно ложное направление европейской государственной жизни. Я говорю о теории, которую со времени Адама Смита стали называть меркантильною системою⁶.

Во время господства этой системы над всей государственной жизнью явно или тайно владычествовало предположение, что богатство составляют единственно деньги или драгоценные металлы, которые можно прямо превратить в деньги. По тогдашним понятиям, все, что ведет к накоплению в стране денег или вообще золота или серебра, обогащает ее, а от всякого вывоза драгоценных металлов страна беднеет. Если в ней нет золотых или серебряных рудников, она может обогащаться только одною отраслью про" мышленности, внешнею торговлею, которая одна может вносить в нее деньги. Если предполагалось, что известная отрасль промышленности уносит из страны больше денег, нежели вносит в нее, она считалась убыточною, как бы велико и ценно ни было ее производство. Вывоз товаров покро-вительствовался и поощрялся (даже средствами, очень обременительными для истинных источников богатства страны), потому что уплата за вывозимые товары считается на деньги, и тогда воображали, что она действительно будет произведена золотом и серебром. Думали, что при ввозе чего бы то ни было, кроме драгоценных металлов, нация теряет всю цену ввезенных вещей; исключение составляли только вещи, ввозимые для того, чтобы быть вывезенными обратно с прибылью, и материалы или инструменты для промышленности, производящейся в самой стране, потому что они дают возможность увеличивать вывоз, дешевле производя вывозные товары. Всемирная торговля считалась борьбою наций из-за того, которой между ними удастся забрать к себе наибольшее количество золота и серебра; думали, что в этом состязании нация выигрывает, только нанося убыток другим или отнимая у них выгоду.

Всеобщее убеждение одного века, — убеждение, от которого никто не был тогда и без чрезвычайных усилий гения и мужества не мог стать свободен, — часто становится для последующего века такою осязательною нелепостью, что трудно делается вообразить, как могли когда-нибудь верить подобной вещи. Так случилось с учением, что деньги и богатство — синонимы. Теперь кажется, что нельзя смотреть как на серьезное мнение, на такую вздорную несообразность. Она кажется похожею на нескладные фантазии детства, мгновенно разрушаемые одним словом взрослого человека. Но пусть никто не говорит, что избежал бы этого заблуждения, если бы жил во времена его владычества. Все мысли, возбуждаемые обыкновенными житейскими делами каждого, были в пользу такого мнения, и пока эти мысли служили единственными основаниями соображений, казалось аксиомою то, что является теперь грубейшею нелепостью. Правда, как только подвергли критике эту иллюзию, она исчезла; но никому не могло притти в голову подвергнуть ее критике, пока ум его не свыкся с особенными приемами исследования экономических феноменов, вошедшими в обыкновенный образ мыслей только благодаря влиянию Адама Смита и его комментаторов.

В обыкновенной речи богатство всегда оценивается на деньги. Если вы спросите, как богат такой-то, вам отвечают, что у него столько-то тысяч фунтов. Все доходы и расходы, барыши и убытки, все перемены в богатстве считаются за получение и трату известного количества денег. Правда, что в счет имущества человека вносят не только деньги, которые он имеет налицо или должен получить, но и все другие вещи, имеющие ценность; но эти вещи считаются не сами по себе, а по суммам денег, за какие можно продать их, и если бы они стали продаваться дешевле, их владелец считался бы менее богат, хотя сами по себе эти вещи остались бы прежние. Правда также, люди богатеют не тем, что держат деньги без употребления, а надобно расходовать их для получения прибыли. Человек, обогащающийся торговлею, богатеет тем, что, отдавая товары за деньги, отдает и деньги за товары; вторая часть в этом обороте так же необходима, как и первая. Но, покупая товары для барыша, он покупает их для того, чтобы опять продать за деньги, покупает в ожидании получить за них больше денег, нежели заплатил. Потому получение денег даже ему самому кажется окончательною целью всех оборотов. Часто он получает уплату не деньгами, а тем, что берет другие товары на ценность, равную ценности проданных им. Но он принимает их в уплату по денежной оценке и только в предположении выручить за них больше денег, чем за сколько передаются они ему. У торговца, имеющего обширные и быстрые обороты, в наличных деньгах всегда находится только небольшая часть капитала. Но он ценит свой капитал лишь в той мере, в какой может обратить его в деньги; он считает каждый оборот законченным лишь тогда, когда чистый результат оборота уплачен ему в деньгах, или высчитан в долгу на ком-нибудь также в деньгах. Когда он выходит из дел, он обращает весь капитал в деньги, и только тогда считает себя реализировавшим приобретенное торговлею состояние. При всех этих делах деньги считаются будто бы единственным богатством, а другие вещи, стоющие денег, только средствами к их получению. Можно сказать: деньгами дорожат только потому, что они служат на удовлетворение потребностей и на доставление удовольствий себе или другим" Но поборник меркантильной системы нимало не затруднится этим возражением. Правда, скажет он, таково назначение богатства; это назначение очень похвальное, если ограничивается отечественными товарами, потому что, покупая их, вы обогащаете других ваших соотечественников тою самою суммою, какую расходуете. Тратьте ваше богатство на удовлетворение каким угодно вашим желаниям; но богатство не в желаниях; оно в той сумме денег, за которую вы покупаете удовлетворение им, или в деньгах, составляющих ваш доход.

Мы видим, что есть множество поводов, располагающих принимать мнение, которое служит источником меркантильной системы. Есть даже действительное основание делать между деньгами и всеми другими ценными вещами то различие, которому дает она такую громадную важность; основание это не очень сильно и совершенно недостаточно, но оно есть. Мы ценим выгоды, доставляемые человеку богатством, не по количеству полезных и приятных вещей, которыми он фактически пользуется, а по размеру его власти над всею массою полезных и приятных вещей, ---мы действительно имеем такой взгляд, и он справедлив; богатство человека измеряется объемом находящейся у него силы удовлетворять всякой своей надобности, всякому желанию, а эта сила в деньгах, и все другие вещи в цивилизованном обществе дают ее, повидимому, только своею годностью к промену на деньги. Владеть какою-нибудь другою ценною вещью значит владеть именно только этою вещью; если вам нужна вместо нее иная вещь, вы должны сначала продать вашу вещь, или подвергаться неудобству и промедлению, отыскивая человека, который владел бы вещью вам нужною и хотел бы променять ее на вашу вещь; а, быть может, такого человека и вовсе не найдется. Но с деньгами вы можете прямо купить какую угодно из всех продажных вещей, и человек, состояние которого находится в деньгах или в вещах, быстро обращаемых в деньги, владеет, по своему и по общему мнению, не одною какою-нибудь вещью, а всеми вещами, выбор между которыми предоставляют ему деньги. На удовлетворение надобностей владельца идет лишь незначительная часть его богатства; главная выгода от всего остального богатства та, что в нем хранится владельцу сила исполнять всякие вообще желания; эта сила дается деньгами гораздо прямее и вернее, чем другими родами богатства. Деньги — единственная форма его, годная не для одной какой-нибудь надобности, а прямо пригодная на всякую надобность. Эта разница была тем заметнее правительствам, что имеет большую важность для них. Цивилизованному правительству удобно пользоваться только теми налогами, которые собираются в деньгах, и едва ли можно какими-нибудь другими вещами, кроме денег, производить большие и быстрые уплаты, особенно когда они должны итти за границу, на военные расходы или на субсидии, для завоеваний или для отвращения от себя порабощения (а эти две вещи до недавнего времени были главными заботами национальной политики). Таковы причины, располагающие и частных людей и правительства при оценке своих средств придавать почти исключительную важность деньгам и драгоценным металлам, а все другие вещи, с точки зрения этого расчета, ценить только как отдаленные средства к получению единственной вещи, дающей всеобщую и прямую возможность приобретать все, что угодно, и потому ближе всего соответствующей понятию богатства.

Но нелепость остается нелепостью, хотя бы мы и объяснили поводы, давшие ей вид истины. Ложность меркантильной теории была замечена тотчас же, как люди начали исследовать сущность дел и выводить понятие о них из основных фактов, а не из форм и выражений обыкновенной речи. Как только люди спросили себя, что такое деньги на самом деле, в чем их существенный характер, к чему именно они служат, тотчас же открылось, что деньги, подобно другим вещам, нужны нам только потому, что имеют у нас свое назначение, что деньги пригодны вовсе не ко всякому назначению, а, напротив, имеют свое частное назначение, очень определенное и ограниченное: оно в том, чтобы облегчать распределение продуктов промышленности по пропорции, принятой лицами, между которыми они делятся. Всмотревшись в дело ближе, увидели, что польза, приносимая деньгами, вовсе не увеличивается от увеличения количества денег, существующего и обращающегося в стране; велико или мало это общее количество денег, оно одинаково исполняет свою службу. Дна миллиона квартеров хлеба не прокормит столько людей, как четыре миллиона; но при двух миллионах фунтов стерлингов будет произведено столько же торговых оборотов, куплено и продано столько же товаров, как при четырех миллионах, только номинальные цены товаров будут ниже. Деньги сами по себе не удовлетворяют никакой потребности человека; он дорожит ими потому, что они удобная форма для получения всевозможных его доходов, и потом, когда ему нужно, обращает эти доходы в те формы, которые нужны ему. Страна, имеющая монету, отличается от страны, вовсе не имеющей ее, только тем, что делать обороты в ней удобнее, что выигрывается время и уменьшаются хлопоты, все равно как легче молоть хлеб на водяных, чем на ручных мельницах; или, по сравнению, сделанному Адамом Смитом, деньги полезны в том же роде, как пути сообщения; считать деньги за богатство такая же ошибка, как считать шоссе, по которому вам удобнее всего доехать до вашего дома или поместья, за самый ваш дом или поместье.

Удовлетворяя надобности, важной для государства и частных лиц, деньги справедливо считаются богатством; но богатство также и все другие вещи, служащие для человеческих надобностей и не доставляемые природою задаром. Быть богатым значит иметь большое количество полезных вещей или иметь средства купить их. Потому к богатству принадлежит всякая вещь, за которую можно покупать другие вещи, в обмен за которую дадут что-нибудь полезное или приятное. Вещи, за которые ничего не дадут в обмен, при всей своей полезности или необходимости, не составляют богатства в том смысле, какой имеет это слово в политической экономии. Воздух, например, абсолютнейшим образом необходим для нас, но не имеет никакой цены на рынке, потому что получается даром; собирать запас его было бы напрасно и невыгодно; законы его производства и распределения составляют предмет не политической экономии, а совершенно иной науки. Но хотя воздух не богатство, богатство людей чрезвычайно увеличивается тем. что они получают воздух даром, потому что время и труд, которые иначе потребовались бы на удовлетворение настоятельнейшей из наших надобностей, надобности в воздухе, теперь могут быть употреблены на другие надобности. Можно вообразить обстоятельства, при которых воздух сделался бы богатством. Если бы явился обычай жить в таких местах, куда воздух не проникает натуральным образом, например, в подводных колоколах, опускаемых в море, доставление туда воздуха искусственным путем, подобно доставлению воды в дома, имело бы цену. И если бы от какого-нибудь переворота в природе воздуха стало недостаточно для потребления, или если бы воздух мог быть монополизирован, он получил бы очень высокую рыночную цену. В таком случае, если бы у кого-нибудь находился большой запас воздуха, он, за исключением части, нужной самому владельцу, составлял бы для него богатство; и на первый взгляд могло бы казаться, что богатство человечества возросло от этой перемены, которая была бы столь великими бедствием для людей. Ошибка произошла бы от того, что не было принято в соображение одно обстоятельство: как богат ни стал бы владелец воздуха на счет остального общества, все другие люди стали бы беднее на всю ту сумму, которую были бы принуждены платить sa вещь, получавшуюся ими прежде бесплатно.

Это ведет нас к важному подразличению двух значений в слове богатство: оио имеет один смысл, применяясь к имуществу отдельного человека, другой смысл, применяясь к имуществу нации или человеческого рода. Богатство человека составляют только вещи, сами по себе служащие на какую-нибудь пользу или приятность. Для отдельного человека богатством бывает всякая вещь, которая дает ему возможность требовать от других какую-нибудь часть из их запаса полезных или приятных вещей, хотя бы сама по себе была бесполезна. Приведем в пример долговую запись в 1 000 фунтов, данных под залог поместья. Запись эта составляет богатство для человека, которому дает она проценты и который может продать ее иногда за полную сумму долга. Но она не богатство для нации, и если бы она уничтожилась, страна не стала бы оттого ни богаче, ни беднее. Кредитор потерял бы 1 000 фунтов, владелец поместья выиграл бы их. Для нации долговая запись не была богатством; она только давала А право на часть богатства В. Она была богатством для А; он мог передать ее третьему лицу, — но он собственно передавал бы в ней фактическое право на собственность в 1 000 фунтов из поместья, номинальным владельцем которого был один В. Таково же положение лиц, имеющих облигации государственного долга; они кредиторы на счет общего богатства нации. Уничтожение государственного долга было бы не уничтожением богатства, а только передвижением его, незаконным отнятием богатства у одних членов общества в пользу правительства или лиц, платящих налоги. Потому собственность, состоящая в облигациях государственного долга, не может считаться частью национального богатства. Это не всегда помнят составители статистических вычислений. Например, при вычислениях валового дохода, основанных на сумме, доставляемой налогом на доход, иногда не вычитаются из счета доходы, составляемые процентами с фондов; а между тем налогу этому подлежит весь номинальный доход лиц, платящих подати, без вычета той части дохода, которая берется с них разными налогами для образования дохода владельцев фондов. Таким образом, в этом вычислении часть общего дохода страны считается два раза, и вся сумма дохода нации выходит почти на 30 миллионов фунтов больше истинной {Например, в 1843 году количество доходов, подлежавших подати, было около 185 милл. ф. стерл. В этом числе были доходы, получаемые владельцами государственных фондов; проценты по этим фондам составляли около 30 милл. фунтов. Итак, вся сумма доходов делилась по своим источникам на две части: А) 30 милл., даваемых процентами фондов; В) другие 155 милл., получаемые от земель, фабрик, домов и т. д. Откуда же брались казною деньги на уплату 30 милл. процентов? Из податей, то есть с земли, с фабрик, домов и т. д. Стало быть, кроме прямого налога с части В, бралось другими налогами еще 30 милл.; они передавались от владельцев В (земель, фабрик и пр.) владельцами А фондов). Если же владельцы В, имея 155 милл. дохода, платили эти 30 милл. на выдачу процентов по фондам, у них оставалось из 155 милл. только 125 милл. таких доходов, которыми действительно они располагали. Ясно, что цифра 185 милл. чисто номинальная цифра. Собственно всех доходов в стране было не 185 милл., а только 155 милл., из которых 30 милл. попадали в счет два раза: во-первых, они считались, находясь еще у людей, извлекавших эти миллионы из земли или фабрик; во-вторых, тоже считались по переходе из рук этих людей к владельцам фондов.

Поместье, дающее 1000 р. дохода, заложено в 4 000 р. по 10 %, то есть кредитор получает от должника-владельца 400 р. в год. Под прямую подать эти 400 р. могут попасть два раза: владелец получает с поместья 1 000 рублей и, по 1 копейке с рубля, заплатит 10 р. подати; кредитор, получающий с него 400 р., заплатит еще 4 р. После этого, пожалуй, можно высчитать, что сумма доходов обоих этих людей будет 1 400 р. — ведь они платят, по 1 коп. с рубля, 14 рублей. Но дело в том, что с 400 р. по 1 коп. тут заплачено два раза, во-первых, должником" во-вторых, кредитором. У должника дохода остается собственно ему принадлежащего не 1 000 р., а только 600 р.; 400 р. только проходят через его руки" как через руки кассира или управителя, для передачи настоящему хозяину, кредитору.}. Но нация может причислять к своему богатству все капиталы, которые имеют ее граждане в фондах иностранных государств, и другие долги, которые имеют они на иностранцах. Впрочем, и это богатство только потому составляет богатство для нации, что дает ей часть богатства, принадлежащего другим нациям^[2]. Оно не составляет части в общем богатстве человеческого рода: это элемент, относящийся к распределению, но не вводящий никакой новой составной части в общую массу богатства.

Некоторые писатели предлагали такое определение; «понятие богатство соответствует понятию совокупность орудий», разумея под орудиями не одни инструменты и машины, а весь запас средств к достижению целей, принадлежащий отдельным лицам или обществам^[3]. Например, поле — орудие, потому что оно средство для получения пшеницы. Пшеница — орудие, потому что она средство для получения муки. Мука — орудие, потому что она средство для получения булки. Булка — орудие, потому что она средство для удовлетворения голода и поддержания жизни. Тут мы доходим наконец до вещей, которые уже не должны называться орудиями, потому что служат предметами желания сами по себе, а не как простые средства для чего-нибудь иного или высшего. Это понятие логически правильно; или, лучше сказать, это выражение с пользою может употребляться наряду с другими не потому, чтобы давало о предмете понятие различное от обыкновенного, а потому, что дает более ясности и реальности обыкновенному понятию.

Итак, можно сказать, что богатство составляют все полезные или приятные вещи" имеющие меновую ценность; другими словами, все полезные или приятные вещи, кроме тех, которые могут быть в каком угодно количестве получены без труда или пожертвования^[4]. Единственное возражение против этого определения, кажется, то, что оно не заключает в себе определенного ответа на вопрос, о котором очень много спорили: должны ли считаться богатством так называемые невещественные продукты? Надобно ли, например, называть богатством ремесленную ловкость работника или вообще все природные и приобретенные силы тела или ума? Но этот вопрос не очень важный, и удобнее будет отложить до другого места (книга I, глава III) разбор его, насколько он заслуживает разбора.

Сделав эти предварительные замечания о богатстве, мы должны теперь обратить свое внимание на чрезвычайное различие по богатству между разными нациями и между разными эпохами; это различие простирается и на количество богатства, и на его характер, и на его распределение между членами общества.

Едва ли найдется теперь такой народ или такое общество, которое существовало бы исключительно теми продуктами растительности, которые вырастают сами собою. Но еще много есть таких племен, которые живут исключительно или почти исключительно на счет диких животных, продуктами охоты и рыболовства. Их одежда — звериные шкуры; их жилища — грубые шалаши, покидаемые ими в одну минуту; пища у них такая, которую нельзя заготовлять надолго, у них нет запасов ее, и часто подвергаются они лишениям. Богатство такого общества состоит лишь из шкур, служащих одеждою, нескольких украшений, любимых дикарями, небольшого количества грубой посуды; оружия для охоты и для драк с соперниками по средствам существования; челноков для переезда через реки и озера или для рыбной ловли на море; быть может, также из нескольких мехов или других продуктов дикой страны, собранных для промена цивилизованным людям за разные безделушки, за водку, за табак: быть может, некоторая часть этих иностранных продуктов остается еще неизрасходованною. К этому скудному списку материального богатства дикого племени надобно прибавить его землю, орудие производства, которою оно пользуется мало по сравнению с более устроившимися обществами, но которая все-таки служит источником его существования и которая имеет продажную цену, если есть по соседству земледельческое общество, которому нужно приобретать землю. Это состояние — самое беднейшее из всех, в каких существовали или существуют известные нам целые общества людей; но должно прибавить, что есть общества гораздо более богатые, в которых часть населения находится по отношению к средствам продовольствия и житейским удобствам в положении столь же незавидном, как дикари.

Первый великий шаг вперед из этого состояния то, когда делаются домашними полезные животные; из этого возникает пастушеское или кочевое состояние, в котором люди живут не продуктами охоты, а молоком, вещами, приготовляемыми из молока, и годичным приращением своих стад. Это положение лучше прежнего само по себе; мало того, оно ведет к дальнейшему прогрессу, и при нем накопляется гораздо значительнейшая масса богатства. Пока обширные натуральные пастбища земли еще не вполне заняты, пока продукты их не потребляются быстрее, нежели воспроизводятся натуральным образом, можно собирать, сохранять и постоянно увеличивать большой запас продовольствия, почти без всякого труда, кроме того, чтобы стеречь стада от диких зверей и от хищников. Таким образом в этом периоде племя владеет большими стадами; частные люди приобретают их своею деятельностью и бережливостью, а родоначальники колен — деятельностью людей, связанных с ними зависимостью. Итак, в пастушеском состоянии возникает неравенство имуществ, факт, почти не существующий в диком состоянии, где никто не имеет много избыточного сверх беэусловно-необходимого, и в случае недостатка должен даже необходимым делиться с своим племенем. В кочующем состоянии у некоторых так много скота, что они могут прокормить множество людей, а другие не успели присвоить и удержать за собою лишнего, или и вовсе не имеют скота. Но средства продовольствия перестали быть неверными, потому что людям, ведущим дела успешно, нечего делать с своим излишком, кроме того, как кормить им не столь счастливых, а каждое приращение в числе лиц, связанных с ними, служит для них приращением и безопасности, и могущества. Таким образом, они получают возможность сложить с себя всякий труд, кроме управления и надзора, и приобретать подвластных, сражающихся за них на войне и служащих им в мире. Одно из качеств этого состояния то, что часть общества и в некоторой степени даже все общество пользуется досугом. Только часть времени нужна на приобретение пищи, и остальное время не поглощается тревожными мыслями о завтрашнем дне или необходимостью отдыха от утомления мускулов. Такая жизнь очень благоприятна возрастанию новых потребностей и открывает возможность к их удовлетворению. Возникает желание иметь одежду, посуду, орудия лучше прежних; избыток пищи делает возможным посвятить на эти занятия часть племени. Во всех, или почти во всех, кочующих обществах мы находим домашнюю выделку фабрикатов грубого, а в некоторых и высокого сорта. Есть свидетельства тому, что когда страны, бывшие колыбелью новой цивилизации, находились вообще еще в номадном положении, народы их достигли значительной степени искусства в прядении, тканье и крашении шерстяного платья, в выделке кож и даже в изобретении, по всей вероятности гораздо труднейшем, — в обрабатывании металлов. Даже отвлеченной науке первое начало было дано досугом, составляющим отличительную черту этого состояния общественного прогресса. Первые астрономические наблюдения, по преданию, имеющему большие признаки истины, приписываются халдейским пастухам.

Переход из этого состояния общества к земледельческому состоянию не легок (всякая великая перемена в привычках человечества трудна и вообще бывает или тяжела, или очень медленна); но этот переход дается, так сказать, натуральным развитием дел. Возрастающее число людей и скота стало с течением времени превосходить размер, в каком земля способна доставлять продукты своими натуральными пастбищами. Эта причина без всякого сомнения заставила обратиться к первому возделыванию земли, точно так же, как в позднейший период она заставляла избыток населения в племенах, оставшихся кочевыми, бросаться на племена, уже ставшие земледельческими, и грабить их до той поры, пока они стали достаточно сильны для отражения вторгающихся орд, и, таким образом лишив вторгающиеся нации этого выхода, принудили их также обратиться в земледельческие общества.

Но когда был совершен этот великий шаг, дальнейший прогресс человечества (за исключением редких случаев совпадения чрезвычайно благоприятных обстоятельств) стал итти не так быстро, как можно было бы предполагать. Количество человеческой пищи, производимое землею, даже при самой плохой системе земледелия, чрезвычайно превосходит массу пищи, получаемой в чисто земледельческом состоянии, так что непременным результатом лерехода бывает огромное увеличение населения^[5]. Но это прибавочное количество пищи получается очень значительным увеличением суммы труда; земледельческое население имеет гораздо менее досуга, нежели пастушеское, и при несовершенстве инструментов, при неискусной обработке (а такая обработка, такие инструменты остаются в употреблении долгое время и на большей части земли до сих пор еще не заменены лучшими) земледельцы не производят сверх своего личного потребления такого большого излишка пищи, чтобы могло поддерживаться большое количество работников, занятых другими отраслями промышленности. Разве только при необычайно выгодных условиях климата и почвы это бывает иначе. Но каков бы ни был этот излишек, велик или мал, он обыкновенно берется у производителей или правительством, которому они подвластны, или частными лицами, которые посредством силы, или пользуясь религиозными верованиями и наследственными чувствами, внушающими земледельцу подчинение им, присвоили себе господство над землею.

Первый из этих способов присвоения, присвоение правительством, составляет характеристическую черту обширных монархий, с незапамятного для истории времени занимавших азиатские равнины. Свойства правительства в этих землях изменяются по случайным особенностям личного характера, но оно редко оставляет земледельцам больше того, сколько нужно просто для поддержания жизни, а часто отнимает у них и это необходимое количество, так что, взяв у них все, что они имеют, оно бывает принуждено выдавать им взаймы часть взятого на посев и на их прокормление до следующей жатвы. При таком порядке дел масса населения живет в лишениях; но правительство, собирая с большого числа людей, понемногу от каждого, получает при малейшей расчетливости возможность блистать богатствами, совершенно несоразмерными с общим положением страны. Вот источник закоренелого мнения о великом изобилии восточных стран, — ошибка, которую европейцы поняли только в последнее время. Значительная часть этого богатства прилипает к рукам, занимающимся собиранием его; то, что доходит до правительства, разделяется, конечно, между многими людьми, не говоря уже о придворном штате государя. Значительная часть распределяется между сановниками правительства, любимцами и фаворитками государя. Некоторая часть по временам употребляется на общеполезные сооружения. Резервуары, коледези, каналы для орошения, без которых во многих тропических землях едва ли возможно было бы земледелие; плотины, ограждающие от разливов рек, базары для купцов, караван-сераи для путешественников, — все эти вещи, которых не могли бы сделать своими скудными средствами пользующиеся ими люди, обязаны своим существованием щедрости и просвещенному своекорыстию лучших из числа восточных государей, а иногда добродушию или тщеславию богатых людей, богатства которых, по внимательному исследованию, всегда оказываются происшедшими прямо или косвенно из государственного дохода, и чаще всего получаются через прямой подарок части дохода от государя.

Правитель такого общества, богато снабдив самого себя и всех, к кому расположен, и набрав на свое прокормление столько солдат, сколько кажется ему нужным для его безопасности или блеска, имеет остаток, которым может располагать и который он с удовольствием обменивает на предметы роскоши, соответствующие его наклонностям; такой же остаток имеют люди, обогащенные его благосклонностью или собиранием государственных доходов. Таким образом, является запрос на изысканные и дорогие товары, сообразные с небольшим, но богатым рынком. Этот запрос часто удовлетворяется почти исключительно купцами более развитых обществ; но часто порождает и в самой стране сословие мастеровых, доводящих некоторые изделия до полной степени совершенства, какое может производиться терпением, сообразительностью, наблюдательностью и искусством рук без значительных знаний о качествах предметов; таковы, например, некоторые индийские хлопчато-бумажные изделия. Эти мастеровые содержатся тою излишнею пищею, которая взята правительством и его агентами, как принадлежащая ему часть продуктов. Форма дела так буквально соответствует его сущности, что в некоторых странах мастеровой не берет, как у нас, свою работу домой и не получает за нее плату по ее окончании, а, напротив, идет с своими инструментами в дом человека, делающего заказ, и получает от него пищу во время работы. Но небезопасность всякого имущества при подобном положении общества располагает даже богатейших покупщиков отдавать предпочтение таким товарам, которые не могут портиться и имеют большую ценность при малом объеме, которые поэтому легко прятать или уносить с собою. Потому золото и драгоценные камни составляют значительную часть богатства этих наций, и у богатого азиатца почти все его состояние часто бывает надето на нем и на женщинах его гарема. Никто кроме государя не думает обращать свое богатство в собственность, которую нельзя унести. Но государь, чувствующий себя прочным на престоле и надеющийся передать престол своим потомкам, предается иногда вкусу к долговечным зданиям и сооружает пирамиды или Секундрский мавзолей и Тадж-Мегал⁷. Грубые изделия, назначаемые для земледельцев, производятся сельскими мастеровыми, которые вознаграждаются землею, беспошлинно отдаваемою в их пользование, или получаемою в натуре частью из той доли жатвы, которая оставлена поселянину правительством. Есть при этом состоянии общества и торговый класс; его составляют два разряда купцов; одни торгуют хлебом, другие деньгами. Хлебные торговцы покупают хлеб обыкновенно не от производителей, а от чиновников, которые, собирая доход натурою, охотно уступают другим заботу доставлять его в те места, где подле государя собраны главные его гражданские и военные сановники, главные массы его войск и мастеровые, удовлетворяющие надобностям этих разных лиц. Торговцы деньгами дают взаймы несчастным земледельцам, разоренным неурожаями или казенными поборами, деньги на поддержание жизни и на продолжение земледелия, а на следующую жатву получают уплату с ужасными процентами; или, в более широком размере, они дают взаймы правительству и лицам, которым оно уступило часть своего дохода; вознаграждаются они получением уплаты от чиновников, собирающих доходы, или получением в свое владение известных округов, доходами с которых уплачивался бы долг; для этого им обыкновенно передается значительная часть правительственной власти, которою они пользуются пока округи будут выкуплены, или доходами с них ликвидируется долг. Таким образом, коммерческие операции того и другого класса торговцев имеют своим главным материалом ту часть продуктов, которая составляет доход правительства. Из этого дохода периодически уплачивается их капитал с прибылью, и тот же самый доход был почти единственным источником, из которого произошел их первоначальный капитал. Таково в общих чертах экономическое положение почти всех азиатских земель, существовавшее в них со времен, предшествовавших началу достоверной истории, и продолжающее существовать доныне в тех из них, где не изменилось оно от иностранных влияний.

Не таков был ход дел в тех земледельческих обществах древней Европы, раннее состояние которых хорошо нам известно. Почти все они при своем начале были маленькими городскими обществами; при основании их в стране не занятой или в стране, из которой были изгнаны прежние жители, земля, бравшаяся в собственность поселенцев, была правильно разделяема равными, или почти равными, участками между семействами, составлявшими общество. Иногда был не один город, а союз нескольких городов, занятых людьми, которые считали себя происходящими от одного племени и поселившимися в стране около одного и того же времени. Каждая семья производила сама свою пищу и материалы для своей одежды, из которых ткались, обыкновенно женщинами, грубые изделия, удовлетворявшие тому веку. Налогов не было никаких, потому что или не было чиновников, получавших плату, или плата этим чиновникам производилась продуктами назначенной для того части земли, которую обрабатывали рабы в пользу государства, а войско состояло из общества граждан. Таким образом, все продукты земли принадлежали без всякого вычета семейству, ее возделывающему. Пока прогресс событий дозволял сохраняться такому положению собственности, состояние общества, по всей вероятности, было недурно для большинства свободных земледельцев, и в некоторых случаях прогресс человечества в умственном развитии был необыкновенно быстр и блистателен при таком состоянии. В особенности происходило это там, где с выгодными условиями племени и климата и при разных благоприятных случайностях, всякий след которых потерян, была соединена выгода прибрежного положения у большого внутреннего моря, другие берега которого были уже заняты довольно развитыми обществами. При знакомстве с иностранными продуктами, приобретавшимися в такой местности, при легком доступе к иностранным идеям и изобретениям, ослаблялась на этих обществах цепь рутины, столь крепко связывающая необразованные народы. Обращая внимание только на их промышленное развитие, надобно сказать, что они рано приобрели разнообразные и многочисленные потребности и желания, возбуждавшие их извлекать из своей земли всю возможную массу продуктов, какую только умели они извлечь; а когда их земля была бесплодна или когда они уже извлекли из нее все, что можно, они часто становились торговцами и покупали продукты чужих земель, чтобы с прибылью продавать их в других землях.

Но существование такого состояния было с самого начала непрочно. Эти маленькие общества жили в состоянии почти непрерывной войны. К войне было много причин. В более грубых и чисто земледельческих обществах причиною ее часто бывала просто стесненность возросшего населения в их маленькой земле; эта стесненность часто увеличивалась неурожаями, при грубом состоянии их земледелия и при зависимости их в своем продовольствии от одной и притом очень небольшой местности. Когда являлись такие случаи, общество часто эмигрировало всею массою или высылало толпу своей молодежи с оружием в руках искать менее воинственного народа, чтобы выгнать его из его земли или удержать на ней в невольничестве для обработки ее в пользу пришельцев, завладевших ею. Более счастливые племена делали по честолюбию и воинственности то же самое, что менее развитые делали от нужды, и через несколько времени все эти городские общества стали завоевателями или завоеванными. Иногда завоевавшее государство довольствовалось наложением дани на побежденных, которые, неся это бремя, освобождались от хлопот о защищении себя сухопутными и морскими силами и, благодаря такому облегчению, могли под своим игом пользоваться значительною долею экономического благосостояния; а победившее общество получало излишек богатства, который могло употреблять на дела общественной роскоши и великолепия. Из такого излишка были построены Парфенон и Пропилеи, дана плата за статуи Фидия, праздновались торжества, для которых писали свои драмы Эсхил, Софокл, Эврипид и Аристофан. Но это состояние политических отношений, бывшее, пока длилось, очень полезным прогрессу и высшему интересу человечества, не имело в себе элементов долговечности. Небольшое завоевательное общество, которое не сливает с собою в одно целое свои завоевания, всегда кончает тем, что само подвергается завоеванию. Таким образом всеобщее владычество осталось наконец за народом, знавшим искусство сливать с собою побежденных, за римлянами, которые, какие бы дела ни вели, всегда или начинали или кончали тем, что брали у других народов большую часть земли для обогащения своих главных граждан и принимали в правительствующее сословие главных землевладельцев остальной части. Нет надобности останавливаться на темной стороне экономической истории Римской империи. Неравенство богатства, раз начавшись, гигантски развивается в обществе, которое не занято постоянно тем, чтобы посредством промышленности поправлять несправедливости счастия; меньшие массы богатства поглощаются большими массами. Римская империя оказалась напоследок покрыта громадными поземельными владениями небольшого числа семей, для роскошных удовольствий, а еще больше для тщеславного блеска которых производились самые дорогие продукты, между тем как возделыватели земли были рабами или мелкими фермерами, находившимися в состоянии, близком к рабскому. С той поры богатство империи стало все больше и больше падать; общественных доходов и частных богатств доставало сначала хотя на то, чтобы покрыть Италию великолепными общественными и частными зданиями: но постепенно эти средства до того иссякли под изнуряющим влиянием дурного управления, что остатки их оказывались недостаточными даже для поддержания построенных зданий. Силы и богатства цивилизованного мира сделались недостаточны на удержание напора кочующих племен, опоясывавших северную границу империи; эти племена наводнили империю, и на ее месте возник иной порядок дел.

Европейское общество переформировалось теперь в новый вид. Население каждой страны можно считать при этой форме состоявшим из двух неравных по числу наций и племен — из завоевателей и завоеванных. Завоеватели были собственники земли, завоеванные — возделыватели ее. Этим возделывателям дозволялось пользоваться землею на условиях, созданных насилием и потому всегда обременительных, но редко доходивших до размера полного рабства. Еще в последние времена Римской империи значительная часть сельских рабов перешла в положение, подобное крепостному состоянию: римские «колоны» были скорее крепостные люди, чем рабы в полном смысле; а варвары, завоевавшие империю, по своей неспособности и неохоте к личному управлению промышленными занятиями, неизбежно принуждены были дать земледельцам, в поощрение к труду, некоторую долю фактического интереса в возделывании земли. Если требовалось, чтобы они поставляли в замок разные продукты, нужные на обыкновенное потребление его жителей, если эти реквизиции часто бывали чрезмерны, то все-таки, по исполнении требуемых поставок, им дозволялось свободно располагать всеми остававшимися продуктами, какие они могли собрать. При такой системе крепостным людям в средние века было возможно, как возможно теперь в России (где господствует система, в сущности сходная с этою), приобретать собственность; и действительно, накопленные ими сбережения составляют первоначальный источник богатства новой Европы⁸.

В те века насилий и беспорядка первое употребление, какое делал крепостной земледелец из маленького запаса, накопленного им, состояло в том, чтобы купить себе свободу и удалиться в какой-нибудь город или укрепленную деревню, уцелевшую со времени римского владычества, или, не выкупив своей свободы, скрыться туда. В этом убежище, окруженный другими людьми своего класса, он пытался жить, несколько ограждаясь от притеснений и обид военной касты мужеством своим и своих товарищей. Эти освободившиеся крепостные почти все становились мастеровыми и жили променом продуктов своей промышленности на излишек материалов и пищи, доставляемых землею феодальным ее собственникам. Таким образом возникло к Европе нечто подобное экономическому положению азиатских стран; но разница была в том, что вместо одного азиатского монарха с толпою фаворитов и чиновников, беспрестанно меняемых, в Европе находился многочисленный класс больших землевладельцев, имевший довольно прочную наследственность; они выказывали гораздо менее блеска, потому что каждый из них располагал гораздо меньшим излишком продуктов, и долгое время часть этого излишка расходовалась на содержание свиты телохранителей, бывших необходимыми для безопасности господина по воинственным обычаям общества и по недостаточности охранения, доставляемого правительством. В таком порядке дел было больше постоянства, прочности для личного положения отдельных людей, нежели в азиатской системе, которой оно в экономическом отношении соответствовало, и это было одною из главных причин того, что оно оказалось более благоприятным развитию {В числе предубеждений, о которых быть может и надобно сказать, что в них есть некоторая, небольшая, часть истины, но которые без всякого сомнения теоретически несправедливы и практически вредны, когда принимаются за полную и очень важную для практики истину, очень заметное место занимает предрассудок, будто особенные племенные свойства, происходящие от особенностей самого организма, играют очень сильную роль в судьбе народов; будто один народ по самой своей прирожденной натуре, по своей расе, неспособен к тому, к чему способен другой народ также по своей расе. Главною опорою этого ошибочного мнения представляется неподвижность азиатских народов по сравнению с прогрессивностью истории европейских народов. Но тут оказывается, что придают важность гипотезе только по невниманию к фактам, которые или совершенно уничтожают надобность в ней, или оставляют ей очень мало места. Одну из действительных причин разницы в судьбе европейских и азиатских народов указывает Милль, и конечно, не от массы населения, не от побежденных туземцев зависело то различие, что у германских завоевателей было множество предводителей, а у дикарей, нападавших на азиатские земледельческие страны, только по одному предводителю. Милль справедливо находит, что эта многочисленность владельцев-завоевателей была одною из главных причин, давших Европе возможность прогресса, которой лишена была Азия сосредоточенностью господства в одном предводителе. Но еще важнее географическое положение. Западная Европа так далека от степей Средней Азии, главного центра, из которого выходят вторгающиеся кочевые народы, что в последние 2 000 лет они только один раз успели проникнуть в нее. Орды Чингиз-хана, Тамерлана и османов или вовсе не доходили до Западной Европы, или едва касались ее пределов, просто по отдаленности⁹. Западно-европейское земледельческое население вот уже 1 400 лет избавлено от новых наводнений варварства, и в этот долгий период имело время окрепнуть, устроить свои дела¹⁰. Такого досуга не имели азиатские земледельческие народы. Возьмем в пример Индию и Малую Азию. С X века Индия подвергалась три раза нашествиям, подобным тому, что называется в западной истории переселением народов или завоеванием римских провинций варварами: ее поочередно наводняли газневиды, орды Бабера и, наконец, кочевые орды шаха Надира из Персии¹¹. То же было в Малой Азии: после бедуинов явились сельджукские турки, потом османы, потом Тамерлан, потом опять османы. Едва успевали расслабеть и несколько цивилизоваться, несколько слиться с завоеванными земледельцами одни дикие завоеватели, едва начинало устраиваться нечто подобное тому положению, к какому пришла Европа в IX и X веках, как являлись новые орды диких завоевателей и повторялась история, которая была с Европою в IV и V веках ¹². Представим себе, что Западная Европа в X веке подверглась тому же, что было с нею в V веке, и что в XV столетии повторилась та. же гибель. Велик ли был экономический и законодательный прогресс с V до X века? Все это время прошло почти только в том, что дикие пришельцы V века сливались по национальности с туземцами. Вообразим же себе, что надобно было не один раз, а три раза совершиться этому процессу уподобления в последние 1 400 лет и что каждый раз, едва он приходил к концу, являлись дикари, при которых дело должно было повторяться с прежнего начала. Какой вид должно иметь экономическое, юридическое и умственное положение туземцев? Несколько раз они выбиваются из рабства и владычества дикости и каждый раз снова низвергаются постороннею силою в гибель насильственного дикого господства. Какое тут влияние их расы? Это просто влияние соседства степей Средней Азии, периодически извергающих на все окружные земледельческие страны потоки варварской лавы. Особенности туземной расы тут ничего не значат, как ничего не значат особенности почвы, слишком близко лежащей к подножию Везувия: она со всеми своими геологическими свойствами постоянно заливается массою совершенно грубою, истребляющею всякую растительность; проходят века, лава начинает выветриваться, живая сила природы начинает покрывать ее слоем, удобным для человеческой жизни, — но уже стремится новый поток прежней огненной лавы, сожигающий все, успевшее вырасти, одевающий все каменным саваном. А на двадцать верст дальше, второму и следующим потокам не удалось добраться, и люди в этих местах, воспользовавшись более долгим сроком, уже успели построить стены, прокопать рвы, через которые уже не перельется до них лава, если бы и устремилась когда-нибудь в их далекие от кратера места. После этого вы можете толковать о различии западно-европейских рас от какой-нибудь, например, персидской расы; мы, романские, германские, славянские народы способны к цивилизации по своей расе, а вот персияне до сих пор не умели выбиться из положения, какое у нас было в VII или IX веках; стало быть, их раса не способна или менее способна. Но ведь это просто смешно. Персияне, например, ветвь одной расы с западными европейцами, и филологи доказали, что разница между персидскою ветвью и немецкою ветвью менее велика, нежели между немецкою и романскою. Вспомним, что Лейбниц, никогда не имев понятия о персидском языке, был в состоянии понимать по целым стихам и даже целым двустишиям в персидских стихотворениях просто оттого, что был немец. По-французски или по-испански немец не поймет и двух слов кряду, если не знаком с этими языками. Например, слово дочь только в персидском и в немецком сохранило коренное сочетание звуков ХТ перед окончанием Р, также исчезнувшим, например, у нас и также одинаково сохранившимся в немецком и персидском в словах, относящихся к ближайшему родству.

	Нем.	Англ.	Перс.
дочь	tochter	daughter	дохтер
брат	bruder	brother	бродер

В одном персидском окончание неопределенного наклонения одинаково с немецким и греческим Н, — латинская и славянская расы отдали преимущество другим окончаниям: персидское — рашидек (ехать, приезжать) немецкое — reisen. Этимологическая и синтаксическая структура нынешнего персидского языка совершенно такая же, как в английском языке: нет во всем индо-европейском семействе двух языков более сходных в этом отношении. Если рассматривать коренные филологические черты, персидский язык до того близок к языку немецкого племени, что представляется как будто одним из германских наречий, как будто чем-то средним между верхне-германским (собственно так называемым немецким) и англо-саксонским (английским) наречиями немецкой ветви индо-европейского семейства языков. (Конечно, мы говорим о самых основных, древнейших, оригинальнейших особенностях, свидетельствующих о коренном особенно-близком родстве персидской и немецкой расы. Тысячелетняя разлука, поставившая эти две отрасли в разных соседствах, дала разное направление дальнейшему развитию их языков, и теперь, по общей совокупности филологических признаков, немецкие наречия приняли характер европейской, а персидский язык — азиатской ветви индо-европейского семейства языков. Тот и другой заняли в филологическом порядке такое же положение, какое издавна стало принадлежать говорящим ими народам в географическом отношении по распределению местностей, населенных индо-европейцами: персидский язык занимает средину между индийскими наречиями санскритского корня с одной стороны и славянским языком с другой стороны; немецкий язык занимает средину между славянским и романским. Славяне, вошедши в середину между персиянами и немцами по географии, стали средним между ними народом по языку)¹³.

Мы говорим все это к тому, чтобы ослабить слишком сильнее расположение к приписыванию коренного значения расе народа в его судьбе. Сам Милль подает повод сделать такое замечание, довольно часто употребляя слово племя, как будто придавая важность физиологическим природным особенностям организма разных народов в их экономической судьбе. Подражая ему в осторожности, мы не скажем, чтобы раса не имела ровно никакого значения; развитие естественных и исторических наук не достигло еще такой точности анализа, чтобы можно было в большей части случаев безусловно говорить: тут этого элемента абсолютно нет. Почему знать, быть может, в этом стальном пере есть частицы платины; абсолютно отвергать этого нельзя; можно знать одно: по химическому анализу, в составе этого пера оказывается такое количество частиц, несомненно не платиновых, что совершенно ничтожна часть, которая может принадлежать платине в его составе; и если бы эта часть существовала, на нее нельзя обращать никакого внимания с практической точки зрения. А кто судит по наружности, тот, пожалуй, примет перо за платиновое. Выбросьте из головы это предположение, если дело идет о практическом действовании; поступайте с этим пером, как надобно вообще поступать с стальными перьями.

Точно так же, не обращайте в практических делах внимания на расу людей, поступайте с ними просто как с людьми; делайте то, что надобно делать для удовлетворения потребностям просто человеческой природы, и вы получите результаты, каких надобно ожидать от природы человека. Быть может, раса народа имела некоторое влияние на то, что известный народ находится ныне в таком, а не в ином состоянии; абсолютно нельзя отвергать этого, исторический анализ еще не достиг математической, безусловной точности; после него, как и после нынешнего химического анализа, еще остается небольшой, очень небольшой residuum, остаток, для которого нужны более тонкие способы исследования, еще недоступные нынешнему состоянию науки; но этот остаток очень мал. В образовании нынешнего положения каждого народа такая громадная часть принадлежит действию обстоятельств, не зависящих от природных племенных качеств, что если эти особенные, различные от общей человеческой натуры качества и существуют, то для их действия оставалось очень мало места, неизмеримо микроскопически мало места. Человек, двое суток не евший, с жадностью бросается на пищу, — быть может, он от природы обжора, но я об этом не могу судить по факту, мною замечаемому; этот факт произведен двудневным голодом, а не личными особенностями; я решительно еще не знаю, отличается ли он по своей натуре от людей самых воздержных, и если вы, так же как и я, знающие о нем только один этот факт, хотя заикнетесь об обжорливой природе этого человека, я имею полное право остановить вас словами: не клевещите.}. С той поры экономический прогресс общества был непрерывен. Безопасность личности и собственности постоянно, хотя медленно возрастала; житейские искусства постоянно развивались; грабеж перестал быть главным источником накопления богатств, и феодальная Европа обратилась в коммерческую и мануфактурную Европу. В последнюю половину средних веков города Италии и Фландрии, вольные города Германии, некоторые города Франции и Англии имели большое население энергических ремесленников и много богатых граждан, имущество которых было приобретено через мануфактурную промышленность или через торговлю продуктами ее. Общины Англии, третье сословие Франции и вообще буржуазия континента составились из потомков этого сословия. Они были сословие сберегающее, а потомки феодальной аристократии — сословие расточающее, потому буржуазия постепенно заместила аристократов во владении значительною частью земли. Этот натуральный ход в некоторых случаях замедлялся законами, составленными с целью удержать землю за фамилиями владельцев ее, в других случаях ускорялся политическими переворотами. Постепенно, хотя медленнее, сами земледельцы во всех цивилизованных странах вышли из рабского или полу-рабского состояния: впрочем, при одинаковости этой главной черты, положение их и в юридическом и в экономическом отношениях чрезвычайно различно у разных наций Европы и в великих обществах, основанных потомками европейцев за Атлантическим океаном.

В мире ныне есть много обширных стран, имеющих разнообразные элементы богатства в такой степени изобилия, которой даже не могли себе вообразить люди прежних веков. Без обязательного труда ежегодно извлекается из земли громадное количество пищи, которым содержится, кроме людей, производящих его, такое же, а иногда и большее число работников, занятых производством бесчисленно разнообразных предметов надобности и роскоши или перевозкою их с одного места на другое, также множество лиц, занятых управлением и надзором по разным делам; а кроме всех и выше всех этих людей находится еще класс, более многочисленный, чем в самых роскошных древних обществах, состоящий из людей, занятия которых не прямо производительны, и из людей без всякого занятия. Пища, собираемая теперь, кормит на данном пространстве население гораздо более значительное, чем когда-либо прежде (по крайней мере в тех местах) и кормит его без периодически повторяющихся случаев голода, столь частых в прежней истории Европы и до сих пор не редких в восточных странах, так что оно имеет пищу всегда верную. Много увеличившись количеством, пища много улучшилась качеством и разнообразием; предметы удобства и роскоши уже не ограничиваются небольшим богатым классом, а проникают в большом изобилии во многие общественные слои, из которых каждый следующий шире предыдущего. Совокупные средства каждого из этих обществ обнаруживают размер невиданный прежде миром, когда выказываются для достижения какой-нибудь цели; каждое общество в небывалых прежде размерах может содержать флоты и армии, производить общественные работы для украшения или пользы, совершать национальные акты благотворительности вроде выкупа вест-индских невольников¹⁴, основывать колонии, давать образование своему населению, словом сказать, делать все, требующее издержек, и притом делать все это, не отнимая предметов необходимости или существенного удобства у своего населения.

По всем таким чертам, вообще характеризующим новые промышленные общества, эти общества очень различны между собою. Все они изобилуют богатством сравнительно с прежними веками, но степень изобилия в них очень различна. Даже из тех стран, которые справедливо считаются богатейшими, одни больше других воспользовались своими производительными средствами и получили пропорционально своей территориальной обширности большее количество продуктов. Кроме этого различия по количеству богатства, есть разница и по быстроте его возрастания. Различие в распределении богатства еще больше, нежели в его производстве. Положение беднейшего класса в разных странах очень различно; также различны пропорции числа и богатства классов, находящихся выше этого беднейшего. Много разницы встречаем даже в характере классов, между которыми первоначально делятся продукты земли в разных местах. В некоторых странах землевладельцы составляют особый класс занимающихся промышленностью; в других местах собственник земли почти всегда ее возделыватель, владеющий плугом, если не сам ходящий за ним. Где собственник не сам возделывает землю, там иногда есть между ним и работником посредник, фермер, делающий затраты на прокормление работников, владеющий орудиями производства и берущий себе, за уплатою ренты землевладельцу и жалованья работникам, весь продукт; в других местах продукт делится между землевладельцем, его наемными поверенными и работниками. Мануфактурные изделия также производятся в некоторых местах людьми, работающими поодиночке: они сами владеют инструментами и машинами, для них нужными, или берут их в наймы, и употребляют на работу почти только тот труд, каким располагает их собственная семья. В других случаях производство ведется большим количеством людей, работающих вместе, в одном здании, при помощи дорогих и многосложных машин, принадлежащих богатым мануфактуристам. То же самое различие находится в торговле. Оптовые операции везде ведутся большими капиталами, где существуют большие капиталы; но розничная торговля, занимающая очень большую массу капитала, иногда ведется в маленьких лавках, почти только личными хлопотами самих торговцев с их семействами и разве еще какого-нибудь одного ученика; иногда напротив, ведется она в обширных заведениях, капитал которых доставляется отдельным богачом или целой компанией, и дело в которых производится многочисленными наемными приказчиками и приказчицами. Кроме этих различий в экономических феноменах по разным частям так называемого цивилизованного мира, разнообразие увеличивается тем, что в разных частях мира продолжают до нашего времени существовать все те разные экономические состояния, о которых мы говорили прежде. Охотнические общества еще существуют в Америке, кочевые в Аравии и в степях северной Азии; восточное общество в существенных чертах остается таким, каким всегда было; обширная Русская империя до сих пор во многих отношениях остается едва измененным подобием феодальной Европы. Все великие типы человеческого общества продолжают существовать, понижаясь до эскимосского или патагонского общества.

Эти замечательные различия в состоянии различных частей человеческого племени по отношениям к производству и распределению богатства, должны, подобно всем другим феноменам, зависеть от причин. Приписывать их исключительно различию в степенях знания о законах природы и физических житейских искусствах было бы объяснением недостаточным. Тут есть также действие многих других причин; самый прогресс естественных знаний и неровное их распределение, будучи отчасти причинами, служат отчасти следствиями состояния, в каком находится производство и распределение богатств.

Насколько экономическое состояние наций зависит от положения естественных знаний, оно составляет предмет естественных наук и основанных на них искусств. Но насколько оно зависит от причин нравственных или психологических, производимых учреждениями и общественными отношениями или качествами человеческой природы, исследование о нем принадлежит не естественной, а нравственной и общественной науке и составляет предмет того, что называется политическою экономиею.

Производство богатства, получение средств к человеческому существованию и удовольствию из материалов, представляемых земным шаром, — это дело, очевидно, не зависящее от произвола. Оно имеет свои необходимые условия. Из этих условий некоторые принадлежат материальному миру, зависят от качеств материи или, лучше сказать, от объема знания об этих качествах, принадлежащего данному месту и времени. Этих условий политическая экономия не исследует, а берет их как готовый факт, объяснений которого велит искать в естественной науке или ежедневном опыте. Соединяя с этими фактами внешней природы другие истины, относящиеся к человеческой природе, она старается найти вторичные или производные законы, которыми определяется производство богатства и в которых должно содержаться объяснение различий богатства и бедности в настоящем и прошедшем и должно лежать основание всему тому приращению богатства, которое произойдет в будущем.

Законы распределения не безусловно изъяты от произвола: они отчасти создаются самими людьми, потому что способ распределения богатства в данном обществе зависит от господствующих в нем постановлений и обычаев. Но если правительства или нации имеют власть определять, какие должны существовать учреждения, то они не могут произвольно определять, в каком направлении будут действовать эти учреждения. Условия, от которых зависит власть правительств или наций над распределением богатства, и влияние, оказываемое на его распределение разными системами действия, принимаемыми обществом, составляют точно такой же предмет точного научного исследования, как физические законы природы.

Законы производства и распределения и некоторые из их практических последствий составляют предмет нашего трактата.

Если бы мы захотели теперь же изложить все замечания и дополнения, делаемые нашими учителями к мыслям, находящимся в этом введении, мы должны были бы написать здесь целые сотни страниц, потому что предварительные замечания Милля касаются многих важнейших вопросов, от решения которых в том или ином духе зависит характер всей системы, и некоторые из этих вопросов решаются Миллем или неполно, или даже вовсе ошибочно. Но удобнее будет, не перерывая перевода слишком длинными вставками с первых же страниц, отложить до разных специальных глав о том или другом предмете наши замечания о нем, а здесь обратить внимание лишь на те понятия, которые необходимо разъяснить до начала исследований о каком бы то ни было отдельном вопросе науки.

Прежде всего подумаем о первом слове, какое произносит Милль. Эго слово «богатство». Если хотите, речь о предмете можно начинать с какой угодно стороны предмета, в каком бы духе ни хотели вы говорить о предмете. Но такие случаи бывают лишь тогда, когда вы имеете какое-нибудь особенное намерение, случайное, чуждое самому предмету. Если, например, автор ищет популярности, он может начать с вопроса, занимающего умы в данную минуту, чтобы им приманить читателя. Он может начать с какого-нибудь спорного вопроса, если излагает предмет в полемическом тоне. Но никаких подобных, случайных и внешних целей нет у Милля. Он излагает предмет самым спокойным, чисто ученым тоном и не ищет эффектов для привлечения публики, полагаясь исключительно на внутреннее достоинство своих исследований. В таком случае характер начала имеет существенную важность для суждения о книге, потому что началом берется основное понятие науки по мнению автора; он начинает тою идеею, которая в самом деле господствует над всем его взглядом на науку, говорит прежде всего о том, что важнее всего.

Итак, по теории, излагаемой Миллем, владычествует над всем понятие богатства, wealth. Это слово первое написано и основателем теории, Адамом Смитом. Когда вы берете первую и основную книгу этой школы, книгу Смита, вы читаете заглавие «Опыт о богатстве наций», Essay on the wealth of Nations. Слово wealth на английском языке имеет тот же самый оттенок значения, как у нас слово «богатство»; это не благосостояние, а именно богатство. Всмотримся ближе в его смысл. Богатство — понятие чисто относительное, в нем нет самостоятельной внутренней мерки для предмета, а есть только вывод о превосходстве над другими сравниваемыми предметами. Человек терпит или не терпит нужду, благосостоятелен или неблагосостоятелен не по сравнению с другими, а сам по себе. Масштаб тут дается природою человека, как дается он для понятий здоровья, правды, ума и других положительных качеств и положений. Сравнивайте с кем угодно, или не сравнивайте ни с кем сытого человека, или человека, которому тепло, или человека, которому приятно, вы все-таки скажете, что он сыт, что ему тепло или приятно. Признание его богатым — дело совершенно иного рода. Владетель нескольких тысяч десятин хорошей земли — человек очень богатый по сравнению с работником, пашущим его землю; но он совершенно ничтожный бедняк по сравнению с Ротшильдом. Афины во время Перикла¹⁶ были государство очень богатое, т. е. по сравнению с другими тогдашними греческими государствами; а по сравнению, не говорим уже с Лондоном, а хотя с нынешним Гамбургом, богатство Афин оказывается просто нищетой. Понятие богатства есть нечто случайное, внешнее, относящееся своим смыслом собственно не к тому предмету, к которому относится формою речи, а к посторонним предметам: своего содержания в нем нет. Но, скажут нам, наука дает ему свое определение, смысл не сравнительный, не относительный, а прямой и положительный. Вот в том-то и дело, что, приискав ему новый и в сущности более разумный смысл, она тотчас же начинает запутываться в этих двух смыслах и к довершению всего даже не замечает, что приисканный ею смысл существенно различен от разговорного. Милль, например, прямо говорит, что каждый и без науки знает, что такое понимается в науке под словом «богатство»; это каждому известно из разговорного языка. Нет, из разговорного языка известно вовсе не то. Наука понимает под богатством сумму вещей полезных или приятных, имеющих меновую ценность. Тут, как видим, дело состоит в качествах вещей, а не в их количестве; когда их много, богатство велико; когда их очень мало, богатство очень мало, но оно все-таки богатство, как золото все-таки золото, хотя бы его была одна блестка, не стающая трота. Капитан Копейкин, имея ассигнационный банк из нескольких синюг и серебра-мелочи, имел, по выражению науки, богатство; но по мнению компании, слушающей повесть о нем, эти синюги составили бы богатство лишь тогда, если б к ним приложить тысяч сорок.

В житейском языке богатство относится не к качеству, а исключительно к количеству вещей. Это понятия столь же различные" как понятия о сытом и одаренном прожорливостью, как понятия о взрослом человеке и высоком человеке, как понятия о здоровье и о богатырстве.

Школа Смита не замечает этой двойственности, в соответствии с которою через всю теорию школы проходит раздвоение понятий и беспрестанное спутывание одной системы воззрений, чисто научной, идущей к корню вещей, с другою системою, принадлежащею разговорному языку и поверхностному образу мыслей людей, не привыкших к отвлеченному мышлению.

Мы постепенно увидим, как проявляется эта раздвоенность воззрения, эта спутанность несовместных между собою понятий, по каждому частному вопросу в смитовской системе, какую односторонность, шаткость и непоследовательность производит она во всей смитовской теории; а теперь покажем только ту шаткость, которая вносится в направление смитовской теории именно раздвоенностью понятия о богатстве, принимаемого в ней.

Если «богатство» есть понятие положительное, а не сравнительное, если словами «исследование о способах и условиях увеличения богатства» обозначается только изыскание об увеличении массы полезных и приятных вещей, тут еще ничего не предопределяется о содержании законов, какие должны быть найдены для распределения богатства, науке не ставится обязанностию непременно доказать такую, а не иную мысль, наука сохраняет свою зависимость только от истины, не подчиняется каким-нибудь наперед составленным гипотезам. Это понятие научное, оно доставляет науке роль, приличную для нее.

Но если это научное понятие смешивается с другим, взятым без проверки из господствующих мнений, наука попадает в зависимость от наперед составленных предубеждений. Если богатство есть понятие относительное, если «исследование о способах и условиях увеличения богатства» значит изыскание об увеличении числа богачей, людей превосходящих массу своих сограждан количеством имущества, или об увеличении богатства каждого из этих людей, то есть, об увеличении размера разницы между его имуществом и состоянием массы, этим уже предопределяется для науки, что она должна выставлять нам за истину именно вот это, а не что-нибудь иное, тут уже определяется наперед, что громадная разница между членами общества по имуществу есть нечто непременное, неизбежное, безусловно-истинное.

Первое понятие говорит науке: ищи истину; второе уже наперед прибавляет: доказывай необходимость и пользу неравенства. Эти требования совершенно разные, несовместные, непримиримые. Известное мнение может быть справедливо или несправедливо, это еще неизвестно, пока оно не исследовано наукою; но если бы даже и оказалось оно истинным по исследованию, то вперед, прежде исследования налагать на науку обязанность непременно подтвердить это мнение, значит приступать к ней с намерениями непригодными для науки, делать ее служительницею не истины, а личных наших желаний или гипотез. Это не годится.

Мы увидим, что вывод, к которому приходит наука под влиянием первого, научного требования, несовместен с выводом, который предписывается ей подтверждать вторым, ненаучным требованием. Формы распределения, требуемые понятием о богатстве как о превосходстве одних над другими, несовместны с формами производства, проистекающими из понятия о богатстве, как о состоянии положительном, измеряемом потребностями человека, а не превосходством его по имуществу над другими. Смитовская теория запутывается в этом разноречии.

Чтобы избежать такой сбивчивости, мы должны помнить, что задача науки не разыскивать способ к увеличению разницы между людьми или к увеличению числа людей, превосходящих массу, а просто искать условия, при которых увеличивается количество полезных вещей, принадлежащих людям. Если эту сумму полезных вещей вам угодно назвать богатством, вы можете говорить, что цель науки — исследование законов богатства; но в таком случае вы должны уже помнить, что вы даете слову «богатство» смысл совершенно различный от его смысла в обыкновенном разговорном языке; вы должны уже ежеминутно стеречь за самим собою, чтобы ваша мысль не {изменила научному смыслу термина, не поддалась, позабывшись, разговорной рутине.

Если же вам кажется, что это натянутое положение затруднительно и опасно, то надобно вместо определения, подвергающего ему, поискать другого определения, которое не вело бы к спутанности понятий, не давало бы словам натянутого смысла, несогласного с разговорным, привычным их смыслом. Если так, то яснее и точнее будет вместо «политическая экономия есть наука о богатстве» сказать: политическая экономия есть наука о материальном благосостоянии человека, насколько оно зависит от вещей и положений, производимых трудом.

Это определение гораздо сообразнее с разъяснениями самого Милля, нежели то, при котором он остается по преданию.

Оно требует разве одного только замечания: обыкновенное определение предмета политической экономии в смитовскои школе указывает на меновую ценность, как признак вещей, подлежащих исследованию этой науки. Это ограничение предмета очень верно, но оно заключается и в принимаемом нами определении, потому что меновая ценность собственно принадлежит только вещам, производимым трудом.

Отлагая до разных глав следующих книг разные объяснения о многих частных вопросах, затрагиваемых «Предварительными замечаниями», мы обратим теперь внимание на второй из главных предметов, излагаемых в этом введении. Разъяснение вопроса о том, что должно считаться богатством, приводит Милля к разоблачению ошибочности меркантильной системы. Все, что он говорит о ней, прекрасно, а сама меркантильная система действительно очень плоха. Но зачем он так торопится поразить эту нелепость? Разве она так вредна для Англии, так господствует над мнениями публики, для которой пишет Милль, что необходимо прежде всего убить этого страшного дракона, не впускающего англичан в святилище науки, вход в которое загражден его безобразным телом? Вовсе нет. Английская публика вся кричит теперь о нелепости меркантилизма; задолго до 1857 года, когда напечатано издание книги, по которому делается наш перевод, самая отсталая из политических партий публично и искренно отреклась от меркантилизма устами д’Израили и Дерби ¹⁶. Меркантилизм теперь так же безопасен для Англии, как для нас какая-нибудь удельная система или Батыева орда. Это — враг, умерший для Англии, хранящийся там только в археологических музеях. Сам Милль говорит, что при объяснении меркантильной системы единственным затруднением представляется вообразить, что подобная глупость могла некогда приниматься за истину. Если так, зачем же давать такое передовое место рассуждению о безвредном археологическом вздоре? Это просто оттого, что так уже заведено со времени Адама Смита. Во время Адама Смита меркантильная теория господствовала над умами, борьба с нею была делом первой необходимости. Прошло восемьдесят лет, образ мыслей публики совершенно изменился, ни у кого в Англии не осталось охоты защищать меркантильную систему, а политическая экономия продолжает горячиться против врага, давно рассыпавшегося прахом, и ломиться в дверь давно растворенную. Давать в предисловии к политико- экономическому трактату, написанному для английской публики, видное место рассуждению о меркантильной системе, значит решительно то же, что в трактате о русской истории, писанном для русской публики, тратить место на опровержение мнений Морошкина или Савельева-Ростиславича о славянском происхождении франков и англо-саксов¹⁷. Сто лет тому назад, во времена Тредьяковского и Сумарокова, русская публика действительно полагала, что славянский язык — отец всех языков и что все народы происходят от славян, т. е. от русских, и даже собственно от жителей Москвы; тогда действительно было нужно жарко и подробно опровергать эту дикую фантазию. Но что за охота, что за польза убиваться теперь спорами против нее?

Это все мы говорим потому, что с первых же страниц каждой книги смитовской системы веет чем-то, быть может и очень хорошим, но совершенно затхлым. Перед вами как будто происходит Куликовская битва или состязание Ломоносова с Миллером¹⁸, опора нет, Дмитрий Донской был великий человек, подобно Александру Македонскому, но ведь это археология, а не современность.

Но как, по выражению Милля, есть некоторое действительное основание даже для нелепой меркантильной теории, потому что, по его же справедливому выражению, каждый факт, каждое мнение имеют какое-нибудь основание, так и для допотопной борьбы своей с меркантильною системою смитовская теория имеет действительно основание. Жаль только, что надобно и об этом деле повторить слова Милля о самой меркантильной системе: основание хотя и существует, но очень неудовлетворительное; надобно даже сказать, что это основание компрометирует систему смитовской школы. Если мы сами окончательно разделались внутри себя с каким-нибудь заблуждением, мы уже говорим о нем лишь тогда, когда встречаемся с людьми, над которыми оно господствует; если же мы толкуем о предмете, не разбирая того, интересен ли он для наших собеседников, нужно ли разоблачать перед ними заблуждение или они сами давно поняли его ошибочность и убеждать нам некого, потому что все убеждены, — словом сказать, если мы страдаем, по выражению Щедрина, духом словоизвержения ¹⁹ по какому-нибудь вопросу, это просто значит, что мы сами еще не отделались окончательно от заблуждения, ратование против которого так занимательно для нас. Действительно, таково до сих пор отношение смитовской теории к меркантильной системе: она страдает сама меркантильным недугом, засевшим в ее костях. Издали она кажется как будто чиста, но всмотритесь поближе и вы увидите, что ей нужно проглотить еще очень много меркурия для выздоровления. А быть может, ее силы уже и не вынесут таких сильных приемов, и она должна скончаться от наследственных язв, которые открыто красовались на лице меркантильной системы, но ушли внутрь в теории Смита.

В чем сущность, вредная и нелепая сущность меркантильной доктрины? Она придает слишком большую важность деньгам, как средству обмена. Посмотрите же на теорию Смита: она придает такую же чрезвычайную и исключительную важность самому обмену. Обмен в ней, как будто нечто самостоятельное, как будто нечто, составляющее конечную цель всех забот производителя, владычествует и над производством и над распределением. При таком размещении понятий, деньги и кредит, их заменяющий, натурально должны занимать чрезвычайно важное место в смитовской теории. Очень многими писателями вся она сводится почти исключительно к теории денежных и кредитных оборотов²⁰. Милль избегает такой узкости, господствующей у французских экономистов, у него существенно важным элементам науки посвящено гораздо больше внимания; но и у него, как увидим, коренной смысл дела беспрестанно затемняется впутыванием приемов, чисто меркантильных по духу, и он также очень часто останавливается на второстепенных, производных наружных явлениях, не углубляясь до основных фактов. А между тем, сам же он доказывает, что деньги ровно ничего не должны значить в теории производства и распределения, что самый кредит, когда служит просто представителем денег, не очень важен. С ним, пожалуй, готовы согласиться в этом все экономисты; они признаются, что если бы при усилившейся деятельности обмена не было никаких кредитных знаков, дело пошло бы почти совершенно в том же размере просто посредством ускорения в обращении денег. А что деньги ничего не значат в национальном хозяйстве, это они все очень усердно доказывают.

Зачем же в одних частях теории придается огромная важность таким элементам, неважность которых доказывается в других частях той же теории? Откуда это внутреннее разноречие? И зачем во всех частях теории беспрестанно впутываются соображения, основанные на великом значении денег и нынешнего кредита, ограничивающегося ролью представителя денег? Зачем эти непоследовательные соображения затемняют коренную сущность дел? Все это наследство меркантильной теории, или, лучше сказать, все это отростки того же корня, из которого некогда вырастала она: в предмете, где все зависит от расчета, смитовская теория, подобно меркантильной, забывает довести счет до конца, прекращает счет на половине его, как меркантильная теория прекращала на первой строке; она подвигается несколькими строками дальше, потому подходит несколько ближе к истинному выводу, от которого была неизмеримо далека меркантильная система; но все-таки до настоящего баланса не всегда умеет досчитаться. Меркантильная система останавливалась на факте заграничной торговли; смитовская теория идет несколько глубже и находит, что заграничная торговля только часть обмена вообще. Но собственно на этом она и останавливается: о факте, который лежит в основе всего, о производстве, она говорит много превосходного, но отвращается от расчета отношений между коренными элементами его: человеческими потребностями, количеством рабочих сил и количеством времени, на которое запасено продовольствие. Оттого, что она не держится твердо этого окончательного баланса, все прекрасное, что говорит она о производстве, пропадает бесплодно, и теория распределения выходит в ней не результатом строгого научного анализа, а просто изложением довольно безобразной рутины, материальным основанием которой служит факт завоевания, доныне владычествующего своими последствиями над экономическою сферою того положения вещей, нравственною поддержкою которому служит невежество массы; а над всем этим возвышается понятие обмена, будто живительного начала, без которого не было бы возможно почти никакое производство.

В двух первых отделах предисловия Милля, о понятии богатства и о меркантильной системе, выказались нам признаки двух качеств смитовской теории: во-первых, признаки раздвоенности понятий, шаткости, непоследовательности их; во-вторых, признаки рутинности их; третий отдел, история экономического развития обществ, заключает в себе места, обнаруживающие третье качество этой теории, служащее опорою для первых двух качеств. Очерк экономической истории сделан у Милля мастерски. История идет медленно, быть может, но все-таки вперед, и с появлением среднего сословия, с возникновения средневековых городов, прогресс был непрерывен. Теперь и пища лучше, чем прежде, и другие предметы удобства или даже роскоши становятся достоянием все большей и большей пропорции членов общества. Превосходно. В этом общий смысл исторического очерка, представляемого Миллем. Прекрасно; жаль только, что впечатление нескольких страниц разрушается двумя несчастными строками, попадающимися на первой из них. Сказав, что состояние дикого общества, не имеющего ни жилищ, ни запасов пищи, есть состояние величайшей бедности, какая только известна нам по истории, Милль прибавляет: но «в обществах гораздо богатейших, есть классы, находящиеся в состоянии столь же незавидном, как эти дикари», несравненно беднейшие всяких эскимосов, якутов и готтентотов. Что ж это такое? С чем это сообразно? Как это возможно? Не знаем; повидимому, это ни с чем несообразно; повидимому, это должно бы было быть невозможно. Но это действительно так.

Этими двумя строками портится все дело. История экономического развития портится фактом, о котором они говорят. А еще хуже для теории, предисловие к которой мы видели, то, что из двадцати страниц она посвятила этому факту ровно две с половиною строки. Больше этого не стоит, видно, говорить о нем: видно, что он не важен, не занимателен, да и больше сказать о нем нечего, как мимоходом упомянуть о нем: нет, видно, никаких особенных средств помочь ему; довольно в двух строках сказать, что есть вот какой факт, выразить сожаление о нем и заняться другими предметами, более важными.

В таком равнодушии виноват не Милль: нет, он еще гораздо лучше всех других последователей смитовской школы. Виновата теория этой школы, построенная так, что в ней нет места для факта, ставшего теперь повсюду главным двигателем истории. Сто лет тому назад, когда она строилась, масса населения, от него страдающая, еще не имела твердой мысли о возможности изменить свое положение. Кто не предъявляет своих требований, о том никто не заботится. Средний класс, которому принадлежит смитовская теория, думал тогда, что простолюдину ничего особенно не нужно, что полным счастием для народа будет то, когда ему, среднему классу, удастся осуществить свои требования.

Теперь оказалось иное; простолюдины находят, что для прочного улучшения их состояния нужны вещи, которые не нужны среднему сословию, которые во многом даже несовместны с выгодами среднего сословия. Оно испугалось этих новых требований; борясь против них в жизни, оно старается опровергнуть их в теории. Если это не изменится, если теория, созданная средним сословием, не будет перестроена сообразно потребностям нового, простонародного элемента жизни и мысли, она будет отвергнута прогрессом, уже начавшим быть во вражде с нею. Но речь об этом будет у нас впоследствии²¹, a теперь обратимся опять к переводу Милля.

КНИГА I

ПРОИЗВОДСТВО

Глава I
Элементы производства

1. Производство имеет два элемента: труд и пригодные для него предметы, даваемые природою. Труд бывает физический и умственный, или, выражая эту разницу точнее, мускульный и нервный, и понятие труда необходимо должно обнимать не только самую деятельность, но и всякое физическое или умственное обременение или стеснение, вообще все неприятные ощущения, соединенные с употреблением мысли или мускулов на известное занятие. О другом элементе — пригодных предметах, даваемых природою, надобно заметить, что сама природа имеет или производит некоторые предметы, пригодные для удовлетворения человеческих нужд. В природе есть пещеры и дупла, могущие служить кровом; плоды, коренья, дикий мед и другие естественные произведения, могущие питать человека. Но и тут вообще нужно значительное количество труда, чтобы найти и присвоить эти предметы, которые создаются сами собою. Только в немногих и неважных случаях, имеющих некоторое значение разве при самом начале человеческих обществ, предметы, доставляемые самою природою, не нуждаются в переработке; но вообще они, чтобы служить для удовлетворения человеческих нужд, должны подвергаться некоторому преобразованию деятельностью человека. Труд, предметами которого служат дикие животные и рыбы, доставляющие пропитание охотничьим и рыболовным племенам, главным образом состоит только в том, чтобы овладеть ими; но, кроме того, нужно, чтобы обратить их в пищу, убить их, разрезать на куски и почти всегда сварить или изжарить; это действия, требующие некоторого труда. От такой или еще меньшей степени переделки в качествах и виде предмета преобразование, которому подвергаются естественные предметы для пригодности к удовлетворению человеческих нужд, доходит по разным степеням до такой полной переформировки, что не остается заметно никакого следа от первоначального вида и организации предмета. Кусок руды, находимой в земле, нимало не походит на плуг, топор, пилу. Фарфор не похож на выветрившийся гранит, из которого делается, стекло не походит на смесь песка с поташом. Еще больше разница между овечьим руном или горстью хлопчатобумажного зерна и коленкором или сукном. Да и сама овца, само хлопчатобумажное зерно производится не одною природою, а составляют результаты человеческого ухода за ними. Во всех этих случаях окончательный продукт до такой степени различен от вещества, доставляемого природою, что в обычной речи природа считается только доставительницею материала для труда.

Но она доставляет труду не один материал, — она доставляет ему и силы. Материя, находящаяся на земном шаре, не бездеятельно принимает формы и качества, придаваемые ей человеческими руками. Она имеет сама деятельные силы, которые соучаствуют в труде и могут даже быть употребляемы на замену его. Сначала люди обращали хлеб в муку, разбивая зерно между двух камней; потом они придумали способ вертеть один камень на другом посредством рукоятки; этот способ, в несколько усовершенствованном виде, до сих пор господствует на Востоке. Но мускульная деятельность, требуемая им, очень тяжела, изнурительна до такой степени, что эта работа часто служила наказанием невольникам, разгневавшим своих господ. Пришло время, когда поняли, что расчет требует сократить труд и страдания невольников; тогда нашли возможность сложить с них большую часть этой физической работы, придумав способ, чтоб верхний камень вертелся на нижнем не усилиями человека, а силою ветра или ниспадающей воды. Таким образом, человек заставил силы природы, ветер или тяжесть воды, исполнять часть дела, прежде совершавшегося трудом.

2. Подобные случаи, в которых человек избавился от известной доли труда, сложив дело на какую-нибудь силу природы, могут возбуждать ошибочное мнение о сравнительном участии труда и сил природы в производстве; можно думать, будто бы соучастие сил природы в человеческой промышленности ограничивается теми случаями, в которых они заставлены исполнить то, что без них делалось бы трудом, будто в так называемых ручных изделиях природою доставлен только пассивный материал. Это иллюзия. Силы природы и тут участвуют деятельным, а не пассивным образом. Работник берет стебель льна или пеньки, разделяет его на волокна, свивает пальцами несколько таких волокон при помощи простого орудия, называемого веретеном. Наделав таким образом ниток, он кладет рядом множество их и всовывает поперек их другие такие же нитки, так чтобы каждая поперечная шла поочередно сверху одной и снизу другой продольной; эта часть дела облегчается орудием, которое называется челноком. Вот работник произвел ткань, льняную или пеньковую, смотря по материалу. Говорят, что он выделал ее руками, и предполагается, что никакая сила природы не содействовала ему. Но какая же сила делала возможным каждый процесс этой выделки и сдерживает выделанную ткань в целости? Это делается крепостью волокон, то есть силою притяжения их частиц; а это одна из сил природы, и мы можем в точности измерить ее энергию сравнительно с другими механическими силами, чтобы узнать, какое количество каждой из них нужно для нейтрализирования или уравновешения этой силы сцепления.

Рассматривая какой угодно другой случай так называемого действия человека на природу, мы также найдем, что силы природы или, иначе сказать, качества материи исполняют все дело, лишь только предметы приведены в нужное положение. Только эта операция, — помещение вещей в такое положение, чтобы они изменялись по нашей надобности своими внутренними силами и силами, лежащими в других предметах природы, — производится над матернею человеком, и больше этого он не может ничего делать. Он только придвигает одну вещь к другой. Он вдвигает зерно в землю, и естественные растительные силы постепенно производят корень, стебель, листья, цветы и плод. Он продвигает топор через дерево, и оно падает естественною силою тяжести; он особенным манером продвигает через него пилу, и оно разделяется на доски по физическим силам, заставляющим более мягкую вещь вытесняться от напора более твердой; он располагает эти доски в известном порядке, продвигает сквозь них гвозди или кладет между ними склеивающую материю и производит стол или стену. Он придвигает частичку огня к топливу, и оно загорается, силою горения варит пищу, спаивает или размягчает железо, обращает в пиво и сахар солод и тростниковый сок, когда он придвинет к огню эти вещи. Он имеет только одно средство действовать на материю, это средство — двигать ее. Движение и сопротивление движению — вот единственные вещи, для которых годятся его мускулы. Сжатием мускулов он может производить давление на внешний предмет; если оно довольно сильно, оно приводит предмет в движение, а если он уже двигался, то замедляет, или изменяет, или вовсе останавливает движение; кроме этого человек ничего не может сделать. Но этого довольно для доставления людям всей той власти, которую они приобрели над силами природы, неизмеримо сильнейшими самих людей, — той власти, которая велика уже и теперь, но, без сомнения, должна с течением времени увеличиваться до размеров, которым нельзя определить границ. Человек обнаруживает эту власть, или пользуясь уже существующими естественными силами, или приводя предметы в такие смешения и соединения, которыми порождаются естественные силы; например, прикладывая зажженную спичку к топливу и вливая воду в находящийся над топливом котел, он порождает силу расширения пара, которую в таком обширном размере воспользовался для достижения своих целей.

Итак, в материальном мире труд всегда исключительно употребляется на то, чтобы приводить предметы в движение; остальное делается качествами материи, законами природы. Искусство и изобретательность людей направлены главным образом к тому, чтобы находить такие удобоисполнимые человеческими силами движения, которые производили бы желаемые людьми результаты. Но если движение единственный результат, который может непосредственно и прямо производиться человеческими мускулами, то нет человеку необходимости прямо производить своими мускулами все движения, какие ему нужно. Первою и самою простою заменою действия человеческих мускулов служит действие мускулов животных. Постепенно человек заставляет помогать ему неодушевленную природу, например, ветер или воду, вещи уже находящиеся в движении, сообщать часть этого движения колесам, которые прежде такого изобретения были ворочаемы силою мускулов. Эта услуга вынуждается у сил ветра и воды рядом действий, состоящих также в том, что человек вдвигает известные предметы в известные положения, в которых они составляют то, что называется машиною. Но действие мускулов, нужное для этого, не продолжается непрерывно, а совершается раз навсегда и таким образом в сумме получается большое сбережение труда.

3. Некоторые писатели поднимали вопрос о том, в какой степени помогает труду природа в разных отраслях промышленности, и говорили, что в некоторых производствах наибольшая часть дела совершается трудом, в других природою. Надобно думать, что это мнение просто следствие неясности понятий. Участие природы в каждой человеческой работе неизмеримо и несоизмеримо. Невозможно сказать, что в одном деле природа участвует больше, нежели в другом; нельзя даже сказать этого и о труде. Может быть, что одно дело требует меньшего количества труда, чем другое; но если требуемое количество безусловно необходимо, то результат — настолько же произведение труда, насколько и природы. Если два элемента равно необходимы для произведения результата, нельзя говорить, что такая-то часть его произведена одним элементом, а такая-то другим; это все равно, что пытаться решить, которая из двух половин ножниц более участвует в разрезывании, или какой из двух факторов, 5 и 6, более участвует в произведении цифры 30. Эта странная фантазия обыкновенно является в форме предположения, что природа дает более помощи человеку в земледелии, нежели в фабричном деле; такое заблуждение существовало у французских экономистов (физиократов), и от него не был свободен Адам Смит; оно возникало из ошибочного понятия о характере ренты. Рента — цена, платимая за пользование содействием природы, и в фабричной промышленности нет такой платы; поэтому экономисты (физиократы) говорят, будто плата за силы природы в земледелии существует потому, что количество службы, отправляемой природою, в земледелии больше, нежели в фабричном производстве; но точнейшее исследование предмета показало, что причина платы за пользование землею заключается просто в ограниченности количества земли; если бы воздух, теплота, электричество, химические агенты и другие силы природы, употребляемые фабрикантами, существовали только в ограниченном количестве и подобно земле могли бы быть обращаемы в собственность, то можно было бы брать ренту и за них.

4. Это ведет нас к подразделению, имеющему, как мы увидим, первостепенную важность. Количество одних сил природы ограниченно, других неограниченно. Под неограниченностью количества понимается, конечно, не безусловная, а практическая неограниченность, понимается то, что существующее количество больше того, какое мы можем обратить в дело когда-нибудь или, по крайней мере, при настоящих обстоятельствах. Количество земли в некоторых новозаселенных землях практически неограниченно: оно больше того, сколько может понадобиться существующему населению и нескольким следующим поколениям, как бы ни возрастали они в числе. Но даже и в этих странах вообще ограничено количество земли, имеющей благоприятное положение относительно рынков или путей сообщения; этой земли не столько, сколько хотели бы занять и возделывать или обратить на какое-нибудь другое употребление люди. Во всех старых странах земля, удобная для возделывания, или, по крайней мере, земля несколько плодородная принадлежит к естественным предметам, ограниченным в своем количестве. На берегах рек и озер вода для обыкновенных надобностей существует в неограниченном изобилии. Но если она требуется для орошения, количество ее даже в этих местах может оказываться недостаточным для удовлетворения всей надобности, а в тех местах, на потребление которых вода доставляется цистернами или небольшими колодезями, особенно такими, которые подвергаются убыли, она входит в число вещей, количество которых ограничено теснейшим образом. Там, где сама вода в изобилии, может быть ограничена сила воды, т. е. ее падение, применимое к механическому употреблению в промышленности; этой силы может быть гораздо меньше количества, каким воспользовались бы люди, если б она была изобильнее. Каменный уголь, руды и другие полезные вещества, находимые в земле, существуют в количество еще более ограниченном, чем земля. Они встречаются только в некоторых местах, и запасы их могут быть истощены, хотя в данном месте и в данное время они могут находиться в таком изобилии, что местное население не могло бы ныне употребить в дело всего запаса их, хотя бы они могли получаться даром. Морские рыбные ловли почти всегда составляют дар природы, практически неограниченный в своем количестве. Но китовая ловля в северных морях стала недостаточна для удовлетворения запроса, существующего даже при значительной цене продукта, необходимой для покрытия издержек ловли; и громадное развитие китовой ловли в южных морях, бывшее следствием ее истощения на севере, должно также истощить их и на юге. Речная рыба — продукт, даваемый природою в очень ограниченном объеме; он был бы истощен быстро, если бы каждому без всякого ограничения позволено было пользоваться им. Воздух, даже в том состоянии, которое называется ветром, получается почти на всех местностях в количестве достаточном для всевозможных целей; также неограниченна возможность водяной перевозки на морском берегу и на больших реках; но пространство гаваней или пристаней, нужных для этого способа перевозки, во многих местностях гораздо меньше того, каким бы можно было воспользоваться, если б оно легко приобреталось.

Мы увидим впоследствии, как сильна зависимость общественной экономии от того факта, что некоторые из важнейших орудий производства, даваемых природою, и в особенности земля, существуют только в ограниченном количестве. Теперь я замечу лишь то, что пока количество естественного продукта или орудия производства практически неограниченно, этот предмет, если не может подвергаться искусственной монополии, не может иметь никакой рыночной ценности, потому что никто ничего не даст за вещь, которую можно получить даром. Но как скоро ограничение становится практически возможным или заметным, когда нет известной вещи в таком количестве, в каком захотели бы пользоваться ею задаром, право собственности или пользования этим естественным продуктом или орудием производства приобретает меновую ценность. Когда в известном округе нужно больше водяной силы, чем сколько доставляют ее потоки или водопады, люди станут платить известную цену за пользование этою силою. Если требуется обработка такого количества земли, какого нет в данном месте, или, точнее говоря, если нет в нем нужного количества земли известного качества, пользующейся известными выгодами положения, земля этого качества, находящаяся в этом положении, будет продаваться за известную цену или отдаваться в наймы за известную ренту. Этот предмет будет впоследствии изложен нами подробнее; но часто бывает нужно вперед сделать краткое замечание о принципах и выводах, которые вполне можно изложить только в дальнейшей части труда^[6].

Глава II
Труд, как деятель производства

1. Труд, кончающийся производством предмета, годного на что-нибудь человеку, употребляется или прямо на эту вещь, или на приготовительные процессы. Например, при изготовлении хлеба, служащего для пищи, трудом прямо обращенным на это дело надобно назвать труд человека, пекущего хлеб; но труд мельника также составляет часть общей суммы труда, производящего печеный хлеб, хотя прямо обращен на производство не этого хлеба, а только еще муки; то же надобно сказать о труде человека, сеявшего хлеб, и труде жнеца. Могут заметить, что все эти люди должны считаться употребляющими свой труд прямо на изготовление хлеба, который мы едим, потому что хлеб в зерне, мука и печеный хлеб--одно и то же вещество в трех разных состояниях. Не споря об этом вопросе, относящемся только к форме выражения, мы заметим, что кроме этих людей есть еще кузнец, делавший плуг; он участвовал в результате еще отдаленнейшим способом. Все эти люди вознаграждение за свой труд получают окончательным образом из выпеченного хлеба или цены его; кузнец, делавший плуг, также получает свое вознаграждение из него, потому что плуги не годятся ни к чему, кроме пахания земли, и никто не стал бы делать или употреблять их, если бы увеличение в количестве продукта, доставляемого землею при помощи плуга, не давало источника для должного вознаграждения за труд кузнеца, делавшего плуг. Если продукт потребляется в форме выпеченного хлеба, вознаграждение кузнецу должно получаться из этого хлеба, который должен вообще вознаградить всех людей, нами перечисленных, и кроме того множество других людей: например, вознаградить плотников и каменщиков, строивших ферму; людей, делавших изгороди и копавших канавы для ограждения нивы; рудокопов и заводских работников, вынимавших из земли руду и приготовлявших из нее железо, которое пошло на плуг и другие земледельческие инструменты. Но эти люди и кузнец, ковавший плуг, получают свое вознаграждение не из того количества хлеба, какое дается одною жатвою, а из того, какое дается всеми жатвами, которые будут собираться, пока испортится плуг, обветшают здания и засыплются канавы. Мы должны прибавить еще иной род труда, труд на перевозку продукта с места его производства до места его потребления, труд перевозки хлеба в зерне на рынок, с рынка на мельницу, потом труд перевозки муки с мельницы в пекарню и печеного хлеба с пекарни на место его окончательного потребления. Количество этого труда иногда очень велико; мука привозится в Англию из-за Атлантического океана, хлеб в зерне из глубины России. Непосредственно трудятся над этим делом матросы и люди, занимающиеся извозом; кроме того тут надобно считать дорогие орудия, например, корабли, на построение которых было потрачено много труда; но этот труд не все свое вознаграждение, а только часть его должен получать из хлеба, потому что корабль, существующий много лет, употребляется обыкновенно на перевозку не одного хлеба, а множества различных товаров.

Таким образом вычислить труд, результатом которого является известный продукт, дело далеко не простое. Цифры, входящие в расчет, очень многочисленны, могут даже казаться бесконечно многочисленными: если частью труда, употребленного на производство хлеба, мы должны считать груд кузнеца, сделавшего плуг, то почему же не считать и труд, употребленный на изготовление инструментов, которыми работает кузнец, и инструментов, употребленных на выделку этих инструментов, и так далее до возникновения истории? Но, поднявшись на две или на три ступени этой восходящей лестницы, мы входим в область дробей, слишком мелких для вычисления. Предположим, что один плуг может служить до своей порчи двенадцать лет; только двенадцатая часть труда, употребленного на выделку плуга, должна входить в счет по жатве каждого года. Двенадцатая часть труда выделки плуга количество еще заметное. Но один прибор инструментов годится кузнецу на то, чтобы выковать сто или больше плугов, которые двенадцать лет будут служить на возделывание земли в ста разных фермах. Итак, одна тысяча-двухсотая часть труда, употребленного на выделку инструментов, — вот вся часть его, пошедшая на одну жатву одной фермы; а когда эту дробь придется распределять по мешкам пшеницы и по фунтам хлеба, то каждый убедится, что таких количеств не стоит брагь в расчет: они так мелки, что практически незаметны в оценке товара. Правда, что если бы не работал мастер, делавший инструменты для кузнеца, то не было бы вовсе произведено хлеба; но мешок пшеницы не повысится в цене и на одну десятую часть фартинга для вознаграждения его труда.

2. Второй способ косвенного или непрямого приложения труда к производству вещи требует особенного внимания; это труд, употребляемый на производство пищи для содержания работников в течение времени, употребляемого ими на производство. Это предварительное применение труда служит необходимым условием всякой производительной операции, кроме разве дел очень малого размера. Кроме труда охотника и рыболова едва ли найдется какой-нибудь род труда, немедленно дающий свои результаты. Производство должно длиться известное время, и только по истечении этого срока получаются плоды производства. Работнику до начала дела необходимо иметь запас пищи или пользоваться от кого-нибудь другого запасом пищи, достаточным на его пропитание до окончания производства, иначе он может приниматься разве за такой труд, который удобно ведется с перерывами, посвящаемыми на добывание пищи иным путем; он не может получить даже пищу сколько-нибудь изобильную, потому что всякий способ получить ее требует, чтобы уже существовал запас пищи. Земледелие производит пищу только по истечении нескольких месяцев, и труды земледельца должны занимать значительную часть этого времени, хотя и нет надобности непрерывно продолжать их решительно все это время. Мало того, что земледелие невозможно без заготовленной наперед пищи; нужно очень большое количество такого запаса, чтобы общество, сколько-нибудь значительное, могло все содержать себя земледелием. Страна, подобная Англии или Франции, имеет возможность заниматься земледелием в нынешнем году только потому, что земледелие прошлых годов произвело в этих или других странах запас пищи, достаточный на содержание их земледельческого населения до следующей жатвы. Производя кроме пищи множество других вещей, эти страны могут производить их только потому, что пища, запасенная в прошлую жатву, достаточна на содержание многочисленного промышленного населения, кроме земледельческих работников.

Труд, употребленный на производство этого запаса продовольствия, составляет огромную и важную часть того прошедшего труда, который был необходим для доставления возможности к занятию настоящим трудом. Но есть очень важная разница между этою и другими частями предварительного или приготовительного труда. Мельник, жнец, пахарь, кузнец, кующий плуг, извозчик и тележный мастер, даже матрос и корабельный плотник (если корабль занят перевозкою хлеба) получают свое вознаграждение из окончательного продукта, иа хлеба, который в разных видах требовал их труда, или произведен при помощи орудий, сделанных ими. Труд, произведший пищу, которою продовольствовались все эти работники, столь же необходим для окончательного результата, для получения хлеба нынешней жатвы, как и все другие части труда, употребленного на нее. Но другие части этого труда вознаграждаются из нынешней жатвы, а эта часть, т. е. предварительный труд, получил свое вознаграждение из пищи, предварительно заготовленной. Чтобы получить продукт, нужны: труд, инструменты, материалы и кроме того пища для прокормления работников. Но инструменты и материалы не имеют никакой цели или, по крайней мере, не предназначаются ни для какой другой цели кроме получения продукта, и труд их изготовления может быть вознагражден только из продукта, который будет произведен ими. Пища, напротив того, имеет свою внутреннюю полезность и употребляется на дело, имеющее цель в себе самом, на прокормление людей. Труд, употребленный на производство пищи и вознаграждаемый ею, не нуждается во вторичном вознаграждении из продукта следующего труда, который был бы им прокормлен. Если мы предположим, что одни и те же работники занимались мануфактурным производством и вместе занимались земледелием, прокармливая себя им во время мануфактурного труда, то они за свой труд имеют, во-первых, пищу, во-вторых — мануфактурное изделие; но если они также занимались изготовлением материалов и инструментов для своего мануфактурного дела, то за этот труд единственным их вознаграждением будет мануфактурное изделие.

Требование вознаграждения, основанное на владении пищею, годною для продовольствия работников, имеет иной характер: тут вознаграждается не труд, а отсрочка личного потребления. Если человек имеет запас пищи, он может потребить ее в праздности сам или на прокормление людей, прислуживающих ему, сражающихся за него, поющих или танцующих для него. Если вместо того он отдает пищу производительным работникам на содержание их во время их дела, он может и, конечно, будет требовать вознаграждения из продукта. Он не будет доволен простым возвращением взятого количества: получая назад только это количество, он только видит себя в первоначальном положении, он не получил никакой выгоды от того, что отсрочил употребление сбереженных им вещей на свое собственное удобство или удовольствие. Он захочет получить что-нибудь за эту отсрочку; он захочет ожидать, чтобы затраченная им пища возвратилась к нему с увеличением, которое на коммерческом языке называется прибылью; надежда на эту прибыль вообще бывает одним из побуждений, склоняющих человека накоплять запас, экономничая в своем личном потреблении, и заставляющих его по накоплении запаса удерживаться от употребления его на личное удобство или удовольствие. Пища, содержавшая других работников во время производства инструментов или материалов для труда, также должна была быть запасена для них вперед кем-нибудь, и он также должен иметь свою прибыль из окончательного продукта. Но разница здесь та, что окончательный продукт должен не только дать прибыль, но и вознаграждение за труд по производству инструментов и материалов труда. Правда, мастер, делавший инструменты (например, кузнец, делавший плуг), обыкновенно не ждет своей платы до окончания жатвы: фермер дает ему уплату вперед и заступает его место, делаясь владельцем плуга. Но тем не менее плата должна быть получена из жатвы, потому что фермер не сделал бы издержки на покупку плуга, если б не ожидал, что жатва уплатит ему и уплатит с прибылью за эту новую затрату, т. е. если бы жатва, кроме вознаграждения земледельческим работникам (и прибыли фермеру за уплату им этого вознаграждения вперед), не дала остатка, достаточного для вознаграждения работников кузнеца, делавшего плуг для получения прибыли этим кузнецом и получения прибыли фермером за выдачу вперед этой прибыли кузнецу и вознаграждения работникам кузнеца.

3. Из этих соображений видим, что, вычисляя и классифицируя отрасли промышленности, получающие косвенное или окончательное свое вознаграждение из другого производительного труда, мы не должны включать в этот счет труд, производящий продовольствие и другие предметы первых потребностей на потребление производительных работников; потому что главная цель этого труда находится в самом продовольствии и хотя запас продовольствия дает средства заниматься другою работою, но это должно считаться только посторонним последствием, а не сущностью этого запаса. Остальные способы косвенного участия труда в производстве распределяются на пять разрядов.

Во-первых, труд, употребляемый на производство материалов, которые должны быть переделаны другим последующим трудом. Во многих случаях дело это состоит в простом завладении предметами или в так называемой добывающей промышленности. Например, труд рудокопа состоит в том, что он выкапывает из земли вещества, которые могут быть обращены промышленностью в разные предметы, годные для человеческого употребления. Но добывающая промышленность доставляет <не> одни только материалы. Каменный уголь, например, употребляется не только на промышленные процессы, но и прямо на согревание людей, и при таком употреблении он уже не служит простым материалом, а сам по себе делается окончательным продуктом. То же самое надобно сказать о добывании драгоценных камней. Они в небольшом количестве употребляются при производстве, например, алмаз для резания стекла, корунд для полировки; но главное назначение драгоценных камней — служить украшением; это прямое употребление на удовлетворение потребности- Чтобы служить этому назначению, они, впрочем, нуждаются почти всегда в обделке, и это, быть может, дает нам право считать их не окончательным продуктом, а материалами. Металлические руды — просто материалы.

К производству материалов надобно причислить рубку леса, если лес рубится и приготовляется для построек, для столярного и других ремесл. В лесах Америки, Норвегии, Германии, Пиренейских и Альпийских гор этот род труда в обширном размере прилагается к деревьям, произращаемым самою природою. В других случаях мы должны прибавлять к труду человека, рубившего лес, труд человека, разводившего и воспитывавшего лес.

К этому разряду принадлежат также труды земледельца, производящего лен, пеньку, хлопчатую бумагу, воспитывающего шелковичных червей, производящего корм для скота, красильные вещества, растения для выделки масла и множество других предметов, пригодных только для употребления в других отраслях промышленности. Сюда принадлежит также труд охотника, когда его цель в добывании мехов и перьев; труд пастуха и земледельца, воспитывающего скот, в том отношении, что этим трудом доставляется шерсть, шкуры, щетина, рога, конский волос и т. д. Вещи, служащие материалами для разных изделий, имеют самый разнородный характер и получаются почти из всех областей животного, растительного и минерального царств. Кроме того, готовые продукты многих отраслей промышленности служат материалами для других отраслей. Пряжа, производимая одною промышленностью, употребляется почти исключительно как материал для другой промышленности, для тканья. Самый продукт тканья служит главным образом как материал для людей, изготовляющих одежду, или мебель, или новые орудия для производительной промышленности, например паруса. Все занятие кожевника и дубильщика состоит в превращении сырого материала в материал, так сказать, обработанный. Строго говоря, все съестные продукты, выходящие из рук земледельца, только материалы для людей, занимающихся приготовлением пищи.

4. Второй разряд косвенного труда — труд выделки инструментов или орудий для помощи труду. Я употребляю эти термины в самом обширном смысле, понимая под ними все постоянные орудия или пособия для производства, начиная с кремня и огнива для высекания огня до парового корабля или самой сложной фабричной машины. Трудно определить черту разграничения между орудиями и материалами, и некоторые вещи, служащие для производства (например, топливо), едва ли захочет называть тем или другим именем разговорная речь, приспособившаяся к требованиям житейских соображений, а не научного изложения. Чтобы избежать размножения разрядов и названий, основанных на подразделении, не имеющем научной важности, экономисты включают в разряды орудий и материалов все вещи, служащие непосредственно для производства (о вещах, служащих для него не непосредственно, мы будем говорит на следующих страницах). Можно думать, что проще и лучше всего линия разграничения между орудиями и материалами определится тем, если мы станем считать материалом всякое средство производства, которое служит на него только один раз, этим одним разом разрушаясь или становясь непригодным для такого же вторичного дела. Так, топливо, раз сгорев, уже не может снова служить топливом, — на топливо годится опять только та часть его, которая осталась не сгоревшею в первый раз. Мало того, что оно за один раз истребляется употреблением, оно и полезно только своим уничтожением, потому что если бы ни одна часть топлива не истребилась, то не произошло бы теплоты. Руно также уничтожается прядением ниток: когда они выпрядены, руна уже не остается; да и самая пряжа уже перестает уже быть пряжею, когда соткано из нее сукно. Но топор не уничтожается тем, что срубается дерево; он остается тем же топором и может потом служить на срубку еще сотни или тысячи деревьев. Правда, что каждым разом он несколько портится, но он делает свое дело не тем, что портится, между тем Как каменный уголь и руно делают свое дело тем, что разрушаются; напротив, топор тем лучшее орудие, чем лучше держится против порчи. К разряду материалов справедливо причисляются разные вещи, которые могут итти в дело по два и по три раза, но только тогда, когда продукт, составлявшийся из них прежде, перестает существовать. Железо, составлявшее котел или ряд труб, может быть перековано в плуг или в паровую машину; кирпичи, составлявшие дом, могут по его сломке служить на постройку другого дома. Но это возможно только по уничтожении прежнего продукта; эти вещи теряют свою годность быть материалами, пока не прекратится существование прежнего продукта. Не таков характер вещей, называемых орудиями: они могут постоянно употребляться все на новые дела до той, иногда очень отдаленной поры, пока изотрутся, а дело, ими сделанное, продолжает существовать, и если разрушается, то уже по своим собственным законам или по случайностям, относящимся собственно уже к нему, а не к ним^[7].

Из подразделения вещей на материалы и на орудия следует только одна разница, очень важная в практическом отношении и уже замеченная нами на одной из предыдущих страниц. Материалы, как материалы, разрушаются употреблением за один раз; потому из одного этого продукта, производимого одним разом, должен быть вознагражден весь груд, израсходованный на производство материалов, и человек, давший средства заниматься этим трудом, также должен быть вознагражден за отсрочку своего личного потребления. Напротив того, орудия могут служить на повторение производства много раз, потому вся сумма продуктов, произведению которых содействовали эти орудия, служит фондом, из которого берется вознаграждение за труд их выделки и вознаграждение за отсрочку личного потребления со стороны людей, сбережениями которых содержался этот труд. Достаточно будет, если каждый из множества этих продуктов даст часть, и обыкновенно незначительную часть, вознаграждения за труд и отсрочку потребления при выделке орудий или часть вознаграждения ближайшему производителю за то, что он дал вперед это вознаграждение человеку, который произвел орудия.

5. Третий род косвенного труда. Кроме материалов, над которыми трудитея производство, и орудий, помогающих ему, нужны особенные меры, принимаемые для того, чтобы ход производства не прерывался помехами и продукты не портились от разрушительных сил природы или от человеческого насилия и хищничества. Из этого возникает новый способ, по которому труд, не употребленный прямо на самый продукт, содействует его производству; это труд, употребленный на охранение производства. Такова цель всех построек для промышленности: мануфактур, магазинов, доков, хлебных амбаров, овинов и земледельческих строений для скота или для разных операций земледельческого труда. Я не включаю сюда те постройки, в которых живут работники, и которые назначены для их разных личных надобностей: эти постройки, подобно пище работников, удовлетворяют потребностям самого человека и должны причисляться к вознаграждению за его труд. Есть разные формы, в которых труд еще прямее употребляется на охранение производительных процессов. Пастух занят почти только тем, чтобы охранять скот от вреда: положительные силы, производящие охраняемый им продукт, действуют почти сами собою. Я уже говорил о труде человека, копающего канавы, делающего заборы (плетни) и изгороди. Сюда же надобно причислять труд солдата, полицейского стража и судьи. Эти агенты общества занимаются не исключительно охранением производства, и жалованье им не составляет части издержек производства для отдельного производителя; но жалованье им уплачивается из налогов, собираемых с продуктов производства, и в стране, имеющей сколько-нибудь порядочное управление, эти люди оказывают операциям производства услугу гораздо значительнейшую издержки на содержание охранителей. Таким образом для всего общества их труд составляет часть издержек производства, и если бы количества продуктов не было достаточно на содержание этого труда, сверх всех других требуемых производством родов труда, то производство не было бы возможно, по крайней мере, в том виде, как теперь. Надобно прибавить, что если бы правительство не давало охранения делу производства, то производители были бы принуждены или отнимать на свою защиту значительную часть своего времени и труда от производства, или нанимать на свою защиту вооруженных людей; в том и другом случае труд охранения прямо вознаграждался бы из продукта, и нельзя было бы производить вещей, не дающих средства платить за этот прибавочный труд. При нынешнем устройстве продукт платит свою долю на такое же охранение и получает его в более удовлетворительном качестве с гораздо меньшими издержками, несмотря на растраты и расточительность, которым подвержены правительственные расходы.

6. 4-й разряд. Очень большое количество труда употребляется не на производство продукта, а на то, чтобы сделать произведенный продукт доступным для тех, для чьего употребления он назначен. Есть много важных разрядов работников, занимающихся исключительно делами этого рода. Во-первых, сюда принадлежат все классы работников, занятых водяною или сухопутною перевозкою: погонщики мулов, возчики, работники на речных судах, матросы, носильщики, прислуга железных дорог и т. д. Во-вторых, строители всех орудий перевозки: кораблей, барок, телег, локомотивов и т. д., также каналов, простых и железных дорог. Дороги делаются иногда правительством, и за провоз по ним ничего не берется; но тем не менее труд постройки их уплачивается из продуктов. Уплачивая свою долю той части налогов, которая идет вообще на постройку дорог, каждый производитель платит ва те дороги, которыми пользуется; и если дороги строятся сколько-нибудь рассудительно, они увеличивают производительность его дела количеством гораздо большим этой уплаты.

Другой многочисленный класс работников, занятых тем, чтобы делать продукты доступными для потребителей — класс оптовых и мелочных торговцев, которых можно назвать распределителями. Тратилось бы очень много времени и хлопот, неудобство часто доходило бы до невозможности, если бы потребители могли получать нужные им вещи только через прямые сделки с производителями. И производители, и потребители разбросаны; расстояние между производителем и потребителем часто очень велико; чтобы уменьшить потерю времени и труда, давно придумали устроивать ярмарки и базары, на которых производители и потребители могли бы периодически сходиться без всякого посредничества. Эта система довольно удобна для многих товаров, в особенности для земледельческих продуктов, потому что земледельцы в известные времена года имеют некоторое количество свободного времени. Но даже и тут отправляться в данное место часто бывает очень хлопотливо и неудобно покупателям, имеющим другие занятия и не живущим в близком соседстве; а по товарам, производство/ которых требует постоянного внимания производителей, эти периодические торги должны производиться через такие длинные промежутки, и потребители должны запасать себе такие большие количества этих товаров, или так долго оставаться без них, что еще в те времена, когда средствами общества не допускалось учреждение лавок, доставление таких товаров производителям вообще стало занятием странствующих торговцев: разносчик, могущий являться раз в месяц, представлял гораздо больше удобства, нежели ярмарка, которая бывала только раз или два раза в год. В деревенских округах, далеких от городов и больших сел, ремесло разносчиков еще не совершенно устранилось лавками. Но торговец, всегда имеющий товары в известном месте и имеющий постоянных покупателей, снабжает потребителей гораздо вернее разносчика, и потребители предпочитают обращаться к нему, если только дойти до него нетрудно; потому торговцы находят выгоду основывать постоянные лавки в каждой местности, где есть число покупателей, достаточное для их вознаграждения.

Часто производитель и торговец одно и то же лицо или производителю принадлежит, по крайней мере, товар, продаваемый торговцем, и надзор за продажею. Портной, сапожник, булочник и многие другие торговцы сами производят товары, которыми торгуют, сами обращают свои материалы в продукт, которым торгуют. Но соединение производителя с лавочником в одном лице выгодно только тогда, когда товар удобно производить в том самом месте или близко к тому месту, где выгодно производить мелочную распродажу его, и когда притом товар производится и продается небольшими единицами. Когда товар надобно привозить издалека, одному лицу неудобно наблюдать и за производством и за продажею; когда товар лучше и дешевле можно производить в большом размере, то одна фабрика требует для сбыта своего продукта продажи его в стольких разных местностях, что удобнее всего передавать мелочную продажу другим лицам; даже сапоги и платье обыкновенно получаются не прямо от производителей, когда вдруг требуются в большом количестве, как, например, на целый полк или на рабочий дом: они поставляются в таких случаях торговыми посредниками, имеющими своим занятием разузнавать, от каких производителей дешевле можно достать лучший товар. Даже в тех товарах, окончательная продажа которых происходит по мелочи, удобство скоро создает класс оптовых торговцев. Когда продукты и торговые сделки размножились до известной степени, когда одна мануфактура снабжает много лавок, а одна лавка должна покупать товары из многих мануфактур разного рода, то для избежания хлопот и траты времени мануфактуристам и мелочным торговцам становится удобнее иметь дело не прямо друг с другом, а с небольшим числом оптовых торговцев; они, собирая товар от разных производителей, распределяют его по мелочным торговцам, которые, в свою очередь, распределяют его по потребителям. Из этих разных разрядов составляется распределяющий класс, деятельность которого служит дополнением к деятельности производящего класса, и распределенный таким образом продукт или его цена служит источником, из которого распределители вознаграждаются за свою деятельность и за отсрочку личного потребления, давшую им средство производить вперед уплаты, требуемые делом распределения.

7. Мы кончили перечисление способов, которыми служит производству труд, обращенный на внешнюю природу. Но есть еще способ употребления труда, также ведущий к этой цели, хотя еще отдаленнейшим путем, — это труд, предметом которого бывает человек. Каждый из людей воспитывается с младенчества; на это воспитание или прокормление расходуется много труда одним или несколькими другими людьми, и если б не был употреблен на человека весь этот труд или часть его, ребенок никак не достиг бы возраста и силы, чтобы стать в свою очередь работником. Для общества во всей целости труд и издержки на воспитание (прокормление) малолетней части населения составляют часть расхода, служащего условием производства; эта часть должна с избытком покрываться будущим продуктом труда воспитываемых. Напротив, отдельные люди подвергаются этому труду и расходу и обыкновенно вовсе не по тому побуждению, чтобы получить в будущем выгоду, и политическая экономия в большей части своих соображений не должна причислять этого труда и расхода к издержкам производства. Но техническое или промышленное воспитание общества, труд, употребляемый на то, что люди учат и учатся производительным искусствам, на приобретение и сообщение мастерства в этих искусствах, — этот труд совершается именно для того, и обыкновенно единственно для того, чтобы через него достичь большего или более ценного производства, чтобы учащимся было со временем собрано вознаграждение за него или даже вознаграждение с излишком и кроме того доставлено пропорциональное вознаграждение учителю, если у него был учитель.

Умственный труд, дающий производительную силу, подобно физическому, должен считаться частью труда, которым общество исполняет свои производительные операции, иначе сказать, должен считаться частью стоимости продукта для общества. Точно то же надобно сказать и о труде, употребляемом на поддержание производительных сил, на охранение их от погибели или ослабления вредным случаем или болезнью. Труд доктора или хирурга, когда им пользуются производители, должен считаться в общественной экономии пожертвованием, делаемым для того, чтобы предохранить от погибели, смерти или болезни ту часть производительных средств общества, которую составляют жизнь и телесные или умственные силы членов общества, занимающихся производством. Но для отдельных людей расчет служит только частью, иногда незаметною частью побуждений, по которым они обращаются к медицинскому пособию. Когда человек дает хирургу произвести над ним ампутацию или старается вылечиться от лихорадки, главным побуждением тут бывает не экономический расчет, хотя и этот расчет сам по себе уже составляет достаточное основание лечиться. Таким образом, здесь мы видим один из тех случаев, когда труд и расход, ведущий к производству, совершается не для этой цели, не для выгоды, и потому выходит из сферы почти всех тех общих теорем, которые выводятся политическою экономиею относительно производительного труда; но если брать в расчет дела общества, а не дела отдельных лиц, то надобно этот труд и расход считать частью затраты, которая нужна обществу для производительных операций, и вознаграждением за которую должен быть продукт.

8. Есть еще род труда, который, причисляясь обыкновенно к умственному, содействует получению продукта так же прямо, хотя не так непосредственно, как и сам физический труд; это труд изобретателей промышленных процессов. Я говорю «он обыкновенно причисляется к умственному», потому что в сущности он не исключительно умственный. Всякая человеческая деятельность состоит из соединения умственного и телесного элемента. Самый тупой носильщик, изо дня в день таскающий кирпичи по подмосткам, исполняет дело отчасти умственное; самая понятливая собака, самый умный слон, вероятно, не могут выучиться этому. Самый тупоумный человек, будучи приучен, может вертеть рукоятку машины, а лошадь не может вертеть этого колеса, если кто-нибудь не погоняет ее и не смотрит за ней. Наоборот, есть физический элемент в труде, повидимому чисто умственном, если он производит какой-нибудь внешний результат. Ньютон не мог бы произвести своих Principia без физического труда, ему нужно было писать или диктовать свою книгу; ему надобно также было начертить много фигур, написать много вычислений и доказательств, пока он готовил их в уме. Изобретатели, кроме головной работы, вообще делают много труда руками, устроивая модели и производя опыты, прежде чем их мысль успеет осуществиться на факте. Но все равно, будет ли их труд умственным или физическим, он составляет часть труда, совершающего производство. Труд Уатта, изобретшего паровую машину, был такою же существенною частью производства, как труд работников, делающих такие машины или управляющих ими, и, подобно их труду, он производился с расчетом на вознаграждение из продукта. Часто труд изобретения ценится и уплачивается тем же способом, как труд исполнения. У многих фабрикантов, производящих модные вещи, находятся на службе изобретатели, получающие за составление рисунков жалованье или рабочую плату, точно так же, как другие получают ее за копирование рисунков. Все это составляет в строгом смысле часть труда производства, как труд автора книги составляет часть этого продукта наравне с трудом типографщика и переплетчика.

С национальной или всеобщей точки зрения, труд ученого или мыслителя, занимающегося отвлеченными исследованиями, составляет часть производства в таком же теснейшем смысле, как труд человека, делающего практическое изобретение, потому что многие практические изобретения были прямыми последствиями теоретических открытий, и каждое расширение знаний о силах природы было плодотворно по отношению к житейским делам. Электро-магнитный телеграф был изумительным и неожиданным следствием опытов Эрстеда и математических исследований Ампера, нынешнее искусство мореплавания было непредвиденным выводом из исследований александрийских математиков²² о свойствах трех кривых, производимых сечением плоскости и конуса, — исследований чисто отвлеченных и производившихся, повидимому, просто из любознательности. Даже с чисто материальной точки зрения нельзя определить никаких границ для важности мышления, хотя бы мы говорили только о производстве. Но эти материальные последствия, хотя и бывающие результатом ученых исследований, редко составляют прямую цель их; потому и вознаграждение за них вообще берется не из увеличения продуктов, производимого учеными открытиями случайно и почти всегда долго спустя после того, как они сделаны; в большей части вопросов политической экономии не нужно принимать в расчет этого дела, и мыслители, занимающиеся отвлеченными изысканиями, обыкновенно считаются только производителями книг и других полезных предметов, имеющих продажную цену, прямо производимых ими. Но если мы станам на другую точку зрения, переходить на которую мы всегда должны быть готовы в политической экономии, и возьмем в соображение не дела частных лиц и не их побуждения, а национальные и общечеловеческие результаты, то мы должны приписать теоретическому мышлению могущественнейшее участие в производительном труде общества, а ту часть средств общества, которая употребляется на ведение и вознаграждение этого труда, высоко производительною частью расходов общества.

9. Обозревая способы употребления труда на производство, я не держался обыкновенного разделения промышленности на земледельческую, мануфактурную и торговую, потому что оно плохо соответствует условиям классификации. Под него вовсе не подходят или подходят лишь с большою натяжкою многие важные отрасли производительной промышленности, например, не говоря уже об охоте и рыболовстве, рудокопство, делание дорог и мореходство. Притом нельзя провести точной границы между земледельческою и мануфактурной) промышленностью. Например, к какой из них надобно отнести ремесло мельника и булочника? По своему характеру это занятия мануфактурные; пища уже окончательно рассталась с землею, переходя в их руки. Но то же можно сказать о труде молотьбы и веяния хлеба, о делании масла и сыра, занятиях, всегда причисляемых к земледельческой промышленности, вероятно, потому, что обыкновенно они исполняются людьми, живущими на ферме, под тем же самым управлением, как хлебопашество. По многим отношениям все эти люди, в том числе мельник и булочник, должны причисляться к одному разряду с пахарями и жнецами. Все они занимаются производством пищи и получают свое вознаграждение из произведенной пищи; когда одни из них имеют изобилие, его имеют и другие. Все они вместе составляют собою «земледельческую партию». Трудами всех их вместе оказывается нации одна общая услуга, и все они получают уплату из одного источника. Наоборот, даже землепашество, когда им производится не пища, а материал для так называемой мануфактурной промышленности, по многим отношениям принадлежит в общественной экономии к этой промышленности. Каролинский возделыватель хлопчатой бумаги и австралийский производитель шерсти имеют больше общих интересов с прядильщиком и ткачом, нежели хлебопашцем. Но, с другой стороны, промышленность, непосредственно связанная с землею, имеет, как мы увидим, особенные свойства, из которых проистекают очень важные факты и которыми она отличается от последующих фазисов производства, хотя бы велась и теми же людьми, как эти дальнейшие операции; отличается от молотьбы и веяния столько же, сколько от тканья коленкора. Когда я буду говорить о земледельческом труде, я буду вообще разуметь такую промышленность, и ее надобно подразумевать в моих словах исключительно, если прямо или косвенно не сказано, что смысл моего выражения относится не к ней. Слово «мануфактурный» так неопределенно, что неудобно употреблять его, когда нужна точность выражений, и когда я буду употреблять его, читатель должен знать, что я хочу говорить популярным, а не научным языком.

Глава III

Непроизводительный труд

1. Труд необходим для производства, но производство не всегда бывает его результатом. Есть много труда, и труда очень полезного, предмет которого вовсе не производство. Сообразно этому труд разделяется на производительный и непроизводительный. Политико-экономы много спорили о том, какие роды труда должны считаться непроизводительными, не всегда замечая, что в сущности не было никакого фактического основания для того, чтобы спорить им.

Были писатели, хотевшие называть производительным только такой труд, результатом которого бывает осязательный предмет, удобно передаваемый от одного человека другому. Есть другие (в том числе Мек-Келлок и Сэ), считающие слово непроизводительный унизительным и восстающие против применения его к какому бы то ни было полезному труду, какому бы то ни было труду, приносящему пользу или удовольствие, равное расходу на него. Труд чиновников, морских и сухопутных войск, медиков, адвокатов, преподавателей, музыкантов, танцовщиков и танцовщиц, актеров и актрис, домашней прислуги и т. д. не должен, по словам этих писателей, «клеймиться» именем непроизводительного, когда эти люди действительно исполняют дело, за которое получают плату, и когда количество их не превышает числа, нужного для исполнения цели, — они, кажется, считают выражение «непроизводительный» синонимом слов излишний, бесполезный, пустой. Мне кажется, что спор этот происходит от непонимания дела. Производство не единственная цель человеческого существования; названию «непроизводительный» нет необходимости быть клеймом, да и писатели, применявшие его к известным родам труда, вовсе не думали клеймить их этим словом. Тут дело идет чисго о форме выражения и о классификации. Но разница форм выражения не лишена своей важности, хотя бы и не основывалась на различии мнений; из двух разных выражений, одинаково согласных с полною истиною, одно обыкновенно привлекает наше внимание к одной стороне предмета, другое к другой. Потому мы должны несколько заняться разными значениями, заключающимися в терминах «производительный» и «непроизводительный» по применению к труду.

Во-первых, не надобно забывать, что даже в так называемом производстве материальных предметов производится не материя, составляющая их. Весь труд всего человечества не может произвести ни одного атома материи. Соткать сукно значит только расположить особенным образом частицы шерсти; произвести хлеб значит только поместить частицу материи, называемую зерном, в такое положение, чтобы она могла стягивать разные частицы материи из земли и воздуха для составления новой комбинации, называемой растением. Создавать материю мы не можем, а можем только заставлять ее принимать качества, по которым она, бывши прежде бесполезною для нас, становится полезною. Мы производим и хотим произвести всегда только полезность, по верному выражению Сэ²³; труд создает не предметы, а только полезности. Точно так же потребляются и разрушаются нами не самые предметы^[8]. Материя, из которой они состояли, остается, больше или меньше изменившись в форме; потребляются собственно качества, по которым они были пригодны для назначавшейся им цели^[9]. Потому Сэ и некоторые другие писатели основательно спрашивают: если под фразою «мы производили предметы» надобно понимать только: производим полезности^[10], то как же не считать производительным всякий труд, производящий полезность. Как отказывать в производительности труду хирурга, вправляющего руку, судьи или законодателя, вносящего безопасность в общество, и давать это имя ювелиру, гранящему и шлифующему алмаз? Как отказывать в этом имени труду наставника, научающего меня мастерству, которое меня будет пропитывать, и давать его кондитеру, делающему конфекты на минутное наслаждение чувству вкуса?

Совершенная правда, что все эти роды труда производят полезности, и вопрос, занимающий нас теперь, вовсе не существовал бы, если бы производство полезности само по себе уже удовлетворяло понятию, господствующему между людьми о производительном труде. В выражениях «производство и производительный» есть эллипсис, в них подразумевается понятие, что произведено нечто; а это нечто по общему понятию не полезность, а богатство. Производительный труд значит «труд, производящий богатство». Таким образом мы должны возвратиться к вопросу, которого касались в первой главе: что такое богатство? должны ли быть считаемы богатством вообще все полезные продукты или только материальные продукты.

2. Полезности, производимые трудом, бывают трех родов:

Во-первых, полезности, вложенные и осуществленные во внешних предметах, производимые трудом, употребляемым на придачу внешним материальным вещам качеств, делающих их годными для людей. Это обыкновенный случай; он не требует объяснения.

Во-вторых, полезности, вложенные и осуществленные в людях; труд в этом случае употребляется на придачу людям качеств, которые делают их годными для самих себя и для других. К этому разряду принадлежит труд всех людей, занимающихся воспитанием: не только учителей, гувернеров и профессоров, но и правительств, насколько правительства заботятся об улучшении народа и успевают в том; труд моралистов и духовенства, насколько он приносит пользу; труд докторов, насколько он служит средством к сохранению жизни и физических или умственных сил; труд людей, обучающих физическим занятиям, разным промыслам, практическим наукам и искусствам вместе с трудом учеников на приобретение этих знаний и искусств; наконец, вообще всякий труд, обращаемый в жизни человеком на улучшение своего или чужого знания и на развитие своих или чужих физических или умственных способностей.

В-третьих, полезности, не вложенные и не осуществленные ни в каком предмете, а состоящие только в том, что оказывается услуга, дается удовольствие, отвращается неудобство или страдание на известное время, но не оставляется никакого постоянного приобретения в улучшении качеств какого-нибудь лица или какой-нибудь вещи; труд здесь употребляется прямо на производство полезности, а не на приспособление какого-нибудь другого предмета к произведению полезности, как бывает в первых двух случаях. Таков, например, труд музыканта, актера, человека, декламирующего что-нибудь перед публикой или дающего перед нею какое-нибудь представление. Без сомнения, этим может производиться некоторая и иногда очень большая польза чувствам и расположению ума или общему состоянию приятного чувства в зрителях, остающаяся и по окончании дела; или, наоборот, вместо пользы может производиться также долговременный вред. Но целью дела служит не это долговременное изменение, не за него платит зритель: цель публики и актера только непосредственное наслаждение. Таков же труд армии и флота; лучшее, что могут они сделать, это предохранить страну от покорения иностранцами, от обид материальных или нравственных; это услуга, но она оставляет страну без всякой перемены к лучшему или худшему. Точно таков же труд законодателя, судьи и всех других агентов правительства при отправлении их обыкновенных обязанностей, если не принимать в соображение того влияния, какое онн могут иметь на улучшение национального характера; услуга, ими оказываемая, состоит в охранении тишины и безопасности; эти предметы составляют производимую ими полезность. Кому-нибудь может показаться, что люди, занимающиеся перевозкою, и торговцы должны быть отнесены к тому же классу, потому что их труд не придает предметам никаких новых качеств. Нет, он придает предметам новое качество, качество находиться в том месте, где они нужны, тогда как прежде они находились в каком-нибудь другом месте; а это качество очень полезное, и полезность, им производимая, воплощена в самых предметах, которые теперь действительно находятся в том месте, где они нужны, и по такому увеличению своей полезности могут быть продаваемы за цену, возвысившуюся пропорционально труду, употребленному на вложение в предметы этого качества. Итак, труд перевозки и торговли принадлежит не к третьему, а к первому классу.

3. Теперь мы должны рассмотреть, о каком из этих разрядов труда надобно сказать, что он производит богатство (вспомним что под термином «производительный» разумеется выражение «производящий богатство»). Полезностей третьего разряда, состоящих в удовольствиях, которые существуют только во время самого наслаждения, и в услугах, которые существуют только в то время, пока совершаются, нельзя назвать богатством, иначе как с намерением выразиться метафорически. Существенная черта идеи богатства та, что оно может быть накопляемо; вещи, которые, будучи произведены, не могут быть хранимы хотя сколько-нибудь времени, никак не считаются богатством; потому что, сколько бы ни было их произведено, сколько бы ни было получено от них наслаждения, человек, пользовавшийся ими, не стал от них богаче и обстоятельства его нисколько ими не улучшены. Но обычное понятие не нарушается так явно и положительно, если богатством назовется всякий предмет, который, будучи полезным, может быть накопляем. Ловкость, энергия работников известной страны, их постоянство в работе причисляются к богатству ее, подобно их инструментам и машинам. По этому определению, мы должны cчитать производительным всякий труд, употребляемый на создание сохраняющихся полезностей, в чем бы ни воплощались они, в людях или в других одушевленных или неодушевленных предметах. Это основание номенклатуры я уже предлагал в одном из прежних своих произведений^[11] и думаю, что оно лучше всех других соответствует цели классификации, хотя не строго соответствует разговорному языку.

Но когда термин богатство применяется к промышленным способностям людей, в разговорной речи всегда подразумевается тут отношение к материальным продуктам. Искусство мастерового считается богатством только потому, что оно средство к приобретению богатства в материальном смысле, и качества, не ведущие явным образом к этой цели, едва ли могут называться богатством. Какой бы драгоценностью ни были для страны гений, добродетели и другие достоинства ее жителей, они не называются богатством страны иначе как в метафорическом смысле или тогда, когда смотрят на эти качества, как на продажные товары, которыми страна может приобретать материальное богатство из других стран, как, например, делали древние греки и разные нации нового времени. Если бы я создавал новый технический язык, я избрал бы основанием подразделения способность продуктов сохраняться, а не их материальность. Но при употреблении терминов, вошедших в общее употребление, надобно употреблять их так, чтобы делать как можно меньше насилия привычному языку. Улучшение терминологии, покупаемое насилованием принятого смысла разговорных фраз, вообще покупается слишком дорого, потому что из смешения старых понятий с новыми возникает темнота.

Потому, когда я буду говорить о богатстве в этом трактате, я буду понимать под этим словом только так называемое материальное богатство, а под производительным трудом только те роды деятельности, которыми производятся полезности, воплощенные в материальных предметах. Но ограничивая смысл термина этим значением, я хочу пользоваться им в полном размере этого тесного значения и не откажу в названии производительного такому труду, который не дает материального продукта прямым своим результатом, если окончательным последствием этого труда бывает увеличение материальных продуктов. Так, я называю производительным труд, употребленный на приобретение мануфактурной ловкости, давая ему это название не за самую ловкость, а за производимые ею материальные продукты, созданию которых существенно полезен труд обучения ремеслу. Труд правительственных агентов, доставляющих охранение, которое тем или другим способом необходимо доставлять промышленности для ее успешности, должен считаться производящим даже материальное богатство, потому что без него оно не могло бы существовать в изобилии, подобном нынешнему. Такой труд может называться непрямо или косвенно производительным, в противоположность труду землепашца или ткача, служащих производству непосредственно. Сходство между ними то, что они одинаково оставляют страну с большим богатством материальных продуктов, нежели каткое она имела до них; они увеличивают материальное богатство или ведут к его увеличению.

4. Непроизводительным трудом напротив того будет называться у меня труд, не имеющий своим окончательным результатом создание материального богатства; труд, который, в каком бы обширном размере и с каким бы успехом ни производился, оставляет общество и, в окончательном выводе, весь мир не богаче прежнего материальными продуктами, а напротив беднее ими на все то количество, какое было потреблено работниками во время занятия этим трудом. Итак, на языке политической экономии непроизводительным называется всякий труд, который кончается непосредственным наслаждением, не увеличивая накопленного запаса постоянных средств к наслаждению. По определению, нами принятому, должен также считаться непроизводительным и труд, кончающийся произведением не мимолетной пользы, как бы ни была она важна, если только увеличение материальных продуктов не составляет части этой пользы. Спасение жизни друга будет производительным трудом только в том случае, если им спасен производительный работник, производящий больше, нежели потребляет. [Человек набожный может считать спасение души услугою, гораздо более важною, нежели спасение жизни, но он все-таки назовет миссионера или проповедника производительным работником в том случае] если кроме религиозного учения они преподают искусства цивилизованных стран, как делали в некоторых случаях миссионеры островов Тихого океана. Напротив того, очевидно, что чем больше количество миссионеров или проповедников, содержимых нациею, тем меньше продуктов остается у нее для расходования на другие предметы, между тем, как. чем больше благоразумных расходов делает она на содержание земледельцев и мануфактурных работников, занятых производством, тем больше будет иметь она продуктов для употребления на другие предметы. При равных обстоятельствах, в первом случае уменьшается, а во втором случае увеличивается запас материальных продуктов у нации.

Непроизводительный труд может быть столь же полезным, как и производительный, даже со стороны прочной выгоды; но в других случаях он может давать только приятное ощущение, исчезающее без всяких следов; наконец он может не давать даже и этого, а составлять безусловную растрату труда. Как бы то ни было, но общество и человечество не богатеют, а беднеют от него. Все материальные продукты, потребляемые человеком, ничего не производящим, исключаются этим потреблением из того количества материальных продуктов, которыми владела бы нация без этого потребления. Но если нация не может богатеть от непроизводительного труда, то отдельный человек может, напротив, богатеть от него. За непроизводительный труд работник может получать от людей, пользующихся или наслаждающихся его трудом, такое вознаграждение, которое может служить ему значительным источником богатства. Но его выигрыш уравновешивается потерею людей, платящих ему; быть может, они получили удовольствие, равное сделанному ими расходу, но они стали беднее на всю израсходованную сумму. Когда портной делает пальто и продает его, мы имеем, во-первых, передачу платы за пальто от покупщика портному и кроме того пальто, которого прежде не было. Но когда приобретает вознаграждение актер, мы имеем просто передачу платы в его кошелек из кошелька зрителя, и в вознаграждение зрителю не остается никакого предмета богатства. Потому общество в целом своем составе ничего не приобретает от труда актера, а теряет в форме доходов всю ту часть богатства, которую он потребляет, сохраняя только то, что он сберегает. Но на счет других наций нация может увеличивать свое богатство и непроизводительным трудом, как может этим путем увеличивать его на счет других людей отдельный человек. Доходы итальянских певиц, немецких гувернанток, французских танцовщиц служат источником богатства для их отечеств, когда они возвращаются домой, сохранив часть полученного. Маленькие греческие государства, особенно те из них, которые были грубы и отстали от других, были рассадниками солдат, нанимаемых восточными государями и сатрапами для ведения бесполезных и разрушительных войн; они возвращались под старость в отечество с накопленными деньгами. Они занимались непроизводительным трудом, и жалованье, ими полученное, вместе с добычею, ими награбленною, было безвозвратною тратою для стран, дававших его; но, не будучи увеличением богатства для человеческого рода, оно было увеличением богатства Греции. Позднее та же самая страна и ее колонии стали снабжать Римскую империю авантюристами другого рода, под именем философов или риторов, учившими молодежь высших сословий тем знаниям, которыми тогда дорожили; почти все эти люди занимались трудом непроизводительным, но их большие доходы служили источником богатства для их отечества. Ни одним из этих занятий общее богатство человечества не увеличивалось. Услуги, оказываемые этими людьми, если были полезны, то получались через пожертвование части материального богатства, принадлежавшего человеческому роду; а если они были бесполезны, то все богатство, потребленное этими людьми, тратилось совершенно напрасно.

Но не один непроизводительный труд составляет растрату богатства. Производительный труд также бывает растратою богатства, если расходуется в количестве большем, нежели каким действительно порождается производство. Если по неискусству работников или по нерассудительности людей, управляющих работою, производительная деятельность ведется дурным образом; если фермер продолжает пахать плугом в три лошади с двумя людьми, когда опыт показал, что довольно для плуга двух лошадей с одним человеком, — лишний труд составляет растрату, хотя и употреблен на производство. Если принят новый процесс производства и окажется не лучше или хуже прежних способов, труд, употребленный на изобретение и на осуществление его, также растрачен, хотя употреблен на производство. Нация может беднеть от производительного труда, если производимое им богатство, то есть увеличение запаса полезных или приятных вещей, не таково, чтобы страна нуждалась в нем тогда, когда оно произведено; например, когда товар не продается, потому что произведен в количестве, превышающем настоящую надобность, или когда спекулянты строят доки и магазины там, где нет еще торговли. Обанкротившиеся штаты Северной Америки сделали эту ошибку, преждевременно построив железные дороги и каналы; не решено еще, не сделала ли Англия того же самого непропорциональным развитием спекуляций на железные дороги. Труд, затраченный в ожидании отдаленной выгоды, когда огромность нужд или ограниченность средств страны требует быстрого возврата затрат, делая страну беднее во время его всею суммою потребления трудящихся над ним, может и в результате оставить ее беднее того, чем она была бы, если бы искала быстрого возвращения затрат, отлагая до будущего времени те предприятия, которые не дают скорой выгоды.

5. Термины «производительный» и «непроизводительный» прилагаются не к одному труду, но и к потреблению. Не все члены общества производители, но все они потребители и потребляют или производительно или непроизводительно. Кто ничем, ни прямо, ни косвенно не содействует производству, тот потребитель непроизводительный. Производительными потребителями бывают одни только производительные работники (считая конечно и труд надзора за производительный, подобно труду исполнения). Но даже потребление производительных работников бывает непроизводительным потреблением; производительные потребители могут иметь непроизводительное потребление. То, что они потребляют на поддержание или улучшение своего здоровья, силы и своей способности к труду, или на воспитание других производительных работников, которые заместят их, то служит потреблением производительным Но потребление на удовольствия или на предметы роскоши должно считаться непроизводительным, все равно, будет ли оно производиться праздными или трудящимися людьми, потому что производство не цель его и никаким образом не может увеличиться от него. Но из этого надобно, вероятно^[12], исключить известное количество удовольствий, которое может быть причислено к предметам необходимости, потому что без него труд не получал бы всей своей успешности. Производительным потреблением надобно считать только то, которое обращено на поддержание и увеличение общественных производительных сил, находящихся в земле, в материалах, в количестве и качестве орудий производства и в людях, составляющих общество.

Есть предметы, которые не способны, можно сказать, к производительному потреблению. Все годичное потребление золотого шитья, апельсинов, шампанского должно считаться непроизводительным, потому что эти вещи не дают никакой помощи производству и не дают жизни или силе такой поддержки, которую не могли бы с таким же успехом дать вещи менее дорогие. Из этого можно было бы заключить, что труд, употребленный на их производство, не должен считаться производительным в том смысле, в каком это слово понимается экономистами. Я согласен, что труд, употребляемый на производство вещей для непроизводительных потребителей, нимало не может содействовать обогащению общества. Портной, делающий платье человеку, не производящему ничего, сам остается производительным работником; но через несколько недель или месяцев платье изношено, а износивший его не произвел ничего на его замену, и общество тогда оказывается точно так же не ставшим богаче от труда портного, как если бы такая же сумма была заплачена за ложу в опере. Но тем не менее общество было богаче от этого труда, пока платье носилось, т. е. пока общество через одного из своих непроизводительных членов не потребило непроизводительным образом продукт труда. Золотое шитье или апельсин отличается от этого платья только тем, что они еще более далеки от качества вещей необходимых. Итак, эти вещи составляют богатство, пока не будут потреблены.

6. Но из этого мы видим, что есть между разными родами труда различие еще более важное для общества, нежели различие между производительным и непроизводительным трудом; это разница между трудом на производительное и трудом на непроизводительное потребление, разница между трудом, употребляемым на поддержание или увеличение производительных средств страны, и трудом, не имеющим такого результата. Только часть продуктов страны назначается на производительное потребление, остальная часть служит на непроизводительное потребление производителей и на все потребление непроизводительных классов. Предположим, что пропорция годичного производства, обращаемого на первую из этих двух целей, составляет половину всей суммы; тогда только половина производительных работников страны занята делами, от которых зависит постоянное богатство страны. Другая половина из года в год, из поколения в поколение занята производством вещей, которые потребляются и исчезают без всякого результата, и все потребление этой половины работников составляет для постоянных национальных средств такую же полную потерю, как бы оно было потреблением непроизводительным: все потребленное этими работниками исчезает безвозвратно. Предположим, что эта вторая половина работающего населения перестала работать и что центральное правительство или местные округи содержали ее в праздности целый год; труд первой половины работников был бы достаточен, чтобы произвести, как производил прежде, предметы необходимого потребления для нее самой и кроме того для второй половины, а также и поддержать без уменьшения запас материалов и орудий; правда, непроизводительные классы умерли бы тогда с голода или были бы принуждены сами производить свое продовольствие, а все общество в течение целого года имело бы только вещи первой необходимости. Но источники производства остались бы все в целости и на следующий год не было бы причины не произвести такой Же суммы продуктов, как если бы и не существовал годичный интервал бездействия. А если мы предположим наоборот, что первая половина работников прекратила на год свои обычные занятия и вторая половина продолжала свои занятия, то в конце года страна оказалась бы совершенно обедневшею.

Большою ошибкою было бы жалеть о том, что значительная часть годичного продукта идет в богатой стране на непроизводительное потребление. Это значило бы жалеть о том, что общество имеет много излишка за удовлетворением первых потребностей, для употребления на свои удовольствия и на высшие цели. Эта часть продукта служит фондом, из которого покрываются все надобности общества по потребностям высшим, нежели простое поддержание жизни; эта часть служит мерилом средств общества к наслаждению и силы его совершать все те дела, цель которых состоит не в производстве. Надобно радоваться тому, что общество располагает таким большим излишком для подобных дел и что он может быть употреблен на них. Предметом сожаления, предметом заботы об исправлении должно быть то, что этот излишек распределяется с изумительною неравномерностью, что большая часть его употребляется на вещи пустые и что изобильная часть достается на долю людям, которые не возвращают за нее равномерных услуг обществу.

ЗАМЕЧАНИЯ К ТРЕМ ПЕРВЫМ ГЛАВАМ ПЕРВОЙ КНИГИ

I

Гипотетический метод исследования

Мы видели уже много примеров тому, какими приемами пользуется политическая экономия при решении своих задач. Эти приемы математические²⁴. Иначе и быть не может, потому что предмет науки — количества, подлежащие счету и мере, понимаемые только через вычисление и измерение. Например, спрашивается: полезно ли было для Англии отменение хлебных законов, то есть дозволение беспошлинно ввозить иностранный хлеб? Тотчас же вычисляется, сколько фунтов хлеба средним числом приходилось в Англии, до отменения хлебных законов, на потребление человеку, сколько приходится теперь; оказывается, что теперь средняя цифра потребления хлеба больше, и дело решено безвозвратно: отмена хлебных законов была полезна²⁵.

Цифры, доставляемые статистикою, чрезвычайно важны. Но они часто бывают недостаточны для решения именно самых коренных вопросов, вопросов о вредном или полезном влиянии каждого из основных элементов общественной жизни, рассматриваемой со стороны материального благосостояния. Статистический факт обыкновенно бывает явлением очень многосложным, зависящим от действия многочисленных элементов, перепутывающихся в нем своими влияниями так, что трудно бывает без особенных, облегчающих дело, способов распознать, какая роль принадлежит в нем известному элементу; кроме того, является вопрос: не играет ли этот элемент иной роли в других фактах? — надобно было бы перебрать все те факты, в произведении которых он участвует, а это очень трудно: все факты общественной жизни так перепутаны взаимным влиянием, все элементы ее так разветвляются своими последствиями по всем отраслям ее, что нельзя быть уверену, приняты ли в соображение все факты, на которых отразилось действие известного элемента, не ускользнули ли от внимания некоторые и, быть может, самые важные действия этого элемента. Например: были ли полезны для Англии войны, которые вела она с Франциею в конце прошедшего и начале нынешнего века? ²⁶ Очень многие находят до сих пор, что они были полезны, развили английское земледелие, английскую мануфактурную промышленность и торговлю. Большинству читателей такое мнение, конечно, кажется нелепостью. Но в подтверждение ему приводятся тысячи статистических данных. Разумеется, люди, опровергающие его, также приводят против него тысячи статистических данных. При такой многочисленности статистических данных с обеих сторон спор запутывается до того, что невозможно было бы принять тот или другой взгляд иначе, как по произволу, по личному образу мыслей, словом сказать, произносить решение по капризу, наудачу, если бы для получения точного, несомненного, бесспорного ответа не существовал иной метод, кроме метода разбора статистических данных. Но такой метод существует.

Этот метод состоит в том, что когда нам нужно определить характер известного элемента, мы должны на время отлагать в сторону запутанные задачи и приискивать такие задачи, в которых интересующий нас элемент обнаружил бы свой характер самым несомненным образом, приискивать задачи самого простейшего состава. Тогда, узнав характер занимающего нас элемента, мы можем уже удобно распознать ту роль, какую играет он и в запутанной задаче, отложенной нами до этой поры.

Например, вместо многосложной задачи: были ли войны с Франциею в конце прошлого и начале нынешнего века полезны для Англии, берется простейший вопрос, не запутанный никакими побочными обстоятельствами: может ли война быть полезна не для какой-нибудь шайки, а для многочисленной нации?

Теперь как же решить этот вопрос? Дело идет о выгоде, то есть о количестве благосостояния или богатства, об уменьшении или увеличении его, то есть о величинах, которые измеряются цифрами. Откуда же мы возьмем цифры? Никакой исторический факт не дает нам этих цифр в том виде, какой нам нужен, то есть в простейшем виде, так чтобы они зависели единственно от определяемого нами элемента, от войны; — во всяком историческом факте, как в той войне, которая возбудила этот вопрос, статистические явления и цифры определялись не одним элементом войны, а также множеством всевозможных других условий и обстоятельств.

Итак, из области исторических событий мы должны перенестись в область отвлеченного мышления, которое вместо статистических данных, представляемых историею, действует над отвлеченными цифрами, значение которых условно и которые назначаются просто по удобству.

Например, оно поступает так.

Предположим, что общество имеет 5 000 человек населения, в том числе 1 000 взрослых мужчин, трудом которых содержится все общество. Предположим, что 200 из них пошли на войну. Спрашивается, каково экономическое отношение этой войны к обществу? Увеличила или уменьшила она благосостояние общества?

Лишь только мы произвели такое простейшее построение вопроса, решение становится столь просто и бесспорно, что может быть очень легко отыскано каждым и не может быть опровергнуто никем и ничем.

Каждый, кто умеет производить умножение и деление, не задумавшись, скажет: до войны каждому работнику приходилось содержать пять человек, а во время войны, когда 200 работников отвлечены от труда, осталось 800 работников; они должны содержать себя, 4 000 человек остального населения и кроме того еще 200 бывших работников, пошедших на войну, всего 5 000 человек; стало быть, каждому приходится содержать 6,25 человек (иначе говоря, прежде 100 работников содержали 500 человек, теперь содержат 625 человек), — ясно, что положение работников стало тяжелее и что остальные члены общества не могут быть содержимы в прежнем изобилии. Ясно, что война вредна для благосостояния общества.

Читатель видит, что абсолютной величине цифр не приписывается тут никакой важности: важность только в том, увеличилась или уменьшилась известная пропорция от перемены в цифре того элемента, характер которого мы хотим узнать. Больше будет или меньше будет, вот все, что нам нужно знать, чему мы придаем важность. Если выходит «больше», оно все-таки станется «больше», какие бы цифры мы ни взяли, а если выходит «меньше», то все-таки выйдет «меньше», какие бы цифры мы ни взяли.

Например, положим, что в обществе не 5 000, а 600 000 человек; положим, что в нем не 1000, а 150 000 работников; положим, что на войну пошли не 200 человек, а 50 000 человек, вывод будет все тот же.

До войны работник содержал 4 человек; во время войны оставалось из 150 000 человек работников только 100 000; стало быть, каждому приходится содержать по 6 человек. То же самое, что и прежде: работникам стало тяжелее прежнего, а всему населению общества хуже прежнего.

Мы видим также, что в какой именно пропорции стало хуже, это уже зависит от величины взятых нами цифр; они брались нами предположительно, потому мы и не придавали важности точной величине пропорции. Но мы видим также, что чем большая пропорция людей посылается на войну, тем больше вред, приносимый войною обществу, и потому говорим: убыточность войны для общества прямо пропорциональна числу людей, идущих на войну.

Эти выводы сохраняют своею совершенную бесспорность, полную математическую достоверность, хотя цифры брались нами просто «по предположению», просто сопровождались словом «предположим».

По этому термину, «предположение», «гипотеза», самый метод называется гипотетическим.

Возвращаемся теперь к частному, фактическому вопросу, на время отложенному нами: полезна ли была для Англии война с Франциею в конце прошлого и начале нынешнего века? — мы видим, что он уже разрешен, что он допускает одно только решение: если война вообще не может быть полезна, если от нее всегда вообще беднеет общество, то, конечно, и ряд войн, о котором мы говорим, был вреден для Англии.

В этом общем смысле политико-экономические вопросы решаются посредством гипотетического метода с математическою достоверностью, лишь бы только были поставлены правильно, лишь бы только обращены были в уравнения верным образом. Решение получается в словах «увеличивается» и «уменьшается», то есть «польза» и «вред», «выгода» и «убыток».

Иное дело, если мы хотим узнать, как именно велико было вредное или полезное действие определенного нами элемента на данное общество в данном случае, как именно велик был вред, нанесенный Англии войнами с Франциею в конце прошлого и начале нынешнего столетия. Это уже дело истории и статистики; они должны отвечать на него своими не гипотетическими, а положительными рассказами и цифрами. Трактат, нами переводимый, занимается почти исключительно вопросами в самом общем их виде; потому к помощи истории и статистики нам реже понадобится прибегать, нежели к гипотетическому методу. Но как надобно думать о тех случаях, когда на общее решение вопроса, находимое гипотетическим способом, возражают фактами и цифрами, относящимися к одному или нескольким отдельным событиям, когда, например, на решение «война убыточна» возражают цифрами о развитии английской торговли и промышленности во время войн с Франциею при республике и Наполеоне. Если эти цифры достоверны, то естественно является надобность проверить, могут ли они считаться следствиями того элемента, действию которого приписываются, или произведены были влиянием других элементов. В результате мы всегда находим, что это так, что если при существовании известного элемента были в обществе факты, противоречившие общему характеру его, найденному нами посредством гипотетического метода, то они производились действием других, противоположных ему элементов, которые могли даже пересиливать его влияние, но которых действие ослаблялось его влиянием.

Имея математический характер, гипотетический метод в сущности всегда действует цифрами; но часто уравнения, составляемые по его правилам, так немногосложны, что писатель предоставляет самому читателю вообразить в своем уме какие-нибудь цифры, а сам ограничивается только неопределенными словами «больше» и «меньше». Например: чем больше пропорция работников или взрослых мужчин в числе населения, тем благосостояние общества значительнее. Если подобные соображения относить, как и следует, к гипотетическому методу, мы увидим, что решительно вся политическая экономия развивается его помощью. Конечно, такие неопределенные выражения, такие короткие доводы читаются легче, нежели те несколько длинные расчеты, в которых действительно выставляются цифры. Если в наших замечаниях будет довольно много расчетов и цифр, это происходит не от того, чтобы мы не понимали утомительности их для читателя; но мы обращаем внимание читателя на такие вопросы, которые слишком многими писателями решались ошибочно, фальшивое мнение о которых сильно распространено. Говорить о них только неопределенными словами «много» и «мало», «больше» и «меньше» было бы неудовлетворительно; а выводы из их правильного решения так важны, что заслуживают употребления некоторой напряженной внимательности при их исследовании.

II

Выгодное и убыточное для общества производство и потребление

Мы видели, что труд бывает производительный или непроизводительный, потребление бывает производительное или непроизводительное. Следуя Адаму Смиту и Рикардо, Милль относит к непроизводительному труду многие роды занятий, которые французскими экономистами, и в том числе Сэ, обыкновенно причисляются к труду производительному. После разъяснений Милля не остается никакого сомнения, что французские экономисты обольщают себя в этом случае грубыми натяжками; откуда же явилось в них расположение придумывать софизмы в опровержение вывода, очень ясно сделанного еще Адамом Смитом? Сэ сам объясняет эту причину: слово непроизводительность набрасывает какую-то дурную тень на те роды занятий, к которым относится. Милль говорит, что непроизводительность не мешает многим занятиям быть очень почтенными и полезными. Но Сэ сам знал, что они почтенны и полезны; именно потому он и старался избавить их от имени непроизводительных. Из такого разноречия мыслителей, думающих в сущности одинаково, мы должны заключить, что есть в самом поставлении вопроса какая-нибудь неясность. Конечно, труд Гаррика и Кина, превосходно передававших Шекспира, гораздо выше, нежели труд полуграмотного писаря, бестолково читающего перед сельскими старшинами предписание волостного правления; но почему же труд писаря не нуждается ни в каких доказательствах своей полезности для общества, а труды Гаррика и Кина показались французским экономистам нуждающимися в защите посредством натянутых объяснений? Почему в слове «непроизводительный» лежит какое-то порицание, несмотря на высокое достоинство некоторых родов непроизводительного труда?

Для этого надобно нам вникнуть в распределение сил общества между разными занятиями, в отношение этих занятий к потребностям общества.

Предположим, что общество состоит из 4 000 человек, из числа которых 1 000 человек — взрослые мужчины, трудом которых должно содержаться все общество. Положим, что средним числом нужно по 2 четверти хлеба в год на человека. Положим, что каждый работник, занимаясь земледелием половину года или 150 рабочих дней, производит 20 четвертей. В таком случае нужно на производство 8 000 четвертей 400 человек, занимающихся производством в течение половины года, или, что то же, будет занято число дней, равное годичному труду 200 работников. Положим, что на производство других съестных припасов, нужных для доставления здоровой и разнообразной пищи (мясо, молоко, овощи) нужно столько же времени, или годичный труд также 200 работников. Положим, что столько же труда (200) нужно на изготовление и поправку жилищ и на заготовление топлива; столько же на изготовление удовлетворительной одежды и мелких хозяйственных надобностей первой необходимости. Это все труд, прямо обращенный на предметы надобности. Кроме того, нужно известное количество непрямого производительного труда на поддержание этого прямого труда. Положим, что на охранение нужно 50 работников, и на другие роды непрямого труда (приготовление инструментов и проч.) столько же. Это все труд, обращенный на производство предметов первой надобности; итак, мы имеем, что обществу нужно следующее число годичных единиц труда (или следующее число годичных работников, считая по 300 рабочих дней на человека) для изготовления предметов первой необходимости в количестве, удовлетворяющем надобности всего общества:

Производство хлеба — 200 работников

" других съестных припасов — 200 "

" жилищ и топлива — 200 "

" одежды и остальных надобностей — 200 "

Охранение общества и продуктов — 50 "

Другие роды не прямого производ. труда — 50 "

Итого — 900 работников

Итак, на все другие занятия, кроме занятий по производству предметов первой надобности, остается 100 единиц труда или 100 взрослых мужчин.

Теперь, вместо того чтобы начинать расчет с надлежащего начала, с мысли о хлебе и других первых надобностях, — вместо того, чтобы оставлять на другие занятия только то количество времени или людей, какое остается избыточным по удовлетворении первых надобностей, мы попробуем повернуть дело задом наперед и прежде всего подумаем о том, какие вещи приятны, какие наслаждения возвышенны, и назначим прежде всего труд на них.

Нам нужен 1) театр; на него нужен труд 20 человек. Нам нужны 2) концерты, — тоже 20 человек. Нужны 3) бронзовые украшения, — тоже 20 человек. Нужны 4) золотое шитье; 5) шелковые обои и занавеси; 6) нужны разные другие изделия того же сорта; на каждый предмет по 20 работников, всего 120 работников. Но это все для глаз и слуха, а неужели не подумать о желудке? Нам нужны гастрономические кушанья, положим на них хотя 40 работников, — право, это очень умеренно; нужны тонкие вина — еще 40 человек; итого на гастрономические наслаждения 80 и на другие предметы роскоши 120 человек, всего 200 работников.

Ясно, что на предметы первой надобности остается только 800 работников вместо 900, которые были бы нужны для производства их в достаточном количестве. Ясно, что на многих членов общества будет недоставать этих предметов и что явится гораздо больше поводов развиваться воровству и другим нарушениям тишины и собственности. На охранение общества от этих покушений нужно больше труда; вместо прежних 50 работников нужно на это 100. В каком же виде будет прямое производство предметов первой необходимости?

Всего остается, за вычетом этих 200 работников по предметам роскоши, 100 по охранению и 50 по непрямому производству других разрядов, на прямое производство предметов первой надобности 650 человек, вместо того, что надобно их 800.

Что тогда будет? Без хлеба жить нельзя, уменьшение по производству пищи падет главным образом не на него, а на мясо, овощи и т. д. Но можно и хлеба есть несколько меньше; таким образом, на производство его можно вместо 200 работников употребить 175 человек: тогда его будет производиться 7 000 четвертей.

Остается на другие съестные продукты, жилища, топливо, одежду и проч. вместо прежних 600 работников только 475. Мяса и других съестных припасов можно производить гораздо меньше, ведь это прихоти, довольно и одного хлеба; вместо 200 работников положим на это 125. Тогда на жилища и топливо останется 175, на одежду тоже 175.

Мы видим, что и в пище, и в одежде, и в жилищах, и во всех других предметах первой надобности очень многие члены общества будут иметь очень сильный недостаток.

Отчего этот недостаток? Оттого ли, что занятия, которыми поглощено время 200 работников, не полезны сами по себе и не возвышенны? Это все равно. Некоторые из них, например, занятия поваров и бронзовщиков, не имеют в себе ничего особенно возвышенного. Но другие очень почтенны или возвышенны: в числе этих 200 работников есть великие живописцы, превосходные музыканты, гениальные художники всякого рода. Это все равно. Все равно, чем бы ни занимались эти 200 человек, они занимаются не производством предметов первой необходимости, между тем как обществу недостает предметов первой необходимости. Нужда общества происходит не оттого, чтобы их занятия сами по себе были менее хороши, нежели хлебопашество или шитье мужицких сапог, — нет, просто оттого, что этих людей 200 человек, между тем как общество без вреда для себя могло бы отделить на их занятия только 100 человек.

Действительно ли в каком-нибудь обществе существует такая непропорциональность между числом рук, занятых производством предметов роскоши или трудом непроизводительным, и количеством рук, какое нужно было бы для производства предметов первой надобности, показать это уже дело статистики. Но политическая экономия говорит, что если в каком-либо обществе существует труд непроизводительный и труд, обращенный на производство предметов роскоши при недостатке предметов первой необходимости, то общество это страждет от нерасчетливого, несообразного с его потребностями и средствами распределения рук между родами занятий.

Сравнивая два примера, нами приведенные, мы можем видеть, отчего происходит эта несообразность. В первом случае мы начинали распределение по потребностям низшим; на высшие оставался у нас только излишек за удовлетворением низших. Во втором начинали с удовлетворения высших, а на низшие оставили только то, чему случилось остаться.

Которое из двух оснований распределения вообще лучше для общества, это каждый может решать по-своему; при нынешнем еще неудовлетворительном состоянии многих отраслей нравственных наук существует возможность говорить, что лучше любоваться на картины Рафаэля, нежели иметь здоровую пищу. Надобно, впрочем, сказать, что нынешний образ мыслей нерасположен к подобным воззрениям. Ныне вообще полагают, что бедность мешает развитию достойной человека жизни, что высшие наслаждения становятся доступны человеку только по удовлетворении низших потребностей, что например, философиею или астрономиею можно с успехом и удовольствием заниматься только при некоторой свободе от материальных лишений; из этого следовало бы, что даже тот, кому интересы искусства, отвлеченной науки, живописи или ваяния, филологии или археологии, театра или поэзии более милы, нежели материальное благосостояние общества, — даже и тот был бы должен находить лучшим такое распределение занятий, основанием которому служили бы материальные потребности человека, потому что при материальном благосостоянии общества наука и искусство должны развиваться успешнее, нежели тогда, когда материальные потребности не удовлетворены. Сообразно такому образу мыслей можно полагать, что если у всех 100 человек, составляющих известное общество, есть изобилие и досуг хотя по воскресениям, а нет между ними ни одного человека, называющегося актером, то все-таки спектакли будут у них многочисленнее и лучше, нежели в обществе, где есть 20 актеров и 60 бедняков, затупленных лишениями. Лишь бы люди получили материальное благосостояние, а за театром остановки у них не будет. Напротив, самый театр будет плох и фальшиво-искусствен, если из-за любви к нему мы водворим в массе общества бедность и невежество, потому что вся общественная жизнь получит тогда жалкое направление. Масса может быть презираема; но состояние и развитие всех классов общества зависит от состояния массы: ее невежество отражается и на ученых, ее пошлость — и на светских людях, ее страдания — и на людях, изобилующих всем. Развитие наук, искусств, нравственности и всех других совершенств всегда бывает прямо пропорционально материальному благосостоянию массы.

Справедлив ли такой взгляд, предоставляем судить каждому, как ему угодно. Разбор этих вопросов принадлежит не политической экономии, мы коснулись их только потому, что против мыслителей, говорящих о выгодности распределения занятий сообразно с материальными нуждами общества, часто слышится упрек, будто бы системы этих мыслителей враждебны всему возвышенному, поэтическому, прекрасному; будто бы они хотят отбить голову Аполлона Бельведерского, чтобы сделать ее горшком для варения каши²⁷. Этому могут верить только люди, не знакомые с ними. Напротив, забота о материальном благосостоянии массы служит, по их мнению, вернейшим средством к развитию всех высших благ, которыми может дорожить человек. Правда ли это? — ответа надобно искать не в нашей специальной науке, не в политической экономии, а в психологии. Можно только полагать, что одна наука не будет противоречить другой. А политическая экономия вся основана на мнении, что материальное благосостояние служит не препятствием, а условием для всякого высшего развития.

Впрочем, как бы то ни было, не подлежит спору тот принцип, что отвлечение излишнего числа рук от производства первых надобностей к другим занятиям служит источником недостатка в предметах первой надобности. Масса не знает этой истины теоретическим образом, но чувствует на себе ее практические последствия. В Англии общество спокойно, и потому там очень можно воображать удовлетворительными те рекомендации, каких заслуживают многие отрасли непроизводительного труда по своему внутреннему достоинству, независимо от соображений о том, удобно ли для общества отделять слишком большое число работников для этих прекрасных занятий, не дающих в результате ни пшеницы, ни сукна. Во Франции положение дел не таково. С конца прошлого века масса волнуется ²⁸, спрашивая, зачем она бедна, и ежеминутно угрожая переворотом, в надежде, что переворот истребит бедность. Она чувствует, и ее представители говорят, что обществу нужно большее количество продуктов первой необходимости. Весь труд с этой точки зрения делится на две половины: часть его обращена на производство предметов первой необходимости, другая часть — на занятия иного рода. Весь непроизводительный труд принадлежит ко второй половине и составляет самую заметную, хотя, быть может, не самую огромную долю ее. Под влиянием господствующей мысли легко было перенести название непроизводительного труда на всю вторую половину его и обратить в упрек и в унижение имя непроизводительного труда для всех занятий, не удовлетворяющих первым потребностям, хотя многие из них и не могут быть названы непроизводительными по господствующей терминологии, а другие сами по себе очень почтенны. Французские экономисты, не заметив настоящего основания популярности и унизительности термина «непроизводительный», вообразили, что могут восстановить репутацию милых им занятий, если докажут, что их должно называть производительными но смыслу ученой терминологии, хотя дело относилось вовсе не к ней. Отсюда их усилие доказать, что должны называться производительными те занятия, за которыми Адам Смит ие признал этого имени. Усилия эти неудачны; но если б и (были удачными, не принесли бы пользы, потому что дело не в названиях занятий, а в несообразности распределения рабочих рук между разными занятиями с потребностями общества.

Милль, как человек, считающий свое общество безопасным от потрясений, остается холоден к этому вопросу о производительном и непроизводительном труде, поставленному в самом деле не точно, но скрывающему в своей основе требование, чтобы количество предметов роскоши, производимых нациею, было сообразно с ее потребностями уменьшено, для увеличения производства предметов первой необходимости.

Но он справедливо замечает великую важность другого подобного различения, — различения между производительным и непроизводительным потреблением. Начало пятого параграфа и особенно начало шестого параграфа в 3-й главе его 1 книги превосходно. О второй половине шестого параграфа мы будем говорить ниже, а теперь, припоминая все, сказанное Миллем о различных родах труда и потребления, сообразим с ними сделанные нами замечания, которые не заключают в себе ровно ничего противного ни Миллю, ни Рикардо, ни Мальтусу, ни Адаму Смиту, напротив, совершенно сообразны с их основными понятиями и выведены по методе, которой следовали все эти мыслители, так что едва ли найдется в наших словах мысль, которая не была бы выражена и каждым из них. Результаты этого соображения будут:

С точки зрения настоятельнейшей потребности общества, потребности в увеличении количества продуктов первой надобности, основание к различению труда на производительный и непроизводительный не имеет важности (это говорит сам Милль). Оно с этой точки зрения представляется несоответствующим практической цели экономических изысканий и неудобным в теоретическом отношении, потому что разделяет на разные разряды те роды труда, существенный характер которых одинаков, и соединяет в один разряд роды труда, не имеющие между собою по существенному назначению ничего общего. Например, труд живописца или скульптора по этому делению будет называться производительным только оттого, что картина и статуя — вещи прочные и материальные, а труд актера и музыканта — непроизводительным; между тем, по всем коренным, важным для общества признакам все эти люди и их произведения составляют один разряд. Напротив, в один разряд с живописцем и скульптором ставятся землекоп и водовоз. Что общего между этими людьми и трудами их?

Напротив, очень важно с точки зрения практических потребностей общества и очень логично в теоретическом отношении разделение потребления на производительное и непроизводительное.

Основания этих классификаций, употребляющих один и тот же термин, совершенно различны: в труде основанием принимается внешний случайный признак, материальность или долговечность продукта; в потреблении — назначение, смысл, экономическая роль того или другого потребления.

Ясно, что для приведения этих двух классификаций смитовской теории в гармонию друг с другом надобно принять для одного из двух делений основание, одинакое с другим. Логика и практическая важность заставляют отдать предпочтение основанию, которое принимается этою теориею для классификации потребления.

Признаком производительного потребления служит то, что оно имеет своею целью увеличение средств к производству, служит источником нового производства; признаком производительного труда также должно принять то, что его продукты служат источником нового производства, имеют своею целью увеличение средств к производству.

Когда мы писали статью «Капитал и труд», мы, не желая увеличивать объем ее, не захотели вводить новой терминологии, чтобы не тратить места на объяснение надобности в ней; изменяя основание классификации труда, мы оставили прежние термины для обозначения разрядов.

Но, по справедливому замечанию Милля, старому термину опасно давать новое значение, потому что иначе произойдет спутанность понятий между новым и старым значением; лучше давать новый термин для нового понятия. Мы полагаем, что удобнее будет приискать для классификации труда и потребления новый термин.

Нам кажется, что сущности дела хорошо соответствуют слова «выгодный» и «убыточный». Мы думаем постоянно пользоваться ими.

Чья выгода тут разумеется? Наука говорит о нации, об обществе, о человеческом роде. Потому выгоду и убыточность надобно расссчитывать по делам общества, нации, человеческого рода. О какой именно выгоде надобно говорить? В политической экономии, занимающейся исследованием условий материального благосостояния, конечно, о выгоде для материального благосостояния.

Путь к увеличению материального благосостояния — производство; потому выгодно то, что ведет к увеличению производства; таким образом классификация по принимаемой нами терминологии совершенно совпадает для потребления с тою, какую принимает Милль по прежней терминологии.

Но разные роды труда распределятся по новой классификации далеко не так, как по прежней.

Некоторые роды труда имеют характер абсолютно выгодный. Например, хлебопашество и вообще всякий труд, обращенный на производство предметов первой необходимости, также труд воспитания и образования, потому что от этих трудов материальное благосостояние общества непременно и во всяком случае увеличивается.

О других родах надобно сказать, что они имеют характер абсолютно убыточный. Таково, например, всякое занятие, уничтожающее телесные, умственные или нравственные силы в людях, потому что этим уменьшается один из факторов материального благосостояния. Такова, например, "война.

Но. кроме того, есть обширный класс занятий, которые могут быть выгодны или убыточны для общества, смотря по тому, какой степени материального благосостояния оно достигло и каков размер средств, которыми оно располагает. Например, труд, употребляемый на тканье тонкого сукна в обществе, которое не имеет достаточного количества простого сукна, был бы убыточен, потому что общество, как видно, не располагает еще такими обильными средствами производства, чтобы могло, без уменьшения своего материального благосостояния, тратить на производство сукна больше средств, больше труда, нежели сколько нужно для выделки простого сукна, а выделка тонкого сукна берет больше труда, поглощает больше средств, нежели выделка простого. Но когда с увеличением средств производства, общество достаточно снабдит себя простым сукном и будет иметь излишек времени, оно может без убытка для себя употребить этот излишек на то, чтобы выделывать сукно более тонкое.

Этот разряд труда и продуктов особенно интересен, и сам по себе, и по спорам, которые он возбуждает.

Сам по себе он интересен в том отношении, что каждый род и каждый сорт принадлежащих к нему продуктов требует особенного рассмотрения, и притом в каждую данную эпоху экономического развития в каждом обществе: тут нет никаких неподвижных признаков, как в первых двух разрядах с абсолютными качествами выгодности и убыточности; напротив, тут все зависит от отношений данного труда и продукта к данным средствам общества. Это то же самое, что вопрос о расчетливости известного расхода для индивидуума: что расчетливо и умно для одного человека, с одними средствами, то расточительно и безрассудно для другого человека, с другими средствами, было бы рассточительностью, безрассудством и в первом, когда бы у него были не те средства. Богатый негоциант делает очень умно, когда покупает карету на лежачих рессорах и пару отличных лошадей; было бы даже нерасчетливо ему ездить на дрянном извозчике — лишний час, выигранный им каждый день от быстрой езды, дает ему в год выигрыш на сумму вдесятеро большую истраченной на отличных лошадей и экипаж, потому что каждый час, выигранный им для дел, дает ему выигрыш в сотнях и в тысячах рублей. Но глупо было бы заводить карету человеку, имеющему всего 1 000 рублей дохода: он в своей карете насиделся бы голоден, и она скоро отвезла бы его в долговую тюрьму.

Точно то же и для разных экономических обществ. Все ли в этом обществе едят пшеничный хлеб? Все ли имеют на столе мясо, когда захотят? Если все, общество может употребить излишек своих средств на приобретение спаржи зимою. Все ли жилища в этом обществе снабжены порядочною мебелью? Если все, оно может выделывать бронзовые украшения. Зимняя спаржа и бронза — вещи прекрасные и очень приличные ему. Но если нет, если оно не развило в такой мере своих производительных сил, то спаржа зимою и бронза для него преждевременны: piu tardi, как говорит маэстро Лазарев, автор знаменитой симфонии, разыгрываемой на бомбардонах²⁹; повремените кушать десерт, пока еще нет у вас на столе супа: десерт хорош только после нескольких сытных блюд.

Внешним образом этот разряд продуктов и занятий, выгодность или убыточность которых зависит от состояния общества, интересен потому, что к нему принадлежат так называемые предметы роскоши, о вреде, или безвредности, или даже пользе которых было очень много споров. Мы полагаем, что читатель не нуждается в доказательствах вредного влияния роскоши на общественное благосостояние. Но он видит также, что принадлежность известной вещи к предметам роскоши или к предметам простого, полезного удобства, или даже к предметам необходимости — дело, зависящее от времени. Иметь в своем личном ^распоряжении обширную равнину или рощу, чтобы охотиться в ней — для дикаря предмет первой необходимости, а в Англии предмет роскоши. Иметь при своем жилище обширный, ему одному принадлежащий двор — для русского поселянина предмет первой необходимости, а для жителя Петербурга, тем более для жителя большого западного города — предмет роскоши. Наоборот, иметь несколько стульев для западного европейца предмет первой необходимости, а для кочевого киргиза — предмет роскоши. Мы видим, что принадлежность известной вещи к тому или другому разряду зависит не от внутренних ее качеств, а только от того, какое количество труда требуется в данном месте, в данное время для ее приобретения или каким количеством выгод надобно жертвовать для ее получения или сохранения. В стране, населенной только еще охотничьим племенем, огромные пространства леса почти никому не нужны и почти ни на что не годятся, кроме охоты. Дикарь, нуждающийся в нескольких десятках или сотнях десятин леса, не отнимает их своею охотою ни у какого другого общественного или частного употребления. Ни целое общество, ни кто из отдельных людей в этом обществе не лишается через это средств к труду, существующему в том обществе. Напротив, каждая десятина, занятая охотничьим парком в Англии, отнимает значительное количество места у земледельческого или какого-нибудь другого труда, более выгодного для Англии, нежели охота. Владелец охотничьего парка жертвует для охоты значительною суммою более полезных вещей, которые могли бы производиться этим местом. Местность, занятая парком, не приносит выгоды обществу, но не потеряла способности приносить ее земледельческими продуктами при другом употреблении. Потому, хотя она не приносит выгоды обществу, но сохраняет высокую меновую ценность, величина которой равняется размеру тех выгод, какие могли бы приносить земледельческие продукты этого пространства земли. Высокая меновая ценность составляет признак всех предметов роскоши; но по одному этому признаку еще нельзя решить, что известная вещь составляет предмет роскоши: есть вещи первой необходимости, имеющие высокую меновую ценность. Например, платина совершенно необходима для некоторых технических аппаратов, употребляемых в фабричном деле, или алмаз (необходим для резания стекла, то есть для доставления нужного вида такому продукту, который в нашем обществе составляет предмет первой необходимости. То количество платины и алмаза, какое нужно на эти вещи и какое действительно употребляется на них, должно считаться в нашем европейском обществе предметом такой же первой необходимости, как пилы, терпуги ³⁰, железо, дерево и другие инструменты или материалы для инструментов. Но остальное количество платины и алмаза, обращаемое на украшения, каждый называет предметом роскоши. Почему же это так? Не собственно по высокой меновой цене этих продуктов: платина, идущая на химический тигель, имеет точно такую же меновую ценность, как платина, идущая на фермуар или брошку. Нет, сущность дела зависит не только от того, что платина или алмаз, идущие на украшение, имеют высокую меновую ценность, а собственно от того, что они в этом случае идут на такое употребление, которому с равным или даже с большим внутренним успехом могут соответствовать другие предметы, добываемые гораздо меньшим количеством труда. Например, брильянтовый убор на волосах вовсе не придает им большей красоты, нежели какой-нибудь простой убор из полевых цветов или каких-нибудь цветных бус. В этом согласны все живописцы и люди с тонким вкусом. Разница тут не в красоте убора, или скорее эта разница в красоте убора клонится на сторону простых цветов. Разница просто в дороговизне убора, то есть в том, что убор из цветов не свидетельствует, а брильянтовый убор свидетельствует, что лицо, имеющее такой убор, превосходит богатством другие лица, не имеющие такого убора. Таким образом брильянтовый убор нужен не для того, чтобы удовлетворять существенному назначению убора, не для того, чтобы придавать красивость фигуре человека, а только для того, чтобы удовлетворять чувству тщеславия. Таково существенное свойство всех предметов роскоши.

Предметы роскоши существуют собственно только для удовлетворения чувству тщеславия. Хорошо ли само по себе это чувство, имеет ли оно право на удовлетворение в обществе разумных людей и даже такова ли его натура, чтобы оно могло достигать действительного удовлетворения себе, — это вопросы, решением которых занимаются психология и нравственная философия, а не политическая экономия. Что нравственная философия не признает права на удовлетворение за чувством тщеславия, это каждому известно. В прибавление к этому надобно сказать, что психология причисляет чувство тщеславия к тем чувствам, которые возникают из патологического состояния души, которые, принадлежа к душевным болезням, не могут находить себе реального и прочного удовлетворения и должны быть предметом лечения, а не поощрения, или хотя бы равнодушного невмешательства. Доказательств этого читатель должен искать в психологии, а мы можем представить здесь только результат ее изысканий.. Политическая экономия смотрит на роскошь только со стороны ее отношений к материальному благосостоянию общества и находит, что она убыточна для общества, имея свою сущность в том, что предмет, хорошо удовлетворяющий известному назначению и производимый небольшим количеством труда, отвергается и заменяется для удовлетворения чувству тщеславия другим предметом, который специальному своему назначению удовлетворяет не лучше или даже гораздо хуже отвергаемого предмета, но стоит обществу гораздо большего количества труда. Весь этот излишек труда составляет нерасчетливую растрату его или убыток для общества.

Что такое предмет роскоши, можно пояснить следующим сравнением. Из Петербурга в Москву можно приехать бесчисленным множеством разных путей. Из них самый прямой и удобный железная дорога. Но проехать по ней стоит всего только от 15 до 25 рублей. Если вы думаете ехать из Петербурга в Москву за каким-нибудь делом, полезным для общества или хотя лично для вас, вы поедете по этому пути и будете очень рады его дешевизне. Но, быть может, вы хотите, чтобы это путешествие не служило удовлетворением какой-нибудь надобности, а просто средством для вас показать, что вы располагаете огромным богатством. В таком случае вы можете ехать в Москву по прежнему шоссе в великолепной карете, — это будет гораздо дороже и эффектнее, хотя в сущности будет для вас самих гораздо менее удобно. Вы можете достичь Москвы способом еще более эффектным: купите себе яхту, поезжайте кругом Европы, потом, проехав Дарданеллы, поднимайтесь вверх по Днепру, потом поставьте вашу яхту на колеса, как делал Олег под Царьградом, впрягите в нее две сотни пар волов, и они довезут вас до Москвы на яхте. Если вы сделаете это, о вас будет говорить целая Европа, и все глупцы в целой Европе будут удивляться вашему богатству, потому что человек посредственного состояния никак не в силах выкинуть такую штуку. Каждый предмет роскоши есть своего рода маленькая или большая яхта для поездки из Петербурга в Москву способом, недоступным для обыкновенных людей. Политическая экономия называет путешествия подобного рода безрассудством, убыточным для общества, которое принуждено тратить свой труд не на какую-нибудь рассуди тельную надобность, а просто на удовлетворение тщеславию лица, приобретающего предмет роскоши.

Во всем этом этюде мы не сказали ровно ничего противного принципам той теории, которая основана Адамом Смитом. Верность наша ее духу (простирается до того, что из всех изложенных нами мыслей не найдется решительно ни одной, которая не была бы высказана и самими Адамом Смитом и теми его учениками, которые содействовали развитию его теории, Мальтусом и Рикардо³¹. О том, что нет в наших словах ничего противного мыслям Милля, может судить сам читатель. Мы берем те самые основания подразделений, какие даются Миллем; мы находим, что каждое из определений, соответствующих этим основаниям, само по себе верно и удовлетворительно. Мы заметили только, что некоторые из оснований классификации очень важны, например то, по которому потребление делится на производительное и непроизводительное; заметили также, что основания других классификаций не столь важны, например то, по которому производительный труд различается от непроизводительного. Но все это говорит и сам Милль, мы только повторяем его слова. Что ж нового в наших мыслях? Мы думаем, что нового в самых мыслях нет ровно ничего.

Но мы настаиваем на том, чтобы те основания классификации, которые в самой теории Адама Смита признаются наиболее важными, были поставлены на такое место, которого заслуживают по важности, признаваемой за ними самою теориею Смита. Она говорит: «это понятие чрезвычайно важно», и между тем упоминает о нем только мимоходом, не заботясь о том, чтобы дать ему развитие, соответствующее его важности; мы стараемся восполнить этот недостаток, происшедший у Адама Смита просто от невнимательности, просто оттого, что в эпоху, когда он писал, (внимание общества было поглощено не теми понятиями, которые оказались важными по исследованиям самого Смита и которых не мог он развить с надлежащей полнотою только потому, что трудно мыслителю долго останавливаться на предметах, на которых еще не находит нужным останавливаться окружающее его общество. Теперь положение общества изменилось, явились у него новые заботы, и выступают на первый план такие понятия, которые были второстепенными 80 лет тому назад. Только в этом разница; какое значение придавать ей, решить это должны уже не мы, а сами последователи Смита. Они могут сказать, что не согласны видоизменять пропорцию между частями своей системы, — тогда их система будет отвергнута обществом, состоянию которого не соответствует. Но они могут также согласиться на видоизменения, требуемые временем, и тогда система их, приведенная в согласие с новым положением общества, сохранит свое прежнее имя. Перемена неизбежна; притом же она вытекает из самой сущности понятий, изложенных Адамом Смитом; но от людей зависит, сохранит ли прежнее имя измененная вещь или получит новое имя. Мы находим, что она могла бы сохранить прежнее название. Французские экономисты не согласны с этим. Чем кончится разноречие по названию, мы не будем отгадывать. Очень может быть, что у большинства людей, называющих себя экономистами, найдется наконец столько проницательности, чтобы понять необходимость перемены; если так, новое направление науки будет называться попрежнему политическою экономиею. Но если нет, если привязанность к букве и политическое консерваторство навсегда будут мешать пониманию смысла основных идей собственной теории в большинстве экономистов, тогда за теориею, соответствующею нынешним потребностям общества, утвердится новое имя³².

III

О неприятности труда

«В понятии труда заключаются кроме самой деятельности и все те неприятные или тяжелые ощущения, которые соединены с этой деятельностью», говорит Милль ³³, — кто станет спорить с этим? Но одни ли неприятные ощущения соединены с деятельностью, которая называется трудом? Милль об этом не говорит. Очень может быть, что во времена Адама Смита не представлял никакой важности вопрос о том, одну ли только неприятную сторону имеет в себе труд, или, кроме неприятных ощущений, он производит также приятные. Но теперь вопрос этот поставлен, и объяснено, что тот или мной ответ на него имеет последствия, совершенно различные для направления экономической теории.

Есть теория, утверждающая, что неприятные ощущения, производимые трудом в трудящемся человеке, проистекают не из сущности самой деятельности, имеющей имя труда, а из случайных, внешних обстоятельств, обыкновенно сопровождающих эту деятельность при нынешнем состоянии общества, но устраняющихся от нее другим экономическим устройством. Теория эта прибавляет, что, напротив, сам по себе труд есть деятельность приятная, или по термину, принятому этою теориею, деятельность привлекательная, так что, если отстраняется внешняя неблагоприятная для труда обстановка, он составляет наслаждение для трудящегося.

Мы должны предоставить личному мнению читателя суждение о том, справедлива ли изложенная нами теория в абсолютном своем развитии, когда она утверждает, что никакой род труда не заключает сам в себе ничего неприятного. Экономическое устройство, которое считается рациональным в этой теории, до сих пор еще не осуществлено, и потому нельзя с достоверностью знать, в том ли именно размере изменится при этом устройстве характер всякого труда, как предполагает она.

Но если при нынешнем состоянии общественных учреждений и знаний нельзя с математическою точностью доказать, чтобы никакой род труда не имел в своей сущности ничего неприятного, то еще менее можно сказать, чтобы наука давала нам право утверждать противное. Вопрос этот принадлежит к тем очень многочисленным вопросам, на которые при нынешнем состоянии знаний невозможно давать ответов, имеющих математическую безусловную точность, а можно отвечать только с приблизительною точностью, впрочем совершенно удовлетворительною для практики.

Действительно ли во всех без исключениях родах труда неприятные ощущения происходят единственно от внешней неблагоприятной обстановки? Действительно ли никакой род труда не заключает сам в себе абсолютно ничего неприятного? Этого нельзя решить при нынешнем состоянии знаний; но и при нынешнем состоянии знаний уже положительно надобно сказать, что почти во всех родах труда, и в том числе во всех важнейших по экономическому значению, почти все неприятные ощущения производятся не самою сущностью труда, а только внешнею, случайною обстановкою его; что почти все роды труда, и в том числе все важные роды его имеют по своей сущности приятность или привлекательность, которая далеко превышает их неприятную сторону, если даже есть в их сущности неприятная сторона (существование которой сомнительно), так что при отстранении неблагоприятной, случайной и внешней обстановки почти всякий, и в том числе всякий важный в экономическом отношении, труд составляет для трудящегося не неприятность, а удовольствие.

Это подтверждается ежедневным опытом и естественными науками. Каждый на себе и на других может замечать, что труд часто доставляет ему наслаждение. Анализируя эти случаи и случаи противного, когда труд составляет не удовольствие, а обременение, каждый может видеть, что ощущение приятное производится трудом всегда, когда существуют следующие три условия: во-первых, когда труду не препятствуют слишком сильные внешние помехи; во-вторых, когда человек совершает его по собственному соображению о его надобности или полезности для него самого, а не по внешнему принуждению; в-третьих, когда труд не продолжается долее того времени, пока мускулы совершают его без изнурения, вредного организму, разрушающего организм. Анализ показывает, что неприятность труда всегда происходит от неисполнения этих условий.

Легко заметить, что труд не отличается в этом отношении ни от какой другой органической деятельности. Каждая из них становится неприятной при неисполнении условий, перечисленных нами. Например, никто не скажет, чтобы еда хорошей пищи или слушание хорошей музыки, или какие-нибудь гимнастические развлечения вроде танцев, прогулки и т. п. были сами по себе неприятны; напротив, сами по себе они составляют удовольствие, наслаждение. Но если человек танцует не потому, чтобы ему самому вздумалось танцовать, а по какому-нибудь внешнему понуждению, танцы уже составят для него обременение, скуку, досаду. Точно так же они становятся неприятны, когда продолжаются более, нежели сколько времени может заниматься ими организм без изнурения. Это мы постоянно замечаем на балетных танцовщицах; замечаем на самых любящих танцы молодых людях, когда бал происходит или в неудобное для них время, или они отправляются на него не по собственному желанию, или когда он тянется слишком долго. Самый приятный концерт, самый приятный спектакль становится неприятен для меломанов и театралов, если бывает слишком продолжительным. Когда желудок уже пресыщен пищею, самое вкусное блюдо становится отвратительным, и если нельзя от него отказаться, то еда бывает большою неприятностью.

Из этого мы видим, что приятность или неприятность труда подчинена тем же самым условиям, как приятность или неприятность всех других органических деятельностей. Труд различается в этом смысле от светских развлечений и разных родов физического или умственного наслаждения не тем, чтобы его неприятность происходила не точно от таких же внешних обстоятельств, от каких получают неприятность еда, танцы, слушание концертов и т. д., а просто только тем, что при труде гораздо чаще бывают эти неблагоприятные внешние обстоятельства, нежели при собственно так называемых удовольствиях или занятиях, обыкновенно называемых приятными. Чрезвычайно редко бывает, чтобы человек ел по внешнему принуждению или больше, чем приятно для него; но чрезвычайно часто бывает, что человек трудится по внешнему принуждению, или больше, нежели удобно для его организма.

Из этого возникает новый вопрос: отчего же происходит, что труд гораздо чаще совершается под условиями, дающими ему неприятность, нежели совершаются те органические деятельности, которые собственно называются удовольствиями? Происходит ли эта слишком частая неблагоприятность внешней обстановки от самых предметов, на которые обращен труд, или от причин, столь же посторонних, как .те, которыми производится неприятность удовольствий? Подробное исследование этого вопроса найдет свое место в учении о распределении продуктов труда, составляющем вторую книгу в трактате Милля. Здесь мы предварительно, и только мимоходом, заметим лишь одно обстоятельство: те явления общественной жизни, которые называются удовольствиями, бывают обыкновенно производимы обращением человеческой мысли и воли собственно на произведение именно этих явлений. Например, если происходит спектакль, он происходит собственно оттого, что люди, составлявшие его, хотели устроить именно спектакль, а не что-нибудь другое. Поэтому они и устраивали дело так, чтобы оно происходило с наивозможно лучшим устранением всех невыгодных для него обстоятельств. Например, они устроили спектакль в удобном для зрителей здании, чтобы ветер, дождь или холод не мешал публике заниматься собственно тем делом, за которым она пришла в театр, то есть смотрением на сцену; время для спектакля выбрано такое, в какое удобнее всего публике заниматься спектаклем. Словом сказать, приняты все возможные меры для удобства дела. Невозможно сомневаться в том, что именно только сосредоточением забот собственно на этом пункте достигается приятность спектакля для публики. Попробуйте снять крышу с оперы, и все уйдут из нее с негодованием, и разве только палкою загоните вы публику в оперу, пока крыша остается раскрытой. Попробуйте назначить начало оперы в три часа дня, когда всем хочется обедать, или в три часа утра, когда всем хочется спать, а не ехать в спектакль, и почти никто не пойдет в оперу добровольно, да и те немногие, которые пойдут, уйдут из нее с недовольством.

Подумаем же теперь о том, с какими целями, по каким соображениям, для каких дел организовано общество во всех странах? Руководились ли народы заботою о наивыгоднейшей обстановке труда, когда давали обществам своим то устройство, которое до сих пор сохраняется в существенных и важнейших чертах? Подробное исследование об этом дело истории, а не политической экономии; мы можем здесь представить только готовый вывод, даваемый историею и несомненный для людей, сколько-нибудь знакомых с нею. Для ясности возьмем определенный факт, например, хотя Францию, история которой наиболее известна у нас. Франки, основавшие нынешнее французское общество, пришли в страну, овладели ею и дали ей известное устройство не для того, чтобы трудиться, а чтобы воевать, грабить и праздношатательствовать. Надобно сказать, что устройство, ими данное Франции, прекрасно соответствовало этой цели. Но политическая экономия находит, что условия, нужные для такой цели, совершенно противоположны условиям, какие нужны для удобства труда. С X или XI века (до той поры продолжалось без всяких перемен положение вещей, созданное в IV и V веках)³⁴ Франция испытала много изменений в своем общественном устройстве. Нам нет нужды рассматривать, как велика произошедшая от этих перемен разница между XI и XIX веком в нравственном, умственном, юридическом отношениях; но об экономической сфере французского быта надобно сказать, что мы можем сколько нашей душе угодно восхищаться громадностью произошедших перемен, а по точном исследовании они все-таки оказываются преобразовавшими до сих пор только некоторые второстепенные подробности быта, существовавшего в XI веке, а вовсе не существенные черты его, не коренные его основания. Доказывать это — дело не политической экономии, а истории и статистики. Но так как вывод, приводимый нами из этих наук, покажется нов для многих, то мы обратим внимание, для пробы, хотя на одну черту, едва ли не самую важную, на состояние поземельной собственности. Можно сколько угодно говорить об огромности конфискаций, произведенных в конце прошлого века, об упадке французской аристократии по материальному богатству и т. д., но статистика говорит, что почти вся та масса земли во Франции, которою владело потомство франков в XI столетии, до сих пор остается в руках их потомков. Массу населения во Франции составляют потомки кельтов и латинских племен; но едва ли не половина земли во Франции и ныне, в 1860 году, принадлежит малочисленным потомкам тех малочисленных франков, которые взяли себе эту землю при Хлодвиге и его преемниках ³⁵. Ни один французский статистик не отваживается утверждать, чтобы больше половины земли принадлежало во Франции людям, ее возделывающим, и все согласны в том, что другая половина принадлежит людям не земледельческого сословия. Этого одного факта уже довольно. Ясно, что весь порядок земледельческого производства должен определяться во Франции надобностями и удобствами людей, которые живут доходом с земли, не возделывая ее; потому что, когда половина производства зависит прямо от людей сильных, то и другая половина должна подчиняться косвенному их влиянию. Землепашец, владеющий 5 или 6 гектарами земли, по необходимости должен оставаться при таком характере производства и при таких условиях труда, какие налагаются на французское общество удобствами больших землевладельцев, поместьями которых окружен его ничтожный участок и в зависимости от которых он сам находится по всевозможным общественным отношениям. Повторяем, что доказательств нашим словам надобно искать в истории и статистике; мы берем здесь уже готовый результат исследований из этих наук, и кто знаком с ними, для того справедливость представляемого нами вывода несомненна. Экономический быт Франции с XI века изменился в очень значительной степени; но все-таки перемены до сих пор не так велики, чтобы экономическое устройство французского общества ныне существенно отличалось по отношению к обстановке труда от того устройства, какое Франция имела в XI или даже V веке. Перемены значительны и хороши, мы против этого не спорим; мы говорим только, что они еще не получили до сих пор такой значительности, чтобы условия труда во Франции соответствовали, хотя сколько-нибудь требованиям науки. В сущности остается во Франции порядок дел, устроенный для войны, для праздности, но не для труда.

То. что мы сказали о Франции, применяется еще в гораздо большей степени к другим странам Западной Европы. Северная Америка до сих пор жила европейскими преданиями. Обстановка труда до сих пор везде чрезвычайно неблагоприятна, потому что дается ему такою организациею общества, которая была устроена для деятельностей, совершенно не похожих на труд и требующих характера отношений, противоположного тому, какой нужен для труда.

Если от этой обстановки, неудобной для труда, мы обратимся к самой сущности труда, то естественные науки заставляют нас утверждать, что труд по своей сущности составляет для человека приятность. Мы говорим это собственно о физическом или мускульном труде, потому что привлекательность умственного или нервного труда известна по опыту каждому, в чьей голове труд этот достигает или когда-нибудь достигал какой-нибудь энергии. Мускульный труд, по прекрасному разъяснению Милля, состоит исключительно в движении, и мускулы имеют движение единственным родом деятельности, к какой способны. Выражаясь техническим языком, движение составляет функцию мускулов, как зрение составляет функцию глаза, слушание — функцию ушей, мышление — функцию головного мозга, пищеварение — функцию желудка. Естественные науки говорят, что приятное ощущение получается каждым из наших органов тогда, когда он с известною степенью энергии занят своею функциею. Например, зрение доставляет нам приятность, когда предмет, на который смотрит наш глаз, занимателен для нас, то есть когда он возбуждает в глазе довольно значительную энергию деятельности; мы имеем приятное ощущение в желудке, когда он приобрел достаточное количество материала, нужного для его деятельности. Неприятное ощущение от известной части организма производится или отсутствием материала для ее деятельности, или внешним препятствием совершать эту деятельность. Одним из препятствий бывает чрезмерность материала, который массою своею превышает силы организма. Например, такое количество света, при котором глазу удобно смотреть, доставляет глазу удовольствие; но когда свет слишком ярок, то есть когда глаз получает такое количество его, которого не в силах переработать удобным для себя образом, глаз страдает; точно так же желудку неприятно, когда пищи в нем уже слишком много. Но недостаток материала, то есть невозможность заниматься своею функциею с надлежащей энергией, также производит в органе неприятное чувство. Когда зрению нечем заняться, мы чувствуем скуку; когда нечем заняться желудку, мы чувствуем голод.

Прилагая эти общие выводы естественных наук к мускулам и к их функции, то есть к движению, то есть к труду, мы должны сказать, что отсутствие нужного количества труда должно производить в мускулах чувство неудовлетворенности, соответствующее чувствам скуки, тоски, голода; должны сказать, что, наоборот, чрезмерностью труда должно производиться в мускулах также неприятное чувство изнурения, соответствующее рези в глазу и чувству обремененности в желудке; а таким количеством труда, которое не превышает сил мускулов, должно производиться в них ощущение приятное, какое производится не чрезмерным количеством света на глаз, не чрезмерным количеством пищи на желудок^[13].

Мы видим, что из этого длинного рассуждения получается краткий вывод, до того простой, что когда придешь к нему, удивительно становится, каким образом могла явиться односторонность или ошибка, вызвавшая нужду в исследовании и доказывании того, что для всех всегда было ясно и понятно без всяких исследований. Мы пришли к выводу, что труд должен быть сообразен с силами человека и что он дурен, то есть (неприятен, тогда, когда превышает их. О чем тут рассуждать, что тут доказывать? Но мы еще будем иметь много случаев видеть, как важна практическая разница между истиною, очевидною до начала научных исследований о ней, и тою же истиною, уже выдержавшею отрицание и подтвержденною научным исследованием.

IV

Обзор отдела о труде

После этих общих разъяснений о различных родах труда и потребления и об антропологическом характере труда мы должны пересмотреть параграф за параграфом все три первые главы Милля, чтобы дополнить или исправить их в подробностях.

Производство имеет два элемента: труд и природу; природа доставляет материал, из которого создаются трудом предметы, удовлетворяющие человеческим надобностям, и она же доставляет силы, которыми совершается переделка этого материала (гл. I, § 1). Труд делает только то, что ставит предметы в положения, при которых они подвергаются от сил природы таким переменам, что делаются годными для человека (§ 2). Потому действие природы в каждом процессе производства — количество несоизмеримое с количеством труда, и физиократы ошибались, думая, что в мануфактурной промышленности силы природы действуют менее, чем в земледелии (§ 3). Материалы и силы, доставляемые труду природою, различаются в экономическом отношении тем, что количество одних практически неограниченно, а количество других практически ограниченно (§ 4). Все это очень ясно и верно, все тут на своем месте, и понятия разграничены с большою точностью.

Но уже не то во второй главе. О чем собственно должна итти в ней речь? «О труде, как деятеле производства», говорит ее заглавие; о том, каковы различные способы, которыми труд участвует в производстве, о разных формах труда, нужного на производство предмета. Так ли? Да. Просмотрим же, что говорится об этом.

Кроме труда, прямо обращенного на производство продукта, есть труд не прямо, но также необходимо участвующий в этом производстве; именно, труд приготовительный на выделку инструментов или материалов для этого производства (§ 1) и труд на приготовление запаса пищи и других жизненных необходимостей на содержание работников во время производства (§ 2). Главная цель пищи и других жизненных потребностей в самом продовольствовании человека, а остальные роды труда, косвенно содействующего производству предмета, делятся на пять главных разрядов: производство материалов (§ 3), выделка орудий труда (§ 4), охранение производства (§ 5), перевозка продуктов и вообще передача их от производителя потребителю (§ 6), приготовление работников (§ 7). К этому надо вообще прибавить труд мышления, которым порождены все способы производства (§ 8). Эта классификация важна, а разделение родов труда на земледельческий, мануфактурный и торговый вообще неточно, и особенными качествами отличается только труд, непосредственно связанный с землею, к какому бы из этих трех разрядов ни причислялся (§ 9).

Вот мы извлекли все, что относится собственно к разъяснению различных способов употребления труда на производство; но исчерпали ли мы этим все содержание второй главы?

В нашем изложении ни разу не употреблено слово «вознаграждение», а оно является на каждой странице во второй главе, и целые страницы посвящены в ней разъяснению того, откуда берется вознаграждение за тот или другой род труда, содействующего производству. Мы спрашиваем теперь: относится ли понятие вознаграждения собственно к производству? Да, если в трактат о производстве вы вводите исследование психологических побуждений к производству; но Милль не делает этого; он не касается психологической стороны предмета, говорит о производстве исключительно в экономическом отношении. А если так, то речь о вознаграждении может принадлежать только трактатам о распределении и обмене; производству до этого понятия нет никакого дела. Зачем же понятие вознаграждения явилось раньше, нежели требуется классификациею понятий по той самой теории, которую излагает Милль?

Легко видеть, зачем оно явилось; его употребление служит облегчающим приемом для различения того, к какому продукту относится известная форма труда: из какого продукта получается уплата за труд, к производству того предмета и относится труд. Купец, продающий вам сукно, получает плату за свой труд из цены сукна; значит, он участвовал в доставлении вам сукна, то есть в производстве сукна. Вот зачем явилась речь о вознаграждении там, где дело должно итти о вопросе совершенно иного рода, формах производства, а не об отношении производства к вознаграждению.

Мы спрашиваем теперь: сообразен ли такой прием с духом той самой теории, которую излагает Милль? Разве по внешним формам дела должно распознавать значение дела, а не по существенным его качествам? Вы хотите разбирать, какие формы принимает труд для содействия производству; берите же ход производства и рассматривайте, какими способами соприкасается труд с производством продукта в разных фазах этого производства. Вы увидите, что для производства нужны: материал, инструмент и работник; вот вам труд на добывание материала, на выделку инструмента, на заготовление пищи работнику и на приготовление самого работника к делу. Теперь производство может начаться, но оно пойдет успешно только при охранении; продукт готов, надобно перевезти его на место потребления и хранить в готовности для потребителя — вот вы имеете труд охранения, перевозки и торговли. Таков метод исследования, приличный для науки: берите сущность дела и анализируйте ее. Так вообще и поступает Милль; но иногда он вдруг решает дело иным путем: вместо того, чтобы сказать «этот способ труда соприкасается с продуктом следующим образом и потому должен считаться составною частью его производства», он вдруг начинает рассуждать так: «этот человек получает вознаграждение за свой труд из продукта, следовательно, его труд участвует в производстве продукта»; это уже значит судить по внешнему признаку, по наружной форме, а не по сущности дела; это метод меркантильной системы, метод, непригодный для науки и отвергаемый духом смитовской теории.

Но облегчается ли хотя внешним образом исследование через приложение такого поверхностного метода? Нет, оно только усложняется через это; Милль беспрестанно должен делать оговорки: хотя этот труд получает вознаграждение из этого продукта, но он участвует в производстве не этого, а другого продукта. Если же так, если поверхностный метод не приводит даже к той цели, для которой должен служить, если он не сокращает исследования, а затягивает его, то почему же он без всякой надобности впутывается в дело? Мы легко можем заметить, отчего это происходит: школа Смита еще не умеет совершенно очиститься от меркантильных воззрений, и с своего собственного глубокого и чисто научного вопроса: «как происходит дело?» беспрестанно сбивается на меркантильный вопрос: «кто дает деньги на это дело? кому достается денежная выгода от него?» Вопрос о том, кому достается выгода, очень важен; но о "ем должна быть речь особенно, потому что ход дела и выгода дела — понятия совершенно различные, и перепутывание их не может не производить в науке сбивчивости.

Действительно, через всю вторую главу Милля проходит смешивание понятий, относящихся к сущности дела, с воззрениями, относящимися только к одной из внешних форм его. Например, для производства нужно, чтобы существовал запас пищи, нужной работнику во время производства, — это так, это сущность дела, это условие коренное и неизменное. Но смотрите, как тотчас же, неизвестно откуда, неизвестно зачем является (§ 2, последний отдел, стр. 42—43^[14]) уже длинное рассуждение о том, что часть продукта должна доставаться человеку, снабдившему работников продовольствием на время работы, — не за труд производства, не за труд охранения этого продовольствия, нет, за это идет особое вознаграждение, — нет, за «отсрочку личного потребления»; но разве это труд? Нет, это уже явление другого порядка вещей, явление умеренности, расчетливости, а не труда, то есть нечто несоизмеримое с трудом. Продукт — плод труда; как же вы определите, какая часть продукта пойдет на вознаграждение за это явление, несоизмеримое с трудом? Плуг произведен одною десятою частью всего труда, пошедшего на производство 50 четвертей хлеба; тут самою сущностью дела определяется часть продукта, которая идет в вознаграждение за выделку плуга, — это десятая часть из 50 четвертей, то есть 5 четвертей. Но сколько приходится человеку — не за то, что он совершил известное количество труда, а за то, что добродетелен, или умен, или воздержан, или красноречив, или высок ростом, или изящен своими манерами? Это достоинства прекрасные, но совершенно различные от понятия труда, не имеющие с ним никакой общей меры; потому невозможно определить никакого вознаграждения частью продуктов труда. У каждого специального рода деятельности есть свой специальный результат, который и служит вознаграждением за него; например, за добродетель вознаграждением служит приятное состояние совести, за красноречие — внимание и аплодисменты слушателей, за изящество манер — уважение светских людей и т. д. Одно вознаграждение нейдет к другой деятельности, и несообразностью было бы говорить, например, о том, что за добродетель человек должен быть приглашаем на балы и танцовальные вечера, или за изящные манеры должен пользоваться уважением, как оратор, или получать известную долю продуктов. У каждого качества, у каждой деятельности, как мы сказали, свой особенный результат, и собственно только в этом результате состоит вознаграждение за качество или деятельность, которыми он произведен.

Так и умеренность, воздержание от личного потребления, отсрочка личного потребления имеет свой особенный результат, которым собственно и должна ограничиваться награда за это качество или за этот факт. Положим, что у человека есть банка варенья в 5 фунтов, и что ныне он не съел все 5 фунтов, а съел только половину фунта — какое ему вознаграждение за эту воздержность? Во-первых, то, что он не расстроил своего желудка; во-вторых, то, что у него осталось чем полакомиться завтра, послезавтра. Точно то же надобно сказать и о человеке, у которого 3 четверти хлеба и который не растратил его в один день, а ест хлеба всего по 2 фунта в день — какая ему награда за это? Во-первых, каким бы образом он съел 3 четверти хлеба в один день? В один день он мог бы спустить их разве в реку, а не в свой желудок; но бросив их в реку, он поступил бы глупо, и первая награда ему за то, что он не сделал этого — сознание, что он не поступил глупо и что над ним не хохочут добрые люди. Во-вторых, когда он ест по 2 фунта хлеба в день, хлеба ему достанет на целый год; а если бы он не «отсрочивал личного потребления», израсходовал бы свой хлеб в один день, ему завтра пришлось бы голодать.

Таков нормальный ход дела по сущности самого дела. Но под влиянием разных внешних обстоятельств мало ли что случается? Во Франции Монтион учредил денежные премии за добродетель³⁶; в Турции за уменье кружиться на одном месте вроде кубаря поклоняются дервишам, как великим подвижникам добродетели, между тем как нормальное вознаграждение за это должно быть — приглашение поступить танцором в балетную труппу; в древней Персии считали умнейшим человеком того, кто может больше выпить, не опьянев, между тем как нормальною наградою за это должна служить репутация горького пьяницы. Наука не может принимать таких несоответственных сущности дела последствий за нечто нормальное, неизменное, не может вводить таких фактов в свое изложение иначе, как исследовав их влияние на рациональный порядок дел; не может, упоминая о них, не прибавлять, хороши они или дурны, чем их можно поддержать и развить, если они хороши, и, наоборот, ослабить и искоренить, если они дурны. У человека два глаза — нечего тут рассуждать, хорошо это, или дурно; надобно только описать устройство глаз, и довольно: это нормальная принадлежность человеческого организма, это следствие закона природы, производящего организм. Но в Египте множество слепых людей: об этом факте мало сказать, что он существует; надобно сказать, хорош он или дурен, и чем его можно развить или отстранить, потому что он ненормален, производится не теми законами, которыми производится человеческий организм, а влиянием случайных, внешних обстоятельств на действие этих законов.

Мы видели, в чем состоит нормальное вознаграждение за отсрочку личного потребления, или умеренность, или воздержание: во-первых, в сознании благоразумности такого образа действий; во-вторых, и это главное, в том, что сохранение вещи, потребить которую не нужно человеку ныне, дает ему средство потребить ее завтра, когда это потребление ему будет нужно. Если кроме этого нормального вознаграждения существует еще требование особенного вознаграждения, не вытекающего из сущности дела и состоящего в том, чтобы количество продукта не просто сохранялось, а увеличивалось от его сохранения, то наука должна рассмотреть, из каких внешних, посторонних самому делу, обстоятельств проистекает такое требование, благоприятны ли для общественного благосостояния эти обстоятельства, и если благоприятны, то какими способами можно поддержать и усилить их, а если неблагоприятны, то какими способами можно ослабить и искоренить их. Этим мы займемся, когда речь будет итти о прибыли (profit) и о процентах (interest). Здесь мы только хотели показать, что Милль поступил нелогически, когда внес в исследование об основных элементах производства факт, относящийся не к производству, а к распределению и обмену, и притом внес этот факт в свое изложение без критики, говорит о нем, как о чем-то нормально принадлежащем теории, между тем как он вытекает вовсе не из теории, вовсе не из основных понятий о сущности дела, а просто из внешних обстоятельств, посторонних делу.

Но еще гораздо страннее и противнее принципам самой теории Смита такие рассуждения, какие мы находим в параграфе 7-м (стр. 48) «Для общества во всей целости издержки на воспитание малолетней части населения составляют часть расхода, служащего условием производства; напротив отдельные люди подвергаются этому труду и расходу не по тому побуждению, чтобы получить в будущем выгоду, и политическая экономия в большей части своих соображений не должна причислять этого труда и расхода к издержкам производства». Но как же не причислять, если он принадлежит? Для общества принадлежит, для частного человека не принадлежит, потому не причислять. Несколькими строками дальше опять то же: человек лечится не по экономическому расчету, а по другим побуждениям, потому труд и расход на леченье «выходит из сферы почти всех общих теорем политической экономии»; а между тем и тут, «если брать в расчет дела общества, а не дела отдельных лиц, то надобно этот труд и расход» причислять к издержкам производства. То же самое говорится и в § 8-м о собственно ученом труде, о труде отвлеченного мышления: он рождает, можно сказать, все производство; но ученые трудятся обыкновенно не собственно с намерением усиливать производство и получают свое вознаграждение не тем порядком, каким получают его ремесленники, фабриканты, купцы; потому «в большей части вопросов политической экономии не нужно принимать в расчет этого дела». Но через несколько строк Милль говорит, что политическая экономия должна быть постоянно готова переходить с точки зрения расчетов и побуждений частных лиц на ту точку зрения, которая дается национальными и всеобщими интересами. В том и дело, что наука должна твердо помнить, какой точки зрения должна она держаться. Сама теория Смита говорит, и справедливо говорит, что наука должна говорить о благосостоянии общества. Если так, если она действительно должна считать расходом то, что составляет расход для общества, если труд отвлеченных исследований, труд воспитания и труд лечения составляют часть труда, нужного обществу для производства, то каким же образом расходы на этот труд не составляют части издержек производства? Странным образом Милль, в противоположность своим прежним словам, будто бы политическая экономия не должна почти никогда брать в расчет труд отвлеченного исследования, сам прибавляет в конце того же параграфа, что, с общественной точки зрения, труд этот должен считаться чрезвычайно производительным.

Из его собственных слов мы видим, отчего произошла такая непоследовательность: порядок, по которому идут дела общества, он как будто считает на этот раз не столь важным для науки, как анализ побуждений, по которым действуют частные лица. Но если наука забывает об обществе для частного лица, она уже должна говорить, что исследования об обществе не ее предмет, а предмет какой-нибудь другой науки. Политическая экономия имеет другие притязания: она хочет говорить об обществе; так пусть же и говорит о нем.

Само собою разумеется, что Милль делает ошибку, исключая труд лечения, воспитания и научного исследования из элементов труда, нужного производству. Ошибка так ясна, что почти не стоило бы и упоминать о ней. Но мы замечаем ее только для того, чтобы спросить читателя: можно ли ожидать полноты и последовательности в разрешении многосложных вопросов от теории, которая спутывается в таких простых вещах.

Мы видели источник ошибки: он состоит в том, что общественный расчет забывается для психологических рассуждений о побуждениях и желаниях частных лиц. Эта непоследовательность, не могущая держаться на высоте общественных соображений и беспрестанно падающая в меркантильные (расчеты одного только сословия или просто отдельных лиц, господствует во всей второй главе. От этой непоследовательности произошло и сбивчивое понятие о способе, по которому труд вознаграждается продуктом. Станем на точку зрения общественного расчета и посмотрим, в чем сущность дела.

Положим, что общество, состоящее из 100 человек, собирает жатву в 500 четвертей. Положим, что этой жатвы достаточно на его пропитание в течение года до следующей жатвы. Оно будет заниматься попрежнему земледелием. Если на следующую жатву оно соберет 500 четвертей хлеба, труд его вознаградился: на поддержку труда пошло 500 четвертей и продукт труда составил 500 четвертей. После жатвы второго года общество остается точно в таком же положении, в каком было год тому назад.

Но если вторая жатва дала не 500 четвертей, как прежняя, а только 400 четвертей, труд общества не вполне вознаградился. Если в первый год, потребляя 500 четвертей, оно не нуждалось, оно будет нуждаться во второй год, имея только 400 четвертей.

Если же вторая жатва дала 600 четвертей, труд вознаградился с избытком, и положение общества во второй год будет лучше, чем в первый.

Вот научная сущность понятия о вознаграждении труда. Труд вознагражден, если в продукте получается такое же количество нужных вещей, какое было потреблено на производство труда. В этом случае существование поддерживается без ухудшения и без улучшения. О том, удовлетворительно ли это для человека и для общества и при каких случаях должно быть признано неудовлетворительным, а нужен еще излишек в продукте над расходами производства, мы будем говорить впоследствии. Теперь мы хотим только заметить, что очень странно и ошибочно делает Милль, когда вместо этого понятия о вознаграждении, то есть об отношении массы продуктов к массе вещей, расходуемых на производство, подстановляет разговорное понятие о вознаграждении, как о рабочей плате. Это двусмыслие ведет к важным запутанностям.

Чем определяется обширность производств, которыми может заниматься общество? Массою запасов, какие оно уже имеет для продовольствия работников при начале производства. Например, европейские общества, по словам самого Милля, могут получать свою пищу посредством земледелия, то есть посредством процессов производства, требующих целый год времени, только потому, что имеют запас продовольствия на целый год. При научном понятии о вознаграждении эти запасы, будучи материалом или орудием труда, никак не могут называться вознаграждением за тот земледельческий труд, плодом которого будет жатва следующей осени. С общественной точки зрения, всякая работа, относящаяся к земледелию, получает свое вознаграждение из жатвы следующей осени; величина сбора от этой следующей жатвы покажет, вполне ли вознаградился труд, или с излишком, или не вполне. Но от этого вознаграждения будет зависеть состояние, труд и жизнь общества уже в следующем году, а труд нынешнего года зависит от прошлой жатвы, но вовсе не от следующей жатвы. Сам Милль возвращается к этим более правильным выражениям в главах о капитале; зачем же в § 2-м второй главы он толкует, что одни работники получают свое вознаграждение из прошлой жатвы, другие из следующей жатвы? В сущности, все они одинаково получают вознаграждение из следующей жатвы, а средства к труду все одинаково получают из прошлой жатвы. Но Милль не остерегся, и вместо общего научного воззрения, идущего к корню вещей, к средствам и способам труда, подстановил случайные и внешние формы, принимаемые этим делом при том экономическом состоянии, в каком находятся ныне некоторые страны. Например, в Англии фермер выручает деньги, затраченные на производство, продавая жатву, — итак, он получает вознаграждение из жатвы, следующей за трудом; но кузнец в январе получает от него деньги за плуг, которым будут пахать землю только уже в марте, — итак, он получил вознаграждение из прошлой жатвы. Так делается в Англии, и Милль без всякой критики выдает эти явления за сущность дела. Нет, сущность дела не такова, она только покрыта этими формами.

Важно ли то для теории, к разным ли семействам принадлежат фермер и кузнец? Предположим, что у фермера есть сын кузнец и что он сделал плуг для отцовской фермы. В таком случае плуг не продан, он просто сделан, он остается в одних руках, платы за него не было производимо. Но почему плуг сделан? Потому что фермер произвел следующий расчет: имея хороший плуг, я получу не 200, а 250 четвертей хлеба; плуг стоит только того труда, какого стоят 10 четвертей хлеба, — итак, жатва следующего года с избытком вознаградит нашу семью за выделку плуга: мы израсходуем 10 четвертей на труд, который даст 50 четвертей. Ясно, что работа кузнеца в сущности вознаграждается следующею жатвою, подобно работе фермера.

Теперь, почему же у фермера один из сыновей мог выучиться кузнечному делу? Ясно, только потому, что остальные члены семьи производили достаточно хлеба для своего и для его прокормления, пока он учился кузнечеству. Почему он в нынешнем году может заниматься кузнечеством, а не принужден добывать съестные припасы для себя рыбачеством или охотничеством? Ясно, только потому, что в прошедшую жатву фермер с другими сыновьями заготовил довольно хлеба на свое и его пропитание до следующей жатвы. Ясно, что кузнец, подобно земледельцу, содержится продуктами прошлой жатвы.

В обыкновенной рутине и в разговорном языке понятие вознаграждения смешивается с понятием рабочей платы. Милль впадает в ошибку, перенося в область науки эту спутанность. Рабочая плата составляет сумму предметов, получаемых трудящимися, если он трудится не в свою собственную прибыль, а в прибыль хозяина. Вознаграждение за труд есть вся сумма продуктов, бывающих результатом труда. Мы впоследствии увидим важность соблюдения ясной памяти об этом различии.

Третья глава посвящена почти вся подразделению труда на производительный и непроизводительный. В примечаниях на стр. 51 и 52 мы уже говорили об ошибочности выражений, которые Милль слишком доверчиво взял из Сэ. Кроме этого и кроме других маловажных подробностей, понятия Милля проведены логично; но сам он говорит, что разница между производительным и непроизводительным трудом вовсе неважна. Мы видели, что он говорит это совершенно справедливо. Зачем же он употребляет на исследование этих неважных различий несколько страниц, между тем как посвящает всего по одной страничке рассмотрению классификаций гораздо важнейших, рассмотрению понятий о производительном и непроизводительном потреблении, понятий о труде, продукты которого обращаются или не обращаются на поддержание производства? Зачем отделываться несколькими словами от предметов, которые сам признаешь важными, и тратить почти целую главу на длинные рассуждения о вещи, которую сам признаешь неважной? Опять рутина и рутина. Сорок лет тому назад ученые люди вели длинный спор; теперь мы увидели, что одни из этих ученых людей говорили совершенный вздор и что противники их были совершенно правы и что весь спор был совершенно пуст. Мы знаем это, но излагаем перед читателем весь спор со всеми подробностями. О других предметах, гораздо важнейших, мало говорилось сорок или пятьдесят лет тому назад, потому и мы почти не говорим о них, хотя знаем, что они очень важны. Это все равно, что в истории русской литературы посвятить двадцать страниц Княжнину и по одной странице Пушкину и Гоголю. Что вы скажете об удовлетворительности такого руководства к изучению русской литературы?

В § 4 встречается непоследовательность, которая вполне разоблачится для нас тогда, когда мы станем говорить о теории заграничной торговли, но которую мы должны мимоходом указать теперь же, как пример тому, что школа Смита не умеет доходить до конца счета и останавливается на средине его: непроизводительный труд вообще не увеличивает, а уменьшает богатство страны, говорит Милль, — справедливо; но, продолжает он, «на счет других наций, нация может увеличивать свое богатство и непроизводительным трудом» (стр. 55) и приводит в доказательство итальянских певиц, древних греческих наемных солдат, риторов и т. д. Прекрасно, но только вот что: нынешняя Италия с своими певицами беднее Англии, из которой везут они золото в Италию; Греция с каждым годом разорялась в то время, когда стали ходить на службу к персам ее солдаты, на службу к римлянам ее риторы. Не надобно ли предполагать, что непроизводительно нажитое богатство не может итти впрок нации, хотя бы оно привозилось и из-за границы?

Чтобы разобрать это, обратимся к цифрам. Положим, что в каком-нибудь древнем греческом обществе было 1 000 взрослых работников при 4 000 населения, что 200 человек из взрослых мужчин ушли в Персию, на службу какому-нибудь Артаксерксу, что 50 человек из них убиты на войне или умерли на чужой стороне, а 150 воротились назад, и каждый из них привез с собою по пуду золота, между тем как в этом обществе 25 четвертей хлеба, добываемые работникам, стоили всего только одну десятую часть фунта золота. Каждый из возвратившихся воротился в таком случае богачом вроде нашего землевладельца, имеющего 1 000 десятин хорошей земли. Посмотрим же на производство в этом обществе до отправления авантюристов на войну, потом во время их отсутствия и наконец по их возвращении.

До отъезда авантюристов было 1 000 взрослых работников, кормивших 4 000 человек. Положим, что каждый из них производил 25 четвертей хлеба; в таком случае на каждого жителя приходилось 6,25; если на безбедную жизнь нужно было по 6 четвертей человеку, это общество имело некоторый, правда, не очень большой, но все-таки чувствительный избыток.

Но вот 200 человек авантюристов ушло в Персию, В обществе осталось при 3 800 человек населения только 800 работников. Каждому работнику приходится кормить уже не 4 человек, как прежде, а 4,75, то есть 4 работника кормят не 16 человек, как прежде, а целых 19 человек. Производя по 25 четвертей каждым работником, общество имеет только по 5,25 четвертей на человека; оно чувствует довольно сильную нужду.

Вот возвратились авантюристы. Они люди богатые, заниматься черной работой они не станут. Неприлично их богатству не только пахать землю, но и самим убирать в комнатах, чистить платье; каждому из них нужен слуга. Денег они не жалеют, и каждый охотно бросает земледелие, чтобы быть лакеем у кого-нибудь из них. С появлением 150 господ явилось 150 лакеев, и за земледелием осталось всего 650 человек. Они должны кормить 3 950 человек (3 800 человек прежнего населения и 150 возвратившихся авантюристов), то есть каждому приходится кормить по 6,05 человек, то есть на каждого жителя общество имеет только по 4,13 четвертей хлеба. Нужда стала несравненно тяжеле прежнего. Иметь вместо 6 четвертей в год только 4 значит или каждому человеку из трех дней один проводить без пищи, или из каждых трех человек одному умереть с голоду. Лучше было бы всем 200 человекам авантюристам погибнуть на войне; тогда пропало бы 200 человек, а теперь пропадает 1 300.

Этот вывод применяется ко всякому случаю, когда нация приобретает какие-нибудь суммы богатства насчет других наций: богатство, приобретенное ею с убытком для других, служит источником разорения для себя самой. Каждый экономист говорит, что таково было влияние огромных масс богатства, поступавших при Филиппе II и его преемниках из Америки в Испанию. ³⁷ Только теперь, лишившись американских владений, лишившись средства жить на чужой счет, будучи принуждена сама заниматься производительными работами, Испания начинает оправляться от долгого разорения, принесенного ей приливом американских богатств. Отдельный человек, или какая-нибудь малочисленная шайка людей может богатеть чужим трудом; но целая нация может поддерживать и увеличивать свое благосостояние только собственным трудом; всякое обстоятельство, отвлекающее нацию от этого единственного источника ее жизни, разоряет нацию. Сама теория Смита очень хорошо доказывает это, но, как видим, не всегда умеет остаться верна своему собственному принципу и часто обольщается поверхностными меркантильными впечатлениями. Мы много раз уже указывали источник таких ее ошибок: она останавливается на второстепенных явлениях обмена, вместо того, чтобы проникать до основных фактов производства; забывает сосчитывать отношение рабочих сил общества к массе продуктов первой необходимости, которая была бы нужна для общественного благосостояния.

Новым замечательным примером этой забывчивости служит второй отдел последнего параграфа третьей главы (стр. 57). Милль говорит, что если в известной стране значительная часть годичного продукта идет на непроизводительное потребление, то надобно радоваться тому, что общество располагает таким большим излишком, а жалеть надобно только о том, что этот излишек распределяется с удивительною неравномерностью, употребляется на вещи пустые и отдается людям, не возвращающим за него равномерных услуг обществу. Так, надобно жалеть об этом; но без точных исследований нельзя еще решить, действительно ли этот кажущийся излишек должен считаться излишком. Очень может быть, что в сущности излишка вовсе нет, а часть необходимого отвлекается от рассудительного употребления на первые необходимости, чтобы служить на предметы (роскоши; очень может быть, что феномен, представляющийся излишком, производится фальшивым образом. Если мы будем говорить об этом, не производя точного расчета общественных средств, мы легко впадем в меркантильное заблуждение. Мы знаем, что в расходах частных лиц часто бывает такая фальшь. Мы видим, например, что какой-нибудь господин бросает десятки рублей цыганскому хору. Если мы не сочли его доходов, то можно ли вперед сказать, что надобно радоваться существованию у него значительного излишка, а можно жалеть только о том, что он бросает лишние деньги на пошлое и пустое удовольствие, вместо того, чтобы доставлять себе на них удовольствия возвышенные, например, покупать картины или составлять библиотеку. Нет, мы еще не знаем, действительно ли можно считать излишком у него те деньги, которые бросает он цыганам. Очень может быть, что он живет на довольно дурной квартире, нуждается в белье, подвергает лишениям свое семейство. Точно таково же то национальное явление, которое обыкновенно принимается за признак избытка. Очень может быть, что в сущности нация вовсе еще не имеет никакого излишка, когда тратит часть своих продуктов на предметы роскоши. Чтобы решить это, надобно сосчитать, удовлетворены ли достаточным образом первые ее потребности. Не знаем, каково материальное благосостояние обществ, существующих на Луне, Марсе и Сириусе. Но что касается до обществ, существующих, например, в Западной Европе, то статистика показывает, что ни в одном из них не обращается достаточное количество продуктов на удовлетворение первых потребностей: в Англии, во Франции, в Германии, не говоря уже о других странах масса населения до сих пор не имеет удовлетворительной пищи, одежды и порядочного помещения. А если так, то эти нации еще не имеют излишка, который могли бы рассудительным образом обращать на непроизводительное потребление или на какие бы то ни было предметы роскоши. Если так, "адобно жалеть «е только о том, что мнимый излишек, идущий на эти предметы, распределяется и употребляется дурно, надобно еще больше жалеть о том, что нация обольщается, воображая, будто имеет излишек, когда вовсе не имеет его; надобно жалеть, что она тратит часть своих сил на выделку безделушек, когда еще не выделывает достаточного количества хлеба.

Мы полагаем, что читателю не совсем легко теперь свести в одно воззрение ту часть переведенного нами отдела, которая осталась нетронутою от наших замечаний, с нашими дополнениями к ней и возражениями на другую часть мыслей Милля. Для облегчения этого труда читателю мы, конечно, обязаны сами изложить в систематическом виде ту теорию труда, которая возникает из свода наших дополнений и замечаний с мыслями, находящимися у Милля. Но по тесной связи понятий труда и капитала, полезно будет отложить эту задачу до рассмотрения теории капитала; тогда мы представим общий взгляд на характер обоих этих деятелей производства.

Глава IV

Капитал

1. В предыдущих главах мы видели, что, кроме двух первоначальных и необходимых элементов производства, есть еще третий элемент, без которого невозможны никакие производительные процессы, кроме разве грубых и скудных начатков первобытной промышленности; мы видели, что сверх труда, сверх материалов и сил, доставляемых природою, нужен для производства предварительно накопленный запас продуктов прежнего труда. Этот накопленный запас продуктов труда называется капиталом. Ясное понимание роли капитала в производстве чрезвычайно важно, потому что очень многие из ошибочных мнений, портящих нашу науку, возникают из неполноты и сбивчивости понятия об участии капитала в производстве^[15].

По мнению людей, Совершенно непривычных к размышлению о нашем предмете, капитал представляется понятием совершенно равнозначительным с деньгами. Разоблачать эту ошибку значило бы повторить то, что мы говорили во введении. Деньги точно так же не капитал, как и не богатство. Сами по себе деньги не могут совершать ни малейшей части действий капитала, потому что не могут давать никакого содействия производству. Чтобы содействовать ему, деньги должны быть обменены на другие вещи, и все, что может быть обменено на другие вещи, может содействовать производству точно а такой же степени, как деньги- Капитал помогает производству тем, что дает удобное помещение, охранение, инструменты и материалы, нужные для работы, дает пищу и другое содержание работникам в продолжение работы. Это услуги, требуемые настоящим трудом от прошедшего труда и его продуктов. Капиталом называются все те вещи, которые назначены к атому употреблению, то есть к снабжению производительного труда различными предварительными условиями, которых он требует.

Чтобы ближе усвоить себе понятие капитала, посмотрим, какой вид принимает капитал, употребленный на какую-нибудь отрасль производительной промышленности. Мануфактурист имеет часть своего капитала в форме строений, приспособленных и назначенных к ведению известной отрасли мануфактурного дела. Другую часть капитала он имеет в форме машин. Третья часть состоит у него в хлопчатой бумаге, льне или шерсти, если он занимается прядением; в льняной, шерстяной, шелковой или бумажной пряже, если он занимается тканьем; состоит вообще в материалах, требуемых его родом фабрикации. В нынешнее время нет обычая, чтобы мануфактурист прямо запасал пищу и одежду для своих работников, и, кроме людей, занимающихся производством пищи или одежды, мало найдется таких капиталистов, у которых значительная часть капитала находилась бы в этом виде. Но зато у каждого капиталиста есть деньги, которыми он дает плату своим работникам, то есть дает им возможность снабжать себя пищею и одеждою. Кроме того, он имеет в своих кладовых изготовленные товары, продажею которых также выручает деньги на выдачу платы работникам, на пополнение запаса материалов, на поправку строений и машин и на приобретение новых, после совершенной порчи старых. Но не все его деньги, не все его изготовленные товары входят в состав его капитала, потому что не все они обращаются им на эти цели: часть наличных денег и часть выручки за товары он обращает на свое личное потребление и на потребление своего семейства, на наем домашней своей прислуги, на содержание охотничьих лошадей и собак для себя, на воспитание своих детей, на уплату налогов или на дела благотворительности. В чем же состоит его капитал? В той части его имущества, которую назначает он на ведение нового производства, какова бы ни была форма этого имущества. Если часть его или все оно имеет форму, в которой не может прямо удовлетворять надобностям работников, это все равно.

Положим, например, что капиталист занимается выделкою железных вещей и что за исключением его инструментов весь его капитал состоит в данное время из железных изделий. Железные изделия не могут служить пищею работникам. Но простою переменою в назначении этих железных изделий он может доставить пищу работникам. Положим, что частью своей выручки он хотел содержать охоту или домашнюю свою прислугу и что, переменив намерение, он начинает употреблять часть этой выручки на свою фабрикацию, выдавая ее в плату большему числу работников, чем прежде. Вновь нанятые работники получают теперь возможность покупать и потреблять пищу, которая прежде была бы съедена охотничьими собаками или домашними служителями; таким образом, хотя хозяин не видел глазами и не касался рукою ни одной крохи пищи, его решение определило, что из пищи, существующей в стране, известное количество, потреблявшееся прежде совершенно непроизводительным образом, обратилось на употребление производительных работников. Изменим теперь гипотезу и предположим, что деньги, обращенные хозяином на рабочую плату, расходовались прежде не на содержание прислуги или охоты, а на покупку серебряных и золотых вещей; чтобы действие этой перемены было заметно, предположим, что перемена совершается в значительном размере, что от покупки золотых и серебряных вещей большая сумма обращается на плату производительным работникам, о которых мы предположим, что прежде они, подобно ирландским поселянам, были только наполовину заняты и сыты. При увеличении своей платы работники израсходуют прибавку в ней не на золотые и серебряные вещи, а на пищу. Но количество пищи в стране не увеличилось и нет в ней непроизводительных работников или животных, от которых пища перенеслась бы на производительные цели. Пища будет, если можно, ввезена в страну, а если ввоз невозможен, то работники до следующего лета останутся на своем скудном продовольствии. Но от перемены непроизводительного расхода капиталистов в производительный произошла перемена в запросе на товары, и эта перемена в запросе будет иметь своим следствием то, что на следующий год будет произведено больше пищи и меньше серебряных и золотых вещей. Таким образом, когда люди, не имеющие прямого соприкосновения с пищею работников, обратили часть какой бы то ни было своей собственности от непроизводительного назначения к производительному, следствием этой перемены было то, что стало производиться большее количество пищи на потребление производительных работников. Итак, различие между капиталом и не капиталом состоит не в характере имущества, а в намерении капиталиста, в его решении употреблять это имущество на ту или на другую цель; и всякое имущество, хотя бы само по себе и было совершенно не пригодно к употреблению работников, составляет капитал, когда оно, или ценность, какую можно получить за него, определяется для производительного употребления. Сумма всех ценностей, назначенных на такое употребление своими владетелями, составляет капитал страны. Все ли эти ценности имеют форму, прямо приложимую к производительному употреблению, или некоторые из них не имеют формы прямо пригодной для него, это все равно. Если они предназначены на эту цель, то они найдут путь преобразоваться в вещи, пригодные для нее.

2. Все продукты страны, назначенные на производство, составляют капитал; и, говоря наоборот, весь капитал страны назначен на производство. Но эта вторая теорема подлежит некоторым ограничениям и объяснениям. Известное имущество может искать производительного употребления и не находить такого употребления, которое соответствовало бы желаниям владетеля; в таком случае эта сумма все-таки капитал, но капитал, остающийся без употребления. Другой случай: запас имущества может состоять из нераспроданных товаров, не пригодных для прямого приложения к производительному употреблению и не находящих себе сбыта в известное время; эти товары, пока лежат непроданы, находятся в состоянии капитала, остающегося без употребления. Третий случай: искусственные или случайные обстоятельства могут приводить к необходимости затрачивать вперед, перед началом производства, такую массу запасов, то есть капитала, которая больше размера, требуемого сущностью дел. Предположим, что правительство налагает пошлину на производство в одном из его первых периодов, например, облагает пошлиною материал. Фабрикант должен платить пошлину вперед, до начала производства, и потому принужден иметь большую массу средств, чем сколько нужно для производства и сколько действительно идет на него; в этом случае фабриканту для содержания производительного труда нужно иметь больше капитала, нежели требуется самым делом, или, что то же, при данном капитале он не может содержать того количества труда, сколько мог бы по сущности дела. Таким образом этот способ взимания налогов подвергает излишнему ограничению промышленность страны: часть имущества, назначенного своими владельцами на производство, отвлекается от этой цели и находится в постоянном положении уплаты вперед, производимой правительством.

Возьмем другой пример. Фермер может снять ферму в такое время года, что ему придется платить за одну, две или даже три четверти года ренту без получения выручки продуктами. Эта часть ренты должна быть уплачена им из капитала. А рента, платимая за самую землю, а не за улучшения, произведенные в ней трудом, составляет расход непроизводительный, не принадлежит к издержкам на содержание труда, или на заготовку инструментов и материалов для производства; она в таком случае просто цена, платимая за пользование силами природы, обращенными в частную собственность. Эти силы природы столь же необходимы, как и инструменты, или даже еще необходимее; но вовсе нет необходимости платить за них. Инструменты — вещи, производимые трудом, и потому цена составляет необходимое условие их существования; но земля существует сама собою. Потому плата за землю не принадлежит к издержкам производства и необходимость производить эту плату из капитала заставляет иметь такое количество капиталов, такую массу сбережения из продуктов прежнего труда, которая больше размера, требуемого естественной необходимостью или достаточного при иной системе поземельного владения. Этот излишек капитала, хотя и назначен своими владетелями на производство, употребляется в сущности непроизводительным образом и ежегодно воспроизводится не из своих собственных продуктов, а из продуктов труда, содержимого остальною частью капитала фермера {Объясним это примерами- Во-первых, посмотрим, каково действие пошлины, взимаемой не с готового продукта, поступающего уже на потребление, а с материала, который служит на производство продукта. Положим, что фабрикант, начинающий производство, имеет капитал в 1 000 рублей. Положим, что он, по существующей норме прибыли, должен получать с него 20 %. Итак, он должен продать свои продукты за 1 200 рублей.

Положим, что правительству нужно взимать с этого производства 10 %. Если пошлиною облагается самый продукт, поступивший в мелочную продажу, правительство возьмет с ценности продуктов 120 рублей. Продукты будут куплены потребителями за 1 320 рублей.

Если мы предположим, что капиталом в 1 000 рублей производится 1 000 аршин сукна, аршин сукна поступит в розничную торговлю по цене 1 рубль 32 копейки.

Предположим теперь, что пошлина берется не с готового продукта, а с материала. Положим, что этого материала, например, шерсти, привозимой из-за границы, покупается фабрикантом на такую же сумму, какая идет на остальные расходы. Положим, что правительство хочет ограничиться тем же размером пошлины 10 %. Тогда, имея 1 000 рублей капитала, фабрикант покупает шерсти на 1 500 рублей. Но с этой шерсти уже взята пошлина в 10 %, то есть за 500 рублей фабрикант получает теперь только то количество шерсти, какое прежде получал за 450 рублей. Если из прежнего количества можно было выделать 1 000 аршин, то из этого количества будет получено только 900 аршин. Какую сумму должен взять фабрикант за эти 900 аршин? Ту же самую, как и прежде, то есть 1 200 рублей. Но пошлина уже взята, потому новой надбавки в цене не будет. Итак, в розничную торговлю поступают 900 аршин сукна за 1 200 рублей, то есть аршин по 1 руб. 33 коп.

Цена сукна повысилась очень мало, но общество имеет вместо 1 000 аршин только 900, а правительство вместо 120 рублей пошлины только 50-Это значит, что общество будет нуждаться в одежде, а правительство в деньгах.

Каким образом станет переносить нужду в одежде общество, это уже его собственное дело. Но правительство увидит необходимость увеличить свои доходы по крайней мере вдвое: вместо 120 рублей можно еще удовольствоваться 100 рублями, но 50 рублей никак нельзя покрыть необходимые государственные доходы.

Итак, надобно будет увеличить пошлину на шерсть до 20 %. Тогда с количества, покупаемого фабрикантом за 500 рублей, будет взято пошлины 100 рублей, и фабрикант получает за свои деньги только такое количество шерсти, какое без пошлины получал за 400 рублей, то есть такое количество, из которого можно сделать только 800 аршин сукна. Эти 800 аршин поступают в продажу попрежнему за 1 200 рублей, то есть каждый аршин сукна стоит уже 1 р. 50 коп.

С повышением пошлины доход правительства увеличился, но цена сукна сильно поднялась, а количество его стало еще меньше прежнего. Имея только 800 аршин, общество будет уже очень сильно нуждаться в сукне, а правительство — все-таки имеет только 100 рублей, а не 120, которые имело бы при взимании пошлины с готового продукта вместо пошлины с материала.

Из этого мы видим, почему благосостояние общества и доходы казны увеличиваются с принятием свободной торговли, вместо протекционного тарифа.

Теперь обратимся к уплате ренты до получения выручки из продуктов фермы.

Положим, что фермер вступает во владение рентою с нового года. Положим, что уплата ренты производится вперед по четвертям года. Положим, что выручка за сбор хлеба бывает в сентябре. Положим, что величина ренты составляет 400 рублей, и фермер имеет капитал в 1 000 рублей. Положим, что каждые 2 рубля, употребленные фермером на земледельческие работы, дают в продукте 1 четверть хлеба. Положим, что обществу нужно 500 четвертей.

Фермер, получив ферму 1 января, должен до 1 сентября заплатить три четверти ренты, то есть 300 рублей. Эта уплата произведена еще до получения выручки, то есть у него из 1 000 рублей остается на производство только 700. Он производит только 350 четвертей. Из этого сбора уплачена остальная часть ренты за первый год. К 1 января положение дел опять прежнее: три четверти ренты за второй год должны уплачиваться не из выручки второго года, за которую собственно берется рента, а опять из капитала; то есть капитала на производство опять остается 300 рублями менее, чем нужно на производство 500 четвертей. То же будет и во все следующие годы. Потому, если обществу нужны 500 четвертей и если на производство каждой четверти нужен капитал в 2 рубля, фермер должен иметь не 1 000 рублей, а 1 300 рублей капитала; то есть величина капитала, требуемого земледелием, поднимается выше своей натуральной величины на всю ту сумму, какую составляет уплата ренты до получения выручки из жатвы.}.

Наконец, значительная часть того производительного капитала страны, который употребляется на рабочую плату работникам, не составляет в строжайшем и необходимом смысле необходимости для производства, или даже вовсе не составляет необходимости для него. Тот излишек ее, который превышает действительную необходимость для жизни и здоровья, расходуется не на содержание труда, а на его вознаграждение, а в плате мастеровым этот излишек обыкновенно бывает значителен^[16]. Работники могли бы ждать получения этой части своего вознаграждения до окончания производства; нет необходимости ей существовать до начала производства в виде капитала; а если бы по несчастию они совершенно лишились этой лишней части, производство могло бы совершаться в том же размере. Чтобы все вознаграждение работников в полном своем размере могло быть выдаваемо им вперед поденными или понедельными уплатами, нужно предварительно существовать запасу, обращаемому на производительное употребление, то есть существовать капиталу в размере, большем того, какой был бы достаточен для ведения производства в существующем размере. Этот излишек равняется всей сумме, какою превышает получаемое работниками вознаграждение ту норму выдачи, которую расчетливый рабовладелец стал бы для своей собственной выгоды давать рабам^[17]. Обычай платить вперед вознаграждение за труд, превышающее меру совершенной необходимости для жизни, мог возникнуть уже только по накоплении изобильного капитала, потому что излишек платы над мерою жизненной необходимости употребляется в сущности не на производство, а на непроизводительное потребление производительных работников; а это показывает, что запас сбережений, обращаемых на производство, достиг уже значительности, допускающей постоянное употребление части его не на жизненную необходимость, а на простое удобство. Я предполагаю, как заметит читатель, что работники во все времена содержались капиталом; очевидно, что всегда и было так в действительности, хотя нет необходимости, чтобы капитал доставлялся особенным человеком, который называется капиталистом. Когда работник содержит себя собственными запасами, например, когда землепашец, арендующий обрабатываемую им землю или сам владеющий ею, живет продуктами этого участка, или когда ремесленник работает сам от себя, он все-таки живет капиталом, то есть заранее приготовленным запасом. Этот землепашец живет в нынешнем году продуктами жатвы не нынешнего, а прошедшего года; этот ремесленник живет выручкою не той работы, которая теперь у него в руках, а той работы, которую он уже кончил и продал. Оба они содержатся своим собственным маленьким капиталом, который они периодически восстановляют из продуктов своего труда. Большой капиталист также содержится средствами, заготовленными вперед. Если сам он лично управляет своими делами, та часть его личного или семейного расхода, которая не превышает надлежащего вознаграждения за его труд по рыночной цене, должна считаться частью его капитала» расходуемою подобно всем другим частям капитала на производство; та часть его личного потребления, которая состоит из вещей, необходимых для жизни, составляет производительное потребление^[18].

3. Рискуя наскучить читателю, я должен прибавить еще несколько разъяснений, чтобы сильнее и точнее выставить понятие капитала. По справедливому замечанию Сэ, больше всего надобно стараться о разъяснении самых основных элементов предмета, потому что самые большие ошибки возникают именно из неполного знакомства с основными понятиями. Это не удивительно: ветвь может быть больна, и остальное дерево сохраняться здоровым; но болезнь в корне разливает испорченность по всему дереву.

Посмотрим же, может ли считаться капиталом собственность людей, которые живут процентами с своего имущества, не занимаясь лично производством, и если может, то в каких случаях. В разговорном языке эта собственность называется капиталом, и по отношению к делам частных лиц такое название справедливо. Для частного лица равнозначительно капиталу все то состояние, с которого он получает доход, расходуемый им без уменьшения и растраты его состояния. Но поспешное и необдуманное перенесение на общую точку зрения таких мнений, которые справедливы относительно частных лиц, было источником бесчисленных ошибок в политической экономии. По вопросу, занимающему нас теперь, надобно сказать, что имущество, служащее капиталом для частного лица, иногда бывает, а иногда не бывает капиталом для нации, смотря по тому, расточается или не расточается кем-нибудь другим то имущество, которое не расточается, по нашему предположению, самим владельцем.

Например, предположим, что 10 000 фунтов, принадлежащие А, даны взаймы В, фермеру или фабриканту, который с выгодою употребляет их на свои промышленные дела. Если так, эти 10 000 фунтов точно такой же капитал, как если бы принадлежали самому В. В таком случае А в сущности фермер или мануфактурист, не лично, но по своему имуществу. Капитал в 10 000 фунтов употребляется на производство, на содержание работников, на приобретение орудий и материалов. Этот капитал принадлежит А, а В берет на себя заботу употребить его в дело и получает в вознаграждение разницу между прибылью, им доставляемою, и процентами, которые он платит А. Это самый простой случай.

Но предположим, что 10 000 фунтов, принадлежащие А, даны взаймы не В, а поземельному владельцу С, который употребляет их на улучшение производительных сил своего поместья, на ограждение его изгородями, на дренирование, проложение дороги или на другие прочные улучшения. Это производительное употребление, — 10 000 фунтов вышли из обращения, но не промотаны. Они дают постоянный доход. Земля теперь дает лишнее количество продуктов, и если деньги были израсходованы расчетливо, то в несколько лет этим излишком продуктов возвратится вся сумма, а потом увеличится во много раз. Ценность 10 000 фунтов употреблена в этом случае на увеличение продуктов страны. Это составляет капитал; С получает под формою увеличения своей ренты доход с него, отдавая землю в наймы; по закладной записи А ежегодно получает из этого дохода, в виде процентов, такую сумму, какую условился давать ему С. Переменим теперь обстоятельства и предположим, что С употребляет занятые деньги не на улучшение своей земли, а на уплату прежнего своего долга, или на то, чтобы обеспечить своих детей. Будут ли 10 000 фунтов в этом случае капиталом, зависит от того, что сделает с ними человек, которому они окончательно достаются. Если дети обратят свое состояние на производительное употребление или кредитор, получив уплату, отдает полученные деньги другому землевладельцу на улучшение земли, или фабриканту на расширение фабрикации, эти деньги будут капиталом, потому что употребляются производительным образом.

Но предположим, что С, землевладелец, берущий деньги взаймы, человек расточительный и обременяет свою землю долгом не для увеличения своего состояния, а для растраты его, расходованием полученной суммы на экипажи и пиры. В год или в два эти деньги будут промотаны без всякой выручки. А сохранил свое богатство: у него нет 10 000 фунтов, но зато есть закладная крепость на землю, которую он может продать за эти деньги. С стал беднее прежнего на 10 000 фунтов; богаче прежнего не стал никто. Могут сказать, что стали богаты люди, воспользовавшиеся промотанными деньгами. Правда, если С проиграл эти деньги или они были у него раскрадены прислугою, богатство перешло из рук в руки, а не разрушилось, и люди, которые приобрели его, могут употребить его производительным образом. Но если С получал за свои деньги настоящую ценность их в виде продовольствия или предметов роскоши, которые он потребил сам или посредством своих слуг и гостей, то эти предметы перестали существовать, а не произведено ничего в замену их. Между тем, если бы эта сумма была употреблена на земледелие или на фабричное дело, то потребление в конце года с излишком уравновесилось бы новыми продуктами, произведенными трудом людей, потреблявших эту сумму. По расточительности С потреблено без возврата то, что иначе было бы потреблено с возвратом. Торговцы, у которых покупал С, могли получать прибыль, пока продолжалась растрата; но если бы капитал был израсходован производительно, точно такая же прибыль была бы получена людьми, строящими здания, изгороди, делающими орудия, и торговцами, поставляющими продовольствие для работников; по окончании этого времени С имел бы 10 000 фунтов возвратившимися к нему, имел бы даже больше 10 000, а теперь не имеет их. Таким образом общество имеет убыток по крайней мере на 10 000 фунтов, составляющих сумму непроизводительной растраты С. Для А убыток не чувствителен, потому что его доход обеспечен залогом, и, если залог хорош, а рыночная величина процентов не изменилась, то он всегда может продать закладную запись за ее первоначальную ценность. Итак, для А долг в 10 000 фунтов, лежащий на поместьи С, действительно составляет капитал; но составляет ли он капитал для общества? Нет. А имел капитал в 10 000 фунтов; он исчез, будучи промотан и уничтожен расточительностью С. Свой доход А получает теперь не из продукта своего капитала, а из какого-нибудь другого источника дохода, принадлежащего С, вероятно, из ренты за землю С, то есть из уплат, делаемых ему фермерами и составляющих продукт капитала уже этих фермеров, а не капитала А. Национальный капитал уменьшился 10 000 фунтов, а национальный доход уменьшился всею тою суммою продуктов, которая производилась бы этими 10 000 фунтов, если бы они были употреблены как капитал. Потеря не падает на владельца уничтоженного капитала, потому что человек, уничтоживший его капитал, обязался вознаградить его. Но потеря этого человека составляет только небольшую часть потери, которой подвергалось через него общество, потому что на потребление собственника шли только проценты, а самый капитал употреблялся или должен был употребляться на нескончаемое содержание известного числа работников, постоянно воспроизводящих то, что потребили; этого средства к жизни они теперь лишены безвозвратно.

Изменим еще нашу гипотезу и предположим, что капитал занят не землевладельцем, а государством. А ссужает свой капитал правительству на ведение войны; он покупает у государства так называемые государственные фонды, то есть обязательства, по которым правительство должно платить известный ежегодный доход. Если бы правительство употребило деньги на построение железной дороги, это было бы производительным употреблением, и имущество А послужило бы капиталом. Но деньги эти употреблены на войну, то есть на жалованье офицерам и солдатам, ничего не производящим, и на безвозвратное уничтожение известного количества ядер и пуль; потому правительство находится в положении С, расточительного землевладельца, и 10 000 фунтов А составляют уничтоженный национальный капитал; с точки зрения производства или богатства, эти деньги все равно, что брошены в море, хотя и может быть, что их употребление оправдывается другими соображениями. Доход, который будет получать теперь А, получается не из продуктов его капитала, а из налогов, берущихся с продуктов остального капитала общества. Капитал, принадлежавший А, не дает обществу никаких продуктов в вознаграждение за эти уплаты, он потерян и погиб, и теперь А имеет уже только право на продукты, производимые капиталом и промышленностью других людей. Правда, он может продать это право, получить за него сумму ценностей, равную его бывшему капиталу, и может потом употреблять его производительным образом. Но он этою продажею возвратит себе не прежний свой капитал и не продукты им произведенные: капитал их уничтожился вместе с продуктами, которые мог бы произвести. Теперь А приобретает уже капитал какого-нибудь другого лица, соглашающегося променять свой капитал на его право брать доход из налогов. На место А становится кредитором общества другой капиталист, владевший имуществом, которое употреблялось или могло употребляться на производство. От этого обмена производительные силы общества не увеличились и не уменьшились. Убыль нанесена капиталу страны тогда, когда правительство взяло деньги А: этим была взята из производительного употребления или отвращена от него ценность в 10 000 фунтов, заменена правом на непроизводительное потребление и безвозвратно растрачена.

Глава V

Основные теоремы относительно капитала

1. Если предыдущие объяснения были удовлетворительны, то они с достаточною полнотою представили читателям понятие о капитале, достаточно ознакомили их с ролью капитала в конкретных случаях среди темноты, которую окружают это понятие обстоятельства отдельных фактов, и теперь даже тот, кто не был приготовлен к этим соображениям, может уже понять основные теоремы относительно капитала. Полное понимание этих теорем составит уже значительный шаг из темноты к свету.

Вот первая из этих теорем: размер промышленности ограничен размером капитала. Эта истина так очевидна, что часто принимается за бесспорную в разговорной речи. Но замечать иногда истину еще совершенно не то, что признавать ее всегда и не допускать мнений, не согласных с нею. До последнего времени законодатели и публицисты почти постоянно пренебрегали аксиомою, которую мы представили; до сих пор чрезвычайно часто излагаются мнения не совместные с нею.

Вот выражения разговорной речи, основанные на принятии этой истины. Обращение промышленных сил на какое-нибудь определенное дело выражается фразою «приложение капитала» к этому делу. Обращать промышленные силы на обработку земли значит прилагать капитал к земле. Употреблять труд на фабричное производство значит прилагать капитал к этому производству. Такими выражениями предполагается, что промышленность не может получить размера, превосходящего капитал, который можно затратить на нее. В самом деле, кто ясно понимает эту мысль, не может не согласиться с ней. Разумеется, фраза «приложение капитала» есть выражение метафорическое: в сущности прилагается к делу труд, а капитал служит только необходимым условием для того. Мы часто говорим о «производительных силах капитала»: это выражение не совершенно правильно. Производительные силы только труд и природа; и если, расширяя смысл выражения, можно сказать о какой-нибудь части капитала, что она имеет производительную силу, то сказать это можно только об инструментах и машинах: они, подобно ветру или воде, принимают участие в труде. Пища работников и материалы производства не имеют производительной силы; но труд может проявлять свою производительную силу только тогда, когда снабжен ими. Размер промышленности не может быть больше того, на сколько снабжена она материалами для обработки и пищею для прокормления. Это дело очевидное; но при всей его очевидности часто забывают, что народ известной страны содержится и удовлетворяет своим потребностям не из продуктов настоящего своего труда, а из продуктов прошедшего труда. Люди потребляют то, что уже произведено, а не то, над производством чего еще трудятся. А из того, что произведено, только часть отдается на содержание производительного труда; размер этого труда не бывает и не может быть больше того, сколько его может быть прокормлено и снабжено материалами и орудиями производства на ту часть продуктов, которая идет на него и составляет капитал страны.

Несмотря на очевидность этого факта, долго думали, что законы и правительства могут создавать промышленность, не создавая капитала. Правительство косвенным образом может в известной степени содействовать тому, чтобы народ делался более трудолюбив, или успешность его труда увеличивалась; но думали, что правительство может развивать промышленность не этим путем. Полагали, что хотя бы искусство и энергия работников не увеличивались, хотя бы не были заставляемы работать люди, которые прежде содержались в праздности, правительство все-таки может создать большее количество промышленных дел, не увеличивая запаса, на который производится промышленность. Запретительными законами правительство прекращало ввоз какого-нибудь товара; заставив тем производить этот товар дома, оно хвалилось, что обогатило страну новой отраслью промышленности, выставляло на похвальбу в статистических таблицах количество полученного продукта и труда, употребленного на производство, и объявляло всю эту сумму выигрышем для страны, доставленным ей через запретительный закон. В Англии политическая арифметика этого рода несколько потеряла свой кредит, но у наций континентальной Европы она еще процветает. Если бы законодатели понимали, что размер промышленности ограничен размером капитала, они понимали бы, что когда масса капитала страны не увеличилась, то часть капитала, обращенная их законами на новоприобретенную отрасль промышленности, отнята у какой-нибудь другой отрасли, в которой она давала занятие, вероятно, почти такому же количеству труда, какому дает занятие в новом деле {Надобно сказать, что исключением из этого бывает, когда промышленность, создаваемая или поддерживаемая запретительным законом, принадлежит к разряду так называемых домашних изделий. Эти изделия производятся людьми, которые уже имеют продовольствие от другого дела, производятся работающими семействами в промежутки от других занятий; потому для ведения этой промышленности не нужно переносить на нее от других промышленностей никакого капитала, кроме того, сколько стоят материалы и орудия, ценность которых часто бывает незначительна. Итак, если покровительственная пошлина бывает причиною занятия домашним промыслом, которым без нее не занимались бы, то она действительно увеличивает производство страны.

Мы должны были сделать это исключение, чтобы придать полную неопровержимость нашему теоретическому выводу; но этот особенный случай не касается учения о свободной торговле практическим образом. По самой сущности дела, домашние изделия не нуждаются в покровительственных пошлинах: продовольствие работников доставляется из других источников, и потому как бы ни понижалась цена домашнего изделия, она почти вся составляет чистый барыш для работников. Если домашние изделия прекращаются от соперничества привозных, это бывает не от необходимости, а оттого, что продукт не стоит употребляемого на него труда, по мнению лучших судей этого вопроса, тех людей, которые производят продукт и употребляют на него труд. Издержка на покупку платья кажется им менее обременительною, нежели труд на домашнее приготовление платья, и они не хотят продолжать этого труда, потому что общество не дает им за него больше, чем стоит их продукт по собственному их мнению. Прим. авт.

Нам кажется, что Милль в этом случае слишком легко говорит о деле, которое можно решить только посредством очень внимательного расчета. Мы не будем вдаваться здесь в специальные исследования, которые заняли бы слишком много места, а заметим только одно обстоятельство. Домашними изделиями работники и их семейства занимались в промежутках от других дел. Когда занятие домашним изделием прекращается, эти промежутки времени остаются, без производительного дела. Ясно, что производство страны от этой перемены уменьшилось. Будет ли вознаграждена эта потеря употреблением незанятых промежутков на умственное образование, или на здоровый отдых, или на что-нибудь другое полезное, это еще вопрос: а то, что потеря есть, это уже бесспорно. Итак, всякое уменьшение занятий домашними изделиями представляет для общества и для самих работников риск безвозвратной потери Конечно, мы замечаем это вовсе не в защиту протекционных пошлин, которые не затем и существуют, чтобы поддерживать какие-нибудь мужицкие изделия для собственного же мужицкого употребления. Мы хотим только сказать, что всякая перемена, уменьшающая трудолюбие в народе, отнимающая у него охоту дорожить каждою минутою, не выгодна для страны. Если домашние изделия выходят из употребления по несоответственности с модным вкусом, то едва ли не всегда их прекращение оказывается убыточным для страны и для работников. Но тут надобно заботиться не о сохранении протекционного тарифа, а о том, чтобы в обществе развивалась простота вкусов, привычка дорожить временем и возможность обращать на пользу каждую минуту его. — Прим. переводч.}.

2. Если размер промышленности ограничен размером капитала, из этого еще не должно заключать, чтобы он всегда достигал такого предела. Быть может, что нельзя получить такого числа работников, какое мог бы содержать и употреблять на дело капитал. Это, как известно, случалось в новых колониях, где капитал пропадал иногда бесполезно, по недостатку рабочих сил; примером тому служила колония Лебединой Реки (Swan River) в первые годы по своем основании- На существующий капитал живут многие люди, которые не производят ничего или могли бы производить больше, нежели производят. Если работники будут сведены на более низкую плату или склонены к тому, чтобы за прежнюю плату работать больше часов, или если их семейства, которые уже содержатся из капитала, будут в большем против прежнего размере содействовать увеличению производства, то данный капитал доставит занятие большему количеству производства. Непроизводительное потребление производительных работников, которое все получается теперь из капитала, могло бы прекратиться или быть отсрочено до получения продукта, и на эту сумму было бы можно содержать еще известное число работников, кроме нынешнего. Этими способами общество могло бы получить от своих существующих средств большее количество продуктов; и оно бывало принуждаемо прибегать к таким способам, когда, при внезапном уничтожении значительной части его капитала, становилось делом главнейшей важности то, чтобы употребить остальной капитал с наибольшим размером действия.

Где промышленность не достигает предела, назначаемого ей капиталом, правительства могут приближать ее к этому пределу различными способами, например тем, чтобы привозить новых работников; так привозятся кули и свободные негры в Вест-Индию. Правительства могут увеличивать размер промышленности и другим способом: они могут создавать капитал. Они могут налагать подати и обращать их на производительное употребление. Они могут делать еще другую вещь, имеющую почти такое же значение: налагать подати на доход или предмет расхода и употреблять получаемые суммы на уплату государственных долгов. Рентьер, у которого выкуплены облигации государственного долга, захочет попрежнему получать доход от своей собственности и большая часть ее обратится на производительное употребление, а между тем значительная часть этой суммы взята из доходов, обращавшихся на непроизводительное употребление, потому что человек платит не весь налог из той части имущества, которую сберегает, а некоторую, если не главную, долю налога платит из той части, которую иначе израсходовал бы. Надобно прибавить, что всякое увеличение производительной силы капитала (или, точнее говоря, труда), порождаемое техническими усовершенствованиями или другими причинами, ведет к увеличению количества труда, содержимого капиталом: при увеличении массы продуктов некоторая часть прибавочного количества, конечно, всегда будет сбережена и обращена в капитал. Тем более надобно ждать этого, когда увеличение выгодности производства служит усилением побуждения обращать запасы от непроизводительного назначения к производительному.

3. Размер промышленности ограничен размером капитала, и потому каждое увеличение капитала дает или может давать большее количество занятий для промышленности; этому возрастанию нельзя назначить пределов. Я вовсе не отрицаю того, что капитал или часть капитала может получить употребление, непригодное для содержания работников, может быть изъята из оборота обращением в машины, постройки, земледельческие улучшения и т. д. При каждом большом возрастании капитала значительная часть его всегда получит такое употребление и будет только содействовать труду работников, а не содержать их. Но я хочу сказать то, что часть капитала, назначенная на содержание работников, может (при предположении неизменности других условий) быть увеличиваема выше всякого данного размера, и все-таки будет можно найти занятие для работников; выражаясь иначе, если есть люди, способные работать, и есть пища для их прокормления, то они всегда могут быть употреблены на производство чего-нибудь. На этой теореме надобно несколько остановиться, потому что она принадлежит к числу тех, с которыми люди легко соглашаются в виде общих формул, но от которых они расположены отступаться в хаосе действительных фактов общественной жизни; притом же теорема эта сильно противоречит обыкновенным мнениям. К числу мнений, Наиболее распространенных между людьми, принадлежит то, что непроизводительные расходы богатых необходимы, чтобы дать занятие бедным. До Адама Смита почти никто не сомневался в справедливости такого мнения; да и после Адама Смита писатели, очень знаменитые и действительно заслуживающие уважения (например, Мальтус, Чомерс, Сисмонди), утверждали, что если бы потребители стали сберегать и обращать в капитал слишком большую часть своего дохода и если бы они не обращали на непроизводительное потребление сумму средств, находящуюся в известной пропорции к капиталу страны, то эта прибавка к сбережению была бы просто потерею для общества, потому что не было бы рынка для сбыта товаров, которые произвел бы капитал, созданный таким образом. Я считаю это за одну из тех многочисленных ошибок, которые происходят в политической экономии, когда мы не начинаем исследование с простейших вопросов, а прямо бросаемся в запутанные конкретные феномены.

Каждый может видеть, что если бы доброжелательное правительство владело всею пищею, всеми инструментами и материалами общества, то оно могло бы требовать производительного труда от всех, кого допускает к участию в пище и никогда не имело бы затруднения в том, чтобы найти поле для занятия этому производительному труду; потому что пока оставалась бы неудовлетворенной чья-нибудь и какая-нибудь потребность, требующая удовлетворения материальными предметами, труд общества мог бы быть обращен на производство чего-нибудь, способного удовлетворить этой потребности. Частные люди, владеющие капиталом, увеличивая его новыми накоплениями, делают точно то же самое, что в нашем предположении делалось бы доброжелательным правительством. Можно предполагать гипотетическим образом какие угодно случаи, потому вообразим самый крайний случай, какой только можно представить. Предположим, что каждый капиталист дошел до такого мнения, что, не имея заслуг более, чем хороший работник, он не должен жить лучше работника, и что, сообразно такому внушению совести, все капиталисты сберегают весь излишек своей прибыли; или предположим, что эта воздержность производится не собственным их желанием, а налагается законом или общественным мнением на всех капиталистов и на всех землевладельцев. Итак, непроизводительные расходы приведены к наименьшему размеру; спрашивается теперь, какое употребление себе найдет увеличившийся капитал? Кто станет покупать товары, им производимые? Нет покупщиков и на те товары, которые уже были произведены в прежнее время. Итак, товары останутся непроданными, говорят нам; они будут тлеть в кладовых, пока капитал уменьшится до своей прежней величины или, точнее сказать, до величины меньшей прежнего на ту пропорцию, на какую уменьшился запрос со стороны потребителей. Но говорить это значит видеть только одну половину дела. В предполагаемом нами случае не было бы со стороны капиталистов и землевладельцев запроса на предметы роскоши. Но, когда эти сословия обращают свой доход в капитал, они не уничтожают этим свою силу потребления, они только переносят ее от себя на работников, которым дают занятие. Относительно работников можно сделать два предположения: в числе их происходит увеличение, пропорциональное увеличению капитала, или не происходит такого увеличения. Если оно происходит, вопрос не представляет затруднения: производство предметов необходимости для нового населения займет место производства предметов роскоши для части прежнего населения и доставит ровно такое же количество занятия, какое было утрачено. Но предположим, что население не возросло. Все, что прежде расходовалось на предметы роскоши капиталистами и землевладельцами, распределяется между существующим числом работников под формою увеличенной рабочей платы Предположим, что эти работники уже и прежде были достаточно снабжены предметами необходимости. Что же теперь будет? Будет то, что работники станут потребителями предметов роскоши, и капитал, прежде употреблявшийся на производство предметов роскоши, попрежнему может употребляться тем же путем; разница только в том, что предметы роскоши распределяются по всему обществу, между тем как прежде распределялись только между немногими людьми. Строго говоря, увеличение сбережений и увеличение производства могло бы продолжаться до того, пока каждый работник стал бы иметь все удобства богатства, совместные с продолжением труда, предполагая, что сила труда работников физически достаточна для произведения всей массы этих удобств для всего числа работников. Таким образом, границею богатства никак не может служить недостаток потребителей, а служит ею только недостаточное количество производителей и производительных сил. Каждое увеличение капитала дает труду или увеличение занятия или увеличение вознаграждения, обогащает или страну, или рабочий класс. Если новый капитал находит новые руки для занятия делом, он увеличивает общую массу продуктов; если он не находит новых рук, он дает прежним рукам большую пропорцию продуктов, и даже в этом случае может увеличить общую массу продуктов, возбуждая работников к более усердному труду^[19].

4. Вторая основная теорема о капитале относится к источнику, из которого он происходит. Капитал есть результат сбережения. Полное доказательство тому находится в объяснениях, уже изложенных нами; но самая теорема требует еще новых объяснений.

Если бы каждый расходовал на личные надобности и удовольствия все, что производит, и весь доход, получаемый им из продуктов других людей, то капитал не мог бы возрастать. Весь капитал, за ничтожным исключением, был первоначально результатом сбережения. Я говорю, однако же, о некотором исключении; оно ничтожно, но оно существует. Человек, трудящийся на свой собственный счет, может расходовать на себя все, что производит, и не будет становиться беднее; запас продуктов, которым он продовольствуется, пока соберет свою жатву или продаст свое изделие, служит капиталом; но нельзя сказать, чтобы этот запас сберегался, потому что весь он употребляется на надобности этого человека и расходуется, быть может, столь же быстро, как расходовался бы в праздности. Мы можем вообразить, что известное число лиц или семейств живут каждое на своем участке земли, каждое продуктами своего собственного труда, и что каждое из них потребляет весь продукт. Но даже и они должны сберечь (то есть не обратить на свое личное потребление) ту часть продукта, какая необходима на посев. Итак, даже в этом простейшем состоянии экономических отношений нужно было сделать некоторое сбережение: люди эти должны были произвесть больше, чем потребили, или потребить меньше, чем произвели. Еще больше нужно им сделать сбережения, чтобы нанять других работников или увеличить свое производство до такого размера, какой не может совершаться собственным трудом их рук. Все продукты, употребляемые человеком на содержание и ведение чьего-нибудь труда, кроме своего собственного труда, должны были первоначально быть собраны сбережением; кто-нибудь должен был произвести их и отказаться от их употребления. Итак, не делая практической неточности, можно сказать, что весь капитал и в особенности всякое увеличение капитала — результат сбережения.

В грубом и не безопасном положении общества постоянно бывает, что капитал принадлежит не тому лицу, которое сберегло его, а какому-нибудь другому, более сильному или принадлежащему к более сильному обществу, и перешел к владельцу посредством грабежа. Даже при таком порядке дел, в котором собственность была ограждена, возрастание капитала долго происходило почти повсюду главным образом от лишений, которые хотя в сущности одинаковы с сбережением, но не называются этим именем потому, что нет в них добровольности. Действительными производителями были рабы, принужденные производить столько, сколько можно было вынудить у них силою, а в потреблении своем ограничиваться только тем, что давала им расчет их владельцев или сострадательность этих владельцев, вообще очень незначительная. Но это насильственное сбережение не породило бы никакого увеличения капитала, если бы часть продуктов, остающихся от него, не была снова сбережена, и уже добровольно сбережена, владельцем. Если бы он потреблял на личные свои надобности все, что по его принуждению произвели и оставили непотребленным рабы, он не увеличил бы своего капитала и не получил бы средства содержать большее число рабов. Да и вообще чтобы содержать какое бы то ни было число рабов, надобно было предварительно сделать сбережение, заготовить вперед какой-нибудь запас, по крайней мере пищи. Но это сбережение могло быть сделано не отказом от личных расходов, которому добровольно подвергал себя хозяин: вероятнее, что оно было бы сделано самими рабами, когда они еще были свободны, а потом насилие или война, лишившая их личной свободы, перенесла в руки победителя и продукты, ими сбереженные.

Есть еще другие случаи, в которых термин сбережение, с мыслями к нему обыкновенно принадлежащими, не применяется в точности к процессу, каким увеличивается капитал. Если, например, мы скажем, что единственный путь ускорить возрастание капитала есть усиление сбережения, то в читателе, вероятно, пробудится этим мысль о большем ограничении потребления и об увеличении лишений. Но, очевидно, что все, увеличивающее производительную силу труда, создает больший запас для делания сбережений и дает средства увеличивать капитал без всякого увеличения лишений, а, напротив, вместе с увеличением личного потребления. По научному смыслу термина, происходит сбережение и в этом случае. Правда, что потребляется больше, но и остается после потребления больше прежнего: излишек производства над потреблением тут значительнее прежнего, и потому такой процесс правильно называется большим сбережением. Надобно сказать, что термин «сбережение» не совсем удобен; но всякий другой термин был бы еще менее удобен. Сбережение состоит в том, когда потребляется меньше, нежели производится; капитал увеличивается собственно этим процессом, а не всегда непременно уменьшением в размере потребления. Не надобно нам до такой степени порабощать себя разговорному языку, чтобы, употребляя слово сбережение в научном смысле, забывать о том, что увеличение капитала совершается не одним путем уменьшения в размере потребления, а также и другим путем — увеличением производства.

5. Третья основная теорема о капитале тесно связана со второю, теперь изложенною нами. Вот она: хотя капитал сберегается и составляет результат сбережения, но тем не менее он потребляется. Слово «сбережение» вовсе не говорит, чтобы сберегаемое не потреблялось, не говорит даже и того, чтобы потребление сберегаемого непременно отсрочивалось; оно говорит только, что если сберегаемое немедленно потребляется, то потребляется не лицом сберегающим, а другим лицом. Если продукт просто отложен для будущего употребления, то надобно сказать, что он спрятан; и пока он спрятан, вовсе он не потребляется. Но если он употребляется как капитал, то он весь потребляется, только потребляется не капиталистом^[20]. Часть его обменивается на орудия или машины, изнашивающиеся от употребления: часть На семена или материалы, которые уничтожаются в прежнем своем виде посевом или обработкою и совершенно уничтожаются потреблением окончательного продукта. Остальная часть уплачивается производительным работникам, потребляющим эту плату на свои ежедневные нужды; а если работники и сберегут часть платы, то она, говоря вообще, не прячется, а посредством сберегательных касс и других подобных учреждений снова обращается в капитал и потребляется.

Принцип, нами изложенный, служит сильным примером необходимости внимательно вникать в самые элементарные истины нашей науки: это одна из самых элементарнейших истин ее, а между тем почти никто не понимает этой теоремы, если не вникал в науку, и почти никто не соглашается даже принять эту истину, когда слышит ее в первый раз. Для профана непонятно, как сберегается то, что потребляется. Для него сберегающий человек представляется человеком, прячущим деньги; он думает, что сбережение недурно, или даже похвально, когда имеет целью обеспечение семейства и тому подобные заботы; но профан совершенно не думает, что сберегать значит приносить пользу другим: сберегать, по его мнению, то же, что хранить вещь для самого себя, а растрачивать то же, что раздавать вещь по рукам других. Человек, расходующий свое состояние на непроизводительное потребление, считается разливающим благодеяния на всех окружающих его; он предмет такого сочувствия в обществе, что часть этой популярности переходит даже на человека, расточающего состояние, не принадлежащее ему, на человека, который не только уничтожает свой капитал, если когда имел его, но, под видом займа и с обещанием уплаты, овладевает даже капиталом, принадлежащим другому, и также уничтожает его.

Эта ошибочность обыкновенного взгляда происходит оттого, что обращается внимание только на одну и притом небольшую часть следствий, проистекающих от сбережения и от растраты: люди не думают о тех последствиях, которые не попадаются сами на глаза. Глаз следует за сберегаемым имуществом в воображаемую шкатулку и тут теряет его из виду. Он следит за растрачиваемым имуществом, как оно идет в руки торговцев и людей, окружающих расточителя; но в обоих этих случаях глаз одинаково не проникает до окончательного назначения имущества. Сбережение (на производительное потребление) и растрата очень сходны в первом периоде своего процесса. То и другое начинается потреблением, разрушением известной части богатства. Разница только в том, какие вещи потребляются и какие люди потребляют их. В первом случае изнашиваются инструменты, уничтожаются материал, также пища и одежда, которую потребляют работники; во втором случае потребляются, то есть уничтожаются, дорогие вина, экипажи и меблировка. До сих пор последствие обоих дел для национального богатства было почти одинаково: одинаковое количество богатства уничтожилось тем и другим делом. Но при мотовстве этот первый фазис служит и окончательным фазисом: известное количество продуктов труда исчезло, и ничего от них не осталось; а сберегающий человек во все время, пока продолжалось разрушение, держал на работе людей, восстановлявших уничтожаемые продукты, и в результате оказывается, что работники с излишком воспроизвели то количество продуктов, которое было потреблено. Эта операция может быть бесконечное число раз повторяема без нового сбережения, потому раз сделанное сбережение становится фондом, могущим содержать вечное время известное число работников, которые ежегодно воспроизводят свое продовольствие с прибылью.

Для непривычного соображения истинный характер этих феноменов затемняется тем, что в них участвуют деньги. Почти все расходы производятся посредством денег, и потому деньги приобретают вид главного элемента в этом деле; а деньги не истребляются, они только переходят из одних рук в другие, и от внимания ускользает уничтожение, происходящее при непроизводительном расходе. Деньги только перешли из рук в руки, и люди и думают, что богатство также перешло из рук мота в другие руки. Но это просто значит смешивать деньги с богатством. Уничтоженное богатство было не деньги, а те дорогие вина, экипажи и меблировка, которые были куплены на деньги; эти вещи уничтожены теперь безвозвратно, и общество стало беднее на всю сумму их. Могут сказать, что дорогие вина, экипажи и меблировка не пища, не инструменты, не материалы и ни в каком случае не могли бы годиться на содержание труда; что они годятся только на непроизводительное потребление и что ущерб богатству общества наносился, когда они производились, а не тогда, когда они потреблялись. Я согласен допустить такое замечание, насколько нужно для разъяснения предмета, и замечание это было бы совершенно справедливо, если бы эти убыточные предметы роскоши брались из существующего запаса, которому не было бы уже суждено пополняться. Но ведь они будут производиться вновь, пока будут для них потребители, и будут производиться в большем количестве для удовлетворения увеличившегося запроса; потому, когда потребитель расположился тратить 5 000 фунтов из своего дохода на предметы роскоши, он из года в год держит соответственное число работников, занятых производством вещей, которые никак не могут пригодиться для производства. Труд этих работников теряется по отношению к возрастанию национального богатства; пища, инструменты и материалы, ежегодно потребляемые ими,, отнимаются из общего запаса нации, пригодного на производительное употребление. По мере расточительности или роскоши известного класса, промышленность страны обращается к производству предметов роскоши для него, и не только уменьшается количество занятия для производительных работников, но продовольствие и инструменты, нужные для производительного занятия, производятся в меньшем количестве.

Словом сказать, сбережение обогащает, а расточительность приводит к бедности общество, подобно отдельному человеку; иначе говоря, это значит, что общество в целом своем составе обогащается тою суммою, какую расходует на содержание производительного труда и на содействие ему и, наоборот, беднеет на ту сумму, какую потребляет для своих удовольствий^[21].

6. Возвратимся к нашей основной геореме. Все, что производится — потребляется, потребляется и то, что называется растрачиваемым, и то, что называется сберегаемым; притом сберегаемое потребляется так же быстро, как растрачиваемое. Все выражения разговорного языка ведут к тому, чтобы мы этого не замечали. Когда говорится о старинном богатстве страны, о богатствах, наследованных от предков, эти и все подобные им выражения ведут нас к мнению, будто богатства, переданные от предков, были произведены очень давно, в то время, когда они первоначально были приобретены, и будто в нынешнем году произведена только та часть капитала страны, на какую увеличилась в нынешнем году вся сумма его. На самом деле вовсе не то. Большая часть тех составляющих богатство ценностей, которые ныне существуют в Англии, произведена человеческими руками в течение последних двенадцати месяцев. Очень мала та часть этого огромного богатства, которая существовала лет десять тому назад: из нынешнего производительного капитала страны едва ли существовало тогда что-нибудь, кроме домов на фермах и фабричных зданий, да немногих из нынешних кораблей и машин; да и из этих домов, кораблей и машин разве очень немногие просуществовали бы десять лет, если бы не употреблялся в это время новый труд на их поправку. Земля осталась от прежнего времени, и она почти единственная вещь, оставшаяся от прежнего времени. Зато она и не произведена; а все, что произведено, исчезает и почти все исчезает очень быстро. Почти все роды капитала по своей натуре неспособны долго сохраняться. Есть только несколько, и притом очень мало, произведений, способных иметь очень долгое существование. Уэстминстерское аббатство⁴⁰ с небольшими починками продержалось несколько столетий; некоторые греческие статуи существуют больше 2 000 лет; пирамиды, быть может, вдвое или втрое больше^4l. Но это предметы, назначенные на непроизводительное употребление. За исключением мостов и водопроводов (к которым можно прибавить некоторые резервуары и плотины), почти нет сооружений для промышленности, которые существовали бы долго. Промышленные здания вообще скоро изнашиваются употреблением, да и нет расчета строить их с вековечною прочностью. Капитал поддерживается из поколения в поколение не тем, что сохраняется, а тем, что постоянно воспроизводится: все составные части его разрушаются употреблением, и вообще разрушаются вскоре после того, как произведены; но люди, потребляющие их, занимаются между тем производством другого капитала, имеющего больший размер. Возрастание капитала подобно возрастанию населения. Каждый, кто рожден, умирает; но каждый год число рождающихся больше числа умирающих: потому население постоянно возрастает, хотя ни одного из лиц, составляющих его, не существовало на свете до времени вовсе недалекой старины.

7. Это постоянное потребление и воспроизведение капитала служит объяснением факту, столь часто возбуждающему удивление, факту чрезвычайной быстроты, с которою страны поправляются от опустошений, — тому, что скоро исчезают все следы бедствий, нанесенных землетрясениями, наводнениями, ураганами и военным разорением. Неприятель опустошает страну огнем и мечом, разрушает или увозит почти все существующее в ней движимое богатство; все жители разорены; но через несколько лет все почти в таком же виде, как было до войны. Эта vis medicatrix naturae, «целебная сила природы», часто бывала предметом бесплодного изумления или приводилась в пример чудесного могущества сбережения, вознаграждающего такие громадные потери в такое короткое время. Но тут нет ровно ничего удивительного. То, что уничтожено неприятелем, в недолгое время было бы уничтожено и самими жителями; богатство, столь быстро воспроизводимое ими, они должны были бы воспроизводить и воспроизвели бы во всяком случае, и, вероятно, в столь же недолгое время. Разницы тут никакой нет, кроме той, что во время воспроизведения они не имели наслаждения потреблять сами то, что было произведено ими прежде. Возможность быстрого возвращения погубленных бедствием богатств зависит главным образом от того, сохранилось ли население страны. Если ее трудящееся население не истреблено во время бедствия и не вымерло потом от голода, то, сохранив прежнее искусство и знание, оно имеет оставшеюся без повреждений свою землю с ее прочными улучшениями; вероятно, имеет прочные здания, также сохранившимися без повреждений или почти без повреждений, или с не очень важными и многочисленными повреждениями; и таким образом у него остались почти все элементы, нужные для ведения производства в прежнем размере. Если у жителей осталось столько пищи, или столько ценностей, чтобы купить пищи на то, чтобы с какими бы то ни было лишениями просуществовать и быть в состоянии работать, они скоро произведут такое же количество продуктов, в общей своей сложности приобретут прежнее количество богатства и капитала и достигнут этого простым продолжением труда, какой прежде употребляли на свои занятия. Это факт, порождаемый вовсе не силою сбережения в разговорном смысле слова, потому что мы видим тут не добровольную воздержность, а лишения, налагаемые внешнею необходимостью. Тут действует воспроизведение^[22].

А между тем, так сильна привычка мыслить о предмете не прямо по его признакам, а только через посредство технических фраз, и ученые исследователи так мало свободны от тех умственных немощей, которыми страдают профаны, что простого объяснения, приведенного нами здесь, не умел, сколько я помню, дать ни один политико-эконом до д-ра Чомерса, — писателя, у которого много мыслей, по моему мнению, ошибочных, но у которого всегда есть то достоинство, что он изучает феномены в самом их источнике и выражает их самостоятельным языком, часто раскрывающим такие стороны истины, которые закрываются принятою фразеологиею.

8. Из того воззрения, которым доктор Чомерс объясняет изложенный нами вопрос, он выводит важные заключения о другом, близком к объясненному факту предмете, о государственных займах на войну и на другие непроизводительные расходы. Займы эти, заменяя собою налоги, берутся из капитала, между тем как налоги платились бы из дохода и отчасти или вполне покрывались бы увеличением экономии в расходах; итак, по принципам, нами изложенным, займы ведут страну к обеднению. Но годы, когда расходы, делаемые на занятые суммы, совершались в громаднейшем размере, часто бывали годами большого наружного благосостояния: средства страны и богатство ее, вместо того чтобы являться уменьшенным, показывали все признаки быстрого возрастания, пока длился расход, и оказывались сильно расширившимися по его окончании. Все согласны в том, что так было с Великобританией во время последней долгой континентальной войны (при Наполеоне I)⁴³, и много места понадобилось бы на исчисление всех неосновательных политико-экономических теорий, порожденных этим фактом, вошедших на некоторое время в доверие у публики, благодаря ему, и превозносивших непроизводительное потребление, как более выгодное, чем производительное. Не входя в изложение всех причин, не дававших тут и обыкновенно не дающих стране чувствовать последствия этих чрезвычайных растрат ее производительных сил в полном размере, какой обозначается теориею, мы предположим самый неблагоприятный из всех возможных случаев: предположим, что вся занятая и уничтоженная правительством сумма богатств была вынута заимодавцем из производительного потребления, которым была вся она фактически занята. В таком случае капитал страны уменьшен на всю величину этой суммы. Но если сумма эта не была страшно чрезмерною, то по самой сущности дела нет причин национальному капиталу не возвратить на следующий год свою прежнюю величину. Заем не мог быть взят из той части капитала, которая состоит в инструментах, машинах и зданиях. Он весь должен быть взят из той части капитала, которая служит платою работникам, и работники пострадали от займа пропорционально взятой сумме. Но если никто из них не умер с голоду, если рабочая плата могла вынести такое уменьшение, или если благотворительность отвращала от работников совершенное отсутствие продовольствия, то нет причины, почему бы труд их в следующем году произвел меньше, нежели в предыдущем^[23]. Если они за плату, уменьшившуюся известным числом миллионов, произведут столько же, как прежде, эти миллионы будут выиграны хозяевами их {Но именно столько же они не произведут, потому что за меньшую плату труд получается худшего качества, и потому не все миллионы будут выиграны хозяевами, — часть этой суммы потеряется от ухудшения в качестве труда. Чтобы сделать яснее это соображение, мы приведем гипотетический баланс общества.

Положим, что Англия занимает на войну 50 миллионов фунтов. Эги 50 миллионов берутся из платы работникам. Положим, что она имела прежде величину 200 миллионов; она уменьшилась от займа на четвертую часть; качество труда ухудшилось от этого хотя на одну двадцатую часть. Если при помощи данных орудий и данного количества материалов труд производил прежде продуктов на 500 миллионов, теперь он произведет их одною двадцатою частью меньше, то есть только на 475 миллионов. Итак, что произвел заем только одною этою стороною своего действия? Он взял у работников через руки хозяев 50 миллионов; но, взяв у работников для передачи правительству 50 миллионов, хозяева сами потеряли от ухудшения в качестве труда 25 миллионов. Итого 75 миллионов чистой потери. Но это только одна часть потери. Всей громадности потери нельзя и сообразить, но попробуем сообразить хотя еще некоторые части его.

50 миллионов, взятые на войну, израсходованы на потребление непроизводительное, пропадающее без всякого следа (Милль, книга I, глава 3, § 6, стр. 56). Производство было в 500 миллионов; положим что из него прежде шло на непроизводительное потребление 100 м, оставалось на производительное 400 м; теперь пошло на непроизводительное потребление 150 м, осталось на производительное 350 м; если прежде из 400 миллионов возникло 500, теперь из 350 м возникало бы только уже 437 ¹/₂ милл., если бы успешность труда осталась прежняя; но она уменьшилась на одну двадцатую часть, то есть на 21,87 милл., итак, производятся на следующий год только 415,63 миллионов. Недочет составляет на первый следующий за займом год 84,37 миллиона.

Этот недочет первого года отзовется некоторым недочетом и на следующем (втором), а от него на третьем году и т. д., потому что не вся сумма 84,37 милл. отнеслась на непроизводительное потребление, а часть ее легла и на производительном потреблении. Но мы не станем уже высчитывать этих следующих недочетов. Ограничимся одним первым годом.

Весь ли его недочет мы сочли? Нет, он имеет множество форм, мы взяли еще только одну, — легко было бы набрать их десятка два очень крупных; мы возьмем хотя только еще две — влияние недочета на землю, инструменты, машины и влияние на рабочие силы.

Производительное потребление уменьшилось в год военного расхода на одну восьмую часть (350 м вместо прежних 400 м.). Это значит, что между прочим и на уход за землю приложено труда на 7в часть меньше прежнего. От этого она дала продуктов на ¹/в часть, на 1272 %" меньше. Положим, что ее продукты составляли 50 % всех продуктов, — мы считали всего 415, 63 м, стало быть, в них земледельческих продуктов считалось 207, 81 милл., теперь оказывается, что их надобно считать уменьшенными на одну восьмую часть, то есть вычесть 25,98; потому земледельческих продуктов надобно считать не 207,81 м, а только 181,83 м. Других продуктов считаем то количество, как прежде (207,81 м.); обе суммы составляют уже только 389,64 м.

Но составляют ли они и это количество? Ведь мы полагали, что труд производится тем же количеством таких же инструментов и машин, как прежде, а этот фактор уменьшился тоже на 7в часть, и от этого труд снова стал на 7в часть менее успешен; итак, надобно из 389,64 м вычесть одну восьмую часть, то есть 48,70 м. Остается всего только 340,94 м.

Но остается ли хотя это? Ведь мы только полагали, что труд стал хуже качеством, стал производиться меньшим количеством и притом худших инструментов и над землею худшего качества, но все еще полагали, что количество труда осталось прежнее; осталось ли оно? Нет; было в Англии, положим, 5 000 000 взрослых работников, из них 200 000 завербованы в солдаты и военные матросы, а с войны годными к работе воротились разве 100 000—другие 100 000 убиты, умерли от ран и тифа, или остались изувеченными. Итак, из 5 000 000 работников исключено войною безвозвратно 100 000 работников; количество труда уменьшилось на одну пятидесятую часть, на 2 %, опять надобно вычесть 2 % из количества продуктов, которое мы полагали прежде, — из 340,94 м надобно вычесть 6,82 м, остается всего только 334,12 миллиона, стало быть весь недочет — 165,88 миллионов.

Да полно, весь ли это недочет? Куда, как можно! Ведь мы не считали, сколько работников, оставшихся дома, умерло от лишений, сколько других сколько времени пролежали в болезнях от лишений, сколько времени потрачено ими на уход за родными, болевшими или умиравшими все от тех же лишений, сколько продуктов пошло на леченье, на похороны; сколько с горя пропито; сколько времени люди, одурелые от горя, шатались неспособными к ^ТРУДУ" сколько от этого пропало и попортилось орудий производства, сколько преступлений наделано от одурения, отчаяния и нищеты, сколько потрачено на обуздание развившейся в массе готовности к преступлениям, на преследование преступлений, на содержание обвиненных в тюрьмах, на наказание преступников. Этот дефицит составил бы тоже кругловатую цифру в несколько десятков миллионов.

А главное, мы считали убыль производства только от убыли в рабочих силах и в орудиях, а не считали убыли от уменьшения в материалах, между тем как в них-то и произошло главное уменьшение. Что, например, если оказалось, что за посев осталось только половина того количества зерна, какое употреблялось прежде? Тогда ведь и всю жатву придется считать в половину меньше.

Но этого всего мы не считаем. И так уже довольно набралось недочетов.

Подведем же итоги хотя к тому, что сосчитали.

От займа на войну в 50 милл. нация в тот год, когда расходовался этот заем, потеряла 75 милл. В следующий год убыль по производству, далеко не вполне сосчитанная, простиралась на 165,88, проще говоря, на 166 милл., — итого, эти 50 миллионов стоили нации убытка по крайней мере в 241 милл. за год военного расхода и один следующий год.

А мы сказали еще, что недочет первого года после войны отзовется недочетом и на втором, и на третьем годе, да и дальше. А проценты по займу? ведь и их надобно будет откуда-нибудь брать каждый год? Да, едва ли англичане отделались убытком, хотя бы в 250, хотя бы в 300, или даже в 400 миллионов фунтов за этот израсходованный на войну с Франциею заем в 50 миллионов.

Лучше было бы им, чем делать этот заем, взять да сожечь весь свой Лондон. Меньше было бы им убытка от этого, нежели от одного года успешной войны. Лондонским монументом великого пожара 1666 года ознаменована память бедствия, несравненно меньшего для англичан, нежели монументом их трафальгарской победы⁴⁴.

Каким же образом эти громадные потери до того нечувствительны, что нужно еще доказывать их? Какими путями производится то странное явление, что разница между годом войны и годом мира в экономическом отношении не так ярка для невнимательного зрителя, как должна быть по сущности дела? Объяснением этого служит нынешний порядок распределения ценностей, и ответ надобно отложить до второй книги.

Теперь мы можем предвидеть одно: должно быть что-то фальшивое, дикое в том экономическом быте, при котором для массы нации все равно, теряет ли нация 20 %, 30 % или даже 50 % своего дохода, а для многих эта потеря даже выгодна, — при котором нация восхищается своими победами и рада вести войну, лишь бы шла она удачно. Это напоминает о состоянии ощущений человека, одержимого тифозным жаром, который сам не может определить, холодно или тепло в комнате, и который готов выпить хотя целое ведро ледяной воды, от которой усиливается его болезнь.}. Таким образом немедленно восстановляется урон, нанесенный капиталу; впрочем, восстановляется он лишениями и часто сильно нищетою рабочего класса. Вот действительная причина, почему такие периоды, даже при самых невыгодных обстоятельствах, очень могут быть временами выигрышей для тех, благосостояние которых обыкновенно считается во мнении общества за национальное благосостояние {Но с другой стороны не должно забывать, что война отвлекает от производительного занятия не только капитал, но и работников; что суммы, взятые из вознаграждения производительных работников, отчасти употребляются на плату им же или другим за непроизводительный труд и что этою частью своих следствий военные издержки действуют в направлении, прямо противоположном тому, которое указывает доктор Чомерс; насколько простирается влияние этой стороны войны, оно вознаграждает результаты, изложенные в тексте. Часть дела, состоящая в том, что работники берутся от производства в армию и флот, не вредит рабочим классам, не дает выгоды капиталистам, а общая масса продуктов страны уменьшается военными издержками. Таким образом мнение доктора Чомерса, справедливое относительно Англии, совершенно не применяется к странам, находящимся в других обстоятельствах; например, к Франции во время наполеоновских войн. В этот период много лет сряду продолжался в огромном размере вывод рабочего населения из Франции; а суммы, на которые велась война доставлялись преимущественно контрибуциею с земель, завоеванных французским оружием, и только очень малая часть их состояла из французского капитала. Поэтому во Франции рабочая плата не падала, а возвышалась; хозяева, нанимавшие рабочих, имели не выигрыш, а убыток; богатство страны между тем уменьшалось остановкою или совершенною потерею огромного количества производительного труда. В Англии все эти результаты имели противоположный характер. Англия, сравнительно говоря, прибавила на время войны мало своих собственных солдат и матросов, но отвратила сотни миллионов фунтов капитала от производительного занятия на доставление военных запасов своим континентальным союзникам и на содержание их армий. Поэтому, как мы говорили в тексте, работники ее страдали, капиталисты ее благоденствовали, а постоянные производительные силы ее не уменьшались. — Прим. автора.

Факты изложены тут справедливо, но в изложении перемешаны две разные точки зрения: выгодность распределения для разных сословий и производство. Мы уже несколько раз замечали, что даже у Милля, самого серьезного и проницательного мыслителя из всех нынешних политико-экономов, результаты, проистекающие из сущности вещей, слишком часто смешиваются с явлениями второстепенными, временными, происходящими от внешних обстоятельств, и затемняются таким смешением. Здесь эта запутанность доходит, как и во многих других местах трактата Милля, до такой степени, что может оставлять в читателе ложное впечатление об излагаемом предмете. Мы много раз видели, что, когда из массы населения уводятся отборные работники, положение всей нации, и в том числе рабочих классов, должно становиться хуже, потому что на продовольствии у каждого работника остается большее число людей, чем прежде. (Смотри, например, стр. 59 и 60). Между тем Милль странным образом не делает оговорки, что излагает частный случай, производимый фальшивым положением вещей в противность сущности дела, когда замечает, что, взятие работников на войну не вредит рабочим классам. Нет, само по себе оно очень вредит им, только вред может уравновешиваться какою-нибудь другою переменою в фальшивом положении дел, и притом также фальшивою переменою, происходящею от этого факта. Работников стало меньше по сравнению с числом содержимых ими людей; потому нация стала беднее; стали беднее и работники и их семейства. Но если число работников сделалось слишком недостаточно, то есть нация терпит слишком большую нужду в продуктах, то запрос на работников может Очень усилиться, и величина рабочей платы может очень подняться, по крайней мере в денежном своем счете. Французский работник, получавший до войны 1 франк, может получать во время войны 3 франка. Это считается на золото или серебро, и он очень доволен, думая, что получает втрое больше прежнего, пользуется втрое большим благосостоянием. Но продукты тоже вздорожали, и за 3 франка он получает теперь гораздо меньше продуктов, нежели получалось за 3 франка до войны. Сосчитать это не так просто, как сосчитать на своей руке вместо одной монеты три монеты. Впрочем, может случиться, что продукты вздорожали не в такой пропорции, как труд, и что за 3 франка получается их теперь больше, чем прежде за 1 франк, хотя никак не может быть, чтобы получалось их столько, сколько получалось их прежде за 3 франка. Может случиться и наоборот: продукты могут вздорожать еще сильнее труда, и тогда за 3 франка получается продуктов меньше, нежели прежде за 1 франк. В таком случае даже работник, оставшийся при производительном труде, проиграл. Но когда цена труда поднялась сильнее цены продуктов, он действительно выиграл, если он человек одинокий, или имеющий всего только двух или трех человек на своем содержании. Тогда посторонние люди могут находить и самые рабочие воображать, что положение рабочих классов вообще улучшилось. Но это только оптический обман, производимый сосредоточением внимания на одной части простолюдинов. Вообще и между простолюдинами пропорция работников к общему числу сословия уменьшилась, то есть работнику вообще стало тяжелее; если некоторые избежали участия в общем бедствии, тем большая часть его пришлась на долю остальной массы, состоящей из семейств, лишившихся взрослых мужчин или сохранивших слишком малое число их. Тому же оптическому обману помогает еще другое обстоятельство, упоминаемое самим Миллем. При повышении рабочей платы выгоды капиталистов уменьшаются. Работники, сознавая противоположность своих интересов с интересами капиталистов, слишком часто радуются всякому их затруднению, как будто своему освобождению, беду противника принимают за свое счастье. Во многих случаях это чувство ошибочно. Впрочем, уменьшение части продуктов, достающейся капиталистам, может иногда быть так значительно, что, несмотря на уменьшение общей массы продуктов, работникам все-таки может оставаться более значительная часть, чем прежде. Но эта фальшивая поправка фальшивого положения, эта фальшивость в квадрате так натянута, что непременно в скором времени лопается, и рабочие видят себя в положении, худшем всего того, что когда-нибудь испытывали. Читатель видит, что эти разъяснения относятся уже чисто к теории распределения, а не к теории производства: но они вынуждены у нас спутанностью точек зрения в разъяснении явлений у переводимого нами автора. Повторяем еще раз, что у каждого другого из нынешних экономистов таких запутанностей несравненно больше, нежели у Милля. — Примеч. переводч.}.

Это ведет к спорному вопросу, на который и было обращено особенное внимание д-ра Чомерса: каким путем правительству лучше получать суммы, требуемые экстренным непроизводительным расходом: путем ли займов, по которым только проценты доставляются налогами, или путем налогов на время расхода в размере всего количества расхода? — На финансовом языке последний способ называется «взиманием в один год всей суммы расхода». Доктор Номере сильно защищает этот последний способ. Вообще думают, говорит он, что взять налогами в один год всю требуемую сумму дело или невозможное, или очень неудобное; что нация не может, без большого обременения, вдруг уплатить всю эту сумму из своего годового дохода, и что гораздо лучше требовать у нее ежегодного небольшого платежа в виде процентов, чем за один раз потребовать такого огромного пожертвования. Он отвечает на это, что пожертвование в обоих случаях одинаково делается. Что растрачивается в год, говорит он, то неизбежно берется из дохода за один год. Все богатство, производимое в стране, образует ее годовой доход; каждая часть этого богатства составляет часть чьего-нибудь годового дохода. Та сумма лишений, говорит он, которая произошла бы от взятия всей суммы расхода способом налогов, не отстранится, если возьмется способом займа. Потеря не отвращается, а только слагается на рабочие классы, которые менее всех других могут и должны выносить ее; а с тем вместе новым чистым убытком остаются все материальные, нравственные и политические неудобства, производимые установлением и сохранением налогов на вечную плату процентов. Из продуктов или из сумм, назначенных на производство продуктов, взят капитал на то, чтобы поступить в казну и израсходоваться непроизводительным образом, — в том и другом случае вся эта сумма одинаково берется у рабочих классов; потому заем в действительности уплачивается в один год; все пожертвование, нужное для уплаты его, одинаково производится на самом деле в этот год; только уплачено оно не в те руки, куда должно идти^[24], потому не погашает собою требования казны, и уплачивается посредством наихудшего из налогов, налога, исключительно падающего на рабочий класс. Совершив этим самым трудным и несправедливым из всех путей весь подвиг, нужный на погашение долга, страна все-таки остается обременена этим долгом и вечною уплатою процентов.

Это воззрение кажется мне совершенно верным относительно той части поглощаемых займом ценностей, которая без займа была бы употреблена на производительную промышленность в самой стране. Но практическое положение дела редко вполне соответствует такому предположению. Займы в менее богатых странах делаются преимущественно из иностранного капитала, который, быть может, не пошел бы на употребление в эту страну ни под какою иною гарантиею, кроме обязательства со стороны ее правительства; а займы богатых и благосостоятельных стран делаются обыкновенно не из тех сумм, которые вынимались бы из производительного употребления: они обыкновенно делаются из новых накоплений, непрерывно составляющихся из дохода, и часто делаются из той части этих накоплений, которая если бы не пошла на заем, то перешла бы в колонии или стала бы искать другого употребления себе за границей. В этих случаях (которые мы подробнее рассмотрим впоследствии, в книге IV, в главах 4 и 5)⁴⁵ нужная сумма может быть получена займом без ущерба работникам, без расстройства национальной промышленности и, быть может, даже с большею выгодою для работников и промышленности, чем при взимании ее налогами, потому что налоги, особенно когда бывают тяжелы, почти всегда уплачиваются отчасти насчет того, что без них было бы сбережено и прибавлено к капиталу. Этого мало, если страна делает ежегодно такие большие прибавления к своему богатству, что часть этих прибавлений можно брать и тратить непроизводительно, не уменьшая капитала и даже не мешая ему значительно увеличиваться, то, очевидно, что хотя бы даже вся сумма займа бралась из той части новых накоплений, которая обратилась бы в капитал и нашла бы себе занятие в самой стране, заем подействует на рабочие классы далеко не с тою силою вреда, как предполагалось в первоначально изложенном нами случае, и возражение против предпочтения займов налогам очень значительно ослабевает. Это предварительное краткое изложение дела, подробное рассмотрение которого относится к одной из следующих частей нашего трактата, казалось нам необходимо для предотвращения ошибочных выводов из мыслей, нами уже изложенных^[25].

9. Переходим теперь к четвертой основной теореме относительно капитала; о ней забывают или фальшиво понимают ее едва ли не чаще, нежели даже три первые теоремы, как ни часто они забываются или искажаются. Производительный труд содержится и прилагается к делу капиталом, расходуемым на содержание его за работою, а не запросом покупателей на изготовленный продукт труда. Запрос на товары не есть запрос на труд. Запросом на товары определяется то, на какую частную отрасль производства должны обращаться труд и капитал, определяется направление труда; но не определяется самое количество труда, не определяется размер продовольствия или платы за труд. Количество труда и размер платы за него зависят от количества капитала или других сумм, прямо назначенных на продовольствование и вознаграждение труда. Предположим, например, что существует запрос на бархат, существует сумма, готовая к израсходованию на покупку бархата, но не существует капитала для основания бархатной фабрики. Как бы велик ни был этот запрос, но все равно, пока не обратится капитал на эту фабрикацию, не будет выделано ни одного дюйма бархата, стало быть, не будет и куплено ни одного дюйма его. Иначе будет разве в том случае, когда человек, желающий быть покупщиком бархата, желает этого так сильно, что часть цены, которую заплатил бы за него, употребит на затрату для работников, чтобы они могли заняться деланием бархата, то есть когда он обратит часть своего дохода в капитал и затратит этот капитал на выделку бархата. Перевернем теперь гипотезу и предположим, что находится много капитала, готового выделывать бархат, но нет запроса на бархат. Бархат тоже не будет выделываться. Но со стороны капитала нет особенного предпочтения к выделке бархата перед выделкою чего-нибудь другого Фабриканты и их работники производят не для удовольствия своих покупщиков, а для удовлетворения собственных надобностей; имея теперь капитал и труд, остающийся без занятия, то есть имея существенные элементы производства, они могут производить какой-нибудь иной товар, на который есть запрос; а если нет постороннего запроса ни на какой другой товар, они сами имеют запрос на известные товары и могут производить вещи, нужные им на собственное потребление. Таким образом занятие, даваемое труду, зависит не от покупщиков, а от капитала. Разумеется, я теперь не беру в соображение следствий внезапной перемены. Если запрос неожиданно прекращается, а товар на его удовлетворение уже произведен, этим вводится новый элемент в положение дела: капитал фактически потреблен на производство товара, которого никому не нужно; таким образом капитал погиб, и занятие, которое он давал труду, кончилось, — не потому, что прекратился запрос, а потому, что исчез капитал. Таким образом этот случай не служит поверкою принципа, что запросом определяется направление капитала. Настоящая поверка этого принципа дается гипотезою, что перемена происходит постепенно и предусматривается, что она не сопровождается потерею капитала, так что фабрикация прекращается просто тем, что машины не возобновляются, когда испортятся от употребления, и деньги не затрачиваются вновь на фабрикацию, по мере того как выручаются продажею продукта. В этом случае капитал готов на новое занятие я будет содержать в нем столько же труда, как прежде. Фабрикант и его рабочие теряют выгоду искусства и знания, приобретенного ими в прежнем деле и могущего только отчасти пригодиться им в новом деле. В этом состоит потеря, наносимая обществу переменою. Но работники все-таки могут работать, и капитал, дававший им занятие, будет, оставаясь в тех же руках или перешедши займом в другие руки, давать, в каком-нибудь другом деле, занятие или тем же самым работникам, или такому же числу других работников.

Покупать продукт не значит давать занятие труду; запрос на труд состоит в рабочей плате, предшествующей производству, а не в каком бы тони было запросе на товары, служащие результатом производства, — эта теорема чрезвычайно нуждается в наивозможно точнейшем разъяснении. Неприготовленному взгляду она кажется парадоксом; даже из знаменитых политико-экономов я не могу указать никого, кроме Рикардо и Сэ, кто постоянно и твердо помнил бы ее. Почти все другие по временам выражаются так, как будто бы человек, покупающий товары, продукты труда, дает занятие труду и в самом деле создает запрос на труд, точно так же как если бы он прямо покупал самый труд выдачею ему рабочей платы. Не удивительно, что политическая экономия развивается медленно, если такой вопрос, встречающийся на самом пороге ее, остается еще сомнительным. Я полагаю, что если запросом на труд называть тот запрос, которым возвышается рабочая плата или увеличивается число занятых работников, то запрос на товары не составляет запроса на труд. Я думаю, что человек, покупающий товары и потребляющий их сам, не приносит никакой пользы рабочему классу, а приносит пользу рабочему классу или увеличивает сумму занятий для него человек только тем, что сберегает от своего личного потребления и расходует на прямую плату работникам за их труд.

Для лучшего разъяснения этого принципа предположим следующий случай. Потребитель может расходовать свой доход на покупку личных услуг себе или товаров; употребить часть его на наем каменщиков для постройки дома, землекопов для устройства искусственных прудов, работников для устройства садов и парков; но вместо того он может расходовать такую же сумму на покупку бархата и кружев. Спрашивается, различны ли эти два способа его расходования по отношению к интересам рабочих классов? Ясно, что в первом из этих случаев он дает занятие работникам, которые останутся без занятия, или по крайней мере без этого занятия во втором случае. Писатели, против которых я спорю, утверждают, что это все равно, потому что, покупая бархат и кружево, он также дает занятие работникам, именно тем работникам, которые делают бархат и кружево. Я, напротив, говорю, что в этом втором случае он не дает занятия им, а определяет, каким делом будет занимать их кто-нибудь другой. Потребитель не платит из своих сумм поденную плату ткачам и кружевницам. Он покупает готовый товар, уже произведенный трудом и капиталом, и труд этот оплачивался не им, капитал доставлялся не им, а фабрикантом. Предположим, что прежде он употреблял эту часть своего дохода на наем каменщиков, которые расходовали получаемую плату на пищу и на платье, — предметы, также производимые трудом и капиталом, но что теперь он вместо прежнего употребления обращает свой доход на покупку бархата и кружева: он создает этим увеличенный запрос на них. Этот запрос не может быть удовлетворен без прибавки в их продажном количестве, а она не может быть произведена без прибавки капитала; откуда же возьмется эта прибавка капитала? В изменении мыслей потребителя нет ничего такого, отчего капитал страны увеличился бы. Потому должно сказать, что увеличенному запросу на бархат нельзя было бы теперь удовлетворить, если бы то самое обстоятельство, которое породило увеличение в запросе, не освободило точно того количества капитала, какое нужно на удовлетворение увеличения в запросе. Та самая сумма, которую употребляет теперь потребитель на покупку бархата, шла прежде в руки каменщиков, расходовавших ее на пищу и другие предметы необходимости, а теперь остающихся без этих предметов или отрывающих их своим соперничеством от тех долей, которые шли на других работников. Таким образом труд и капитал, производившие прежде предметы необходимости для этих каменщиков, лишены теперь своего рынка, должны искать себе другого занятия и находят его в выделке бархата для нового запроса. Я говорю не то, чтобы тот самый труд и капитал, который производил предметы необходимости, обратился на выделку бархата; но тем или другим из сотни разных путей они занимают место труда и капитала, делающего бархат. Существующий капитал мог делать одно из двух: или ткать бархат, или производить предметы необходимости для каменщиков; делать того и другого вместе он не может. От выбора потребителя зависело, которым из двух дел займутся труд и капитал; если он выбирает бархат, предметы необходимости не производятся. Для лучшего разъяснения перевернем гипотезу. Потребитель имел прежде привычку покупать бархат, но решился отказаться от этого расхода и ежегодно употреблять прежнюю сумму на наем каменщиков. Если справедливо обыкновенное мнение, против которого я спорю, эта перемена в характере его расхода не дает нового занятия труду, а только переносит занятие от ткачей бархата к каменщикам. Но, всмотревшись ближе, мы увидим, что произошла прибавка к сумме, идущей на вознаграждение труда. Фабрикант бархата (предположим, что он заметил уменьшение запроса на свой товар) уменьшает производство и освобождает соответственную такому уменьшению часть капитала, употреблявшегося на выделку бархата. Этот капитал, вынутый из продовольствования ткачей бархата, не та сумма, которую покупщик стал употреблять на продовольствование каменщиков; это вторая такая же сумма. Таким образом мы видим теперь две суммы, обращающиеся на продовольствование и вознаграждение труда, вместо того, что прежде была только одна такая сумма. Тут не просто перенос занятия от бархатных ткачей к каменщикам; тут, во-первых, создается новое занятие для каменщиков, а, во-вторых, переносится занятие от ткачей бархата к каким-нибудь другим работникам, по всей вероятности, к тем, которые производят пищу и другие предметы, потребляемые каменщиками.

Конечно, можно возразить, что хотя деньги, расходуемые на покупку бархата, не составляют прибавки к капиталу, но они заменяют капитал; что хотя они не создают нового запроса на труд, но служат необходимым средством для поддержания существующего запроса на труд. Скажут, что имущество фабриканта не может быть Прямо обращено на содержание труда, пока остается заключено в бархате; что оно начинает составлять запрос на труд только тогда, когда бархат продан и капитал, ушедший на выделку бархата, заменен суммою, израсходованною покупщиком; из этого могут выводить, что производитель бархата и покупщик бархата, взятые вместе, имеют не два капитала, а только один капитал, который актом покупки переносится от покупщика к фабриканту, и что если покупщик вместо покупки бархата покупает труд, он просто переносит этот капитал на другое дело, уничтожая этим ровно столько же запроса на труд в одном деле, сколько запроса на труд создает в другом деле.

Тех посылок, из которых выводится это заключение, я не отрицаю. Освободить капитал, который иначе остался бы заключен в форме, непригодной на содержание труда, конечно, то же самое по отношению к интересам работников, как и создать новый капитал. Если я расходую 1 000 фунтов на покупку бархата, я даю фабриканту средство употребить 1 000 фунтов на содержание труда, который не мог получить занятия, пока бархат оставался не продан, — это совершенная правда; и если бы бархат навсегда остался не продан, когда бы я не купил его, то, изменяя свое намерение и вместо покупки бархата нанимая каменщиков, я, разумеется, не создаю нового запроса на труд, потому что, употребляя 1 000 фунтов на наем труда, я в то же время навсегда уничтожаю 1 000 фунтов, составлявших капитал бархатного фабриканта. Но говорить об этом факте не значит смешивать последствия, проистекающие чисто из внезапности перемены, с последствиями самой перемены. Если бы при прекращении покупки со стороны потребителя капитал, употребленный на выделку бархата для этого потребителя, непременно должен был погибнуть, то расходование той же суммы со стороны потребителя на наем каменщиков было бы не созданием нового занятия, а только перемещением занятия. Но я говорю то, что новое занятие, даваемое труду, будет дано только тогда, если капитал бархатного фабриканта может освободиться, и что оно будет дано только тогда, когда он освободится. Каждому известно, что капитал, затраченный на известное занятие, может быть вынут из него, если предоставляется на то достаточный срок. Если бархатный фабрикант получит предупреждение тем, что получает заказов меньше прежнего, он произведет бархата на 1 000 фунтов меньше прежнего, и 1 000 фунтов из его капитала уже освобождаются этим. Если, он не имел такого предуведомления в уменьшении заказов и если потому товар остается на его руках, это увеличение непроданного товара заставит его на следующий год приостановить или уменьшить свое производство, пока распродастся излишний товар. По окончании этого оборота фабрикант найдет себя имеющим такое же богатство, как прежде, и средства его давать занятие труду не уменьшатся, хотя часть его капитала употребится теперь на содержание труда не при таком занятии, как прежде. Пока происходит это приспособление в употреблении капитала, запрос на труд просто изменяется, а не увеличивается; но когда оно уже произошло, запрос на труд увеличился. Прежде был только один капитал, употребляемый на содержание ткачей при выделке бархата на 1 000 фунтов, а теперь тот же самый капитал употреблен на какое-нибудь другое занятие и кроме того еще 1 000 фунтов распределяется между каменщиками. Теперь два капитала употребляются на вознаграждение двух масс работников; а прежде один из этих капиталов, капитал покупателя, служил только колесом в механизме, которым другой капитал (капитал фабриканта) давал из года в год занятие труду^[26].

Теорема, доказываемая мною, в сущности равнозначительна выражению, которое уму одних представится трюизмом, а уму других парадоксом: человек приносит пользу работникам не тем, что потребляет на самого себя, а только тем, чего не потребляет сам. Если я, вместо расходования 100 фунтов на дорогие вина или шелковые материи, употребляю эти 100 фунтов на плату работникам или на подаяния, запрос на товары в обоих случаях совершенно равен; в первом случае требуется на 100 фунтов вин и материй, во втором случае тоже на 100 фунтов требуется хлеба, пива, работнического платья, топлива и тому подобных товаров; но во втором случае работники страны имеют на 100 фунтов больше продуктов, распределяющихся между ними. Я потребил на 100 фунтов меньше и передал работникам мою силу потребления; сказать иначе значило бы сказать, что когда я потребил меньше прежнего, то не осталось больше прежнего на потребление другим, а это явное противоречие. Когда производится прежнее количество продуктов, то продукты, от потребления которых отказывается один, необходимо прибавляются к доле тех, кому он передает свои средства к покупке. В предполагаемом случае нет необходимости, чтобы в результате мое потребление стало меньше прежнего; потому что работники, которым я даю плату, строят, может быть, дом для меня, или делают что-нибудь другое для моего будущего потребления. Но дело в том, что я отсрочил свое потребление и передал работникам часть моей доли из нынешних продуктов общества. Если через несколько времени я получу для своего потребления продукт во 100 фунтов, он получится не из нынешних продуктов, а из будущей прибавки к ним. Итак, из нынешних продуктов я больше оставил на потребление других, и эту оставшуюся от моего потребления часть отдал в руки работников {Следующий случай, представляющий дело в несколько иной форме, может еще больше разъяснить его.

Предположим, что богатый человек, А, ежедневно расходует известную сумму на плату работникам или на подаяния, которые тотчас по получении расходуются и потребляются получившими в виде хлеба. А умирает, оставляя свое имущество В, который прекращает эту статью расхода, а вместо того расходует каждый день ту же сумму на тонкие блюда собственного стола. Я выбрал такое предположение для того, чтобы оба случая были совершенно сходны во всех чертах, кроме черты, служащей предметом сравнения. Чтобы не затемнять существенных фактов дела представлением их сквозь затуманивающую призму денежных сделок, предположим также, что А и его наследник В владельцы поместья, в котором производятся и хлеб, потребляемый людьми, которым раздавал свои ценности А, и предметы роскоши, доставляемые на стол В; и предположим, что рента этим владельцам платится натурою, сообразно тому предуведомлению, какое они дают о качестве продуктов, им нужных. Теперь спрашивается: дает ли расход В столько же занятия или столько же пищи его небогатым соседям, сколько давал расход А?

Из условий гипотезы, нами изложенной, следует, что при жизни А та часть дохода, которую он издерживал на рабочую плату или на подаяние, бралась им с фермы в виде простонародной пищи и употреблялась в пищу простонародью; напротив, его наследник В потребует вместо такой пищи дорогие съестные припасы на такую же ценность, и они будут потребляться за его собственным столом; потому фермер во время владения В будет ежедневно производить простой пищи меньше прежнего, а дорогих съестных припасов больше прежнего на эту сумму, и при владении В на эту сумму уменьшится количество пищи, распределяемой между рабочими и небогатыми классами, сравнительно с тем количеством, какое производилось и распределялось для них во время А. Это будет сообразно с принципами, изложенными в тексте. Тот, кто не согласен с ними, должен напротив предполагать, что предметы роскоши, требуемые владельцем В, будут производиться не вместо хлеба, достававшегося прежде работникам В, а сверх этого хлеба, и что сумма продуктов поместья возрастет в количестве. Но мы спросим, каким же образом произойдет это удвоенное производство, каким образом фермер, капитал и труд которого были уже совершенно заняты при А, получит силу удовлетворять новым потребностям В, не производя других вещей в меньшем количестве? Единственный способ, какой можно представить, состоит в том, что он сначала произведет хлеб, а потом, дав этот хлеб работникам, которых прежде кормил А, произведет их трудом предметы роскоши, требуемые В. Так действительно должны думать несогласные с изложенным в тексте взглядом писатели, когда настойчиво потребуется, чтобы они разъяснили свое понятие о деле. Но если так, само собою очевидно, что В должен до второго года ждать своих предметов роскоши; а он требует их в первый год. По первоначальным условиям гипотезы он потребляет свой роскошный обед ежедневно с первого дня, и расход этот идет равномерно расходу порций хлеба, которые прежде А раздавал своим работникам. Нет времени, чтобы сначала произвести пищу работникам, а уже потом удовлетворить В: он и они не могут вместе получить удовлетворение своим потребностям; он может удовлетворить своему запросу на товары только тем, что оставит без удовлетворения такое количество запроса работников, какое прежде удовлетворялось из получаемой им суммы.

Могут возразить, что время единственная вещь, нужная на то, чтобы расход В сделался совместен с занятием работников в таком же размере, как при А, и что если так, то зачем же нам не предположить, что В отлагает свое личное потребление предметов роскоши до той поры, пока они могут быть доставлены ему трудом людей, работавших для А? Могут сказать, что в этом случае В даст занятие и пищу такому же количеству труда, как его предместник. Конечно, он даст это количество, но почему даст его? Потому, что его доход станет издерживаться тем же самым способом, как издерживался доход его предшественника, — будет издерживаться на рабочую плату. А не обращал на свое личное потребление ту сумму, какую прямо платил работникам; В поступает точно так же, только не своими руками выдает эту сумму работникам, а оставляет ее в руках фермера, чтобы он выдавал ее работникам. При таком предположении В в первый год, не расходуя сам на себя этой суммы ни по способу А, ни по своему будущему способу, в сущности сберегает эту часть своего дохода и ссужает ею фермера. И если в следующие годы, ограничиваясь годичным доходом, он оставляет в руках фермера эту прежнюю ссуду, она становится прибавкою к капиталу, на которую фермер может постоянно занимать трудом и продовольствовать работников À. Никто и не говорит, что такой переход от издерживания дохода на плату за труд к сбережению этого дохода для затраты его в виде капитала отнимает занятие у работников. Мы говорим только то, что занятие у работников отнимается переменою, состоящею в покупке товаров на личное употребление вместо нанимания работников; об этом и говорила наша первоначальная гипотеза.

В нашем примере предполагалось, что нет продажи и покупки, что не употребляются деньги. Но предположение, нами составленное, соответствует действительному ходу дел во всем, кроме подробностей механизма. Вся страна целой нации составляет в сущности одну ферму и фабрику, из которой каждый член общества получает свою определенную часть продуктов, имея в своих руках известное число жетонов, называемых фунтами стерлингов (рублями), которые, когда ему нужно, он возвращает назад, обменивая на какие угодно ему товары в размере части продуктов, приходящейся на его долю. Он не дает предуведомления о том, каких вещей он потребует, как даются эти предуведомления в нашей гипотезе. Но торговцы и производители сами имеют возможность узнавать это из наблюдения, и каждая перемена в запросе немедленно производит соответствующую перемену в заготовке продаваемых вещей. Если потребитель вместо издерживания части своего дохода на рабочую плату станет в тот же самый день (а не в следующий, не в какой-нибудь отдаленный день) издерживать эту часть на вещи для своего личного потребления и будет держаться этого нового способа расходования столько времени, что производство успеет приспособиться к такой перемене запроса, то, после такой перемены в производстве страна будет производить пищи и других товаров для употребления работников в количестве меньшем прежнего на ту самую ценность, какую имеют вновь потребовавшиеся предметы роскоши, и работники в общей своей массе станут в положение худшее прежнего пропорционально этой сумме. — Прим. авт.}.

Мы видим, что запрос, отложенный до окончания дела, не делающий никакой затраты на производство, а только уплачивающий за затраты, сделанные другими, нимало не составляет запроса на труд; сумма, израсходованная таким способом, не дает ровно никакого занятия труду, и по отношению к рабочему классу она все равно что вовсе не существует: она не создает и не может создавать никакого занятия для труда иначе, как через уменьшение другого уже Существовавшего занятия для труда^[27].

Запрос на бархат делает по отношению к занятию труда и капитала только то, что определяет, какое количество прежде существовавшего занятия должно быть обращено на известный путь вместо других путей; но для производителей, уже занятых выделкою бархата, это обстоятельство имеет величайшую важность. Для них уменьшение запроса бывает действительною потерею, и хотя бы ни один кусок их товара не пропал окончательно непроданным, эта потеря может возвышаться до такой величины, что они найдут нужным для избежания больших потерь прекратить свое производство. Увеличение запроса дает им, напротив, средства расширять свои обороты, получать прибыль на больший капитал, если он есть у них или можно им занять его; при быстрейших оборотах своего капитала они дадут более постоянное занятие своим работникам или увеличат число их. Таким образом, увеличение запроса на товар в самом деле часто имеет своим следствием то, что в отдельной отрасли промышленности прежний капитал дает большее занятие труду. Но ошибка состоит в том, что не замечают одного обстоятельства: эта выгода приносится труду и капиталу в одной отрасли промышленности только отнятием такой же выгоды у другой отрасли; а когда перемена произвела свое естественное действие, привлекла к известному занятию лишний капитал, пропорциональный увеличившемуся запросу, прекращается выгода и для этого занятия.

Запрос на товары имеет важность собственно в теории обмена, а не в теории производства. В общей массе и в постоянном ходе дел вознаграждение производителя происходит из производительной силы его капитала. Продажа продукта за деньги и потом расходование денег на покупку других товароа просто феномены обмена равнозначительных ценностей для взаимного удобства. Правда, что разделение занятий служит одним из главных средств увеличения производительной силы труда и что поэтому обмен порождает большое увеличение продуктов; но и с этой стороны труд и капитал вознаграждаются производством, а не обменом. Операцию обмена, ведется ли она прямо, меною товара на товар, или посредством денег, мы, все равно, должны представлять себе просто механизмом, которым каждый вознаграждению за свой труд или за свой капитал дает ту особенную форму, которая наиболее пригодна для него; но никак мы не должны считать эту операцию источником самого вознаграждения.

10. Принципы, нами изложенные, обнаруживают ошибочность множества поверхностных силлогизмов и мнений, постоянно возрождающихся в новых формах. Например: многие, и в том числе люди, от которых следовало бы ждать более здравого взгляда, утверждают, что ошибочно доказательство в пользу налога на доходы, говорящее, что он падает на высший и средний классы и щадит бедный класс; некоторые даже называют это доказательство обманом. Говорят, что налог на доходы, взяв у богатых то, что они расходовали бы разными уплатами бедным, вредит бедным столько же, как если бы прямо брался с них. Что сказать о таком мнении, мы даже не знаем. Та часть сумм, взимаемых налогами с богатых, которая была бы сбережена и обращена в капитал или хотя бы израсходована на содержание и плату служителям и другим разрядам непроизводительных работников, если бы не было налогов, эта часть налогов действительно уменьшает запрос на труд и обращается во вред бедным; каждый налог на богатых имеет в себе такую часть, производит в большей или меньшей степени такое действие; потому невозможно обложить богатых таким налогом, из которого бы никакая часть не могла упасть на бедных. Но даже и тут остается вопрос: когда правительство соберет налог, не употребит ли оно на прямую покупку труда столь же значительную часть его, какую употребили бы лица, заплатившие налог. А кроме того, остается в налоге другая часть, которая, если бы не была уплачена правительству, была бы вся израсходована на товары (если же уплата налога произведена займом от капиталиста, к этой часты нужно даже прибавить и ту, которая была бы употреблена на плату за услуги). По принципам, нами изложенным, видно, что вся эта часть налога окончательно падает на богатых и вовсе не падает на бедных. Когда мы будем говорить об этой части налога, то надобно сказать, что взимание налога не производит никакого уменьшения в запросе на труд. Капитал, дававший до налога занятие работникам страны, остался и после налога в прежнем количестве и может давать занятие прежнему числу работников. Количество продуктов, идущее на рабочую плату, или назначаемое иа прокормление и одежду работников, не уменьшилось в своем размере.

Если бы писатели, мнение которых я оспариваю, были справедливы, то невозможно было бы взять налог ни с кого, кроме бедных. Если брать налог из сумм, расходуемых на покупку продуктов труда, значит брать налог с работников, то рабочий класс один платит все налоги. Но этим силлогизмом доказывается также и то, что вовсе нельзя взять налог с работников: налог будет израсходован или на плату за труд, или на товары, стало быть, он весь возвратится к работникам. Если так, налоги имеют странное свойство: они не падают ни на кого. По этому взгляду следовало бы также, что можно без убытка для работников взять у них все, что они имели, и раздать другим членам общества. Ведь взятое у них имущество тоже было бы «израсходовано на плату им»; а по взгляду, нами опровергаемому, полагается, что этим покрыт весь их убыток. Ошибка этих писателей происходит оттого, что они не смотрят прямо на действительные явления, а останавливаются только на внешнем механизме денежных платежей. Если мы посмотрим не на судьбу денег, не на то, что происходит с деньгами, которые просто переходят из рук в руки, а на то, что происходит с товарами, которые идут в употребление и потребляются, то мы увидим, что налог на доходы действительно уменьшает потребление тех классов, с которых берется. Та сумма, на которую уменьшается от него их потребление, берется действительно с них; этою своею частью налог падает действительно на них. Она уплачивается тем, что без налога они обратили бы в свое личное потребление. Наоборот, есть в этом налоге часть, составляемая вычетом из того количества продуктов, которые без налога пошли бы на потребление рабочего класса. Эта часть составляется тем, чего богатые не потребили бы сами, а сберегли бы на содержание производства или истратили бы на содержание и на плату непроизводительным работникам: эта часть действительно берется с бедных. Но если правительство расходует (и, вероятно, оно в самом деле расходует) из налога на прямое занятие труда (на наем матросов, солдат, полицейских служителей) не меньше того, сколько израсходовали бы лица, уплатившие налог, или если оно даже увеличивает капитал страны уплатою государственного долга, то налог вовсе не отнимает никакого занятия у рабочих классов, а, напротив, быть может, дает им даже больше занятия, чем имели бы они без налога. Если так, то весь налог падает исключительно на те классы, с которых предполагалось взять его.

Из всей той части продуктов страны, которая действительно и буквально потребляется всеми другими ее жителями на их личные потребности, ровно ни одна доля ни малейшим образом не продовольствует труда. Потребление не служит ни на чью пользу, кроме того самого человека, который потребляет. А человек не может, сам потребляя свой доход, передавать его на потребление другим. Когда часть дохода берется у человека налогом, это не может составлять лишения вместе и для него и для других, а составляет лишение только или для него, или для других. Чтобы узнать, кто потерпел лишение, мы должны узнать, чье потребление должно было сократиться от налога: кто бы ни был этот человек, потребление которого сокращается, собственно он и есть то лицо, на которое действительно падает налог.

Глава VI

Оборотный и основной капитал

1. Для дополнения наших объяснений о капитале необходимо сделать несколько замечаний о тех двух разрядах, на которые он обыкновенно разделяется. Различие между ними замечается очень легко, и мы часто касались его в двух предыдущих главах, хотя и не употребляли терминов, обозначающих его. Теперь пора нам определить эту разницу точным образом и указать некоторые из ее последствий.

Когда капитал затрачивается на производство какого-нибудь товара, часть затраченного капитала перестает быть капиталом, будучи раз^ употреблена в дело. Она уже не может содействовать производству, по крайней мере не может содействовать ему прежним способом или не может содействовать прежнему производству. Такова, например, часть капитала, состоящая из материалов. Сало и поташ, из которых делается мыло, раз пошедши в дело, перестают быть поташом и салом и в другой раз уже не годятся на выделку мыла, хотя в новой своей форме мыла могут служить материалом или орудием в других отраслях фабрикации. К тому же классу надобно причислить часть капитала, идущую на рабочую плату или потребляемую в виде продовольствия работников. Когда бумагопрядильный фабрикант заплатил часть своего капитала работникам, эта часть уже перестает быть капиталом, по крайней мере капиталом бумагопрядильного фабриканта; та доля этой части, которую потребляют работники, уже вовсе перестает быть капиталом; если даже сберегут они другую долю, ее скорее надобно считать новым капиталом, результатом второй операции сбережения. Капитал, исполняющий таким способом в один только раз все свое дело в производстве, на которое обращен, называется оборотным капиталом. Термин этот, не совершенно удобный, заимствован от того обстоятельства, что эту часть капитала надобно постоянно возобновлять продажею изготовленного продукта, а по возобновлении постоянно приходится тратить ее на покупку материалов и на выдачу рабочей платы, так что она исполняет свое дело, переходя из рук в руки, а не оставаясь неподвижной^[28].

Другую и также очень большую часть капитала составляют орудия производства, имеющие более или менее прочный характер и производящие свое дело не тем, что тратятся, а тем, что остаются целы; их деятельность не истощается одним разом употребления в дело. Сюда принадлежат здания, машины и все или почти все вещи, называемые инструментами. Прочность некоторых из них очень велика, и они продолжают служить орудиями производства при повторении производительной операции множество раз. К этому классу надобно также причислить капитал, затраченный на прочные улучшения земли. Сюда принадлежит и капитал, раз навсегда затрачиваемый в начале предприятия на приготовление возможности для следующих операций. Например, устройство шахты для рудника, постройка каналов, дорог и доков. Можно было бы набрать еще много таких примеров, но довольно и этих. Капитал, существующий в одной из этих прочных форм и возвращаемый продуктами в течение продолжительного времени, называется основным капиталом.

Некоторые роды основного капитала требуют возобновления через определенные или неопределенные сроки. Таковы все инструменты, машины и здания: по временам их нужно возобновлять частями посредством починок, а напоследок они совершенно изнашиваются, не могут уже служить как инструменты, машины, здания и возвращаются в разряд материалов. В других формах капитал не требует полного возобновления, если не подвергнется какому-нибудь чрезвычайному случаю: но все-таки и для этого капитала постоянно или хотя по временам нужен некоторый расход, чтобы поддерживать его. Раз будучи сделан, док или канал не требует, как машина, чтобы его потом делали в другой раз, если его не разрушат преднамеренно, если не засыплется он землетрясением или другою подобною катастрофою; но часто и постоянно нужно делать расход на поддержание его в исправности. Раз будучи вырыты, шахты рудника не требуют, чтобы их рыли в другой раз; но если никто не принимает на себя издержку очищать рудник от воды, он скоро станет не пригоден к делу. Самый прочный из всех основных капиталов — капитал, употребленный на увеличение производительности предметов и сил природы, например, на улучшение земли. Осушение болот или наводнявшихся мест, вроде Бедфордской низменности, расширение прибрежья плотинами — это улучшения, производимые на вечное время; но осушающие канавы и плотины требуют частых поправок. Такой же характер прочности принадлежит улучшению земли дренажем подпочвы, столь сильно увеличивающим производительность глинистых почв; или удобрением, действующим долго, то есть прибавлением к земле не тех веществ, которые входят в состав растений, потребляются ими, а тех, которые просто изменяют отношение почвы к воздуху и воде, например, песка и извести к тяжелым почвам, глины и мергеля к легким. Но даже такие работы для сохранения полного своего действия требуют по временам некоторого расхода, хотя, быть может, очень небольшого.

Тем самым, что заслуживают имени улучшений, эти работы говорят, что дают увеличение продукта, которое за покрытием всех издержек, нужных для их поддержания, оставляет излишек. Этот излишек служит выручкою за капитал, употребленный на первоначальную работу; он не прекращается обветшанием механизма, как выручка от машин, а продолжается навсегда. Возвысившись в своей производительности этим способом, земля имеет на рынке ценность, пропорциональную увеличению ее производительности; потому капитал, употребленный на улучшение земли, обыкновенно считают продолжающим существовать в увеличенной ценности земли. Однако, надобно помнить сущность дела. Этот капитал, подобно всякому другому капиталу, потребился. Он потребился содержанием работников, делавших улучшение, и порчею инструментов, помогавших работе; но он был потреблен производительно и оставил прочный результат в увеличенной производительности земли, части природы, обращенной в собственность. Увеличенный продукт этой земли можно назвать общим результатом земли и капитала, положенного в землю. Но этот капитал, будучи в сущности потреблен, не может быть вынут из земли, потому его производительность неразрывно связана с производительностью первобытных качеств почвы и вознаграждение за пользование им уже зависит не от законов, управляющих выручкою за труд и капитал, а от тех законов, которые управляют доходом от предметов и сил природы. Качества этих законов мы рассмотрим ниже (книга II, глава 16. Рента).

2. Результаты действий оборотного и основного капитала очень различны по отношению к валовому доходу страны. Оборотный капитал, употребляясь в дело одним разом, или вовсе теряет характер капитала или по крайней мере пропадает для прежнего владельца; продукт, даваемый этим одним разом его употребления, служит владельцу единственным источником восстановить капитал или получить вознаграждение за его затрату на производство; разумеется, продукт должен быть достаточен для этого, иначе говоря, результатом одной операции должно быть воспроизведение, равное всей сумме употребленного в ней оборотного капитала с прибавкою прибыли. В этом нет необходимости для основного капитала. Машина, например, не совершенно потребляется одною операциею, и нет необходимости, чтобы полная выручка за машину давалась продуктом одной операции. Машина удовлетворяет намерению своего владельца, если в каждую операцию она дает столько, чтобы покрыть издержку поправки ее за это время, покрыть порчу в ценности ее за тот же период и за этими вычетами дать еще излишек, могущий составлять прибыль обыкновенного размера на всю ценность машины.

Из этого следует, что всякое увеличение основного капитала должно быть, если не навсегда, то на время, вредно для работников, когда происходит на счет оборотного капитала. Это относится не к одним машинам, но и ко всем улучшениям, на которые капитал употребляется безвозвратно, так что уже навсегда становится неспособен содержать и вознаграждать труд. Предположим, что владелец земли сам, будучи фермером своего поместья, возделывает его капиталом в 2 000 квартеров хлеба, употребляемым на годичное содержание работников (для простоты мы опускаем орудия и семена на посев); положим, что труд их производит ему ежегодно 2 400 квартеров, — это составляет прибыль в 20 %. Предположим, что он ежегодно потребляет эту прибыль, ведя свои операции из года в год на первоначальный капитал в 2 000 квартеров. Положим теперь, что, расходуя половину этого капитала, он производит в своей земле прочное улучшение, которое исполняется половиною его работников и занимает их в течение года, а по истечении года ему на обработку земли нужна будет только половина прежнего числа работников. Остаток своего капитала он употребляет попрежнему. В первый год нет никакой разницы в положении работников, кроме того, что часть их прежнее свое вознаграждение получила за переделку в земле, а не за распашку, посев и жнитво, как прежде. Но по окончании года владелец, сделавший улучшение, не имеет капитала в 2 000 квартеров, как прежде: только

1 000 квартеров его капитала воспроизведены попрежнему, у него теперь только эти 1 000 квартеров и улучшение, сделанное в земле. На следующий год и потом во все будущие годы он будет употреблять только половину прежнего числа работников и будет раздавать им только половину прежнего количества хлеба. Потеря скоро будет заглажена для них, если улучшенная земля с уменьшенным количеством труда производит прежние 2 400 квартеров хлеба, потому что такое громадное увеличение прибыли, вероятно, расположит владельца сберегать часть ее, прибавлять сбереженное к капиталу и через это увеличивать занятие, даваемое им труду. Но очень может быть, что этого и не будет. Мы предполагаем, что улучшение вековечно и расходы на его поддержку так малы, что не стоит брать их в расчет; в таком случае владелец много уже выиграет от улучшения, если земля стала давать не 2 400 квартеров, а 1 500 квартеров, потому что за вычетом 1 000 квартеров на возобновление, составляющих ныне его оборотный капитал, у него будет прибыль в 25 % на весь основной и оборотный капитал, вместо прежней прибыли в 20 %, Итак, улучшение может быть очень выгодным для него, будучи очень вредным для работников.

Предположение с этими условиями — гипотеза чисто идеальная или приложимая разве только к такому случаю, как обращение пахотной земли в пастбище, — дело, бывшее прежде в большом употреблении, но почитаемое нынешними агрономами за шаг назад, а не вперед. Результат нынешних земледельческих улучшений, по крайней мере тех улучшений, которые обращены на самую почву^[29], состоит в том, что они вовсе не уменьшают, а, напротив, увеличивают валовой продукт. Но для сущности вопроса, нами излагаемого, это все равно. Предположим, что улучшение не действует тем способом, как мы прежде предполагали, что оно не дает возможность уменьшить количество труда, какое прежде прилагалось к земле, а только дает средство тому же труду производить больше продуктов. Предположим также, что есть потребность и найдутся покупатели на все это большее количество продуктов, которое можно получать из земли прежним количеством труда. В таком случае владельцу, сделавшему улучшение, будет нужно прежнее количество работников, получающих прежнюю плату. Но где же у него будут средства платить им? У него уж нет прежнего капитала в 2 000 квартеров на эту надобность. 1 000 квартеров исчезли, потреблены на производство улучшения. Если ему нужно иметь прежнее количество работников, давать им прежнюю плату, он должен занять или получить из какого-нибудь другого источника 1 000 квартеров на пополнение недочета. Но эти 1 000 квартеров уже содержали или предназначались содержать такое же количество труда. Они не вновь созданы, их назначение только перешло от одного производительного употребления к другому; владелец поместья пополнил недочет в своем оборотном капитале, но убыль, нанесенная оборотному капиталу нации, осталась непополненною.

Аргумент, на который опираются почти все писатели, утверждающие, что машины никогда не могут вредить рабочему классу, состоит в том, что машины, удешевляя производство, создают сильное увеличение в запросе на товар, в скором времени дающее возможность находить занятие в его производстве большему числу людей, чем прежде. По-моему, этот аргумент не имеет силы, обыкновенно приписываемой ему. Правда, факт, им указываемый часто бывает справедлив (хотя аргумент приписывает ему слишком безысключительный характер). Правда, вместо переписчиков, лишенных занятия изобретением книгопечатания, скоро явился более многочисленный класс наборщиков и печатальщиков; число людей, занятых хлопчатобумажным производством, теперь во много раз больше, нежели было до изобретений Гаргривса и Аркрайта; это показывает, что сверх громадного основного капитала, положенного на хлопчато-бумажные фабрики, хлопчато-бумажное производство употребляет оборотный капитал, гораздо значительнейший прежнего. Но если этот капитал был вынут из других занятий, если суммы, занявшие место капитала, положенного на дорогой механизм, были доставлены не увеличением сбережений, произошедшим из усовершенствований, а заимствованием из общего капитала страны, то какая же польза рабочим классам от этого простого перенесения капитала? Чем вознаградилась потеря, понесенная ими от превращения оборотного капитала в основной, когда просто передвинулась в новое занятие от прежних занятий часть остального оборотного капитала? {Эти задачи не просто предлагаются в форме вопросов, они до сих пор и остаются вопросами, они еще не решены; а между тем от них-то и зависит сила аргумента, противопоставляемого мнению о вредном влиянии машин на рабочую плату при нынешнем экономическом порядке. Положение дела таково. Прогрессивная школа говорит: «Из принципов, доказанных теориею Смита, следует, что само по себе заменение ручного производства машинным убыточно действует на рабочую плату. Чтобы уравновесить хотя со временем эту потерю для работников, надобно произведение нового оборотного капитала. Докажите, что он действительно произведен, например, в хлопчато-бумажной фабрикации; только тогда годятся ваши аргументы, заимствуемые от удешевления коленкора и увеличения числа работников в Манчестере. Пока вы не представите этого доказательства, надобно думать, что хотя работников стало больше, но положение их стало хуже, — это прямое следствие общего закона, открытого теориею Смита». Нет, говорит школа Смита, этот случай (и всякий другой случай заменения ручного производства машинным) служит исключением из общего принципа (который таким образом выставляется просто бездействующим законом, что случается в юриспруденции, но не в природе, в законах, исполнение которых зависит от человеческой внимательности и охоты, а не от сил природы, не от качеств самых вещей). «Докажите это, — говорит прогрессивная школа: — кто утверждает, что общий закон не оказывает влияния на данный случай, должен показать, почему же этот случай составил исключение из общего правила». Доказательств школа Смита не представляет, а продолжает твердить прежнее: «Нет, поверьте, это исключение (да как же верить без всяких оснований?); притом число работников увеличилось (да это не идет к делу, дело не в том, увеличилось или уменьшилось число работников, а в том, лучше или хуже стало их положение); да успокойтесь; да не ропщите; да чего вы хотите? [Да вы хотите чего-то ужасного и гнусного; да вы вредные люди?»] Чего хотят прогрессивные люди, это пока не относится к делу; [и вредные ли они люди, тоже не относится к делу]; дело пока в том, как действуют машины на рабочую плату при нынешнем экономическом устройстве. По принципу теории Смита они действуют вредно. Школе Смита угодно утверждать: нет, не вредно, а полезно; ее просят заняться исследованием фактов; она этого не делает. Факты по вопросу о действии машин Аркрайта и Гаргривса на рабочий класс нужно исследовать по крайней мере хотя следующие:

1) Сто лет назад масса народа в Англии носила льняное и шерстяное белье и платье вместо нынешнего хлопчато-бумажного; надобно узнать, теплее ли стала одежда массы от этой перемены, меньше ли стало прорех и заплат в этой одежде? Это не исследовано.

2) Уничтожилась домашняя выделка льняных и шерстяных тканей в Англии, выгодно ли это было для семейств, которые отказались от такой выделки, или по невозможности продолжать ее, или по ослаблению в них привычки употреблять на полезное дело каждую досужную минуту, по развитию привычки проводить в праздности часы, остающиеся от фабричной работы? Не исследовано.

3) Возделыванием льна и шерсти занимались свободные люди в Англии или на континенте Европы; теперь вместо их продуктов, вместо льна и шерсти, требуется материал, производимый рабским трудом в южных штатах Северной Америки: выгодна ли для Англии, европейского континента и самой Америки замена свободного труда рабским? Без Манчестера рабство в Северной Америке давно уничтожилось бы. Выгодно ли, что оно напротив очень сильно развилось? — Аболиционисты⁴⁷ говорят, что это убыточно для Северной Америки и всего человеческого рода, и представляют доказательства. Экономисты говорят⁴⁸: это, может быть, не гуманно, но это выгодно, если бы не было выгодно, не развилось бы. Им возражают: по вашей собственной теории, выгода малочисленного сословия может быть убытком для нации; если невольничий труд развивается, это показывает только, что он выгоден для плантаторов, но не показывает, чтобы он был выгоден для нации; по вашей собственной теории, невольничий труд убыточен для нации. — Нет, говорят они, тут он выгоден. — Докажите, исследуйте вопрос, говорят им. — Они оставляют вопрос без исследования и продолжают говорить прежнее.

Итак, вот общий очерк дела: по общему закону доказано, что должно происходить от данного факта известное явление. Нет, оно не происходит, говорят экономисты. Докажите, что не происходит, говорят им. Нет, доказывать мы не умеем, а просто говорим, что вы вредные люди, отвечают они. Верны ли такие господа духу теории Адама Смита, который хочет, чтобы все было исследовано взвешено, измерено? Это произвол, это фантазия оптимизма, это застой рутины, это все, что вы хотите, может быть и очень хорошее (ведь может быть, произвол, оптимизм, рутина — вещи очень хорошие, по крайней мере так утверждают многие), но это не наука, это не исследование истины.}

По моему понятию, все попытки доказать, что рабочие классы в общем своем составе не могут временно страдать от введения машин или от положения капитала на постоянное усовершенствование, непременно обманчивы. То, что работники страдают в той отрасли промышленности, в которой происходит эта перемена, очевидно для простого здравого смысла, и с этим политико-экономы вообще согласны. Но часто они говорят, что если отнимается занятие у труда в одной отрасли, точно такое же количество занятия, открывается ему в других отраслях, потому что сумма, сберегаемая потребителями по удешевлению одного товара, дает им средство увеличить свое потребление в других товарах, и таким образом увеличивает запрос на другие роды труда. Это аргумент очень благовидный, но, как мы показали в в предыдущей главе, он заключает в себе обман: запрос на товары совершенно не то, что запрос на труд. Правда, у потребителей увеличились теперь средства покупать другие вещи; но это еще не создает других вещей, если нет капитала на их производство, а усовершенствование не освободило никакого капитала, может быть, даже поглотило его из других занятий; поэтому вовсе не произойдет предполагаемого увеличения производства и занятия труду в других отраслях, и увеличение запроса на товары со стороны некоторых потребителей уравновесится прекращением запроса со стороны других, именно со стороны работников, лишившихся занятия от усовершенствования: они теперь или вовсе остаются без продовольствия, или получают его, путем соперничества или путем благотворительности, через отделение части из того, что прежде потреблялось другими.

3. Однако ж я не думаю, чтобы в действительности усовершенствования часто бывали (если только когда-нибудь бывают) даже временным образом вредны рабочему классу во всей его массе. Они были бы вредны, если бы внезапно происходили в большом размере, — тогда значительная часть капитала, полагаемого в них, по необходимости бралась бы из сумм, уже служивших оборотным капиталом. Но усовершенствования всегда вводятся очень постепенно и редко делаются или никогда не делаются на капитал, извлекаемый из существующего производства, а совершаются обращением на них возрастания капитала. Едва ли можно найти хотя один пример значительного увеличения основного капитала в таком месте и в такое время, когда не возрастал бы быстро и оборотный капитал. Не в бедных и не в отсталых странах делаются большие и дорогие усовершенствования в производстве. Класть капитал в землю для постоянной выручки, вводить дорогие машины, — это дела, заключающие в себе пожертвование настоящими выгодами для отдаленных, и показывающие, во-первых, довольно полную безопасность собственности, во-вторых, значительную деятельность в промышленной предприимчивости, в-третьих, высокую степень так называемого «деятельного стремления к накоплению»; все эти три обстоятельства — элементы быстрого общественного прогресса в увеличении капитала. Потому мы говорим; рабочие классы должны страдать, если увеличение основного капитала так сильно и быстро, что замедляет то обыкновенное возрастание оборотного капитала, к которому приспособилось обычное возрастание населения, — и тем более должны страдать, если возрастание основного капитала происходит насчет оборотного; но в действительности очень трудно ждать этого, потому что, вероятно, нет страны, в которой основной капитал возрастал бы в пропорции более быстрой, чем оборотный. Если бы все железные дороги, получившие утверждение парламента во время спекулятивной горячки 1845 года⁴⁹, были построены в сроки, назначенные для их окончания, эта неправдоподобная случайность, вероятно, произошла бы; но тогдашний оборот дела именно и служит поразительным примером трудностей, представляющихся обращению на новый путь значительной части капитала, уже пошедшей по известному пути, — трудностей, вообще имеющих такую силу, что предприятия, требующие затраты основного капитала, не могут развиваться с такою быстротою, чтобы иссушать источники существующего употребления капитала на содержание труда.

К этим соображениям надобно прибавить, что если бы усовершенствования даже и уменьшали на время массу продуктов общества и его оборотный капитал, то они все-таки ведут к увеличению массы продуктов и оборотного капитала. Они увеличивают выручку на капитал; выгода от этого увеличения должна по необходимости идти или капиталисту через увеличение прибыли, или потребителю через понижение цены; в том и в другом случае, она увеличивает фонд, из которого делается сбережение, а увеличение прибыли, кроме того, служит усилением побуждения к накоплению. В представленном нами примере, когда непосредственным результатом усовершенствования было уменьшение валового продукта с 2 400 квартеров на 1 500 квартеров, прибыль капиталиста все-таки увеличилась от 400 квартеров до 500 квартеров; прибавка 100 квартеров прибыли в несколько лет восстановит 1 000 квартеров уменьшения в оборотном капитале владельца, если он будет постоянно сберегать ее. А расширение оборотов, бывающее почти непременным следствием усовершенствований в каждой отрасли производства, дает человеку, занимающемуся ею, сильное побуждение увеличивать капитал; потому при медленности, с которою обыкновенно вводятся усовершенствования, значительная часть капитала, окончательно поглощаемого улучшением, берется из увеличения прибыли и увеличения сбережений, производимого самым этим усовершенствованием.

Стремление усовершенствований производства вызывать увеличение накопления и через это в результате увеличивать валовой продукт, хотя бы он временно и уменьшался, — это стремление представится нам в еще сильнейшем характере, когда мы увидим, что есть определенные границы и накоплению капитала и увеличению производства, получаемого от земли, что по достижении этих границ, всякое дальнейшее увеличение массы продуктов должно останавливаться, и что усовершенствования в производстве, каковы бы ни были другие их последствия, всегда стремятся отодвинуть ту или другую из этих границ; эти истины представятся нам совершенно ясными в одном из следующих отделов нашего исследования. Мы увидим, что количество капитала, которое будет накопляться в известной стране и больше которого не может в ней накопляться, а также и количество валового продукта, которое будет в ней производиться и больше которого не может в ней производиться, зависит от состояния производительных искусств этой страны в данное время; мы увидим, что всякое усовершенствование хотя бы на время даже уменьшало оборотный капитал и валовой продукт, в результате открывает путь увеличению оборотного капитала и валового продукта до размеров без того невозможных. Этим окончательно пресекаются возражения против машин; и мы впоследствии (книга IV, глава 5) увидим, что эти истины дают бесспорное доказательство тому, что даже при нынешнем состоянии общества механические изобретения в результате приносят пользу работникам. Но этим не снимается с правительств обязанность облегчать и, если возможно, предупреждать бедствия, которым подвергается или может подвергаться существующее поколение от этого дела, полезного в окончательном результате. Если положение капитала на машины или полезные сооружения шло бы когда-нибудь в такой пропорции, что чувствительно уменьшало бы массу продуктов, на которые содержится труд, то законодательная власть была бы обязана принять меры для некоторого уменьшения этой быстроты; а так как усовершенствования, не уменьшающие массы занятий для труда в целом его составе, почти всегда лишают занятий какой-нибудь отдельный класс работников, то для стараний законодательной власти самым законным предметом служит забота об интересах людей, приносимых таким образом в жертву для выгод своих сограждан и потомства^[30].

Возвращаясь к теоретическому подразделению капитала на основной и оборотный, мы должны заметить, что при понятии о капитале, как о всей сумме богатства, назначенного на воспроизведение, встречаются такие элементы капитала, которые не совсем подходят ни под определение основного капитала, ни под определение оборотного капитала; это надобно сказать, например, о запасе изготовленных товаров, которые мануфактурист или торговец имеет в данное время не проданными в своих кладовых. Но эти запасы, будучи капиталом по своему назначению, еще не сделались капиталом по фактической своей деятельности: запас непроданных товаров еще не пошел на производство; для этого ему надобно сначала быть проданным или обмененным, то есть обращенным в другие товары равномерной ценности; потому этот запас не стал еще ни основным, ни оборотным капиталом, но он станет основным или оборотным или распределится между этими двумя назначениями. Частью выручки за свои изготовленные товары фабрикант будет платить своим работникам, другою частью возобновит запас материалов для своей фабрикации, третьею частью изготовит для фабрикации новые или поправит старые здания и машины; но сколько из выручки пойдет на какое из этих назначений, зависит от характера фабрикации и от ее потребностей в данную минуту.

Надобно также заметить, что часть капитала, потребляемая в форме посева или материала, относится к части его, идущей на содержание труда, точно так же, как основной капитал, хотя имеет с основным капиталом ту разницу, что должна быть восстановляема из валового продукта одного оборота производства. Сумма, расходуемая на материал, отнимается от содержания и вознаграждения работников, подобно сумме, полагаемой в машину; и если бы капитал, расходуемый на рабочую плату, был обращен на материал, результаты этой перемены были бы так же вредны работникам, как если бы он обращался в основной капитал. Но этого случая никогда не бывает в действительности. Стремление усовершенствований производства всегда состоит в уменьшении, а не в увеличении расхода посева или материала на данное количество продукта, и работники никогда не могут бояться ущерба своим интересам от этой стороны дела.

ПРИБАВЛЕНИЕ К ГЛАВАМ 4, 5 и 6

Понятие капитала

Читателю, знакомому с новой французской литературой по части политической экономии, слишком хорошо известно, что слово «капитал» служит ныне лозунгом чрезвычайно сильной полемики между отсталою и прогрессивною школами. Отсталая школа неистощима в панегириках капиталу, прогрессивная в проклятиях ему. Но читатель без труда заметит, что тут идет дело не о том элементе производства, который называется капиталом в строгой науке, а собственно только о роли, какую при известных общественных условиях играют капиталисты. Самое название капиталиста принадлежит не строгой научной теории, а только разговорному языку и почти постоянно употребляется именно в таком из своих многочисленных значений, которое совершенно различно от смысла, какой имеет термин «капитал» в науке. Капиталистом обыкновенно называется человек, имеющий такую сумму денег, что при нынешнем экономическом порядке может, не трудясь, богато жить на доходы, извлекаемые из этих денег посредством процентов или коммерческой прибыли. Капиталистами называются банкир, богатый негоциант, человек, имеющий значительное количество кредитных бумаг, или пуды золота, или десятки пудов серебра. Самый богатый землевладелец, если кроме поместья не имеет большого количества наличных денег или кредитных бумаг, не называется капиталистом в обыкновенном смысле слова: он только может легко стать капиталистом, обменяв свое поместье или часть своего права получать доходы с поместья на звонкую монету или кредитные бумаги, посредством продажи или займа; пока он не сделал этого, он еще только богатый человек, но не капиталист.

Читатель видит, на чем основано употребление слова капиталист в таком смысле: оно проистекает из той спутанности научного и разговорного значения слова «капитал», о которой мы говорили в примечаниях на стр. 94—95 и на стр. 100. Вместо научного понятия о капитале, как о массе продуктов, которыми продовольствуется труд, тут подстановляется понятие о деньгах, о которых Милль совершенно справедливо замечает, что они в сущности вовсе не капитал. Мы говорили, что Милль удерживается от этой ошибки при употреблении термина «капитал»; но даже и он, как мы замечали уже много раз, не остерегся от спутанности, с какою вообще употребляется слово «капиталист»: вместо того, чтобы удерживать мысль на. понятии капитала, Милль очень часто говорит уже только о капиталисте, то есть о человеке особенного разряда, дающем капитал на содержание работников, о человеке, нанимающем работников; а средство к найму работников, к содержанию труда предполагается у самого Милля при таких выражениях состоящим уже не собственно в продуктах, которыми содержатся работники, а в деньгах, на которые можно выменять эти продукты. Таким образом мысль переводимого нами автора делает сама и влагает в мысль читателя за один раз три неточности: во-первых, вместо понятия о материальных вещах, продуктах труда, подстановляется понятие человека, владеющего этими продуктами; во-вторых, вводится мысль, что люди подобного рода должны составлять особенный разряд людей; в-третьих наконец, вместо владения продуктами, служащими на пищу или другое продовольствие, подстановляется понятие денег, которые при нынешнем экономическом устройстве служат средством к приобретению таких продуктов. Человек, знакомый с требованиями логики об условиях научной терминологии, легко поймет, к каким ошибкам должны приводить подобные подстановки разных понятий под один термин и употребление разных слов вместо одного термина.

Но если кто-нибудь из читателей не совсем ясно представляет себе строгость требований научной терминологии и чрезвычайную важность их точного соблюдения, он, быть может, назовет схоластикою наше стремление анализировать смысл выражений, употребляемых в переводимом нами трактате. Никто больше нас не презирает схоластику. Но что же делать, если чрезвычайное множество писателей, считающихся авторитетами в политической экономии, переделывали истинный смысл излагаемой ими смитовской теории в схоластическом духе? Что же делать, если они, пускаясь в схоластические тонкости, совершенно искажали эту теорию и если притом искажение происходило от промахов, деланных ими в той самой сфере схоластики, в которую они переносили теорию из области живых общественных потребностей, создавших ее при Адаме Смите? Человек, поставивший себе целью очистить истину, загрязненную недобросовестностью софистов⁵¹, не может отказываться ни от какой части принятой им на себя обязанности, хотя бы некоторые из этих частей и не соответствовали его личным наклонностям. Если школа, искажающая науку, прикрывает ее искажение схоластическими тонкостями, то надобно, при всем нерасположении к схоластическим прениям, обратить на них внимание и разоблачить ошибку.

В одной из своих речей лорд Брум⁵² сжато и ясно выразил требования научной терминологии следующими правилами:

1. «Всегда употребляйте самые ясные и недвусмысленные термины».

2. «Никогда не употребляйте слова, имеющего два смысла, не определив, в каком из них оно будет употребляться вами».

3. «Никогда не употребляйте одного слова в двух значениях».

4. «Никогда не употребляйте разных слов в одном значении».

Надобно признаться, что терминология политической экономии во многих своих частях не удовлетворяет этим правилам. Мы теперь еще в начале трактата об этой науке, а имели уже много случаев видеть их нарушения, и между прочим в терминах чрезвычайно¹ важных. Так, например, для определения предмета науки выбрано слово «богатство», постоянно ведущее мысль совершенно не к тому понятию, какое дается наукою, — это служит источником самой вредной двусмысленности; потом мы заметили, что слово «непроизводительный» употребляется в двух разных смыслах при классификации труда и потребления. Эти причины ошибок мы решились устранить через замену двусмысленного слова «богатство» выражением «материальное благосостояние» и через принятие новых терминов «выгодный» и «убыточный» для тех случаев, в которых слова «производительный» и «непроизводительный» являлись с смыслом, различным от своего обыкновенного научного употребления. Теперь мы встречаем третий такой же случай с термином не менее важным. Слово «капитал» выбрано теориею Смита не совсем удачно для обозначения той части продуктов, которая обращается на ведение нового производства: этим словом постоянно возбуждаются в уме такие представления, которые не соответствуют его научному смыслу, потому что разговорное значение слова «капитал» совершенно различно от смысла, приданного ему теорией Смита. Оно влечет мысль к представлениям о звонкой монете, о кредитных бумагах и о множестве разных продуктов, которые никак не могут сами по себе назваться капиталом в научном смысле слова. По-настоящему, надобно было бы нам и в этом случае поступить так же решительно, как в прежних двух: следовало бы совершенно отбросить слово «капитал», как слишком двусмысленное и потому неудовлетворяющее условиям научной терминов логии; но оно уже так утвердилось в науке, что мы не отваживаемся заменить его каким-нибудь другим термином, который сам по себе был бы лучше: нас и без того многие станут упрекать за излишнюю отвагу.

Конечно, мы не поколебались бы в таком заменении, если бы находили вполне удобным какое-нибудь из тех выражений, которыми часто заменяется слово «капитал» у многих писателей, особенно у французских, решительно сбившихся в употреблении термина «капитал» и потому почувствовавших особенно сильную нужду в новом выражении для экономического элемента, который перестал удовлетворительно характеризоваться у них термином «капитал» от сбивчивости, с какою употребляют они это слово ⁵³. Из выражений, служащих для замены его, самое удачное найдено во фразе «орудия труда» (instruments du travail). Но в этой фразе опять ведет к двусмыслию слово «орудия»: трудно не забыть иногда, что главным из орудий принимается тут пища работников, а потом главнейшую важность имеют материалы для обработки трудом; орудия же в строгом смысле слова, то есть инструменты и машины, составляют, можно сказать, незначительную часть продуктов, обнимаемых этим выражением⁵⁴. Другие слова или выражения, которыми заменяется иногда слово «капитал», еще менее удовлетворительны. Поэтому, если бы мы захотели для обозначения научного понятия о капитале выбрать выражение, вполне удовлетворяющее условиям ученой терминологии, нам пришлось бы взять термин совершенно новый, никому непривычный. Мы не можем вперед знать, будет ли эта книга иметь в публике такое значение, чтобы могла утвердить право гражданства за столь большими нововведениями, как заменение слова «капитал» каким-нибудь термином нашего собственного выбора. А пока мы не знаем этого, мы должны остаться при слове «капитал».

Некоторые читатели могут осудить нас за такую нерешительность. На это мы скажем, что она противна и собственному нашему расположению, и что в решимости у нас недостатка не будет, когда мы увидим, что публика разделяет ее.

Но, оставаясь пока при слове «капитал», при этом термине, которым недовольны мы за его двусмысленность, мы должны сделать по крайней мере все возможное для предохранения читателя от сбивчивости представлений, к какой приводил почти всех писателей этот двусмысленный термин. Мы должны как можно настойчивее выказать разницу его научного смысла от разных оттенков его разговорного употребления и как можно яснее выставить тот единственный смысл, в каком слово «капитал» принимается экономическою теориею у самого основателя науки, Адама Смита, у лучших его продолжателей, Мальтуса и Рикардо, и у единственного замечательного мыслителя смитовской школы в наше время, у переводимого нами автора.

Капиталом называются те продукты труда, которые служат средствами для нового производства. Главные разряды этих продуктов:

1) Пища, нужная работникам на время производства до получения новой пищи от труда, содержимого этим прежним запасом пищи. Этот элемент капитала необходим повсеместно и абсолютно, потому что человеческий организм нигде не может существовать без пищи. Но, не говоря уже о том, что в разных климатах нужна разная пища (например, чем холоднее климат, тем больше нужно в пище жирных элементов, а чем теплее климат, тем меньше надобности в мясной пище), надобно заметить, что самое количество пищи, нужной для поддержания организма в здоровом виде, в различных климатах различно. Большая часть пищи, потребляемой человеком, идет собственно не на выработку составных частей его организма, а только на поддержание животной теплоты. Чем теплее атмосфера, тем меньше нужно организму питательного материала для уравновешения той потери теплоты, которая производится окружающим воздухом, вообще многими градусами недостигающим температуры внутренних частей организма. Из этого мы видим, что южные страны по отношению к самой значительной части капитала находятся в условиях более выгодных для производства, чем северные страны. То количество пищи, какое нужно на год для тысячи человек, живущих в Архангельске, будет достаточно для гораздо большего числа людей в Киеве и еще для большего числа людей в Алжирии, при равенстве их остальной житейской обстановки. Но с тем вместе мы видим, что очень значительное вознаграждение за пищу может доставляться людям северных климатов развитием других частей капитала, имеющих подобно пище главным своим назначением также поддержание животной теплоты. Обыкновенно различаются два разряда предметов, имеющих такую роль, — жилище и одежда.

2) Жилище, подобно пище, служит главным образом к поддержанию животной теплоты в организме, но, подобно пище, имеет и много других назначений: как пища сверх поддержания животной теплоты возобновляет составные части организма, доставляет наслаждение чувству вкуса и т. д., точно так и жилище, кроме сохранения животной теплоты, предохраняет от неприятного или вредного влияния разных атмосферических явлений и доставляет множество других жизненных удобств. Но главная экономическая роль его состоит в сохранении теплоты: жилище, удовлетворяющее этому назначению, обыкновенно имеет уже все качества, нужные для соответственности с другими своими назначениями. Даже сырость в жилище почти всегда происходит только от того, что оно неспособно сохранять надлежащую теплоту во всех своих частях. Нет сомнения, что при 8° тепла человеку нужно больше пищи, нежели при 14°. Из этого мы видим, что если бы нам говорили, будто какая-нибудь страна не может хорошо прокормить своих жителей по излишней своей населенности, то, еще не спрашивая, хороши ли в этой стране земледельческие процессы, не пропадает ли в ней множество земли задаром, не обрабатывается ли курам насмех даже и возделываемая часть ее, мы прежде всего должны спросить, хороши ли жилища у населения этой страны? Если жилища у массы населения не достаточно теплы или если они сыры (что значит то же самое: не достаточно теплы), то население имеет недостаток в пище не по своей чрезмерной многочисленности, а просто по недостатку хороших жилищ, для которых, вероятно, всегда бы нашлось довольно места в самой населенной стране земного шара. Заменить дурные жилища хорошими значило бы то же самое, что увеличить производство пищи.

3) Еще яснее тот же самый вопрос повторяется, когда речь идет об одежде. Снабдить теплым платьем человека, мерзнувшего в изорванной одежонке, значит сделать то, что, потребляя две четверти хлеба в год, он будет чувствовать себя более сытым, чем прежде при потреблении в две с половиною четверти. Мы делаем эти замечания к тому, что увеличивать количество пищи, как мы увидим из 12 главы первой книги, не так легко, как увеличивать и улучшать одежду и жилище. Судя по всему, надобно полагать, что не только теперь нет, но при всевозможной быстроте человеческого размножения и через 200 или 300 лет еще не могло бы быть такой страны, которая при порядочном земледелии не успела бы с изобилием продовольствовать всех своих жителей пищею^[31]. Но если бы даже согласиться, — на что никак не следует соглашаться, — будто бы народная нужда в какой бы то ни было стране происходит ныне от трудности увеличить количество пищи, производимой этою страною, то оставался бы вопрос: не было ли бы слишком достаточно для изобильного продовольствия всех жителей страны и нынешнее количество пищи, при улучшении народных жилищ и одежды, на что нет уже ровно никаких затруднений и ограничений в законах природы.

Пища, жилище и одежда — вот три главные разряда предметов, составляющих ту часть капитала, необходимость которой повсеместно возникает из потребностей человеческого организма, рассматриваемого в учении о производстве, как вместилище труда. Кроме этих трех главных разрядов, для поддержания организма в способности к успешному труду, нужны повсеместно многие другие вещи, например, посуда, мебель, гигиенические средства (из которых все лучшие состоят в разных способах употребления одного и того же материала — воды, на очищение тела, платья и т. д.) — но все они вместе составляют в экономическом отношении очень неважную часть капитала по сравнению с тремя первыми разрядами, то есть на производство всех этих предметов или на приспособление их к употреблению в дело требуется сумма труда незначительная по сравнению с тою, какая нужна для производства пищи, жилищ и одежды. Напротив, также очень много труда в некоторых странах нужно на изготовление еще одного разряда предметов, требуемого человеческим организмом:

4) Топливо. Мы отнесли этот разряд продуктов так далеко от жилищ и пищи, с которыми он связан в домашнем быту человека, потому, что он, имея двоякое экономическое назначение, служит переходом от части капитала, касающейся собственно работника, к той части, которая относится уже к продукту, производимому работником. Кроме отопления жилищ и приготовления пищи, топливо нужно для очень многих производств, как материал для добывания движущей силы или для произведения температуры, при которой достигает нужного развития химическое сродство и другие силы природы, совершающие требуемую перемену в материалах производства. В некоторых странах топливо может составлять значительную часть капитала только по этому второму, так сказать, техническому употреблению, а для домашнего быта нужно его так немного, что количество, достающееся человеку почти без всякого труда, было бы слишком достаточно; в южных странах топить жилищ никогда не нужно, а на приготовление пищи достаточно топлива найдется в траве, или кустарниках и в органических остатках от пищи людей и животных, если нет в той местности лесов. У нас почти во всей Европе не то: кроме немногих южных краев ее, надобно известную часть года топить жилища, и расход труда на изготовление топлива для них уже довольно значителен. Но даже в северной полосе Европы повсюду, где промышленность хотя несколько развита, идет большее количество топлива на промышленные процессы, чем на употребление в домашнем быту, и применение пара ко всем производствам развивается с такою быстротою, что нельзя определить границы, на какой остановится увеличение надобности в этом элементе производства. Впрочем, запасы торфа и каменного угля, находящиеся в природе, так громадны, что недостатка в топливе опасаться нечего^[32].

5) Служа некоторою частью своею для надобностей домашнего быта, топливо не может быть исключительно названо только материалом для производства; но уже и теперь в наиболее развитых странах предметы, служащие топливом, идут на производство в количестве гораздо большем, чем прямо на надобности домашнего быта. То же самое надобно сказать почти о всех других материалах производства: шерсть, хлопчатая бумага и т. д. могут пригодиться на что-нибудь для человека и без особенной обработки, в своем натуральном виде, и некоторая часть этих веществ действительно служит человеку без всякой обделки, так что должна считаться по своему употреблению не материалом, а прямо окончательным продуктом: например, в каждом доме потребляется несколько хлопьев шерсти или ваты в их натуральном виде на мелкие домашние надобности. Но гораздо большая часть всех продуктов природы, кроме съестных припасов, служит в цивилизованных странах только материалом для дальнейшей обработки. Различаясь от съестных припасов в этом отношении, все другие важные для общественной жизни продукты природы отличаются от хлеба или мяса еще тем, что к увеличению добываемого их количества вовсе нет тех трудностей, какие, по крайней мере по предрассудку, сильно распространенному, встречаются при увеличении производства хлеба. Действительно ли существуют такие затруднения в увеличении производства съестных припасов, мы должны будем рассмотреть ниже, в замечаниях на 10-ю и 12-ю главы первой книги Милля. Но, конечно, мы не встретим никаких возражений, когда теперь же без всяких дальнейших разъяснений скажем, что, например, количество материала для выделки одежды может быть без всяких затруднений со стороны природы увеличиваемо человеком до неопределенной степени. Если мы спросим: может ли Европа легко производить вдвое или втрое больше хлеба, чем теперь, очень многие (то есть не вникавшие в дело, а повторяющие рутинную фразу) люди скажут: не может; но если спросить, трудно ли было бы Америке производить вдвое большее количество хлопчатой бумаги, каждый скажет: не только вдвое, и в десять, и в двадцать раз больше она легко стала бы производить, лишь бы находился сбыт для такого количества. То же самое каждый скажет о материалах для всякого другого производства, имеющего действительную важность^[33].

Мы рассмотрели те части капитала, которые состоят в продуктах, продовольствующих труд или служащих предметом его; теперь нам остается перечислить те части капитала, которыми передается деятельность труда предметам, обрабатываемым его силою. Тут, конечно, прежде всего припоминаются:

6) Орудия. О них нам нет надобности говорить подробно, потому что у самого Милля очень хорошо определена вся обширность (разряда вещей, называемых в экономической теории орудиями: он обнимает собою все вещи от какой-нибудь палки, служащей дикарю на охоте, от камня, которым он бьет зверя, от рыбьей кости, которая заменяет ему уду, до самых сложных машин. Сюда же надобно причислить постройки, делаемые для помещения этих орудий и вообще для совершения в них процессов производства, все промышленные здания от овина и риги до фабрики и верфи. Все это ясно само собою. Точно так же не было бы нужды разъяснять характер предметов или продуктов, служащих просто для перемещения других продуктов или предметов, если бы не было между средствами сообщения той важной разницы, что одни из них даются почти готовыми от самой природы, другие, можно сказать, исключительно создаются трудом. Потому надобно заметить:

7) Пути сообщения, конечно, должны считаться частью капитала настолько, насколько они созданы или поддерживаются трудом. Железная дорога или шоссе без всякого сомнения капитал. Но море никто не называет капиталом, хотя до последнего времени по морю перевозилось едва ли не больше продуктов, чем по всем сухопутным дорогам. Если река сама по себе судоходна, чиста от мелководных мест и порогов, если поэтому не нужно употреблять на нее никакого труда для ее приспособления к перевозке продуктов, она вовсе не капитал. Но если ее нужно углублять или очищать, она становится капиталом в размере труда, употребляемого на это. Лодки, корабли, телеги, паровозы и т. д. во всяком случае, конечно, капитал. Пути сообщения, принадлежа частью к продуктам труда, частью к простому действию сил природы, происходящему без всякого отношения к труду, приводят нас к рассмотрению того, в какой степени могут составлять часть капитала вообще

8) силы природы. Ответ на это уже находится на предыдущих строках. Те силы природы, которые (работают в производстве без помощи нашего труда, конечно, не составляют капитала; но если нужны какие-нибудь орудия или вообще продукты труда для развития известных сил природы в известном месте, деятельность этих сил в этом месте составляет уже часть капитала, как бы вложившуюся в продукт, посредством которого она обнаруживается. Так, например, падение воды на мельничное колесо через плотину запруженной речки, конечно, составляет капитал. Некоторые могли бы сказать, что капитал в этом случае только сама плотина, а не падение воды. О словах можно не спорить, если только и без них останется памятно и понятно значение фактов. Особенность факта в этих случаях та, что влияние на производство совершенно не находится тут ни в какой определенной зависимости от количества труда, употребленного на создание капитала. Совершенно одинаковые плотины могут давать очень различные количества движущей силы, смотря по различию в величине ручьев, ими запруженных. Этою неодинаковостью действия при одинаковости труда, употребленного на развитие сил природы в разных местах, движущие силы природы, создаваемые трудом, приближаются к свойствам растительной силы земли, которая также должна быть капиталом настолько, насколько возвышена трудом.

9) Кроме движущих сил неорганической природы (воздух, вода, пар), помогают человеку в произведении движения домашние животные; они всегда составляют капитал, потому что для их укрощения или воспитания всегда требуется труд. Кроме животных, доставляющих движущую силу, есть другие, дающие пищу или материалы (например, шерсть). Все они, конечно, также должны считаться капиталом.

Это длинное перечисление предметов и продуктов, составляющих капитал, конечно, может показаться столь же напрасным, как, например, длинное перечисление разных разрядов производительного труда у Милля. Но когда речь будет идти об отношении средств существования к числу населения или о знаменитом «принципе народонаселения» Мальтуса, читатель увидит, что представленный нами теперь перечень не бесполезен. Впрочем, у нас была не одна эта отдаленная цель: мы должны были стараться о том, чтобы как можно дольше задержать мысль читателя на научном понятии капитала, слишком легко затемняющемся от невнимания к совершенному различию этого понятия от того смысла, какой имеет слово «капитал» в разговорном языке; мы должны были стараться резко выставить перед мыслью читателя все сколько-нибудь важные части этого научного понятия. Достичь такой цели мы могли, конечно, не иначе, как длинным, хотя бы и утомительным, хотя бы, повидимому, и слишком элементарным анализом этого термина в его научном значении.

Итак, все сколько-нибудь важные для общественного быта части капитала подводятся под следующие разряды предметов: пища, жилище, одежда, топливо, материалы производства, орудия производства, средства сообщения (пути и орудия перевозки), силы природы и домашние животные.

Само собою разумеется, что в понятие капитала, которым называются только продукты труда, входят только силы природы, создаваемые трудом, или увеличение, придаваемое им тру" дом. Но точно то же надобно сказать и о всех других разрядах капитала: предметы совершенно одинакового рода могут принадлежать или не принадлежать к капиталу, смотря по тому, помощью труда или одною природою без пособия труда они создаются. Мы замечали это о путях сообщения. Точно так же и каменный уголь не был бы капиталом, если бы лежал везде под руками и на самой поверхности земли. Надобно вообще заметить, что предметы одного экономического значения со всеми разрядами капитала (кроме домашнего скота) даются в некотором количестве самою природою без содействия труда: везде, за исключением слишком близких к полюсам стран, которые не могли быть заселены до сих пор, каждая местность производит сама по себе некоторое количество съестных припасов (ягод, грибов и т. д.), представляет некоторые средства укрыться от погоды (дупла, пещеры и т. д.). — Этим и начинается 1-й параграф, 1-й главы у Милля (стр. 37). Но чем больше возрастает число жителей в данной местности и чем выше поднимается их цивилизация, тем недостаточнее становится для удовлетворения человеческим потребностям одна деятельность природы, и тем значительнее становится участие труда или продуктов труда в производстве всех потребляемых людьми предметов, так что очень многие из потребностей удовлетворяются исключительно продуктами производства самих людей. Таковы, например, в целой Европе жилища и орудия производства — все они созданы только уже трудом.

Теперь, рассмотрев, какие разряды предметов могут быть капиталом и обыкновенно бывают капиталом при нынешнем состоянии цивилизации, мы, чтобы еще точнее впечатлелось в нашей мысли понятие капитала, должны посмотреть, какие разряды не бывают капиталом.

Капитал — те продукты, которые нужны для нового производства; из этого ясно, что не бывают капиталом те продукты, которые по своей природе не имеют этого назначения и должны потребляться непроизводительно, например, драгоценные камни (за исключением той ничтожной части, которая идет на резание стекла и другие технические надобности), наряды (за исключением той ничтожной части, которая потребляется работниками и служит к поддержанию в них бодрости духа), те сооружения, которые не служат помещением для работников или для промышленных производств. Словом сказать, капиталом не служат предметы роскоши.

Но и предметы первой необходимости, хотя по натуре своей все носят характер капитала, далеко не все входят в капитал. Некоторое количество каждого из них действительно служит капиталом (потребляется производительно), но остальное не становится капиталом (потребляется непроизводительно). Например, часть пищи, производимой страною, потребляется производительными работниками и их семействами — это часть — капитал; другая часть потребляется людьми, не занятыми производительным трудом или вовсе ничем незанятыми, — эта часть не служит капиталом. Один и тот же дом может в одно время служить помещением для работников — в это время он капитал; в другое время может служить помещением для непроизводительных жителей, — в это время он не капитал.

Из всего этого прямо следует два заключения:

Во-первых, если мы находим, что в известной стране мало капитала, — то есть недостает продуктов на удовлетворительное содержание производительным работникам и на хорошее ведение производительных процессов, — то прежде надобно рассмотреть, какая часть производительных сил страны обращена на производство продуктов, пригодных служить капиталом, и какая часть на производство предметов, непригодных для этого, — иначе сказать, какая часть занята выгодным для общества, и какая убыточным для него производством; а из продуктов, пригодных быть капиталом, какая часть действительно идет в капитал (потребляется производительно) и какая часть не идет. (Просим сравнить с этим этюд «О выгодном и убыточном производстве и потреблении», стр. 62—75, также §§ 5 и 6-й в 3 главе 1 книги Милля, стр. 56—57, и принадлежащие к этим параграфам наши пояснения на стр. 92—93).

Положим, например, что на хорошее продовольствие работнику с семейством нужно было бы количество продуктов, равное 30 четвертям пшеницы, и на хорошее ведение производства было бы нужно количество материалов, равное 15 четвертям, количество орудий и других частей капитала, равное 5 четвертям, а всего для общественного благосостояния нужно производство капитала, равного 50 четвертям пшеницы в год (читатель знает, что в подобных гипотезах, для краткости, все разные роды продуктов подводятся под один род, и этот перевод делается по расчету труда, нужного на производство каждого рода продуктов; например, если на выделку плуга или на ремонт жилища нужно по 10 рабочих дней, на производство 1 четверти пшеницы тоже 10 дней, то ремонт жилища или выделка плуга порознь принимаются продуктами равными 1 четверти, а вместе 2 четвертям пшеницы).

Положим теперь, что капитала производится только по 40 четвертей на рабочее семейство. Ясно, что труд будет содержаться плохо, материалов для труда будет мало, орудия труда будут плохи. Но отчего может происходить это дурное экономическое состояние?

Первым предметом исследования должна быть в таком случае пропорция между выгодным (создающим капитал) и убыточным (не создающим капитала) производством, а также между частью продуктов, годных в капитал, становящеюся в действительности капиталом (идущею на новое производство), и частью их, отвлекаемою от своего природного назначения (потребляемою непроизводительно).

Положим, например, что из 30 работников заняты убыточным производством 10, а выгодным только 20; положим, что из продуктов, производимых выгодным трудом, обращается в капитал (служит на ведение нового производства) только одна половина" а другая половина потребляется непроизводительно. Тогда мы имеем:

Половина продуктов, пригодных для обращения в капитал, обращаемая действительно в капитал, составляет 40 четвертей на рабочее семейство; итак, всего производится продуктов, годных служить капиталом, по 80 четвертей на рабочее семейство; семейств этих всего 30, стало быть, продуктов, годных для поступления в капитал, всего производится 2 400 четвертей; эти 2 400 четвертей производятся трудом только' 20 семейств, стало быть, каждое семейство, занятое выгодным трудом, производит по 120 четвертей. Итак, успешность труда в этом обществе такова, что если бы все рабочие силы его были обращены на производство продуктов, пригодных быть капиталом, и все продукты, пригодные быть капиталом, действительно шли в капитал, то капитала производилось бы по 120 четвертей на каждое семейство, — то есть работники жили бы в изобилии, материалов для производства было бы очень много, орудия труда были бы превосходные (на все это нужно только по 50 четвертей), и кроме того оставался бы значительный избыток продуктов, который пригодился бы для доставления работникам большого отдыха, большего образования, большего нравственного развития. Если этого нет, если труд снабжен плохим продовольствием, плохими орудиями и часто остается без занятия (то есть вовсе без продовольствия) по недостатку продуктов на его содержание за занятием и по недостатку материалов для обработки, это происходит не оттого, чтобы труд в этом обществе уже не достиг сам по себе достаточной успешности, — нет, просто потому, что слишком большая часть его идет на убыточное для общества производство, а из продуктов той части труда, которая занята выгодным производством, слишком большая часть отдается в убыточное потребление и слишком малая обращается в капитал.

Достаточность или недостаточность капитала страны зависит, как мы видим, от распределения рабочих сил между выгодным и убыточным производством и от распределения продуктов, могущих быть капиталом, между выгодными и убыточным потреблением; а оба эти обстоятельства зависят от экономических учреждений страны; из этого мы выводим второе, очень важное заключение: учреждения страны имеют чрезвычайно сильное влияние на ее благосостояние, и кто занимается вопросом о возвышении благосостояния страны, должен обратить внимание прежде всего на гражданские отношения между ее жителями.

Капитал, в научном смысле слова, совершенно не то, что деньги; деньги, сами по себе, вовсе не составляют никакого капитала. После этого является вопрос, каким же путем деньги имеют влияние на производство страны? Полный ответ на это мы найдем при изложении понятий о звонкой монете и о кредите (в книге III), а теперь только приведем одну черту, по которой можно предугадать все решение вопроса. Деньги служат выражением покупательной силы (purchase power); а желанием покупателей определяется, чем будут заняты рабочие силы, ими покупаемые, и какое назначение получат продукты, производимые работниками. Представим, например, такой случай:

Положим, что в известном экономическом округе из 200 работников 80 заняты убыточным, а 120 выгодным трудом; положим, что все они вместе получают 20 000 рублей, то есть на занятие каждого из них работою употребляется покупательная сила во 100 рублей. Получая эти деньги, то есть эту покупательную силу, они обращают ее на приобретение предметов первой необходимости, которые все для краткости мы переведем на пшеницу. Положим, что в этом обществе находится 5 000 четвертей пшеницы; тогда покупательная сила, нужная для приобретения одной четверти пшеницы, будет состоять в 4 рублях (на 20 000 рублей покупается 5 000 четвертей пшеницы). Положим теперь, что приехал в это общество иностранец с целью заниматься земледелием и привез тоже 20 000 рублей серебром. От прибытия этих денег капитал страны еще не увеличился ни одним зерном пшеницы. Но посмотрим, какая перемена произошла в качествах покупательной силы. Прежде при покупательной силе в 20 000 рублей нанимались на убыточное производство 80 человек из 200 человек, значит, из 20 000 рублей покупательной силы употреблялось на это дело 8 000 рублей, составлявшие тогда 40 % всей покупательной силы, а на выгодное производство оставалось только 60 % покупательной силы. Теперь к прежней покупательной силе прибавилось еще 20 000 рублей, и вся она составляет уже 40 000 рублей; весь этот прибавок обращен волею своего владельца на выгодное производство. На убыточное производство идет попрежнему 8 000 рублей, но в 40 000 рублях эти 8 000 составляют уже только 20 %; это значит, что эта покупательная сила уже не в состоянии отвлечь от выгодного производства к убыточному прежних 80 работников, а может отвлечь только 40. В денежном счете новое положение дел выразится таким образом: труд 200 работников покупается теперь за 40 000 рублей, то есть труд каждого работника за 200 рублей; и на 8 000 рублей можно нанять только 40 работников. Остальные 160 работников будут наняты для выгодного производства на остальные 32 000 рублей. На первый год существует для продажи только 5 000 четвертей пшеницы и работники имеют 40 000 рублей, чтобы заплатить за это количество хлеба; итак, цена пшеницы будет 8 рублей за четверть. Пока работники еще ничего не выиграли, и капитал страны не увеличился. Но в течение года занимались производством пшеницы не 120 работников, как прежде, а 160 работников; если 120 работников производили 5 000 четвертей, то 160 работников произведут 6 000 четвертей^[34].

Таким образом, на каждого работника будет приходиться уже не 25 четвертей, как прежде, а 30 четвертей пшеницы; мы видели, что именно пшеница и составляет то, что в науке называется капиталом; итак, через год по прибытии иностранца с его 20 000 руб. капитал страны увеличился, то есть труд этой страны получил лучшее содержание и призводительные процессы улучшились: в земледелии произведены усовершенствования, земля стала удобряться лучше прежнего, введены лучшие плуги, улучшился рабочий скот, страна стала гораздо благосостоятельнее прежнего.

Чем же произведена эта перемена к лучшему, это увеличение капитала, влекущее за собою постоянное возвышение количества продуктов? Собственно ли прибытием денег? Нет, собственно только тем, что увеличилась пропорция покупательной силы, обращенной на выгодное производство, и уменьшилась пропорция этой силы, обращенной на убыточное производство, В этом состоит сущность дела, а прибытие денег было лишь ее симптомом, который тут сопровождал хорошую перемену, но которым точно так же могла сопровождаться и дурная перемена; — чтобы увидеть, как могла сопровождаться им дурная перемена, мы только должны предположить, что иностранец привез свои 20 000 р. с намерением не заняться земледелием, а построить, например, оранжерею, — производство убыточное для общества. Что же мы будем иметь тогда?

На занятие работников земледелием обращалось прежде 12 000 р. Только они и остаются на это назначение, а 20 000 р. прибавляются к тем 8 000 р., которые прежде отвлекали работников к убыточному производству. Итак, из 40 000 р., составляющих теперь покупательную силу, 28 000 р., то есть 70 % (вместо прежних 40 %), обращаются на покупку труда для убыточного производства, а на выгодное производство остается только 30 % покупательной силы, при 40 000 р., платимых 200 работникам, работник нанимается за 200 р.; и на 12 000 р. можно занять земледелием только 60 человек. Если прежде 120 работников производили 5 000 четвертей, то 60 работников произведут теперь только 3 000 четвертей^[35]. Итак, теперь на работника приходится уже только по 15 четвертей пшеницы, вместо прежних 25 четвертей. Итак, от прибытия иностранца с его 20 000 р. капитал общества сильно уменьшился, и общество обеднело.

Мы видим, что прибыль денег может уменьшать капитал страны; наоборот, убыль денег может увеличивать его. В самом деле, предположим, что люди, располагавшие 8 000 рублей, на которые покупался труд для убыточного производства, потеряли более половины своего состояния, целых 5 000 р., сохранив только 3 000 р. вместо прежних 8 000 р. В таком случае вместо прежних 20 000 р. общество будет иметь только 15 000 р. На эту сумму будет куплен труд 200 работников, то есть каждый работник получит за труд вместо прежних 100 р. только 75 р. Но от потери денег не уменьшилось количество пшеницы, произведенное предыдущею жатвою, и за 15 000 р. будут куплены работниками те же 5 000 четвертей, — они ничего не потеряли в этом году от потери 5 000 р. людьми, нанимавшими их на убыточный труд; напротив, они скоро выиграют от этой потери. В самом деле, на 3 000 р., по 75 р. человеку, можно нанять на убыточный труд только 40 работников, а на остальные 12 000 р., нанимающие работников для выгодного труда, будут наняты (по 75 р.) 160 человек; и если прежде 120 работников, занимавшиеся земледелием, производили 5 000 четвертей, то 160 работников произведут 6 000 четвертей, и на следующий год общество будет иметь, вместо прежних 25 четвертей, по 30 четвертей пшеницы на работника. Из этого мы видим, что от потери 5 000 р. людьми, (нанимающими работников на убыточный труд, точно в такой же степени увеличивается капитал общества, как от прибыли 20 000 р., привозимых иностранцем для найма работников на выгодный труд.

Важность не в том, увеличивается или уменьшается сумма денег, находящихся в обществе, — вся важность только в том, как изменяется пропорция между покупательной) силою людей, которым нужен выгодный труд, и людей, которым нужен убыточный труд.

Мы полагаем, что весь этот длинный этюд о понятии капитала, служащий только развитием слов Милля: «капитал — вовсе не деньги, а только продукты, употребляемые на производство», — слов, заключающих в себе одну из основных теорем смитовской теории, — мы надеемся, что этот этюд мог содействовать укреплению мысли читателя в научном понятии о капитале. Если так, то читатель достаточно вознагражден За скуку, которую могли пробуждать в нем эти страницы. Утвердить в себе точное понятие о научном смысле термина «капитал» — вещь чрезвычайной важности: кто тверд в нем, тот (повторим метафору Милля) ⁵⁷ уже почти вышел из мрака меркантильных заблуждений, господствующих над разговорным языком, в свет здравых экономических воззрений.

Мы очень долго останавливались на анализе научного понятия о капитале, но еще не касались той полемики, которая ведется в защиту и против капитала в его разговорном значении, совершенно различном от научного, а часто (и даже большею частью) совершенно противном ему, — о полемике, в которой под именем капитала разумеются деньги и кредитные бумаги, а еще точнее сказать, особенные люди, владеющие большим количеством денег и кредитных бумаг. Анализ этой полемики мы отложим до тех отделов книги Милля, которые говорят о прибыли, получаемой капиталистами и вообще хозяевами промышленных Заведений (profit), о процентах (interest), о звонкой монете и кредитных знаках (книга II, гл. 15; книга III, гл. 7—12 и глава 23).

Нам придется также возвратиться к вопросу о том, почему появление иностранных капиталистов, или их агентов, привозящих с собою только кредитные знаки или звонкую монету, почти всегда ведет к увеличению капитала страны и почти никогда к ее обеднению, хотя сами по себе деньги вовсе не капитал, и хотя, как мы видели, прибыль денег равно может служить к увеличению и к уменьшению капитала, — это разъяснится для нас отделом о ввозе монеты, о заграничной торговле и о распределении драгоценных металлов по торговому свету (книга III, главы 19—21).

ТРУД И КАПИТАЛ КАК ЭЛЕМЕНТЫ ПРОИЗВОДСТВА

Общий вывод из предыдущего отдела

1. Предметы и явления, производимые самою природою, без содействия человека, оказываются недостаточны по количеству или качеству для удовлетворения человеческих нужд; из этого возникает человеку надобность направлять своею деятельностью силы и предметы природы к произведению предметов и явлений, соответствующих потребностям его организма. Эта деятельность называется трудом (Милль, кн. I, гл. 1, § 1—3; стр. 37—40).

2. Этим определением труда, как деятельности, обусловливаемой произведением внешних предметов и явлений, выставляется объективная сторона труда; но, подобно всякой человеческой деятельности, труд имеет и субъективную сторону. Рассматривая труд по отношению к органическим отправлениям, мы находим, что эта деятельность составляет функцию головного мозга (умственный труд) и мускулов (физический труд), как пищеварение — функцию желудка; а общее свойство функций, требуемых природою органов, заключается в том, что деятельность приносит наслаждение тому органу, которым совершается. Если труд бывает неприятен, это происходит в противность его натуре, от влияния неблагоприятных для деятельности мускулов и мозга обстоятельств; такие случаи составляют нарушение нормального порядка («О неприятности труда», стр. 76—81).

3. Итак, полное понятие о труде будет таково: труд есть деятельность мозга и мускулов, составляющая природную, внутреннюю потребность этих органов, находящих в ней свое наслаждение, а внешним своим результатом имеющая приведение сил и предметов природы к производству предметов и явлений, удовлетворяющих нуждам человеческого организма.

4. В каждом труде участвуют непременно и мускулы, и мозг, так что нет труда исключительно умственного или исключительно физического: каждый труд — есть труд умственно-физический; если говорится о различии труда умственного и физического, этим различием указывается только то, что в одном главная роль принадлежит мозгу, в другом — мускулам; но это преобладание одного элемента не есть исключение другого; деятельность мозга всегда требует некоторого содействия мускулов, а деятельность мускулов всегда производится под управлением деятельности мозга.

5. По различию целей, которые ставит себе труд, он разделяется на отрасли, чрезвычайно различные, так что законы и условия каждой из них составляют предмет особенной науки; так, труд, обращенный на сохранение или восстановление здоровья в организме, составляет предмет медицинской науки; труд, обращенный на охранение прав человека — предмет юридической науки. Предметом политической экономии служит та отрасль труда, которая обращена на удовлетворение материальных потребностей человеческого организма. Когда политическая экономия говорит просто «труд», тут надобно понимать исключительно отрасль труда, обращенную на удовлетворение материальных потребностей человека.

6. Эта отрасль труда, или, как мы для краткости говорим просто «труд», подразделяется в свою очередь на разные разряды, и возникает несколько классификаций труда, смотря по тому, какие стороны дела принимаются во внимание. Если мы обратим внимание на то, каким образом относится известная частная форма труда к производству предмета, пригодного к удовлетворению потребностей, то мы увидим, что некоторые формы труда употребляются прямо на окончательную выделку предмета, нами потребляемого — труд, прямо обращенный на производство того предмета, или труд прямой; другие формы труда употребляются на изготовление материалов, обделываемых прямым трудом, или орудий и сил, которыми он действует, или обстановки, нужной для него, или на приготовление работника к труду, или на приготовление содержания для работника и проч. — труд, косвенно содействующий производству предмета, косвенный труд (глава 2, §§ 1—7, стр. 41—48 и Обзор первых трех глав, стр. 82). Понятия, связанные с этою классификациею, довольно привычны каждому в образованном обществе, потому нам нет надобности особенно настаивать на них.

7. Точно то же надобно сказать о другой классификации, делящей труд по внешним качествам производимых им продуктов; если продуктами бывают материальные предметы или, точнее сказать, предметы, могущие сохраняться довольно долго, труд называется производительным, а если труд производит только мимолетные явления, исчезающие при самом своем возникновении, труд называется непроизводительным (глава 3, §§ 1—4, стр. 50—56 и Обзор первых трех глав, стр. 86—87).

8. Обе эти классификации справедливы и не лишены некоторой важности; но несравненно важнее их обеих классификация, основанная на рассмотрении той экономической роли, к какой способны продукты, основанная на различии продуктов по тем качествам, которые, с экономической точки зрения, представляются существенными и внутренними качествами их. Есть продукты, пригодные на поддержание нового производства; трудом, употребленным на них, благосостояние общества поддерживается и увеличивается; потому труд, обращенный на производство таких предметов, мы называем выгодным для общества или просто выгодным. (Наука смотрит на все предметы с точки зрения общечеловеческой или общественной, и должно само собою разуметься, что, когда она говорит о выгоде, тут надобно понимать выгоду для общества, если не сделано положительной оговорки, ограничивающей смысл слова.) Другие продукты непригодны на ведение производства, потому для материального общественного благосостояния совершенно пропадает обращенный на их производство труд, и все содержание этого труда, все материалы и орудия его безвозвратно исчезают из той суммы средств, от которой зависит общественное благосостояние; этот труд должен называться убыточным (Выгодное и убыточное для общества производство и потребление, стр. 62—75).

9. Классификация труда по его выгодности или убыточности для общества далеко не совпадает с обыкновенным разделением труда на производительный и непроизводительный. Некоторые разряды непроизводительного труда, то есть труда, продуктом которого не бывают материальные предметы, чрезвычайно выгодны, потому что ими создаются силы и условия, необходимые для производства; таков, например, труд, обращенный на умственное или нравственное усовершенствование человека. Зато очень многие разряды производительного труда убыточны для общества, например, труд, обращенный на производство предметов роскоши, и всякий вообще труд, вредный для физических, умственных или нравственных сил человека, занимающегося им; потому что труд этих разрядов имеет своим результатом не увеличение, а уменьшение средств, дающих материальное благосостояние обществу, то есть уменьшение самого благосостояния общества. Напротив, это деление труда на выгодный и убыточный имеет тесную связь с обычным делением потребления на производительное и непроизводительное; выгоден тот труд, продукты которого пригодны, убыточен тот, продукты которого не пригодны на производительное потребление.

10. Итак, по внутренним своим качествам, по существенному своему характеру продукты выгодного труда (развитые физические, умственные или нравственные силы человека, возникающий от надлежащего их состояния хороший общественный порядок, орудия производства, материалы производства, предметы, пригодные на потребление работников) должны обращаться на производительное потребление. Достигают ли они такого назначения, требуемого их внутренними качествами, зависит от разных условий и обстоятельств, из которых важнейшим и постоянным бывают общественные учреждения (законы). Та часть продуктов выгодного труда, которая не достигает этой своей существенной цели, которая отвлекается от нее к непроизводительному потреблению, пропадает для материального благосостояния общества, подобно продуктам убыточного труда. Та часть, которая достигает назначения, сообразного с ее коренными экономическими качествами, которая действительно идет на потребление производительное, называется капиталом.

11. Труд — единственный элемент производства, лежащий в организме самого человека; потому, с человеческой точки зрения, все продукты производства должны считаться продуктами исключительно труда. По строгой систематичности идей, понятие вознаграждения относится скорее к учению о распределении, нежели к учению о производстве. Но отступление от точных научных приемов в изложении экономической теории, — отступление, свойственное всем последователям смитовской школы и состоящее в подстановке анализа второстепенных феноменов вместо анализа основных фактов, — привело Милля к соприкосновению с понятием вознаграждения в теории производства, и мы принуждены коснуться здесь этой стороны предмета, о которой собственно следует нам говорить гораздо ниже, во второй и в третьей частях трактата, в теории распределения и обмена. С человеческой точки зрения, весь продукт обязан своим возникновением труду, стало быть, весь он должен составлять принадлежность того самого организма, трудом которого создан. Если в создании продукта участвовал труд не одного, а многих человеческих организмов, продукт должен распределяться между ними пропорционально количеству труда, вложенному каждым из них в создание продукта. Это мы замечаем здесь только мимоходом, для предупреждения читателя о характере точной научной теории вознаграждения, а самое изложение этой теории оставляем до тех частей трактата, к которым она собственно принадлежит (Обзор отдела о труде, стр. 81—93).

12. Продукт возникает из сочетания трех основных элементов, из которых один вносится в него человеческим организмом, а два другие внешнею природою; из материала, из сил природы, преобразующих этот материал, и из труда, направляющего деятельность сил природы к произведению в материале именно такой перемены, какая нужна человеку. Когда внешние предметы и силы внешних предметов, входящие в производство продукта, созданы не трудом, а только самопроизвольною деятельностью природы, они не входят в экономический расчет. Отступлением из этого принципа, основанного на сущности дела, являются те случаи, когда материалы или силы природы, существующие независимо от труда, доставляются природою, или в количестве, допускающем обращение их под власть отдельных людей, или даже в количестве меньшем того, какое было бы нужно людям; в этих случаях, при известном состоянии общества, возникает монополия таких предметов и сил (глава 1, § 4). Понятие монополии относится собственно не к производству, а к распределению и обмену, и мы здесь только предварительно упоминаем о нем, оставляя до тех частей трактата, к которым оно собственно относится, рассмотрение экономической роли этого феномена и объяснение степени его соответственности с потребностями человека и с экономическим расчетом. Кроме этих случаев отступлений от принципа, лежащего в сущности дела, отступлений, называемых монополиями, внешние предметы и силы внешних предметов входят в экономический расчет лишь тогда, когда бывают продуктами труда, и должны входить в него пропорционально количеству труда, употребленного на их создание.

13. Таким образом, экономическая теория предоставляет естественным наукам и технологическим их приложениям исследование пригодных к производству предметов и сил внешней природы, а сама занимается только трудом и его отношениями к внешней природе; предметы и силы внешней природы рассматривает она только с той стороны, с которой они бывают продуктами труда, да и тут обращает внимание собственно только на то, как входят они в экономический расчет труда.

14. Итак, предметом исследований экономической теории служит труд в двух формах; об одной из них, в которой он является производящею деятельностью, мы уже говорили. Теперь мы должны обратиться к другой форме его, когда он, реализировавшись в материальных продуктах, содействующих дальнейшему производству, называется капиталом. Для человека, желающего достичь верного взгляда на экономические явления, чрезвычайно важно утвердиться в научном понятии о капитале, как о массе продуктов, пригодных на производство и действительно употребляемых на производство, и совершенно очистить свою мысль от влияния ошибочных суждений, навеваемых спутыванием научного понятия О' капитале с меркантильными оттенками значения этого слова в разговорном языке (Милль, книга I, глава 4, стр. 94—102 и Анализ понятия капитала, стр. 146—152).

15. Утвердившись в научном понятии о капитале, мы без всякого труда увидим справедливость той основной теоремы учения о капитале, что размер производства в данной стране определяется размером капитала, существующего в ней, то есть количеством продуктов, идущих на производство⁵⁸. Увеличить производство страны, служащее основанием ее благосостоянию, можно только путем увеличения капитала, то есть массы продуктов, достающихся на потребление работников или употребляемых на производство в виде орудий и материалов (глава 5, § 1, стр. 102—103). Эта цель может быть достигаема, кроме усовершенствования производительных процессов, составляющих предмет технологии, еще тремя способами, принадлежащими кругу предметов экономической теории. Во-первых, уменьшением той пропорции продуктов, пригодных на капитал, которая отвлекается от этого назначения, иначе сказать, сокращением непроизводительного потребления и перенесением рабочих сил от убыточного труда к выгодному (Анализ понятия капитала, стр. 146—152); во-вторых, доставлением работнику возможности обращать на домашние изделия те мелкие промежутки времени, которые остаются у него праздными от занятия коренным его промыслом (примечание на стр. 104): в-третьих, возбуждением большей энергии в труде, которая бывает пропорциональна хорошим качествам общественных учреждений и размеру доли продукта, поступающей в руки работника (примечания на стр. 113—114 и прибавление к примечанию Милля на стр. 118—119).

16. При ясном сознании отношений производства к потреблению, при сознании того, что потребление работников может возрастать до степени гораздо высшей, нежели на какой стоит ныне, и что каждое возрастание в их потреблении будет сопровождаться возрастанием производства, невозможно усомниться в том, что непроизводительное потребление, то есть потребление продуктов труда не лицами, трудившимися над производством продукта, приносит обществу вред, и что всякое уменьшение непроизводительного потребления ведет к возрастанию производства (глава 5, § 3, стр. 105—107 и Анализ понятия капитала, стр. 146—152).

17. Неудовлетворительность терминологии, принятой в школе Смита, видна между прочим и на термине, которым характеризуется путь возникновения капитала: в школе Смита принято говорить, что капитал образуется сбережением, между тем как в сущности гораздо сильнее простого сбережения тут действует производительное потребление: школа Смита принуждена объяснять, что в ее теории слово «сберегать» употребляется вместо выражения: «потреблять производительным образом». Страна поддерживает и увеличивает свое благосостояние только тем, что капитал ее быстро потребляется производительным образом, или, точнее сказать, только постоянным продолжением и развитием выгодного труда (глава 5, §§ 4—7, стр. 107—114).

18. Наоборот, каждое, даже кратковременное расширение непроизводительного потребления насчет производительного или расширение убыточного труда насчет выгодного наносит стране убыток несравненно больший, нежели та сумма продуктов, которая отвлечена таким образом от выгодного потребления к убыточному, потому что этим фактом не только губятся уже изготовленные продукты труда, но, что еще важнее, отнимаются средства к продолжению выгодного труда. Этим не только губится уже созревшая жатва, но также портится самая почва, дающая жатвы, и истребляются семена, из которых должны вырастать будущие жатвы (гл. 5, § 8, стр. 114—121).

19. Если в нашем соображении ясно и неуклонно держится точное научное понятие о капитале, мы очень легко поймем, что труд содержится капиталом, то есть продуктами, идущими на его содержание, — а не запросом на продукты, изготовляемые этим трудом, и что запросом на товары определяется вовсе не количество труда, то есть не общее число работников, занятых производительным трудом, продовольствующихся платою за производительный труд, а только то, в какой пропорции распределяется это число рабочих между производствами разных товаров {Много раз мы замечали сбивчивость, вносимую в изложение принципов политической экономии тем, что последователи Смита слишком часто забывают обращать анализ на коренную сущность дела, останавливаясь на второстепенных симптомах его и вместо приемов строго научных употребляют поверхностный меркантильный метод. Милль, менее всех континентальных последователей Смита грешащий этим недостатком, все еще слишком много грешит им, и дурные последствия поверхностного метода в очень широком размере проявляются у него, например, при изложении этой теоремы. Попробуем анализировать сущность дела.

Общество имеет в данном году известное количество хлеба, мяса, молока, простых сортов одежды, простых помещений и других предметов, которые нужны на содержание работников. Из этих вещей известная часть идет на содержание производительных работников, и только она составляет капитал. Другая часть тех же вещей, идущая на содержание непроизводительных работников или людей, вовсе не работающих, не составляет капитала, а служит предметом непроизводительного потребления. Какое же количество работников будет в этом году в этом обществе содержаться при занятии производительным трудом? Дело ясное, что при этом занятии будет содержимо только то число работников, какое может быть содержимо идущею на их содержание частью хлеба, мяса, одежды и т. д.; а именно эта часть и составляет капитал; потому, разумеется, работники эти содержатся капиталом, а не чем-нибудь иным, и например не запросом на товары. Если капитал не увеличивается, не может увеличиваться и число производительных работников. Запросом на товары, как явно из этого, определяется только характер работы, а не число работников. Если, например, на пищу работника нужно 2 четверти хлеба в год, и если на содержание производительных работников употребляется 100 четвертей, то будут иметь содержание и работу 50 работников. Запрос на товары будет определять только, какими работами какая пропорция из этого числа работников будет занята. Если, например, запрос на бархат будет составлять одну пятую часть всей суммы запроса на все товары, запрос на хлеб и мясо две пятых, а остальные две пятые части всей суммы запроса будет составлять запрос на остальные товары, то из 50 работников десятеро будут заняты выделкою бархата, 20 человек — производством хлеба и мяса, остальные 20 — выделкою всех других товаров, также по пропорции запроса на каждый из них. Если пропорция запроса на разные товары изменится, изменится и пропорция, из которой эти 50 человек распределяются между разными производительными работами.

Вот в этом и все дело; оно так просто, что вполне излагается, объясняется и доказывается на следующих четырех с половиною строках:

Количество производительных работников не может быть больше того, какое может содержаться на предоставляемые этим работникам предметы продовольствия; предоставляемые производительным работникам предметы продовольствия составляют капитал; итак, число работников, занятых производительным трудом, определяется размером капитала.

Вместо того, чтобы обратиться прямо и просто к этому коренному факту, Милль берется за изложение дела лишь посредством анализа второстепенных симптомов его; потому изложение сильно запутывается. Он разбирает один симптом и доходит до своего заключения, — но тут представляются разные сомнения и возражения по неудовлетворительности первого анализа. Чтобы опровергнуть их, он должен браться за другие симптомы, с ними повторяется та же история, и вопрос остается запутанным до самого конца. Ближе всего подходит к сущности дела пример, представляемый Миллем в примечании на страницах 125—126 и 126—127 пример двух землевладельцев, из которых один обращает свой доход на содержание работников, а другой на свой собственный стол. Доказательство это, данное после многих недостаточных разъяснении, одно излагает, наконец, в истинном научном виде ту сторону дела, на которую обращено внимание Милля. Но, запутав сам для себя сущность вопроса предшествующим поверхностным изложением, Милль и тут забыл обстоятельство очень важное; он не определяет характера производительного труда, которым заняты работники, и оттого вовлекается в медосмотр, отнимающий почти всю силу у доказываемой им теоремы.

Положим, говорит Милль, что землевладелец А, получая ренту натурою, расходует ее на содержание работников. Положим, что фермеру дается предуведомление, какими продуктами потребуется уплата ренты. Продуктом, производимым для уплаты ренты, будет в этом случае хлеб, которым будет содержать своих работников А. Если вместо А явится новый владелец В, который захочет потреблять ренту в виде гастрономических блюд за своим собственным столом, фермер должен будет на производство этих дорогих припасов, потребляемых лично одним В, употребить ту часть труда, которая прежде производила хлеб, шедший в ренту А и продовольствовавший работников А. Теперь хлеба на продовольствие этих работников уже не будет производиться. — Совершенно так. — Но, продолжает Милль, если В не будет в первый год брать ренты, а оставит ее у фермера, фермер употребит ее на продовольствие бывших работников А, которые, продовольствуясь по-прежнему, произведут на второй год роскошные продукты для стола В, и положение работников останется такое же, как было при А. — Вот этого заключения, что положение работников не изменится, нельзя сделать, не зная того, каким трудом занимались работники А: если они работали в его оранжерее, положение дел при В действительно не изменится; но если они занимались хлебопашеством, то изменится. Мы это сейчас увидим, если не поленимся сосчитать.

Введя подразделение, о котором забывает Милль, мы имеем не три, как он, а уже четыре разных случая:

1) Ренту составляют гастрономические припасы, и она требуется без отсрочки; 2) ренту составляют гастрономические припасы, и фермеру дается годичная отсрочка в ее уплате; 3) ренту составляет хлеб, идущий на содержание оранжереи, и 4) ренту составляет хлеб, идущий на ведение хлебопашества. У Милля есть три первые случая, но четвертого нет, а в нем-то и раскрывается истинное значение теоремы, важность которой он так высоко ценит — это нам будет видно из следующих счетов.

1) Если владелец В, требующий ренту гастрономическими припасами, не дает фермеру годовой отсрочки, то, полагая, что рента составляет одну треть всего продукта и что у фермера 30 работников, мы увидим, что фермер должен 10 человек из них употребить на производство гастрономических припасов, а на хлебопашество только 20. Если каждый хлебопашец производит 6 четвертей хлеба, а на содержание работника нужно 4 четверти, то поместье производит 120 четвертей и содержит 30 работников.

2) Если В даст фермеру на первый год отсрочку в уплате, фермер всех 30 человек своих работников займет в этом году хлебопашеством; они произведут (по 6 четвертей) 180 четвертей; на их содержание будет нужно (по 4 четверти) 120 четвертей; на остальные 60 четвертей фермер во втором году будет содержать 15 человек других работников, производящих гастрономические припасы для В. Итак, поместье производит 180 четвертей и содержит 45 работников.

3) Теперь тот случай, когда А, берущий ренту хлебом, содержит на нее работников при оранжерее. У фермера 30 работников; они все заняты хлебопашеством и производят 180 четвертей; 120 четвертей потребляют сами, 60 четвертей фермер отдает в ренту; на нее А содержит 15 человек работников при своей оранжерее. Поместье, как в предыдущем случае, производит 180 четвертей хлеба и содержит 45 человек работников.

Милль имел в виду эти три случая и, как видим, был совершенно прав, утверждая, что второй случай одинаков с третьим, но что между ними и первым случаем есть существенная разница. Но еще больше разницы между ними и четвертым случаем, когда рента идет на хлебопашество, потому что

4) тут с каждым годом быстро возрастает продовольствие, производимое поместьем, между тем как во всех первых трех случаях оно оставалось неподвижно. В самом деле, при этом порядке дел мы имеем такое развитие:

а) Первый год. Фермер, имея 30 работников, производит 180 четвертей; из них на 120 содержит своих 30 работников, а 60 отдает в ренту; на них А содержит 15 хлебопашцев. Они производят, по 6 четвертей, 90 четвертей. Итого ко второму году в поместье произведено: 180 четвертей работниками фермера, 90 четвертей работниками землевладельца, всего 270 четвертей.

б) Второй год. Фермер, имея остающихся у себя 120 четвертей, содержит попрежнему 30 работников, производящих опять 180 четвертей. Землевладелец, имея сверх 60 четвертей, полученных в ренту от фермера, еще 90 четвертей, произведенных его собственными работниками, всего 150 четвертей, содержит на них уже не 15 работников, как прежде, а 37,5 работников (150 : 4 = 37,5); они произведут ему 225 четвертей. Итого поместье во 2-й год производит 405 четвертей (180 + 225) и содержит 67,5 работников (30 + 37,5).

в) Третий год. Производство фермера остается в прежнем виде; землевладелец, имея всего 285 четвертей (60 четвертей ренты и 225 произведенных его работниками), содержит уже 71,25 работников (285:4=71,25); они произведут ему 427,5 четвертей. Всего поместье производит 607,5 четвертей (180 + 427,5) и содержит 101,25 работников.

Этот быстрый рост производства и числа работников будет продолжаться и в следующие годы.

(Мы здесь не принимаем в расчет мальтусову теорему об уменьшении производительности земледельческого труда пропорционально возрастанию числа работников, потому что, по мысли самого Милля, гипотеза, занимающая теперь нас, должна быть построена как можно проще, а введение в нее мальтусовой теоремы очень усложнило бы вычисления. Но скажем, что она лишь несколько уменьшила бы пропорцию возрастания продукта и числа работников, а не изменила бы основного характера разницы между четвертым и тремя первыми случаями. Именно по ней мы получили бы в четвертом случае:

Годы	Число ра-ботников	Производство хлеба в четвертях
1	45 править	225 править
2	56,25	270 править
3	67,50	315 править

Обе цифры, оставшиеся неподвижными в первых трех случаях, здесь все-таки, как видим, возрастают. Истинный характер закона, указываемого маль-тусовою теоремою, и его влияние на земледельческое производство мы разберем в замечаниях на 10, 12 и 13 главы первой книги Милля; теперь же только предупреждаем читателя, что смысл факта, замеченного Мальтусом, вовсе не таков, как думал сам Мальтус, а что его теорема ведет не к тем страшным заключениям, какие выводились из нее людьми, непривычными разбирать смысл алгебраических уравнений, а просто к сильнейшему разъяснению необходимости усилить выгодное и уменьшить убыточное производство).

Из сравнения этих четырех случаев мы получаем такие выводы:

Когда без всякой отсрочки часть производительных сил отвлекается от занятий, продуктами которых содержатся производительные работники, на занятия, продукты которых идут в потребление непроизводительных членов общества, капитал уменьшается; сообразно тому уменьшаются величина продукта и число людей, находящих себе пропитание в данном обществе (вывод из сравнения первого случая с третьим).

Если однако же при этом обращении части производительных сил от производства продуктов для работников на производство продуктов для праздных, дается отсрочка, равная полному обороту производительного процесса (например, в хлебопашестве — годичная отсрочка), то капитал, величина продукта и число работников не уменьшаются (сравнение 2-го случая с 3-им).

Но и в этом случае, да и вообще всегда, когда известная (определяемая степенью производительности земледельческого труда) часть производительных работников занята убыточным производством, капитал общества не возрастает; для того, чтобы капитал возрастал, чтобы число работников также возрастало без уменьшения их продовольствия, нужно, чтобы производительные работники обращались от занятия убыточным производством к выгодному производству (сравнение 4-го случая с 3-им).

Этот последний вывод и есть самый важный: в нем открывается существенный смысл изложенной Миллем теоремы о зависимости числа работников от величины капитала. Этим выводом говорится: если состояние общества неудовлетворительно, причины тому надобно бывает искать в неудовлетворительном распределении рабочих сил между выгодным и убыточным производствами.} (глава 5, § 9, стр. 121—127).

20. Из того, что запрос на товар не увеличивает благосостояния работников, прямо следует, что совершенно ошибочна очень распространенная мысль, будто бы известный класс приносит другим классам или всей нации пользу своим потреблением: нет, потребление не приносит пользы никому кроме потребляющего. Другие люди могут получать пользу только от того, что производит человек, а не от того, что он потребляет. Если потребление служит известному человеку или классу источником производства (производительное потребление, иначе сказать, обращение продуктов в капитал), это потребление, ведущее к усилению производства, действительно выгодно для общественного благосостояния. Но потребление непроизводительное не имеет этого действия. Оно составляет чистую потерю для общества и потому налоги, сокращающие непроизводительное потребление, каков, например, налог на доходы в Англии, никак не уменьшают, а часто даже увеличивают капитал страны, не вредят, а приносят пользу рабочим классам (глава V, § 10, стр. 127—129).

21. Вопрос о влиянии машин на судьбу рабочего класса дает практическую важность подразделению капитала на оборотный, потребляемый и воспроизводимый одною операциею производства, и основной капитал, служащий целому длинному ряду производственных операций, так что каждою из них может воспроизводиться лишь некоторая, часто очень незначительная часть его. Главная часть оборотного капитала состоит в продовольствии работников. Если часть оборотного капитала переходит в основной, это значит, что та сумма продовольствия, которая ежегодно потреблялась и воспроизводилась работниками, берется из их потребления, чтобы впоследствии воспроизводиться лишь гораздо меньшими частями. Потому без вреда для работников может поступать в основной капитал только тот излишек ежегодных новых сбережений, какой остается за полным воспроизведением прежнего оборотного капитала, с прибавкою процента, соответствующего приращению населения страны (глава VI, стр. 129—136).

22. Если изложение понятий, обзор которых мы теперь представили, потребовало целых 208 стр.⁵⁹, вместо каких-нибудь 30, эта длиннота произошла от неудовлетворительных приемов поверхностного анализа, которым часто хочет ограничиваться Милль, рассматривая экономические явления, как они представляются в меркантильном свете обмена при посредстве денег, или смешивая временные формы экономического устройства с коренною сущностью явлений, проходящих ныне через эти формы в известных странах, проходящих через другие формы в других странах и проходивших через третьи формы в прежние времена. Такое смешение сущности дела с поверхностными симптомами очень часто производит у писателей смитовской школы сбивчивую длинноту, на распутывание которой также приходится употреблять много страниц; но эти длинные распутывания могут быть нужны только для людей, еще не совершенно свыкшихся с основным приемом и основною идеею смитовской теории, которым далеко не всегда остается верна школа, называющаяся смитовскою. Коренной прием, утверждение которого в науке составляет одно из прав Адама Смита на славу, заключается в том, чтобы экономические феномены, имеющие очень многосложный вид при нынешнем устройстве, разлагать на простейшие элементы, лежащие в их основании, составляющие их сущность. Коренная идея науки, находимая при помощи этого приема, заключается в том, что труд есть единственный источник производства с человеческой точки зрения. Другой элемент, которым человек может участвовать в производстве, капитал, составляет только видоизменение труда и притом видоизменение очень мимолетное, исчезает чрезвычайно быстро, так что поддерживается лишь постоянным воспроизведением чрез труд и по сущности дела не имеет ни малейшей независимости от труда, который один и создает и сохраняет его. Из этого легко видеть, что всякая претензия приписывать капиталу не только преобладание над трудам, но хотя бы какую-нибудь самостоятельность, должна считаться уклонением от нормального экономического порядка. Как по своему происхождению, так и по самым условиям возможности длить свое существование, капитал в сущности дела не больше, как только принадлежность труда.

УСЛОВИЯ УСПЕШНОСТИ ТРУДА

Глава VII

Условия производительности элементов производства

1. Мы кончили общий обзор элементов производства. Мы нашли, что они подводятся под три разряда: труд, капитал, материалы и двигательные силы, доставляемые природою. Из них труд и природный необработанный материал первоначальные элементы, без которых нельзя обойтись. Двигательные силы природы могут быть призваны на помощь труду; но они только помогают производству, оно может обходиться и без них. Наконец, последний элемент, капитал, сам продукт труда: итак, его деятельность в производстве есть в сущности тоже деятельность труда, только принявшего иную форму. Но тем не менее капитал должен считаться особенным элементом производства. Предварительное приложение труда на производство капитала, нужного для потребления во время работы, столь же необходимо, как и приложение труда на самую работу. В капитале опять различаются две части: одна, по размеру гораздо большая другой, способствует производству только тем, что поддерживает существование производящего труда; другая часть (орудия и материалы) прямо содействует производству, тем самым способом, как содействуют ему силы природы и доставляемые природою материалы.

Теперь мы дошли до другого великого вопроса политической экономии: от чего зависит степень производительности этих элементов? Вопрос возбуждается очевидностью большого различия их производительности в разных местах и в разные времена. При одинаковом размере населения и территории одни страны получают гораздо большую массу продуктов, чем другие; одна и та же страна в одно время получает большую массу продуктов, чем в другое. Сравните Англию с равною ей по пространству или по населению частью России; сравните нынешнюю Англию с средневековою Англиею; сравните нынешнюю Сицилию, северную Африку или Сирию с тем, что были эти же самые страны во времена своего процветания, до завоевания римлянами. Из причин, от которых зависит эта разница в производительности, одни сами собою явны для всякого, другие не так прямо бросаются в глаза. Мы перечислим некоторые из них.

2. Самую явную из причин более высокой производительности составляют так называемые естественные преимущества. Они бывают различны. Плодородность почвы одно из главных между ними. В этом отношении равные земли очень различны, начиная с арабских пустынь до равнин Ганга, Нигера и Миссисипи, образовавшихся из осадков речного ила. Есть страны, способные быть обитаемыми, но по своей холодности недоступные земледелию. Их жители не могут подняться выше кочевого состояния; пропитываются они, как, например, лапландцы, стадами оленей, если не охотою и рыболовством, как жалкие эскимосы. Есть земли, как, например, северная часть Шотландии, в которых созревает овес, но не созревает пшеница; в других, как в некоторых частях Ирландии, пшеница может расти, но дает слишком неверную жатву, оттого что бывает слишком много дождя и мало ясного времени. С каждым шагом на юг, или в умеренной полосе (западной) Европы на восток становится сначала возможна, а дальше и выгодна какая-нибудь новая отрасль земледелия: постепенно мы встречаем виноград, маис, фиговое дерево, оливковое дерево, шелковичное дерево, рис, финиковое дерево, наконец достигаем сахарного тростника, кофе, хлопчато-бумажного кустарника, гвоздичного дерева в климатах, которые в год дают даже при малой обработке две или три жатвы менее высоких земледельческих продуктов. Не для одного земледелия важны климатические различия: их влияние чувствуется на многих других отраслях производства в степени прочности всех продуктов, стоящих на воздухе, например, зданий. Если бы храмы Карнака и Луксора⁶⁰ не были повреждены людьми, они остались бы в первоначальной целости, можно сказать, навсегда, потому что надписи, находящиеся на некоторых из них, хотя и сделаны еще до начала достоверных исторических времен, сохранились свежее, чем в наших климатах надписи, сделанные за пятьдесят лет; а в Петербурге самые массивные здания, построенные из гранита всего за одно поколение, уже почти требуют перестройки, по рассказам путешественников, от действия переходов из летнего зноя к сильному морозу. Превосходство тканей южной Европы над английскими по богатству и чистоте некоторых цветов приписывается тому, что атмосфера в южной Европе лучше, и ни технология, ни искусство красильщиков не могло до сих пор в нашем туманном климате заменить этого преимущества.

Другая сторона климатического влияния состоит в том, что лучший климат уменьшает материальные надобности производителей. В жарких странах люди могут удобно существовать в домах, построенных не так прочно, и с одеждою менее теплою; топливо там нужно почти только для промышленного употребления, а для жизни там не нужна эта необходимость холодных климатов. Пищи также нужно там меньше; этот факт давно был доказан опытом, когда еще теория и не объясняла его тем наблюдением, что большая часть потребляемой нами пищи нужна не собственно для питания органов, а для поддержания животной теплоты и для доставления жизненным функциям того возбуждения, которое в жарких климатах уже почти в достаточной степени дается воздухом и солнечным светом. Таким образом большое количество труда, расходуемое в холодных климатах на добывание первых необходимостей жизни, не нужно в жарких климатах и остается в них большее количество труда на высшие потребности и на удовольствия, если характер жителей не ведет их к потере этих выгод излишним размножением населения или любовью к бездействию.

Кроме почвы и климата, из числа естественных преимуществ надобно упомянуть об изобилии минеральных продуктов, лежащих в удобных положениях, так что можно добывать их довольно легко. Таковы великобританские каменноугольные пласты, служащие для жителей столь важным вознаграждением за невыгоды климата; почти столь же изобилен и важен для Великобритании и Соединенных Штатов огромный запас железной руды, удобной для выплавки, лежащей не очень глубоко под поверхностью земли и в близком соседстве с каменноугольными пластами, нужными для выплавки ее. В горных и холмистых округах изобилие водяной двигательной силы, даваемой природою, служит значительным вознаграждением за то, что почва в этих странах обыкновенно бывает не очень плодородна. Но едва ли не важнее всех этих выгод приморское местоположение, особенно когда по берегам есть хорошие естественные гавани; после приморского местоположения важнейшую выгоду составляют большие судоходные реки. Правда, что польза от моря и от больших рек состоит исключительно в том, что они сберегают расходы по перевозке. Но только люди, размышлявшие об этом предмете, вполне понимают, какая огромная экономическая выгода приносится таким сбережением, и оценить ее надлежащим образом можно только, сообразив влияние обмена и так называемого разделения труда на производство. Эта выгода так важна, что часто с избытком вознаграждает за бесплодие почвы и почти за все другие естественные невыгоды; в особенности относится это к тому раннему периоду промышленности, когда труд и наука еще не создали искусственных средств сообщения, могущих соперничать с естественными. В древнем мире и в средние века самыми цветущими обществами были не те, которые имели наибольшую территорию или плодороднейшую почву, а те, которые, как Афины, Тир, Марсель, Венеция, вольные города Балтийского моря, были принуждены бесплодием почвы обращаться к извлечению всей возможной пользы из своего удобного приморского положения.

3. Преимущество, доставляемое при равенстве других условий всеми этими естественными выгодами, так очевидно, что каждый ценит его надлежащим образом. Но опыт свидетельствует, что качества и способности самого общества еще важнее для него, чем естественные выгоды, как и в отдельном человеке они важнее богатства и знатности. Богатейшими и могущественнейшими нациями всегда были не те, которые обладали наилучшим климатом и почвою; — напротив, масса народа в нациях, имевших величайшие выгоды почвы и климата, вообще бывала и остается очень бедна, хотя при всей своей бедности она, вероятно, больше наслаждается, чем масса у других наций. В этих странах для поддержания жизни надобно так мало, что бедняки редко страдают от нужды, и в этих климатах, где самое существование служит уже наслаждением, любимая их роскошь — бездействие. Энергии, вызываемой страстями, у них много, но нет той энергии, которая выражается упорным и настойчивым трудом; редко заботясь об отдаленных целях, они не могут установить у себя хороших политических учреждений, и промышленные побуждения ослабляются в них недостаточным обеспечением плодов промышленности. Успешность в производстве, подобно успеху почти во всех других делах, зависит от самих действующих больше, чем от обстоятельств, в которых они действуют; а физическая и умственная энергия развивается затруднениями, а не отсутствием препятствий. Почти все племена, завоевавшие другие племена и заставившие их работать в свою пользу, воспитались суровою жизнью; они были вскормлены в северных лесах или, если природная их жизнь не была сурова, они придавали ей искусственную суровость строгою военною дисциплиною, как было у греков и римлян. Когда положение нынешнего общества дозволило оставить эту дисциплину, юг перестал производить племена завоевателей; военная энергия, подобно мыслительной и промышленной энергии, стала иметь главным своим жилищем север, где природа менее благоприятна {В примечании шестом (стр. 23) мы должны были сделать оговорку против ни на чем не основанной гипотезы о сильном влиянии племенных, органических особенностей на экономическую судьбу разных народов. Здесь надобно сделать такую же оговорку о предполагаемом преимуществе северной полосы умеренного климата над южною полосою его и в особенности над тропическим климатом. Это мнение чрезвычайно распространено; каждый повторяет избитую фразу, что благосклонность южной природы располагает человека к бездействию, что южный зной убивает в нем энергию. Очень интересно для поверки таких фраз сравнить мнения нынешних передовых стран с мыслями писателей классической древности. Для англичанина, немца, француза Италия уже юг, ее климат уже убийствен для энергии. Греческие и римские писатели находили, напротив, что именно только Греция и Италия имеют умеренный климат, развивающий энергию, а дальше на север, за Дунаем и за Альпами, климат уже так суров, что не допускает развития цивилизованной жизни. Что такое юг, что такое север в устах каждого из нас? Ведь это разделение зависит просто от того, под каким градусом широты привыкли жить мы сами. Говорят, зной убивает энергию труда. Но в какое время бывают самые обширные и самые тяжелые работы, например, в России, которая называется страною отчасти умеренного, отчасти холодного климата? Главная часть земледельческих работ совершается у нас во время такого зноя, какого не бывает в Неаполе. Зимою мы можем мерзнуть, но все свое продовольствие, три четвертых или четыре пятых части всего своего производительного труда, совершаем под таким палящим солнцем, какого не испытывают жители Малой Азии, апатию которых мы странным образом приписываем обстоятельству, не удерживающему нас от самой усердной работы. Вот для любопытных сравнение нескольких наших местностей с местностями тропического пояса по средней годичной температуре и по температуре периода главных наших земледельческих работ. Берем эти цифры из Берггаузова Физического Атласа⁶¹. Температура в нем показана по 100-градусному термометру.

	Средняя годичная температура	Температура теплейшего месяца
Якутск	-7,5	+20,3
Нижний Новгород	+3,6	+20,7
Тамбов	+5,1	+20
Утакамунд (Ост-Индия)	+13,9	+16,9
Квито (Центр. Америка)	+15,6	+16,3

Правда, мы из длинного списка тропических местностей нарочно отыскали те исключительные местоположения, в которых даже средняя температура целого теплейшего месяца ниже температуры того же времени года в нашем холодном климате. Но не забудем, что средняя температура месяца у нас вовсе не близка к температуре дневных часов того же месяца, потому что за чрезвычайно знойным днем следует у нас холодная ночь, между тем как в тропическом климате разница между температурою дня и ночи невелика. Вообще говоря, температура самого жаркого времени в Ост-Индии и в южной части Соединенных Штатов простирается от 25 до 30° Цельсиева термометра. Кто же из нас не знает, что у нас в России дневной зной доходит во время главных наших работ до степени гораздо высшей? Наши земледельцы работают на 35 или больше градусах жара по Цельсию. Уже из этого можно заключить, что если между европейским и южно-азиатским работником есть разница в энергии труда, то причину его надобно искать не в знойности климата, а в чем-нибудь ином. Говорят: южный человек ленив оттого, что меньше ему надобности в труде для поддержания жизни, по благодатности климата. Так, в тропическом климате природа щедрее и пищи нужно меньше, но для доставления удобной житейской обстановки человеку и там нужно очень много труда. Если мы должны трудиться, чтобы оградить себя от холода, там нужно трудиться для доставления себе прохлады. Нынешние археологи объяснили, почему вавилонские дворцы имели стены такой чудовищной толстоты: она была нужна, чтобы сохранять прохладную температуру в комнатах. Как нам нужно возить в наши жилища дрова или каменный уголь, так жителям тропических стран нужно привозить к себе лед. Сколько хлопот, неизвестных нам, нужно было бы для них, чтобы защитить себя от множества гадин и ядовитых насекомых, наполняющих дома в тропических климатах. Бесспорно, труд на юге гораздо успешнее, но и там его нужно столько, что некогда было бы человеку облениться; человек и там впадает в апатию не от климата и не от собственной охоты, а от таких же обстоятельств, по каким впали в апатию все жители всех провинций Римской империи в эпоху ее падения. Возьмем для точнейшего разбора одну собственную Италию. Сабинцы, самниты, латины, этруски — какие энергические, какие трудолюбивые люди были все эти народы во время своей независимости и потом по соединении с Римом, пока Рим сохранял себя и их под хорошими учреждениями. Но когда пали эти учреждения и, начиная с последнего времени республики, водворились те бедствия, гибельное влияние которых на энергию народного труда мы указывали в примечании 21-ом (стр. 113—114), все племена, населявшие Италию, обленились, стали никуда негодны ни в экономическом, ни в каком другом отношении. Причин лености, какой предаются почти все жители тропических стран, надобно искать, во-первых, в экономическом устройстве этих стран; в Ост-Индии, например, земледелец сколько бы ни работал, все-таки остается в нищете: земиндары, тулукдары и т. д. берут у него все, что превосходит меру нищенского продовольствия. Во-вторых, причиною апатии служит та особенность исторической судьбы азиатских земледельческих стран, которую мы указывали в примечании 6; это обстоятельство — слишком близкое соседство с степями центральной Азии, из которых беспрестанно вторгались дикие завоеватели, было основанием и того, что вот уже несколько тысячелетий Ост-Индия жила в самом убийственном для народа экономическом устройстве.}.

Итак, второю причиною более высокой производительности надобно поставить большую энергию труда, разумея тут постоянную и привычную энергию, а не такую, которая обнаруживается по временам и случайно. Никто без ропота не может переносить большого количества временных обременении и утомления, чем северо-американский индиец; никто не может столько времени, как он, держать в величайшем напряжении свои физические силы и те умственные способности, какие есть в нем; но этот индиец впадает в величайшую бездейственность, как только найдется у него недолгий покой от настоятельных нужд минуты. Отдельные люди и целые нации разнятся между собою не столько по количеству усилий, какие могут и готовы они делать под влиянием сильных побуждений настоящего, сколько своею способностью трудиться для отдаленных целей и своим прилежанием к работе в обыкновенных обстоятельствах. Некоторая степень этих качеств служит необходимым условием для всякого значительного улучшения в быте. Чтобы цивилизовать дикаря, нужно внушить ему новые потребности и желания, хотя бы и не очень высокого рода, чтобы стремление удовлетворить им могло побуждать его к постоянной и правильной физической и умственной деятельности. Если бы негры на Ямайке и в Демераре по своем освобождении удовольствовались, как предсказывалось тогда, одним необходимым для жизни, если бы они бросили всякий труд, кроме очень небольшого труда, достаточного на поддержание жизни в тропическом климате при малочисленном населении и при множестве богатейшей земли, то они впали бы в состояние более варварское, хотя и более счастливое, чем в каком были прежде, при рабстве. Любовь их к щегольской одежде и к нарядам послужила самым надежным средством склонять их к труду. Никто не станет называть делом достойным поддержки вкус к щегольству, и почти во всех обществах эта наклонность не столько обогащает, сколько разоряет; но при той степени развития, на какой были негры, щегольство действительно служило, может быть, единственным побуждением, способным обращать их к добровольному систематическому труду и к приобретению или сохранению привычек добровольного прилежания, которое могло бы потом обратиться к достойнейшим целям. В Англии надобно учить людей не желанию богатства, а употреблению богатства и уменью ценить вещи, которые не могут покупаться богатством или достигаются без помощи богатства. Будут ли приобретать англичане более высокие стремления или будут только научаться вернее оценивать предметы своих нынешних желаний, во всяком случае всякое действительное улучшение английского характера непременно будет умерять пылкость их стремления к приобретению богатства. Но такое улучшение характера еще не влечет за собою уменьшения той усердной и практичной прилежности к своему делу, которая находится в лучших между английскими работниками и составляет самое ценное их достоинство.

Редко люди умели держаться на разумной середине, состоящей в том, чтобы во время работы работать всею своею силою и особенно всей своей душой, но посвящать труду для одной денежной выгоды менее часов в дне, менее дней в году и менее лет в жизни.

4. Третий элемент, которым определяется производительность труда в обществе, — искусство и знание, находящееся в этом обществе, в самих ли работниках или в людях, управляющих их трудом. Не нужно доказывать того, как сильно увеличивается успешность дела ловкостью рук человека, если дело состоит в простых рутинных процессах, сообразительностью человека, если в деле важную роль играет ум, наконец размером знания о естественных силах и качествах предметов, обращаемых на производство дела. Размер производительности народного труда определяется размером технических знаний в народе, — это очевидно; всякий прогресс технических искусств, всякое улучшение в применении предметов или сил природы к промышленным целям дает прежнему количеству труда при прежней интенсивности возможность получать большую сумму продуктов.

Одна из главных отраслей этих улучшений — изобретение и употребление инструментов и машин. Нашему трактату нет надобности подробно объяснять, каким путем инструменты и машины увеличивают производство и дают экономию в труде; это подробно изложено и объяснено примерами в известной книге Беббеджа «Машинная и фабричная экономия» (Econoray of Machinery and Manufactures), написанной популярно и с тем вместе научно. Целая глава у Беббеджа составлена из примеров того, как машины «действуют силами, превышающими силы человека, и совершают работы, слишком нежные для человеческих рук». Но нам не нужно ходить так далеко за примерами работ, которых человек решительно не мог бы сделать одним своим трудом. Без водоподъемных машин, движимых паром или другими средствами, часто было бы решительно нельзя вылить воду, собирающуюся в рудниках, и рудники надобно было бы бросать на небольшой глубине; без кораблей и лодок нельзя было бы переезжать через море; без инструментов хотя какого-нибудь рода нельзя ни срубать деревьев, ни выламывать камней; без плуга, или по крайней мере заступа, нельзя взрыть землю для посева. Но очень простые и грубые инструменты достаточны для исполнения (трудного или легкого исполнения, мы не говорим) почти всех работ, какие до сих пор делались людьми, и дальнейшие изобретения служили главным образом уже к тому, чтобы эти работы могли исполняться в лучшем виде и с гораздо меньшим количеством труда, а труд, сберегаемый через это, мог обращаться на другие занятия.

Употребление машин далеко не единственный способ, которым обнаруживаются результаты знания в содействии производству. В земледелии и садоводстве механика только теперь начинает показывать, что может сделать нечто важное сверх изобретения и постепенного совершенствования плуга и других малочисленных простых орудий. Важнейшие земледельческие изобретения состояли доныне в прямом приложении более умных процессов к самой земле и к растениям, воспитываемым на ней. Таковы, например, плодопеременная система, избавляющая от необходимости оставлять землю без возделывания на один год из двух или трех годов; усовершенствованные удобрения для восстановления ее плодородности, истощенной жатвою; обращение болот и мокрых мест в удобную землю; оказавшиеся наилучшими по опыту способы подчистки, воспитания и прививки растений и деревьев; более редкое сажанье корней или семян дорогих растений и полнейшее разрыхление почвы для них и т. д. В фабричном и торговом деле некоторые из важнейших улучшений состоят в сокращении времени, в том, чтобы выручка быстрее следовала за трудом и затратою. Выгода других улучшений состоит в экономии материалов.

5. Но влияние расширения знаний общества на увеличение его богатства не нуждается в длинных объяснениях, потому что для самых малообразованных людей оно стало знакомо по таким очевидным примерам, как железные дороги и пароходы. Не так хорошо понимается и не так ясно чувствуется всеми экономическая важность общего разлития образованности между народом. Число лиц, приготовленных к управлению промышленными предприятиями или хотя бы к исполнению работы, которую нельзя обратить в дело почти одной памяти и рутины, всегда гораздо меньше запроса на них; это видно из громадной разницы между платою, даваемою таким людям, и платою за обыкновенный труд. Недостаток практического соображения, делающий большинство людей рабочего класса такими слабыми в расчетах (делающий, например, это большинство столь непредусмотрительным, небрежным к беспорядочным в домашнем хозяйстве), отнимает у них способность ко всякому умственному труду, кроме самого ничтожного, и от этого их работа далеко не так производительна, как была бы при такой же энергии труда у людей умственно развитых. Даже с этой узкой точки зрения народное воспитание так важно, что очень следовало бы политическим людям заботиться о нем. Особенно должно сказать это об Англии: знающие наблюдатели, много обращавшиеся с работниками разных наций, свидетельствуют, что в простолюдинах других стран часто находят они большую сообразительность и без всякого образования, но что если английский работник бывает сколько-нибудь выше дровосека и водовоза, он обязан своею сообразительностью воспитанию, которое у него почти всегда самовоспитание. Цюрихский инженер Эшер (имеющий хлопчато-бумажную фабрику, на которой работает около 2 000 людей разных наций) в своем ответе на вопросы комитета, занимавшегося исследованием о воспитании бедных детей (Этот ответ приложен к Report of the Poor Law Commissioners, 1840 год⁶²), характеризует английского работника сравнительно с континентальными работниками такими словами, которые, сколько я знаю, будут подтверждены всеми опытными в "том деле людьми.

«Живость соображения итальянцев выказывается быстрым пониманием всякой новой поручаемой им работы, способностью живо понимать смысл поручения, приспособляться к новым обстоятельствам; этими качествами они превосходят всяких других работников. Французские работники имеют те же природные черты, только в несколько меньшей степени. Английские, швейцарские, немецкие и голландские работники, по нашему замечанию, имеют гораздо меньшую природную сообразительность. Собственно как рабочие люди, англичане бесспорно выше всех, потому что, по нашему замечанию, они все воспитаны для своего специального дела, к которому они приготовлены лучше работников других наций и на котором сосредоточились все их мысли. Но для управления делами или для разнородных поручений, для того, чтобы быть помощниками управляющего, по моему мнению, решительно способнее других саксонцы и швейцарцы, в особенности саксонцы, потому что они люди, получившие очень хорошее общее воспитание, которое расширяет их способности за узкие границы одного частного занятия и делает их пригодными исполнять после недолгого подготовления всякое занятие, какое будет им поручено. Если у меня английский работник занят установкою паровых машин, он знает это дело и уже ничего другого не понимает; к другому положению или к другим отраслям механики, хотя бы самым близким с его делом, он плохо умеет приспособляться; не умеет найтись в непредвиденных обстоятельствах, дать дельный совет или написать ясный отчет, понятное письмо даже по своему делу с тех сторон, которыми оно касается других частей механики».

О связи умственного развития с нравственной надежностью в рабочем классе Эшер говорит: «Работники, которые лучше воспитаны, отличаются, по нашему замечанию, лучшими нравственными привычками. Во-первых, они безусловно трезвы; они скромны в своих удовольствиях, и самые удовольствия их разумнее, изящнее. Они любят хорошее общество, в которое входят с уважением к нему и которое потому лучше расположено допускать их; они занимаются музыкою, читают, любят театр, делают прогулки по окрестностям вроде пикников; они экономны, и их бережливость обращена не на одни их деньги, а также и на деньги хозяина; потому они честны и надежны». На вопрос об английских работниках он отвечает: «В том деле, на которое они специально воспитаны, они очень искусны, но в поведении они очень беспорядочны, развратны, буйны; они менее похожи на порядочных людей и менее достойны доверия, чем работники всех других наций, какие бывали у нас (этими словами я высказываю мнение всех континентальных фабрикантов, с которыми я говорил, и в особенности английских фабрикантов, которые жалуются громче всех). Эти черты испорченности не существуют в английских работниках, получивших воспитание; но в тех, которые не получили воспитания, испорченность пропорциональна необразованности. Если ослабляется над невоспитанными английскими работниками тот гнет железной дисциплины, в которой держат их английские хозяева, если начинаешь обращаться с ними вежливо и любезно, как того требуют более образованные континентальные работники, с которыми так и обращаются их хозяева, то они, — то есть английские работники, — совершенно забываются: они перестают сознавать свое положение и через несколько времени становится решительно невозможно иметь с ними дело»^[36]. Это замечание подтверждается опытом в самой Англии. Как только идея равенства входит в мысль простого английского рабочего человека, голова у него закруживается. Переставая быть раболепным, он становится наглым^[37].

Нравственные качества работников так же важны для успешности и достоинства их труда, как и умственные качества. Не говорим уже о влиянии невоздержанности на их физические и умственные способности, о влиянии легкомыслия и непостоянства на энергию и постоянство работы, — эти отношения так понятны, что не нужно много говорить о них; но надобно обратить внимание на то, в какой сильной степени производительность труда зависит от доверия, заслуживаемого работниками. Весь труд, расходуемый теперь на надзор за ними во время работы и по ее окончании на поверку, исполнили ли они должное количество работы, должен считаться трудом, отвращенным от действительного занятия производством на вспомогательное отправление, вытекающее не из необходимости вещей, а из нечестности людей. Да и величайшие внешние предосторожности имеют очень малый успех, если малейшее ослабление надзора бывает, — как теперь почти неизменно бывает для наемных работников, — жадно схватываемым случаем уклоняться от исполнения договора. Выгода человечества, состоящая в том, чтобы люди могли доверять друг другу, проникает все жилы и нервы человеческой жизни; экономическая польза доверия, быть может, самая маловажная из разных сторон его пользы, но и она неисчислимо велика. Подумаем только об одной самой явной части растраты богатства, наносимой обществу человеческою нечестностью: во всех богатых обществах есть хищническое население, живущее грабежом или обманом; число его не может быть положительно узнано, но и по самому низкому счету оно очень велико в таких странах, как Англия. Содержание этих людей — прямое обременение национальной промышленности. Полиция и весь организм наказывающей власти уголовного и отчасти гражданского правосудия — второе обременение, становящееся необходимым от первого. Сословие юристов, получающее чрезмерную плату, создается и поддерживается преимущественно нечестностью людей (из другого источника происходит плата только за тот юридический труд, который создается недостатками в законах, написанных самими же юристами). Вое эти издержки уменьшаются пропорционально возвышению честности в обществе. Но если уровень честности возвышается, то еще гораздо важнее этого положительного сбережения бывает громадное увеличение продуктов всякого труда, сбережение времени и расходы, — выгоды, проистекающие оттого, что работники честно исполняют дело, за которое берутся; столь же безмерна в этом случае выгода от возвышения бодрости, чувства силы и доверия, с которыми обдумываются и ведутся всякие работы людьми в сознании, что все другие люди, содействие которых им понадобится, будут верно исполнять по договору свою часть дела. Возможность союзного действования пропорциональна степени доверия, какое могут питать друг к другу люди. В некоторых европейских странах, с превосходными условиями для промышленности, чрезвычайно серьезным препятствием ведению дел в обширном размере служит малочисленность лиц, имеющих такую репутацию, чтобы им было можно вверить получение и расходование больших сумм. На товары некоторых наций купцы смотрят недоверчиво, будучи не уверены в том, что качество товара окажется соответственно качеству образца. Такие близорукие подлоги далеко не беспримерны в английской вывозной торговле. Каждому случалось слышать о «чортовом порошке» (devil’s dust) и у Беббеджа приводится между прочим пример того, что однажды целая отрасль вывозной торговли надолго прекратилась от подделок и подлогов, бывших в ней. Наоборот, у Беббеджа приводятся не менее замечательные примеры большой выгоды, проистекающей от испытанной честности в торговых делах. «В одном из наших (английских) главных городов, говорит он, ежедневно производится торговыми людьми в очень обширном размере продажа и покупка товаров без всяких письменных документов между продающими и покупающими». Производители и торговцы этого города должны в течение года получить, сбережением времени, хлопот и издержек, огромный выигрыш от своей честности. «Влияние прочной репутации, внушающей доверие, замечательным образом выказывалось во время последней войны (при Наполеоне I), когда английские фабричные произведения были запрещены на континенте. Одна из наших громаднейших фирм давно имела обширные дела с торговым домом в центре Германии. Когда нарушители Берлинского и Миланского декретов (установлявших континентальную систему) были подвергнуты тяжелым наказаниям⁶³, английский фабрикант продолжал, несмотря на эти декреты, получать заказы с назначением, куда отправлять товары, и с определением времени и способа уплаты; заказы эти писались знакомою ему рукою, но подписью на них служило только, одно имя без фамилии, а иногда не было и такой подписи. Эти заказы фабрикант исполнял, и ни разу не было никакой неисправности в уплатах по ним» {Приведем из Беббеджа несколько примеров, еще не самых важных, для объяснения того, какой убыток наносится обществу взаимным недоверием людей.

«Покупщик платит за товар стоимость его производства с прибавлением стоимости поверки того факта, что товар имеет объявляемую доброту. В некоторых случаях доброта товара видна на простой взгляд; в этих случаях не бывает большой разницы в цене товара в разных лавках. Например, доброта рафинированного сахара узнается, можно сказать, по одному взгляду на него. Потому цена сахара так одинакова и барыш на нем так мал, что в овощных лавках торгуют им почти против воли. Напротив, о доброте чая чрезвычайно трудно судить, и он может быть подмешан так, что обманывает даже опытный глаз; потому один сорт чая продается по очень разным ценам, и торговец, имеющий в своей лавке чай и сахар, продает чай гораздо усерднее, чем сахар. Трудность и дороговизна поверки в некоторых товарах так велика, что ею оправдывается отступление от несомненных принципов. Например, правительство вообще может всякий товар покупать дешевле того, во сколько обошлась бы ему самому выделка этого товара. Но, несмотря на то, правительство нашло более выгодным построить для себя огромные мукомольные мельницы (например, Детфордскую) и само молоть хлеб, покупая его в зерне, лишь бы не поверять доброту каждого мешка покупаемой муки и не употреблять людей на придумывание средств открывать новые способы подмеси, беспрестанно изобретаемые». Такое недоверие может отнимать огромный вывоз муки у целой нации (например, у Соединенных Штатов).

«Несколько лет тому назад (продолжает Беббедж) подделка, дающая старым семенам клевера свежий вид посредством процесса, называющегося леченьем (doctorimg), так распространилась, что возбудила внимание палаты общин. Показания, собранные комиссиею палаты общин, обнаружили, что старые семена белого клевера „лечатся“ легким смачиванием и просушкою в серных парах, а старые семена красного клевера подновляются в цвете встряхиванием в мешке с примесью индиго; но что когда этот способ открылся, „лекаря“ стали употреблять сандальный препарат с примесью купороса, а иногда медной яри, — этим поправлялся вид старых семян и с тем вместе уменьшалась или совершенно истреблялась в них растительная сила, уже ослабленная старостью. Если даже предположить, что хорошие семена не портились от этого, все-таки обманом было то, что от подделки свежего вида рыночная цена их, как доказано свидетелями, поднималась 20-ю или 25-ю шиллингами на центнер. Но самая вредная вещь в подделке была та, что старые негодные семена делались от нее по виду равными самым лучшим. Один из свидетелей испытывал „леченные“ семена и нашел, что из сотни зерен разве одно всходит, да и от него росток скоро вянет, между тем как из хороших семян обыкновенно всходит от 80 до 90 зерен на 100. „Леченные“ семена продавались провинциальным мелочным торговцам, которые, конечно, старались подешевле сбыть их фермерам, — ни мелочные торговцы, ни фермеры не умели отличить поддельного семени от настоящего. Поэтому многие производители уменьшили свой посев клевера, а другие были принуждены платить слишком дорогую цену за семена его людям, умевшим отличать поддельное семя и пользовавшимся известностью, что не торгуют им».

Беббедж говорит также, что ирландский лен недавно продавался или продается и теперь одним или двумя пенсами за фунт дешевле английского и иностранного, хотя по природной доброте не уступает никакому льну в свете; и что эта низкая цена частью происходила от небрежности в его обработке, но частью и от причины, указанной мистером Корри, который много лет был секретарем ирландской льняной комиссии: «Производители льна, почти все люди бедные (говорит Корри), думают, что очень выгодно для них обманывать покупщиков. Лен продается на вес, и они разными способами делают его тяжеле; а все эти средства портят лен; особенно вредно ему подмачиванье, от которого он потом перегорает. В середину связки льна (а связки по величине неодинаковы) часто всыпают камешков и разного сора, чтобы связка стала тяжеле. В таком виде его продают и вывозят в Англию».

Комиссия, назначенная палатою общин, нашла, что производство ноттингемского кружева⁶⁴ сильно упало от выделки дурных сортов, обманчивых на вид; свидетели показывали перед комиссиею, что выделывается сорт кружева, называющийся однорядным (simgle-press), который на вид хорош, но расползается от первого мытья; что из тысячи человек не найдется одного, который умел бы отличить кружево, сделанное в однорядку, от хорошего кружева; что даже сами работники и фабриканты отличают его только с микроскопом; что также необходим микроскоп для отличения подделки другого сорта, так называемого цепочного кружева (warp-lase)". — Прим. авт.}.

6. Из второстепенных причин, от которых зависит производительность элементов производства, важнейшая — безопасность. Под безопасностью я понимаю полноту ограждения, какое дает общество своим членам. Где лицо, известное за человека, имеющего что-нибудь порядочное и ценное, должно ожидать, что это имущество будет у него взято, там, конечно, едва ли кто захочет производить больше, чем необходимо ему на простое поддержание жизни. Признано всеми, что в этом обстоятельстве заключается объяснение бедности многих плодоносных азиатских стран, которые некогда были богаты и густо населены. Много есть средних состояний между этим положением и тою степенью безопасности, которою пользуются страны Европы, имеющие наилучшее управление. Дурная система поземельных налогов, произвольные поборы, собиравшиеся под видом налогов, — вот были причины, по которым до революции, во многих французских провинциях выгода каждого земледельца требовала казаться бедным и потому плохо возделывать землю. Греция и греческие колонии в древнем мире, Фландрия и Италия в средние века далеко не пользовались тем, что называется безопасностью по нашим нынешним понятиям: состояние общества в них было непрочно и бурно; личность и собственность подвергались тысячам опасностей. Но эти земли были свободными странами и вообще не терпели произвольного стеснения. Личная энергия, возбуждавшаяся их учреждениями, делала их граждан способными успешно противиться всяким другим врагам; потому их труд был чрезвычайно производителен, и их богатства постоянно возрастали, пока они оставались свободными. Римский деспотизм, положив конец войнам и внутренним столкновениям во всей империи, избавил своих подданных от значительной части прежней небезопасности; но он поставил их под сокрушающее иго своей хищности, и они стали слабеть и беднеть до того, что сделались наконец добычею диких, но свободных завоевателей⁶⁶. Они не хотели ни сражаться, ни трудиться, потому что не предоставлялось им пользоваться тем. для чего они прежде трудились и за что сражались.

Кроме несовершенства оград, которыми общество сознательно окружает то, что признает собственностью, дурные учреждения мешают и другими способами выгоднейшему употреблению производительных средств страны. В следующих отделах нашего трактата представятся случаи заметить многие из этих неудовлетворительных учреждений. Здесь довольно будет заметить, что успешность промышленности бывает пропорциональна тому размеру, в каком плоды работы достаются человеку, занимающемуся этою работою, и что благоприятность всех общественных установлений для полезной деятельности измеряется сообразно степени, в какой ведут они к тому, чтобы вознаграждение каждому за труд было по возможности пропорционально производимой им пользе. Все законы или обычаи, дающие выгоду какому-нибудь сословию или разряду людей в невыгоду другим, связывающие деятельность какой-нибудь части общества в стремлении ее к своему благу или препятствующие естественным плодам этой деятельности поступать в пользу людей, занятых ею, — все такие законы и обычаи служат нарушениями основных принципов общественного экономического расчета и ведут к тому, что при них совокупность производительных сил общества имеет меньшую производительность, чем какую имела бы без них.

Глава VIII

Сотрудничество или сочетание труда

1. Перечисляя обстоятельства, увеличивающие производительность труда, мы не коснулись одного из них, которое требует отдельного рассмотрения по своей важности и по многим спорным вопросам, из него возникающим. Это — сотрудничество или сочетание многих человеческих сил в труде. Достаточное внимание политико-экономов было до недавнего времени обращено только на одну часть этого великого пособия производству, на так называемое разделение труда; она действительно заслуживает величайшего внимания, но из-за нее забывали о других случаях и проявлениях этого многообъемлющего закона. Уэкфильд, сколько я знаю, первый заметил, что одна часть предмета ошибочно принималась туг за целый предмет, что из этого возникали вредные последствия и что под принципом разделения труда лежит другой, обнимающий его собою, более основной принцип. Он показывает (в примечании к своему изданию Адама Смита, том I, стр. 26), что сотрудничество бывает «двух разных родов: во-первых, такое, по которому разные лица помогают друг другу в одной работе; во-вторых, такое, по которому разные лица помогают друг другу, занимаясь разными трудами». Первое может быть названо простым сотрудничеством, второе — сложным.

«Выгода простого сотрудничества (говорит Уэкфильд) указывается поговоркой: „две собаки вместе поймают больше зайцев, чем четыре собаки порознь“. При многих случаях простого сотрудничества людей, каждому очевидно, что двое людей, работая вместе, сделают больше четырех людей или четырежды четырех людей, работающих каждый особо от других. Поднимание больших тяжестей, подпиливание деревьев на корню, пилка леса, уборка большого количества сена или хлеба в короткое время хорошей погоды, осушение большого пространства земли в недолгий период, в какой можно успешно вести это дело, передвигание оснастки на корабле, движение больших лодок веслами, некоторые рудокопные операции, установка лесов для постройки зданий, битье камня для поправки шоссе в таком количестве, чтобы все шоссе постоянно было исправно, — во всех этих и в тысячах других простых операций решительно необходимо работать многим людям в одном месте, в одно время, одним и тем же способом. Дикари Новой Голландии никогда не помогают друг другу даже в самых простейших операциях; и Их положение едва ли выше, а в некоторых отношениях даже ниже состояния диких животных, которых удается им ловить. Вообразим себе, что английские работники вдруг перестали помогать друг другу в простых занятиях, и мы тотчас же поймем чрезвычайную выгодность, простого сотрудничества. В бесчисленном множестве занятий продукт труда до известной степени пропорционален размеру этого взаимного пособия между работниками. Это первый шаг в улучшении общественного положения». Второй род сотрудничества тот, когда «известное число людей соединяют свой труд, чтобы произвести больше пищи, нежели нужно им самим; а другие люди соединяют свой труд, чтобы произвести больше одежды, нежели нужно им самим, и на этот излишек одежды покупают у первых работников излишек пищи; а если те и другие вместе произвели больше пищи и одежды, нежели нужно им всем вместе, они все вместе получают посредством обмена нужный капитал на занятие еще других работников еще другими делами». Через это к простому сотрудничеству прибавляется новое сотрудничество, которое Уэкфильд называет сложным. Простое сотрудничество — сочетание нескольких работников на помощь друг другу в одинаковом деле; сложное сотрудничество — сочетание нескольких работников на помощь друг другу разделением операций между ними.

«Различие между простым и сложным сотрудничеством очень важно, говорит Уэкфильд. В простом человек всегда сознает, что сотрудничает с другими, взаимное содействие тут очевидно самому невежественному и тупому взгляду. В сложном сотрудничестве только очень немногие из множества занятых им людей хотя несколько сознают, что содействуют друг другу. Причину этого различия нетрудно понять. Когда несколько человек поднимают одну тяжесть или тащат один канат в одно время и в одном месте, тут невозможно сомневаться, что они сотрудничают друг с другом: этот факг вносится в мысль простым чувством зрения. Но когда разные люди или разные собрания людей работают в разное время, в разных местах, над разными делами, их сотрудничество не так прямо замечается, как простое сотрудничество, хотя они столь же положительным образом содействуют друг другу: чтобы заметить этот факт, нужна сложная умственная операция».

При нынешнем состоянии общества разведение овец и уход за ними-- дело одних людей, мытье шерсти для ее приготовления к пряже — дело других людей, прядение--дело третьих, тканье сукна из пряжи — дело четвертых, крашение сукна — дело пятых, обращение сукна в одежду --дело шестых; кроме всех этих людей нужны в разных фазисах этого дела разные люди для переноски и перевозки, факторы, оптовые и розничные торговцы. Все эти люди, не зная друг о друге, без предварительного соглашения сотрудничают друг другу в производстве окончательного продукта, которым бывает уже только одежда. Но это еще далеко не все люди, сотрудничествующие в этом деле: каждому из них нужна пища и нужны многие другие предметы потребления, и если бы он не был уверен, что другие люди произведут для него эти предметы, он не мог бы посвятить все свое время на одну часть в этом ряду операций, производящем только одну вещь — суконное платье. Каждый, кто участвовал в производстве пищи или постройке домов для этой цепи производителей, сочетал, хотя и бессознательно, свой труд с их трудом. Через это фактически существующее, хотя и невыраженное соглашение «разряд работников, производящий больше пищи, чем нужно ему самому, может обмениваться с другим разрядом, производящим больше одежды, нежели нужно ему самому; и если бы эти два разряда людей были разделены один от другого пространством или несогласием на обмен, если бы оба они не соединялись в сущности в один разряд для общей цели — для производства пищи и одежды в количестве, достаточном для всех их вместе, то они не могли бы разделить на две особенные части всю операцию производства достаточного для них количества пищи и одежды».

2. Разделение занятий имеет на производство влияние, более глубокое, нежели может думать читатель по обыкновенному способу изложения этого предмета. Количество каждого продукта очень сильно увеличивается не тог^а только, когда производство каждой особенной вещи становится единственным или главным занятием разных людей, и мало сказать, что тут количество продукта только возрастает. Нет, без разделения занятий ровно почти никакой вещи нельзя было бы и произвести.

Предположим известное число людей или ряд семейств, которые все занимаются совершенно одним и тем же; пусть каждое семейство живет на своем собственном участке, на котором производит своим трудом пищу, нужную для своего собственного продовольствия; пусть по недостатку покупщиков на излишние продукты при таком состоянии, когда все производят одинаковые продукты, каждая семья должна в своем собственном кругу производить все другие предметы, ею потребляемые. При таких условиях, если земля довольно плодородна и если население не размножается постоянно дс крайних пределов продовольствия, конечно, будут некоторые домашние изделия вроде мануфактурных. Одежда для семьи будет, вероятно, ткаться в семье из пряжи, выделанной тоже в самой семье, вероятно, трудом женщин (первый шаг в разделении занятий); какое-нибудь жилье будет построено и содержимо в исправности соединенным трудом семьи. Но кроме простой пищи (и притом не совсем верной по переменчивости урожаев), грубой одежды и довольно плохого жилья, семья едва ли будет производить что-нибудь. Вообще нужны будут ей величайшие усилия, чтобы произвести хотя эти предметы. Даже в добывании пищи от нивы сила семьи сдерживается в узких границах качеством орудий, которые, по необходимости, будут самого плохого рода. Произвести для себя какие-нибудь предметы удобства или роскоши семья не может: на это недостает у ней времени, и вообще для этого нужно было бы слишком часто ей ходить в разные места за материалами. Потому будет существовать очень немного разных родов производства, да и существующие роды производства (производство предметов необходимости) будут чрезвычайно неуспешны, не по одному плохому качеству орудий, но и потому, что когда земля и домашние изделия, ею поддерживаемые, удовлетворяют в некотором изобилии первым нуждам одной семьи, то мало будет побуждений получать от земли и от труда большее количество продуктов, пока число семей остается прежнее.

Но предположим случай, — он будет равняться перевороту в быте этого маленького поселения, — предположим, что прибыло в эту страну и поселилось среди ее жителей некоторое число ремесленников, снабженных инструментами и запасом пищи для себя на целый год. Эти новые поселенцы займутся тем, что станут производить предметы надобности или наряда, соответствующие вкусу неразвитого народа; пока израсходуют они свою пищу, они произведут довольно много этих предметов и будут готовы обменять их на новую пищу. Экономическое положение земледельческого населения от этого чрезвычайно переменится. Земледельцы имеют теперь возможность приобретать предметы удобства и роскоши. Вещи, которых никак не могли бы они получить, если бы снабжались только исключительно своим трудом, становятся им доступными, если только успеют они произвести лишнее количество пищи и предметов необходимости. Этим они побуждаются увеличить производительность своих промыслов. В числе лучших прежнего вещей, которые теперь стали доступны им, вероятно, находятся рабочие орудия лучше прежних. Кроме того, они имеют причину работать неотступнее, придумывать и принимать средства, чтобы их труд был успешнее. Этими способами они вообще успеют заставить свою землю производить больше прежнего, так что кроме пищи для самих себя у них будет излишек, остающийся для новых пришельцев, и на него они будут покупать продукты этих ремесленников. Новые поселенцы составят то, что называется «рынком» для излишка земледельческих продуктов, и через их прибытие поселение обогатилось не одними только мануфактурными товарами их изделия, но кроме того еще пищей, которая не была бы произведена, если б не было их тут для ее потребления

Это понятие не противоречит изложенному нами (на стр. 121—127) принципу, что рынок для товаров не составляет занятия для труда. Труд земледельцев был уже снабжен занятием: возможностью содержать себя они не обязаны запросу со стороны новых пришельцев. Влияние этого запроса на них то, что он вызывает их труд к большой бодрости и успешности" возбуждает их новыми причинами к новым усилиям. Новые пришельцы также не запросу земледельцев обязаны своим содержанием и занятием; имея в запасе на год продовольствия, они могли бы занять участки подле прежних жителей и, подобно им, производить скудное количество пищи и предметов необходимости. Но мы видим, какую чрезвычайную важность для производительности труда производителей имеет существование других производителей, занятых подле них другим промыслом. Возможность обменивать продукты одного рода труда на продукты другого — такое условие, без которого почти всегда труд существовал бы в меньшем количестве. Когда открывается для какого-нибудь продукта новый рынок и когда потому производится большее количество этого товара, увеличение в его производстве не всегда получается через уменьшение других продуктов: часто оно создается вновь, бывает результатом труда, который иначе остался бы бездейственным, или бывает результатом пособия, оказываемого труду улучшениями в производстве и разными способами сотрудничества, к которым люди не прибегли бы, если бы не представлялось для них побуждения увеличить количество продукта.

3. Из этих соображений видно, что общество едва ли будет иметь производительное земледелие без большого городского населения или без единственной порядочной замены за него, без большого вывоза земледельческих продуктов за границу для иноземного населения. Я употребляю выражение «городское население» для краткости, желая просто обозначить этим неземледельческое население, которое вообще бывает собрано в городах или больших селах для сочетания труда. Уэкфильд вывел из этого в применении к теории колонизации мысль, которая возбудила большое внимание и без сомнения обратит его на себя впоследствии еще в гораздо большей степени. Это одно из тех великих практических открытий, истина которых так очевидна, что когда они раз сделаны, трудно бывает понять, какая заслуга в том, чтобы сделать их. Уэкфильд первый указал, что неудовлетворителен был обыкновенный тогдашний способ устраивать новые поселения: селить множество семей каждую на своем участке, чтобы все они занимались одним и тем же; что этот способ может, при благоприятных обстоятельствах, обеспечить поселенцам изобилие грубых вещей первой необходимости, но всегда будет неблагоприятен большому производству или быстрому возрастанию колонии. Система самого Уэкфильда состоит в том, чтобы с самого начала давалось колонии городское население в известной пропорции к земледельческому и чтобы земледельцы не были разбросаны слишком широко, чтобы отдаленность не отнимала у них выгоду иметь в этом городском населении рынок для своих продуктов⁶⁷. Принцип, на котором основан этот план, вовсе не вытекает из какой-нибудь теории о большей производительности возделывания земли большими участками посредством наемного труда. Предположим, что земля дает наибольшее количество продуктов при разделенности на мелкие участки и при возделывании землепашцами-собственниками; городское население также будет необходимо для возбуждения этих собственников к большему производству; и если они так отдалены от ближайшего центра городского населения, что не могут иметь его рынком для излишка своих продуктов, для удовлетворения другим своим потребностям через обмен, то, вообще говоря, не будет произведен ни этот излишек, ни предметы, которые бы шли в обмен за него.

Малочисленность городского населения служит главною причиною малой производительности земледелия в таких странах, как Индия. Индийское земледелие ведется все по системе малых участков, но в нем есть большое сочетание труда. Сельские учреждения и обычаи, составляющие существенную основу индийского общества, производят соединенную деятельность для тех случаев, когда она нужна; а где они не удовлетворяют этой надобности, правительство (если ведется не совсем дурно) заступает их место и на свои доходы исполняет сложный труд постройки резервуаров, плотин и других сооружений для орошения полей. Но земледельческие орудия и методы так плохи, что продуктов получается чрезвычайно мало, несмотря на большое естественное плодородие почвы и высокую благоприятность климата для растительности. Не отступая от системы возделывания мелкими участками, Индия могла бы производить пищу в изобилии для гораздо большего числа жителей, чем какое имеет теперь; но нет в ней к этому возбуждения, даваемого большим городским населением, связанным с земледельческими округами посредством легких и дешевых способов сообщения. А городское население не увеличивается оттого, что земледельцы, по своей нетребовательности, по малочисленности своих нужд (и до недавнего времени по чрезвычайной небезопасности имущества, подвергавшегося военному и правительственному хищничеству), не стремятся стать потребителями городских продуктов. При таких обстоятельствах лучший шанс скорого развития производительных средств Индии состоит в том, чтобы быстро увеличивался вывоз ее земледельческих продуктов (хлопчатой бумаги, индиго, сахару, кофе и т. д.). на европейские рынки. Производители этих товаров служат потребителями пищи, производимой другими индийскими земледельцами; при порядочной администрации открывающийся через это сбыт для излишка пищи постепенно расширит в земледельцах потребности и желания, для удовлетворения которым будут привозиться вещи из Европы или разовьется в самой Индии фабричное население.

4. Разделение занятий — такая форма сочетания труда, без которой невозможны даже первые начатки промышленной цивилизации. Но когда это разделение совершенно установилось, когда стало общим обычаем, что каждый производитель снабжает многих других людей одним товаром и снабжается от них почти всеми остальными вещами, которые сам потребляет, то причины, столь же основательные, хотя не столь рано чувствуемые, требуют дальнейшего развития того же принципа. Найдено, что производительная сила труда увеличивается по мере того, как его разделение проводится все дальше и дальше, каждый процесс производства все больше и больше раздробляется на особые части, так что на каждого работника приходится все меньшее число простых операций. Таким образом со временем возникают те замечательные случаи так называемого разделения труда, которые знакомы каждому, читавшему политико-экономические книги. Пример булавочной фабрикации, представленный Адамом Смитом, так удачен, что я решаюсь выписать здесь еще раз этот отрывок, хотя он известен всем. «Процесс выделки булавки разделяется на 18 особых операций. Один человек тянет проволоку, другой прямит ее, третий режет, четвертый заостряет отрезки, пятый сплющивает их для насаживания головки; для выделки головки нужны еще две или три особые операции; насаживать головки также особое дело, белить булавки тоже особое дело; даже вкалывать их в бумагу особое дело… Я видел маленькую фабрику, на которой работало только десять человек, так что из них иным приходилось делать две или три разные операции. Но хотя они были очень бедны и потому инструменты, нужные для дела, были у них довольно плохи, они все-таки, когда работали прилежно, могли сделать все вместе около 12 фунтов булавок в день. В фунте считается больше 4 000 булавок средней величины. Итак, эти 10 человек могли сделать больше 48 000 булавок в день, — то есть можно считать, что каждый из них, исполняя десятую часть из 48 000 булавок, делал по 4 800 булавок в день. А если бы они работали врозь друг от друга, и если бы каждый из них не был бы обучен своему особенному делу, то наверное всякий из них не сделал бы и 20 булавок в день, может быть не сделал бы ни одной»⁶⁸.

Сэ представляет еще сильнейший пример результатов разделения труда, — он взят из фабрикации игорных карт, — из промышленности, как видим, очень неважной. — «Люди, занимающиеся этим делом, говорят, что каждая карта, то есть кусочек картона величиною в ладонь, проходит до поступления своего в продажу не менее 70 операций {„Бумагу, из которой делаются карты, и краски, которыми они иллюминуются, приготовляют не те работники, которые находятся на карточной фабрике. Но обратив внимание только на выделку карт из этих материалов, мы найдем, что колода карт — результат множества операций, из которых каждою занимаются особенные работники и работницы, постоянно занимающиеся одною этою операциею. Одни люди, постоянно одни и те же, счищают с бумаги соринки и узелки, от которых толщина карты была бы не везде ровна; другие склеивают три листка бумаги, из которых составляется карта, и кладут их под пресс; третьи красят ту сторону карты, которая будет крапом; четвертые оттискивают черную краску на лицевой стороне карты; пятые оттискивают на ней другие краски; шестые сушат на жаровне оттиснутые карты; седьмые лощат их с обеих сторон. Резать карты в ровную величину особое занятие, подбирать из них колоды — тоже; оттискивать обертку для них — также особое дело, завертывать их в нее — тоже. Мы не считаем того, что опять особенные люди заняты их продажею, покупкою материалов, расплатою с работниками, ведением письменной части“ (Say, Cours d’Economie politique pratique).

Замечательным доказательством экономии груда, производимой этим дробным делением занятий, служит то, что продается по ничтожной цене вещь, составляющая результат такого множества ручных операций. — Прим. авт.}, из которых каждая может быть занятием для особенных работников. И если не в каждой карточной фабрике находится 70 разрядов рабочих, это значит только, что разделение труда не доведено на них до настоящего предела, и что один работник занят двумя, тремя или четырьмя разными операциями. Влияние этого распределения занятий громадно. Я видел карточную фабрику, на которой 30 работников производили в день по 15 500 карт, то есть больше, чем по 500 карт на каждого работника; а можно думать, что если бы каждый из этих работников был принужден сам один совершать все операции, то хотя бы он был искусен в мастерстве, он едва ли сделал бы в день две карты, и 30 работников, вместо 15 500 карт, сделал бы разве 60 карт в день».

По замечанию Беббеджа («Economy of Machinery and Manufactures», 3-е издание, стр. 201), «свидетели⁶⁹ объясняли комиссии палаты общин, что производство карманных часов имеет 102 отдельные части, что мальчик может идти в ученики по каждой из них, что он выучится только этой одной части, которой ограничивается его мастер, и, кончив свое ученичество, не умеет, без нового обучения, заниматься никакою другою частью. Часовой складывальщик (watch-finisher), который занимается составлением часов из разрозненных частей, один из этих 102 человек умеет делать что-нибудь в карманных часах, кроме своего особенного дела».

5. Некоторые из причин, дающих большую успешность труду при разделении занятий, так знакомы каждому, что не требуют особенного разъяснения; но не бесполезен будет опыт перечислить все их. Адам Смит все их сводит в три элемента: «Во-первых, увеличение ловкости в каждом специальном работнике; во-вторых, сбережение времени, которое вообще теряется при переходе от одного рода работы к другому; наконец, изобретение множества машин, облегчающих и сокращающих труд, так что с ними один человек исполняет работу нескольких людей».

Из этих выгод самая явная и всеобщая — увеличение ловкости работника. Тут говорится не то, что чем чаще исполняется дело, тем лучше оно будет исполняться, — это зависит от понятливости работника и оттого, прилежно ли работает его ум вместе с руками; но во всяком случае оно будет исполняться легче. Сами органы приобретают больше крепости; мускулы от частого упражнения становятся сильнее, гибче, умственные силы более успешны в своем труде и менее чувствительны к утомлению. Что может быть исполнено легче, то имеет шанс быть исполнено лучше" и наверное будет исполнено скорее. То, что сначала делалось медленно, потом делается быстро; то, что сначала делалось аккуратно только при медленности, потом делается так же аккуратно с быстротою. Это равно применяется и к умственным и к физическим операциям. Даже ребенок, когда много упражняется в сложении, слагает целую колонну числ с такою быстротою, как будто прямо, не вычисляя, видит их сумму. Говорить на своем языке, бегло читать, играть музыкальные пьесы à livre ouvert^[38] — вот всем известные и очень замечательные примеры быстроты и легкости, приобретаемой от повторения дела; из физических действий такими примерами могут служить танцы, гимнастические упражнения, легкая и блестящая игра на фортепьяно или скрипке. В простых ручных операциях этот результат достигается еще скорее. "Быстрота, с какою производятся операции в некоторых ручных изделиях, говорит Адам Смит, превосходит все, что могли бы ожидать от человеческой руки люди, не видавшие их^[39]. Разумеется, эта ловкость приобретается тем скорее, чем дробнее разделение труда, и работник никогда не достигнет ее, если ему нужно совершать такое множество разных операций, что становится невозможным достаточно частое повторение каждой из них. Выгода здесь не та одна, что в результате достигается большая успешность труда, — кроме этого, уменьшается потеря времени и трата материала на обучение делу. «Некоторое количество материала, говорит Беббедж (стр. 171), неизбежно будет невыгодно потреблено или испорчено каждым, кто учится работе, и если он учится каждому процессу, поочередно совершающемуся в деле, он каждый раз будет тратить несколько материала или отчасти изготовленного товара. Но если каждый учащийся делает эту растрату, постепенно учась каждому процессу, то количество потери будет гораздо меньше, когда каждый ограничится одним процессом». И вообще, каждый гораздо скорее научится исполнять один свой процесс, если, учась ему, не будет развлекаться необходимостью учиться другим процессам.

О второй из выгод, происходящих от разделения труда, я думаю, что Адам Смит и другие придают ей больше значения, чем она заслуживает. Чтобы справедливо разобрать мнение Смита, я приведу его собственные слова: «Выгоды, приобретаемые сбережением времени, обыкновенно пропадающего при переходе от дела одного рода к другому, гораздо больше, чем можно полагать с первого взгляда. Невозможно в одну минуту перейти от одного дела к другому, исполняемому на другом месте и совершенно другими инструментами. Деревенский ткач, возделывающий маленькую ферму, должен терять много времени, переходя от станка на поле и с поля к станку. Когда два дела могут быть ведены в одной мастерской, потеря времени, конечно, гораздо меньше. Но и тут она очень велика. Человек вообще несколько поленится, обращаясь от одного дела к другому. При самом начале нового дела он редко бывает горяч и усерден к работе; как говорится, душа у него еще не разгорелась на работу, и несколько времени он больше бездельничает, чем работает, как должно. Привычка терять время, работать вяло и небрежно, натурально или, лучше сказать, неизбежно приобретаемая каждым деревенским рабочим, принужденным почти каждые получаса переменять работу и инструменты и почти каждый день браться за двадцать разных занятий, почти всегда делает его ленивым, вялым, неспособным к энергической работе даже в самых необходимых случаях»⁷⁰. Нельзя не сказать, что это описание неуспешности деревенского труда чрезвычайно преувеличено: он успешен, когда имеет достаточные побуждения быть усердным. Мало таких работников, которые чаще садовника меняли бы работу и инструменты, — но разве садовники вообще неспособны к усердному труду? Многие из ремесленников должны делать очень большое число разных операций разными инструментами; они не исполняют этих операций с тою быстротою, как фабричный работник свою единственную операцию; но они во всех отношениях, кроме быстроты рук, более искусны в работе, чем фабричные работники, и работают гораздо энергичнее их.

Беббедж, следуя Адаму Смиту, говорит: «Когда человеческая рука или голова несколько времени занималась одною работою, она не может вдруг заняться другою с полною успешностью. Мускулы работавших членов приобрели во время прежней работы некоторую гибкость, а бездействовавшие неподвижность от отдыха; потому при каждой перемене дело идет сначала медленно и неровно. Долгая привычка производит в упражнявшихся мускулах способность переносить гораздо больше утомления, чем сколько могли бы они перенести без этой привычки. Подобный результат должен происходить и при перемене умственной работы: сначала внимание, обращаемое на новый предмет, не так полно, как после некоторого времени занятия им. Употребление разных инструментов при разных операциях одного дела — другая причина потери времени при переходе от одной операции к другой. Если эти инструменты просты и перемены не часты, потеря не велика; но во многих производствах инструменты очень нежны, требуют аккуратного приспособления, установки каждый раз, как употребляются в дело, и во многих случаях время, нужное для установки инструмента, значительно по сравнению с временем работы им. Таковы: подвижная подпорка (slidimg rest), делительная и пробивная машина (the dividimg and the drillimg engine). От этого, если фабрика достаточно велика, оказывается выгодным держать каждую машину постоянно за одним делом; например, винтовая машина, имеющая спиральное движение по всему ложу подвижной подпорки, постоянно употребляется только на делание цилиндров; другая, с уравнительным движением только на шлифовку поверхностей ребрами, а третья только на резание колес».

Я вовсе не говорю, чтобы эти соображения были ничтожны, но думаю, что напрасно забывать о соображениях противоположного характера. Если известный мускульный или умственный труд различен от другого, он по этому самому уже служит до некоторой степени отдыхом от него; и если во втором деле не сразу получается полная энергия, то и первого нельзя было бы продолжать больше известного времени без некоторого ослабления энергии. Житейский опыт каждому показывает, что перемена занятия часто доставляет отдых, когда без перемены необходимо было бы для отдыха совершенное бездействие; что человек, поочередно меняя дело, может работать без утомления несколькими часами дольше, чем когда бы оставался при одном деле. Над разными делами работают разные мускулы или разные умственные способности, из которых одни отдыхают и освежаются, пока работают другие. Физический труд сам по себе уже отдых от умственного, и наоборот. Разнообразие само по себе уже имеет освежающее действие на качество, которое мы, за недостатком более точного термина, назовем бодростью духа, — качество столь важное для успешности всякого труда, не исключительно машинального, не лишенное важности и для чисто машинального труда. Эти соображения имеют неодинаковую важность по применению к людям разных характеров; некоторые люди способнее других к упорному труду за одним делом без перемены и менее способны к перемене дела; им, по разговорному выражению, нужно больше времени на то, чтобы расходилась у них рука; начальная вялость в работе у них продолжительнее, больше нужно им времени, чтобы вполне одушевились на дело их способности, а когда они одушевятся, они уж не скоро бросают дело, работают безостановочно, даже до вреда здоровью. Тут нужно брать в соображение темперамент. Есть люди, которые, кажется, уже от самой природы таковы, что способности у них разыгрываются медленно, работают слабо, пока не разгорячатся долгою работою. У других, наоборот, способности разыгрываются быстро, но не могут без изнурения действовать долго. Впрочем, и тут, как почти везде, привычка гораздо важнее врожденных различий, хотя есть и врожденные различия. Привычка быстро переходить от одного занятия к другому, подобно всякой привычке, может быть приобретаема ранним упражнением; а когда она приобретена, то уже вовсе нет при переходах от одного занятия к другому того бездельничанья, о котором говорит Адам Смит, нет ослабления энергии и усердия, — напротив, работник берется за каждую новую часть работы со свежестью и бодростью, которых не сохранил бы (кроме разве случаев необычайно разогревшегося жара к работе), оставаясь при одной части дела дольше, чем привык. Женщины (по крайней мере при нынешнем своем общественном положении) вообще гораздо живее мужчин переходят от мысли к мысли, от дела к делу; и вопрос этот служит одним из множества примеров того, как мало принимались до сих пор в расчет опыт и понятия женщин при составлении мнений. Мало найдется женщин, которые не отвергли бы мысль, что работа становится энергична от продолжительности и что успешность работы на время ослабляется переменою дела. Но и в этом случае разница кажется мне происходящею гораздо больше от привычки, чем от натуры. Из десяти мужчин девятеро занимаются каждый одним специальным делом, а из десяти женщин девять занимаются каждая множеством разных дел, из которых всякое требует очень мало времени. Женщины постоянной надобностью приучились живо переходить от одного материального занятия, а еще больше от одного умственного занятия к другому, потому перемена почти никогда не соединена у них с затруднением или потерею времени; а занятие мужчины состоит обыкновенно в долгой и постоянной работе над одною вещью или над очень небольшим числом вещей. Но иногда бывает наоборот; тогда и характеры становятся противоположны общему правилу. Женщины оказываются не менее мужчин способны к однообразию фабричной работы, — иначе не брали бы на фабрики такое множество женщин; а мужчина, привыкший заниматься множеством разных дел, вовсе не становится вялым и ленивым существом, о каком говорит Адам Смит, напротив, бывает замечательно жив и деятелен. Но правда, что перемена занятий может бывать чрезмерно частою даже для самого живого человека. Беспрерывная переменчивость еще утомительнее постоянного однообразия.

Третья выгода, приписываемая Адамом Смитом разделению труда, действительно существует в некоторой степени. Изобретения, сберегающие труд в известной операции, могут скорее быть придуманы человеком, у которого мысли сильно обращены на это дело и постоянно им заняты. Не так скоро сделает усовершенствование в каком-нибудь деле человек, внимание которого сильно развлечено, другими делами. Но и тут общее развитие сообразительности и привычка к умственной деятельности гораздо важнее исключительности занятия; и если исключительность доводится до степени, неблагоприятной умственному развитию, тут будет больше проигрыша, чем выигрыша, для придумывания улучшений. Можно прибавить, что от какой бы причины ни делались изобретения, но когда сделано изобретение, то увеличением успешности труда мы обязаны самому изобретению, а не разделению труда.

Величайшая (после ловкости работника) выгода, получаемая нынешнею фабричного промышленностью от дробного разделения труда, не упомянута у Адама Смита, но замечена Беббеджем; она состоит в том, что труд распределяется экономичнее через классификацию работников по их способностям. Разные части в одном ряду операций требуют не одинаковой степени ловкости и физической силы; люди, у которых достает ловкости на самые затруднительные или достает силы на самые тяжелые части труда, становятся гораздо полезнее, когда занимаются одними этими частями и когда те части, к которым пригоден каждый, оставляются людям, неспособным к другим частям. Производство успешнее всего тогда, когда употребляется на него именно такое, а не большее количество ловкости и силы, какое нужно на каждую часть процесса. Производство булавок, конечно, требует в разных своих частях очень разных степеней ловкости, так что плата разным работникам и работницам этого производства от 4 ¹/₂ пенсов (12 копеек) в день доходит до 6 шиллингов (2-х рублей); и если бы работник, получающий по 6 шиллингов, должен был производить весь процесс, он часть своего времени работал бы с потерею, равняющеюся в день разнице между 6 шиллингами и 4Va пенсами. Не считая потери в количестве производимого продукта и полагая даже, что этот работник сделал бы фунт булавок в то время, в какое десять работников, соединяя свой труд, делают десять фунтов, Беббедж вычисляет, что выделка булавок без разделения труда стоила бы в 3 ³/₄ раза больших издержек, чем теперь, с разделением труда. В выделке иголок, прибавляет он, разница была бы еще больше, потому что в этом производстве норма вознаграждения за разные части выделки идет от 6 пенсов (16-ти коп.) до 20 шиллингов (6 руб. 50 коп.) в день.

К выгоде, состоящей в получении наибольшего количества полезности из данного количества ловкости, можно прибавить другую подобную ей выгоду, состоящую в том, что извлекается наибольшая полезность из инструментов. Если бы, говорит Ре в своей замечательной книге (Statement of some New Principles on the Subject of Political Economy, by John Rae. Boston U. S. стр. 164), у одного человека были все инструменты, нужные для нескольких разных занятий, то по крайней мере три четверти из них постоянно лежали бы без употребления и без пользы. Из этого ясно, что если бы существовало общество, в котором каждый человек имел бы все эти инструменты и поочередно занимался бы всеми этими работами, то членам общества выгодно было бы, если только можно, разделить между собою эти инструменты и каждому ограничиться одним особым занятием. Выгоды от такой перемены велики для всего общества, стало быть, и для каждого отдельного человека. Во-первых, разные орудия, будучи в постоянном употреблении, дают лучшую выручку за расход, сделанный на их приобретение. Во-вторых, по этому самому владельцы могут иметь их в лучшем качестве и в большей полноте. Результат обоих этих обстоятельств тот, что делается большой запас на будущие потребности всего общества.

6. Степень разделения труда, как замечали все писавшие о ней, определяется размером рынка. Если при разделении булавочного производства на десять разных занятий можно делать в день 48 000 булавок, это разделение будет выгодно только в том случае, когда число покупателей таково, что они каждый день требуют около 48 000 булавок. Если запрос есть только на 24 000, разделение труда с выгодою может быть доведено только до той степени, на которой ежедневно будет производить эту меньшую цифру. Вот теперь мы видим еще новый путь, которым увеличение запроса на товар ведет к увеличению успешности труда, занятого производством товара. Размер рынка может быть тесен от разных причин: от слишком малого числа населения; от чрезмерной раздробленности и отдаленности населения, так что доступ к нему труден; от недостатка сухопутных и водяных путей сообщения; наконец, от бедности населения, то есть от того, что совокупный труд населения слишком неуспешен, так что не допускает большого потребления. Потому вялость, искусство и недостаток сочетания в труде у людей, которые были бы покупщиками товара, ограничивают практически достижимую степень сочетания труда у производителей товара. В раннем фазисе цивилизации, когда запрос данной местности был по необходимости мал, промышленность процветала только в тех местах, которые, владея морем или судоходною рекою, могли иметь рынком для своих продуктов целый мир или все страны, лежащие по морю или по судоходной реке. Возрастание общего богатства на земном шаре ведет к увеличению производительности труда у каждой отдельной нации, когда сопровождается свободою торговых сношений, улучшениями водяных средств сообщения и сухопутных дорог через проведение шоссе, каналов и железных дорог: через это каждая местность получает возможность снабжать своими специальными продуктами рынок, до того увеличивающийся, что обыкновенным результатом для производства бывает большое расширение разделения труда.

Степень разделения труда во многих случаях зависит также от характера самого труда. Например, земледелие неспособно к такому большому разделению занятий, как многие отрасли фабричного дела, потому что разные операции земледелия не могут быть ведены одновременно. Нельзя одному человеку всегда пахать, другому сеять, третьему жать. Работник, исполняющий только одну какую-нибудь земледельческую операцию, оставался бы праздным одиннадцать месяцев в год. Один человек может постепенно исполнять все эти операции, и все-таки почти во всяком климате будет у него оставаться много незанятого времени. Чтобы произвести значительное усовершенствование в земледелии, часто бывает нужно, чтобы трудились вместе много работников. Но кроме немногих людей, занятых общим надзором за делом, все остальные работники делают тут одно и то же. Канал или насыпь для железной дороги нельзя сделать без сочетания множества работников, но, кроме инженера с несколькими бухгалтерами и письмоводителями, все они землекопы.

ЗАМЕЧАНИЯ НА ГЛАВУ ВОСЬМУЮ⁷¹

Все, что говорит Милль о сочетании труда, совершенно справедливо; но каждый из читателей видит, что он забыл рассмотреть ту сторону последствий этого закона, которая относится прямым образом не к производству, а к производящему работнику, очень сильно отражаясь, впрочем, и на самом производстве, по его зависимости от качеств работника. Мы начнем анализ этой стороны дела с физиологических данных.

Человеческий организм представляет собою очень многосложную систему разных частей, физическое благосостояние которых связано общею зависимостью их от центральных органов дыхания и питания. Желудок и легкие, с принадлежащими к ним по физиологическим функциям частями, не принимают непосредственной доли во внешнем труде, но зато вырабатывают элементы, которыми поддерживается сила всех частей организма, работающих в материальном производстве. Сила желудка находится в прямой пропорции к общему развитию организма; она возвышается с его укреплением, падает при его ослаблении. Если общее состояние организма неудовлетворительно, желудок теряет силу вырабатывать количество крови, требуемое надобностями организма. То же надобно сказать и о легких: при ослаблении организма они теряют силу вдыхать и соединять с кровью такое количество воздуха, какое нужно для надлежащего окисления крови.

Далее физиология показывает, что для поддержания каждой части организма в здоровом состоянии нужна известная энергия и продолжительность работы для мускулов этой части. При излишестве работы мускулы слабеют; точно так же слабеют и при недостатке ее. За их расслаблением непременно следует нездоровье той части организма, которой принадлежат они.

Потому, для поддержания организма в удовлетворительном состоянии, нужно известное количество работы для мускулов всех частей организма. Характер работ, оказывающихся здоровыми, состоит в том, что они дают хорошее занятие мускулам всех частей организма. Таковы почти все работы на низких степенях экономического быта: разделение труда еще очень мало, потому каждый работник исполняет целый ряд операций, которые поочередно требуют усилия мускулов всех частей организма, заставляют работника часто изменять характер труда и положение тела. Возьмем в пример каждого из тех пильщиков леса, которые странствуют по нашим провинциальным захолустьям, не знающим лесопильных мельниц. Этот пильщик сам возится над точением своей пилы. Он же ставит и козлы для накладки брусьев. Он же взваливает и брусья на них, — потом возится над складыванием досок для просушки: — скольких разных положений тела, скольких разнообразных усилий разных мускулов требуют эти части его дела! Посмотрим и на главную часть его занятия, собственно на пиление бруса. Тут он тянет пилу руками и при каждом взмахе ее качается всем корпусом, так что сильно работает весь спинной хребет; эти качания так сильны и требуют таких значительных перемен в силе, с какою он опирается на ноги, что очень значительно работают и все мускулы ног; пильщик то всею силою поджимает колени, то всею силою выпрямляет их; таким образом решительно весь его организм участвует в работе и весь пользуется нормальным ее последствием — укреплением сил. При общем развитии сил организма усиливается и желудок, усиливаются и легкие: если другие части организма требуют большого количества крови, то и эти центральные части получают способность выделывать больше ее удовлетворительною переработкою большого количества пищи. (Разумеется, мы говорим только о тех случаях, когда работа ведется способом, удовлетворительным в гигиеническом отношении.)

Но читатель заметит, что такие работы, занимающие весь организм, принадлежат преимущественно низшим степеням производительных процессов. Чем более совершенствуется производство, тем одностороннее становится требуемый от работника труд. Возьмем в пример хотя то же самое пильное дело. Когда пила вместо человеческих рук начинает двигаться водою или паром и брусья под нее подкладываются также особенным механизмом, а не человеческими плечами, вместо пильщиков, работающих всем организмом, нужны становятся работники, которые только наблюдают за действием механизма и разве по временам поправляют его легкими движениями рук, не требующими уже содействия ни спины, ни ног. Таким образом дело этих работников состоит уже в полном бездействии почти всего организма кроме рук, мускулам которых тоже приходится мало работы. Физиологические последствия такого положения очевидны: организм не достигает той крепости, какая давалась ему менее усовершенствованною формою того же производства. Но тут, по крайней мере, еще нет надобности постоянно держать ор* ганизм в положении, неудобном для питания органов. В большей части случаев усовершенствованные процессы производства соединены и с этим вторым условием, столь же невыгодным для организма. Почти на всех фабриках почти все работники остаются целый день в каком-нибудь одном и том же сидячем, сгорбленном, искривленном положении, работая лишь какими-нибудь двумя-тремя мускулами, между тем как остальное тело немеет от неподвижности, и питание в нем запирает от неудобного положения. При высоком разделении труда организм большей половины работников впадает в летаргию, от которой ослабляются и центральные части его: желудок становится плох, легкие остаются неразвиты, неизбежное последствие того — общая слабость питания, худосочие, расположение к грудным болезням.

Зато другая, по своей численности несколько меньшая, часть работников при высоком разделении труда получает занятия, требующие очень сильной деятельности мускулов, но лишь в некоторых частях организма или уже в количестве, превышающем нормальную силу организма. Одни должны, находясь в сидячем положении, вертеть колеса; другие вертят их в более здоровом положении, стоя на ногах, зато вертят вдвое большее количество часов, чем сколько мог бы без вреда для себя проводить организм в этом состоянии. Тут происходит нарушение здоровой пропорции между питанием и развитием разных частей организма, или также общее его расслабление.

Словом сказать, высокое разделение труда при нынешнем порядке производства, по которому каждый работник вечно остается при одной и той же частице дела, ведет к порче организма в огромном большинстве работников, находящихся при процессах усовершенствованного производства.

Таково чисто физиологическое последствие разделения труда при нынешнем экономическом порядке. Точно таково же его влияние на экономический быт работников.

Во второй книге Милля мы найдем подробные доказательства тому, что величина рабочей платы зависит от степени умственного развития работника и от величины затрат, какие были нужны работнику для приобретения той суммы технических совершенств, какими он владеет. Чем выше проводится разделение труда, тем проще делается операция, исполняемая каждым отдельным работником, тем меньше требует она в нем умственных сил, тем меньше нужно времени, чтобы достичь совершенства в ее исполнении; исключением служат только очень малочисленные обязанности общего надзора или соединения разных отдельных частей продукта в одно целое. За исключением этих немногих работников вся остальная масса, по самой сущности дела, должна подвергаться сокращению рабочей платы соразмерно совершенствованию производительных операций. При машине почти все работники исполняют чисто механический труд; человеческое занятие, требующее ума и технического знания, имеет один, управляющий всем механизмом; потому совершенствование производительных процессов при нынешнем экономическом порядке необходимо ведет к упадку рабочего класса в экономическом отношении.

Напрасно защитники настоящего приводят в опровержение этого вывода множество цифр, доказывающих, по их уверению, что рабочая плата не понизилась или даже возвысилась в Англии, Франции и других передовых странах в последнее десятилетие. Во-первых, цифры, ими представляемые, почти все слишком недостоверны. (Мы еще будем иметь случаи подробнее говорить об этом ⁷².) Во-вторых, если бы они и были совершенно верны, они еще ничего не доказывали бы. Кроме разделения труда и других фактов, вредно действующих на рабочую плату при нынешнем порядке, развиваются в тех же обществах другие факты, имеющие противоположное влияние. Главный из них — развитие наук. Он служит общим источником всех других: благодаря ему совершенствуется техника, уничтожаются варварские учреждения и дикие обычаи, распространяется участие в гражданских правах на массу населения. Все эти изменения имеют тенденцию улучшать положение общества, в том числе и работников. Если бы рабочая плата и возвысилась в последние десятилетия в Англии или Франции, это значило бы только, что размер полезных перемен был в этот период так значителен, что перевесил своим влиянием действие, оказываемое для нее разделением труда. Очень может быть, что люди в Петербурге живут теперь удобнее, чем жили в Москве при Василии Темном; следует ли из этого, что, переселяясь в Петербург, они переселялись в климат более удобный? Нет, видно только, что развитием цивилизации доставлены теперь в худшем климате такие удобства, каких не было и в хорошем при полном невежестве; а все-таки петербургский климат дурен: опровергнуть этого нельзя ни описанием великолепных домов, ни похвалами газовому освещению, — все это не относится к делу, норма тут совершенно другая, она дается метеорологическими наблюдениями над самим климатом, а не чем-нибудь другим, посторонним климату. Так и по вопросу о действии разделения труда на рабочую плату основанием должны быть наблюдения над самим принципом разделения труда, а не над какими-нибудь чуждыми ему обстоятельствами и не над такими фактами, которые произведены действием других сил. Упрощается ли каждая отдельная операция от разделения труда? Меньше ли бывает нужно подготовляться к ней, меньше ли нужно сообразительности и знания, чтобы исполнять ее? — Да, упрощается; да, меньше. Меньше ли бывает плата за работу, для которой нужно меньше ума, знания, технической подготовки? — Да, меньше. Вот попробуйте доказать, что эти выводы несправедливы, тогда вы докажете, что разделение труда не имеет неизбежной тенденции к понижению рабочей платы; а пока вы не опровергли этих выводов, не помогут вам никакие сравнения нынешней рабочей платы с прежней.

Таким образом вредное действие разделения труда на экономический быт и на самый организм рабочего сословия при нынешнем порядке дел не подлежит сомнению. Это факт, равняющийся своею достоверностью математическим теоремам, потому что он состоит только в приложении к данному вопросу простых истин: нездоровое для человека вредит здоровью, за меньшее количество платится меньшая сумма. Но с тем вместе остается столь же несомненным, что для человеческого благосостояния нужно усиление производства, а возрастание производства требует разделения труда. Что ж мы имеем теперь? Мы имеем две формулы, соединение которых дает тот вывод: элемент, развитие которого необходимо для благосостояния, гибелен для массы людей своим развитием.

Мы увидим, что к подобному выводу сводятся почти все вопросы политической экономии. Долго недоумевали мыслители, как разрешить эту антиномию. Сначала им показалось, что она неразрешима, и знаменитейший приговор в этом смысле был произнесен Мальтусом: страдания — неизбежная участь массы. Но теперь вся штука разъяснилась иначе. Посмотрим, например, в чем заключается для физиологической стороны человека решение частной антиномии, занимающей теперь нас. (О том, как она разрешается с экономической стороны, что нужно для предотвращения вредной тенденции разделения труда понижать рабочую плату, мы поговорим, когда будем рассматривать вопросы о рабочей плате, в 2 и в 4 книгах).

Разделение труда необходимо. Так, во следует ли из этого необходимость отдельному работнику заниматься целый день, целую жизнь именно только трудом над известною дробною операциею? Этого принцип разделения труда вовсе еще не предполагает. Напротив, чем выше проводится разделение труда, тем легче становится одному человеку поочередно заниматься множеством разных дробных операций. Не легко одному человеку быть и хорошим портным и хорошим сапожником, потому что в этих производствах еще очень слабо разделение труда и ряд операций, налагаемый необходимостью дела на одного работника, очень многосложен, так что порядком приучиться к нему — вещь очень долгая и трудная. Но обратимся к примеру, который дает нам Адам Смит — к булавочному производству. Один работник тянет проволоку, другой прямит ее, третий режет. Разве вы не видите, что операция каждого из них может быть в совершенстве усвоена в очень короткое время? Нельзя поручиться, чтобы самый способный человек в полгода выучился сапожному ремеслу; но тянуть проволоку каждый выучится в пять минут — ведь вся мудрость только в том, чтобы держаться обеими руками за клещи и тянуть их к себе. Или мудренее того резать проволоку? Ведь ножницы сделаны так, что куски нужной длины отмериваются сами собой, надобно только одною рукою держать проволоку, а другой рукой под-. нимать и опускать ходящую половину ножниц. Это такие операции, о которых нельзя и говорить, чтобы они исполнялись хорошо или худо, искусно или неискусно: нет человека, который бы, — не говорим: не был в состоянии исполнить их в совершенстве, — иет, этого мало, надобно сказать: который был бы в состоянии исполнить их не в совершенстве. Понятие искусства нейдет к "им, как нейдет к уменью носить ложку в рот, или пить, или дышать. Даже понятие обучения почти совершенно нейдет к таким вещам: учиться тут нечему — слишком просто. Или возьмем пример выделки игорных карт, представляемый Сэ. Если бы производство это не было доведено до высокого разделения труда, нужно было бы очень долгое учение, чтобы человек сумел порядочно выделать бумагу и нарисовать на ней бубнового валета. Но теперь совсем не то: машина складывает листы и клеит их; вот один человек берет листы и относит на сушильню, другой приносит высохшие листы в мастерскую, третий берет принесенные листы и поочередно кладет их на стол, четвертый водит по столу машину, которая сама режет лист на ровные четырехугольники, пятый собирает эти четырехугольники и т. д. и т. д. Опять дело каждого упрощено до последней крайности, так что человек, в первый раз пришедший на карточную фабрику, через четверть часа сумеет отлично исполнить какую вам угодно из всех операций, производимых на ней. Что ж из этого следует? Опять не следует ничего такого, о чем даже стоило бы и рассуждать умным людям, потому что вывод ясен без всяких рассуждений по чрезвычайной своей простоте: при высоком разделении труда нет работнику никакого затруднения поочередно переходить от одной операции к другой, меняя их так, чтобы организм его поочередно работал всеми частями, поочередно находился в разных положениях, чтобы разнообразием сохранилось его здоровье. Если каждый день по двенадцати часов в течение многих лет будет человек все резать проволоку, он непременно испортит здоровье; но пусть, в эту неделю резав проволоку, он в следующую неделю тянет ее, а на третью неделю пусть носит листы картона на сушильню карточной фабрики и т. д. и т. д.; через два, через три месяца не вредно будет ему возвратиться к резанию проволоки и опять идти тем же кругом переменных работ, а пожалуй, и каким-нибудь другим кругом каких-нибудь других работ, потому что подобных работ целые сотни может поочередно исправлять один и тот же человек без всякой растраты времени и материала на свое обучение им.

Этому разнообразию нимало не мешает самый принцип разделения труда; напротив, он ведет к нему. Он должен выводить человека из монотонности одного занятия в живую смену разнообразных занятий, чего и требует гигиена.

Но совершенно иная вещь вопрос о том, не противно ли такому требованию гигиены экономическое устройство нынешних фабрик? Просим читателя заметить, что мы говорим не о материальном устройстве, не о технической стороне производства, а именно только об экономических отношениях, по которым оно ведется. Очень может быть, что фабрикант не в силах допустить такого непостоянства занятий у своих работников; очень может быть, что ему необходимо, чтобы каждый работник постоянно занимался одною известною операциею, что только при этом условии возможно фабриканту сохранять правильность в своих оборотах и порядок на своей фабрике. Это дело, которого здесь мы еще не должны касаться: пока мы еще говорим только о законах производства, а не о том, как устроены нынешние фабрики; мы еще не знаем даже, что такое фабрикант. Пока мы знаем только, что принцип разделения труда сам по себе очень согласен с физиологическими потребностями человеческого организма, и можем только заключать из этого, что если бы нашлась в действительности какая-нибудь форма производства, противная гигиеническим условиям, то вред человеческому здоровью наносился бы собственно этою формою, а не принципом разделения труда, только неудачным, односторонним его применением, а не сущностью его.

Несообразность гигиенических требований с условиями, нужными для ведения производства по известной форме экономического устройства, — первая причина тому, что разделение труда, само по себе легко становящееся источником здоровья, оказывается вредным для него в известных обществах. Можно указать еще другое обстоятельство, оказывающееся также вредным для здоровья. Когда платье для всех членов семейства шили женщины того же самого семейства, — жены для мужей, дочери для отцов и каждая для себя, работа эта не вредила здоровью, потому что каждая, занимаясь шитьем, занималась кроме того множеством других дел, представлявших нужное для здоровья разнообразие. Но вот введено в общество некоторое разделение труда, образовались особенные профессии портных и швей, — людей, которые одно только и делают, все шьют и шьют. Это профессии нездоровые. Но зато вспомним, на высокую ли степень возведено в них разделение занятий? В них почти нет машин, нет почти никаких даже простых орудий, кроме иглы и наперстка. Все работники делают одно и то же, кроме одного закройщика. Это простое сотрудничество, а не разделение занятий. Тут нет никаких усовершенствованных процессов, — в мастерской модного магазина платье изготовляется тою же самою техникою, как изготовлялось чуть ли еще не в гомеровские времена. Но введите тут машины, усовершенствуйте процессы производства, и вы увидите, что с разделением занятий, с распадением одного неразрывного ряда операций, составляющего ныне все шитье, на множество отдельных операций, явится и разнообразие занятий. Из этого мы видим, что если какое-нибудь производство само по себе нездорово, то причиной тут бывает не разделение занятий, а именно недостаточное приложение этого принципа к производству и что для поправления дела нужно усилить в нем разделение занятий.

Впрочем, и тут корень нездоровых отношений лежит все в той же причине, на которую указали мы прежде. Если, например, портное ремесло нездорово и не допускает большого разделения занятий, от которого могло бы сделаться здоровым, то разве невозможно было бы портному отдыхать от своего занятия, поправлять его односторонность другими занятиями, не требующими никакого особенного обучения? Почему он не мог бы, занимаясь шитьем платья два дня в неделю, в остальные дни копать землю, молотить хлеб, рубить дрова и так далее? Это невозможно для него не по сущности дела, а также по несоответствию известных экономических форм с условиями гигиены. Таким образом все сводится к одной коренной причине.

Ею же надобно главным образом объяснять и очень малое разделение занятий в земледельческом труде, которое напрасно объясняет Милль только из поочередности разных операций земледельческого процесса. Кроме нескольких недель в году, у земледельческого работника всегда нашлось бы время заняться еще чем-нибудь другим. Зато в немногие недели, когда землепашец вполне занят своим трудом, хозяйству было бы выгодно иметь вдвое больше рабочих рук, чем оно имеет. Поэтому поселянин, занимающийся собственно земледелием, мог бы уделять много времени на фабричные занятия, а фабричные работники сильно помогать земледелию в недолгие периоды пашни и уборки хлеба. Надобно ли говорить, что такой периодический прилив и отлив рабочих сил то от земледелия к другим занятиям, то от других занятий к земледелию, очень выгоден для увеличения производства? Но он существует теперь, при нынешних экономических формах, только в местностях, где еще почти нет и первых зачатков промышленных усовершенствований: в России, у южных славян, в отсталых провинциях Франции, в отсталых частях Германии. Где промышленная деятельность сильно развита, там установились твердые профессии, не допускающие переходов одного и того же работника от фабричной промышленности к земледелию и наоборот. При нынешних экономических формах фабрикант непременно должен вести свои обороты круглый гад в одном размере: летом он должен иметь столько же работников, как зимою, иначе он будет подорван фабрикантами, ведущими ровный оборот работы во весь год. Другая, еще важнейшая причина слабого разделения занятий в земледелии заключается в самой многосложности земледельческого процесса. О ней мы скажем, когда будем рассматривать Мальтусову теорему и в примечаниях на следующую главу {Причины, дающие производству при сильном разделении занятий неизмеримое преимущество над производством без высокого разделения занятий, нимало не мешают одному и тому же работнику поочередно переходить "от одной из упрощенных операций усовершенствованного производства к другой — это, по нашему мнению, ясно и без подробного объяснения о том, что ни одна из выгод высокого разделения занятий не утрачивается, ни одна из -невыгод нераздельности занятий не возвращается поочередным переходом одного работника по разным упрощенным операциям одного или даже нескольких производств. Однакоже, на всякий случай сделаем здесь пересмотр § 5-го содержащего исчисление всех обстоятельств, относящихся к выгодам разделения занятий.

«Увеличение ловкости в работнике, быстроты в его работе». Так, но у человека всегда есть сила в нескольких даже чрезвычайно многосложных операциях достигнуть высочайшего совершенства, высочайшей ловкости и быстроты, к каким способен его организм. Ньютон бегло говорил по-латине, Лист хорошо танцовал; может ли человек в здравом уме сказать: «если бы Ньютон не тратил часть своего времени на изучение латинского языка, он достиг бы больших успехов в математике», — слава богу, и так он, кажется, достиг в ней порядочного успеха, — «если бы Лист не тратил время на танцы, он лучше играл бы на фортепьяно», — кажется, он и так играл недурно. Если бы Лист не занимался ничем, кроме фортепьяно, Ньютон ничем, кроме математики, у них, по всей вероятности, просто даром пропала бы и та часть времени, и та часть способностей, которая нашла себе употребление в изучении танцев и латинского языка. Мы взяли в пример математику и игру на фортепьяно, латинский язык и танцы — такие занятия что на достижение совершенства в каждом из них мало всей человеческой жизни (ведь если бы Тальйони сохраняла молодость, стройность и гибкость до 100 лет, она с каждым годом все выучивалась бы танцовать лучше прежнего), — и видим, однакоже, что даже в таких занятиях человек достигает всей высоты, к какой способен, хотя занимается не одним только из них, а несколькими. После этого не будет ли совершенной пошлостью сказать, что будет мешать достижению ловкости в занятиях, совершенство в которых достигается очень быстро, если работник станет заниматься не одним из них, а несколькими? Неужели выучиться бегло писать по-латине и сделаться хорошим математиком одному человеку легче, чем, например, выучиться резать проволоку для булавок и носить карточный картон на сушильню? Дело в том, что, о чем бы мы ни рассуждали, не мешает иметь хоть каплю здравого смысла. Слишком многие экономисты смитовской школы, к сожалению, не находят в этом нужды, утрируя мысли Смита. Здравый смысл говорит, что всему есть своя граница: было бы невыгодно человеку слишком разбрасываться на слишком много занятий (Меццофанти, ставивший амбицию в том, чтобы выучиться писать на шестидесяти языках, на всех шестидесяти писал очень плохо; но несколькими языками владеть очень хорошо может выучиться каждый, кто захочет); но точно так же вредно для успеха самого дела, если человек уже слишком сузит круг своих занятий (человек, вовсе не знающий иностранных языков, не может хорошенько понимать грамматических правил и своего родного языка и почти никогда не умеет порядочно писать на нем). Слушая утрировку, до какой возводят требования специализма в работнике тупые повторители Смита, невольно вспоминаешь афоризм Пруткова:⁷³ «Специалист подобен флюсу: полнота его односторонняя». Разнообразие занятий развивает сообразительность, а при сообразительности всякое дело идет лучше, чем без нее.

«При обучении тратится некоторое количество материала и времени». Мы уже говорили, что нужно пятнадцать минут времени на обучение какой-нибудь отдельной операции в производствах, достигших высокого разделения занятий, а материала тратится тут на грош. Ведь надобно помнить, о чем идет дело. Не о том, чтобы портной был вместе и сапожником, а лишь о том, чтобы не всю свою жизнь проводил фабричный работник в верчении одного колеса. Если от разнообразия занятий продлится хотя на один день жизнь работника или хотя одним днем болезни будет меньше в его жизни, экономический выигрыш будет несравненно значительнее всей растраты времени и материала на его обучение нескольким операциям, достаточно разнообразным для отвращения вредных последствий, какими ныне отражается разделение занятий на организме работника.

«Обучение пойдет скорее, если ученик не развлекается от обучения одному делу обучением другому». Так, только опять с прежним прибавлением: всему есть граница. Развлечение внимания вредно, но еще вреднее, когда внимание тупеет от монотонности. Если бы нас, образованных людей, не учили одновременно нескольким разным наукам и искусствам, а учили бы, чтобы не развлекать внимание, в нынешнем году одной только математике и больше ничему, в следующем году одной только грамматике и больше ничему, конечно, мы еще хуже нынешнего знали бы то, чему нас хоть как-нибудь выучили; а если бы кого-нибудь из нас вздумали все учебное время продовольствовать одной грамматикою, изгнав из нашего курса все другие науки, этот несчастный ученик, вероятно, не сделался бы ничем, кроме как олухом.

«При переходе от занятия к занятию теряется время». Надлежащие границы этому соображению удовлетворительно определены у Милля; не мешает, впрочем, точнее определить, о чем идет речь. Если человек, две минуты проработав долотом, должен следующие две минуты работать топорам, потом вслед за тем переходить на две минуты к работе рубанком, — разумеется, времени у него пропадет бездна. Вот именно в том и состоит одна из важных выгод разделения занятий, что оно устраняет эту ежеминутную суетню над новыми приемами и орудиями. Но ведь для здоровья нужно вовсе не то. Долее нескольких часов человек не может работать без отдыха, довольно продолжительного: вероятно, не противно экономии труда, если работник два или три раза в день подкрепляет свои силы едой. Какая же будет трата времени, какое охлаждение в энергии труда, если он, занявшись до завтрака одним делом, займется после завтрака до обеда другим, а после обеда третьим? Переменять в день два-три занятия, — это, напротив будет выгодно для успешности каждого из них, а больше того перемен и не требуется.

«Сосредоточившись на одном занятии, человек скорее придумывает усовершенствования в нем». Милль недурно ставит границы и этому, но следует прибавить: а выгодно ли для придумывания усовершенствований, когда рутинность монотонной машинальности доводит работника до отупения? Притом же, если есть шанс для изобретений в постоянстве занятия, то еще гораздо больший шанс дается свежестью, самостоятельностью мыслей при занятии делом, еще не вошедшим в рутину. Большая часть изобретений были сделаны не специалистами. Сам основатель политической экономии, Адам Смит, по обязанности занимался нравственной философией, а не чем-нибудь вроде политической экономии, когда открыл принципы экономической науки.

«При разделении занятий выгоднее распределяются работы по степени сил каждого работника». Совершенная правда, но требование, которое мы выставляем, нимало не касается этой выгоды. Пусть человек, крепкий физическими силами, переходит по разным занятиям, которых не может исполнять ребенок, — так и следует.

«При разделении занятий извлекается наибольшая выгода из орудий: они не лежат праздно». Опять совершенная правда, которая опять нимало не нарушается нашим требованием. До обеда Петр тянет на булавочной фабрике клещами проволоку, а Иван режет ее ножницами; после обеда за ножницы берется Петр, а за клещи Иван, — клещи и ножницы все равно целый день в деле.

Все эти соображения так ясны сами собой, что решительно не стоило бы тратить на них бумагу; но что вы прикажете делать с отупевшими (от монотонной рутинности слишком узкого круга занятий) педантами, какими украшается ныне смитовская школа? Бедный Адам Смит, за что он, человек умный, подвергся несчастию носить имя учителя в устах нынешних французских экономистов? Они говорят такие вещи, что понадобится нам в какой-нибудь из следующих частей труда объяснять, что пища производится для еды, а ложка служит орудием при процессе еды. Попробуйте оставить без доказательств такие новые истины, и сотни голосов закричат: «какие неосновательные парадоксы! какое незнание первых оснований нашей науки!»}.

Мы видели, что сам принцип разделения занятий носит в себе тенденцию к сочетанию разнообразных занятий в деятельности одного работника: он ведет к этому, упрощая операции до того, что исчезают все невыгоды и растраты, которыми задерживается сочетание разных занятий в круге работ одного лица при недостаточном развитии разделения занятий. Сбережение и укрепление здоровья в работнике, производимое разнообразием занятий, составляет громадный выигрыш для производства. Столь же важна другая выгода такой формы деятельности работника. При разнообразии занятий он будет иметь более широкую сообразительность, умственные силы его будут развиваться от работы, а не тупеть, как тупеют при ограничении всей деятельности его одною упрощенною до машинальности операцией). Подумаем только, может ли быть какое-нибудь сравнение, по изобилию материалов для умственного развития, по богатству промышленной опытности, по догадливости между работником, который бывал и на полевой работе, и на ткацких фабриках и на постройках, и в ремеслах, и между таким работником, который всю жизнь просидел у одного колеса одной машины на одной фабрике? Тут разница такая же, как между человеком, изъездившим вдоль и поперек Россию, и другим, который носа не высовывал за шлагбаум своего уездного города. А мы отчасти уже видели, еще яснее увидим впоследствии, что решительно ни один из элементов успешности производства не имеет такого громадного значения, как степень умственного развития в работнике. Климат, почва, запасы капитала, самая крепость физических сил — все это ничтожно по сравнению с развитием мысли. Из этого развития все возникает, все достигает только той величины, какая сообразна с ним, все поддерживается только им. Потому важнейшим препятствием к развитию производства надобно считать те формы, которые неблагоприятны умственному развитию работника. Впоследствии мы займемся разбором того, какие формы экономического устройства благоприятны, какие неблагоприятны развитию этого важнейшего элемента успешности труда. Теперь мы обратим внимание еще на одно обстоятельство.

Степень, до которой может быть доводимо разделение занятий в данное время, в данном месте, определяется размером рынка для сбыта производимых товаров. Это совершенная правда; но должно прибавить, что размер рынка, потребный для известной высоты в разделении занятий, бывает различен при разных формах производства. Для ясности мы предположим такой случай. Пусть для наибольшего разделения занятий, то есть для успешнейшего производства, нужен ткацкой фабрике размер, при котором требуется 100 работников. Положим, что в данном обществе, в данное время, развилась такая форма производства, при которой ткач шелковой материи не может уже заниматься ничем кроме этой отрасли дела, ткач бумажных материй также. Ясно, что нужны будут две особые фабрики, одна для бумажных, другая для шелковых материй, и нужен такой размер рынка, который потреблял бы полное годичное производство товаров той и другой фабрики. Но, пусть размер рынка будет вдвое меньше, — тогда при форме производства, не допускающей разнообразия занятий, невозможно существовать двум этим фабрикам, имея по 100 работников; каждая из них не может иметь более пятидесяти работников, то есть принуждена будет остановиться на гораздо менее высокой степени разделения занятий, иначе сказать, должна вести свое производство гораздо менее усовершенствованным и успешным процессом. Но предположим, что была бы принята в этом обществе другая форма производства, допускающая поочередный переход одного работника по разным занятиям; тогда было бы очень удобно быть одной фабрике, которая половину года ткала бы при труде 100 работников бумажные материи, а другую половину года в таком же размере шелковые материи. Правда, обращение фабрики от выделки бумажных тканей на выделку шелковых и наоборот, каждый раз требовало бы некоторого расхода; но этот расход совершенно ничтожен по сравнению с выгодой, получаемой от большого развития труда. Здание фабрики не требует для такого перехода никаких переделок, паровые машины также не требуют, большая часть ткацких механизмов и других рабочих орудий также одинаково годится для обоих производств; орудия, которых нужен будет двойной комплект, имеют ценность совершенно незначительную с этими огромными ценностями, расход на подстановку одного комплекта этих орудий на место другого при перемене производства также будет совершенно ничтожен по сравнению с огромными расходами на полугодичное содержание фабрики. Эти ничтожные прибавки, решительно незаметные в общей сумме расходов, дают возможность сделать то колоссальное сбережение в основном капитале, какое происходит от заменения двух фабрик одною, и доставить производству те громадные выгоды, какие получаются от вдвое большего разделения занятий, то есть от усовершенствования процессов производства вдвое больше прежнего.

Эта гипотеза показывает нам еще новую сторону выгодности форм благоприятных и невыгодности форм неблагоприятных сочетанию разнообразных занятий в деятельности одного работника. Мало того, что разнообразие занятий заменяет хилого работника здоровым, тупого сообразительным: оно дает также возможность при каждом данном размере рынка доводить разделение занятий, то есть совершенствование производительных процессов, до степени гораздо высшей, чем какая возможна без поочередного занятия одного и того же работника разными операциями.

Глава IX

Производство в большом и производство в малом размере

1. Из важности сочетания труда явно следует вывод, что есть много случаев, в которых производство совершается гораздо успешнее, когда ведется в большом размере. Если достижение наибольшей успешности труда зависит от сочетания многих работников, хотя бы только по способу простого сотрудничества, то размер предприятия должен быть таков, чтобы соединилось в нем много работников, а размер капитала таков, чтобы он мог содержать много работников. Еще нужнее это, когда характером занятия допускается, а размером возможного сбыта вызывается значительное разделение труда. Чем обширнее предприятие, тем дальше может быть проведено разделение труда. Вот одна из главных причин развития больших фабрик. Если дальнейшее расширение операций даже и не поведет к большему разделению работ, то будет большая экономия от расширения операций до такого размера, чтобы вполне занят был своим особенным делом каждый человек, которому выгодно будет назначить это дело. Беббедж прекрасно разъясняет это (стр. 214 и след.):

"Если машины работают без перерыва круглые сутки (а такой способ работы их единственный экономичный способ, как само собой видно), необходимо кому-нибудь заниматься тем, чтобы впускать работников, приходящих на смену других. А отдых этого привратника или другого прислужника одинаково нарушается, одного ли человека или двадцать человек впускает он. Также необходимо бывает по временам поправлять действие машины или чинить ее; а это гораздо лучше будет исполняться работником, привыкшим делать машины, чем работником, употребляющим машину. Далее: прочность машины и исправность ее в работе очень много зависит от того, чтобы поправлять каждое ослабление, каждый недостаток в ее частях, при первом же его появлении; потому безотлагательное наблюдение машиниста, находящегося при самой фабрике, значительно уменьшит трату, происходящую от порчи машин. Но если фабрика имеет всего один станок, содержать машиниста было бы слишком дорого. Из этого происходит другая причина, ведущая к расширению объема фабрики: фабрика должна состоять из такого числа машин, которое занимало бы все время работника, смотрящего за их исправностью; а если число машин будет больше этого, тот же расчет показывает надобность удвоить или утроить их число, чтобы, они вполне занимали время двух или трех машинистов.

"Когда часть труда работника состоит в простом напряжении физической силы, например, в тканье и многих других фабрикациях, то фабрикант скоро заметит, что если эта часть труда будет исполняться паровой машиной, один человек, на его, например, ткацкой фабрике, будет управлять вдруг двумя или больше станками. А мы уж предположили, что при фабрике есть машинист или несколько машинистов; потому число станков легко сделать такое, чтобы время этих машинистов было вполне занято присмотром за ними и за паровою машиною.

«По дальнейшему приложению тех же расчетов, фабрика постепенно так расширяется, что расход на ее освещение по ночам доходит до значительной суммы. А при ней уже есть люди, не спящие всю ночь и могущие постоянно присматривать за освещением; есть также машинисты, могущие устраивать и чинить всякие механизмы; потому прибавление аппарата на выделку газа для освещения фабрики ведет к новому ее расширению, а с тем вместе уменьшает стоимость производства, сокращая расходы на освещение и риск несчастных, случаев от огня.

„Гораздо раньше, чем фабрика достигнет такого размера, будет уже найдено необходимым учредить счетное отделение с особыми людьми, выдающими жалованье рабочим и смотрящими, чтобы они являлись на работу в положенное время. Это отделение должно быть в связи с агентами, закупающими материалы, и с агентами, продающими изготовленный продукт“. Для этих агентов и бухгалтеров немногим больше времени и труда понадобится на то, чтобы выдавать жалованье большему числу рабочих и вести счеты по большим сделкам, чем выдавать жалованье небольшому числу рабочих и вести счеты по мелким оборотам. Если оборот удвоивается, то, вероятно, будет надобность лишь несколько увеличить, но не удвоить число агентов по покупке и продаже, бухгалтеров и кассиров. Каждое расширение дела дает возможность вести его с пропорционально меньшим количеством труда.

Издержки дела далеко не возрастают пропорционально размеру дела — это общее правило. Возьмем в пример ряд операций, которые мы привыкли видеть исполняемыми одним большим заведением, почтовым ведомством. Предположим, что, например, хотя одна только лондонская городская почта не централизована в одном заведении, а разделена между пятью или шестью соперничествующими компаниями. Каждая из них была бы принуждена иметь заведение почти столь же обширное, как то, которое достаточно теперь для целого дела. Каждая должна была бы устроить прием и раздачу писем во всех частях города, посылать почтальонов в каждую улицу, почти в каждый дом, по стольку же раз в день, как ныне посылает поч» тамт, — иначе дело велось бы хуже, чем теперь. Каждая компания должна была бы в каждом квартале иметь контору со всеми вспомогательными учреждениями для сбора писем из разных контор и распределения их по кварталам на раздачу. Я уже не говорю о том, что понадобилось бы гораздо большее число высших служащих для надзора за подчиненными, что потребовалось бы больше расходов на жалованье этим доверенным лицам, и по их многочисленности, вероятно, даже пришлось бы часто быть менее разборчивым при назначении на эти места, брать на них людей, неспособных исполнять свою обязанность.

При свободной конкуренции есть безошибочный признак, по которому бывает видно, в каждом данном случае, перевешивается или нет выгодами, происходящими от ведения дела в большом размере, выгода большей заботливости и большей внимательности к маленьким прибылям и потерям, обыкновенно встречаемая в заведениях небольшого размера. Когда в одной и той же отрасли производства есть и большие и малые заведения, те из них, которые при существующих обстоятельствах ведут дело выгоднее, будут иметь возможность подорвать другие большею дешевизною. Возможность постоянно продавать по более дешевой цене, вообще говоря, дается только большею успешностью труда. А большая успешность труда, происходя от большего разделения занятий или от их классификации, ведущей к лучшей экономии искусства, всегда ведет не только к получению равного продукта от меньшего количества труда, но и к получению большего продукта от равного количества труда: она увеличивает не только прибыль, но и валовой продукт промысла. Если прибавка в количестве какого-нибудь товара не нужна и потому часть работников лишается своего занятия, то капитал, содержавший и занимавший их, также освобождается, и общая сумма продуктов страны увеличивается через какое-нибудь новое приложение их труда.

Другая причина появления больших фабрик — ведение процессов, требующих дорогих механизмов. Дорогой механизм предполагает большой капитал и устраивается не иначе, как только с намерением производить и продавать все то количество товара, какое может вырабатываться полною силою механизма. По этим двум обстоятельствам, где употребляется дорогой механизм, там неизбежна система производства в большом размере. Но возможность продавать дешевле тут не служит таким безошибочным признаком полезного влияния на общее производство страны, как служит в первом случае. Возможность понижения цены зависит не от абсолютного увеличения продукта, а от того, что увеличилась его пропорция сравнительно с издержками; в одной из предыдущих глав (глава VI) мы показали, что это может быть совместно даже с уменьшением годичного валового продукта. Через принятие машины оборотный капитал, который постоянно потреблялся и воспроизводился, обращается в оборотный капитал, требующий лишь небольшого ежегодного расхода для своего поддержания, и гораздо меньший продукт будет достаточен для покрытия этого расхода и возвращения остального оборотного капитала производителю. Потому машина очень может быть выгодна фабриканту и давать ему возможность подорвать дешевизною своих соперников, хотя бы ее действием производство страны не увеличивалось, а уменьшалось. Правда, товар будет продаваться дешевле, и этого одного товара будет, вероятно, продаваться не меньше, а больше прежнего, потому что потеря общества упала на работников, а они в большей части фабрикации или не главные потребители, или вовсе не потребители. Но если эта отдельная отрасль промышленности может расшириться, ее расширение произойдет через пополнение ее уменьшившегося оборотного капитала из общего оборотного капитала страны; и если работники в этой отрасли промышленности избежали потери занятия, то избежали лишь тем, что потеря разложилась на массу остального рабочего сословия. Если некоторые из рабочего сословия доведены этим до состояния непроизводительных работников, содержимых добровольною или обязательною благотворительностью, общий продукт страны подвергнется постоянному уменьшению, пропорционально их числу, до той поры, пока постоянный прогресс накопления покроет эту убыль. Но если положение рабочего класса дает ему возможность выдержать временное понижение рабочей платы и оставшиеся лишними работники найдут себе место в других отраслях производства, то их труд останется производительным, а убыль в общем продукте страны вознаградится, хотя не вознаградится убыток работников. Я повторил здесь эти понятия, уже изложенные мною прежде, чтоб сильнее помнилась мысль, что если известный способ производства дает возможность дешевле продавать известный товар, из этого еще не следует непременно, что он увеличивает производительность всей суммы труда в обществе. Второе последствие бывает обыкновенно соединено с первым, но не соединено с ним непременно всегда. Однакож, есть причины думать, что эти исключительные случаи более представляются теоретически возможными, чем бывают частыми в действительности; причины эти я отчасти уже изложил и не буду повторять их здесь; не буду и заранее указывать других, которые будут полнее изложены впоследствии.

В сбережении труда, происходящем от замены производства в малом размере производством в большом размере, значительную часть составляет сбережение труда самих капиталистов. Если сто производителей с небольшими капиталами отдельно ведут одинаковое дело, наблюдение за каждым предприятием, вероятно, займет все внимание лица, ведущего это предприятие или по крайней мере займет его настолько, что не оставит ему времени или свободы в мыслях, чтобы заняться еще чем-нибудь другим. А между тем один фабрикант, владеющий капиталом, равным сумме всех их капиталов, может, при содействии десяти или двенадцати помощников, вести обороты на всю сумму их оборотов и иметь еще свободное время для других дел. Правда, малый капиталист с управлением делами обыкновенно соединяет известную долю исполнительного труда, которую большой капиталист предоставляет своим подчиненным. Мелкий фермер сам пашет, мелкий торговец сам бывает сидельцем в своей лавке, мелкий хозяин ткацкой мастерской сам работает за станком. Но именно это соединение занятий очень часто бывает неэкономично. Хозяин предприятия или тратит на рутинную подробность качества, пригодные для общего управления, или, если способен только на эту подробность, дурно ведет общее управление. Впрочем, я должен заметить, что не придаю этому сбережению труда той важности, какая часто ему приписывается. На надзор за многими мелкими предприятиями тратится гораздо больше труда, чем на надзор за одним большим предприятием, это бесспорно. Но мелкие производители обыкновенно имеют полное вознаграждение за этот труд в сознании того, что они сами себе господа, а не служители какого-нибудь хозяина. Можно сказать, что если они ценят эту независимость, они будут согласны платиться за нее и продавать товар по уменьшенной цене, производимой соперничеством большого торговца или фабриканта. Но им нельзя постоянно делать этого и иметь прибыль, достаточную для жизни. Потому они постепенно исчезают из общества. Потребив свой маленький капитал на продление безуспешной борьбы, они или ниспадают в положение наемных работников, или становятся нуждающимися в постороннем пособии.

2. Производство в большом размере сильно развивается введением в практику способа составлять большой капитал из соединения многих мелких взносов, иначе сказать, образованием акционерных компаний. Выгоды акционерного принципа многочисленны и важны.

Во-первых, многие предприятия требуют капитала в размере, превышающем средства богатейшего отдельного лица или сотоварищества на паях. Никакой отдельный капиталист не мог бы сделать железной дороги от Лондона до Ливерпуля; едва ли даже мог бы он исполнять перевозку по ней, когда она уже сделана. Правительство могло бы сделать ее и возить по ней; и в странах, где сочетание сил еще находится на низших степенях развития, от одного правительства можно ждать работ, требующих большого соединения средств, потому что оно может получать эти средства принудительным путем, через налоги, и уже привыкло к ведению больших операций. Но по причинам, которые довольно хорошо известны и о которых мы впоследствии будем говорить подробно, правительственное ведение промышленных операций вообще бывает одним из самых невыгодных путей, если только возможен какой-нибудь другой путь.

Далее есть такие предприятия, о которых нельзя сказать, чтобы отдельное лицо совершенно не могло вести их, но которых не может оно вести в том размере и с тем постоянством, какие все больше и больше требуются надобностями развивающегося общества. Отдельные лица очень могут отправлять корабли из Англии в какую бы то ни было часть света, перевозить туда пассажиров и письма; это производилось задолго до всякой мысли о составлении акционерных компаний для такого дела. Но при увеличении населения, деловых сношений и средств уплаты публика не хочет довольствоваться случайными возможностями сообщений, а хочет быть уверена, что регулярно будут отправляться корабли, — в иные места каждый день или даже два раза каждый день, в другие еженедельно, в третьи правильно плавать большие пароходы очень дорогой постройки два раза в месяц по определенным дням; очевидно, что для доставления ей этой уверенности в точном содержании такого круга дорогих операций нужен гораздо многочисленнейший состав надежных подчиненных, чем каким может располагать отдельный капиталист. Есть еще другие случаи, в которых дело могло бы очень хорошо быть ведено вовсе небольшими или не очень большими капиталами, но в которых составление большого капитала необходимо или полезно для обеспечения публики в исполнении денежных обязательств. Особенно нужно это, когда сущность дела требует, чтобы находилось очень много людей, желающих вверять свои деньги известному предприятию, как, например, в банковых и страховых предприятиях, — для тех и других чрезвычайно удобен принцип акционерных компаний. Примером безрассудства правителей служит то, что до недавнего времени в Англии было запрещено приложение принципа акционерных компаний, как общего основания, к этим обоим разрядам предприятий: составление акционерных компаний для банковых операций было запрещено вовсе, а составлять страховые общества было запрещено по морскому застрахованию. Целью этого было доставить выгодную монополию некоторым учреждениям, получившим исключительное право существования, — Английскому банку, Лондонскому страховому обществу и Королевскому биржевому (Royal Exchange) страховому обществу.

Вот некоторые из преимуществ акционерных компаний над предприятиями отдельных людей. Но взглянув на другую сторону вопроса, мы найдем, что эти предприятия также имеют очень большие преимущества над акционерными компаниями. Главное из них то, что в частных предприятиях распорядители гораздо больше заинтересованы в успехе дела.

Управление в акционерных ассоциациях почти все ведется через наемных служащих. Даже совет или комитет директоров, который считается главным распорядителем дела и который действительно назначает и сменяет распорядителей, заинтересован денежною выгодою в хорошем ведении дела только пропорционально числу акций, лично принадлежащих директорам, а эти акции всегда составляют лишь очень небольшую долю капитала компании и обыкновенно лишь небольшую долю имущества самих директоров. Время, посвящаемое ими на управление компаниею, уделяется от множества других занятий, столь же важных или более важных для их личной выгоды, и акционерное предприятие составляет главное занятие лишь для людей, нанятых вести его. Но опыт и поговорки, выражающие результат народного опыта, свидетельствуют, что наемные служащие ведут дело гораздо хуже людей, лично заинтересованных в деле, и что за наемными служащими необходимо наблюдать «хозяйскому глазу».

Для успешного ведения промышленного предприятия нужны два совершенно разные качества: верность и усердие. Верность наемных распорядителей акционерная компания может обеспечить себе. Если труд их может быть подведен под определенные правила, нарушение этих правил будет такою вещью, в которой для совести нелегко будет обманывать себя и ответственность за которую может состоять в потере должности. Но успешное ведение, большого предприятия требует кроме того сотни других вещей, которых нельзя определить вперед, обратить в точные и положительные обязательства. Первое и главнейшее условие здесь то, чтобы мысль распорядителя была постоянно занята делом, постоянно работала над соображениями, как бы получить больше выгод или сберечь расходы. Такой сильной заинтересованности в деле редко можно ожидать в людях, которые ведут дело, как наемные служащие, не в свою, а в чужую выгоду. Опыт человеческих дел не дозволяет сомневаться в таком выводе. Все, употреблявшие наемный труд, достаточно испытали, что наемные служащие стараются дать как можно меньше труда за получаемую плату, лишь бы не доводить хозяина до отказа в работе. Все замечают, что интересы хозяина пренебрегаются домашними служителями, если не охраняются каким-нибудь положительным правилом и если продолжительная служба на одном месте и взаимные услуги не произвели в служителе личной привязанности или чувства общности его интересов с хозяйскими.

Другая невыгода акционерных компаний, до некоторой степени принадлежащая всем предприятиям обширного размера, — пренебрежение к маленьким выгодам и сбережениям. При распоряжении большим капиталом и большими оборотами легко является привычка считать мелкие суммы почти за ничто, особенно когда у распорядителей нет большого личного интереса в деле: эти суммы не считаются стоящими хлопот, которых потребовала бы заботливость о них, и репутация щедрости, благородства дешево покупается небрежностью к этим мелким расчетам. Но мелкие выгоды и мелкие издержки, беспрестанно повторяясь, возвышаются до больших выгод и потерь. Большой капиталист часто имеет столько сообразительности, что практически замечает это и устраивает свои дела по такой системе, которая предотвращает обычные в больших предприятиях растраты, если он довольно внимательно смотрит за ее исполнением. Но распорядители акционерного предприятия редко посвящают себя делу с такою внимательностью, чтобы наблюдать за соблюдением истинно-экономной системы во всех подробностях, если даже и введена она.

По этим соображениям Адам Смит пришел к тому, что поставил общим принципом, будто бы акционерные компании никак не могут держаться без исключительных привилегий ни в каких предприятиях, кроме тех, которые могут быть в значительной степени подводимы под определенные правила, как, например, банки, страхование и некоторые другие. Но это одно из тех преувеличений истинного принципа, которые часто встречаются у Адама Смита. В его время, за исключением тех отраслей дел, о которых он упоминал, встречалось мало акционерных компаний, без Монополии пользовавшихся постоянным успехом. Но после него явилось много таких компаний, а впоследствии без сомнения будет их еще больше, благодаря непрерывному развитию наклонности к торговому товариществу и умения устраивать его. Адам Смит слишком исключительно обратил внимание на большую степень энергии и неусыпной внимательности, вносимой распорядителем в такое дело, где весь капитал и вся выгода принадлежат распорядителю, и опустил из виду разные обстоятельства, имеющие противоположное влияние, — обстоятельства, которыми значительно вознаграждается даже это важное преимущество.

Из обстоятельств, клонящихся в выгоду акционерных компаний, к числу важнейших принадлежит большая умственная и практическая способность их распорядителей. Личный интерес, конечно, служит некоторым ручательством за усердие; но само усердие приносит мало пользы, если принадлежит человеку без хороших умственных способностей, — а это по необходимости должно так быть в большей части предприятий, управляемых лицами, наиболее заинтересованными в них. Когда предприятие обширно и может давать вознаграждение, достаточное для привлечения к нему кандидатов, возвышающихся над общим уровнем, то для общего управления и для всех второстепенных обязанностей специального рода можно бывает выбирать людей с такими знаниями и умственным развитием, что эти преимущества с излишком будут вознаграждать меньшую степень их заинтересованности в результате предприятия. Благодаря своей большей проницательности, они, посвящая делу даже только часть своих мыслей, могут замечать выгоды, которые не будут никак замечены людьми посредственных способностей даже при полном напряжении внимания; а превосходство знаний, обычная верность взгляда и суждения предохраняют их от ошибок, боязнь которых удержала бы других рисковать своими интересами через отступление от обыкновенной рутины.

Далее надобно заметить, что при акционерных предприятиях нет необходимости выдавать служащим в главных или подчиненных должностях все вознаграждение в виде определенного жалованья. Есть способы более или менее тесно сочетать выгоду служащих с денежным успехом предприятия. Между ведением дела вполне на свой счет и трудом за неизменную поденную, понедельную или годичную плату есть длинный ряд средних положений. Даже в обыкновенной черной работе есть поштучная плата, вознаграждение по количеству исполненной работы; большая успешность такой работы очень известна, так что расчетливые хозяева всегда употребляют ее, если только возможно делить работу на определенные части без необходимости в слишком хлопотливом надзоре для предотвращения небрежной выделки. По отношению к распорядителям акционерных предприятий и к надсмотрщикам во многих частных предприятиях довольно сильно распространен обычай связывать их денежный интерес с интересом хозяев, давая им часть вознаграждения в форме процентов с прибыли. Личный интерес в деле, возбуждаемый через это в наемных служащих, далеко не так силен, как интерес лица, которому принадлежит капитал: но все-таки он так силен, что служит очень значительным побуждением к усердию и заботливости; и в соединении с умственным превосходством он часто дает наемному управлению успешность гораздо высшую той, какую может придать своим делам большинство хозяев личным управлением. Обширнейшее развитие, к какому способен этот принцип вознаграждения, имеет большую важность и в экономическом и в социальном отношении; мы подробнее займемся им в одной из дальнейших частей нашего исследования.

Я уже замечал, говоря вообще о предприятиях обширного размера по сравнению с малыми предприятиями, что при свободе соперничества результаты его показывают, какой род предприятий выгоднее в данном случае; то же самое надобно сказать об акционерных предприятиях по сравнению с индивидуальными: те из них, которые ведут дело успешнее и экономнее, всегда, наконец, успеют подорвать дешевизною предприятия другого рода.

3. Возможность замены производства в малом размере производством в большом размере, разумеется, прежде всего зависит от величины рынка. Производство большего размера может быть выгодным лишь тогда, когда есть надобность в большом количестве продукта, — а для этого условием служит или многолюдство и процветание самой страны, или большой сбыт за границу. Во-вторых, этой замене, как и всякой другой перемене в системе производства, очень благоприятствует развитие капитала. Количество капитала, ищущего себе помещения, бывает велико преимущественно тогда, когда капитал страны ежегодно получает большое приращение; а новое предприятие гораздо скорее и легче основывается на новый капитал, чем на капитал, вынимаемый из прежнего употребления. Также очень облегчается эта перемена существованием больших капиталов в немногих руках. Правда, что такая же сумма капитала может составиться соединением множества небольших сумм. Но это не во всех отраслях промышленности одинаково удобно, а кроме того предполагает гораздо высшую степень распространенности коммерческого доверия и предприимчивости в обществе и решительно принадлежит более развитому периоду промышленного прогресса.

В странах, имеющих обширнейшие рынки, обширнейшую распространенность коммерческого доверия и предприимчивости, наибольшее годичное возрастание капитала и наибольшее количество значительных капиталов у частных лиц, находится стремление все больше и больше, в одной отрасли промышленности за другою, заменять мелкие промышленные заведения обширными. В Англии, в которой полнее всего находятся эти экономические черты, постоянно растут большие фабрики, а где находится достаточное число покупателей, также растут обширные лавки и магазины для ведения розничной торговли в большом размере. Они почти всегда находят возможность подрывать дешевизною мелких торговцев и промышленников; эта возможность происходит, во-первых, разумеется, от разделения труда и экономии, возникающей от употребления людей с специальными способностями только на те занятия, которые нуждаются в особенных способностях; во-вторых, она, без сомнения, происходит и от сбережения труда, какое соединено с большим размером оборотов: в самом деле, исполнение, например, большой закупки требует почти не большей траты времени, не слишком большего умственного труда, чем произведение мелкой закупки, и гораздо меньшей траты времени и труда, чем исполнение множества мелких закупок.

Собственно по отношению к производству и успешности труда эта перемена вполне полезна. Иногда она сопровождается потерями, скорее социального, нежели экономического характера, о которых мы уже упоминали. Но каковы бы ни были, по нашему мнению, невыгоды, соединенные с заменою производства в малом размере производством в большом размере, они не сопровождают перехода от производства в большом размере к производству еще в большем. Если в известной отрасли промышленности ведение дел малыми независимыми хозяевами или вовсе не было никогда возможно, или уже уничтожилось и вполне водворена система сосредоточения множества работников под управлением одного хозяина, то дальнейшее расширение в размере производства обыкновенно бывает выгодою, не соединенною ни с какими потерями. Например, очевидно, какая значительная экономия труда произошла бы, если бы газом или водою снабжался Лондон от одной компании, вместо нескольких компаний, существующих теперь. Если существуют даже только две компании, они требуют двойного комплекта всех заведений, между тем как одна из двух, с небольшим увеличением объема, вероятно могла бы не хуже двух исполнять все дело; они требуют двойного комплекта машин и сооружений, между тем как все нужное количество газа или воды могло бы доставляться одним комплектом; они требуют даже двойного ряда труб, если компании не предотвратили этой лишней издержки, согласившись разделить между собою город. Если бы существовала только одна компания, она могла бы продавать воду или газ дешевле, продолжая получать нынешний процент прибыли. Но стала ли б она продавать свой товар дешевле? Если бы даже и не стала, нация в целом своем составе все-таки выиграла бы, потому что акционеры члены нации, а если бы потребители платили нынешнюю цену, акционеры получали бы прибыль, большую нынешней. Притом ошибочно было бы предполагать, что цены постоянно держатся дешевыми от соперничества этих компаний. Где число соперников так мало, они всегда кончают тем, что соглашаются не соперничествовать между собою. Они могут пойти путем удешевления, чтобы разорить нового кандидата, но лишь только утвердится он, они входят в соглашение с ним. Потому, если дело существенной важности для общества может быть выгодно ведено лишь в таком обширном размере, что свобода соперничества становится почти призраком, то нерасчетливою растратою общественных средств будет содержать несколько дорогих заведений для того, чтобы они оказывали обществу одну и ту же услугу. Гораздо лучше будет прямо считать это дело общественным; несли оно не таково, чтобы само правительство могло с выгодою взяться за него, то надобно отдать все его одному акционерному обществу или товариществу на паях, какое будет исполнять его на условиях, выгоднейших для публики. Например, никто не может желать, чтобы произведена была громадная трата капитала и земли на постройку второй железной дороги для соединения мест, уже связанных существующею железною дорогою, и чтобы увеличивались беспокойства, делаемые железною дорогою соседним жителям, потому что обе они исполняли бы свое дело не лучше того, как оно может исполняться одною, и в скором времени обе компании, вероятно, слились бы в одну. Следует дозволить только одну такую дорогу; но государство никак не должно выпускать из своих рук контроля над нею (исключением может служить разве то, когда она строится с условием перейти через несколько времени в государственную собственность, как во Франции); и право собственности на железные дороги, данное от парламента английским компаниям железных дорог, подобно всем тем правам собственности, которые противны общественной пользе, имеет только ту нравственную силу, что служит правом на вознаграждение.

4. Вопрос о системах производства в большом и малом размерах по применению к земледелию, — о преимуществе больших или малых ферм, больших или малых хозяйств (grande culture и petite culture), — должен решаться по основаниям, во многом различным от тех, по каким решается общий вопрос о производстве в большом или малом размере. В своем социальном отношении, как один из элементов распределения богатства, этот вопрос займет нас впоследствии; но даже со стороны производства превосходство больших хозяйств в земледелии не так несомненно, как в фабричном деле.

Я уже замечал, что земледельческие операции мало способны пользоваться выгодами разделения труда. На самой обширной ферме разделение занятий все-таки не велико. Правда, вообще особенные люди ходят за скотом, другие ездят на рынок, третьи пашут землю, но подразделение не идет многим дальше этой начальной, простой классификации. Сочетание труда, допускаемое земледелием, состоит главным образом в том, что Уэкфильд называет простым сотрудничеством: несколько человек содействуют друг другу в одном деле, одновременно, в одном месте. Но признаюсь, мне кажется, что этот проницательный писатель приписывает такому сотрудничеству в собственно так называемом земледелии больше важности, чем оно имеет. Ни одна из обыкновенных операций фермы не требует его в очень большой степени. Нет особенной выгоды сводить множество людей вместе, чтобы они пахали, перекапывали или засевали одно поле; нет особенной пользы в атом даже при сенокосе или жнитве, если погода не заставляет особенно спешить. Одно семейство вообще может производить все сочетание труда, необходимое в этих делах. А в других делах, где действительно нужно соединение сил многих людей, редко бывает затруднение получать его, даже в местностях с малыми средствами.

Трата производительной силы от раздробления земли часто доходит до очень вредной степени; но это относится преимущественно к дроблению столь мелкому, что землепашцы не имеют уже такого количества земли, чтобы она занимала все их время. Относительно такого мелкого дробления применяются к земледелию те принципы, по которым отдается преимущество большим фабрикам. Чтобы производство шло самым успешным образом, надобно вообще желать (впрочем, и это правило должно иметь свои ограничения), чтобы ни одно семейство не имело земли, если не может иметь ее столько, сколько могло бы обрабатывать и сколько было бы достаточно для полного занятия его скоту и орудиям. Но такой размер участка вовсе еще не размер большой фермы, а такой фермы, которая считается в Англии очень малою. Большой фермер имеет некоторую выгоду в издержках на постройки. Поместить большое количество скота в одной постройке стоит дешевле, чем дать ему такое же хорошее помещение в нескольких постройках. Есть также некоторая выгода и в орудиях. Мелкому фермеру не так легко иметь дорогие орудия, как большому. Но главные земледельческие орудия, даже самого лучшего устройства, недороги. Мелкому фермеру не расчет иметь свою молотильную машину для своего небольшого количества хлеба; но нет препятствия каждому околодку завести сообща такую машину; нет препятствия и какому-нибудь отдельному лицу иметь такую машину и давать ее в наймы другим {Соображения, представленные в тексте, могут впоследствии быть несколько изменены такими изобретениями, как паровой плуг и жатвенная машина. Но если от этих усовершенствованных орудий изменится сравнительная выгодность больших и малых ферм, причина тому будет не в успешности труда, а в дороговизне этих машин. Я не вижу оснований думать, что дороговизна их будет так велика, чтобы они остались недоступны мелким фермам или товариществам мелких фермеров. — Прим. авт.

Конечно, можно надеяться только того, что они будут доступны товариществам мелких фермеров, потому что паровой плуг или жатвенная машина для полного своего занятия требуют такого пространства земель, возделывание которого далеко превышает силы одного семейства. — Прим. переводч.}. Большой фермер может иметь некоторое сбережение в издержках перевоза. Перевезти на рынок небольшое количество продукта стоит почти такого же труда, как перевезти гораздо большее количество. Перевозка на ферму малого количества удобрения или предметов ежедневного употребления стоит почти то же, что перевозка гораздо большего количества. Притом и покупать вещи большими количествами бывает дешевле, чем малыми. Все эти выгоды надобно считать довольно важными, но едва ли следует считать их уже чрезвычайно важными. В течение нескольких последних поколений Англия мало испытывала системы мелких ферм; но Ирландия имеет много мелких ферм не с одним очень дурным хозяйством, а также и с очень хорошим хозяйством; суждения лучших знатоков дела в Ирландии могут служить опровержением мнению, господствующему об этом вопросе в Англии. Например, мистер Блекер, один из самых опытных агрономов северной Ирландии, пользовавшийся хорошим успехом при введении у себя земледельческих улучшений, знающий в особенности те части острова, где земледелие особенно хорошо, а земли наиболее разделены, был того мнения, что фермеры, берущие от 5 до 8 или 10 экров, могут жить с комфортом и платить ренту никак не меньше, чем платили бы большие фермеры. «Я твердо убежден, говорит он (в своем Prize Essay on the Management of Landed Property in Ireland, by William Blacker, Esq. (1837), стр. 23), что мелкий фермер, сам пашущий и копающий свое поле, может вытеснить большого фермера, иначе говоря, может платить высшую ренту, чем большой, если будет держаться хорошего севооборота и кормить свой скот в стойле; в этом утверждают меня мнения многих практических людей, вникавших в дело… Английский фермер, снимающий 700 или 800 экров, бывает человек, приближающийся к тому, что называется джентльмен-фермер. Он хочет иметь верховую лошадь, экипаж, может быть, управляющего для надзора за работниками и, разумеется, сам он не может усмотреть за работами, происходящими на ферме в 800 экров». Сделав еще несколько замечаний, Блекер продолжает: «Кроме всех этих лишних расходов, мало знакомых мелкому фермеру, большую издержку составляет перевозка удобрения от скотного двора на такое большое расстояние и точно так же перевозка хлеба с полей в амбары. Одна лошадь потребит продукт большего количества земли, чем сколько нужно на прокормление мелкого фермера с женою и двумя детьми. Но важнее всего остального то, что большой фермер говорит своим работникам: ступайте на работу, а если мелкий фермер нанимает работников, то говорит им: пойдемте на работу; я надеюсь что проницательный читатель поймет эту разницу».

Одно из самых любимых возражений против мелких ферм то, что они не содержат и не могут содержать, пропорционально своему размеру, такого количества скота, как большие фермы, и от этого недостает на них удобрения, так что земля, разделенная на мелкие участки, непременно должна истощиться. Но оказывается, что раздробление земли производит такой результат лишь тогда, когда отдает землю в руки хлебопашцев слишком бедных, не имеющих средства держать столько скота, сколько нужно по размеру их ферм. Малая ферма и ферма с недостаточным количеством скота вовсе не синонимы. Чтобы сравнение было справедливо, мы должны предположить количество капитала, находящееся у больших фермеров, раздробленным между малыми фермами. Если существует такая соразмерность, или хотя близкая к ней пропорция, и если скот кормится в стойлах (а ныне начинают считать выгодным кормить скот в стойлах и на больших фермах), то опыт вовсе не подтверждает мнения, будто бы мелкие фермы неблагоприятны размножению скота, — нет, он неоспоримо показывает совершенно противное. Изобилие скота и удобрения на мелких фламандских фермах составляет самую поразительную черту фламандского земледелия, которому дивятся все знатоки дела и в Англии и на континенте {Прекрасный трактат о фламандском сельском хозяйстве, составленный по лучшим наблюдениям и лучшим источникам и изданный «Обществом распространения полезных знаний», говорит: «Люди, незнакомые с способом приготовления корма скоту на фламандских фермах, в которых вся земля обращена под пашню, удивятся количеству скота на них. По одной голове крупного скота на каждые три экра земли — вот обыкновенная пропорция, а в очень мелких хозяйствах, где производится много работы заступом, пропорция еще больше. Сравнение отчетов из разных местностей и ферм о среднем количестве молока, получаемого от коровы, кормящейся в стойле, показывает, что она дает молока гораздо больше наших (английских) лучших коров и также, что из данного количества молока от нее получается больше масла. Удивительно покажется, что человек, имеющий только 10 или 12 экров земли легкого сорта, может содержать четыре коровы или пять коров; но это факт, известный в Весском округе» (стр. 59, 60).

Вопрос этот очень основательно рассматривается в книге Пасси Des Systèmes de culture et de leur influence sur l’Economie Sociale, одном из самых беспристрастных французских исследований о сравнительной выгодности большого и малого земледельческого хозяйства. "Англия бесспорно содержит наибольшее количество скота на данном пространстве (говорит Пасси). Только Голландия и некоторые части Ломбардии могли бы оспаривать у нее первенство в этом. Но должно ли это считаться результатом размера хозяйства, не содействуют ли тому климатические обстоятельства и особенности местного положения? Мы думаем, что бесспорно содействуют. Действительно, что бы ни говорили, но где большие и малые хозяйства встречаются в одной местности, малые хозяйства хотя и не могут содержать столько овец, как большие, но по количеству производимого скотом удобрения имеют всего скота в общей сложности больше, чем большие хозяйства. Вот, например, выводы из сведений, доставляемых Бельгиею:

«Антверпенская провинция и Восточная Фландрия, где господствует мелкое хозяйство, имеют средним числом по 74 головы рогатого скота и по 14 овец и баранов на 100 гектаров возделываемой земли. Намюрская и Ген-негауская провинции, где встречаются большие фермы, имеют на 100 гектаров возделываемой земли только по 30 голов рогатого скота и по 45 баранов и овец. Считая, по обыкновенному правилу, 10 баранов равняющимися 1 голове рогатого скота, мы находим в первых двух провинциях 76 голов рогатого скота для поддержания плодородности земли, а в двух последних меньше 35 голов, — разница громадная. (Цифры взяты нами из статистических документов, издаваемых министром внутренних дел.) Надобно также заметить, что в той части Бельгии, где земля разделена на очень мелкие фермы, число скота немногим меньше, чем в Англии. Считая пропорцию скота на одну возделываемую землю, Англия имеет на 100 гектаров 65 голов рогатого скота и около 200 баранов; все это количество равняется 91 голове рогатого скота, то есть только 15 головами больше, чем в Антверпенской и Восточно-Фландрской провинциях. Надобно прибавить, что в Бельгии почти ничего не теряется из удобрения, даваемого скотом, который почти весь год кормится в стойле, между тем как в Англии количество удобрения, приносящего полную пользу, значительно уменьшается оттого, что скот пасут в поле».

«В Северном департаменте наибольшее количество скота также содержат округи, в которых фермы меньшего размера. Округи Лилльский и Гасбрукский, кроме большого числа лошадей, имеют других животных число равное: в Лилльском 52 головам, а в Гасбрукском 46 головам рогатого скота; а в округах, где хозяйства имеют больший размер, содержится скота меньше: в Дюнкирхенском количество, равное 44 головам, а в Авенском — 40 головам рогатого скота» (цифры взяты из Statistique de France, publiée par le ministre de commerce. «Agriculture», том I).

"Подобные исследования о других частях Франции представили бы такие же результаты. Если в подгородных местах мелкие хозяйства не держат скота, удобрение которого легко заменяется в них покупкою городского удобрения, то вообще при возделывании, требующем от земли наибольшего продукта, необходимо с наибольшею деятельностью поддерживать ее плодородие. Правда, мелким фермам нельзя иметь многочисленных стад овец, и это их невыгода; но, 'наоборот, они больше больших ферм содержат рогатого скота. Это необходимость, которой не могут они избежать в странах, где нужды потребления дают им цветущее существование. Они погибли бы, если бы не удовлетворяли этим потребностям.

"Но вот об этом еще подробности, за верность которых, по нашему мнению, совершенно ручается достоинство труда, из которого мы берем их. Передаваемые нами сведения находятся в статистике Вансатской общины, изданной доктором Жюссро, мэром этой общины; они тем драгоценнее, что раскрывают, какой характер имели в этой местности изменения, произведенные мелким хозяйством в количестве и породах скота, удобрением которого поддерживается и увеличивается плодородие земли. В Вансатской общине, имеющей 1612 гектаров, разделенных на 4 600 участков (parcelles) и принадлежащих 591 владельцам, количество возделываемой земли 1 466 гектаров. В 1790 году две трети этого пространства были заняты 17 фермами, остальная треть другими 20 фермами. После того хозяйства раздробились и теперь дошли до крайней мелкости. Какое же влияние имела эта перемена на количество скота? Она значительно увеличила его. В 1790 году община имела около 300 голов рогатого скота и от 1 800 до 2 000 овец. Теперь она имеет 676 голов рогатого скота и только 533 овцы. Итак, взамен 1 300 овец она приобрела 376 голов рогатого скота; считая получаемое от них удобрение, мы увидим, что оно с 490 возросло до 729, то есть больше чем на 48 процентов. Притом надобно заметить, что скот ныне, будучи крупнее и получая лучший корм, дает гораздо лучшее удобрение.

«Вот что говорят нам факты. Итак, неправда, будто бы мелкие хозяйства не содержат столько скота, как крупные; напротив, при одинаковых местных условиях мелкие хозяйства имеют больше скота, как и следовало предполагать, потому что они требуют от земли больше продукта, следовательно, должны также больше заботиться и об ее плодородии. Переберем все другие упреки мелкому хозяйству, пересмотрим их на основании внимательной оценки фактов, и мы не замедлим увидеть, что все они точно так же неосновательны, что они порождены только сравнением состояния таких стран, в которых причины земледельческого благосостояния действуют не с одинаковою энергиею» (стр. 116—120). — Прим, авт.}.

Если есть невыгода в малом хозяйстве или хозяйстве поселянина по сравнению с хозяйством капиталиста, она должна главным образом состоять в меньшей степени знания и искусства. Но нельзя поставить общим фактом, что малые хозяйства ниже больших и в этом отношении. Страны малых ферм и хозяев-поселян, Фландрия и Италия, имели хорошее земледелие несколькими поколениями раньше, чем Англия, и вообще говоря, их земледелие до сих пор остается, вероятно, лучшим в целом мире. Поселяне-хозяева часто владеют высокою степенью эмпирического искусства, бывающего результатом ежедневного и внимательного наблюдения. Например, в странах, производящих лучшие вина, поселяне, по преданию, владеют необыкновенным знанием виноградничества. Разумеется, у них нет науки или по крайней мере теории; есть у них также некоторый недостаток стремления к тем усовершенствованиям, которые состоят в принятии новых процессов производства. Недостает у них и средств делать опыты, которые обыкновенно могут с выгодою производиться лишь богатыми собственниками или капиталистами. Вообще нельзя ожидать от малых собственников тех систематических улучшений, которые должны производиться вдруг на большом пространстве земли (каковы большие работы дренажа или орошения), или по другим причинам действительно требуют сочетания труда множества работников; впрочем, бывают примеры соединения малых фермеров или собственников и для производства таких дел; а при большем умственном их развитии подобные случаи сделаются более частыми.

Но где характер собственности или найма земли соответствует надлежащим условиям, там все эти невыгоды вознаграждаются в мелких хозяйствах усердием труда, совершенно беспримерным при других системах хозяйства. Это факт, о котором единогласно свидетельствуют компетентные судьи. О характере мелких хозяйств не следует судить по тем случаям, когда мелкий хозяин просто арендатор земли, и арендует ее даже не по контракту на определенных условиях, а за такую номинальную ренту (как доныне в Ирландии), которая превышает всякую возможность уплаты, то есть в сущности за неопределенную ренту, постоянно восходящую до крайней суммы, какая только может быть уплачена. Чтобы понять характер мелкого хозяйства, надобно изучать его там, где хлебопашец — собственник или по крайней мере половник, постоянно сидящий на одной земле, где он увеличивает продукт и ценность земли вполне или по крайней мере отчасти в выгоду себе и своему потомству. В одной из следующих частей трактата мы должны будем подробнее разобрать важный вопрос о способах владения и пользования землею, и я отлагаю до того времени приведение свидетельств об удивительном трудолюбии поселян-собственников. Здесь довольно будет указать на огромность валового продукта, вообще получаемого английскими работниками с их маленьких участков, хотя они даже не имеют постоянного пользования этими участками: они получают с них несравненно больший продукт, чем получает или может найти выгодным получать с той же земли большой фермер.

В этом я нахожу истинную причину того, что для простого помещения капитала с целью получения коммерческой выгоды большие хозяйства вообще выгоднее. Земля снимается большим фермером за менее высокую ренту. Он расходует на нее меньше труда. И если он получает больше прибыли по пропорции к расходам, это происходит не от экономии, производимой сочетанием труда, а просто оттого, что он расходует меньше. Он не имеет выгоды платить другим за весь тот труд, которому с радостью подвергается поселянин или фабричный работник, имеющий участок земли, когда все труды плода пожинает сам. Но этот труд производителен; им увеличивается валовой продукт. При одинаковом искусстве и знании большой фермер не получает с земли столько продукта, как мелкий собственник или мелкий фермер, если у мелкого фермера есть достаточные побуждения работать усердно. Но если большой фермер получает меньшую пропорцию продукта, он расходует еще меньшую пропорцию продукта, и, платя за весь труд, употребляемый им, он не находит выгодным употреблять большее количество его.

При одинаковости условий валовой продукт земли бывает больше в малых хозяйствах; эта система дает стране возможность содержать большее количество населения. Но английские писатели вообще полагают, что так называемый чистый доход, излишек, остающийся за продовольствованием земледельцев, при системе малых хозяйств бывает меньше, что поэтому будет меньше и количество того населения, которое, получая свое продовольствие из этого излишка, может заниматься другими делами: фабричною промышленностью, торговлею, мореплаванием, защитою страны, развитием знаний, другими свободными профессиями и административными обязанностями; что поэтому, оставляя в стороне все вопросы о положении самих земледельцев, надобно сказать, что страна с малыми хозяйствами ниже страны с большими хозяйствами по важнейшим элементам национального могущества и по многим элементам национального благосостояния. Но это слишком легко принималось за дело доказанное. Конечно, пропорция неземледельческого населения к земледельческому при малом хозяйстве будет меньше, чем при большом. Но из этого еще вовсе не следует, что и по абсолютной числительности неземледельческое население будет меньше. Если сумма земледельческого и неземледельческого населения больше, то неземледельческая часть его может быть сама по себе многочисленнее, хотя и составляет меньшую пропорцию в общей сумме. Если валовой продукт больше, то и чистый продукт может быть больше, хотя бы и составлял меньшую пропорцию в валовом продукте. Но даже Уэкфильд иногда, повидимому, смешивает эти разные понятия. Считают, что во Франции земледельческое население составляет две трети всего населения. В Англии оно составляет, по самому большому счету, одну треть. Из этого Уэкфильд делает такой вывод: «во Франции только три человека содержатся трудом двух земледельцев, а в Англии труд двух земледельцев содержит шесть человек, потому английское земледелие вдвое производительнее французского», благодаря большей успешности, доставляемой хозяйству обширных ферм сочетанием труда. Но, во-первых, самые факты тут преувеличены. Труд двух земледельцев в Англии не вполне содержит шесть человек, потому что значительное количество продовольствия ввозится из-за границы и из Ирландии. А во Франции труд двух земледельцев производит больше, чем пищу для трех человек: он также производит для них, и кроме того для иностранцев, лен, пеньку, значительную долю потребляемого ими шелка, масла, табака, а в последнее время и сахара, который в Англии весь получается из-за границы. Почти весь строевой лес, потребляемый во Франции, производится дома, а почти весь, потребляемый в Англии, привозится из-за границы. Главная масса топлива во Франции добывается и привозится на рынок людьми, которых причисляют к земледельцам, а в Англии людьми, которых не причисляют к ним. Я не ввожу в соображение кож и шерсти, потому что эти продукты одинаково производятся в обеих странах, также не считаю виноградного вина и водки, потребляемых в самой Франции, потому что Англия имеет соответствующие продукты в водке и пиве; но она не имеет большого вывоза этих продуктов, напротив, даже ввозит довольно много водок, между тем как Франция снабжает виноградными винами и водками целый свет. Не говорю о фруктах, яйцах и других мелких статьях вывоза земледельческих продуктов. Но, не придавая чрезмерной важности всем этим вычетам, возьмем цифры, как их выставляют нам. Предположим, что в Англии два человека действительно производят пищу на шесть человек, а во Франции нужен для этого труд четырех человек. Следует ли из того, что Англия имеет большее количество излишка на содержание неземледельческого населения? Нет, следует только то, что она может употреблять на это две трети, а не одну треть своего продукта. Положим, что при малом хозяйстве во Франции продукт вдвое больше; тогда одна треть его будет равняться двум третям продукта большого хозяйства. Если бы, благодаря большему количеству труда, употребляемому во французской системе, производилась пища для 12 человек на таком пространстве, какое при английской системе производит пищу для 6 человек, в таком случае, при сохранении условий, на которых построена гипотеза, могло бы в обеих странах существовать одинаковое количество рук, свободных для занятия другими делами, хотя бы в одной 8 человек производили пищу для 12 человек, а в другой пищу для 6 человек только 2 человека. Я говорю вовсе не то, что это действительно так. Я знаю, что средний валовой продукт экра во Франции гораздо меньше, чем в Англии; что, пропорционально пространству и плодородию земли, Англия имеет гораздо больше, чем Франция, свободного для других занятий населения. Но эта разница в числе такого населения никак не может измеряться слишком простою нормою Уэкфильда. Иначе пришлось бы сказать, что в Соединенных Штатах, где по последнему цензу из пяти семейств четыре оказываются занимающимися земледелием, земледельческий труд еще гораздо менее успешен, чем во Франции.

Сравнивая всю Францию, как одно целое, со всею Англиею, как одним целым, надобно согласиться, что французское земледелие в самом деле, хотя не в такой огромной пропорции, как говорят, менее производительно, чем английское; но эту разницу надобно приписывать не столько действию какой-нибудь специальной причины, сколько тому, что во Франции общий уровень промышленного искусства и энергии ниже, чем в Англии; а если разница отчасти происходит и от раздробленности земли, этим еще не доказывается невыгодность мелких хозяйств, а доказывается только то (что и на самом деле бесспорно), что земледельческие хозяйства во Франции очень часто бывают уже слишком мелки, и что еще хуже, раздроблены на неимоверное множество клочков (parcelles), очень неудобно разбросанных и рассеянных.

Нельзя считать решенным вопроса о том, какое хозяйство, большое или малое, выгоднее по отношению к чистому продукту, — особенно если мелкий хозяин собственник возделываемого участка. Это вопрос, который ныне различно решается знатоками дела. В Англии господствующее мнение в пользу больших ферм; на континенте сильнейшие авторитеты думают иначе. Гейдельбергский профессор Рау, автор одного из самых обширных и основательных трактатов о политической экономии, человек, владеющий по своему предмету тем обширным знанием фактов и сочинений, которым вообще отличаются его соотечественники, считает положительно доказанным, что хозяйства малого или среднего размера дают большее количество не только валового, но и чистого продукта; впрочем, надобно желать, прибавляет он (стр. 352 и 335 французского перевода, изданного Кемметером), чтобы существовало и несколько больших землевладельцев, которые бы служили образцами в принятии новых усовершенствований. Из всех писателей, известных мне, самое беспристрастное и основательное, как мне кажется, суждение высказывает Пасси, говорящий, что большие хозяйства выгоднее для производства хлеба и сена, но малые решительно выгоднее для производства продуктов, требующих особенно большого труда и внимания; такими производствами он называет виноделие и возделывание оливкового дерева, где каждое отдельное растение требует много труда и заботы, также возделывание корнеплодных и стручковых растений и, наконец, растений, дающих материалы для фабричной промышленности. По мнению всех авторитетов, многочисленность мелких ферм очень благоприятна изобилию множества мелких земледельческих продуктов^[40].

Ясно, что каждый земледелец, получающий от земли больше продовольствия, чем сколько нужно на потребление его самого с семейством, увеличивает массу средств для содержания неземледельческой части населения. Если этот излишек у него достаточен даже лишь на то одно, чтобы покупать одежду, работники, делающие эту одежду, уже составляют часть неземледельческого населения, содержимую продовольствием, которое он производит. Потому каждая земледельческая семья, производящая для себя предметы первой необходимости, уже дает прибавок к чистому продукту земледелия; этот чистый продукт увеличивается каждым поселянином, который своею земледельческою работою увеличивает валовой продукт земли количеством продовольствия большим того, сколько потребляет сам. Даже в самых раздробленных из тех европейских округов, возделыватели которых сами собственники своих участков, размножение земледельческого населения едва ли подходит или стремится подойти хотя бы к очень далекой от этого предела многочисленности. Во Франции, где раздробление земли, по общему признанию, слишком велико, все-таки оно еще очень далеко от предела, за которым начала бы уменьшаться сила мелких земледельческих хозяйств поддерживать неземледельческое население. Это доказывается положительными фактами, например, сильным возрастанием городов. Городское население Франции в последнее время возрастало в пропорции гораздо высшей, чем общее число французского населения ⁷⁴^[41]. Нет оснований думать, что положение городских работников быстро ухудшается; потому этот факт показывает, что производительность французского земледелия возрастает даже по отношению чистого продукта к валовому продукту, — даже по этой пропорции, которую ошибочно было бы принимать нормою для решения. А между тем есть факты, несомненно показывающие, что потребление земледельческих продуктов самими земледельцами значительно увеличилось в округах, имеющих усовершенствованное земледелие, и в некоторых из округов, до последнего времени не знавших усовершенствованной обработки.

В этой главе мы рассматривали вопрос о хозяйствах большого и малого размера, исключительно только как вопрос о производстве и успешности труда. Впоследствии мы рассмотрим его со стороны распределения продукта, со стороны материального и общественного благосостояния самих земледельцев. В этих отношениях он заслуживает и требует еще подробнейшего разбора.

ПРИБАВЛЕНИЕ К ДЕВЯТОЙ ГЛАВЕ

Милль справедливо говорит, что в настоящую минуту вопрос о производстве в большом и малом размерах решается для сельского хозяйства еще не совершенно по одинаковым соображениям с теми, какие встречаются при его рассмотрении в мануфактурном производстве. Разница, как он сам указывает, происходит главным образом от того, что в земледелии теперь еще очень мало введено разделение занятий, очень мала пропорция дела, для которого придуманы большие, дорогие машины, — словом сказать, земледельческий процесс еще очень мало усовершенствован, или, выражаясь экономическим языком, к нему еще в слишком слабой степени прилагается капитал.

В настоящую минуту, — в 1860 году, — это еще так; но нельзя не видеть, что уже и наше поколение доживет до иного порядка дел, что уже начинается и теперь перемена в нем, что эта перемена будет быстро развиваться и недалеко время, когда земледелие от нынешнего процессе производства перейдет к усовершенствованному. Пересмотрим признаки, указывающие на близость такой перемены.

Обратим прежде всего внимание на тот общий факт, под которым разумеются в экономическом языке все усовершенствования производства, на так называемое приложение капитала к производству. Симптомом этого факта служит, при нынешнем экономическом порядке, заменение патриархального порядка, держащегося на рутине, спекуляциею и введением живой конкуренции, обращение капиталистов на известную отрасль промышленности. Капитал, по справедливому замечанию Милля, устремляется большою массою на новую отрасль занятий тогда, когда уже тесно стало ему в прежних занятиях. Мы видим, что торговля и вся мануфактурная промышленность в передовых странах уже переполнена капиталом и он рвется обнять новые отрасли деятельности. На несколько лет достало для нового занятия ему постройки железных дорог. Теперь передовые страны Европы уже покончили сооружения нужнейших и выгоднейших предприятий этого рода. Постройка железных дорог продолжается там в очень большом размере и, конечно, будет продолжаться в таком же или еще большем размере много лет; но уже нельзя не видеть, что на это дело обращается только небольшая часть ежегодных приращений капитала, находящегося з руках спекуляции. Не только в Англии, даже во Франции и в Германии теперь уже не то, что было двадцать лет тому назад: новых громадных обществ для постройки новых громадных линий железных дорог уже не составляется; расширение существующих сетей производится главным образом прежними обществами, употребляющими на это дело часть своей прибыли; в Англии ежегодный чистый доход от железных дорог простирается миллионов до шестидесяти р. сер. или больше, во Франции и Германии вместе также до этой суммы; с каждым годом он возрастает; этих ста двадцати миллионов рублей серебром уже достаточно на то, чтобы ежегодно строить по нескольку сот верст новых железных дорог. Железные дороги расширяются уже почти исключительно собственною силою, нового капитала из других источников не нужно для них много; где же искать занятия этому вновь образуемому капиталу, которому тесно в торговле и в фабричном деле? Ему остается одно производительное помещение — в сельском хозяйстве. Действительно, в последние годы стали в передовых странах Западной Европы обращаться к сельскохозяйственному производству коммерческие люди.

До сих пор мало было придумано для земледельческого производства больших машин; теперь, как всем известно, стоит на очереди вопрос о паровом плуге⁷⁵. Удачны или неудачны нынешние попытки разрешить его — все равно. Знатоки дела уверяют, что уже есть паровые плуги, работающие гораздо выгоднее простых плугов, которыми пахали на лошадях или волах. Но если б это уверение и было преждевременно, то все-таки оно не более как преждевременно: не ныне — завтра явятся паровые плуги удовлетворительной конструкции. Применение паровых машин к земледелию распространяется в передовых странах Европы с каждым годом и скоро должно перейти на главнейшие операции земледелия, на пахание и на уборку хлеба. Вместе с этим приложением больших машин к прямому земледельческому труду, начинается производство приготовительных работ в большом размере. Довольно указать на дренаж.

До сих пор, несмотря на все толки об усовершенствованиях сельского хозяйства в последние десятилетия, оно все еще оставалось на той ступени, которое достигало в Средние века и. раньше того у римлян, и еще раньше того в Месопотамии и в Египте. Фламандское и ломбардское земледелие, которому Милль отдает преимущество перед английским, достигло нынешнего своего вида еще в Средние века. У Колумеллы находят правила для ведения хозяйства по самым высоким из нынешних способов. Дело, за которое только еще принимается Англия, — колоссальные работы для орошения и осушения полей, — уже производились в Вавилоне и в египетских Фивах. Но общее положение технических знаний, в особенности механики и химии, теперь уже не таково, как было в прежние века, или даже хотя лет сорок тому назад: в начале нынешнего столетия эти науки действительно еще не могли оказать земледельческому процессу никакой другой помощи кроме той, какую получали от подобных знаний средневековые ломбардцы, римляне, египтяне. Теперь над постройкою железных дорог инженеры выучились делать сооружения, каких не было ни у римлян, ни у восточных народов, водопроводы которых, пятьдесят лет тому назад, еще были для нас образцами громадности и искусства. С той поры, как Либих занялся приложением химии к земледелию, открылись для подготовки почвы средства, о которых не знали Средние века, не знали Рим и Египет, о которых даже не мечтало предшествующее нам поколение. Кажется, всех этих фактов довольно, чтобы убедить нас в приближении коренной реформы земледельческого производства, реформы вроде той, какая произведена в мануфактурном деле открытиями конца прошлого и начала нынешнего столетия⁷⁶.

Земледельческий процесс отличается от фабричного гораздо большей сложностью элементов, участвующих в нем. Тут входят климатические и геологические условия, которых не знает фабрика. На фабрике материал однороден; в земледелии он состоит из нескольких различных частей: кроме посева, соответствующего тому, что собственно называется на фабрике материалом, земля, служащая как будто ретортою, сама входит в химические соединения с материалом, между тем как на фабрике реторта не смешивается с ним. Этим объясняется, почему наука стала управляться с земледельческим вопросами гораздо позднее, чем с фабричными. Для решения задач более сложных ей было нужно приобрести гораздо больше знаний. Теперь она уже владеет значительной частью нужных по земледельческим вопросам сведений и быстро приобретает те, которых еще недостает ей.

Из этого надобно заключать, что скоро исчезнут причины различия между земледелием и фабричной промышленностью по отношению к выгодности производства в большом размере.

Впрочем, эти соображения надобно считать все еще не больше, как только догадками, гипотезами, — конечно, имеющими очень сильную степень вероятности: степень их вероятности почти равняется несомненности, однакоже это еще не факт; это еще только выводы из признаков, указывающих на близкое осуществление известных фактов. Но чего еще нет, о том нельзя слишком много заботиться, когда есть уже осуществившиеся факты, требующие всей силы нашего внимания. Мысли о будущем, хотя бы довольно близком, имеют лишь малую степень практической важности по сравнению с обстоятельствами, влиянию которых человек уже подвергается в настоящем. Предоставляя следующим десятилетиям внимательнейший разбор вопроса о совершенном сходстве или о существовании некоторой внутренней разницы между земледельческими и фабричными способами производства, мы обратимся к общему разбору экономических свойств производства в большом и малом размерах, независимо от частного вопроса о реформе земледельческого процесса. Мы будем принимать этот процесс в его нынешнем виде. Посмотрим на выгодность или невыгодность земледельческого производства в большом размере при нынешних обстоятельствах.

Все преимущества сельского хозяйства в малом размере сводятся к одному: работы исполняются людьми, имеющими прямой интерес в их успешности. Почти все дело совершается семейством, которому будет принадлежать продукт. Лишь незначительная часть работ, да и то лишь иногда, случайным образом, исполняется наемными работниками, не имеющими личного интереса в успешности производства; да и то они работают рядом с хозяином, так что совестно им отстать от него, да и нельзя отстать: его глаз следит за ними ежеминутно. Потому, каковы бы ни были средства, представляемые малым хозяйством, оно пользуется ими очень хорошо.

Все преимущества большого хозяйства также сводятся к одному: оно имеет очень хорошие средства к успешному ведению дела, имеет лучшие орудия, имеет экономное распределение земли. В малом хозяйстве значительная пропорция земли пропадает, нельзя так удобно расположить разных полей и угодий, нельзя иметь таких хороших орудий.

В чем же дело, как теперь оказывается? При одной системе есть охота хорошо исполнять дело, но нет средств; при другой системе есть все средства успешно вести дело, но у исполнителей его, у наемных работников, нет охоты порядочно исполнять его.

Что ж это такое? и как тут рассудить?

Это вот что такое: есть юноша, имеющий все средства к образованию, но он не хочет учиться; есть другой юноша, имеющий охоту учиться, но лишенный средств к образованию. Что тут делать? Неужели вести спор о том, который из них достигнет лучшего успеха в науках: юноша с желанием без средств, или юноша с средствами без желания? По всей вероятности, вместо этого (впрочем, очень интересного) спора следовало бы замяться тем, чтобы подумать: нельзя ли в юноше, имеющем средства, возбудить охоту, а юноше, имеющему охоту, доставить средства.

Это тоже вот что: хороший повар готовит обед из дрянных припасов; отвратительный повар готовит обед из хороших припасов: чей обед будет вкуснее? Надобно полагать, что оба обеда будут очень плохи и что надобно не спорить о их преимуществах, а выучить одного повара порядочно готовить, другому доставить хорошие припасы.

Для хорошего хозяйства необходим большой размер полей.

Для хорошего хозяйства необходимо, чтобы работники были хозяева, а не наемники.

Пока эти условия не совместились в хозяйстве, оно будет плохо.

До такого заключения Милль не доходит. А ведь, кажется, вывод не очень головоломный.

Да, не головоломный в теории; но как же устроить, чтобы поля большого размера обрабатывались хозяевами?

Как устроить это, мы будем говорить в другом месте, потому что это уже касается форм производства, речь о которых идет во второй книге Милля, а не основных законов его, которые одни занимают нас здесь⁷⁷. Здесь нам довольно того, чтобы найти закон; как он осуществляется, это зависит от способов экономического устройства.

Должно заметить, что закон, формула которого выражена теперь нами по вопросу о земледельческом производстве, прилагается и к фабричному и ко всякому другому производству. Повсюду успех производства является произведением двух факторов: один из факторов — степень совершенства производительных операций, другой фактор — качество труда, или, что то же, качества работника, исполняющего эти операции. Само собою разумеется, что если один фактор очень велик, то произведение будет довольно значительно и при малой величине другого фактора. Но выгоднейшая величина в произведении получается тогда, когда оба фактора соразмерны между собою {В самом деле, попробуем подумать, какова формула зависимости производства от двух факторов: от качества производительного процесса и от качества работника.

Данное общество в данную минуту располагает данным количеством сил, могущих быть обращенными на производство. Пусть в данную минуту оно имеет величину, равную 20 единицам.

Эти силы общество может употреблять на производство двумя способами. Во-первых, для производства нужны орудия. Назовем их А. Во-вторых, нужен работник. Назовем его В. Степень достоинства того и другого одинаково будем обозначать коэфициентами. Например, 6 А будет обозначать производительные орудия, которые вдвое лучше других орудий, обозначаемых посредством ЗА; 8 В будет обозначать работника, который исполняет работу вдвое лучше другого работника, обозначаемого посредством 4 В.

Продукт явным образом происходит из сочетания А и В. Но какою формулою определяется это сочетание: сложением, умножением или каким-нибудь иным отношением, не подходящим ни под ту, ни под другую рубрику? Открыть это очень легко.

Возьмем орудия известного достоинства, положим 6 А; возьмем работника известного достоинства, положим 8 В. Назовем известное количество продукта известных качеств, производимого дневным трудом этого работника посредством этих орудий, буквою X.

Положим теперь, что работник остается прежний, но орудия даны ему производящие вдвое меньше. Он произведет очевидным образом только половину прежнего продукта, то есть ¹/₂ X.

Или положим, что орудия остались прежние, но возьмем работника вдвое худшего; продукт опять будет вдвое меньше, то есть ¹/₂ X.

Каждый видит, к какой формуле принадлежат отношения, дающие такие результаты: искомая величина уменьшается наполовину, когда при неизменности одного из двух числ, ее производящих, уменьшается наполовину другое число. Каждый видит, что это не сложение, не возвышение в степень, не что-нибудь иное, а просто умножение. Каждый видит, какими математическими знаками надобно выразить разобранные нами отношения.

6 А Х 8 В = Х

3 А X 8 В = ¹/₂ X

6 А X 4 В — ¹/₂ X.

Никакая другая формула, кроме формулы умножения, не соответствует этим отношениям, а формула умножения совершенно соответствует им.

Теперь мы можем заменить X, знак неизвестного, каким-нибудь знаком, выражающим по математическому обычаю величину известную. Назовем эту величину буквою С; и положим

А X В = С.

Тогда, принимая для А и для В разные коэфициенты, мы постоянна будем получать для С коэфициенты, образуемые перемножением коэфициентов А и В.

Например:

2 А Х 2 В = 4 С

3 А X 3 В = 9 С.

Успешность производства измеряется величиною коэфициента С. Теперь спрашивается, в какой пропорции выгоднее всего распределить сумму общественных сил, 20, между факторами А и В? Будем брать поочередно;

1 А Х 19 В = 19 С

2 А Х 18 В = 36 С

. . . . . . . . .

8 А X 12 В = 96 С

9 А X 11 В = 99 С

10 А Х 10 В = 100 С

11 А X 9 В = 99 С

12 А Х 8 В = 96 С

19 А Х 1 В= 19 С

Соображая эти уравнения, мы видим, что чем ближе сходятся коэфициенты А и В, тем выше коэфициент С, чем дальше расходятся они, тем он меньше.

Это значит: наибольший продукт получается тогда, когда достоинство труда равно степени совершенства производительных процессов. При данном размере общественных средств надобно распределять их между заботами об улучшении производительных процессов и об улучшении качеств труда в такой пропорции, чтобы совершенствование работника не отставало от совершенствования производительных процессов. Всякое другое распределение невыгодно для производства. Если, например, слишком высоко разовьется качество труда при неразвитости производительных операций, мы будем иметь

1 А Х 19 В = 19 С,

то есть мы будем иметь малый продукт, то есть общество не будет иметь благосостояния. Это случай, соответствующий нынешнему малому хозяйству, где труд хорош, но средства для труда плохи.

Если, наоборот, мы очень высоко разовьем производительные процессы, но не позаботимся о развитии качеств труда, мы будем иметь

19 А Х 1 В = 19 С,

то есть опять то же самое: очень малый продукт и недостаток общественного благосостояния. Это случай, соответствующий нынешнему большому хозяйству, где труд располагает хорошими средствами, но сам плох.}.

При грубых процессах производства, какими ограничивалась техника варварских обществ, рабский труд не представлял несообразности с орудиями, к которым прилагался: то и другое было одинаково дурно.

Когда техника несколько развилась, когда явились довольно-многосложные и деликатные орудия, грубый труд раба оказался непригодным: машина не терпит подле себя невольничества; она не выдерживает тяжелых рук его беспечности. Не выдерживают невольничества и все те мастерства, в которых введены сколько-нибудь усовершенствованные инструменты. Для них необходим вольный человек.

Но когда производство совершенствуется до того, что требует ведения в широком размере, для него становится недостаточным одно то условие, чтобы работник был свободен. В небольшой мастерской, в маленьком хозяйстве хозяин может наблюсти за исполнением дела; тут нет большой разницы между работою хозяина и наемника, потому что наемник работает на глазах у хозяина, который может уследить за всякой мелочью. Но чем обширнее становится размер хозяйства, тем меньше возможности одному хозяину усмотреть за постоянно возрастающим числом работников, за подробностями дела, принимающего громадную величину. Тут наемный труд даром тратит половину времени, даром пропадает половина силы, даваемой машинами. Вместо наемного труда, выгодою дела требуется тут уже другая форма труда, более заботливая, более добросовестная к делу. Тут нужно, чтобы каждый работник имел побуждение к добросовестному труду не в постороннем надзоре, который уже не может уследить за ним, а в собственном своем расчете; тут уже нужно, чтобы вознаграждение за труд заключалось в самом продукте труда, а не в какой-нибудь плате, потому что никакая плата не будет тут достаточно вознаграждать за добросовестный труд, а различать добросовестный труд от недобросовестного становится все менее и менее возможным кому бы то ни было, кроме самого трудящегося.

Мы видим, что перемены в качествах труда вызываются переменами в характере производительных процессов. С одной стороны, это значит, что если изменился характер производительных процессов, то непременно изменится и характер труда, и что, следовательно, опасаться за будущую судьбу труда не следует: неизбежность ее улучшения заключается уже в самом развитии производительных процессов. Но, с другой стороны, не следует забывать и того, что результаты известного факта требуют известного времени для полного своего обнаружения, что факт, требующий новой обстановки, не вдруг может создать ее, и неизбежно продолжает несколько времени существовать прежняя обстановка, соответствовавшая прежним фактам, но для него уже неудобная. Потому очень натурально, что характер труда в передовых странах Европы до сих пор еще остается прежний, какой был удобен при ведении производства в малом размере; производство в большом размере само стало усиливаться еще очень недавно: назад тому 80 лет его экономическая роль была совершенно ничтожна, даже в самой Англии, не говоря уже о других странах. Всего лет сорок или много пятьдесят прошло с тех пор, как начало оно быстро возвышаться, и только вот в последние годы стало достигать оно решительного перевеса над производством в малом размере. Если невольничество продержалось силою рутины несколько столетий, после того как перестало быть удобною формою производства, то и форма наемного труда в передовых странах Европы, может быть, продержится еще довольно долго, — быть может, несколько десятилетий, а быть может, даже и несколько поколений. В вопросах о будущем можно определительно видеть только цель, к которой идет дело по необходимости своего развития, но нельзя с математической точностью отгадывать, сколько времени потребуется на достижение этой цели: историческое движение совершается под влиянием такого множества разнородных влечений, что видно только бывает, по какому направлению идет оно, но скорость его подвержена постоянным колебаниям, как возрастание температуры от зимы к лету: вообще она возрастает, но нельзя предугадать, какова именно будет температура следующего дня. Так и в истории: нельзя определить, благоприятны ли или неблагоприятны будут ближайшие годы экономическому прогрессу. Если благоприятны, в несколько лет произойдет развитие, на которое при неблагоприятных временах понадобится несколько десятков лет, а пожалуй, и несколько столетий. Но эта хронологическая разница имеет только практический интерес для живущего поколения: доведется ли ему пользоваться лучшими условиями производства или нет, для него это, конечно, очень важно. А в отвлеченной формуле нет этой неизвестности, потому что нет в ней и хронологических указаний; она только говорит факту: ты минуешь, и место твое займет другой факт; она говорит только: из настоящего положения вещей произойдут такие-то и такие-то перемены в таких-то и таких-то фактах. Но когда произойдут, этого она не говорит. Быть может, завтра, быть может, очень не скоро. Так физиология говорит каждому из нас: «ты умрешь», но когда кто из нас умрет — этого она не говорит; это уже дело обстоятельств, еще ускользающих от точного определения.

Глава X

Закон возрастания труда*

Эта глава вместе с тремя следующими посвящена одному вопросу. Справедливость требует, чтобы мы выслушали полное его изложение прежде, чем станем делать свои замечания; потому отлагаем их до конца 13-й главы.

1. Теперь мы поочередно пересмотрели все силы или элементы производства и те условия, которыми увеличивается успешность действия этих разнообразных элементов. Чтобы кончить обзор вопросов, относящихся исключительно к производству, нам остается изложить еще один, имеющий первостепенную важность.

Производство — вещь не неподвижная, а возрастающая. Продукт промышленности всегда стремился возрастать, когда не был удерживаем в застое дурными учреждениями или низким состоянием практических искусств. Побуждением к его увеличению было не только желание производителей увеличить свои средства к потреблению, но и увеличивающееся число потребителей. Нет в политической экономии вопроса важнее той задачи, чтобы узнать закон, по которому идет это возрастание производства, условия, от которых оно зависит, рассмотреть, имеет ли оно практически какие-нибудь границы и чем именно полагаются ему границы. С тем вместе нет в политической экономии предмета, о котором большинство публики имело бы столь неудовлетворительные понятия и ошибочные мнения о котором могли бы производить и действительно производили бы больше вреда.

Мы видели, что производство имеет три основные элемента: труд, капитал и предметы природы; под словом капитал понимаются все внешние материальные предметы и силы, произведенные трудом; под словом предметы природы — вещи, которые произведены не трудом человека. Но из предметов природы не нужно принимать в расчет тех, которые, существуя в неограниченном количестве, не допуская возможности быть обращенными в собственность и никогда не портясь в своих качествах, всегда готовы оказывать свое содействие производству, каков бы ни был его размер, — таковы, например, воздух и солнечный свет. Теперь мы хотим рассматривать то, что препятствует, а не то, что помогает производству; потому нам надобно обратить внимание только на те предметы, которые могут оказываться недостаточными или по количеству или по производительной силе. Все они могут быть обозначены термином земля. Земля в теснейшем значении слова, как источник земледельческого продукта, главнейший из них. А если мы расширим значение этого термина на рудники и рыбные ловли, — на то, что находится в самой земле, или в водах, покрывающих часть ее, и на то, что человек произращает или кормит на земле, то слово это будет обнимать все предметы, которыми теперь нужно заняться нам.

После этих объяснений мы можем, не делая насилия языку, сказать, что элементы, нужные для производства: земля, капитал и труд. Итак, возрастание производства зависит от качеств этих элементов. Оно бывает результатом возрастания или самых этих элементов, или их производительности. Закон возрастания производства должен быть следствием законов этих элементов; границами возрастания производства должны быть границы, так или иначе поставляемые ему этими законами. Мы теперь поочередно рассмотрим все три элемента производства с этой точки зрения, иначе сказать, изложим закон возрастания производства в его зависимости, во-первых, от труда, во-вторых, от капитала и, наконец, от земли.

2. Возрастание труда есть возрастание числа людей, возрастание населения. Прения, возбужденные книгою Мальтуса⁷⁸, познакомили всех с истинным понятием об этом предмете (хотя не все, знающие эту истину, соглашаются с нею); потому здесь, вероятно, будет достаточным довольно краткое изложение этих понятий, которые требовали бы гораздо обширнейшего развития, если бы не были так известны

Возрожденная сила размножения может считаться бесконечною в каждом роде органических существ. Нет ни одной породы растения или животных, которая в течение немногих лет не покрыла бы всех стран земного шара, имеющих климат, совместный с ее существованием, если бы земля была исключительно предоставлена ей и предметам, которыми она питается. Степень возможной быстроты размножения у различных классов существ различна; но во всех она достаточна для того, чтобы очень быстро наполнить землю. Есть в растительном царстве много таких пород, в которых одно растение в год производит семена тысячи растений; если только два из них достигнут зрелости, то в 14 лет они по этой пропорции размножатся слишком до 16 000. Между животными очень обыкновенна такая степень плодородия, что число существ известной породы может учетверяться с каждым годом; если число только учетверяется в течение полустолетия, то в два столетия 10 000 размножатся до двух миллионов пятисот тысяч слишком. Способность размножения необходимо всегда действует по геометрической прогрессии; различна бывает только цифра знаменателя этой прогрессии.

Человеческий род не составляет исключения относительно этого свойства органических существ. Сила его размножения беспредельна, и действительное размножение его было бы чрезвычайно быстро, если бы эта сила действовала с полным могуществом. С полным могуществом она не действовала никогда, но все-таки, при наиболее благоприятных из известных нам обстоятельств (эти обстоятельства — плодородная страна, колонизуемая из промышленного и цивилизованного общества), население, в течение нескольких поколений, независимо от прилива новых переселенцев, продолжало удваиваться в периоды, имеющие немногим более, как по двадцати лет. Но способность размножения в человеческом роде превосходит даже и эту величину; мы ясно увидим это, вспомнив, как велико бывает обыкновенное число детей в семье при хорошем климате и обычае рано вступать в брак, и как мала пропорция детей, умирающих до достижения зрелости, при нынешнем состоянии гигиенических знаний, если климат здоров, а семья достаточно снабжена средствами жизни. Мы очень низко оценим способность размножения, если примем, что при хорошем гигиеническом положении народа, каждое поколение может быть вдвое многочисленнее предшествующего поколения.

Лет двадцать или тридцать тому назад могла еще быть нужда подробно доказывать эти истины; но очевидность их так велика и бесспорна, что они распространились, несмотря на всевозможные споры против них, и теперь могут считаться аксиомами. Впрочем, чрезвычайное нежелание принимать их и теперь по временам порождает эфемерные теории о том, что закон размножения при различных обстоятельствах бывает различен и что заботливостью самой природы человеческое плодородие приспособляется к потребностям общества. Но все эти теории быстро предаются забвению {Одна из этих теорий, именно теория Дубльде, быть может, заслуживает хотя краткого упоминовения, потому что в последнее время приобрела нескольких последователей и потому, что находит себе видимую опору в общих аналогиях органической жизни. Теория эта утверждает, что плодородие человека и всех других живых существ бывает обратно пропорционально количеству пищи: что животное, получающее пищи менее нормального количества, размножается быстро; но все сословия, имеющие житейский комфорт, так неплодородны, что редко могут поддерживать свою числительность без прилива новых людей из более бедных сословий. Бесспорно, положительный излишек питания, и у животных и у фруктовых деревьев, неблагоприятен воспроизведению; и очень может быть (хотя еще вовсе не доказано), что физиологические условия плодородия имеют высочайшую силу тогда, когда количество пищи несколько недостаточно. Но если и принять это за факт, надобно только попросить просмотреть «Список английских перов» того, кто вздумал бы выводить из такого факта заключения, несогласные с принципом Мальтуса: пусть он посмотрит, какие громадные семейства почти во всех фамилиях этого сословия; или пусть он вспомнит о том, как велики семейства английского духовенства и вообще средних сословий в Англии. Если есть предел размножению людей в богатых сословиях Великобритании, пределом этим наверное не служит малочисленность детей. — Прим. авт.

Не имея специальных знаний по физиологии, мы не можем судить о том, основательна или неосновательна теория Дубльде. Но что касается возражения, приводимого против нее Миллем, то мы можем видеть, что оно нейдет к делу. Сущность мысли Дубльде состоит в том, что плодородие ослабевает в племени, получающем обильную пищу. Само собою разумеется, что предполагаемая перемена должна состоять в глубоком физиологическом изменении относительной энергии разных органических процессов, от которого напоследок, по предположению Дубльде, уменьшается или отделение семени, или его плодотворность в мужском организме или плодотворящая восприемлемость женского организма, Так это, или нет, мы не можем решать; но если бы и так, подобные перемены требуют смены нескольких поколений для своего полного развития, — это известно. Например, аристократические черты лица, уменьшение размера рук, ног, утонение костей и все подобные принадлежности благородного племени заметно проявляются уже на правнуках или праправнуках людей, возвысившихся в знатность или большое богатство из простонародья, а дети и даже внуки возвысившихся людей еще сохраняют в своем организме преобладание простонародной комплекции. Для такой еще более глубокой перемены, как изменение в характере половых частей, нужно еще больше времени, еще большее число поколений. Между фамилиями английских перов очень мало находится таких, которые имели бы знатность, простирающуюся на семь или восемь поколений назад от нынешнего; огромное большинство их вошли в аристократию очень недавно, средним числом лет 150, много 200. Потому, если в них сохраняется плодородие, это еще ничего не доказывает против теории Дубльде, — это может по ней объясняться просто как остаток простонародного плодородия недавних предков, живших не богато. Точно то же надобно сказать о многолюдстве семейств английского духовенства и среднего сословия, — эти многочисленные семейства все потомки людей, недавно вышедших из простонародья. Напротив, если внимательно всматриваться в генеалогические таблицы знатных фамилий, они скорее представляются свидетельствующими за теорию Дубльде, чем против нее. Общая черта этих генеалогий во всех странах одна и та же: фамилия, выходящая в знать, в течение нескольких (обыкновенно пяти или шести) поколений быстро размножается, потом два-три поколения держится в одинаковом числе, а после того число членов ее начинает уменьшаться почти столь же быстро, как сначала возрастало, и через 12—15 поколений очень часто род прекращается, или, если продолжается, то обыкновенно через какую-нибудь ветвь, которая впадала в незначительность, и возобновила свое плодородие бедностью. Эта общая черта генеалогий открыта, конечно, не нами: она давно замечаема была всеми учеными, которые занимались генеалогическими таблицами. Очень странно, как не вспомнил о ней Милль.}. Препятствие ясному пониманию предмета возникает не из этих теорий, а из слишком сбивчивого понятия о причинах, почти всегда и почти повсюду удерживавших действительное размножение людей столь далеко от прогрессии, к какой оно способно.

3. А между тем причины обнаруживаются очень явно. Что мешает племени зайцев или кроликов переполнить собою землю? Не недостаток плодородия, а причины совершенно иного рода: множество врагов и недостаток продовольствия. У них мало еды, и сами они становятся едою для других. Люди вообще не подвержены второму бедствию, но заменою его служат болезни и война. Если бы размножение людей, подобно размножению других животных, производилось лишь слепым инстинктом, границы ему полагались бы точно того же рода, как у животных: количество рождающихся имело бы всю многочисленность, допускаемую физическим устройством породы, и население сдерживалось бы в границах смертью. Но поступки людей более или менее подчиняются влиянию соображений о последствиях и побуждениям высшим чисто-животных инстинктов. Потому люди не плодятся, как свиньи, нет, — они способны больше и меньше удерживаться благоразумием или общественными привязанностями от того, чтобы давать жизнь существам, рождающимся лишь на нужду и преждевременную смерть. Соразмерно тому, как люди возвышаются над скотским состоянием, возрастание населения сдерживается больше боязнью недостатка, чем фактическим недостатком. Даже в тех случаях, когда нет опасности голода, многие точно так же удерживаются опасением потери того, что считается условиями приличного их общественному положению образа жизни. До сих пор ни то, ни другое из этих побуждений не оказывалось имеющим над большинством людей столько силы, чтобы уравновешивать стремление к размножению. Огромное большинство людей среднего и бедного сословия вступали в браки в самой ранней поре, если только были свободны от внешнего контроля, и почти во всех странах рождали такое число детей, при каком только могли поддержать себя в положении, в котором родились или к которому привыкли. В среднем классе есть много отдельных случаев, когда действует еще другая причина воздержания: желание не просто поддержать себя в прежнем положении, но и улучшить свое положение. В рабочем сословии такое желание встречается редко или редко производит такое действие. Если рабочий человек может вырастить детей, как вырастили его самого, то этим обыкновенно и удовлетворяется он; удовлетворяются этим даже благоразумные люди рабочего класса. Слишком часто рабочие люди не думают и об этом, а надеются на счастье или на поддержку, даваемую официальною или частного благотворительностью.

При очень неразвитом состоянии общества, как, например, в Европе в Средние века и теперь во многих частях Азии, размножение народа удерживается голодною смертью. Смертность эта происходит не в обыкновенные годы, а во время неурожаев, которые при таком состоянии общества бывают гораздо чаще и сильнее, чем неурожаи, знакомые нынешней Европе. В этих странах фактический недостаток пищи или следующие за ним болезни уносят множество народа, который в следующие урожайные годы опять размножается, чтобы снова подвергнуться истреблению от голода. При состоянии общества, более развитом, даже в беднейшем классе мало людей, которые пользовались бы лишь одними предметами первой необходимости и имели их лишь в количестве, едва достаточном для поддержания жизни. Размножение людей сдерживается тут не чрезмерною смертностью, а ограничением числа рождающихся. Это ограничение производится разными способами. В некоторых странах оно результат благоразумного, сознательного самовоздержания. Рабочий народ привык в них воздерживаться. Работник понимает, что чрезмерная многочисленность семьи лишит его хорошего положения или не допустит передать такое положение детям, и не хочет подвергаться этому. Страны, в которых, сколько известно, долее, чем в других, существует высокая степень добровольного воздержания — Норвегия и некоторые части Швейцарии. О них мы имеем сведения, отличающиеся положительною достоверностью. Много фактов было собрано еще Мальтусом, а после него к ним прибавлено много других. В обеих странах население возрастает очень медленно, и его размножение задерживается не многочисленностью умирающих, а малочисленностью рождающихся. Пропорция тех и других к числу населения замечательно мала; средняя продолжительность жизни — самая высокая в Европе. Пропорция детей к числу населения меньше, пропорция людей в цвете сил больше, чем в какой бы то ни было другой стране, известной нам. Малочисленность рождений прямо ведет к продлению жизни, поддерживая народ в хорошем положении. В избежании причин болезней люди там, конечно, руководятся таким же благоразумием, как в воздержании от главной причины бедности. Достойно замечания то, что обе эти страны, столь выгодно отличающиеся от других — страны мелких поземельных собственников.

В других странах государство налагает на народ нужные правила благоразумия и предусмотрительности, которыми, быть может, не стал бы он руководиться сам: вступать в брак не дозволяется до той поры, пока вступающие в него могут доказать, что имеют обеспеченное положение. Мы читаем, что при этих законах, о которых подробнее буду говорить я впоследствии, положение народа хорошо и что число незаконнорожденных не так велико, как было бы можно ожидать. В иных странах причина воздержания находится, повидимому, не столько в личном благоразумии отдельных людей, сколько в общем и, быть может, даже случайном обычае. В прошлом столетии размножение населения в сельских округах Англии успешно задерживалось трудностью найти коттедж. Был обычай, что холостые работники жили у хозяев, на их содержании, а женатые работники в особых коттеджах. Правило английских законов о бедных, обязывавшее приход содержать живущих в нем бедняков, оставшихся без работы, делало землевладельцев нерасположенными помогать заключению браков. В конце прошлого века надобность в людях для войны и для фабрик заставила считать патриотическим делом помогать увеличению населения. В то же время стала расти у фермеров наклонность вести такой образ жизни, какой ведут богатые люди; долговременная высокость цен хлеба поддерживала их в этом, и они стали расположены держать себя подальше от низших. К этому прибавились денежные побуждения, возникавшие из злоупотреблений правилами законов о бедных, и фермеры постепенно вытеснили своих работников из своих домов в особые коттеджи, постройке которых лендлорды теперь уже не противились. Говорят, что в некоторых странах сильною задержкою размножению населения был старинный обычай, что девушка не должна выходить замуж, пока не напряла и не соткала себе много приданого. Ныне в Англии влияние благоразумия на задерживание размножения видно в том, что во время годов, дурных для фабричной промышленности, число браков уменьшается.

Но каковы бы ни были причины, по которым размножение людей в известной стране удерживается на медленной пропорции, эта пропорция быстро ускоряется при всяком ослаблении причин, ее замедлявших. Улучшение в состоянии рабочих классов почти всегда имеет последствием лишь то, что открывает временный простор размножению населения, которое быстро доходит опять до предела возможности продовольствия. Всякою выгодною переменою в своих обстоятельствах рабочие люди обыкновенно пользуются лишь для того, чтобы размножением лишить следующее поколение этой выгоды. Если общее улучшение их умственного и нравственного развития или по крайней мере возвышение нормальной меры житейского их комфорта не научает их извлечь иной, лучшей выгоды из благоприятных обстоятельств, никакой прочной пользы нельзя принесть им, и самые многообещающие планы кончаются лишь увеличением числа, а не увеличением благосостояния народа. Под их нормальною мерою благосостояния понимаю я такое положение, до которого они будут, но ниже которого не захотят они размножаться (если есть такое положение). Каждый шаг их вперед в воспитании, цивилизации, улучшении общественных отношений возвышает эту меру, и нет сомнения, что она постепенно, хотя медленно, возвышается в передовых странах Западной Европы. Продовольствие и занятие для труда никогда не возрастали в Англии быстрее, чем в последние 30 лет; но с 1821 года каждый новый цене показывает меньшее возрастание населения, чем в предыдущий период⁷⁹; масса продуктов земледелия и промышленности в Англии возрастает в прогрессивной пропорции, а пропорция рождающихся к существующему населению с каждым пятилетием становится меньше прежнего.

Впрочем, мы отложим до другого места разбор вопроса о населении по связи его с положением рабочих сословий; здесь нам должно было рассматривать население только как один из элементов производства; с этой точки зрения мы должны были указать бесконечную силу возрастания, составляющую естественное свойство населения, и причины, по которым почти всегда осуществляется лишь очень незначительная часть этой безграничной способности. Сделав это краткое указание, мы должны перейти к другим элементам.

Глава XI

Закон возрастания капитала

1. В предыдущей главе мы видели, что из трех элементов, нужных для производства (труд, капитал и земля), первый, труд, не поставляет препятствий возрастанию производства. Со стороны труда нет никаких задержек производству возрастать до беспредельной величины с неослабною быстротою. Население имеет способность увеличиваться по однообразной геометрической прогрессии. Если бы единственным условием производства был труд, оно могло бы и, натурально, стало бы увеличиваться в той же прогрессии, и не было бы этому никаких границ до того предела, когда число людей не могло бы уже возрастать по фактическому недостатку места.

Но производство имеет еще другие условия; из них сначала мы рассмотрим капитал. В известной стране, или на всем земном шаре, не может существовать больше людей, чем в состоянии продовольствоваться продуктом прежнего труда до получения нового продукта. В известной стране, или на всем земном шаре, не может быть производительных работников больше, чем сколько в состоянии продовольствоваться тою частью продукта прошлого труда, которая сбережена своим владетелем для воспроизведения, а не растрачена на его удовольствия, и которая называется капиталом. Итак, прежде всего следует нам теперь разобрать условия возрастания капитала, причины, которыми определяется быстрота его возрастания, и неизбежные границы этого возрастания.

Весь капитал — продукт сбережения, то есть отсрочки немедленного потребления для будущей пользы; потому возрастание капитала должно зависеть от двух вещей: от массы вещей, из которой может быть делаемо сбережение, и от силы расположения, влекущего делать сбережение.

Масса, из которой может быть делаемо сбережение, есть излишек продукта труда, остающийся за удовлетворением первых жизненных надобностей всех людей, занимавшихся производством (считая тут людей, трудившихся над возобновлением израсходованных материалов и над ремонтом основного капитала). Количество большее, чем этот излишек, не может быть сбережено никаким образом. Но этот излишек всегда может быть сбережен весь, хотя никогда весь не сберегается. Он служит фондом, из которого берутся продукты на удовольствия, не принадлежащие к первым потребностям жизни производителей; из которого продовольствуются все, не участвующие лично в производстве; из которого, наконец, делается приращение капитала. Он составляет действительный чистый продукт страны. Выражение «чистый продукт» часто берется в более тесном смысле, обозначая только прибыль капиталиста и ренту землевладельца, — это происходит от мнения, будто бы чистым продуктом капитала можно считать только то, что составляет выручку, получаемую владельцем капитала за покрытием его издержек. Но это понятие слишком узкое. Капитал хозяина составляет доход работников, и если этот доход превышает первые потребности жизни, он дает работникам излишек, который они могут израсходовать на удовольствия или сберечь. Этот излишек должен включаться в чистый продукт промышленности со всех тех точек зрения, с которых нам будет случай говорить о чистом продукте. Только тогда, когда он включается в чистый продукт, чистый продукт страны служит мерилом ее фактической силы, мерилом того, сколько может она сберегать на общеполезные дела или на удовлетворение надобностям частных людей, мерилом той части продукта, которой может свободно располагать страна, которую может она обращать на достижение каких-нибудь целей или на удовлетворение каким-нибудь желаниям правительства или частных людей, которую может она или растрачивать на свои удовольствия или сберегать для пользы в будущем.

Величина этого фонда, этого чистого продукта, этого избытка производства над первыми материальными надобностями производителей служит одним из элементов, определяющих величину сбережения. Чем больше остается продукта за продовольствием работников, тем больше может быть сбережено. Тем же самым отчасти определяется и количество, какое будет сбережено. Часть побуждения сберегать состоит в расчете извлекать доход из сбереженного; в том факте, что капитал, употребляемый на производство, имеет способность не только сохраняться, но давать приращение. Чем большая прибыль может быть получена от капитала, тем сильнее побуждение накоплять его. Правда, побуждение сберегать производится не всем чистым продуктом, производимым землею, капиталом и трудом страны, а только частью, которая образует вознаграждение капиталиста и называется прибылью его. Но очень понятно, даже и без объяснений, какие будут нами впоследствии представлены, что если общая производительность труда и капитала велика, то и выручки капиталиста, по всей вероятности, будут велики, и что между этими двумя вещами, величиною общего чистого продукта и величиною прибыли, должна существовать пропорциональность, хотя и не всегда равномерная.

2. Но наклонность к сбережению не вполне зависит только от внешнего побуждения к нему, только от величины прибыли, доставляемой сбережением. При одинаковости денежного побуждения эта наклонность в разных лицах и в разных обществах очень различна. Сила деятельного стремления накоплять богатства изменяется не только по различиям личных характеров, но и по разности общего положения страны и ее цивилизации. В этом, как и во всех других нравственных качествах, человеческий род представляет большие различия, по разнице обстоятельств и по степени прогресса.

Хорошо бывает, когда, говоря о предметах, полное исследование которых превышает размеры, даваемые для разбора их объемом трактата, имеешь возможность ссылаться на другие книги, в которых предмет, требующий разъяснения, изложен с большею полнотою. По вопросу о населении эту полезную услугу оказывает знаменитая книга Мальтуса; по предмету, занимающему нас теперь, я могу с такою же уверенностью сослаться на другую книгу, менее известную: New Principles of Political Economy, мистера Ре^[42]. Из всех известных мне книг ни одна не разъясняет так хорошо историческими фактами и логическими доводами причины, действием которых определяется накопление капитала.

Всякое накопление состоит в пожертвовании настоящим благом для будущего. Но выгодность такого пожертвования очень различна, а в охоте к нему бывает еще больше разницы при различных обстоятельствах.

При взвешивании будущих выгод по сравнению с настоящими, главное дело — неверность всего будущего; степень этой неверности бывает очень различна. Потому «все обстоятельства, увеличивающие вероятность того, что нашими запасами в будущем действительно воспользуемся мы сами или воспользуются люди, нами избранные», справедливо и основательно «усиливают практическое стремление к накоплению. Таким образом, здоровый климат, здоровое занятие, увеличивая вероятность продолжительной жизни, ведет к увеличению этой стоимости. Люди, посвятившие себя здоровым занятиям и живущие в здоровых странах, гораздо более способны к бережливости, чем люди, находящиеся в нездоровых или опасных занятиях, живущие в климатах, вредных для человека. Матросы и солдаты расточительны. В Вест-Индии, в Новом Орлеане, Ост-Индии господствует расточительный образ жизни. Но те же люди, переселившись в здоровые страны Европы, начинают жить экономно, если не попадут в водоворот безумного светского мотовства. Война и повальные болезни всегда приводят за собою, в числе других зол, мотовство и роскошь. Точно так же благоприятствует усилению бережливости все то, что упрочивает безопасность общественных дел. В этом отношении сильное влияние принадлежит общему господству законности и порядка, вероятности продолжительного мира и спокойствия» (Ре, стр. 123). Чем полнее безопасность, тем больше силы будет в деятельном стремлении к накоплению. Где собственность небезопасна или где часты разорительные катастрофы, там немногие будут сберегать, да и те, которые станут сберегать, будут находить побуждение к этому не иначе, как только при высоком проценте прибыли на капитал: только высокость процента может заставлять их предпочитать сомнительное будущее соблазну настоящего наслаждения.

Вот соображения, по которым рассудок решает, удобно ли бывает заботиться о будущих выгодах на счет настоящего. Но расположение делать это пожертвование зависит не от одной выгодности расчета. Наклонность к сбережению часто бывает гораздо слабее, нежели как требовал бы рассудок; в другие времена она превосходит меру рассудительности.

Недостаток силы в стремлении к сбережению может происходить от непредусмотрительности о самом себе или от беззаботности о других людях. Непредусмотрительность может зависеть от умственных и от нравственных причин. Отдельные люди и общества на очень низкой степени умственного развития всегда непредусмотрительны. Судя по всему, известная степень умственного развития необходима для того, чтобы отдаленные соображения и в особенности соображения о будущем имели какую-нибудь силу над воображением и волею. Что недостатком заботливости о других уменьшается склонность к сбережению, в этом согласится каждый, подумав, как много делается ныне сбережений, имеющих своею целью не столько наши собственные выгоды, сколько выгоды других: воспитание детей, устройство их карьеры, будущие интересы других родных, желание помочь деньгами или временем осуществлению вещей, полезных для общества или частных лиц. Если бы люди постоянно имели то расположение мыслей, к которому несколько приближались они в период падения Римской империи⁸⁰. — если бы они вовсе не заботились ни о своих детях, ни о друзьях, ни об обществе, ни о чем, что будет после них, то они редко отказывали бы себе в каком-нибудь наслаждении для сбережения, превышающего меру необходимости их будущих лет, а этот запас они обрашали бы в пожизненные доходы или в какую-нибудь иную форму, по которой их имущество кончалось бы вместе с их ж"энью.

3. По этим умственным и нравственным причинам, между разными отделами человеческого племени существует большая разница в силе деятельного стремления к сбережению, и разница эта больше, чем обыкновенно думают. Общее низкое положение цивилизации часто бывает следствием не столько других причин, обращающих на себя больше внимания, сколько недостатка именно этой склонности. Например, в положении охотнического племени, «человек, можно сказать, по необходимости непредусмотрителен и беззаботен о будущем, потому что в этом состоянии будущее не представляет ничего такого, что можно бы наверное предусмотреть, что зависело бы от человека… Кроме недостатка побуждений обеспечивать нужды будущего средствами настоящего, у человека тут недостает в соображении и в деятельности привычки постоянно связывать в уме отдаленное будущее с настоящим и представлять ряд событий, которыми соединяются они. Потому, если даже являются у него побуждения, могущие произвести эту мысленную связь, ему нужно еще приучить себя думать и действовать так, чтобы эта связь получила прочность в его мыслях».

Вот пример тому: "По берегам реки св. Лаврентия стоит несколько маленьких индийских деревень. Они вообще окружены большими пространствами земли, на которых лес истреблен, повидимому, уже давно; кроме того, к ним принадлежат обширные леса. Расчищенная земля почти вовсе, можно сказать, не возделывается, и в лесах не проложено путей к полям. А между тем земля плодородна; да если б и не была плодородна, удобрение кучами лежит подле их домов. Если бы каждое семейство огородило пол-экра земли, вспахало его, засадило картофелем или засеяло маисом, этот участок дал бы семейству продовольствие на целые полгода. Но они от времени до времени подвергаются крайней нужде; она, вместе с пьянством, которому они предаются, когда могут, быстро уменьшает их число. Эта странная для нес апатия главным образом происходит не от нелюбви к труду: напротив, они работают очень усердно, если вознаграждение следует за трудом немедленно. Кроме своих специальных занятий охотою и рыболовством, они много работают на больших лодках, ходящих по реке св. Лаврентия: нанимаются гребцами на них или водят их на шестах: они всегда доставляют большую часть прибавочных работников, нужных для проведения плотов по быстрым местам. Не производится их апатия и отвращением к земледельческому труду. Правда, есть у них предубеждение против него, но предубеждения всегда уступают нужде, трудно рождаться только принципам образа действий. Когда вознаграждение за земледельческий труд быстро и велико, они становятся и земледельцами. На озере св. Франциска, близ индийской деревни Сен-Реджиса, есть маленькие острова, удобные для посева маиса, растения, дающего урожай сам-100 и доставляющего, даже в недозрелом виде, приятное и питательное блюдо. Они каждый год засевают клочки лучшей земли на этих островах, чтобы есть полусозрелый маис. По своему положению эти посевы недоступны скоту, потому не нужно огораживать их; если бы нужна была эта прибавка к труду, я думаю, они пренебрегли бы островами, как пренебрегают местами подле своих деревень. Места эти прежде были, повидимому, под посевом. Но теперь скот соседних колонистов стал бы уничтожать неогороженные посевы, и надобность в этом прибавочном труде заставила их отказаться от возделывания. Она требовала от них работы, вознаграждение за которую приходит с медленностью, непропорциональною силе деятельного стремления к накоплению в этом маленьком обществе.

«Замечательно то, что работы, за которые они принимаются, они исполняют очень заботливо. Они прекрасно полют и копают свои небольшие посевы. Они увидели из опыта, что самая небольшая небрежность в этом отношении сильно уменьшает урожай, и поступают сообразно с этим наблюдением. Явным образом только отдаленность вознаграждения за труд, а не тягость самого труда мешает им расширить свои пашни. Я слышал, что некоторые из племен, живущих далее в глубину страны, употребляют на земледелие даже гораздо больше труда, чем белые. Они засевают все одни и те же участки, не удобряя их: потому земля не родила бы ничего, если бы самым заботливым образом не растирали ее в порошок и заступом и руками. Белый человек на их месте расчистил бы новый участок, который, вероятно, едва вознаградил бы его работу на первый год; но он дождался бы себе вознаграждения в следующие годы. Индийцу следующие годы кажутся так далеки, что не производят на него сильного впечатления, а для вознаграждения, получаемого через несколько месяцев, он работает усерднее белого человека» "(Ре, стр. 136).

Этот рассказ подтверждается опытом иезуитов в их интересных усилиях цивилизовать парагвайских индийцев⁸¹. Они возбудили к себе в этих дикарях чрезвычайное доверие, приобрели на них такое влияние, что изменили весь образ их жизни. Индийцы во всем слушались их, безусловно повиновались им. Иезуиты водворили мир между ними. Они научили их всем операциям европейского земледелия и многим из труднейших искусств. Повсюду виднелись у них, говорит Шарльвуа, «мастерские ювелиров, живописцев, скульпторов, часовщиков, столяров, плотников, красильщиков и проч.». Эти работы производились не в личную пользу ремесленников; продукт их был в полном распоряжении миссионеров, управлявших народом деспотически, по его доброму согласию на то. Итак, препятствия, возникавшие из отвращения от труда, были совершенно побеждены. Существенным затруднением была непредусмотрительность индийцев, их неспособность думать о будущем и возникавшая из того необходимость самого неослабного и мелочного надзора за ними со стороны их учителей. «Например, если миссионеры оставляли на их собственную заботу волов, которыми они пахали, индийцы в своей несообразительной беззаботности могли оставлять их на ночь не выпряженными из плуга. Бывали примеры и хуже того: индийцы резали волов себе на ужин и, слыша упрек за это, думали, что достаточно оправдываются, говоря: нам хотелось есть… Отцы миссионеры, по словам Уллоа, должны ходить по их домам, осматривая, что им нужно: без того индийцы ни о чем не позаботились бы. Миссионерам надобно находиться и при резании скота, смотреть, чтобы мясо делилось поровну и чтобы часть его не бросалась». — «Но при всей заботливости этого надзора, говорит Шарльвуа, при всех своих предосторожностях для предотвращения недостатка в первых потребностях жизни, миссионеры бывают иногда в большом затруднении. Индийцы часто не оставляют себе нужного запаса пищи, даже на посев. А если бы не смотреть за ними, они вообще оставили бы себя без всяких средств к поддержанию жизни» (стр. 140).

Китайцы заслуживают внимания, как представители того состояния силы деятельного стремления к накоплению, которое занимает средину между описанным теперь положением дел и европейскими обычаями. Судя по многим особенностям их личных привычек и общественного положения, можно предположить, что они владеют благоразумием и умением обдумывать свой образ действий больше других азиатцев и меньше европейцев. Вот свидетельство, доказывающее, что это так:

«Прочность работ — одно из главных качеств, обозначающих высокую степень деятельного стремления к накоплению. По свидетельству путешественников, прочности в китайских работах гораздо меньше, чем в соответствующих им европейских. Говорят, что за исключением жилищ высшего сословия, дома у китайцев строятся вообще из сырого кирпича, глины, из плетня, набитого землею, а потолки из тростника, привязанного к перекладинам. Трудно представить себе постройки, менее фундаментальные и прочные. Перегородки в домах делаются из бумаги, которую надобно переменять каждый год. То же надобно сказать о их мебели, посуде и других орудиях: они почти все делаются из одного дерева, металлов очень мало входит в их состав; потому они скоро портятся и совершенно ломаются. Если б у них было больше силы в деятельном стремлении к накоплению, они делали бы свои орудия из материалов, выделка которых требует большого расхода, но которые зато гораздо прочнее. По этому же самому у них остается невозделано много такой земли, которая в других странах обрабатывалась бы. Все путешественники говорят, что в Китае лежат заброшены большие пространства земли, в особенности болотистой. Обратить болото в пашню — дело, вообще требующее нескольких лет. Место предварительно нужно осушить канавами, потом надолго оставить сушиться солнцем, и надобно долго хлопотать над ним, пока оно станет давать жатву. Жатва на нем бывает обыкновенно очень изобильна, но бывает надобно долго ждать этого вознаграждения. Возделывание такой земли требует больше силы деятельного стремления к накоплению, чем имеют китайцы.

„Продукт жатвы всегда бывает запасом на будущее, средством удовлетворения будущих нужд, и поступать с ним должно по общим правилам, которых требует употребление запасов. Главная жатва в Китае — рис; она бывает два раза в год, в июне и октябре. Потому запас должно делать на восемь месяцев, от октября до июня, и предусмотрительность китайцев должна цениться по уменью их ограничивать себя в начале этого времени, чтобы не нуждаться в конце его. По всему видно, что ограничивать себя они умеют очень плохо. Патер Переннен (долго живший в знакомстве с китайцами всех сословий и притом один из самых умных людей между иезуитами, бывшими в Китае) утверждает, что у них в этом отношении очень недостает предусмотрительности и умеренности и что недостаток ее причина частых голодных годов, бывающих в Китае“.

На китайцах еще виднее, чем на полу-обратившихся к земледелию индийцах, что возрастанию производства мешает у них недостаток не трудолюбия, а предусмотрительности. „В тех вещах, где вознаграждение следует за трудом скоро, где работы таковы, что скоро дают результат, для которого производятся, большие успехи, сделанные китайцами в искусствах, сообразных с природою их страны и их нуждами“, дают энергию и успешность их промышленности. „Благодаря теплому климату, естественному плодородию почвы, приобретенному жителями знанию того, какие земледельческие продукты дают выгоднейший урожай, китайцы почти из всякого клочка земли умеют очень быстро извлекать продукт, которым, по их мнению, с избытком вознаграждается труд ее обработки. Они собирают в год обыкновенно две, иногда три жатвы. Обыкновенный посев у них рис — хлеб очень плодородный, и при их искусстве он, разумеется, дает очень обильные сборы почти на всякой местности, которую можно обратить под пашню без долгого труда. Потому нет в Китае куска земли, которая не была бы под посевом, если только можно засеять ее без долгих подготовлений. Китайцы взбираются на холмы, даже на горы и обращают их в террасы; вода, глазное условие плодородия в их земле, проводится на каждый кусок нивы канавами или поднимается очень удобными и простыми машинами, которые с незапамятных времен употребляются этим странным народом. Дело это очень облегчается для них тем, что почва даже по горам очень глубока и покрыта толстым слоем растительных остатков. Но еще замечательнее охота, с какою они обращают в пригодные для них вещи неудобные для обработки материалы, если труд скоро может принести результат, для которого совершается. Свидетельством тому служат часто встречающиеся на их озерах и реках постройки, подобные пловучим садам перувианцев, — плоты, покрытые растительною землею и служащие нивами. Труд очень скоро тут извлекает выручку из материалов, над которыми работает. Нельзя представить ничего роскошнее растительности на этой богатой почве, когда быстрому действию благоприятного солнца помогает обилие влаги. Но мы уже говорили, что не так бывает, когда вознаграждение за труд далеко, хотя и обильно. Европейские путешественники изумляются, видя эти маленькие пловучие фермы подле болот, которые для превращения в нивы нужно было бы лишь осушить; им странно кажется, что китайцы употребляют свой труд не на материк, где его результаты были бы долговечны, а на сооружения, портящиеся и пропадающие в несколько лет. Но китайцы думают о будущих годах меньше, чем о настоящем лете. Для настоящего у них много, для будущего мало силы деятельного стремления к накоплению. Соображения европейца простираются на отдаленное будущее, и он дивится на китайцев, которые своей непредусмотрительностью и недостатком заботы об отдаленных годах осуждены на вечную тяжелую работу и на бедность, кажущуюся ему невыносимой. Горизонт китайцев не имеет такой обширности. Они довольствуются тем, чтобы жить со дня на день, и привыкли даже тяжелую жизнь считать счастьем“ (Ре, стр. 151—155).

Когда страна довела свое производство до размера, в каком, при существующем состоянии знаний, оно дает сумму выручки, соразмерную средней силе деятельного стремления к накоплению в этой стране, она достигла того, что называется неподвижным состоянием, — достигла такого состояния, при котором уже не будет делаться прибавлений к капиталу, если не произойдет или улучшения в производительных искусствах, или увеличения в силе стремления к накоплению. При неподвижном состоянии, хотя сумма капитала и не увеличивается в обществе, но из отдельных людей одни становятся богаче, другие беднее. Люди, в которых степень запасливости ниже общего уровня, беднеют, их капитал погибает и оставляет место для сбережений, делаемых людьми, в которых деятельное стремление к накоплению выше общего уровня, и которые, натурально, становятся покупщиками земель, фабрик и других орудий производства, принадлежавших менее запасливым их соотечественникам.

От каких причин происходит то, что выручка за капитал в одних странах бывает больше, чем в других, и почему при известных обстоятельствах прибавочному капиталу становится невозможным найти себе помещение иначе, как с понижением выручки, это разъяснится в одном из следующих отделов. Если справедливо мнение, что Китай достиг неподвижного состояния, значит, накопление капитала уже прекратилось в нем на степени очень высокой выручки, — как высока она, показывается тем, что в Китае величина процентов по закону 12, а в действительности, как говорят, от 18 до 36. Потому надобно полагать, что количество капитала, большее существующего ныне в этой стране, не может найти себе занятия с такою высокою пропорциею прибыли, а прибыль менее высокая не представляет китайцу такой привлекательности, чтобы он отказывался для нее от настоящего наслаждения. Какая противоположность с Голландиею, где в цветущий период правительство занимало деньги по 2 процента, а частные люди с хорошим обеспечением по три процента! Китай не такая страна, как Бурма или государства индийских раджей, где громадность процента служит необходимым вознаграждением за риск, которому подвергают кредитора недобросовестность или бедность государства и почти всех частных должников. Потому, если действительно справедливо, что возрастание капитала остановилось в Китае при такой огромности вознаграждения, это значит, что у китайцев деятельное стремление к накоплению, иначе говоря, уменье ценить будущее по сравнению с настоящим, гораздо слабее, чем почти у всех без исключения европейских народов.

4. До сих пор мы говорили о странах, в которых средняя сила стремления к накоплению не достигает размера, одобряемого разумом и здравым расчетом при существовании порядочной безопасности. Теперь нам надобно сказать о других, в которых она решительно превышает эту меру. В тех странах Европы, которые отличаются особенным благосостоянием, можно найти множество людей расточительных; в некоторых из них (и особенно в Англии) обыкновенная степень экономии и предусмотрительности между людьми, живущими физическим трудом, не может быть названа высокою; но есть в этих странах многолюдная часть общества, в которой дух накопления так силен, что признаки быстрого возрастания богатств бросаются в глаза каждому. Эту часть общества составляют сословия фабрикантов, торговцев и люди свободных профессий, — сословия, которые, вообще говоря, имеют больше средств и больше побуждений к сбережению, чем другие сословия. Огромность капитала, ищущего занятий в этих странах, возбуждает удивление, когда особенные обстоятельства, привлекая значительную часть его на один путь, например, на построение железных дорог или на спекуляции заграничными фондами, обнаруживают великость всей его массы.

В Англии много обстоятельств, придающих особенную силу этой наклонности к накоплению. Англия давно избавлена от военных опустошений; в ней раньше, чем в других землях, собственность оградилась о г военного насилия и произвольного грабежа; от этого возникла давняя, наследственная уверенность в безопасности имущества, на время передаваемого владельцем в чужие руки; в других странах эта уверенность почти везде не так стара и менее твердо упрочилась. Географические причины, заставившие Великобританию искать могущества и значения больше в промышленности, чем в природных средствах, обратили к фабрикам и торговле большую пропорцию самых предприимчивых и энергических характеров, чем в других странах; они стали удовлетворять своим надобностям и честолюбию производством и сбережением, а не присвоением произведенного и сбереженного другими. Много тут зависело и от хороших политических учреждений Англии: давая простор индивидуальной свободе действия, они ободрили людей в деятельности и надежде на самих себя, а свободою, какую предоставляют образованию товариществ, они облегчают возникновение больших промышленных предприятий. С другой стороны, те же самые учреждения дают самое прямое и сильное возбуждение стремлению обогащаться. Ранний упадок феодализма устранил или очень ослабил ненавистное различие между сословиями, коренное занятие которых — промышленность, и сословиями, привыкшими презирать их. Возникла политическая система, делающая богатство истинным источником политического влияния, и богатство, независимо от своей внутренней цены, получило еще другую, фиктивную. Оно стало синонимом власти, а власть, приписываемая предмету общественным мнением, дает ему и действительную власть; потому богатство стало главным источником личного высокого положения, мерилом и свидетельством успеха в жизни. Подняться из одного общественного круга в другой, высший круг — вот главная цель людей среднего сословия в Англии; а средством к тому служит богатство. Но быть богатым, не работая, до сих пор постоянно считается положением более почетным, чем приобретать богатство трудом; потому целью честолюбия становится то, чтобы довести свои сбережения до размера, не только дающего большой доход при промышленном употреблении, но и по прекращении промышленных занятий доставляющего изобильный доход владельцу, живущему реализованным имуществом. Действие этих причин очень усиливается в Англии тою чрезвычайною неспособностью народа к личному наслаждению, которая составляет отличительную черту стран, испытавших влияние пуританства. Но, облегчаясь слабостью влечения к удовольствиям, накопление затрудняется в Англии сильною любовью к расходам. Связь между личною важностью человека и видом богатства так тесна, что пошлое желание блистать большими расходами имеет силу страсти в многочисленных членах известных сословий такой нации, которая, вероятно, меньше всех наций целого света получает удовольствия от расточительности. От этого обстоятельства деятельное стремление к накоплению никогда не достигало в Англии такой высокой энергии, как в Голландии, где нет праздных богатых сословий, подающих примеры безрассудного мотовства, и промышленный класс, владевший тою существенною силою, с которою всегда соединено влияние на общество, имел свободу установить свою собственную норму образа жизни и приличий, а потому привычки общества остались экономны и нетщеславны.

Итак, в Англии и в Голландии стремление к накоплению давно уже имеет такую силу, что для своего действия не нуждается в обильных выручках, которые нужны ему в Азии. Теперь другие европейские страны, быстро следующие примеру Англии в этом отношении, почти все дошли также до подобного развития. Стремление к накоплению возбуждается к действию в этих странах столь низким процентом прибыли, что накопление не замедляется с течением времени, а, напротив, идет, судя по всему, быстрее, чем когда-нибудь, и второе условие для возрастания производства, возрастание капитала, не показывает никакого признака, что может стать недостаточным. Насколько зависит производство от этого элемента, возможности возрастания производства нельзя назначить никакого предела.

Прогресс накопления, конечно, значительно задержался бы, если бы выручка с капитала спустилась еще ниже, чем теперь. Но каким образом возрастание капитала может вести к такому последствию? При этом вопросе мысль обращается к последнему из трех условий производства. Граница производству не полагается существованием необходимого предела для первых двух элементов, для труда и капитала; потому она должна заключаться в качествах единственного из этих элементов, по самой сущности своей ограниченного в своем количестве. Граница производству должна полагаться качествами земли.

Глава XII

Закон возрастания продукта от земли

1. От других элементов производства, от труда и капитала, земля отличается тем, что не может возрастать безгранично. Ее пространство ограниченно, а пространство производительнейших сортов ее еще больше ограниченно. Очевидно также, что не неограниченно и количество продукта, которое можно получить на данном пространстве земли. Эта ограниченность количества земли и ограниченность ее производительности составляют истинные границы возрастанию производства.

Конечно, всегда люди ясно понимали, что эти две границы последний предел возрастанию производства. Но никогда не бывало ни одного примера, чтобы производство достигало этого окончательного предела: нет страны, в которой вся земля, способная производить пищу, возделана в таком совершенстве, что нельзя было бы (даже и без новых успехов в земледельческом знании) получить с нее больше продукта, чем теперь; а значительная часть земной поверхности остается еще совершенно невозделана. Потому обыкновенно думают (и очень натурально предполагать это с первого взгляда), что для настоящего времени всякое ограничение производства или населения с этой стороны находится на неизмеримом расстоянии от нас, и что должны протечь века, пока возникнет практическая необходимость принимать в серьезное соображение закон этого ограничения.

Я полагаю, что это ошибка, и притом самая серьезная из всех ошибок, какие только встречаются в области политической экономии. Вопрос этот самый важный, самый основной из всех ее вопросов; в нем заключается решение всех вопросов о причинах бедности в богатом и промышленном обществе, и без ясного понимания этого предмета бесполезно идти далее в нашем исследовании.

2. Границу, полагаемую производству качествами почвы, не надобно воображать подобною стене, которая стоит неподвижно на известном месте и не задерживает движения, пока совершенно не останавливает его. Скорее можно сравнить эту границу с очень эластичною и растяжимою повязкою, которая, как бы сильно ни была растянута, все-таки может быть растянута еще шире, но которая стесняет задолго прежде, чем растянется до последнего предела, и стеснение от которой тем сильнее, чем ближе к этому пределу раздвигается она.

Лишь только достигает земледелие известной, не очень высокой степени развития, лишь только люди начинают заниматься возделыванием земли с некоторою энергиею, лишь только явились у них сколько-нибудь порядочные земледельческие орудия, земледельческое производство подчиняется действию закона, что при данном положении земледельческого искусства и знания увеличение труда не дает пропорционального увеличения в продукте, удвоение труда не удвоивает продукта, или, выражая то же самое иными словами, каждое возрастание продукта получается более, чем пропорциональным возрастанием в приложении труда к земле.

Этот общий закон земледельческой промышленности — самая важная теорема политической экономии. Если бы закон этот был не таков, почти все феномены производства и распределения богатства были бы не таковы, как теперь. Самые коренные из заблуждений, еще господствующих по нашему предмету, проистекают из того, когда люди не замечают, что этот закон действует под наружными причинами, на которых останавливают они внимание, что второстепенные влияния принимаются за коренные причины явлений, форма и способ которых, может быть, и видоизменяется от них, но сущность которых определяется одним этим законом.

Когда для увеличения продукта человек обращается к худшей земле, то очевидно, что продукт не увеличится в одной пропорции с трудом. Самое выражение „худшая земля“ показывает, что это земля, которая при равном труде дает меньшее количество продукта. Земля может быть хуже другой земли или по плодородию, или по положению. Одна требует большей пропорции труда на произрастание продукта, другая на перевоз его к рынку. Если земля А при данном расходе на рабочую плату, удобрение и т. д. производит 1 000 квартеров пшеницы и если, для получения другой тысячи квартеров, мы должны обратиться к земле В, которая или менее плодородна, или более отдалена от рынка, то 2 000 квартеров будут стоит больше, чем двойной пропорции труда, расходовавшегося на первую тысячу, и земледельческий продукт возрастет в пропорции меньшей, чем возрос труд, употребляемый на производство.

Вместо того, чтобы возделывать землю В, было бы можно заставить высшею обработкою земли А производить вдвое. Можно было бы пахать или боронить ее два раза, вместо одного; или копать ее заступом, вместо того чтобы пахать после распашки; или пройти по ней катком, вместо бороны, чтобы лучше обратить в порошок; или чаще и лучше полоть; можно было бы употребить инструменты лучшей отделки или лучшего устройства; употреблять больше удобрения или удобрение более дорогих сортов; старательнее смешивать удобрение с землею, — все это некоторые из числа способов получать с данной земли продукт больший прежнего, и если надобно получить его, то обыкновенно употребляются те или другие из этих способов. Но такая прибавка получается посредством увеличения издержек в пропорции, превышающей увеличение продукта; это видно из того, что возделываются тогда же земли худшего качества. Земли худшие или более отдаленные от рынка натурально дают меньший продукт, и увеличившийся запрос удовлетворяется продуктом их не иначе, как с увеличением издержек, стало быть, и цены. Если бы прибавка в запросе могла попрежнему удовлетворяться продуктом лучших земель через приложение к ним большего труда и капитала по стоимости, не превышающей пропорцию той, sa какую получалось первоначально требовавшееся от этих земель количество продукта, собственники или фермеры этих земель могли бы подорвать дешевизно_ю всех других производителей и захватить весь рынок. Тогда земли менее плодородные или более отдаленные могли бы возделываться лишь собственниками, и только для прокормления или для поддержания независимости самих собственников, но никак никому не могло бы быть выгодным брать их в наймы для прибыли. А с них можно получать прибыль, достаточную для привлечения капитала к такому употреблению, — это показывает, что возделывание лучших земель достигло такой степени, за которую дальнейшее приложение к ним труда и капитала никак уже не даст большей выручки, чем какая может быть, при равном расходе, получена с земель, менее плодородных или находящихся в менее выгодном местоположении.

Заботливое возделывание земли в английских или шотландских округах, имеющих усовершенствованное земледелие, служит симптомом или следствием более тяжелых условий, которых стала требовать земля для увеличения продукта. Эта усовершенствованная обработка требует гораздо большей пропорции расходов, чем хозяйство по более поверхностной системе; для того, чтобы она стала прибыльною, нужны более высокие цены, и такая обработка не была бы принята, если бы доступна была земля столь же плодородная и еще не занятая. Если требуемое обществом прибавочное количество продукта можно получать с новой земли столь же хорошего качества, как прежняя, то не будет никакой попытки извлекать из земли количество продукта, сколько-нибудь приближающееся к тому, что она дает при способах обработки, считающихся в Европе наилучшими. Обработка земли доводится до такой степени, чтобы получалась выручка в наибольшей пропорции к употребленному труду, но выше этого обработка не ведется, и количество труда, превышающее эту степень, употребляется на другие дела. „Нескоро примиряется английский глаз с жидкостью жатвы и нестарательным, по нашему мнению, хозяйством в Соединенных Штатах, говорит путешественник, недавно посещавший эту страну. Мы забываем, что где земли так много, а труд так дорог, как здесь, там надобно следовать совершенно не тому расчету, какой господствует в наших многолюдных странах, и что результатом будет, разумеется, недостаток полной отделки во всем, что требует труда“ (Letters from America, by John Robert Godley, том I, стр. 52. Смотр. также Lyell’s Travels in America, том II, стр. 83). Из двух причин, которые приводит Годли, настоящее объяснение делу дается, по моему мнению, изобилием земли, а не дороговизною труда; потому что, как бы дорог ни был труд, но если недостает пищи, он всегда употреблен на ее производство предпочтительно перед всяким другим производством. Дело в том, что этот труд успешнее достигает своего результата, когда прилагается к новой земле, чем когда бы употреблялся на более высокую обработку уже возделываемой земли. Прилагать к американским землям высокое европейское возделывание станет выгодно лишь тогда, когда не останется там новых земель, кроме таких, которые по своей отдаленности или плохому качеству станут требовать значительного повышения цен, для придания выгодности своему возделыванию. До той поры исключением могут служить разве лишь подгородные земли, на которых сбережение в издержках перевозки может вознаграждать за значительно меньшую выручку в самом количестве продукта их. Как американская обработка относится к английской, точно так же обыкновенная английская обработка относится к фламандской, тосканской или Terra di Lavoro, где приложением гораздо большего количества труда получается значительно больший валовой продукт, но получается в такой пропорции к труду, которая человеку, возделывающему землю только для коммерческой прибыли, была бы выгодна лишь при гораздо высших ценах на земледельческие продукты.

Принцип, изложенный нами теперь, должен быть понимаем, конечно, с некоторыми объяснениями и ограничениями. Даже и тогда, когда земля уже так высоко возделана, что увеличение труда на нее или увеличение обыкновенного ежегодного подготовления ее не дало бы выручки, пропорциональной расходу, может быть, что приложение гораздо большего прибавочного труда и капитала на улучшение самой почвы дренированием или долговечным удобрением будет вознаграждено продуктом так же щедро, как самые первые части труда и капитала. Иногда может быть, что пропорция вознаграждения за эти прибавочные части будет даже больше. Этого не могло бы случиться, если бы капитал всегда искал и находил наивыгоднейшее употребление. Но если наивыгоднейшее употребление таково, что вознаграждение за него надобно ждать дольше, чем за менее выгодное, то предпочтение ему будет дано лишь на очень высокой степени промышленного развития. Да и на этой высокой степени существуют иногда по владению землею и по найму ее такие законы и обычаи, которые не дают свободному капиталу страны простора обращаться на земледельческие усовершенствования. Потому добавочный продукт, требуемый увеличившимся населением, получается иногда высшею обработкою по возрастающей стоимости, между тем как известны и доступны способы получать его без возрастания стоимости. Если бы нашелся капитал на то, чтобы в следующем году сделать над землею Великобритании и Ирландии все известные и признанные нужными улучшения, которые выгодны при существующих ценах, то есть должны увеличить продукт пропорционально или больше, чем пропорционально расходу, — если бы произошло это, результатом был бы тог факт (особенно верный, если включать в это предположение Ирландию), что земля низшего качества надолго стала бы не нужна для земледелия; вероятно, прекратилась бы обработка значительной части тех менее производительных земель, находящихся ныне в обработке, которые не пользуются особенно выгодным положением; или, быть может, сокращение возделывания состояло бы преимущественно в том, что ежегодное подготовление земли и обработка ее стали бы менее высоки (потому что улучшения, нами предполагаемые, состоят не столько в улучшении хорошей земли, сколько в обращении дурной земли в хорошую; таким образом, наше земледелие возвратилось бы к характеру, похожему на американскую обработку, а совершенно брошены были бы только те из плохих земель, которые оказались бы неспособными к улучшению. Тогда пропорция общего продукта всей возделываемой земли к израсходованному на него труду стала бы выше прежней, и общий закон уменьшения выручки от земли был бы на время отстранен, соразмерно этой перемене. Но никто не может предположить, чтобы даже в этом случае весь продукт, нужный для страны, возможно было получить только с самых лучших земель и с тех, которые сравниваются с самыми лучшими, благодаря выгоде своего положения. Конечно, значительная часть продукта продолжала бы производиться в менее выгодных условиях и с пропорциею выручки Меньшею, чем какая получается с наилучших или находящихся в наивыгоднейшем положении земель. А по мере того, как дальнейшее возрастание населения требовало бы нового увеличения производства, общий закон возвращал бы свою силу, и дальнейшее увеличение продукта стало бы получаться с расходованием труда и капитала в пропорции, большей прежнего.

3. Продукт земли, при одинаковости обстоятельств, возрастает в пропорции меньшей, чем возрастает употребляемый на него труд, — это, как мы сказали, всеобщий закон земледельческой промышленности, допускающий лишь случайные и временные исключения. Но были писатели, отвергавшие этот принцип и самоуверенно ссылавшиеся на опыт в подтверждение того, будто бы выручка с земли получается на высокой степени возделывания не в меньшей, а в большей пропорции, чем на менее высокой степени, будто бы когда на возделывание употребляется много капитала, выручка бывает больше, чем когда его употребляется мало. Эти писатели утверждают, что даже самая худшая земля, возделываемая ныне, производит не только На каждый экр, но и на данное количество приложенного к ней труда столько пищи, сколько получали наши предки с плодороднейших земель Англии.

Очень может быть, что это правда; и если это не вполне правда, то в значительной степени действительно правда. Бесспорно то, что ныне производством пищи на все население занята меньшая пропорция населения, чем в прежние времена нашей истории. Но этим вовсе не доказывается, чтобы не существовал закон, о котором мы говорили, а доказывается только то, что существует какая-нибудь сила, противоположная ему и могущая на время превозмогать его. Действительно, есть такая сила, находящаяся в постоянном противодействии закону уменьшения выручки от земли, и мы теперь должны перейти к рассмотрению этой силы. Она не иное что, как прогресс цивилизации. Я употребляю это общее и несколько неопределенное выражение, потому что факты, участвующие тут, так разнообразны, что едва ли мог бы обнять все их какой-нибудь термин менее обширного значения.

Из этих фактов прежде всего представляется мысли прогресс земледельческого знания, искусства и земледельческих изобретений. Улучшенные земледельческие процессы бывают двух родов: одни дают земле способность производить абсолютно большее количество продукта, без соразмерного увеличения труда; другие не имеют силы увеличивать продукт, но зато уменьшают количество труда и издержек, которыми он приобретается. К первым надобно причислить уничтожение парового поля введением плодопеременной системы и введением новых растений, выгодным образом входящих в севооборот. Перемену, совершенную в британском земледелии в конце прошлого века введением севооборота с репою, представляют истинною революциею. Действие этих усовершенствований состоит, во-первых, в том, что они дают земле способность ежегодно производить жатву, вместо того, чтобы оставаться праздною из каждых двух или трех лет один год, и, во-вторых, в том, что прямо увеличивается ее производительность: чрезвычайное увеличение в числе скота, производимое увеличением количества корма, дает более обильное удобрение для хлебных полей. За этим следует введение новых растений, дающих большее количество пищи (например, картофель), или более производительных пород прежних растений (например, шведская репа). К тому же разряду усовершенствований надобно причислить расширение знаний о качествах разных удобрений и о лучших способах употреблять их; введение новых и сильнейших удобрений (например, гуано) и обращение таких, которые прежде бросались, на удобрение земли; изобретения, подобные распахиванию подпочвы или дренажу, от которых так сильно увеличивается продукт некоторых сортов земли; умножение числа животных, потребляющих и обращающих в человеческую пищу вещества, которые без них пропадали бы, и т. д. К усовершенствованиям второго рода, которыми уменьшается количество труда, но не увеличивается производительность земли, принадлежат: улучшения в устройстве орудий, введение новых орудий, сокращающих ручную работу (например, веяльной и молотильной машин), более искусное и экономное приложение мускульного труда (например, столь медленно распространявшееся в Англии введение шотландского способа пахать парою лошадей, запряженных рядом, при одном человеке, вместо пахания тремя или четырьмя лошадьми цугом, при двух людях). Эти усовершенствования не увеличивают производительности земли; но они так же, как и усовершенствования первого рода, противодействуют стремлению стоимости производства земледельческих продуктов возвышаться вместе с возрастанием населения и запроса.

Улучшение средств сообщения по своему действию подобно земледельческим усовершенствованиям второго рода. Хорошие дороги равносильны хорошим орудиям. В извлечении ли продукта из земли, или в перевозке его к местам потребления происходит сбережение труда, это все равно. Не говорим уже о том, что самый труд возделывания уменьшается от всякого уменьшения в стоимости привоза удобрения из отдаленных мест, всяким облегчением многочисленных операций перевозки с места на место, происходящих в пределах самой фермы. Железные дороги и каналы в сущности составляют уменьшение стоимости производства всех предметов, отправляемых по ним на рынок, а в буквальном смысле слова — ими уменьшается стоимость производства всех тех предметов, производству которых они помогают перевозкою материалов и орудий для их выделки. При них может быть возделываема земля, которая иначе не вознаградила бы возделывателей без повышения цены. Такое же действие по отношению к пище или материалам, привозимым из-за моря, оказывают усовершенствования в мореходстве.

Из этих соображений видим, что много есть чисто механических усовершенствований, не имеющих, повидимому, никакой особенной связи с земледелием, но все-таки дающих возможность получать данное количество пищи с меньшим расходованием труда. Какое-нибудь большое усовершенствование в выплавке чугуна должно вести к удешевлению земледельческих орудий, к уменьшению стоимости железных дорог, вагонов и телег, судов, быть может, и домов, и многих других вещей, на которые чугун и железо не употребляются теперь по своей дороговизне; а всем этим уменьшилась бы стоимость производства пищи. Такое же последствие должны иметь всякие усовершенствования в тех процессах, которым подвергается хлеб по отделении от земли, и которые можно назвать уже мануфактурными. Первое приложение силы ветра или воды к молотьбе хлеба вело к такому его удешевлению, какое могло бы произойти разве лишь от самого важного открытия в земледелии; всякое большое усовершенствование в мельничном устройстве должно иметь, пропорционально своей важности, подобное же влияние. О следствиях удешевления перевозки мы уже говорили. В инженерном деле также встречаем изобретения, которыми облегчаются всякие большие операции, совершаемые людьми. Усовершенствования в нивеллировке важны для дренажа, не говоря уже о постройке каналов и железных дорог. Голландские низменности и некоторые части Англии осушаются машинами, действующими ветром или паром. Где нужны сооружения для орошения полей, или насыпи и плотины, искусство в механике служит великим средством к удешевлению производства.

Все мануфактурные усовершенствования, которые не могут быть обращены на облегчение самому производству пищи ни в одном из его фазисов и потому не содействуют отстранению или замедлению уменьшения пропорции выручки от земледельческого труда, все-таки имеют следствие, хотя иного рода, но точно такого же значения. Они до некоторой степени вознаграждают за то, чего не предотвращают.

Все материалы мануфактурных продуктов получаются из земли, а многие собственно от земледелия, которое в особенности доставляет весь материал одежды; потому общий закон уменьшения выручки должен прилагаться не только к земледельческой, но в сущности и к мануфактурной промышленности. По мере того, как население возрастает и способность земли давать увеличенный продукт напрягается сильнее и сильнее, увеличение в производстве всех материалов, как в производстве пищи, должно получаться расходованием труда все в большей и большей пропорции. Но стоимость материала составляет обыкновенно лишь очень малую долю по всей сумме стоимости мануфактурного продукта, и земледельческий труд в производстве мануфактурных товаров лишь незначительная доля всего труда, употребляемого на них. А весь остальной труд имеет постоянную и сильную тенденцию уменьшаться, пропорционально возрастанию населения. Мануфактурное производство гораздо больше земледелия способно к приложению механических усовершенствований и сберегающих труд изобретений. А мы уже видели, что разделение труда, искусное и экономное устройство его очень сильно зависит от величины рынка и от возможности производить продукты большими массами. Потому в мануфактурной промышленности причины, ведущие к увеличению ее производительности, далеко перевешивают единственную причину, ведущую к ее уменьшению, и возрастание производства, вызываемое прогрессом общества, происходит не с возрастанием, а с постоянным уменьшением пропорции стоимости. Этот факт обнаружился прогрессивным падением цен и ценностей почти всех мануфактурных товаров в два последние столетия; оно было ускорено механическими изобретениями последних 60 или 70 лет и способно продолжаться и расширяться выше всякого предела, какой мы могли бы определить ему.

Очень понятна теперь возможность такого случая, что успешность земледельческого труда может постепенно уменьшаться с возрастанием продукта, что поэтому цена пищи будет прогрессивно возрастать, и нужно будет над добыванием пищи для всего населения трудиться все большей и большей пропорции населения, а между тем производительная сила труда во всех других отраслях промышленности будет так быстро возрастать, что требуемое земледелием количество труда может браться от мануфактурных работ, и все-таки они станут получать возрастающий продукт, так что все потребности населения, в общей сложности, будут удовлетворяться лучше прежнего. Эта выгода может даже распространиться и на беднейший класс. Возрастание дешевизны одежды и помещения может вознаграждать их за увеличение стоимости пищи.

Мы видели, что нет такого усовершенствования в производительных искусствах, которое так или иначе не имело бы влияния, противоположного закону уменьшения выручки от земледельческого труда. Не одни только промышленные усовершенствования имеют такое действие. Улучшения в правительстве и почти во всех других отраслях нравственной и общественной жизни действуют точно таким же образом. Предположим страну в таком состоянии, в каком была Франция до революции: подати лежат исключительно на промышленных классах, имеют такой характер, что служат как будто наказанием, штрафом за производство; нет никакой возможности получить удовлетворение за имущественную или личную обиду, если ее нанес человек знатный или сильный. Ураган, унесший такой порядок дел⁸², если смотреть даже только на одну сторону перемены, на увеличение производительности труда, не был ли равнозначителен множеству промышленных изобретений? Отменение фискального обременения, каким были десятины⁸³, равнялось для земледелия тому, как бы труд, нужный для получения продукта, вдруг уменьшился на десятую часть. Отменение хлебных законов или каких-нибудь других стеснений, мешающих товарам производиться в дешевейших местах их производства, равняется огромному усовершенствованию в производстве. Если плодородная земля, бывшая под охотничьим парком или отнимавшаяся у производства для какого-нибудь другого развлечения, отдается возделыванию, общая производительность земледелия увеличивается. Известно, каково было в Англии влияние дурных законов о бедных⁸⁴ — они ослабляли земледельческий труд и отнимали у него производительность; таково же, но еще в сильнейшей степени, было влияние дурной системы фермерства⁸⁵ в Ирландии. Нет усовершенствований, которые действовали бы на производительность труда прямее, чем улучшения в отдаче земли под наем и в законах о поземельной собственности. Уничтожение субституций, удешевление форм продажи, и вообще всякие реформы, содействующие естественному стремлению земли к свободному переходу из рук, плохо пользующихся ею, в руки, лучше умеющие пользоваться, замена фермования, бессрочно уничтожаемого по воле собственника (tenancy at will), фермованием на долгие сроки; замена дурной по-избушечной системы (cottier System) какою-нибудь порядочною системою фермования; а больше всего приобретение постоянного интереса в земле людьми, ее возделывающими, — все такие реформы точно так же служат усовершенствованиями производства и некоторые из них столь же великими усовершенствованиями его, как изобретение прядильной или паровой машин.

То же самое надобно сказать об улучшениях в воспитании. Ум работника — важнейший элемент в производительности труда. В некоторых из цивилизованнейших стран развитие ума работников так низко, что снабжение головою людей, имеющих теперь только руки, едва ли не должно считаться источником самого изобильнейшего возрастания производства. Старательность, бережливость и вообще благонадежность работников — качества столь же важные, как их умственное развитие. Дружелюбные отношения, общность интересов и стремлений между работниками и хозяевами — вещи чрезвычайно важные» — точнее сказать, были бы вещами чрезвычайно важными, потому что я не знаю страны, в которой ныне существовало бы такое чувство дружелюбного союза. Не в одном рабочем умственные и нравственные усовершенствования имеют выгодное действие даже на промышленность. Увеличение умственной энергии, более основательное образование, большее развитие добросовестности, заботы, об общих делах и филантропии в богатых и праздных сословиях сделали бы их способными придумывать и совершать чрезвычайно важные усовершенствования и в экономических силах страны, и в ее учреждениях и обычаях. Подумаем хотя только о самых очевидных феноменах. Отсталость французского земледелия именно в тех отношениях, в которых должен бы оказывать на него полезное влияние образованный класс, должна быть отчасти приписана тому, что внимание богатых земле" владельцев исключительно занято городскими интересами и городскими удовольствиями. Всякое улучшение в человеческих делах, кроме всех других своих выгод, непременно будет иметь, прямым или косвенным образом, полезное влияние на производительность промышленности. Горячность преданности промышленным занятиям будет во многих случаях умеряться более гуманным и широким умственным образованием; зато труд, употребляемый на эти занятия, почти всегда будет тогда успешнее нынешнего.

Прежде, чем займемся мы изложением главных выводов, получаемых от соображения свойств двух противоположных сил, которыми определяется призводительность земледельческой промышленности, мы должны заметить, что слова наши о земледелии с небольшими изменениями прилагаются и к другим занятиям одинакового с ним рода, прилагаются ко всем отраслям промышленности, добывающим от земли материалы. Например, рудокопная промышленность дает увеличение продукта обыкновенно с увеличением издержек в пропорции более высокой; или и хуже того: даже обыкновенный годовой продукт добывается в ней все с большим и большим расходованием труда и капитала. Рудник не воспроизводит каменного угля или руды, взятых из него, потому каждый рудник наконец истощается, да и прежде своего истощения требует разработки с постоянно возрастающим расходом; шахты надобно углублять, галлереи вести все дальше, для очищения их от воды надобно употреблять все больше силы; продукт надобно поднимать с большей глубины или переносить на большее расстояние. Потому закон уменьшения выручки прилагается к рудокопному делу еще полнее, чем к земледелию; но зато и противодействующее влияние усовершенствований производства прилагается к нему еще в большей степени. Рудокопные операции доступнее земледельческих механическим усовершенствованиям; первое приложение паровой машины в большом размере было сделано к рудникам⁸⁶; а в химических процессах, которыми добываются металлы, есть возможность безграничных усовершенствований. Нередко встречается и другой случай, представляющий уравновешение за то, что все известные рудники идут к истощению: часто открываются новые рудники, равняющиеся по богатству прежним или превосходящие их.

Общий вывод таков: все предметы и силы природы, находящиеся в ограниченном количестве, ограничены относительно крайнего предела своей производительной силы, и задолго до достижения этого крайнего предела начинают удовлетворять увеличению запроса с прогрессивным обременением условий своей производительности. Но этот закон может ослабляться или временно отстраняться увеличением общей власти человека над природой, в чем бы ни состояло это увеличение; а в особенности он ослабляется всяким расширением человеческого знания относительно сил природы и свойств ее тел, потому что этим расширением знания расширяется власть человека над ними.

Глава XIII

Последствия предыдущих законов

1. Из предыдущих разъяснений видно, что возрастание производства имеет два предела: недостаточность капитала или недостаточность земли. Расширение производства останавливается или оттого, что деятельное стремление к накоплению бывает недостаточно для произведения дальнейшего возрастания в капитале, или оттого, что при всем расположении людей, имеющих излишек доходов, сберегать часть его, ограниченность земли, находящейся в распоряжении общества, не допускает употребления капитала в дело с такою выручкою, которая вознаграждала бы их за отсрочку личного потребления.

Страны, где принцип накопления слаб, как у разных азиатских народов, где люди не хотят ни сберегать, ни работать для приобретения средств к сбережению, если не возбуждаются к тому чрезмерною высотою прибыли, не хотят даже и при такой прибыли, если надобно ждать ее довольно долгое время, где продукт остается скуден, и нужда велика, потому что нет в них ни капитала, готового являться на дело, ни предусмотрительности, которая открывала бы средства заставлять силы природы работать за человека, — такие страны нуждаются, с экономической точки зрения, в увеличении промышленности и деятельного стремления к накоплению. Средства к тому: во-первых, улучшение администрации, введение полнейшего обеспечения собственности, умеренности в налогах, освобождение от произвольных поборов, производящихся под именем налогов; введение более прочных и выгодных условий пользования землею, так чтобы люди, ее возделывающие, сами получали, по возможности, всю выгоду от своего трудолюбия, искусства и бережливости. Во-вторых, улучшение просвещения в народе, ослабление обычаев или предрассудков, мешающих полному употреблению промышленных сил в дело; увеличение умственной деятельности, чтобы в людях пробудились новые стремления. В-третьих, введение заграничных искусств, которыми выручка от обращения нового капитала в дело возвышалась бы до степени, соответствующей слабому развитию стремления к накоплению; внесение иностранного капитала, при котором возрастание производства не станет уже исключительно зависеть от бережливости и предусмотрительности туземцев, который будет служить для них поощряющим примером, который, если не прямым улучшением народного положения, то влитием в народ новых идей и разрушением цепей привычки станет возбуждать в жителях новые потребности, экономическое честолюбие и заботливость о будущем. Эти соображения больше или меньше прилагаются ко всем азиатским народам и к тем частям Европы, которые отстали от других в цивилизации и промышленности, [например, к России, Венгрии, Испании, Ирландии].

2. Но есть другие страны, — и первая из них Англия, — в которых ни промышленный дух, ни деятельное стремление к накоплению не нуждаются в поощрении; люди там готовы много работать за небольшое вознаграждение и много сберегать для небольшой прибыли; если рабочие классы там вообще далеко не имеют такой бережливости, какая была бы полезна, то в благосостоятельной части общества дух накопления нуждается скорее в ослаблении, чем в увеличении. В этих странах никогда не было бы недостатка в капитале, если бы его возрастание не останавливалось или не задерживалось слишком большим понижением выручки от него. По этой тенденции выручки к прогрессивному уменьшению часто бывает то, что от возрастания производства становится хуже положение производителей; а эта тенденция, которая напоследок может вовсе прекратить всякое возрастание производства, составляет результат неизбежных условий производства, получаемого от земли, ~ условий, лежащих в нем самом.

В странах, возвысившихся над очень низкою ступенью в развитии земледелия, всякое увеличение запроса на пищу, производимое увеличением населения, непременно должно уменьшать долю пищи, какая по ровному разделу пришлась бы на каждого жителя (исключением бывают лишь те случаи, когда вместе с возрастанием запроса происходит улучшение в производстве). Когда уже нет незанятых пространств плодородной земли и когда нет улучшений, ведущих к удешевлению товаров, то увеличение производства получается не иначе, как через увеличение труда в пропорции большей, чем увеличивается продукт. Население должно или больше работать, или меньше есть, или, чтобы получать прежнюю пищу, должно жертвовать частью других прежних жизненных удобств. Если эта необходимость отсрочивается, то отсрочка производится лишь тем, что усовершенствования, дающие производству легчайшую возможность прогрессивно возрастать, — человеческие изобретения, дающие большую успешность труду, выдерживают борьбу с природой успешно и вынуждают у ее не хотящих служить сил новые средства по мере того, как человеческими надобностями поглощаются прежние средства.

Из этого следует тот важный вывод, что необходимость сдерживать возрастание населения не принадлежит, как многие полагают, одному тому устройству, при котором собственность распределена очень неравномерно. При каждом данном состоянии цивилизации большее количество людей не может в общем своем составе быть снабжено продуктами так изобильно, как снабжается меньшее число. Скупость природы, а не общественная несправедливость, служит причиною страданий, постигающих нацию при излишестве населения. Несправедливое распределение богатства даже и не увеличивает этого бедствия и разве лишь делает то, что оно чувствуется несколько раньше. Напрасно говорить, что с каждым желудком, производимым на свет в размножающемся населении, рождаются и руки. Новые желудки требуют столько же пищи, как прежние, а руки производят меньше. Если бы все орудия производства принадлежали, как совокупная собственность, целому народу, а продукт разделялся между людьми с совершенным равенством, и если бы при таком устройстве общества промышленность была так же энергична и продукт так же велик, как теперь, то достало бы продукта на чрезвычайно хорошее снабжение всего существующего населения жизненными надобностями; но каково было бы положение населения, когда число людей удвоилось бы с небольшим в двадцать лет, как непременно и случилось бы при существующих привычках и при таком поощрении к размножению? Если бы производительные искусства не усовершенствовались в это время с быстротою почти беспримерною, то, по непреоборимой необходимости, каждый человек в этом обществе стал бы беднее прежнего от того, что пришлось бы обратиться к возделыванию земель худшего качества и возделывать земли высшего качества способом более трудным и менее вознаграждающим труд, чтобы доставить пищу населению, столь сильно увеличившемуся. Если бы оно продолжало возрастать по той же пропорции, скоро пришло бы время, когда никто не имел бы ничего, кроме предметов первой необходимости, а вслед затем скоро пришло бы время, когда никто не имел бы и этих предметов в достаточном количестве, и дальнейшее возрастание населения было бы остановлено смертью.

Увеличивается или уменьшается в данное время продукт промышленности, по сравнению с употребляемым на него трудом, и становится ли лучше или хуже общее положение народа, это зависит от того, какой элемент развивается быстрее: народонаселение или усовершенствование. Когда население достигло степени густоты, достаточной для доставления главных выгод сочетания труда, то всякое дальнейшее возрастание населения само по себе имеет тенденцию понижать средний уровень народного благосостояния; но прогресс усовершенствований имеет противоположное действие и допускает население увеличиваться без понижения или даже и с повышением среднего уровня жизненных удобств. Слово «усовершенствование» надобно понимать здесь в обширнейшем смысле, обнимающем не одни новые изобретения в промышленности, но также улучшения в учреждениях, воспитании, образе мыслей и всех вообще человеческих делах, лишь бы они вели, — как ведут почти все улучшения, — к появлению новых возбуждений или новых удобств для производства. Если производительные силы страны возрастают в пропорции столь же быстрой, как возрастает потребность в увеличении продукта по увеличению числа людей, то нет нужды для увеличения продукта обращаться к возделыванию земель менее плодородных, чем худшие из земель, уже возделываемых, и нет нужды к прежним землям прилагать новый труд, с менее выгодною выручкою или, если эта нужда есть, то эта потеря силы вознаграждается увеличением успешности, с какою труд, благодаря усовершенствованиям, употребляется на фабричных работах. По той или другой из этих причин возрастающее число людей снабжается в прежнем размере жизненными удобствами. Но если возрастание человеческой власти над природою замедляется или приостанавливается, а возрастание населения не ослабевает; если, без увеличения власти над силами природы, требуется от них увеличение продукта, оно не может быть доставлено увеличившемуся населению иначе, как с тем, что от человека потребуется в среднем уровне большее количество труда или уменьшится средний уровень части, достающейся каждому из всей массы продукта.

В действительности бывали такие периоды, когда население развивалось быстрее, чем усовершенствования; бывали и такие, когда усовершенствования развивались быстрее населения. В Англии население, в течение долгого периода перед французскою революцией), возрастало медленно; но прогресс усовершенствований, по крайней мере в земледелии, был, кажется, еще медленнее, потому что цена хлеба постоянно возрастала (а не было никаких причин к понижению ценности благородных металлов) и Англия, прежде вывозившая хлеб, стала ввозить его. Эти факты не дают однакоже совершенной бесспорности выводу, потому что в первой половине столетия было чрезвычайное число урожайных годов, а во второй половине не было такого большого числа их, и потому существовала к возрастанию цены хлеба во второй половине столетия причина, посторонняя обыкновенному прогрессу общества. Неизвестно, имели ли тогда фабричные усовершенствования или уменьшение издержек перевозки привозных товаров такой размер, чтобы вознаграждать за уменьшение производительности земледельческого труда. Но со времени великих механических изобретений Уатта, Аркрайта и их современников выручка за труд, по всей вероятности, возрастала столь же быстро, как население, и даже опередила бы его возрастание, если б самое увеличение выручки не вызвало увеличенного проявления лежащей в человеческом роде силы размножаться. В течение последних двадцати или тридцати лет расширение усовершенствованных процессов в земледелии шло так быстро, что земля дает теперь пропорционально употребляемому труду даже больше продукта, чем прежде; средняя цена хлеба решительно понизилась; она понижалась даже и до отменения хлебных законов" которым на наше время так сильно облегчена тяжесть требования увеличивать производство соразмерно увеличению населения. Но если усовершенствования могут на известное время идти наравне с действительным увеличением населения или даже превосходить его, то несомненно, что их развитие никогда не может равняться прогрессии возрастания, в какой способны размножаться люди; и ничто не могло бы предотвратить всеобщего ухудшения в состоянии человеческого рода, если бы возрастание населения фактически не сдерживалось. Если бы оно сдерживалось еще больше при таком же прогрессе усовершенствований, то для нации, или, говоря вообще, для всего человечества был бы дивиденд больше нынешнего. Расширение власти над природой, даваемое усовершенствованиями, не тратилось бы все лишь на то, чтоб содержать размножившееся население. Валовой продукт был бы не так велик, но пропорция продукта, приходящаяся на каждого человека, была бы больше.

3. Когда размножение людей идет быстрее, Чем развиваются усовершенствования, и когда нация принуждена получать средства продовольствия в отношениях все менее и менее выгодных, по неспособности земли удовлетворять увеличенному запросу иначе, как на условиях все более обременительных, — когда народ находится в этой неприятной необходимости, то находятся два средства, дающие надежду смягчить ее, хотя бы народ и не изменял тех своих привычек, которыми определяется пропорция его размножения. Одно из этих средств — ввоз пищи из-за границы; другое средство — переселение.

Допущение более дешевой пищи из-за границы равнозначительно земледельческому изобретению, которым в такой же пропорции уменьшилась бы стоимость производства пищи в самой стране. Оно в такой же степени увеличивает производительную силу труда. Прежде чем был допущен иностранный хлеб, известным количеством труда, употребленным на производство пищи, производилось известное количество пищи; теперь тем же самым количеством труда, употребленным на производство хлопчато-бумажных тканей, или железных изделий, или другого товара, даваемого в обмен за пищу, получается большее количество пищи. В том и другом случае отдаляется на известное расстояние уменьшение производительной силы труда; но в том и другом случае немедленно возобновляется ход этого уменьшения; отступивший прилив тотчас же начинает снова наступать. Но, быть может, страна снабжается пищею со всего пространства, населенного людьми на земном шаре; в этом случае может показаться, будто никакое возрастание числа людей в небольшом уголке земного шара не может производить сильного давления на столь обширное пространство, будто число жителей в этой стране может удвоиться и утроиться, а все-таки не будет заметно, чтобы условия производства сделались от того тяжеле, не будет заметно повышение цены пищи по всему пространству земного шара. Но при таком рассуждении опускаются из виду некоторые существенные обстоятельства.

Во-первых, заграничные земли, из которых можно ввозить хлеб, не обнимают всего земного шара: они ограничиваются почти только теми частями его, которые лежат на берегах моря или судоходных рек. Берег моря почти во всех странах населяется раньше и гуще других частей и редко имеет лишний хлеб; потому главным источником подвоза служат полосы земли по берегам судоходных рек, например, Нила, Вислы, Миссисипи, а таких пространств в хлебородных частях земли не так много, чтобы могли они очень долгое время удовлетворять быстро растущему запросу без обременения производительных сил почвы. Получать прибавочный подвоз хлеба в большом количестве из внутренних частей, — дело невозможное при нынешних путях сообщения. С проведением шоссе, потом каналов и железных дорог это затруднение уменьшится, так что перестанет быть непобедимым; но прогресс этот идет медленно и кроме Америки во всех вывозящих хлеб странах даже очень медленно; он не может расти пропорционально населению, если возрастание населения не сдерживается очень сильно.

Во-вторых, если бы подвоз хлеба получался и со всего земного шара, а не с небольшого пространства вывозящих его земель, то все-таки было бы довольно ограниченно количество пищи, которую можно было бы получать без увеличения в пропорции ее стоимости. Страны, вывозящие хлеб, разделяются на два класса: в одних деятельное стремление к накоплению сильно, в других слабо. В Австралии и в Северо-Американских Штатах оно сильно; капитал там растет быстро, и производство хлеба могло бы также увеличиваться очень быстро. Но в таких странах и население возрастает с чрезвычайною быстротою. Своим земледелием они должны снабжать свое домашнее увеличивающееся население, кроме населения стран, куда вывозят свой хлеб. Потому сущность дела скоро должна заставить их обратиться к возделыванию земель, если не менее плодородных, то более отдаленных и менее доступных (а отдаленность равносильна неплодородности), обратиться к способам возделывания менее производительным, пропорционально труду и расходу, — к способам обработки, существующим в старых землях.

Но мало стран, которые при дешевизне пищи имели бы большое промышленное благосостояние; это лишь те земли, куда на богатую и невозделанную почву перенесена цивилизация в полном своем развитии; из стран, населенных давно, вывозить хлеб могут лишь те, где промышленность находится в очень отсталом положении, где капитал и вслед за ним население не возросли до такой высоты, чтобы поднять цену хлеба, [таковы: Россия, Польша и Венгрия]. В этих странах деятельное стремление к накоплению слабо, производительные искусства очень несовершенны, капитал скуден и возрастает медленно, особенно если говорить только о домашних источниках его возрастания. Если бы возрос запрос «а хлеб для привоза в Англию, они лишь очень медленно могли бы развить свое производство для удовлетворения ему; они не могли бы получить нужный на то капитал обращением его на земледелие от других занятий, потому что других занятий там нет. [Россия и Польша] не производят хлопчато-бумажных тканей и железных изделий, которые стала бы привозить им Англия в обмен на хлеб; они обходятся без этих товаров. С течением времени можно было бы ожидать некоторого успеха от усиленной энергии, которую пробудил бы в производителях рынок, открытый для их продукта. Но такому увеличению энергии не благоприятствует экономическое устройство стран, где земледельцы находятся [в рабстве или в состоянии, близком к невольничеству]. Если мы будем рассчитывать на увеличение затраты капитала, как на источник для увеличения продукта, то средства к этой затрате или должны быть привезены из других земель, или получены медленным процессом сбережения, развивающегося под влиянием новых удобств и деятельнейших сношений, — но в этом последнем случае население, вероятно, будет возрастать так же быстро, как капитал. Если Англии нужно быстрое возрастание привоза хлеба из этих стран, английский капитал должен переселиться туда, чтобы производить его. Но перенесение капитала соединено с большими затруднениями, доходящими до положительной большой невыгоды. Ему мешает разница языка, разница обычаев, мешают тысячи неудобств, происходящих от разницы в учреждениях и общественных отношениях; а сверх того перенесение капитала неизбежно вызвало бы размножение населения в этих странах, так что почти все новое количество пищи, производимое новым капиталом, вероятно, стало бы потребляться на месте, не выходя за границу. Потому надежда на увеличение вывоза из [России и Польши] для снабжения других стран постоянно увеличивающимся долгое время количеством пищи может основываться только почти на том, чтобы вносились в них из-за границы искусства и понятия для оживления их отсталой цивилизации. Но развитие цивилизации в стране — дело медленнее; в это время население развивающейся страны и снабжаемых ею стран успеет сильно возрасти; потому развитие цивилизации в отсталых странах не может остановить возвышения цены на хлеб от возрастания запроса ни в целой Европе, ни в отдельной стране.

Таким образом не к одним тем странам, которые продовольствуются собственным хлебом, применяется закон, что выручка за труд уменьшается, если население возрастает быстрее, чем развиваются усовершенствования: закон этот в сущности точно так же применяется и к странам, готовым получать хлеб из всех доступных мест, где он дешевле. Если каким бы то ни было образом произойдет внезапное и значительное понижение цены хлеба, оно, подобно всякому другому внезапному улучшению житейских искусств, только отдаляет естественный ход дел на одну или на две ступени дальше, не изменяя общего развития их. Впрочем, при допущении свободного ввоза хлеба открывается возможность случая, который способен произвести временные последствия такого размера, о каком даже не мечтали ни злейшие враги, ни пламеннейшие приверженцы свободного ввоза хлеба. Маис такой продукт, который можно ввозить в количестве, достаточном для продовольствия целой Англии, и который, пропорционально своей питательности, может получаться дешевле самого картофеля. Если вместо пшеницы главною пищею бедных сословий станет маис, производительная сила труда для получения пищи возрастет в такой громадной пропорции, а расход на содержание семейства так уменьшится, что хотя бы английское население стало возрастать даже по американской прогрессии, быть может, прошло бы несколько поколений прежде, чем перевесилось бы размножением народа это огромное облегчение в его продовольствии,

4. Кроме ввоза хлеба, есть другое средство, к которому может прибегнуть нация, когда ее размножение становится несоразмерно — не с ее капиталом, а с производительною способностью ее земли; это средство — выселение, в особенности под формою колонизации. В том размере, в каком можно пользоваться этим средством, оно действительно помогает, потому что состоит в отыскивании за границею незанятых пространств плодородной земли, которые, если бы существовали в метрополии, давали бы возможность удовлетворять запросу возрастающего населения без упадка в производительности труда. Если колонизируемая страна близко, а народ имеет довольно расположения к странствованию, это средство помогает вполне. В Соединенных Штатах возрастание населения может идти без задержки, без уменьшения производительности труда, без возрастания затруднительности добывать продовольствие, благодаря именно тому, что из более старых частей Союза идут переселенцы в новые территории; этот факт имеет все черты колонизации. Если бы Австралия или внутренние области Канады были так же близко к Великобритании, как Уисконсин или Айоуа к Нью-Йорку; если бы излишек населения мог перемещаться туда без переезда через море и если бы жители Великобритании имели такую же любовь к переездам, такую же неохоту оставаться все на одном месте, как их соплеменники, жители Новой Англии, то эти ненаселенные страны оказывали бы Великобритании такую же услугу, как новые Штаты Американского Союза оказывают старым. Но положение дел для Великобритании не таково. Правда, переселение, если будет ведено хорошо, может служить ей очень важным средством, чтобы внезапно облегчить одним усилием давление, происходящее от излишка населения. Правда также, что в чрезвычайных случаях и добровольное переселение может удалять из страны, при каком-нибудь особенном кризисе, еще большее число людей, чем предполагалось даже составителями планов национального ведения колонизации, — это произошло, например, в Ирландии, под тройным влиянием картофельного неурожая, закона о бедных и общего изгнания фермеров по всей стране⁸⁷. Но все-таки, даже при наилучшем устройстве эмиграции, нельзя было бы поддержать постоянного хода ее в достаточном размере, — в таком размере, чтобы она, как в Америке, при быстрейшей пропорции размножения людей, уносила всю лишнюю часть годичной прибыли числа их, — всю ту часть, которая превышает прогресс, делаемый в течение этого краткого периода житейскими искусствами и от которой становится тяжеле жизнь для каждого из членов общества, находящихся в положении, близком к среднему уровню. А если нельзя вести колонизацию в таком размере, то она даже с экономической точки зрения не избавляет население от задержки в размножении. Этим замечанием о колонизации ограничимся мы здесь; практическую сторону вопроса о ней, важность ее для Англии и принципы, по которым следовало бы вести ее, мы подробно разберем в одной из следующих частей трактата.

ЗАМЕЧАНИЯ НА ПОСЛЕДНИЕ ЧЕТЫРЕ ГЛАВЫ ПЕРВОЙ КНИГИ МИЛЛЯ

РАЗЪЯСНЕНИЕ СМЫСЛА МАЛЬТУСОВОЙ ТЕОРИИ

I

История мальтусовой теоремы

Обстоятельства, породившие теорию Мальтуса, вероятно известны каждому читателю; но мы все-таки припомним их здесь, потому что это поможет разъяснению сущности дела.

Идеи, выразившиеся событиями французской революции, имели себе сильный отголосок и в Англии, откуда были принесены во Францию первые зародыши их. Масса английского общества в первые годы революции сильно сочувствовала ей, и поэтому приобрели большое общественное значение в Англии демократические писатели. Самым замечательным из них по таланту был Годвин. Его „Исследование о политической справедливости“ имело громадный успех. В то время, когда явилось оно (1793 г.), в Англии уже начиналась реакция, но большинство образованной публики еще сочувствовало идеям, начавшим подвергаться правительственному преследованию. Реакция еще не окрепла настолько, чтобы иметь замечательных теоретических защитников. Благодаря войне с Франциею, она быстро росла в следующие годы, и под ее влиянием английское общество начало находить, что идеи, еще недавно очаровавшие его, непрактичны, гибельны и преступны. Пока не было этого расположения умов, не могло являться таких апологий старины, которые имели бы теоретическое достоинство. Берк и другие бесчисленные панегиристы прежнего порядка писали только воззвания к предрассудкам, [которые] могли нравиться лишь невеждам или людям, заинтересованным в сохранении злоупотреблений. Теперь пришла иная пора. Люди рассудительные, люди нерасположенные защищать злоупотреблений, друзья прогресса стали думать, что французская революция — отвратительное безумство, а принципы ее ложны. Этим новым расположением умов скоро было (в 1798 году) порождено и теоретическое опровержение покинутого обществом увлечения. Этому внутреннему отношению идей соответствовал даже и внешний повод, из которого возникла книга Мальтуса. Чтение одной из статей Годвина, „О скупости и расточительности“ (она явилась в 1797 году в периодическом издании Годвина „Исследователь“, Inquirer), возбудило в Мальтусе потребность заняться защитою учреждений, против которых восставали революционные писатели⁸⁸.

Старые учреждения никогда не имели недостатка в защитниках. Но политические тенденции той части английского общества, публицистом которой явился Мальтус, были таковы, что все прежние возражения против революционных идей казались ей неудовлетворительны; неудовлетворительными казались они и самому Мальтусу. Он принадлежал к партии умеренных либералов, которые рассуждают очень свободно, пока дело идет о второстепенных учреждениях, очень любят личный и почтенный прогресс и становятся консерваторами лишь тогда, когда усиливаются в обществе революционеры, не ограничивающиеся критикою маловажных подробностей, а стремящиеся изменить самые основания существующего порядка. Прежде противниками демократических идей в Англии были только приверженцы застоя, защитники средневековых учреждений; их возражения против демократов основывались на реакционных принципах, вели к провозглашению справедливости и пользы средневековых учреждений; партия, к которой принадлежал Мальтус, была враждебна тем особенностям, которыми XIII век отличался от XVIII; она считала благом те принципы, на которых основывался общественный порядок в прежние все периоды высокого общественного развития. Аргументы реакционеров защищали не сущность этих принципов, а средневековые формы их; для умеренных либералов нужна была другая теория, которая отвергала бы стеснительные средневековые подробности, показывала бы необходимость только коренных принципов и допускала бы некоторый прогресс в их развитии. Такая теория и оказалась результатом исследований Мальтуса.

Дух книги Мальтуса⁸⁹ таков: надобно заботиться об улучшении существующих учреждений, а не разрушать их, не стремиться к основанию общественного устройства на иных принципах, потому что никакие иные принципы не могут дать обществу большего благосостояния, чем какое дается нынешним коренным его принципом, частной собственностью.

Но умеренное-либеральное настроение не может неизменно господствовать над общественным мнением: оно чередуется с радикальным и реакционным настроением. Умственная история общества состоит в постоянной смене этих трех расположений. Недостатки существующего вызывают критику; она сначала обращается лишь на недостатки, заметные с первого взгляда; это пора умеренных либералов; но критическая мысль, развиваясь далее, находит, что под явлениями, очевидно неудовлетворительными, лежат принципы, на которых построен весь общественный порядок, что второстепенных явлений нельзя устранить, не устраняя этих коренных причин; тогда умеренно-либеральная критика переходит в радикальную; так, за Монтескье явился Руссо; за Мирабо — Робеспьер. Привычка к коренным принципам общественного устройства чрезвычайно сильна в массе, и огромное большинство общества скоро замечает, что радикалы, увлекшие его, идут гораздо дальше, чем может оно идти по своим понятиям, что вместе с недостатками, которыми оно тяготилось, ниспровергают они вещи, которыми оно очень дорожит. Тогда начинается другое настроение мыслей: касаться оснований общественного устройства — это злодейство или безумие; довольно устранить второстепенные недостатки. Опять настает пора умеренного либерализма: за конвентом следуют директория и консульство; законы для Франции снова составляются под влиянием Сиеса, Талейрана и других, замолкавших во время конвента. Но мысль, породившая переход от радикализма к умеренному либерализму, продолжает развиваться, и общество начинает думать: „не в том дело, дурны или хороши, сами по себе, второстепенные явления, против которых восстают умеренные либералы, защищающие неприкосновенность основных принципов; дело в том, что эти явления неразлучны с основными принципами, что уничтожать их значит подрывать и основные принципы; а этих основных принципов нельзя касаться, следовательно надобно также сохранить или восстановить явления, необходимые для них“. Это период крайней реакции; Наполеон с насмешкою отталкивает Сиеса и перестает слушать Талейрана; конституционный порядок директории, ставший почти только призраком во время консульства, переходит в полный абсолютизм империи. Тут опять начинается прежняя история. Общество, увлекшееся реакциею, начинает тяготиться ею; оно думает: „основания существующего порядка хороши, но есть в нем второстепенные тяжелые неудобства и надобно отстранить их“. С этим опять настает пора умеренного либерализма, поднимают голос против Наполеона Бенжамен Констан и Лафайэт, бывшие бессильными во время увлечения общества империей: она падает, и никакие усилия эмигрантов не могут обратить ее падения в пользу новой реакции, потому что поток мыслей стремится по противоположному направлению, от реакции к либерализму. Сначала либерализм очень умерен: Бенжамен Констан, Ройе Колар и Гизо совершенно удовлетворяют требованиям большинства, и Франция живет под конституционною хартиею 1814 года; но развитие критики идет дальше, реставрация сменяется июльской монархией, потом дело доходит и до февральской революции, и опять за революционным периодом следует либерализм Кавеньяка, кончающийся абсолютизмом новой империи⁹⁰.

Такова вечная смена господствующих настроений общественного мнения: реакция ведет к умеренной, потом к радикальной критике; радикализм ведет к умеренному, потом к реакционному консерватизму, и опять от этой крайности общественная мысль переходит в противоположную крайность через умеренный либерализм. Этим переменам подверглась и теория, возникающая из факта, резко выставленного вперед Мальтусом.

Мы видели, что книга Мальтуса принадлежала первой половине движения общественного мнения от радикальных стремлений к реакции. Мальтус говорил: основания экономического устройства не должны быть изменяемы, но должно заботиться о частных улучшениях. Разумеется, факт, им указанный, повел к иным заключениям, когда восторжествовало совершенно реакционное расположение мыслей.

Мальтус говорил: главная масса бедствий, которым подвергает людей нищета, происходит не от человеческих учреждений, против которых восстают радикалы; нищета с своими последствиями производится законом самой природы, действие которого не усиливается, а, напротив, смягчается учреждениями, основанными на частной собственности; ввести равенство и общность имуществ, значило бы только дать больше простора действию естественного закона, вносящего в массу всякого общества нищету со всеми ее страданиями и пороками. Реакционеры вывели из этого заключение, очень логическое и совершенно отвергавшее либеральную примесь, которая у самого Мальтуса сглаживала жесткость основной мысли. Если нищета и страдания происходят от естественного закона, непобедимого никакими человеческими учреждениями, сказали они; если уменьшать неравенство в распределении собственности значит только увеличивать массу нуждающихся, то не напрасны ли или, лучше сказать, не вредны ли всякие заботы об улучшении общественного быта? Его недостатки спасительны; учреждения и обычаи, против которых восстают либералы, охраняют общество от бедствий, гораздо больших, чем какие приносят. Эти выводы, возмущавшие людей слабохарактерных, неопровержимо вытекали из коренной мысли Мальтуса. Порок — дурная вещь, но он задерживает размножение людей, которое наделало бы несчастий, гораздо больших, чем порок, если бы не задерживалось им; война истребляет множество людей, но если б не было войны, люди стали бы размножаться так, что от голода умирало бы их больше, чем умирает от войны. Вообще все, что считается бедственным, служит предохранением от гораздо больших бедствий, и потому должно в сущности считаться благодетельным. Преступления, разврат, насилия всякого рода, — это ножи, которыми рука природы прочищает ветви дерева, беспрестанно разрастающиеся до излишней густоты, так что все дерево заглохло бы, засохло бы без этой прочистки. Если бы люди, говорившие это, были вполне последовательны, они должны были бы сказать, что надобно заботиться не об уменьшении, а об увеличении страданий массы людей: надобно не противодействовать, а покровительствовать всяческим порокам. Но перед таким выводом они останавливались, и вместо того, чтобы говорить: „надобно делать общественные учреждения и обычаи как можно более дурными“, они говорили только: „напрасно исправлять их“.

Сам Мальтус вовсе не хотел такого вывода. Он был друг улучшений, лишь бы не коренных улучшений. Но принципы, высказываемые людьми умеренными, всегда ведут к следствиям гораздо более резким, чем хотят сами эти люди: когда общество от умеренно-либерального расположения переходит к реакционному или радикальному настроению, оно открывает в мыслях, имевших умеренный тон, принципы реакционных или радикальных теорий.

Мальтусова формула возникла в период, когда общество шло от радикальных идей к реакционным и первые комментарии на эту формулу были даны реакциею. Когда началось обратное движение от реакции к радикальному настроению, явились комментарии другого рода. В первой половине этого движения, когда оно имело по обыкновению умеренно-либеральный характер, новые комментаторы Мальтуса стали смягчать его принцип. Он и сам, как мы говорили, старался смягчать его, но реакционные разъяснения показали неудовлетворительность оговорок, которыми он успокоивал себя. Если закон природы действует с такою силою, какую приписывал ему Мальтус, то либеральные экономисты не могли ничего возразить против реакционных выводов из мальтусовой теоремы. Что ж было им делать? Они стали самым странным образом затемнять ее смысл фактами, которые именно и служили резким ее подтверждением. Обыкновенная форма этих нелепых попыток была такова: „Мальтус говорит, что люди размножаются по геометрической прогрессии и число их должно удвоиваться через 25 лет. Франция в 1790 году имела 25 миллионов жителей; по мальтусовой теореме она в 1840 году должна была иметь 100 миллионов, а действительно имела только 35; итак, мальтусов закон не подтверждается фактами; он не имеет вечной повсеместной силы. Мальтус говорит, что с размножением людей уменьшается доля продовольствия, приходящаяся на каждого; а во Франции теперь люди продовольствуются лучше, чем прежде, когда число их было меньше; итак, мальтусова теорема — совершенное заблуждение“. Ничего не может быть тупоумнее таких возражений. Мальтус именно то самое и говорил, что почти никогда и почти нигде число населения не возрастает по той прогрессии, какую нашел он, и что эта разница между полным естественным и между действительным возрастанием населения производится преждевременною смертью от нужды и пороков. Если Франция в 50 лет приобрела только 10 миллионов, а не 75 миллионов лишних жителей, это значит, что множество людей в ней погибло от нищеты. Но в эти 50 лет произошли некоторые усовершенствования, давшие ей возможность кормить несколько большее число людей, чем прежде; Мальтус вовсе и не отрицал возможности или влияния этих улучшений; он только говорил, что размер их не может идти в уровень с быстротою, с какою стремится возрастать население, и что излишек рождающихся погибает от этой несоразмерности. Он не говорил также, что народные обычаи относительно продовольствия не могут улучшаться. Он говорил только, что при одинаковых общественных условиях продовольствие массы бывает тем хуже, чем многочисленнее население. С 1790 до 1840 года французские обычаи и учреждения улучшились, земледелие усовершенствовалось и, благодаря этому, Франция могла бы в 1840 году производить для 40 или 45 миллионов такое же продовольствие, какое производила в 1790 году для 25 миллионов. Но люди от улучшения учреждений и обычаев стали в этот период разборчивее прежнего относительно продовольствия; они вместо ржаного хлеба стали требовать пшеничный, в прибавок к нему стали требовать овощей; такого продовольствия Франция может производить при нынешнем своем состоянии только на 35 миллионов, а не на 40 или на 45, как могла бы производить по прежнему менее разборчивому вкусу. Потому вместо 100 миллионов она имеет только 35; только благодаря тому, что эти недостающие 65 миллионов не были рождены или погибли, могло несколько улучшиться продовольствие существующих 35 миллионов. А если бы размножение шло еще медленнее, если бы вместо 35 миллионов было во Франции только: 30, то продовольствие для них было бы еще лучше. Вот только это и говорил Мальтус.

Такое выставление фактов, подтверждающих известную мысль, за возражения против нее, составляет один из путей, по которым умеренный либерализм отделывается от крайних теорий; но еще обыкновеннее другой путь в развитии умеренно-либеральных теорий: несовместный с теориею принцип просто перестает обращать на себя внимание. Этой участи подвергаются не только радикальные принципы, но и реакционные: как перестали слушать Годвина, с прекращением радикального настроения, так с развитием умеренно-либерального воззрения перестали обращать внимание на мальтусову теорию, получившую реакционный характер. В курсах политической экономии излагалась на известной страницNo эта теория, и затем вся остальная книга уже не имела никакого отношения к ней. Мальтуc сделался чем-то вроде почтенной бабушки, с которою принято в семействе обращаться уважительно, нимало не слушая того, что она толкует. Разумеется, впрочем, что дело не могло на этом остановиться. Критика общественного устройства все более и более развиваясь, получила опять радикальный тон, и умеренные либералы, испуганные радикализмом новых теорий, принуждены были наполовину обратиться в реакционеров. Для защиты коренных оснований общественного порядка они опять прибегли к принципу Мальтуса, который старались смягчить и забыть, пока боролись против реакционеров. Когда истощаются все другие возражения против радикальных нововводителей, то последним непреоборимым аргументом представляется невозможность увеличивать производство продовольствия с быстротою, соразмерною прогрессии, по какой люди имеют способность размножаться. Таким образом вопрос возвращается к тому самому положению, в какое поставлен был Мальтусом.

Это коренное положение дела всего точнее определяется словами самого Мальтуса. Изложив свою теорию в двух первых книгах трактата, в начале третьей книги о» обнаруживает, какую цель имеет его исследование.

«Рассматривая прошедшее и настоящее положение человеческого рода с нашей точки зрения (говорит Мальтус), нельзя не дивиться тому, что писатели, говорившие об усовершимости человека или общественного устройства и замечавшие силу принципа населения, обращали так мало внимания на его последствия и все считали происходящие от него бедствия удаленными от нас на пространство почти бесконечное. Они думали (продолжает Мальтус), что с той стороны не представится никакого затруднения до поры, когда вся земля будет возделана как сад, и когда уже нельзя будет увеличить массу ее продуктов, Если бы действительно было так, и если бы другие обстоятельства не мешали осуществлению системы равенства, то перспектива столь отдаленного затруднения, конечно, не должна бы охлаждать нашей ревности к исполнению полезного плана. Но дело в том, что опасность вовсе не так отдаленна, — напротив, она близка и тяготеет над нами. В какую бы эпоху, от настоящей минуты до того времени, когда земля обратится в обширный сад, ни было учреждено равенство, недостаток пищи, несмотря на успехи земледелия, все-таки будет чувствоваться людьми. Напрасно масса продуктов будет с каждым годом возрастать: население будет возрастать по прогрессии еще гораздо быстрейшей, и все-таки его излишек должен будет уничтожаться постоянным или периодическим действием нравственного воздержания, разврата или нищеты»⁹¹.

Сделав с этой точки зрения несколько замечаний против Уоллеса и Кондорсе, не полагавших никакой границы развитию человеческого благосостояния⁹², Мальтус переходит к возражениям против теории Годвина, мысли которого и были прямым поводом ему заняться своим исследованием.

"Читая замечательный трактат Годвина о политической справедливости (An inquiry concernimg political justice), поражаешься живостью и энергиею его языка, силою и точностью некоторых его выводов, жаром, с которым он представляет их, а в особенности тоном убеждения, господствующим в этом трактате и придающим значительный вид истины его мыслям. Но должно признаться, что он не всегда успевает опровергнуть возражения, которые сам излагает.

"Система равенства, предлагаемая Годвином, кажется на первый взгляд самою обольстительнейшею вещью, какую только можно представить себе. Нельзя смотреть на эту великолепную картину, не чувствуя удивления и наслаждения, не чувствуя желания видеть ее осуществленной. Но — увы! — она неосуществима.

«Главная ошибка Годвина, господствующая над всей его книгой, состоит в том, что он приписывает человеческим учреждениям все пороки и бедствия. Но если некоторые из бедствий, производимых человеческими учреждениями, и чувствуются очень сильно, то все они должны считаться легкими, поверхностными по сравнению с теми, которые проистекают от законов природы и человеческих страстей»⁹³.

Годвин отрицает собственность, находя, что она мешает водворению общего благосостояния⁹⁴. Но предположим, говорит Мальтус, что осуществлена система самого Годвина. Посмотрим, не возникнут ли и при этом превосходнейшем устройстве общества все те бедствия, которые полагает отстранить Годвин своею системою.

"Предположим, что на острове Великобритании успели устранить все причины порока и нищеты; война и вражда кончились; уничтожились фабрики и нездоровые работы; люди уже не теснятся в городах, где предаются интригам, торговле, непозволительным наслаждениям. Простые, полезные удовольствия заменили игру, вино, разврат. Города имеют ограниченный размер, уже невредный для людей, живущих в них; а почти все население этого земного рая живет в деревнях и фермах, разбросанных по всей стране. Все люди равны. Прекратились труды для производства предметов роскоши, а земледельческие труды распределены между всеми так, что никого не обременяют. Предположим на этом острове число жителей и количество продуктов такое же, как ныне. Владычествующий на нем дух благорасположения, руководимый самою беспристрастною справедливостью, будет распределять продукты между всеми членами общества так, чтобы каждый имел сколько ему нужно. Невозможно будет всем иметь каждый день мясную пищу, но растительная пища, по временам приправляемая нужным количеством мяса, будет вполне удовлетворять желаниям умеренного народа и поддерживать во всех жителях здоровье, бодрость сил и веселость.

"При таких поощрениях к размножению населения, при уничтожении всех важных причин, уменьшающих его, число жителей будет возрастать с беспримерной быстротой. Я имел случай говорить, что жители внутренних поселений Америки удвоиваются в числе в течение пятнадцати лет. Английский климат, конечно, здоровее, чем климат внутренних земель Америки, а мы предположили, что все дома острова будут иметь здоровый и чистый воздух, и поощрения к возрастанию населения будут на этом острове еще значительнее, чем в Америке; потому нет причины числу его жителей не удвоиваться, если это возможно, менее чем в пятнадцать лет. Но чтобы наша гипотеза осталась ниже действительного предела, мы положим период в двадцать пять лет, — период более продолжительный, чем тот, по какому оно удвоивается в Северо-Американских Штатах.

"Несомненно то, что равенство, введенное в собственность, вместе с направлением труда к земледелию, значительно увеличит при нашем предположении количество продуктов страны. Но кто знает качество почв, степень плодородия воздылываемых земель и бесплодия невозделываемых, тот едва ли поверит, чтобы в двадцать пять лет можно было удвоить продукт страны. Как ни трудно это, но предположим, что цель достигнута, В конце периода будет достаточно пищи, чтобы поддержать в хорошем состоянии удвоившееся население, имеющее 22 000 000 человек.

"Но где найдется в следующем периоде пища для удовлетворения настойчивым требованиям постоянно возрастающего числа жителей? Из людей сколько-нибудь знающих этот предмет наверно не найдется ни одного, который почел бы возможным, чтобы продукт в этом периоде увеличился таким же количеством, на какое увеличился в первом. Однакоже допустим такой закон увеличения продукта, хотя он неимоверен. Сила доказательства, представляемого мною, позволяет делать почти безграничные уступки. Но сделав эту уступку, мы все-таки увидим, что в конце второго периода остается 11 000 000 человек без всяких средств пропитания. Количество продуктов, достаточное для прокормления 33 000 000, должно было бы в это время разделяться между 44 000 000.

"Что же делается теперь с этой картиной, изображавшей нам людей живущими в лоне изобилия, избавленными от беспокойства о средствах существования. Это блестящее создание фантазии исчезает при свете истины. Дух благорасположения, возбуждаемый и питаемый изобилием, подавляется нуждою. Снова являются низкие страсти, искушения становятся непобедимы по своей силе. Скоро все пороки следуют за обманами. Живые краски здоровья заменяются бледностью голода.

"Тут не участвует ни одно из учреждений, которым Годвин приписывает все пороки испорченных сердец. Эти учреждения не мешают здесь ни общему, ни частному благу. Тут не существовало никакой монополии, удерживавшей за немногими людьми выгоды, которые по разумным понятиям должны стать общим достоянием. Тут нельзя сказать, чтобы кто-нибудь возбуждался к нарушению порядка несправедливыми законами. Благорасположение царствовало во всех сердцах, а между тем вот через недолгий период пятидесяти лет снова обнаружились насилие, обман, нищета, обнаружились все ненавистные пороки, мрачащие и бесчестящие нынешнее общество, и они порождены самыми законами нашей природы, — никакое человеческое учреждение не содействовало их появлению.

"Если мы еще не убедились, перейдем к третьему двадцатипятилетнему периоду, и мы увидим 44 000 000 человек без средств к жизни. В конце первого столетия население увеличится до 176 000 000, между тем как продовольствия будет только для 55 000 000, и таким образом 121000 000 не будут иметь никаких средств пропитания. В эту эпоху нужда будет чувствоваться всеми, повсюду будут господствовать грабеж и убийства; а между тем мы предположили безграничное возрастание нынешнего продукта, и возрастание такое, какого не может надеяться человек самый смелый в надеждах.

"Я очень хорошо знаю, что эти лишние миллионы, о которых я говорю, вовсе и не получили бы существования. Годвин совершенно справедливо замечает, что «в человеческом обществе есть принцип, по которому население постоянно удерживается в границе средств продовольствия». Вопрос только в том, что это за принцип? Не в том ли он состоит, что нищета или боязнь нищеты составляют необходимые следствия законов природы?

"В моем предположении возрастание населения принято бесспорно меньшее, а возрастание продукта бесспорно большее действительного. Надобно полагать, что при обстоятельствах, нами принятых, население стало бы возрастать с быстротою, никогда невиданною. Итак, если мы примем период удвоения вместо 25 лет в 15 лет, и если мы и думаем о труде, нужном на то, чтоб, если можно, удвоить годичный продукт в столь короткое время, то мы не усомнимся сказать, что, предполагая план Годвина осуществившимся, он будет непременно разрушен принципом населения менее чем в 30 лет.

"Люди, уважаемые мною, замечали мне, что в новом издании я мог бы выбросить разбор систем Уоллеса, Кондорсе и Годвина, потому что они потеряли значительную часть своего интереса и потому, что разбор их имеет мало связи с главным предметом моего трактата. Но я дорожу этою частью своего труда, — она и привела меня к тому, что я занялся главным предметом его; кроме того, я думаю, что надобно делать возражения против систем равенства, основанных на принципе населения.

"Во всех человеческих обществах и особенно в наиболее цивилизованных, пользующихся наибольшим благосостоянием, внешнее положение дела таково, что в поверхностных наблюдателях рождается мысль, будто бы можно было произвесть значительное улучшение, учредив систему равенства. С одной стороны они видят изобилие, с другой — нужду; им кажется, что естественное и очевидное средство против нужды было бы равное распределение продуктов; они видят громадное количество труда теряющимся на предметы пустые, бесполезные и даже вредные, между тем как весь этот труд можно было бы сберечь или употребить более удовлетворительным способом. Они видят беспрестанные изобретения в устройстве машин, — изобретения эти должны бы, казалось, значительно уменьшать суммы работ. А между тем при всех этих видимых средствах ко всеобщему распространению изобилия, благосостояния и возможности отдыха они видят, что не уменьшается труд людей, составляющих главную массу общества, а состояние этих людей если не ухудшается, то и не улучшается, по крайней мере не улучшается заметным образом.

"Неудивительно, что при таких обстоятельствах беспрестанно возобновляются предложения, стремящиеся к учреждению какой-нибудь системы равенства. Я делаю эти замечания и вместо того, чтобы выбросить разбор систем равенства, прибавляю к нему новые рассуждения, потому что теперь есть стремление к возобновлению таких систем.

"Человек, к которому я питаю истинное уважение, г. Овен, издал недавно книгу под заглавием «A new view of Society» (общество в новом виде); цель этой книги — приготовить публику к введению системы общего труда и общности имущества. Известно также, что в низших классах английского общества распространилось мнение, что земля собственность народа; что рента, доставляемая землею, должна разделяться между всеми поровну.

«Я считаю г. Овена человеком, имеющим добрые намерения и сделавшим много добра. Всякий друг человечества должен от глубины сердца желать успеха его усилиям склонить парламент к изданию закона, которым бы ограничивались часы работы детей на хлопчато-бумажных фабриках и запрещалось, бы употреблять на работу детей слишком малых лет. Он имеет право быть выслушиваем во всем, что относится к воспитанию, потому что не мог не приобрести в этом опытности и знания, много лет управляя воспитанием двух тысяч работников своей фабрики и достигнув успеха по своей методе. Теория, говорящая о себе, конечно достойна большего внимания, чем теории, порожденные только кабинетными размышлениями»⁹⁵.

Мальтус делает Овену несколько второстепенных возражении, заимствованных из психологии и из английских законов, но главное возражение попрежнему состоит в том, что если способность размножаться получит полный простор от общего изобилия, то число населения скоро превзойдет всякую возможность получать от земли нужное количество продовольствия, и все-таки возродится бедность со всеми своими последствиями.

Этот отрывок должен, кажется, достаточно подтвердить наши слова о происхождении и цели книги Мальтуса. Он занялся своим исследованием для того, чтобы защитить коренные основания существовавшего экономического устройства, и думал, что действительно нашел аргумент, изобличавший бессилие всяких коренных реформ устранить нищету. После этого, какою поразительною неожиданностью было, что коммунисты, явившиеся после Мальтуса, стали доказывать необходимость заменения нынешнего экономического устройства коммунистическим, на основании того самого закона, указанием которого Мальтус думал поразить коммунизм. Фурье, например, одним из главнейших преимуществ своей системы прямо ставит то, что при ней, без всякого стеснения естественных наклонностей человека, размножение людей останавливается на известном количестве, допускающем высокое общее благосостояние, между тем как при нынешнем устройстве, несмотря на все болезни, лишения, войны, люди размножаются слишком быстро⁹⁶. Прудон также доказывает, что по самому закону Мальтуса водворение равенства непременно должно вести к общему благосостоянию⁹⁷. Мы не можем здесь излагать ни теории Прудона, ни системы Фурье, но довольно будет предупредить читателя, что сам Милль в первой главе следующей книги называет коммунизм таким устройством, которое более всякого другого способно предотвратить излишнее размножение людей.

Мы видим, что какой экономической теории кто держится, такой вывод и делает из теоремы Мальтуса: приверженцы неравенства доказывают ею бесполезность и даже гибельность равенства, по примеру самого Мальтуса; но и крайние приверженцы равенства, коммунисты, выводят из той же теоремы необходимость водворения своей системы общественного устройства: из людей всех оттенков мнений, расположенных по середине между этими двумя крайностями, каждый также находит, что именно его мнение наилучшим образом соответствует условиям, возникающим для общественного устройства из мальтусовой теоремы. Это показывает нам, что теорема Мальтуса, в том виде, как была изложена у самого Мальтуса, не представляет законченной истины, которая имела бы определенный смысл. Видно, что исследования Мальтуса не доведены до конца, что он оставил произволу каждого, и в том числе своему собственному произволу, простор влагать в теорию населения какой хотите смысл. Оно так и должно было быть.

Припомнив цель, с которою занялся своими исследованиями Мальтус, мы естественно должны предположить, что он остановился на половине пути к истине. В самом деле, что ему было нужно? — Он хотел опровергнуть теорию Годвина. Нашедши формулу, которая показалась ему удовлетворяющей этому требованию, он успокоился на ней. Посмотрим, можно ли успокоиться на представленных им данных, если цель наша состоит не в опровержении годвиновой или какой-нибудь другой теории, а просто в том, чтобы отчетливо представить себе ход дел по законам природы и действиям различных общественных отношений.]

II

Величина элементов мальтусовой теоремы

Население имеет способность размножаться с быстротою, с какою не может возрастать земледельческий продукт, говорит мальтусова теорема. Это вывод, являющийся из сравнения двух прогрессий, — прогрессии, по которой могут размножаться люди, и прогрессии, по которой может возрастать земледельческий продукт. На каких же исследованиях основано построение той и другой прогрессии?

Читатель знает коренное место всей книги Мальтуса, — место, в котором он строит необходимые для вывода прогрессии. Но мы попросим читателя еще раз просмотреть эту цитату, потому что должны применить к ней замечания, которые покажутся ему слишком резкими, если он не будет в состоянии тотчас же проверить их справедливость сличением их с подлинными словами Мальтуса.

"В Северо-Американских Штатах население в течение больше нежели полутораста лет удвоивалось быстрее, чем в каждые 25 лет. Итак, мы можем принимать за достоверное, что когда население не задерживается никакими препятствиями, то оно удвоивается каждые 25 лет и возрастает по геометрической прогрессии.

"Не так легко определить размер возрастания земледельческого продукта. Но мы наверное знаем, по крайней мере, что этот размер совершенно не таков, как размер, по которому растет население. Человек живет в ограниченном пространстве. Когда вся плодородная земля возделана, возрастание продовольствия зависит от улучшения уже возделываемых земель; это улучшение не может иметь постоянно возрастающего успеха; напротив, его успехи будут все менее и менее значительны. Судя по тому, что мы читаем о Китае и Японии, надобно думать, что все усилия человеческого искусства не могут удвоить в этих странах земледельческого продукта даже в самый продолжительный период. В Европе можно ожидать некоторых улучшений в земледелии. В Англии и в Шотландии много занимаются его усовершенствованием, однакоже и в этих землях много невозделанных земель. Посмотрим, до какой степени мог бы увеличиться продукт нашего острова в самых благоприятных обстоятельствах. Мы, вероятно, превзойдем границы правдоподобия, если предположим, что при лучшем хозяйстве земледельческий продукт мог бы удвоиться на нашем острове в первые 25 лет; такое предположение, вероятно, покажется превышающим меру, допускаемую рассудком.

"Решительно невозможно надеяться, чтобы продукт шел по той же прогрессии в следующие 25 лет и чтобы в конце второго периода нынешний продукт учетверился; это противно всем нашим понятиям о плодородии земли. Для каждого, сколько-нибудь знакомого с предметом, очевидно, что ежегодное приращение среднего продукта идет, правильно уменьшаясь. Теперь, чтобы сравнить возрастание населения с возрастанием продовольствия, сделаем предположение, которое при всей своей неточности наверное будет благоприятнее всех результатов опыта для земледельческого продукта.

"Предположим, что ежегодное приращение продукта не будет уменьшаться, а постоянно будет одинаково, так что с каждым двадцатипятилетним периодом к годичному продукту Великобритании будет прибавляться количество, равное всему ее нынешнему продукту. Человек, имеющий самые преувеличенные ожидания, не скажет, что можно предположить большее возрастание. Итак, мы сможем сказать, что средства продовольствия при самых благоприятных обстоятельствах не могут возрастать быстрее, как по арифметической прогрессии.

«Неизбежное последствие этих двух законов возрастания очевидно. Человеческий род будет возрастать в порядке чисел: 1, 2, 4, 8, 16, 32, 64, 128, 256. а продовольствие станет возрастать в порядке чисел: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8 и 9»⁹⁸.

Читатель видит, на чем оперлась мысль Мальтуса, когда он положил, что население может удвоиваться в 25 лет: в Северо-Американских Штатах оно очень долго удвоивалось по таким срокам. Просим посмотреть, вспомнилось ли ему тут, что за все это время увеличению числа людей в Соединенных Штатах содействовало переселение туда людей из Европы? Нет, он не вспомнил этого, когда составлял свою теорию. Потом, когда Годвин и другие указали элемент, упущенный им из виду, Мальтус и его последователи стали доказывать, что введением этого фактора в расчет результат мало изменяется. Мало или много, не о том мы теперь говорим: мы только говорим, что одну из своих прогрессий Мальтус составил без всякого внимания к обстоятельству, самым очевидным образом напрашивавшемуся на участие в его соображениях. Из этого мы можем заключить, много ли критики, много ли осмотрительности было у него, когда он определял одно из оснований для своего вывода. Верен или неверен самый вывод, мы этого не говорим здесь; мы говорим только, что основание для вывода принято без всякой критики, что если мы хотим узнать по вопросу о способности людей размножаться что-нибудь основательное, то Мальтус ничего такого не сообщает нам.

Посмотрим, какие понятия имел Мальтус о способности земледелия к увеличению продукта, когда строил другую свою прогрессию, прогрессию увеличения земледельческого продукта.

Ему казалось, будто бы есть страны, в которых земледелие уже достигло совершенства, едва ли допускающего возможность еще увеличить продукт. Такими странами казались ему Китай и Япония. Мы теперь знаем, что земледелие вообще находится там в положении низшем, чем в Западной Европе. Читатель вспомнит слова Милля о состоянии китайского земледелия (стр. 233—234). В Японии оно не выше. Очевидно, что ошибочное понятие о китайском земледелии сильно направляло мысли Мальтуса к выводу о невозможности увеличивать земледельческий продукт соразмерно способности людей быстро размножаться.

Но еще интереснее его понятие о предмете более близком к нему, — об английском земледелии: ему представлялось неимоверною крайностью предположение, что продукт английского земледелия может быть удвоен в 25 лет. Это — наивность, вызывающая улыбку у людей, читавших нынешние агрономические книги. В Великобритании и Ирландии находится до 61 ¹/₂ миллионов экров (около 25 миллионов гектаров) земли, удобной для земледелия⁹⁹ (Statistik von Kolb, 2-е изд., стр. 5). Мы приводили (поим. 5, стр. 18) слова Гаспарена, что при порядочном устройстве плодопеременной системы, произведениями 100 гектаров земли продовольствуются 931 человек. Итак, Великобритания с Ирландиею при порядочном устройстве плодопеременного хозяйства могли бы продовольствовать более 230 миллионов населения. В 1860 году все количество населения Великобритании с Ирландиею простирается приблизительно до 29 миллионов человек¹⁰⁰ (Kolb, стр. 1). Из них домашними земледельческими продуктами содержатся не более 25 миллионов человек (средний ввоз хлеба в Англию ныне следит считать от 8 до 10 миллионов квартеров¹⁰¹, — Kolb, стр. 25, — количество, конечно, продовольствующее больше нежели 4 миллиона человек). Таким образом жители британских островов могли бы увеличить свой нынешний земледельческий продукт в 9 раз, если бы ввели хорошее хозяйство. Достаточно ли 25 лет для введения хорошего плодопеременного хозяйства в земле, которая имеет уже вообще хозяйство гораздо лучшее, чем простое трехпольное, предоставляем рассудить каждому. Итак, из нынешних агрономических книг видно, что если бы Англия захотела и встретила надобность увеличить свой земледельческий продукт в течение 25 лет не в 2 раза, а в 5 или даже в 9 раз, это было бы вовсе нетрудно при нынешнем состоянии сельскохозяйственных знаний. Не в праве ли мы сказать, что слишком наивны были мысли, под влиянием которых Мальтус воображал, что делает крайнюю уступку, предполагая возможность удвоения земледельческого продукта Англии в 25 лет?

Напрасно стали бы мы искать в целой книге Мальтуса фактов, которые служили бы более точными основаниями для выводов об относительной быстроте, с какою могут возрастать население и земледельский продукт. Конечно, и в те времена, когда составлял он свою теорию, мог бы он найти для обеих прогрессий данные, если не совершенно удовлетворительной точности, то по крайней мере более достоверные, чем те произвольные гипотезы, которыми ограничился он. Например, порядочное плодопеременное хозяйство существовало уже и в конце прошлого века; он мог бы сообразить, какое увеличение продукта дается этою системою. Точно так же существовали в его время некоторые (правду сказать, очень немногие) статистические сведения о количестве рождений в странах, где народные обычаи и учреждения доводили эту цифру до наибольшей величины, к какой только способна человеческая натура. Если б он сообразил эти данные, он увидел бы, какой наименьший срок удвоения допускается самым устройством человеческого организма. Но мысли, которыми был занят он, не дали ему возможности заметить надобность для построения своих прогрессий в изысканиях, более точных, чем те, какими он удовлетворился. [Из отрывков, приведенных нами, читатель видел], что Мальтус начал свои исследования с намерением защитить нынешний экономический порядок от упреков, делавшихся ему реформаторами. Он сам говорит это. Основываясь на его собственных словах, мы представляем ход дела в таком виде.

Прямым образом защищать обычаи и учреждения, являющиеся невыгодными для человеческого благосостояния, казалось ему невозможным. Как человек сильного логического ума, он понял, что против тогдашних демократических теорий, вроде теории Годвина, не годятся прежние аргументы консерваторов. Он стал искать нового аргумента, более прочного. Он сам говорит и Годвин доказывает, каким путем нашел он этот аргумент. Ему попались на глаза слова знаменитого Франклина, что все живые организмы — растения, животные, — имеют способность размножаться по геометрической прогрессии; что если бы все семена какого-нибудь растения давали всход или все дети какого-нибудь животного избегали бы преждевременной смерти, это растение скоро покрыло бы всю землю и перестало бы размножаться лишь по недостатку места; это животное перестало бы размножаться лишь по недостатку пищи. Франклин прибавлял также, что и люди имеют способность размножаться по геометрической прогрессии, лишь нашлось бы продовольствие для них. Вместе с этим Мальтус увидел в таблицах доктора Прайса¹⁰², составленных для вычисления сложных процентов, что если данное число возрастает по геометрической прогрессии, то оно увеличивается с быстротою, превосходящею всякое ожидание людей, не вникавших в формулу геометрической прогрессии. Прайс говорил это в доказательство удобоисполнимости своего знаменитого проекта об очень быстром погашении всего английского государственного долга обращением на то самой ничтожной суммы, лишь бы все проценты этой суммы вместе с нею неуклонно шли на выкуп облигаций. Он рассуждал таким образом: положим в банк, дающий по 3 %, например, один фунт стерлингов; по правилу сложных процентов выходит, что один фунт удвоится, обратится в два фунта менее чем в 237г года, если будут нарастать проценты на проценты; но положим для круглого счета, что он будет удвоиваться в 25 лет, тогда мы будем иметь, при постоянном удвоении капитала в каждые 25 лет, такой ряд:

через	25 править	50 править	75 править	100 править	125 править	150 править	175 править	200 лет
	1 править	2 править	4 править	8 править	16 править	32 править	64 править	128 фунтов

Из этого следует, что если мы отложим хотя 1 000 000 фунтов на выкуп английского государственного долга, говорил Прайс, то очень скоро весь долг будет выкуплен возрастанием этого капитала. Он представлял и таблицы, удостоверявшие в том. Таким образом в его рассуждении о погашении государственного долга Мальтус имел перед глазами первую строку своей знаменитой формулы о размножении числа людей. Кроме того, была у него в руках книга Зюсмильха, прямо говорившая

Об этом предмете. Зюсмильх, между прочим, просил Эйлера составить таблицы возрастания числа людей при разных пропорциях рождений и смертностей. Эйлер брал разные цифры, и при одних период удвоения выходил очень длинный, при других, разумеется, очень короткий, — от 600 с лишком лет до 7 с небольшим лет. Разумеется, можно было бы вычислить периоды еще более короткие. Иное дело, если спросить, какой процент возрастания допускается самым устройством человеческого организма? Можно ли положить, чтобы в действительности люди, при каких бы то ни было условиях, могли размножаться по ежегодной прогрессии приращения в 10 %, или в 8 %, или хотя в 5 %? Но Зюсмильх не спрашивал об этом Эйлера; он только просил его составить таблицы удвоения по сложным процентам при разных величинах процента, в том роде, как мог бы просить его рассчитать, сколько пищи в день понадобится человеку при различных величинах его роста, от 1 фута до 20 сажен, Эйлер сказал бы, сколько пищи понадобится человеку, имеющему рост в 10 сажен, имеющему рост в 11 сажен и т. д. Словом сказать, Эйлер решал тут задачу в том роде, какие очень часто попадаются в руководствах к математике или к физике. Например: во сколько времени достигнет до солнца ядро, летящее с быстротою, какую имеет в первую секунду полета; или: что будет с куском железа, постепенно опускаемым в колодезь, прорытый до центра земли? Математик очень правильно отвечает, что ядро долетит до солнца во столько-то времени, кусок железа дойдет до степени красного каления во стольких-то верстах ниже поверхности земли, до белого во стольких-то, наконец расплавится во стольких-то верстах. При этом математику нет никакого дела разбирать, существует ли предполагаемый колодезь, существует ли пушка, брошенное которою ядро могло бы полететь дальше немногих верст. Подразумевается само собою, что математика только группирует цифры, вовсе не ручаясь за их действительность. Но вообразим себе, что прочитал решение таких задач человек, забывший или не знавший, что надобно подразумевать это. Вообразим себе, что ему показалось, будто бы автор алгебраического руководства не просто сгруппировал цифры, а прямо говорит, будто все эти выводы могут осуществляться на самом деле. Какие поразительные теории могут родиться в голове такого человека! Он предложит, например, раскалять железо для ковки не кузнечными печами, а просто опусканием на 20 верст под поверхность земли, или отбить ядром кусок от луны, чтобы этот кусок упал на землю, и тогда мы узнали бы, из чего состоит луна. Вот нечто в этом самом роде случилось с Мальтусом. Увидев цифры эйлеровых таблиц, он прямо так и подумал, что население может удвоиваться в 25, в 20, в 15, в 10 лет и даже еще быстрее, как написано в таблицах Эйлера у Зюсмильха. Если б у него голова не была вся занята мыслью отыскать аргумент против теории Годвина, он, конечно, не сделал бы такой опрометчивой ошибки; но в таблицах Зюсмильха (Эйлера) он увидел нужный ему аргумент, имя Эйлера ручалось за верность вычислений, — чего же больше?

Когда с этой мыслью начал он пересматривать статистические данные, то чего-чего там не увидел! В одном округе население удвоилось в 15 лет, в другом округе оно утроилось или учетверилось в 20 лет, в третьем месте оно возросло в семь раз в какие-нибудь 30 лет, а там какой-то путешественник говорит, что видел еще не старую женщину, — положим, хоть лет шестидесяти, — у которой было в живых десять человек женатых сыновей, и у каждого сына тоже человек по десяти детей, так что от одной пары людей в 60 лет произошло больше 100 человек, — словом сказать, какой бы краткий период удвоения ни брал Мальтус, все находились примеры, показывавшие, что это возможно. Трудно было и остановиться на каком-нибудь сроке удвоения, если бы не представлялся один очень крупный факт, затмевавший собою все остальные: переписи числа жителей в Северо-Американских Штатах показывали, что население этой страны удвоивается в течение 25 лет. Как человек очень умный, Мальтус понял, что этот факт, каждому известный, может служить основанием выводов, гораздо удобнейшим для убеждения читателей, чем всякие другие мелочные, малоизвестные факты, показывавшие период удвоения, еще более краткий. Он хорошо понимал, что впечатление зависит не от одного значения вывода, а также и от приготовленности принять его; что против выводов из малоизвестных фактов стали бы спорить, между тем как все без разбора принимают вывод, делаемый из факта, всем знакомого. Потому он и основал свой вывод на факте, представлявшемся общеизвестными результатами северо-американских народных переписей. Но, приняв период удвоения в 25 лет, он сам помнил и приводил в своей книге данные, свидетельствовавшие, по его мнению, о способности людей к размножению гораздо быстрейшему; потому постоянно говорил и сам действительно думал, что, приняв период в 25 лет, он сделал чрезвычайно большую уступку людям, против которых спорил, и что собственно следовало ему принять период, гораздо более краткий, лет 15, или в 12, или даже, пожалуй, еще меньше.

Опрометчивость, с какою он говорил о способности людей размножаться, чрезвычайно быстро перешла из его книги в головы почти всех экономистов¹⁰³. Ошибки людей сильного ума именно тем и бывают страшны, что овладевают мыслями множества других людей. С каким легкомыслием говорят о возможных периодах удвоения самые, повидимому, основательные экономисты и статистики, мы покажем на одном только примере, которым послужат нам выводы очень почтенного французского ученого Легуа, оказавшего науке важные услуги многими драгоценными исследованиями. Вот буквальная выписка из статьи Легуа о движении населения, помещенной в Annuaire de réconomie politique за 1853 год (стр. 15 и 16)¹⁰⁴:

В Соединенных Штатах было произведено восемь^[43] ценсов с 1790 года. Следующая таблица показывает их результаты:

Годы	Население в миллионах*	Приращение в процентах
1790	3,930	--
1800	5,306	35,01
1810	7,240	36,45
1820	9,638	33,12
1830	12,866	33,48
1810	17,069	32,67
1850	23,258	36,25

То есть не в миллионах, а в тысячах.

"Итак, население Северо-Американского Союза увеличилось почти в шесть раз в 60 лет.

"В Англии было произведено шесть ценсов по десятилетним срокам, с 1801 года. Следующая таблица показывает их результаты:

Годы	Население в миллионах *	Возрастание в процентах
1801	10,568	--
1811	12,047	14 править
1821	14,180	18 править
1831	16,365	15 править
1841	18,658	14 править
1851	20,936	12 править

То есть опять-таки не миллионы, а тысячи.

"Из этих цифр следует, что английское население удвоилось в течение полувека.

(Затем следует у Легуа по нескольку слов о результатах народных переписей в Пруссии, Австрии и России; он продолжает):

«Следующая таблица показывает пропорции ежегодного возрастания населения перечисленных нами государств:

Государства	Годичное приращение	Период удвоения
Соединенные Штаты	8,21	8 лет 9 мес. 12 дней
Англия	1,96	35 лет 8 мес. 15 дней

Просим читателя обратить внимание сначала на цифры, относящиеся к Англии; по ценсу 1801 года население было 10 568 000 человек; по ценсу 1851 года 20 936 000 человек. Сам Легуа справедливо говорит, что в 50 лет английское население удвоилось. Хорошо; смотрим у него же в таблице, каков период удвоения населения в Англии. „35 лет 8 месяцев и 15 дней“. Да каким же образом, когда несколькими строками выше оказывалось 50 лет? Дело вышло очень просто. Легуа нашел, что в 50 лет английское население возросло на 98 %, разделил эту цифру 98 на 50 и получил 1,96. Ему вообразилось, что 1,96 составляет годичный процент возрастания. Он заглянул в какие-нибудь таблицы сложных процентов, во сколько лет удвоивается число, возрастающее на 1,96 процентов в год, — вот и вышло 35 лет 8 месяцев 15 дней, и он даже не заметил, что сам противоречит себе. Сначала он вычислил процент возрастания, как будто оно шло по арифметической прогрессии, а потом взял этот процент для вывода геометрической прогрессии¹⁰⁵. Прелестно! — Тут мы еще могли сообразить, каким образом произошла ошибка; но мы решительно не в силах объяснить, каким образом вышло у Легуа годичное приращение населения в Соединенных Штатах 8,21 % и период удвоения 8 лет 9 месяцев 12 дней, — этих цифр уже невозможно получить никакими смешиваниями арифметической прогрессии с геометрической. Об Англии он высчитал вздор понятным образом; но для Соединенных Штатов выставил вздор, уже совершенно непонятный. И какими судьбами Легуа забыл, что несколькими строками выше он сам переписал цифры возрастаний северо-американского населения по десятилетиям и что не было у него там ни одной цифры выше 3672 процентов; каким же образом годичное приращение могло быть более 8 %, когда десятилетнее приращение менее 37 %? Подите, спрашивайте! Вот таким-то образом рассуждают до сих пор о периодах удвоения числа людей.

Еще поразительнее легкомыслие, с которым рассуждают о трудности увеличивать земледельческий продукт. Загляните в любую агрономическую книгу, вы найдете цифры, показывающие, что при введении порядочной плодопеременной системы самые населенные части Западной Европы легко будут давать по крайней мере в девять раз больший земледельческий продукт, чем дают теперь. Загляните опять в любую агрономическую книгу, вы увидите, что самые высокие формы нынешней плодопеременной системы далеко не составляют границы, до которой можно возвысить производительность сельского хозяйства, даже при нынешнем состоянии естественных наук, технологии и механики. Нет нужды, экономисты продолжают, твердить вслед за Мальтусом: „если бы люди размножались со всею быстротою, с какою могут размножаться, то земледельческий продукт скоро оказался бы недостаточным, как бы ни старались люди об его увеличении“.

Мы спрашиваем: на чем основано мнение, что земледельческому продукту трудно возрастать со всею быстротою, с какою могли бы размножаться люди или даже возрастать еще гораздо быстрее? Разве определены порядочным образом прогрессии, служащие основанием такого вывода? Нет, они остаются до сих пор не определены, и если мы хотим узнать об этом что-нибудь положительное, мы должны заняться изысканиями более точными, чем какие представлены у Мальтуса и повторяющих его экономистов.

III

Закон возрастания земледельческого продукта

Начнем с прогрессии, по которой идет в теореме Мальтуса возрастание земледельческого продукта. Мы видели из Милля, в чем тут состоит сущность дела.

Предположим, что известный округ занят известным земледельческим населением, которому очень просторно жить в этом округе, — например, положим, что целая квадратная миля (около 5 тысяч десятин) имеет всего сто человек населения. Для продовольствия этой горсти людей достаточно будет обратить под пашню каких-нибудь 200 десятин. Конечно, хлебопашцы выберут для этих необширных нив своих самые лучшие участки земли в целом округе. Предположим теперь, что население удвоилось, а система возделывания земли остается совершенно прежнею. Для удвоившегося населения нужен будет вдвое больший размер пахотных полей; кроме прежних 200 десятин, нужно будет распахивать еще другие 200 десятин. Но ведь самые лучшие участки были уже выбраны под пашню прежде; земля новых 200 десятин пашни уже не так плодородна, как земля прежних, и на новых 200 десятинах родится хлеба меньше, чем на прежних. Так и пойдет дело до самого конца, пока вся удобная для хлебопашества земля будет занята нивами: с каждой прибавкой населения нужно будет обращать под пашню новые десятины, и каждый раз земля этих десятин будет хуже прежних пахотных земель. Из этого мы видим, что если способ возделывания земли остается прежний, то с приращением населения производительность пахотных земель будет становиться в средней пропорции все меньше и меньше оттого, что нивы расширяются на земли всё худшего и худшего качества.

Точно то же будет, если увеличивающееся население станет удовлетворять своим увеличивающимся надобностям в хлебе не посредством расширения нив, а посредством увеличения труда, обращаемого на каждую десятину прежней пашни. Положим, например, что» когда на квадратной миле было 100 человек населения и запахивалось 200 десятин, то хлебопашцы успевали пахать землю и боронить ее лишь довольно небрежно или поверхностно. Когда удвоится число населения, то есть и число хлебопашцев, то они могут пахать и боронить прежние 200 десятин вдвое лучше прежнего, то есть употреблять на них вдвое больше труда. Но от этого удвоения труда на десятине десятина не даст вдвое больше хлеба. Из чего же видно, что не даст она? Вот из чего: если бы от удвоения труда на десятине удвоивался продукт се, то не было бы расчета вместе с этим увеличиванием труда на прежних землях лучшего качества обращать под распашку новые земли худшего качества. Между тем новые земли распахиваются; это значит, что обращение прибавочного труда на прежние земли не более выгодно, чем обращение труда на новые земли, худшие прежних.

В какой прогрессии идет это уменьшение производительсти земледельческого труда при постепенном обращении под распашку новых худших земель или при увеличении труда на прежних землях? Дело очевидное, что все тут зависит от обстоятельств, совершенно различных по разным местностям. На иной почве первое удвоение труда может дать почти полное удвоение продукта, на другой почве гораздо меньшую прибавку продукта. В одной местности вторые 200 десятин могут давать только по 3 четверти, когда первые дают по 5 четвертей, а на другой местности вторые 200 десятин очень мало уступают в достоинстве первым и дадут лишь немногим меньше 5 четвертей. Впрочем" из всего этого разнообразия условий можно было бы вывести средние цифры, которые имели бы хотя приблизительную достоверность. Но этого до сих пор не сделано. Странно сказать, но оно действительно так: вот уже сколько десятков лет твердят экономисты, вслед за Мальтусом, о прогрессивном уменьшении производительности земледельческого труда, а между тем до сих пор никто из них не позаботился собрать какие-нибудь статистические данные, относящиеся к этой прогрессии, — никто даже и не сообразил, что это было бы нужно; что пока этого не будет сделано, об уменьшении производительности земледельческого труда можно будет рассуждать лишь совершенно наобум, как рассуждал Мальтус, как рассуждают до сих пор.

Но когда мы слышим высказываемое наобум мнение о каком-нибудь совершенно неисследованном вопросе, то очень часто мы имеем возможность судить, не слишком ли утрированы мысли человека, рассуждающего о нем. Мы уже приводили доказательство тому, что мысли Мальтуса о трудности увеличивать земледельческий продукт были утрированы. Он говорил о невозможности удвоить земледельческий продукт Англии в 25 лет, — мы видели, что это пустяки. Зная такое настроение его мыслей, мы имеем полное право заключить, что прогрессия уменьшения производительности земледельческого труда, построенная Мальтусом, должна быть гораздо сильнее действительной.

Но мы, для предотвращения споров, возьмем ту самую прогрессию, какую выставил он. Читателю известны две знаменитые строки цифр, которыми выразил Мальтус свое мнение о невозможности увеличивать земледельческий продукт с быстротою, в какой способны размножаться люди.

Люди имеют способность размножаться по геометрической прогрессии, говорит он, а земледельческий продукт не может возрастать быстрее как по арифметической; таким образом:

Размножение людей	1 править	2 править	4 править	8 править	16 править	32 править	64…
Увеличение продукта	1 править	2 править	3 править	4 править	5 править	6 править	7…

Попробуем разобрать эти цифры; посмотрим, что из них выйдет, если делать из них выводы не по бессчетной фантазии, а по правилам арифметики.

Напрасно было бы возражать на опыт проверки, за который мы беремся, что цифры эти никем не принимаются за верные, потому спорить против них нечего, — ведь мы и не спорим против них; мы говорим, напротив: пусть они будут совершенно верны, посмотрим, то ли выходит из них, что выводил Мальтус.

Говорят: «цифры эти выставлены Мальтусом только для примера; он не придавал им никакой важности», — нет, придавал большую важность; он основывал именно на них вывод, что земледельческие усовершенствования не в силах уравновесить дефицита в продукте, являющегося от ослабления производительности земледельческого труда с возрастанием количества труда. Чтобы утверждать это, ведь нужно иметь понятие о величине дефицита. Эта величина дефицита представляется в теории Мальтуса громадною, непобедимою. Хорошо; мы берем цифры, которыми выражается эта непобедимость, и смотрим, к чему ведут они. Мы видели, что они составлены под влиянием утрированных понятий о трудности увеличивать земледельческий продукт; сами последователи Мальтуса сознаются в их преувеличенности; мы хотим разобрать, какой вывод о непреоборимости дефицита следует даже из этих утрированных цифр; а если в действительности прогрессия дефицита не так огромна, как принятая нами со слов Мальтуса, кажущихся преувеличенными самим его последователям, то, значит, борьба с дефицитом земледельческого продукта в действительности легче, нежели как окажется по принятому нами со слов Мальтуса размеру его.

Мы часто мучили читателя цифрами и выкладками, но до сих пор нам еще не представлялось надобности подвергать его этой муке в таком размере, как надобно теперь. Избежать длинных выкладок и арифметических рассуждений мы здесь не можем, потому что на них основан вывод, слишком важный и слишком противоречащий общепринятому мнению. Но мы не можем ни ожидать, ни требовать, чтобы большинство читателей захотело идти с нами по утомительному пути, пройти по которому необходимо нам; на это достанет терпения лишь у немногих, которые не побоятся труда проверить основания дальнейших наших соображений. Потому печатаем следующий математический анализ мальтусовой теоремы мелким шрифтом, чтоб мог пропустить его каждый, кому нет охоты считать, считать и считать. Перевернув эти страницы мелкого шрифта, читатель, скучающий арифметическими выкладками, найдет соображения уже менее утомительные.

Ясно, по какому отношению возникают члены второй строки из членов первой: возрастающие в геометрической прогрессии прибавки к числу работников дают каждая одинаковую прибавку к продукту. Например, 1 новый работник, прибавившийся во втором периоде, увеличивает своею работою продукт на 1; 2 работника, прибавившиеся в третьем периоде, увеличивают продукт также только на 1; 4 новые работника четвертого периода и 8 новых работников 5 периода и т. д. увеличивают продукт также на 1.

Очевидно, что производительность труда новых работников, прибавляющихся в каждом новом периоде, уменьшается в той же прогрессии, в какой возрастает количество этих прибавляющихся работников.

В самом деле, пусть работник первого периода будет А, прибылой работник второго периода В, третьего С и т. д. По условию теоремы силы этих работников равны, А=В=С--D=E и т. д.

Производительность земледельческого труда назовем Q.

Продукт обозначится AQ; тогда мы имеем следующее алгебраическое выражение строк, которые Мальтус написал в популярной форме:

Население А; А + В — 2А; А + В + 2С = 4А;
Продукт AQ; AQ + BQ — 2A; AQ + BQ + 2С ^l/₂ Q — 3АС;
А + В + 2С + 4D = 8А; А + В + 2 С + 4D + 8Е = 16 А; и т. д.
AQ + BQ + 2С¹/₂Q + 4D¹/₄C = 4 AQ; AQ + BQ + 2 С¹/₂Q + + 4D¹/₄Q + 8E¹/₈D = 5AQ; и т. д.

Мы видим, что коэффициенты Q уменьшаются в той же геометрической прогрессии, в какой возрастают коэффициенты при* былых работников. Иначе говоря, мальтусова теорема предполагает, что процент размножения работников служит процентом уменьшения производительной силы труда прибывающих работников.

Читатель знает, что геометрическая прогрессия есть прогрессия сложных процентов. Попросим же его припомнить, что такое за вещь сложные проценты.

Как вы думаете, по скольку рублей в год обязан платить должник кредитору, если занял 100 рублей по 5 %? Вы говорите: он обязан платить ему по 5 рублей в год.

Нет, говорю я, он обязан платить гораздо больше. Я беру 25-летний срок. На капитал 100 рублей, считая по 5 % в год, нарастет в 25 лет 238 р. 64 к. процентов; разделим это число на 25, получим 9 р. 55 к. Итак, должник, взявший 100 р. по 5 %, обязан ежегодно платить не по 5 руб., как вы говорили, а по 9 р. 55 к. процентов.

Или нет, этого еще слишком мало; он обязан платить гораздо больше. Возьмем 50-летний срок. На 100 р. по 5 % в 50 лет нарастает 1046 р. 70 к. процентов. Делим это число на 50, получаем 20 р. 93 к. Итак, должник, взявший 100 р. по 5 %, обязан платить по 20 р. 93 к. в год.

Вы останавливаете меня, говорите, что я считаю вздорным, фальшивым образом. Вы правы; я высчитываю сложные проценты по очень продолжительным срокам платежа и обременяю должника нелепыми требованиями. Вы говорите: если должник не будет исправен, если не будет он платить процентов целые 25 лет или целые 50 лет, тогда, разумеется, нарастут на него страшные суммы, которых он, конечно, и не в состоянии будет выплатить. Но если он исправен, то нельзя насчитывать на него платежей по какой-то неслыханно-фальшивой раскладке сложных процентов.

Очень хорошо: только это было нужно для нас. Просим же читателя помнить, что где просрочка ведет к появлению сложных процентов, там не все равно, рассчитывать ли уплаты по каким-нибудь многолетним срокам или по годичным. Возвращаемся теперь к теории Мальтуса.

Мы видели, что прибавочный труд новых земледельцев бывает менее производителен, чем прежний труд первоначального числа земледельцев. Если, например, 20 земледельцев, работая в данном округе, производили 200 четвертей хлеба или, средним числом, каждый из них производил по 10 чтв., то, когда прибавится еще 20 земледельцев, эта прибавка труда произведет в продукте прибавку уже не на 200, а только на 100 четвертей, так что все 40 земледельцев вместе произведут уже только 300 чтв., или, средним числом, каждый земледелец произведет только уже по 7 72 четвертей. Если для достаточного снабжения пищею нужно по 10 четвертей в год земледельцу с его семейством, то вот уже явился недостаток продовольствия со своими неизбежными последствиями: болезнями, преступлениями и развратом.

Но мы прочли у Милля, очень верно передающего мысли Мальтуса, что это понижение средней пропорции земледельческого продукта или производительности земледельческого труда относится только к тем обстоятельствам, когда не происходит прямых улучшений в земледельческих процессах или таких улучшений в других отраслях деятельности, которые отражались бы благоприятным образом или на всяком труде вообще, или на земледельческом труде в частности. Улучшения земледельческих процессов и, косвенным образом, всякие улучшения в общественном быту имеют своим результатом некоторое повышение производительности земледельческого труда, в некоторой степени задерживающее упадок этой производительности от размножения людей. Положим, например, что существует в известной стране трехпольное хозяйство с известными посевами и что земля возделывается плугами и боронами известного устройства. Если всё это останется в прежнем виде, а число населения и число хлебопашцев удвоится, то земледельческий продукт не будет достигать величины, вдвое большей прежнего. Но если трехпольное хозяйство заменилось лучшим севооборотом, или при сохранении трехпольного хозяйства улучшилось качество посева, или введены лучшие способы пахания, или улучшилось устройство орудий, то усиление производительности, приносимое этими улучшениями, может дать при удвоении числа работников продукт не только вдвое больший, но и слишком вдвое больший прежнего.

Вот весь вопрос именно в том и состоит, какой размер улучшений необходим для уравновешения недочета в продукте, происходящего от меньшей производительности труда прибылых работников по сравнению с прежним. Обыкновенно предполагается, что если размножение людей будет происходить со всею возможною быстротою, то для этого уравновешения потребуется размер улучшений слишком громадный.

В самом деле, попробуем вычислить этот размер по 25-летним срокам, по которым считает Мальтус.

Пусть количество населения будет 1 000. Пусть на хорошее продовольствие человека нужно, средним числом, по 4 четверти пшеницы; всего 4 000 четвертей. Пусть взрослые мужчины-хлебопашцы составляют одну десятую часть населения, то есть пусть будет 100 человек хлебопашцев; пусть каждый из них производит, средним числом, по 40 четвертей пшеницы; всего пшеницы будет произведено 4 000 четвертей. Население имеет достаточное продовольствие.

Через 25 лет число населения и работников удвоилось. Производительная сила новых работников уменьшилась в той же пропорции, в какой увеличилось число работников, то есть вдвое. Итак, если первые 100 работников производят по 40 четвертей, всего 4 000 четвертей, то новые 100 работников производят только по 20 четвертей, всего 2 000 четвертей. Все количества хлеба на 2 000 человек населения будет 6 000 четвертей, то есть на каждого жителя будет приходиться вместо прежних 4 четвертей уже только 3 четверти. Продовольствие оказывается недостаточным. Из того возникают болезни, пороки и преступления.

Для предотвращения этого дефицита с его гибельными последствиями нужно было бы произвести в течение 25-летия земледельческие улучшения. Какой же размер их нужен?

Ясно, что земледелие должно улучшиться настолько, чтобы продукт 6 000 четвертей поднялся до 8 000 четвертей. Если прежнюю высоту земледелия мы обозначим Р, то требуемая высота будет

6 000 : 8 000 = Р : X.

Из этого мы получаем X = ⁴/₃ Р.

Мы видим, что земледелие должно улучшиться в течение 25 лет на целую треть, настолько, что если бы оставалось только прежнее число 100 работников, то каждый из этих работников производил бы не 40, а 53 ¹/₃ четверти.

Такой размер улучшений в 25 лет действительно очень велик, и очень может быть, что он неудобоисполним на практике.

Особенно поразительна окажется громадность требуемого размера улучшений, если мы не остановимся на одном периоде, а возьмем целый ряд периодов. В каждом периоде повторится то же самое отношение, и мы получим следующую строку требуемого хода земледельческих улучшений.

Периоды	1	2	3	4	5 и т. д.
Или, примерно, годы	1860	1885	1910	1935	1960 " " "

Высота земледелия 1,00(¹/₃)¹ = 1,33(⁴/₃)² = 1,77(⁴/₃)³ = 2,37(⁴/₃)⁴ = 3,16 " " "

Нет никакого сомнения, что если наша цивилизация вместе с нами не будет истреблена какою-нибудь геологическою катастрофою или нашествием каких-нибудь диких орд из глубины Азии, то в 1960 году земледелие будет находиться в положении, лучшем нынешнего. Но дойдет ли оно к тому времени до такого совершенства, чтобы одинаковое число работников на одинаковом числе десятин могли производить хлеба слишком в три раза больше нынешнего?

Судя по ходу истории, это невероятно. Конечно, в Англии ферма, имеющая 200 экров, производит даже не в три раза, а в пять или шесть раз больше хлеба теперь, чем производила назад тому 100 лет; но ведь эти 200 экров возделываются трудом гораздо большего числа работников, чем возделывались тогда. Наша формула требует не того. Она требует вот чего: если 4 работника, возделывая 200 экров, производили в 1760 г. 100 квартеров пшеницы, то дает ли нынешняя земледельческая техника возможность, чтобы также 4 работника, возделывая также 200 экров, произвели на них 316 квартеров пшеницы? Только на таком условии сохранится прежняя высота производительности труда каждого работника при увеличении числа работников на этих 200 экрах в 8 раз; только при таком условии 32 работника произведут на 200 экрах 800 квартеров пшеницы, то есть по 25 квартеров на работника, как это нужно для сохранения прежней достаточности продовольствия по увеличившемуся числу жителей.

Ни в прошедшие 100 лет, ни в какое бы то ни было из предшествовавших столетий земледельческая техника не совершенствовалась с такой быстротою; потому должно полагать, что едва ли и возможно будет ей совершенствоваться так и в следующие времена.

Вот основание, по которому Мальтус и его ученики не считают удобоисполнимым, чтобы земледельческие усовершенствования могли уравновешивать происходящий от размножения людей дефицит в производительности земледельческого труда, если бы люди размножались с полною быстротою; потому-то мальтусова теория и говорит, что если размножение не будет задерживаемо волею самого человека, например, воздержностью от физической любви, оно непременно будет задерживаться, как задерживалось до сих пор почти всегда, почти повсюду, — болезнями, пороками и преступлениями, порождаемыми нищетою, которая происходит от дефицита в земледельческом продукте.

Довольно. Кажется, мы изложили ход вывода из мальтусовых прогрессий с такою точностью, с какою никогда не излагал его ни сам Мальтус, никто из его последователей. Теперь мы можем сказать в глаза каждому из них, что гораздо точнее и яснее, нежели он, знаем то, что знает он.

На, читатель, не знаем ли мы еще одной вещи, или незнакомой, или непонятной для Мальтуса и его учеников? Припомните, что мы знаем о расчете сложных процентов. Ведь, кажется, мы рассудили, что выйдет чепуха, если мы станем считать 25-летними сроками проценты, которые надобно считать год за год, не пропуская ни одного года.

Сообразим сущность дела. Разве вдруг в каком-нибудь одном году удвоивается население? Нет, оно понемножку растет каждый год. Что же, — значит, не вдруг потребуется и удвоение продукта? Кажется, так. В нынешнем году собирается хлеб, возделанный числом работников не удвоившимся, а лишь немного увеличившимся сравнительно с прошлым годом; собирается на годичное продовольствие числа жителей не удвоившегося, а лишь немного возросшего сравнительно с прошлым годом. Посмотрим же, что выйдет, если мы не станем перепрыгивать с 1-го года прямо на 26-й, чрез целые 25 лет, если мы не будем предъявлять земледелию требований, возросших по сложным процентам в 25 лет, как делал Мальтус, а поведем счет правильно, год за годом. Ведь мы нашли прежде, что при капитале в 100 рублей требование уплаты процентов по 20 с лишком рублей и по 9 с лишком рублей в год — было фальшивою шуткою; что довольно было платить по 5 рублей. Не окажется ли то же самое и с требованием невозможного размера земледельческих улучшений, если мы станем считать как следует? Не окажется ли размер улучшений, нужных для уравновешения земледельческого дефицита, гораздо меньше фальшивого прежнего требования, не окажется ли он совершенно удобоисполнимым, даже при полной быстроте размножения людей?

Мальтус твердит о 25-летних периодах удвоения. Мы сначала и подведем счет по проценту размножения, соответствующему таким периодам. Нашедши формулу, мы легко вычислим размер улучшений для всяких других периодов размножения и более кратких, чем 25 лет, и более продолжительных.

Положим, что число населения 1 января 1-го года было 1 000 и что работники-хлебопашцы этого населения произвели известное количество хлеба, достаточное для хорошего продовольствия всех 1 000 человек, то есть 1 000 годичных порций, которые назовем хотя, например, возами. Итак, на хорошее продовольствие в год надобно, по нашему условию, воз хлеба на каждого человека. Положим, что число хлебопашцев-работников в этом населении было 100 человек. По условию видно, что для хорошего продовольствия населения нужна такая успешность хлебопашенного труда, чтобы каждый работник производил по 10 возов хлеба.

Положим, что при таком изобилии продовольствия население возрастает ежегодно на 3 % (пропорция несколько выше той, какая дает удвоение населения в 25 лет и принимается Мальтусом). Тогда к 1 января 2-го года население будет 1 030 человек, и если пропорция хлебопашцев-работников остается прежняя, их будет 103 человека. Если для 1 000 человек нужно было 1 000 возов хлеба, для 1 030 человек будет нужно 1 030 возов.

Если бы успешность труда прибылых работников не была меньше, чем прежних, труд прибылых 3 работников произвел бы 30 возов хлеба, количество, нужное для достаточного продовольствия 30 прибылых человек населения, и во 2-й год было бы для 1 030 человек 1 030 возов хлеба. Но по мальтусовой теореме производительность труда прибылых работников будет меньше, чем производительность труда прежних; Мальтус полагает, что процент ослабления производительности нового труда равен проценту возрастания его количества, или, при неизменности пропорции между числом хлебопашцев и числом населения, равен проценту возрастания населения. Итак, производительность нового труда относится к производительности прежнего, как 100 к 103. По этой пропорции, какое количество хлеба произведет прибылой работник, если прежний производил 10 возов?

X : 10 = 100 : 103.

Из этого получаем X = 9,7087…..

Итак, 3 прибылые хлебопашца произведут только 3 X 9,7087 = 29,1261 возов вместо 30 возов, которые были бы нужны по прежнему размеру, и на второй год для 1 030 человек будет вместо 1 030 возов хлеба только 1 029,1261 возов.

Чтобы вместо 1 029,1261 возов жатва 2 года дала 1 030 возов, производительность труда прежних работников должна в этом году поднять иа столько выше прежней своей величины 10, на сколько требуемый сбор, 1 030, выше сбора 1 029,1261, получаемого без усовершенствований.

X : 10 = 1030 : 1029,1261.

Из этого мы получаем X = 10,00849….

В самом деле, тогда мы будем иметь:

100 прежних работников произведут по 10,00849 возов, 1 000,849 возов.

3 новых работника, труд которых менее производителен по прежней пропорции 100 : 103, произведут каждый по

10,00849 X 100 : 103 = 9,717 возов,

а все трое вместе . . . 3 X 9,717 = 29,151 «

Сумма производства 2 года будет 1000,849 + 29,151 = = 1030 возов¹⁰⁶.

Итак, велик ли нужен размер усовершенствования или в устройстве орудий, или в способе пользования ими, или в качестве удобрения, или в способе пользования им, или в качестве посева, велик ли нужен размер усовершенствования, чтобы недочета не оказалось, чтобы пропорция продовольствия не уменьшалась при возрастании населения?

При ежегодном возрастании населения по 3 %, то есть при возрастании быстрейшем, нежели принимает Мальтус^[44], нужен годичный размер усовершенствования = 0,000849, то есть менее, чем на одиннадцатую часть процента. Что же это такое, 849 десятитысячных частей процента? Огромно ли это возрастание? Оно вот каково: в пуде оно составляет несколько больше 3 ¹/₄ золотников (3,2602 золотника); в возу хлеба, имеющем 25 пудов, оно составляет 81 ¹/₂ золотников….

Что ж это за страшная прибавка? стоит ли пугаться ее? Неужели усовершенствования в земледелии не могут идти так быстро (быстро!), чтобы в течение целой четверти века не улучшить земледельческих способов на 2 ¹/₇%?^[45] Увеличение на 2 ¹/₇ процента в целые 25 лет — да ведь это почти совершенная неподвижность!

Да, почти совершенная неподвижность. Без всякого сомнения, с самого конца средних веков не было в европейской истории ни одного такого двадцатипятилетия, в котором земледелие не совершенствовалось бы по пропорции, более быстрой. Много в этой истории было эпох почти совершенного застоя общественных улучшений, но самые безотрадные, самые гнусные из этих периодов все-таки двигали земледелие вперед быстрее, чем требовалось бы для уравновешения дефицита в земледельческом продукте, для сохранения земледельческому труду всей прежней производительности, при проценте размножения людей, по которому число их удвоивалось бы каждые 25 лет.

Но если действительно так, если принимаемая Мальтусом быстрота беспрепятственного размножения людей не была бы сама по себе достаточною причиною появления дефицита в продовольствии, то есть появления нищеты с ее последствиями, то чем же объяснить упорное существование нищеты, продолжающей пожирать людей, несмотря на земледельческие улучшения? О, ответ на это — длинная история; некоторых эпизодов этой истории мы касались в предыдущих наших дополнениях к Миллю; о других будет речь впереди.

Чтобы еще яснее увидеть громадную разницу между фальшиво-требуемым размером земледельческих усовершенствований по неправильному счету, перескакивающему через долгие периоды лет, и между действительно нужным размером улучшений, оказывающимся по правильному счету, мы опять должны взять не один период, а ряд периодов удвоения.

	Годы
	1860	1885	1910	1935	1960
Высота земледелия, требуемая: по фальшивому счету	1,00	1,3333	1,7777	2,3702	3,1602
по правильному счету	1,00	1,0214	1,0434	1,0657	1,0886

Мы видим, что для первого двадцатипятилетия от фальшивости счета размер требований ставится выше надлежащего в 15 раз, для второго — в 17 раз, для третьего — в 20 раз, для четвертого — в 24 раза¹⁰⁷.

Кто не согласится, что улучшение менее чем на 9 процентов, требуемое для целого столетия, довольно незначительно по сравнению с действительными улучшениями, которые произошли в земледелии каждой европейской страны с 1760 г. до нашего времени, и что было бы совершенною нелепостью полагать, будто бы земледелие не улучшится в гораздо большей степени, чем на 9 процентов, в следующее столетие.

Мнение о громадном размере улучшений, какой требовался бы для удержания прежней производительности земледельческого труда при быстром размножении людей — грубейшая ошибка, которую можно объяснить только крайнею невнимательностью к понятию о разнице между сложными процентами и простыми процентами. Мы видели, что требуемый размер земледельческих улучшений незначителен при проценте размножения людей, по которому число их более, чем удваивалось бы в каждые 25 лет. Дело, доказанное теперь, что при двадцатипятилетнем периоде удвоения числа людей земледельческому продукту очень легко возрастать столь же быстро, как размножаются люди.

Но Мальтус и его последователи только с особенной настойчивостью твердят о двадцатипятилетнем периоде удвоения, а сами не знают, какой период принять, и беспрестанно уверяют нас, будто люди могли бы размножаться еще быстрее, выставляют периоды удвоения, еще более короткие. Мы, напротив, надеемся доказать, что двадцатипятилетний период удвоения возможен только при порабощении массы народа, при искусственном, принужденном настроении обычаев, при несчастном положении женщин, и что с каждым шагом человека от рабства к свободе период удвоения, без всякого стеснения органических потребностей человека, должен становиться длиннее; поэтому нам надобно найти общую формулу, по которой определялся бы потребный размер улучшения для всяких периодов удвоения.

Быстроту, с какою размножается население, мы назовем процентом размножения.

При 25-летнем периоде удвоения процент размножения = 2,81138… Если нация, размножающаяся по этому проценту, имела 1 января данного года 10 000 000 человек, то 1 января следующего года в ней будет считаться 10 281 138 человек.

Первоначальное число жителей, с которого начинается счет размножения, мы назовем А. В примере, нами выбранном, А = 10 000 000.

Число людей, которым увеличится это население в течение года, мы назовем N. В нашем примере N = 281 138 человек.

Производительность земледельческого труда при первоначальном числе жителей, то есть при первоначальном числе хлебопашцев, мы назовем Р. Если мы положим, что число хлебопашцев в первый год равнялось одной десятой части населения, то есть 1 000 000, а хлеба было произведено в этом году 40 000 000 четвертей, то Р = 40.

Процент размножения равняется числу населения 1 января второго года, деленному на число населения 1 января первого года. Для нас удобнее не обозначать его особенною буквою, а прямо употреблять сочетание знаков, ему соответствующее:

(A + N)/А

Кажется, не нужно объяснять, что А + N означает население 1 января второго года, то есть в нашем примере 10 281 138.

Читатель помнит, что по мальтусовой теореме производительность земледельческого труда прибылых работников уменьшается по тому же проценту, по которому размножается население. Таким образом если производительность первоначальных работников, прибывающих в первый год = Р, то производительность труда прибылых работников = Р : (А + N)/А или AP/(А + N); в нашем примере это будет:

40 Х 1000000/10281138.

Мы принимаем, что пропорция хлебопашцев в числе населения остается неизменною, как следует по условиям мальтусовой гипотезы.

Приступая теперь к самым выкладкам, мы вперед просим читателя, более нас занимавшегося математикою, извинить неловкость наших приемов. Человек, знающий алгебру, конечно, употребил бы приемы более изящные; но простота вопроса, за который мы беремся, такова, что даже и мы, знающие только арифметику и употребление логарифмических таблиц¹⁰⁸, могли дойти до надлежащих выводов.

Земледельческий продукт первого года был АР.

На второй год, соответственно размножившемуся населению = A + N, был бы нужен продукт AP + NP.

Но если не произведено никаких улучшений, он будет равен только АР + ANP/(A + N).

Вычитая этот получаемый без улучшений продукт второго года из продукта, который был бы нужен, мы определим величину дефицита, который должен быть покрыт земледельческим усовершенствованием:

(AP + NP) — (AP + ANP/(A + N)) = X.

Из этого мы получаем X = N²P/(A + N).

Таким образом, влиянием улучшения продукт второго года должен увеличиться на количество N²P/(A + N). Спрашивается теперь, какой размер должно иметь улучшение, чтобы дать такое увеличение в продукте?

Ясно, что этим улучшением должна несколько возвыситься первоначальная производительность труда Р первоначальных работников А, иначе говоря, в уравнении продукта второго года вместо величины Р должна быть поставлена величина Р', несколько большая, чем Р.

Очевидно также, в какой пропорции должна возрасти она, чтобы продукт второго года достиг требуемой величины AP + NP. Ясно, что Р' должна быть на столько больше Р, на сколько требуемый продукт AP + NP больше получаемого без улучшения продукта АР + ANP/(A + N). Но мы уже знаем что этот получаемый без улучшений продукт меньше требуемого продукта на величину N²P/(A + N).

Итак, мы имеем:

(AP + NP): (AP + NP — N²P/(A + N)) = Р':Р.

Из этого мы получаем:

Или, принимая Р=1,

То есть: требуемое возвышение земледелия посредством усовершенствований относится к первоначальному состоянию земледелия, как число населения второго года, возведенное во вторую степень, относится к тому же числу во второй степени, за вычетом числа прибылых в год людей во второй степени.

Число людей, прибывших естественным размножением в течение первого года, всегда бывает незначительно сравнительно с целым населением второго года; в квадрате оно станет еще гораздо меньше квадрата этого полного числа населения; потому и возвышение производительности земледелия требуется незначительное. Мы увидим, например, что процент размножения 5 на 100 превышает возможность размножения по самому устройству человеческого организма. Но если взять даже этот невозможный процент (дающий период удвоения в 12,2 лет), все-таки мы получим:

По найденной нами формуле

легко вычислить требуемый размер улучшений для каких угодно процентов размножения и периодов удвоения. Но цифры годичных улучшений вообще выходят очень незначительные, — можно сказать, незначительные до неосязаемости. Потому в следующей таблице мы вычислим также вековое возвышение земледелия, проистекающее из годичных улучшений находимого нами размера.

Число лет в периоде удвония	Процент размножения	Годичный размер улучшения	Высота, до которой земледелие должно быть поднято в те-чение века, принимая пер-воначальную высоту = 1,00000
12	5,94631	0,00314,9991	1,36958
15	4,72941	0,00203,9064	1,22126
20	3,52649	0,00116,0186	1,12194
25	2,81138	0,00074,7680	1,07760
30	2,33739	0,00052,1706	1,05343
35	2,00016	0,00038,4143	1,03877
40	1,74797	0,00029,5239	1,02996
50	1,39395	0,00018,9554	1,01913
75	0,92848	0,00008,4714	1,00893
100	1,69555	0,00004,7668	1,00478

Если мы не ошибаемся, мы рассматриваем мальтусову теорию с точки зрения, которая должна казаться новою для читателя; и чтобы он не затруднился следовать за ходом наших мыслей, нам необходимо по нескольку раз возвращаться к объяснению наших терминов и выводов. Теперь, например, мы говорим о том элементе вопроса, который назван у нас размером земледельческих улучшений, требующимся для уравновешения убыли в продукте, происходящей от уменьшения производительности труда прибылых земледельцев, сравнительно с производительностью труда прежних. Мы искали, в какой пропорции должна подниматься этими улучшениями „первоначальная производительность труда“ или производительность труда первоначальных работников. Под первоначальною производительностью мы понимаем количество продукта, какое было производимо трудом одного хлебопашца в начале периода, с которого мы ведем счет влиянию размножения людей на земледельческий продукт. Процент, на какой должна возрасти эта производительность, показывает количество, до которого доходил бы продукт одного земледельца, если бы число земледельцев не увеличивалось; например, мы нашли, что при периодах удвоения людей по 12-летним срокам производительность должна подняться в течение века почти на 37 %. Эти слова имеют такой смысл:

При быстроте размножения людей, принятой нами, в земледельческой технике или в удобрении почвы, или в способах ограждения посева от дурной погоды, или вообще в каком бы то ни было из элементов, имеющих влияние на количество жатвы, должны произойти в течение целого века такие улучшения, чтобы один земледелец, возделывая данное число десятин, в конце столетия мог собрать хлеба с этих десятин на 37 % больше, чем собирал с них в начале столетия. Например: если в 1860 г. земледелец, обрабатывающий четыре десятины, собирает с них 10 четвертей хлеба, то в течение следующего века надобно произвести улучшения, которые давали бы возможность в 1960 г. также одному земледельцу собрать с этих 4 десятин около 13 ³/₄ четвертей хлеба. При такой пропорции улучшения люди до 1960 г. не будут чувствовать недостатка в продовольствии, размножаясь с быстротою, удвоивающею число их в каждые 12 лет. Конечно, при такой быстроте размножения постепенно будет являться на 4 десятинах вместо одного хлебопашца 2 работника, потом 3, 4 и т. д., 10, 11, 12 работников и т. д.; прибавка каждого нового работника на этих 4 десятинах будет увеличивать продукт их в пропорции несколько меньшей того, на сколько увеличилось количество труда от прибавки этого работника к прежним. Но все-таки при таком ходе земледельческих улучшений, который равняется 37 % за целое столетие, постоянно будет собираться с этих 4 десятин количество продукта, дающее в общей сложности попрежнему 10 четвертей на каждого из обрабатывающих эти 4 десятины землепашцев.

Мы нашли, что даже при 12-летних периодах удвоения людей достаточен для отвращения недочета в земледельческом продукте ход земледельческих улучшений, не столь быстрый, как был действительный ход их в последние три или четыре столетия. А при периодах удвоения более продолжительных достаточен ход улучшений еще гораздо менее быстрый.

IV

О размножении людей

Мы нашли, что при периоде удвоения не только в 25, но даже и в 12 лет, для уравновешения недочета в земледельческом продукте требуется вовсе не громадный размер земледельческих усовершенствований. Если бы дело шло только о том, чтобы опровергнуть выводы Мальтуса, можно было бы нам остановиться на этом. Мы уже имеем полное право сказать: принимайте какую хотите быстроту размножения, земледельческий продукт успеет возрастать с такою же быстротою, если только захотят позаботиться о том сами люди. Но цель наша не ограничивается выставлением неудовлетворительности мальтусовой теории, — мы желали бы не только показать, что Мальтус не дошел до истины, мы желали бы сами дойти до нее, притом желали бы мы дойти не до одной отвлеченной истины, а также и до того, чтобы хотя приблизительным образом определить, как велики и какого именно рода нужны были бы усилия людей в передовых странах, чтобы приобрести благосостояние, достижимость которого показывает формула отвлеченной истины. Для этого нам нужно доискаться более точных понятий о силе размножения, не стесняемого никакими внешними препятствиями, потому что размером этой силы определяется величина земледельческих усовершенствований, нужных для уравновешения продукта с населением.

25-летний период удвоения взят Мальтусом из народных переписей в Соединенных Штатах¹⁰⁹. Подобные переписи новых колоний показывают удвоение жителей по периодам еще более кратким. Но в новых колониях число жителей возрастает гораздо больше от прилива переселенцев, чем от естественного размножения; да и в Соединенных Штатах переселение постоянно имело очень значительную долю в увеличении числа народа. Мальтус при составлении своей теории совершенно забыл об этом обстоятельстве и приписал все увеличение жителей в Соединенных Штатах одному естественному размножению. Такая крайность вызвала другую крайность. Подвергнув очень подробному разбору цифры северо-американского населения, взятые Мальтусом без всякого разбора за следствие одного естественного размножения, Годвин вывел из них заключение, что решительно вся прибыль населения в Соединенных Штатах происходила от прибыли новых людей из других стран и что если следует делать какой-нибудь вывод о способности людей к размножению на основании севе-ро-американских переписей, то следует сделать вывод, что способность эта чрезвычайно слаба, почти совершенно незаметна. Но последователи Мальтуса доказывают, что если Мальтус сделал ошибку, совершенно забыв о влиянии переселения, то все-таки это влияние было не велико по сравнению с влиянием естественного размножения, и что за вычетом всех жителей, прибавившихся от переселения, остается такое увеличение числа жителей в Соединенных Штатах естественным размножением, которое дает величину периода удвоения в 29 лет. Эту цифру доказывают они также длинными расчетами:

С изумлением спрашиваешь себя, каким же образом могли приходить к столь различным численным выводам люди, основывавшие вывод на одних и тех же переписях? Но дело объясняется очень просто, если заглянуть в самые отчеты северо-американского правительства о результатах переписей. Эти отчеты свидетельствуют, что до 1820 года не велось списков переселенцам, прибывавшим в Соединенные Штаты, — стало быть, об участии переселенцев в увеличении числа жителей до 1820 г. ничего достоверного и сказать нельзя; тут все зависит от вашего желания построить такие или другие соображения. Если вы хотите увеличить процент естественного размножения, стройте такие соображения, чтобы уменьшалось число переселенцев; если вы хотите уменьшить процент размножения, поступайте наоборот; чего захотите вы, то и выйдет у вас. Но с 1820 г. ведутся списки переселенцам; стало быть, есть уже положительное основание для оценки участия переселенцев в увеличении числа жителей за следующие годы? Оно отчасти так, но все-таки получить вывод, сколько-нибудь достоверный, дело очень трудное. Начать с того, что списки переселенцев очень неполны. Они ведутся только по восточной границе, только в пристанях атлантического прибрежья; конечно, главное переселение идет через эту линию; но также есть переселение с юга через мехиканскую границу, есть переселение и с севера через канадскую границу. Ни там, ни здесь переселенцев до сих пор никто не считал. Во-вторых, и на западной границе списки переселенцев ведутся неполно, по словам самого правительства Соединенных Штатов. Извольте же теперь высчитать число переселенцев хотя с 1820 г., когда из трех границ только на одной ведутся списки, да и то неполные. Остается очень большой простор произволу в определении числа переселившихся. Не думайте, что затруднение ограничивается этим. Есть другое обстоятельство, еще более запутывающее вопрос.

Большая или меньшая способность известной группы людей к размножению зависит от того, какую пропорцию в этой группе составляют женщины, способные по своим летам становиться матерями. Если мы возьмем 1 000 человек населения, в котором находится 250 женщин 15—40 лет, эта группа, конечно, имеет способность размножаться гораздо быстрее такого населения, в котором на 1 000 человек считается только 200 женщин 15—40 лет. Разумеется, при неизвестности общего числа переселенцев еще менее может' быть известна точная пропорция женщин от 15 до 40 лет между ними; но по некоторым данным, собранным за один год, оказывается, что на 10 000 переселенцев, прибывавших в Соединенные Штаты через море, приходилось 2 782 женщины от 15 до 40 лет. В целом население Соединенных Штатов на 10 000 человек считалось в 1850 г. только 1 989 женщин таких лет; это значит, что 10 переселенцев равнялись по своей способности к размножению 14 человекам общего населения Соединенных Штатов ¹¹⁰. Всегда ли бывала такая пропорция, неизвестно; а если не всегда она была такова, вычисления об участии переселенцев в размножении не имели бы верного основания, хотя б и было известно точное число всех переселенцев, которое неизвестно. Но опять-таки недостаточно было бы знать только общее число женщин от 15 до 40 лет. Если считать средний период рождения детей у женщины от 16 до 40 лет (как считают северо-американцы), то очевидно, что 100 женщин, имеющих по 16 лет, будут способствовать размножению столько же, как 150 женщин, имеющих по 24 года, или 200 женщин, имеющих по 28 лет, или 400 женщин, имеющих по 34 года, или 800 женщин, имеющих по 37 лет, предполагая, что способность делаться матерью остается в женщине до конца периода в полной своей силе^[46]. Теперь, что же мы читаем в отчетах североамериканских ценсов? Мы читаем, что между переселенцами число женщин от 35 до 40 лет составляет сравнительно с женщинами от 20 до 25 лет гораздо меньшую пропорцию, чем какова пропорция между женщинами этих возрастов в общем 'населении Соединенных Штатов. Или, вообще говоря, молодых женщин сравнительно с женщинами средних лет между переселенцами гораздо больше в 1 000 женщин от 15 до 40 лет, нежели в 1 000 женщин 15—40 лет общего населения Соединенных Штатов. Это значит, что мы приняли слишком малую пропорцию перевеса, когда положили, что 10 переселенцев по своей способности к размножению равняются 14 человекам общего населения. Мы тут полагали, что группа 1 000 женщин 15—40 лет между переселенцами не превышает своею способностью к размножению такого же числа женщин в общем населении, а на самом деле она равняется этою способностью гораздо большему числу женщин общего населения. Какую именно пропорцию следует принять хотя по тем недостаточным данным, какие мы имеем, этого никто не потрудился вычислить. Мало всего этого: на каком основании мы предположили, что способность к размножению прямо пропорциональна числу лет, остающемуся до конца периода деторождения? Из 100 женщин, имеющих по 25 лет, всегда и везде находится в состоянии беременности большее число, чем из 100 женщин, имеющих по 35 лет. Стало быть, перевес молодых женщин над женщинами средних лет по способности к размножению должен быть значительнее, чем оказывалось бы по простой пропорции числа лет, остающихся до конца периода деторождения. Но кто определял эти отношения? Статистика еще не думала о том.

Читатель видит, какие длинные вычисления понадобились бы, чтобы определить участие переселенцев в увеличении числа жителей Соединенных Штатов. Мало того, чтобы сосчитать число переселенцев, надобно было бы сосчитать, сколько было между ними женщин каждого возраста, определить способность размножения для каждого возраста женщины — без этого нельзя сказать ничего верного; а этого ничего не сделано, да и самое число переселенцев неизвестно в точности. Достоверно только одно: писатели, находившие, что, за вычетом участия переселенцев, население Соединенных Штатов путем естественного размножения прежних жителей удвоивается в 29 лет, делают вывод слишком опрометчиво, и период удвоения получается у них короче действительного, потому что они оставляют без внимания главные пропорции перевеса переселенцев над остальным населением по способности размножения, не говоря уже о том, что и самое число переселенцев принимают они меньше действительного в периоде после 1820 г., и совершенно произвольно до 1820 г.

С каким пренебрежением самых очевидных правил счета поступают обыкновенно эти писатели, может показать один пример. Известно, что население Соединенных Штатов состоит, кроме белых, из негров. Переселенцы, об участии которых в увеличении числа жителей говорили мы до сих пор, — все люди белой породы. Если мы хотим определять, какой процент естественного размножения останется за вычетом участия этих переселенцев, конечно, мы должны считать только белое население Соединенных Штатов. Но об этом подразделении почти никто не думает: обыкновенно берут общую цифру населения, белого и черного вместе. От этого влияние переселенцев оказывается меньше, чем оказалось бы при сравнении цифры их с одним белым населением. У негров были свои особенные переселенцы, привозившиеся из Африки и до сих пор привозимые в огромном числе.

Что же следует из всего этого длинного рассуждения? Следует то, что теперь мы не в силах определить, хотя приблизительным образом, какое участие имели переселенцы в увеличении числа жителей Соединенных Штатов и какая часть увеличения должна за этим вычетом приписываться естественному размножению прежнего населения. По характеру опрометчивых ошибок, делаемых обыкновенно в этом вопросе, видно только одно: участие переселенцев было значительнее, а доля естественного размножения была меньше, чем обыкновенно принимают. Период удвоения, представляемый Соединенными Штатами, должен быть больше не только 25 лет, принимавшихся Мальтусом (от этой цифры отступились уже и его последователи), — но и 29 лет; а каков он на самом деле, определить этого нельзя по неудовлетворительности статистических данных.

Но, скажут нам, каков бы ни был период удвоения в Соединенных Штатах, он не должен считаться периодом быстрейшего возможного удвоения. В Соединенных Штатах меньше, чем в старых странах, но все-таки много людей умирает преждевременно от бедности и ее результатов; меньше чем в старых странах, но все-таки много остается женщин, не рождающих детей вследствие нужды с ее последствиями. При полном благосостоянии общества, при отсутствии всяких задержек размножения число рождающихся было бы больше, число умирающих меньше, процент размножения больше и период удвоения короче, чем в Соединенных Штатах. Это без всякого сомнения; и нам хотелось бы найти именно то, каков был бы наибыстрейший возможный, по самому устройству организма, процент размножения и кратчайший период удвоения.

Очень может быть, что и по нынешним статистическим данным хорошие математики сумели бы определить приблизительную величину этого периода с несомненною верностью, если бы занялись этим предметом. Было бы слишком длинно излагать здесь способы, которыми, как нам кажется, могли бы они разрешить эту задачу. Главное дело тут, как увидит читатель из следующих разъяснений дела, состояло бы в том, чтобы найти, какая наименьшая смертность, по самым органическим условиям, существовала бы в обществе, избавленном от всякой нужды и всех ее последствий. Мне кажется, что определить это можно; но требуемые для того вычисления превышают слишком низкую границу личных моих математических знаний. Определить процент быстрейшего возможного размножения и кратчайший период удвоения с такою несомненностью, как было бы надобно, я не умею; но в следующих соображениях читатель найдет по крайней мере показание предела, до которого не может дойти быстрота размножения, найдет также цифры разных более или менее вероятных границ быстрейшего размножения и получит возможность судить, какие из них наиболее вероятны. Знать, что возможно и что невозможно, сознательно судить о том, что из возможного наиболее вероятно — это все-таки лучше, чем толковать вздор совершенно наобум, как обыкновенно делают. Процент размножения составляется разностью между числом рождающихся и числом умирающих. Посмотрим же, во-первых, до какой цифры не могло бы никак возвыситься по самому устройству человеческого организма число рождающихся. В этом случае, как и во всех следующих соображениях, мы будем говорить только о белом населении Европы и Северной Америки, потому что статистические сведения об остальных странах еще слишком недостоверны.

Период плодородия у женщин кавказского племени в Европе и Северной Америке простирается приблизительно от 15 до 45 лет. Число женщин этих лет в населении, возрастающем не очень быстро или вовсе не возрастающем, составляет одну пятую часть всего населения. Период беременности продолжается девять месяцев; после того кормление грудью занимает около года, и здоровье младенцев требует в большей части случаев, по мнению матерей, кормления больше, чем в течение года. Таким образом самое устройство организма полагает между рождением детей у женщины средний период около 2 лет. Действительно, мы видим, что в супружеских четах, нимало не думающих о воздержности в рождении детей, одно рождение от другого обыкновенно отделяется сроком года в два и даже несколько больше. Дети рождаются, одно за другим, быстрее только в таких семействах, где мать или не кррмит сама младенца, или вследствие бедности принуждена кончать кормление раньше, чем хотела бы. Но мы говорим, по самым условиям вопроса, о таком обществе, где вовсе не было бы бедности, то есть не представлялось бы женщинам необходимости заботиться о здоровье своих младенцев меньше, чем они хотели бы. Что же оказывается у нас по такому предположению, самому благоприятнейшему для наибольшего числа рождений? Число женщин, способных рождать детей, составляет 20 на 100 всего населения; каждый младенец занимает у матери 2 года; следовательно, число рождений, по физическим условиям организма, не может быть больше 10 на 100 человек населения. Но каждому известно, что, как бы ни был заботлив уход за младенцами, все-таки значительное количество их не может быть спасено от смерти в первые годы. Теперь в обществах, где смертность между младенцами самая меньшая, в первые пять лет жизни умирает более четвертой части рождающихся. Само собою разумеется, что¹ в этой смертности много участвует нужда со своими последствиями; но по самым условиям природы невозможно, чтобы многие из рождающихся не умирали в тяжелый период младенчества. Вспомним, что при рождении организм младенца переходит из среды, имеющей более 30 градусов, в среду воздуха, которая имеет и, но условиям гигиены, должна иметь вдвое меньшую температуру. Самый акт рождения бывает для младенца, уже по одному переходу в новую, более холодную температуру, таким же кризисом, как пересадка маленького растения из парника в огород. Способ питания также радикально изменяется. Затем следуют разные кризисы органического развития, неизбежно сопровождаемые опасностью для жизни; довольно упомянуть об одном прорезывании зубов. Из этого следует, что, по устранении всякой нужды с ее последствиями, смертность между младенцами должна все-таки оставаться довольно значительная. Зажиточные классы в Англии славятся заботливостью и рациональностью в физическом воспитании детей. Из этих классов землевладельцы (gentry), проводящие большую часть года в своих прекрасных домах, где медицинские пособия так же близки, как на континенте в больших городах, ведут самый здоровый образ жизни, пользуясь полным благосостоянием. Мы должны принимать, что нужда с своими последствиями нимало не участвует в смертности младенцев этого сословия. Процент смертности между ними следует считать наименьшим, какой только возможен по самому устройству человеческого организма. Исследования известного английского статистика Чедуика¹¹¹ показывают, что из детей английских землевладельцев в первые пять лет умирает 20 %.

Мы видели, что число рождающихся могло бы достигать до 10 на 100 человек населения лишь при том условии, чтобы все без исключения женщины от 15 до 45 лет находились постоянно в положениях беременности и кормления грудью. Мы видим, что гцри совершенном отсутствии нужды, при самом внимательном уходе за младенцами из этих 10 рождающихся два умирало бы в младенчестве. Итак, остается на 100 человек населения 8 рождающихся.

Но> ведь не могут же люди оставаться бессмертными при каком угодно благосостоянии; некоторое число рождающихся, переживающих младенчество, служило бы только для пополнения убыли, производимой неизбежною смертностью в населении старше 5 лет. Из этого следует, что процент размножения должен быть меньше 8.

Вероятно, каждый читатель видит теперь, что он должен быть гораздо меньше 8. В самом деле, возможно ли предположить во всех женщинах органическую способность приходить в положение беременности тотчас же по прекращении кормления и сохранять эту способность до 45 лет? Можно ли считать, что при каком бы то ни было устройстве общества каждая женщина начнет рождать детей с 15 лет и в силах будет родить 15 человек детей? Это явная нелепость. Каково бы ни было общее благосостояние, какова бы ни была акушерская и медицинская заботливость, все-таки рождение первых детей ослабит во многих женщинах способность деторождения. Независимо от этого во всех женщинах способность рождать детей ослабевает с годами. Дело явное, что не может рождаться по 10 младенцев на 100 человек населения и при таком составе общества, в котором женщины от 15 до 45 лет составляют одну пятую часть всего населения. Но они могут составлять такую часть населения лишь в обществе, размножающемся по проценту довольно малому. Если бы периоды удвоения были очень кратки, пропорция взрослых людей в обществе уменьшилась бы от многочисленности подрастающего поколения. Например, при периоде удвоения в 15 лет, число лиц, имеющих более 15 лет, никак не могло бы уже составлять половину населения, — большую половину его непременно составляли бы дети моложе 15 лет^[47]. При совершенном отсутствии нужды средняя продолжительность жизни была бы конечно больше 45 лет; но, положив только 45 лет, мы увидим, что из людей, имеющих более 15 лет, целая половина имела бы более 45 лет. Что же мы получаем?

Люди, имеющие более 15 лет, составляют в населении менее . . . . . . . . . . . . . . . 50 %

Из „их женщин одна половина, то есть менее . . . 25 %

Из этих женщин, более 45 лет имеет целая половина, и остается женщин, имеющих от 15 до 45 лет, менее . . 12 ¹/₂%

Таким образом полагая период удвоения в 15 лет, мы видим, что женщины, по летам своим способные становиться матерями, необходимо должны составлять в населении такого общества менее 12 ¹/₂%, то есть менее одной осьмой части населения, и число рождающихся должно по органической необходимости составлять менее одной шестнадцатой части населения, то есть менее 6,25 %. Но положим 6,25 % рождающихся младенцев. Из них по органическим условиям, при полнейшем благосостоянии, умрет во младенчестве одна пятая часть, то есть 1,25 %; остается только 5 % для размножения людей и для пополнения убыли, производимой смертностью между людьми старше 5 лет. Но для того, чтобы период удвоения имел 15 лет, нужен процент размножения 4,73¹¹²; итак, на покрытие убыли в населении ог смертности между людьми старше 5 лет остается только 0,27 %. Неужели возможно предполагать при каком угодно благосостоянии такую малую пропорцию смертей в населении старше 5 лет? Это значило бы, что для людей, переживших первые пять лет детства, средняя продолжительность жизни составляет 135 лет, то есть лишь немногие из них умирают раньше 100 лет, и довольно многие доживают до 170 лет. Иными словами, — это значит, что предположить период удвоения в 15 лет значит предположить чистую нелепость. Устройство человеческого тела таково, что быстрота размножения по 4,73 % превышает физическую возможность организма.

Если бы Мальтус и его последователи умели сами производить расчеты геометрических прогрессий, а не выписывали бы из математических книг цифры, происхождения и смысла которых не понимают сами, они не стали бы говорить о периодах удвоения ни в 10, ни в 12, ни даже в 15 лет. Эти периоды такая же нелепость, как предположение о возможности вырастить дубовый лес в один год.

Повторим кратко результат, найденный нами. Если огромное большинство рождающихся младенцев в самом младенчестве [погибает от нужды], не дающей размножаться населению, то число детей и старых людей в составе населения образует меньшую пропорцию, а пропорция людей от 15 до 45 лет будет сравнительно очень велика; пропорция женщин, способных по своим летам рождать детей, имеет при таких обстоятельствах наибольшую величину. Но и при таком составе общества 10 рождений на 100 человек населения приходилось бы лишь в том случае, когда бы каждая женщина решительно все время от 15 до 45 лет проводила в сменах состояний беременности и кормления грудью, не оставаясь праздною от этих двух состояний ни на один месяц в течение всего 30-тилетнего периода своей способности рождать детей. 15-тилетняя девушка — еще ребенок, — нужды нет, она должна немедленно выходить замуж и тотчас же начинать рождать детей. Женщина 43 лет, имевшая по этому правилу уже 14 человек детей, совершенно изнурена, — нужды нет, она должна снова родить; если бы она утратила эту способность раньше 45 лет, оказался бы недочет рождений. Такое предположение составляет очевидную нелепость, противоречащую всему гигиеническому и акушерскому опыту. Но если общество благосостоятельно, если младенцы не гибнут от нужды, если население размножается, то пропорция детей и старых людей в его составе возрастает, пропорция взрослой молодежи и людей среднего возраста уменьшается и гораздо меньшая пропорция рождений уже становится такою же физическою невозможностию, какою оказывается пропорция 10-ти рождений на 100 человек населения в обществе неразмножающемся; например, при 15-ти-летнем периоде удвоения 6,25 % рождений составляло бы по пропорции женщин молодых и средних лет такую же физическую невозможность, как 10 % в неразмножающемся обществе. А для 15-тилетнего периода удвоения нужен такой процент размножения (4,73 %), который требовал бы больше, чем 6,25 % рождений, хотя бы ни один младенец не умирал ни от нужды, ни от небрежности. Из этого следует, что 15-тилетний период удвоения составляет нелепость, превышающую физические силы человеческого организма.

До сих пор мы говорили о том, что по неумению считать, по незнакомству со свойствами геометрических прогрессий Мальтус и его последователи предполагали возможность процентов размножения и периодов удвоения, невозможных по устройству человеческого организма. Теперь мы займемся исследованием, какие проценты размножения и периоды удвоения могут быть почтены наибыстрейшими, допускаемыми физическою организацией* человека. Но при этом не забудем найденного нами свойства изменений в составе населения: процент женщин, способных по своим летам рождать детей, становится все меньше и меньше по мере того, как увеличивается процент размножения, и процент рождений, возможный в обществе неразмножающемся, становится невозможным в обществе, быстро размножающемся.

Подумаем же сначала о том, какой процент рождений возможен в обществе неразмножающемся или размножающемся медленно. Но предварительно постараемся разъяснить себе самую сущность вопроса, — обыкновенно он излагается так сбивчиво, что нелишним будет повнимательнее вникнуть в его смысл.

О чем собственно идет дело? О таком ли числе рождений, к достижению которого может быть принужден человеческий организм внешним насилием, или о таком числе рождений, которое было бы естественным последствием отстранения всяких задержек размножения со стороны нужды? Известно, что всякое живое существо, в том числе и человек, может быть принуждаемо насилием к деятельности, превышающей нормальную его силу. Так, например, можно принудить человека работать по 18 часов в сутки, но такая утрировка не будет благоприятна успешности дела: изнуренный работник в течение 18 часов наработает меньше, чем сработал бы в 10 часов, если бы не изнурены были его силы чрезмерностью работы, налагаемой на него чужою волею. Точно так же организм женщины может быть принуждаем к рождению количества детей, превышающего ее силы; но опять-таки это не будет благоприятно быстроте размножения. Изнуренная мать будет рождать младенцев, лишенных способности жить, притом же [подобное порабощение] женщины возможно лишь при грубости нравов, то есть при невежестве, то есть при дурном положении общества, неблагоприятном размножению. Мы, конечно, ищем не того, какое число детей может родиться в условиях, неблагоприятных размножению, — мы хотим знать, какой процент рождений может быть в обществе при существовании всех благоприятнейших для размножения условий.

Важнейшими препятствиями размножению в существующих ныне обществах должны считаться грубость нравов и нужда. Каким образом относятся оба эти элемента к числу рождений? Теория Мальтуса говорит нам, что они уменьшают его. Действительно, фабричные работники западных стран удерживаются нуждою от вступления в брак; многие люди среднего сословия также удерживаются ею от женитьбы или по заключении брака от рождения стольких детей, скольких могли бы иметь, если бы не тяготились их многочисленностью. Но такие факты относятся к значительной массе населения лишь с недавнего времени, да и то лишь в немногих странах. В тех же странах в прежние времена было не так, а в других странах не так бывает до сих пор относительно всей массы населения. Нужда нимало не удерживает наших поселян ни от вступления в брак, ни от рождения детей, она действует между ними совершенно обратным образом. Если семейство осталось без взрослого мужчины, нужда заставляет подрастающего юношу жениться как можно раньше, — это представляется [единственным] способом поправить хозяйственные дела. Да и во всяком семействе мужик старается как можно раньше женить сыновей, чтобы иметь даровых работниц. Овдовевший мужик женится опять-таки потому, что без женитьбы его хозяйство расстроилось бы. Точно таково же положение дел во всей Австрии, в большей части Пруссии. Нужда, опасение нужды или расчеты, свойственные нуждающемуся сословию, — увеличивают в земледельческом населении этих стран количество браков, принуждают молодых людей вступать в брак раньше, чем они желали бы. Точно так же действует в главной массе населения Восточной Европы и грубость нравов. В низших слоях городского населения она способствует ныне безбрачию, но в сельском населении вовсе не имеет этого действия, а ведет лишь к тому, что жена продолжает рождать детей и тогда, когда по изнурению сил удержалась бы от этого, [если бы не тяготело над нею принуждение]. Такое же действие имеют грубость нравов и нужда в земледельческом населении самой Англии. Из этого следует, что если в некоторых слоях некоторых европейских обществ обстоятельства, неблагоприятные размножению, уменьшают число рождений, toi в других слоях тех же обществ и во всей массе населения других обществ эти обстоятельства, напротив, доводят число рождений до величины, какой не могло бы оно достигать при большем благосостоянии и меньшей грубости нравов. Кто вникнет в дело, тот убедится, что в России, Австрии, Италии, в восточной половине Пруссии, всей восточной Германии действительное число рождений никак не меньше, а наоборот, значительно больше того процента, какой был бы при совершенном устранении всех задержек к размножению. Во Франции и в Англии, [конечно, теперь] не то; но и там еще не очень давно было точно так же: бедность не уменьшала, а увеличивала число рождений. Какое же число рождений находим в странах, в которых бедность и грубость имеют свойство увеличивать число рождений, доводят цифру их до процента, которого не достигала бы она при благосостоянии с полною свободою естественных влечений, — до процента, изнурительного для сил женского организма, — словом сказать, до величины, превышающей норму, даваемую натурою человеческого организма?

В большей части случаев цифра эта колеблется между 35 и 40 рождений на 1 000 населения. Она поднимается несколько выше 40 в отдельных небольших областях, где по местным условиям состав населения уклоняется от нормы, — например, взрослые мужчины уходят на работу в другие места, и потому пропорция женщин делается неестественно велика; поднимается выше 40 временным образом и в больших странах после исключительных обстоятельств, истребивших слишком много мужчин и также неестественно возвысивших пропорцию женщин (например, в Пруссии после наполеоновских войн). Но без ненатуральных нарушений в нормальном составе населения число рождений не поднимается выше 40 на 1 000 населения. До 45 оно доходит редко и при исключительных обстоятельствах; выше 45 оказывается лишь изредка в тех странах, статистические отчеты которых не слишком достоверны; до 48 не достигает ни одна цифра, сколько-нибудь заслуживающая вероятия; наконец, 50 рождений на 1 000 населения не показывается даже и в отчетах, не имеющих претензии на точность {В пример берем все цифры выше 35 рождений на 1 000 населения из таблицы, составленной Гильяром (Eléments de statistique humaine, стр. 282 и след.); мы перелагаем дроби в десятичные, для удобнейшего сравнения. Цифры ниже 35, относящиеся к тем же странам или странам с такими же обычаями, мы не выписываем.

Страны	Годы, к которым относятся цифры	Число рождений на 1000 населения
Швеция	1757—60	36,30
Бавария	1831—35	35,27
“	1841—45	35,30
Пруссия	1816—20	40,32
„	1821—25	40,47
“	1826—30	37,59
„	1831—53	37,31
“	1835-40	39,07
„	1841-45	40,24
“	1846—50	38,83
Саксония	1836-40	40,84
„	1841-45	40,98
“	1846—50	41,24
Виртемберг	1832—37	44,92
„	1838—42	43,29
Сардиния	1835—40	36,35
Неаполь	1821—24	43,48
Португалия	1838-41	35,50
Нижняя Австрия	1831—35	38,05
“	1836—40	37,55
„	1841—45	40,68
Истрия	1831—35	38,46
“	1836—40	38,09
„	1841—45	37,37
Богемия	1831-35	40,24
“	1836-40	38,98
„	1841-45	40,27
Моравия	1831-35	39,81
“	1836—40	39,52
„	1841-45	40,80
Силезия	1831—35	40,24
“	1836—40	39,88
„	1841-45	40,32
Галиция	1831-35	43,10
“	1836-40	45,66
„	1841—45	46,34
Буковина	1831-35	44,44
“	1836-40	45,66
„	1841-45	47,17
Ломбардия	1831—35	41,41
“	1836—40	43,05
„	1841-45	42,83
“	1846—50	39,29
Венеция	1831—35	40,00
„	1836—180	40,52
“	1841-45	39,87
»	1846-50	37,29

Из этих цифр многие требовали бы поверки; но она отняла бы слишком много времени; а к каким результатам повела бы поверка, читатель может судить по одному примеру, которого не внесли мы в таблицу. В России за 1841—1848 годы Гильяр показывает по Тенгоборскому число рождений 50 на 1 006 населения. Мы не имели под руками данных для поверки цифр за эти годы, но у нас было сделано вычисление за 1847—1856 годы. Оно дает только 41,02 рождений на 1 000 населения, да и эта цифра больше действительной, по неполноте переписей населения¹¹³. Каким же способом за 1841—1848 годы Тенгоборский получил неправдоподобную цифру 50 рождений на 1 000 населения, когда между 1841—1848 и 1847—1856 годами не было никакой заметной разницы ни в обычаях, ни в обстоятельствах народной жизни? Просто он не потрудился внимательно сосчитать, а написал цифру на-авось.

Есть у Гильяра еще одна цифра, заслуживающая оговорки: число рождений на острове Мадере за 1838—1841 годы показано у него 52, 63 на 1 000 населения. Это может быть: в жарких климатах люди быстрее достигают зрелости, потому процент рождений может быть значительнее, чем в умеренных климатах. Может быть, но только «может быть», потому что любопытно было бы узнать, до какой степени точны переписи населения на острове Мадере. Впрочем, если в жарком климате процент рождений и больше, зато несомненно больше там процент неизбежной, органической или естественной смертности. Потому еще неизвестно, следует ли для жаркого климата принять процент размножения, хотя бы равный проценту размножения в умеренном климате.}.

Не знаем, согласится ли с нами читатель, но мы полагаем, что в Восточной Европе число действительных рождений до сих пор остается выше нормального, или, вернее сказать, выше того, какое было бы нормальным при нынешнем состоянии нравственных понятий. Мы полагаем, что едва ли можно ожидать даже 40 рождений на 1 000 человек населения при устранении нужды, насильственно увеличивающей число их. Во всяком случае 45 рождений на 1 000 человек населения, — такая цифра, до которой в обыкновенных обстоятельствах не достигает общество даже под влиянием нужды, значительно увеличивающей их по нашему мнению; цифра эта возможна только при исключительных случаях нарушений нормальной пропорции между числом мужчин и женщин, и нет ни одного достоверного случая, когда число рождений достигало бы до 50 на 1 000 человек населения. Нам кажется также, что при смягчении нравов, при улучшении обращения мужей и отцов с зависимыми от них женщинами число рождений должно значительно понизиться даже при нынешних понятиях о нравственности.

В самом деле, если мы вспомним, какие нелепые условия нужны для получения цифры 100 рождений на 1 000 человек населения, то мы увидим, что и 50 рождений на 1 000 человек населения все еще цифра невероятная по своей огромности. Она требует, чтобы каждая женщина рождала, средним числом, по 7 человек детей. Пусть сообразит каждый из нас, достигается ли такая пропорция в сословиях, пользующихся полным благосостоянием, держащихся обычая заключать браки очень рано и не знающих никакой воздержности в размножении, — например, в купеческом сословии. Считать, средним числом, по 6 человек детей на каждую женщину в таких сословиях, — это уже слишком много, а это составит только 40 рождений на 1 000 человек населения.

Наконец, просим читателя не забывать, что, какую бы цифру рождения ни приняли мы за нормальную при довольно медленном размножении, она должна уменьшаться при более быстром размножении от увеличения пропорции детей в составе населения, в котором нынешняя пропорция взрослых людей поддерживается лишь чрезмерною смертностью между младенцами.

Нам кажется, что если читатель обсудит дело внимательно — он увидит основательность соображений, заставляющих нас принимать 40 рождений на 1 000 человек населения за самую высшую цифру, какая только допускается устройством человеческого организма без насильственного изнурения физических сил женщин в населении неразмножающемся; в населении, размножающемся быстро, цифра эта будет меньше.

Процент размножения получается через вычитание числа умирающих из числа рождающихся. Относительно смертности между детьми до 5-летнего возраста мы имеем в исследованиях Чедуика цифру, которую следует признать за наименьшую возможную по самому устройству организма; но напрасно стали бы мы искать в каких-нибудь статистических исследованиях такой же нормальной или наименьшей цифры смертности для остального населения, за исключением детей, имеющих менее 5 лет. Человеческая жизнь во всех сословиях подвержена стольким неприятностям, лишениям и бедствиям, что даже в классах самых счастливых много людей умирают преждевременно. Чтобы достичь цифры, сколько-нибудь похожей на возможную «наименьшую, надобно было бы взять на отбор только таких людей, жизнь которых не была сокращена никакими обстоятельствами, похожими на нужду; сосчитав лета, в которые умерли 1 000 или 10 000 таких людей, мы получили бы наибольшую среднюю продолжительность жизни и наименьшую смертность, возможную в нынешнем обществе под условием совершенного благосостояния. Но этого до сих пор никто не сделал; не успели сделать и мы. Поэтому вместо положительных цифр мы принуждены здесь удовольствоваться только соображениями.

Основанием для этих соображений послужат нам таблицы смертности во Франции; Францию предпочтительно перед другими странами мы выбираем потому, что из всех больших держав она имеет самую точную статистику по движению населения.

По вычислениям Чедуика (Handbuch der vergleichenden Statistik von С. Fr. Kolb, стр. 401), из детей английских землевладельцев в первые пять лет жизни умирают, как мы уже говорили, 20 на 100 родившихся. По таблице Гейшлинга, исправленной Гильяром (Annuaire de l’Economie Politique pour 1854, стр. 462), из 1 000 детей, рождающихся во Франции, умирает в первые пять лет 274¹¹⁴. Из этого мы выводим, что смерть 74 между ними надобно считать следствием нужды; а 200 человек умерли бы и тогда, когда бы все население Франции пользовалось таким же довольством и вело бы такой же здоровый образ жизни, как английские землевладельцы.

Теперь нам нужно рассудить, какую пропорцию умирающих между людьми старше 5 лет во Франции следует считать умирающими от нужды и какое число, за исключением этих лишних умерших, остается на долю самых результатов органического устройства. Неудобство квартиры, сырость и холод, дурное питание и все вредные влияния бедности, конечно, имеют над слабым организмом младенца еще больше силы, чем над детьми, прошедшими период младенчества, и над взрослыми людьми. Если из 274 младенцев бедность убивает 74 и в смерти остальных 200 виновата не бедность, а самая природа человека, то нельзя думать, чтобы пропорция лишних смертей, производимых бедностью, была больше этой цифры между умершими старше пяти лет. Напротив, следует полагать, что излишек смертей от бедности между младенцами гораздо значительнее, чем между людьми, прошедшими слабейший возраст. Нам кажется, что мы останемся ниже пределов вероятности, если положим, что на одну лишнюю смерть выше пяти лет приходится две лишних смерти между младенцами, или, выражаясь иначе, что младенец вдвое более взрослого ребенка и совершеннолетнего человека слаб перед влиянием дурной материальной обстановки. Впрочем, кому угодно думать иначе, кому кажется, что младенец может переносить холод, сырость и т. д. не хуже взрослого человека, тот найдет у нас вычисление, сообразное такому взгляду, подле вычисления, принимаемого нами за более согласное с рассудком. Приступаем же к этим вычислениям.

Среднее население Франции за период 1840—1849 годов было 34 964 500 человек. Среднее число рождений за эти годы было 997 896. Среднее число смертей 842 919. Прежде всего отделим между умершими младенцев до 5-тилетнего возраста от остальных умерших. Они составляли в общей цифре 34,0250 % (Annuaire de l’Economie Politique pour 1854, стр. 456), то есть число этих младенцев было 247 735. Остальные 595 184 человека между умершими были старше 5-ти лет. Полагая, что нужда действовала на младенцев не убийственнее, чем на взрослых, мы найдем, по пропорции 200 : 274, что из этих 595 184 смертей 434441 составляют естественный результат, не зависимый от нужды, а 160 743 смерти надобно приписать бедности. 595 184 смерти выше 5 лет на 34 964 500 человек составляют 17022 смерти на 1000 000 жителей, или 1,7022 %, 434 441 смерть на то же население составляет 12 425 на 1000 000, или 1,2425 %.

Разница между 17 022 и 12 425 составляет 4 597. Если мы положим, что бедность отражается на смертности младенцев вдвое сильнее, чем на смертности взрослых, то надобно между взрослыми только половину этой цифры, 4 597 считать цифрою смертей от нужды, а другую половину надобно приписывать также самому устройству человека.

Таким образом, мы имеем во Франции 17 022 смерти между взрослыми на 1 000 000 населения. В этой цифре одна часть производится внутренним законом, по которому каждый человек, как бы хороша ни была его житейская обстановка, все-таки дол» жен раньше или позже умереть; эту часть мы должны назвать естественной наименьшей смертностью. Мы получим ее, когда из общей цифры вычтем число смертей, производимых нуждою и всеми вредными ее последствиями.

Если мы положим, что нужда действует на младенцев не сильнее, чем на взрослых, то из 17 022 мы должны вычесть 4 597 смертей, как следствие нужды, и естественная смертность между людьми старше 5 лет остается у нас только 12 425 на 1000 000.

Если же нужда действует на младенцев вдвое сильней, чем на взрослых, вычитать [надобно только 2 298, и естественная смертность между людьми старше 5 лет остается 14 724.

Естественная смертность между младенцами в первые пять лет составляет, по исследованиям Чедуика, 20 умирающих на 100 человек родившихся.

Мы имеем теперь приблизительные определения двух факторов, от сочетания которых зависит пропорция размножения.

Мы видели, что [при нынешней зависимости] женщин число рождений едва доходит до 40 на 1 000 человек населения в странах, где естественная норма, сообразная с силами женского организма, превышается. Мы видели, что цифра 45 рождений на 1 000 представляется лишь как редкое исключение и в большей части случаев едва ли может считаться достоверною; а до цифры 50 на 1 000 не доходит ни одна нация, имеющая верные народные переписи. Надобно думать, что с улучшением положения женщины число рождений станет ниже цифры 40 на 1 000, выше которой едва ли можно с достоверностью принимать пропорцию рождений и при нынешней зависимости женщин.

Наименьшая смертность между новорожденными, при всевозможном благосостоянии в нынешнем обществе, простирается до 20 на 100, а наименьшая смертность между людьми, имеющими более 5 лет, по всей вероятности, не меньше 1,47 (1,4724)% и ни в каком случае не меньше 1,24 (1,2425)%.

Вот крайние пределы наибольшего числа рождений и наименьшего числа смертей в обществе, в котором бедность не была бы причиною ни одной смерти и не останавливала бы ни одного рождения. Пределы эти с обеих сторон довольно широки. Предоставляем читателю самому судить, какая цифра наиболее вероятна на той и на другой стороне. Вычислим теперь проценты размножения и периоды удвоения по цифрам, между которыми каждый может выбирать ту, какая кажется ему вероятнее.

Процент рождений	Процент умирающих до 5 лет (20 из 100 рождающихся)	Процент умирающих старше 5 лет	Остаток (перевес числа рождении над числом смертей) или проц. размножения		Число лет в периоде удвоения при соответствующем проценте
						наибольший
5,0	1,00	от 1,2425	2,7575	2,5275	25,48	22,77
4,5	0,90	до 1,4725	2,3575	2,1275	29,75	32,93
4,0	0,80		1,9575	1,7275	35,75	40,47
3,5	0,70		1,5575	1,3275	44,85	52,56

Читатель видит, что для периода удвоения около 25 лет нужно число рождений, значительно превышающее даже исключительные случаи особенной многочисленности рождений. Он видит, что при цифре 40 рождений на 1 000 человек населения, — той цифре, которая даже в обществах, где действительное число рождений превышает норму сил женского организма, бывает обыкновенной} лишь пока размножение задерживается нуждою, период удвоения оказывается от 35,7 до 40,5 лет, и последняя цифра основана на более вероятной пропорции нормальных смертей. Он видит также, что продолжительность периода удвоения растет по гораздо быстрейшей прогрессии, чем уменьшается число рождений. Так от уменьшения рождений с 50 на 1 000 до 45 — период размножения по вероятнейшему проценту нормальной смертности возрастает на 5,2 лет; при уменьшении рождений еще на одну половину процента период удвоения возрастает уже на 7,5 лет, а при уменьшении рождений еще на половину процента-- уже на 12,1 лет. Мы говорили, что каждое улучшение в положении женщины должно иметь своим результатом уменьшение числа рождений. Цифра 35 на 1 000 так недалека от нынешней цифры обществ, где бедность при [зависимом] положении женщины ненормально возвышает цифру рождений, что эту цифру 35 надобно считать самым высоким пределом числа рождений при самом незначительном улучшении положения женщины. До какой цифры спустилось бы число рождений [при довольно хорошем ограждении независимого положения женщины], конечно, мы не можем сказать теперь, потому что [нет у нас не только статистических сведений об обществах, в которых положение женщины было бы независимым, но и вовсе нет еще таких обществ]. Достоверно только одно: число рождений, при котором размножение населения становится очень медленным, недалеко от той цифры, до какой должно уменьшиться число рождений, если прекратится в массе народа хотя то грубое насилие, которое уже брошено образованным сословием.

Все, что говорено нами до сих пор, относится к обществам, имеющим понятия и обычаи такие, как теперь. Здесь не место рассуждать о том, какие перемены должны произойти от распространения образованности между простолюдинами. Но каждому понятна тесная связь между обычаями массы и идеями, при каких остается даже образованная часть общества. Каково бы ни было развитие отвлеченной науки, обычаи образованных сословий не могут быть очень далеки от обычаев массы, а понятия человека не могут быть далеки от обычаев, которых он держится. Конечно, самый ученый, или, что еще лучше, самый просвещенный мусульманин не чувствует всей нелепости многоженства так живо, не имеет о ней таких ясных понятий, как мы, привыкшие жить в обществе, где господствует единоженство! Едва ли кто-нибудь скажет, что и наши нынешние обычаи составляют верх совершенства. На этом мы остановимся, предоставляя отдаленному будущему решить, сохранятся ли в нем, в отдаленном будущем, те из наших обычаев и понятий, при которых число рождающихся хотя сколько-нибудь может превышать, при полном материальном довольстве, число умирающих. Заботиться о том, что станет делаться между людьми через 500 лет, не наше дело; для нас довольно, если мы убедимся, что ужасы, которыми грозят нам, составляют и при наших обычаях, и при наших господствующих понятиях совершенно пустые фантомы не только относительно нас, но и относительно наших потомков на несколько веков.

Мы нашли, что период удвоения, при нынешних обычаях страны, где число рождений даже превышает естественную норму, имеет едва ли меньше, а по всей вероятности больше 35 лет. Мы видим, что периоды удвоения в 15 или 12 лет — чистая химера, происшедшая только от забвения о действительно-возможном наибольшем числе рождений, и что даже период удвоения в 25 лет, казавшийся Мальтусу самым продолжительным из всех вероятных, должен считаться, напротив того, неправдоподобно-кратким. Мы знаем теперь, что даже при нынешнем состоянии земледелия, самые населенные страны Европы могут своими продуктами содержать население в восемь раз больше нынешнего. Таким образом даже в них нечего было бы опасаться за три периода удвоения. Эти три периода никак не могли бы занять менее целого столетия, хотя бы не умер с нынешнего дня ни один человек от нужды, и рождалось полное число детей, какое только может быть рождаемо женщинами тех стран.

Эта отсрочка всякой нужды в продовольствии, при быстрейшем возможном размножении населения, дается уже нынешним состоянием земледельческой техники или, лучше сказать, даже и не нынешним, а таким, какое было назад тому лет двадцать, когда еще не начинались попытки приложения машинных способов производства к земледелию. Гаспарен, цифры которого служат основанием нашему выводу о легкости увеличить земледельческий продукт наиболее населенных стран Западной Европы в восемь раз¹¹⁵, еще не принимает в соображение новейших усовершенствований. При них, конечно, получается еще больший продукт. Надобно притом заметить, что увеличение продукта в восемь раз, о котором говорит Гаспарен, получается через увеличение труда и капитала не в восемь раз, а в пропорции гораздо меньшей. Нынешний продукт Франции производится капиталом, который Гаспарен определяет в 12 миллиардов франков; чтобы увеличить продукт в восемь раз, нужно, по его счету, еще 51 миллиард франков, то есть для прибавки 700 % в продукте нужна прибавка в капитале и в труде только на 425 %. Это значит, что когда население Франции возросло бы в восемь раз, то для получения продовольствия в нынешнем достоинстве ему пришлось бы употреблять только две трети усилий, с которыми добывается продовольствие ныне, или при одинаковости труда французы имели бы тогда пищу в полтора раза лучше нынешней. Кажется, что этой вековой отсрочки бедствий от размножения людей довольно для успокоения нынешнего поколения; кажется, ясно должно быть для нас, что не излишеству населения и не закону размножения людей следует приписывать нынешнюю нужду, а надобно отыскивать другие причины ее; кажется, ясно, что не заботу об уменьшении числа рождений, а заботу об исправлении каких-нибудь недостатков экономического быта — следует считать прямым лекарством от нынешней нужды. Нужда от излишества населения и при нынешнем состоянии земледелия могла бы настать не раньше трех периодов удвоения, кратчайший срок которых 100 лет; а в этот век земледелие, вероятно, сделало бы некоторые технические успехи, которыми опять отдалялась бы эпоха недостаточности продовольствия для людей, размножающихся со всевозможною быстротою. Но если кому-нибудь целое столетие кажется перспективою слишком краткою, если кто имеет такое чувствительное сердце и пугливое воображение, что захочет в 1860 году мучиться страхом бедствий, которые не могли бы никак начаться раньше 1960¹¹⁶ года, тот может найти себе некоторое облегчение в мыслях о переселении.

Если период удвоения считать в 20 или 15 лет, то надобно согласиться, что последователи Мальтуса совершенно правы, когда говорят, что эмиграция не может послужить прочным противодействием бедствию от недостатка продовольствия. Действительно, при таком проценте размножения она не может увеличить продолжительности каждого периода удвоения большим числом лет. Если, например, период удвоения 20 лет, то процент размножения 3,6; если при таком размножении будет эмигрировать ежегодно 1,5 % населения, то все-таки за этой убылью останется ежегодное приращение в 2,1 %; а при этом проценте население страны все-таки удвоится в 33 года; эмиграция, как видим, растянет период удвоения только на 13 лет. Но совершенно иное дело, если периоды удвоения и без эмиграции довольно длинны; тогда она может удлинять их очень большим числом лет. Мы видели, что вероятнейший период удвоения имеет, при нынешнем положении женщины, не менее 35 лет, а при некотором (незначительном) улучшении ее положения — около 52 лет. Посмотрим, на сколько удлинятся эти периоды от переселения.

Переселение, размером в 0,5 %, при нынешнем состоянии путей сообщения — должно назвать чрезвычайно легким. Очень легко совершается переселение даже в размере 1 %. Мы имеем примеры тому, что годичная эмиграция в 1,25 % населения тех стран, из которых шло переселение, совершалась без экономического затруднения {Из Германии вышло переселенцев:

в 1852 году — 162.301 человек

" 1853 " — 162 568 "

В 1854 году размер переселения был еще значительнее. Австрийские и прусские области Германского Союза почти не участвовали в этом движении. Население всех остальных государств Немецкого Союза составляло тогда 1772 миллионов. Многие из этих государств давали также ничтожную долю переселенцев, потому надобно считать, что некоторыми государствами, принимавшими главное участие в этом движении, выселялось ежегодно более чем 1,25 %. Так, например, из Бадена, имевшего в 1855 году 1 315 000 жителей, выселилось в 1854 году 21 561 человек: это составляет 1,7 %.}.

Процент размножения	Период удвоения без эмиграции	Эмиграция	Процент, по которому размножается население, остающееся в стране	Период удвоения населения, остающегося в стране
1,9575	35,8	0,5	1,4575	49,90 лет
1,3275	52,6	0,5	0,8275	91,68 "
1,9575	35,8	1,0	0,9575	72,74 "
1,3275	52,6	1,0	0,3275	212,00 "
1,9575	35,8	1,25	0,7075	98,32 "
1,3275	52,6	1,25	0,0775	894,80 "

Из этой таблицы¹¹⁷ читатель видит, что при эмиграции в 1 % период удвоения от 36—52 лет удлиняется до 73—212 лет; при эмиграции в 1,25 % он достигает 98 лет, если положение женщины не улучшается, а при его улучшении период удвоения растягивается слишком на 894 года.

Теперь, кажется, факт недостатка продовольствия от размножения людей отстранен на расстояние, достаточно далекое для человека с самою пылкою охотою забывать о настоящем из-за опасностей будущего. Если бы какой-нибудь стране действительно стало угрожать излишество населения, она может при помощи эмиграции устранить это стеснение по крайней мере на 894 года, если сама не пойдет вперед по пути цивилизации, а если сделает в течение следующих веков хотя малейшие успехи в цивилизации, сравнительно с нынешним своим бытом, то отстранит от себя опасность на 2 684 года, т. е., считая от нынешнего 1860 года, в первый раз почувствует стеснение от излишка населения не раньше 4544 года по Р. X.

Читатель понимает, какой смысл имеют эти громадные цифры периода удвоения в 894 года, периода отсрочки земледельческого дефицита на 2 684 года, — цифры, явно смеющиеся над нами и своею огромностью, превышающею всякий расчет экономических вероятностей, и своею нелепою претензиею на точность; эти цифры говорят нам: не бойтесь; кто хочет запугать вас, против того выставьте вы нас, — опровергнуть нас нельзя; но мы построены на нынешних ваших обычаях и понятиях, — неужели вы [,грубые, варвары, воюющие между собою, угнетающие друг друга, неужели вы] думаете мерить далекое будущее вашими обычаями, понятиями, средствами производства? Неужели вы полагаете, что ваши праправнуки будут такими же [варварами,] как вы? Не бойтесь, они будут умнее вас [,дикарей]. Думайте о том [,как вам, невеждам, устроить вашу жизнь хотя несколько получше нынешней], а заботу о судьбе праправнуков оставьте праправнукам. Вы можете видеть, что не только вы можете, что и ваши дети и внуки могут уже обеспечить себя от нищеты, — ну, пусть этого и будет довольно с вас: через 200 лет люди будут смеяться над вашими надеждами на будущее, как надеждами слишком мелкими, над вашими опасениями за будущее, как опасениями, проистекавшими только из вашей дикости. [Вы <не> знаете, как следует жить на свете просвещенным людям; вы не знаете, что такое муж, жена, дети, что такое любовь, счастье по истинно-человеческим понятиям; вы недалеко ушли в этих понятиях от турок и персиян. Больше этого не стоит и рассуждать с вами, варварами, не умеющими уважать женщину, не признающими чувств молодости.]

V

Действительный источник дефицита в земледельческом продукте и истинный смысл мальтусовой теории

Соображения, нами изложенные, приводят к таким результатам:

Убыль производительности земледельческого труда при возрастании количества труда на данном пространстве земли, без улучшения земледельческой техники и житейских отношений, определена Мальтусом под влиянием понятий, явно преувеличенных. Какова она на самом деле, никто не потрудился определить, но в каждой агрономической книге находятся доказательства, что она гораздо меньше, чем полагал Мальтус.

По какому проценту способно размножаться население при устранении всех задержек, этого опять никто не потрудился определить, и все продолжают повторять мнение Мальтуса, преувеличенность которого опять-таки ясна для каждого, кто захочет вникнуть в дело. Отчасти по недостатку статистических данных, а еще больше по незнакомству с высшими частями математики, мы не в силах были определить наибольший возможный процент возрастания точным образом и принуждены были ограничиваться отыскиванием приблизительных цифр. Самая высокая из этих приблизительных цифр дает период удвоения продолжительнее того, какой казался Мальтусу самым длинным; периоды удвоения менее 25 лет оказываются совершенно неправдоподобными, а самый краткий из вероятных пределов периода удвоения при нынешних нравах — около 35 лет. Смягчение нравов ведет к удлинению периода удвоения, и мы не имеем предела, о котором можно было бы сказать, что при известном смягчении нравов он не окажется все еще слишком короток; напротив, есть основание думать, что при устранении нынешней грубости семейных отношений действием распространяющегося просвещения размножение прекратится, и число населения станет увеличиваться лишь вследствие общественной надобности в том; а когда надобности в том не будет, не будет и размножения. Человеческий организм устроен так, что можно сомневаться в том, свойственно ли ему даже поддерживать существующее число населения, если он не возбуждается тяготением общественного мнения, то есть расчетом пользы. Очень вероятно, что, если число рождений не возвышается искусственно принуждением со стороны общественного мнения, а предоставляется действию естественных чувств человека, то оно едва достаточно для покрытия убыли от смертности, производимой не нуждой и ее результатами, а самым устройством организма.

Но как бы то ни было, ни в каком случае дефицит земледельческого продукта не может появляться от естественной невозможности предотвратить его. Если мы примем явно преувеличенную прогрессию ослабления производительности земледельческого труда, принимаемую Мальтусом, и если мы примем какой угодно краткий период удвоения, хотя бы явно невозможный по устройству организма, мы все-таки получим, что для предотвращения дефицита нужно было бы усовершенствование земледельческой техники лишь в таком размере, который гораздо меньше действительного прогресса в земледельческом искусстве. Размер земледельческих улучшений, требуемый для предотвращения дефицита, даже при быстроте размножения, далеко превышающей физические силы организма, так мал, что всегда во всех прогрессирующих странах действительное улучшение земледельческой техники шло гораздо быстрее.

Наконец, как бы ни думали мы о возможности или легкости дальнейших земледельческих усовершенствований, нынешнее положение земледельческой техники таково, что предотвращает естественное появление дефицита в земледельческом продукте по крайней мере на три периода удвоения даже в странах, имеющих ныне самое густое население. Нынешнее состояние земледельческих знаний таково, что и без всякого прогресса в нем даже сама Великобритания с Ирландией может производить в восемь раз больше продовольствия, чем ныне. Для других европейских стран еще значительнее пропорция возможности увеличить свой нынешний земледельческий продукт при нынешнем состоянии техники без всякого обременения условий, на которых получается нынешний продукт, или, точнее сказать, с облегчением этих условий. Если ныне трудом одного работника получается в Англии или какой бы то ни было другой стране с известного количества земли 40 четвертей пшеницы, то при нынешнем состоянии земледельческой техники трудом 8 работников на том же пространстве земли легко получить 320 четвертей, никак не меньше, а по всей вероятности даже больше.

Итак, нынешним состоянием земледельческих знаний самая густо населенная страна обеспечена от недостатка продовольствия на три периода удвоения. Какую продолжительность имеет этот срок обеспечения, даваемого нынешним состоянием знаний? Можно опровергнуть бесспорными математическими доказательствами человека, который вздумал бы говорить, что три периода удвоения займут время меньше 100 лет при всевозможной быстроте размножения, какая только допускается самым устройством организма, и надобно думать, что этот срок не меньше 120 лет. Но таков он — от 100 до 120 лет (или по всей вероятности несколько больше) — только в таком случае, если нет никакой эмиграции из страны, о размножении населения которой мы говорим. Если же часть населения эмигрирует в страны, еще не населенные или слишком мало населенные (а из всех густо населенных стран идет теперь такая эмиграция), то период удвоения значительно растягивается. При эмиграции слабой (примерно около 72 %) он удлиняется до 50—75 лет, и три периода удвоения займут от 150 до 250 лет с лишком. При эмиграции довольно значительной (примерно около 1 %) период удвоения потребует от 75 до 200 лет, и три периода удвоения займут от 250 до 600 лет. Наконец, при эмиграции более сильной период удвоения будет возрастать до гораздо большего числа лет, и, например, при эмиграции около 1 ¹/₄% он никак не может потребовать менее 100 лет, а по всей вероятности потребует несравненно большего числа лет, между тем эмиграция в 1 ¹/₄% не имеет ничего трудного даже при нынешнем состоянии средств сообщения, хотя бы совершалась на самое далекое расстояние, на целую половину окружности земного шара¹¹⁸.

Таким образом нынешним состоянием земледельческой техники, при нынешних средствах переселения, самые густо населенные страны обеспечены от недостатка продовольствия по крайней мере больше, чем на 400 лет, а по всей вероятности, на период, несравненно продолжительнейший. Неужели правдоподобно было бы предположить, что в течение столь долгого времени, в течение нескольких веков земледельческие знания не сделают никаких успехов? Это явная нелепость. Земледельческое искусство находится ныне еще в младенчеетвующем положении; разработка естественных наук, от которых все тут зависит, еще только начинается. Надобно послушать химиков¹¹⁹ о том, какие надежды имеют они на результаты дальнейшего развития своей науки, и мы увидим, что нынешние способы добывания пищи скоро будут казаться такими же грубыми, медленными, малопроизводительными, как представляются нам теперь прежние способы прядения ручным веретеном или перевозки посредством вьючных караванов. Наша цивилизация еще только начинается, и мы не в силах представить себе, даже при самом пылком воображении, до какой власти над природою доведет нас она, — нас, людей ныне живущих, а не потомков наших, — через какие-нибудь 30 или 40 лет, а не через 300 или 400 лет. Кажется, нечего беспокоиться нам о том, будут ли потомки наши через 400 лет иметь земледельческую технику лучше нынешней. Вероятно, будут. А на 400 лет ограждает человечество от недостатка продовольствия нынешняя техника.

Мы пришли к результату, противоположному выводам, какие делает из своей теории Мальтус. Пусть вспомнит читатель коренную мысль знаменитой мысли Мальтуса; есть люди, приписывающие нищету и другие бедствия неудовлетворительности человеческих отношений, говорит он: — нет, зло, проистекающее из человеческих отношений, только поверхностное, второстепенное, ничтожное зло, устранением которого нимало не облегчилась бы судьба людей, потому что коренной источник главной массы нынешних бедствий лежит в законе самой природы. Действием закона природы должно неизбежно производиться столько нищеты с ее последствиями, чтобы истреблялись те лишние люди, которые не истребляются злом, происходящим от человеческих отношений; уменьшением этого зла, проистекающего от человеческих отношений, только увеличился бы размер действия зла, производимого законом самой природы. Правда, бедствует и погибает от самих людей много людей, но погибающие не могут избежать погибели, — их [пожрет] природа, если не истребят человеческие отношения. Думают, продолжал он, что действие закона природы могло бы надолго быть отвращено или смягчено улучшением человеческих отношений; [-- о, если бы так, — я стал бы самым жарким поборником теорий улучшения, ныне отвергаемых мною. Но] природа не даст отсрочки, сколько-нибудь чувствительной; никакими усилиями нельзя остановить ее истребительного действия хотя на несколько десятков лет; [потому и надобно отвергнуть теории, ожидающие прочного блага от улучшения человеческих отношений].

Мы нашли, что все это совершенно не так. В руках человека, при нынешнем положении знаний, находятся средства устранить гибельное действие закона природы на несколько столетий; а в течение этих долгих столетий знания, конечно, разовьются, в этом никто не может сомневаться; а каждое развитие знаний снова и снова продолжает срок возможности отстранять гибельное действие закона природы. На необозримое пространство времени отстраняется право приписывать закону природы человеческие бедствия. Все то будущее, о котором в силах мы судить или хотя воображать, и далекое течение времени за самыми пределами этого горизонта — очищено наукою от необходимости или какой бы то ни было надобности быть бедственным для человека. [Сломана дилемма: «зло проистекает или только из закона природы или из человеческих отношений». Оно проистекает только из человеческих отношений. Нет отговорки против требований человеческой натуры, чтобы зло истребилось. Оно от нас; от нас зависит и истребить его.

Но чтобы открыть возможность истребить его, нужно знать, из каких именно отношений происходит оно; нужно знать, какие отношения в каком смысле должны быть изменены для искоренения зла].

Мальтус воображал, что источник зла в физической любви; что она должна быть обуздываема. Но это значит опять-таки сваливать причину зла на природу, ставить разрешение задачи выше власти человека. Физическая любовь не есть нечто зависимое от человеческих отношений, она принадлежит не общественному быту, а органическому действию, существующему в натуре отдельного человека, подобно явлениям питания, кровообращения, отделения желчи, слюны и т. д. Говорить о воздержности в физической любви — это значит то же самое, что говорить о воздержности в пище. Конечно, с развитием благоразумия человек отвыкает от обжорства; но все, чего можно ожидать или требовать в этом отношении, состоит в том, чтобы он не переходил границ, требуемых здоровьем организма. Ожидать, чтобы человек стал по благоразумию принимать меньше пищи, чем нужно его организму, значит ожидать невозможного; требовать этого значит быть жестоким без всякой вероятности достичь какого-нибудь результата своею жестокостью. Люди никогда не станут добровольно держать себя в состоянии голода. Другое дело — держать их насильно в голодном состоянии: это возможно [лишь бы достало физической силы у тех, которые хотят держать других людей голодными. Но политическая экономия превосходно доказывает, что насильственные меры никогда не бывают полезны тем, против кого направляются, и в общей сложности вредят даже тем, которые направляют их против других людей]. Она вся построена на той мысли, что хороших результатов достигает человек только добровольною, самопроизвольною деятельностью. Ожидать от такой деятельности воздержания в пище, превышающей гигиеническую надобность, как мы сказали — совершенный вздор. А известно, какой результат достигается, когда человек ограничивает себя в употреблении пищи только до пределов гигиенической надобности: результатом будет, что он, сохраняя хорошее здоровье и хороший желудок, проживет гораздо больше и в общем итоге съест гораздо больше пищи в свою жизнь, чем когда бы обжорствовал, то есть часто доводил свой желудок до расстройства, до бессилия принимать пищу, и сокращал свою жизнь. Точно то же и с физическою любовью. О чем вы говорите? — О том ли, чтоб человек не предавался в ней излишеству, вредному для организма, или о том, чтобы он доводил свою воздержность до высоты, превышающей гигиеническую норму? Если дело идет о воздержности от вредного здоровью излишества, ваше требование превосходно, и можно надеяться, что люди лучше и лучше станут исполнять его по мере развития образованности. Но результатом будет здесь не уменьшение, а увеличение итога явлений, называемых физическою любовью, как результатом воздержности от обжорства бывает не уменьшение, а увеличение итога деятельности желудка. Если, например, вы говорите, что подрастающему человеку следует воздерживаться от преждевременной физической любви, это совершенно справедливо, и люди будут со временем следовать этому гигиеническому правилу, когда человеческие отношения улучшатся, [жизнь перестанет быть школою разврата, воспитание] преждевременно раздражать воображение и рождать в голове мысли о вещах, еще не требуемых организмом мальчика или девочки. Но человек, не ослабивший своих сил преждевременной физической любовью, будет по достижении лет, нормально соответствующих началу ее, иметь к ней гораздо больше сил и сохранять эти силы гораздо дольше, чем если бы ослабил себя, преждевременно предавшись ей, когда еще организм его недостаточно развился. Точно так же вы говорите очень хорошо, если желаете, чтобы совершеннолетние люди не предавались физической любви до излишества, истощающего силы. Но тут опять-таки вы достигаете лишь того, что в общей сложности человек будет больше и дольше пользоваться физическою любовью. Требование воздержности в пределах гигиенической нормы, — требование, сообразное с рассудком и пользою человека, требование осуществимое, но ведущее к возрастанию роли, какую имеет любовь в человеческой жизни.

Совершенно иное дело, если требование воздержности состоит в намерении уменьшить эту роль, в чем и состоит мальтусова теория воздержности. Для этого надобно не то, чтобы человек соблюдал гигиенические правила, а чтобы он отказывал своему организму в одной из природных его функций; чтобы люди захотели держать себя в том роде, как держали бы себя — закрывая глаза, когда хочется не спать, а смотреть, затыкая уши, когда хочется слушать, голодая, когда здоровый желудок требует пищи: это требование неосуществимое. Добровольно так держать себя станут, при каких бы то ни было обстоятельствах, лишь чрезвычайно немногие люди исключительного характера; они всегда есть и будут, как всегда есть и будут люди, [по целым месяцам добровольно не говорящие ни слова ни с кем, или] не чувствующие желания подышать свежим воздухом, или отворачивающиеся от хорошей картины, от живописного пейзажа. Какое бы странное расположение характера ни придумали вы, всегда вы найдете нескольких людей такого расположения. Есть люди, предпочитающие душную атмосферу чистому воздуху, предпочитающие скучную книгу интересной и т, д. Но по каждому такому отношению число [подобных людей с противоестественным] расположением характера или темперамента так ничтожно, что их образ действий [может служить предметом патологического исследования, предметом любопытства, источником курьезных анекдотов, предметом порицания или похвалы, омерзения или удивления (ведь есть такие роды помешательства, которые возбуждают высокое уважение к помешанному), но не имеет и никогда не может иметь ни малейшего] влияния на общий ход народной жизни. Из тысячи человек один подавит в себе физическую любовь, — нет, не найдется и одного такого на целую тысячу людей, — что ж из того? Какое заметное влияние на массу наслаждения физическою любовью в обществе или на процент размножения будет иметь воздержность этого человека? Те из мальтусианцев, которые ожидают хотя бы самых ничтожнейших результатов от теории добровольного воздержания — [просто люди тупоумные или несчастные мономаны, доведенные фантастическим идеализмом до помешательства]. Но таких людей мало между ними: почти все они очень хорошо знают, что все слова их о добровольной воздержности — пустые слова, что воздержностью от физической любви размножение может быть останавливаемо или замедляемо лишь в том случае, когда воздержность налагается на людей внешним принуждением: постановлениями или обычаями, воспрещающими людям вступать в брак, если «е достигли они известных лет или известного положения в обществе. В том и другом случае дело относится главным образом к мужчине, потому что он глава семейства, он обязан содержать семейство, наконец, он располагает самым заключением брака, потому что он ищет себе невесту, когда хочет, а девушка играет пассивную роль, ждет, пока явится жених. Рассмотрим же результаты, которых следует ожидать от стеснения мужчин законами или обычаями относительно женитьбы. Были и отчасти сохраняются до сих пор такие формы быта, в которых личная мысль человека не развита, в которых он подчиняется существующим обычаям или постановлениям, не рассуждая о них, и по слабости мышления не представляет себе возможности поступать иначе. Таков до сих пор быт массы земледельцев не у нас одних, а также и во всей Европе, даже в самой Англии. Рутина — дурная или хорошая — владычествует над их жизнью. У нас, например, принято поселянами, что каждому парню следует жениться как можно раньше. У других поселян, например, в северной Италии и южной Франции, существует правило, что не следует парню жениться, пока он не найдет себе особенной фермы, и значительная часть поселян женится поэтому в летах не очень молодых. Который из этих двух обычаев хорош, или оба они хороши по местным обстоятельствам, не в том дело; дело в том, что они оба соблюдаются и поступки каждого отдельного поселянина сообразуются с господствующим в его земле обычаем. Покорность обычаю устраняет развитие явлений, несогласных с ним, и, например, между поселянами южной Франции нет разврата, хотя многие из них женятся поздно. Но цивилизация идет не к тому, чтобы развивалась или хотя сохранялась безответная покорность обычаю. [Цивилизацией развивается мысль, то есть и стремление каждого человека поступать не так, как говорят другие, а как удобно или приятно ему самому]. В городском населении люди мыслят уже самостоятельно, и зараза самостоятельности в мыслях, ведущей к самостоятельности в поступках, разливается из городов в села. А между тем пропорция городского населения все растет. Значительная часть каждой европейской нации перешла, остальная не замедлит перейти в состояние, при котором люди могут соблюдать обычай по расчету, но не хотят подчиняться его последствиям, если находят их стеснительными для себя. Слепое сердечное подчинение всех поступков обычаю может при обычае, запрещающем женитьбу до известных лет или до известного устройства жизни, задерживать размножение с сохранением народной нравственности. Прежде так и было. Теперь отчасти уже не то, а скоро будет совершенно не то: личность развивается [и разрушает искреннюю покорность стеснительным последствиям обычаев]. Известно, какую жизнь ведут те люди городского населения, которые не могут вступать в брак. Они предаются физической любви никак не меньше людей, живущих в браке, только правильные отношения заменяются у них другими. Связи вне брака производят меньше детей, чем брачные отношения, только тогда, когда еще остаются в мнении общества делом постыдным, то есть пока еще не распространились в массе населения. Если же они становятся общим правилом, то люди перестают стыдиться их; тогда и внебрачные связи производят совершенно такое же число детей, как брачное сожительство. Если бы для блага человечества нужно было заботиться об уменьшении числа рождений, достичь этого нельзя было бы ни фразами о воздержности от физической любви, которые по натуре человека всегда будут оказываться бессильными, ни затруднениями вступления в брак, которые вели бы только к связям вне брака, при своей распространенности дающим такое же число рождений, как и брак.

Но мы видели, что ни теперь, (ни в течение многих, по крайней мере, 10 следующих поколений не будет никакой надобности заботиться об уменьшении числа рождений, потому что теперь никакая быстрота размножения не служит и в течение нескольких веков не будет служить причиною нищеты. Мы видели, что нищета происходит не от закона природы, а просто от человеческих отношений, и если б не они, то нынешнее состояние земледельческого искусства на несколько веков обеспечивало бы людей от недостатка в продовольствии при полной быстроте размножения, к какой только способен организм. [Мысль подстановить воздержность вместо болезней и других последствий нищеты для задержки размножения должна считаться только последним средством отклонить вопрос о нищете от анализа человеческих отношений, попрежнему свалив вину нищеты на закон природы только под другим именем, между тем как вина тут вовсе не в природе].

Чтобы понять, отчего на самом деле происходит дефицит земледельческого продукта с нищетою и другими своими результатами, обратим внимание на два обстоятельства — на отношение основного капитала к прибыли и на пропорцию земледельческого населения в общем составе населения.

Все наши прежние соображения о величине земледельческих улучшений, требуемой для покрытия дефицита при размножении, основаны на том, что пропорция населения, занимающегося земледелием, остается неизменною при возрастании населения. Это условие принимается и в мальтусовой теореме; иначе и не следует поступать в науке, основанной на гипотетической методе: она всегда начинает разъяснение вопросов тем, что приводит их в наипростейший вид, условно отвлекая сущность дела от всех посторонних обстоятельств, которыми изменяется оно в действительности. Но по разъяснении сущности дела, наука обращается к рассмотрению форм, которыми облекается оно в действительности под влиянием других элементов общественной жизни.

По отношению к пропорции между земледельцами и всею массою населения могут быть предположены еще два случая, кроме простейшего, которым ограничивались мы до сих пор. Что такое было бы при сохранении неизменной пропорции — выводы мы уже видели; но пропорция между числом земледельцев и числом населения может также уменьшаться или увеличиваться. Посмотрим сначала, как видоизменился бы требуемый размер улучшений, если бы пропорция земледельцев в составе (населения возрастала.

Предположим, что в том году, с которого начинается наш счет, земледелием занималась ровно половина населения, а другая половина занималась другими производительными работами, или непроизводительным трудом, [или, наконец, безделием]. Положим теперь, что из прибавляющихся людей поступают в занятие земледелием больше половины, то есть если некоторые сыновья земледельцев становятся ремесленниками, купцами и так далее, зато большее количество между сыновьями ремесленников, купцов и т. д. становятся земледельцами. Положим, что этот перевес в обращении людей к земледельческим занятиям составляет одну десятую часть всего приращения неземледельческих сословий. Для простоты расчета положим число земледельцев 10 миллионов, а всего населения 20 миллионов. Будем считать результаты размножения по 25-летнему периоду удвоения.

При этом периоде удвоения процент размножения составляет, как мы знаем, 2,81138; значит, естественное приращение 10 миллионов земледельцев через год будет 281 138 человек. Вместе с ними к занятию земледелием из других сословий перешла одна десятая часть такого же числа (281 138) прибавочных людей, то есть 28 114 человек. Всего прибавится к прежним земледельцам 309 252 человека. По мальтусовой теореме производительность труда прибылых земледельцев уменьшается по проценту увеличения числа земледельцев. Теперь этот процент у нас 3,09252. Посмотрим же, каков будет продукт второго года, предполагая, что в первом году продукт был 1 на каждого жителя или 2 на каждого человека в земледельческом населении.

Прежние 10 милл. земледельцев попрежнему произвели 20 милл. единиц продовольствия.

Продукт новых 309 252 земледельцев определится по пропорции:

X : 2 X 309 252 — 10 000 000 : 10 309 252.

Из этого получается: Х=599 950.

Итого, земледельческий продукт второго года 20 599 950 единиц продовольствия, между тем как население возросло до 20 562 276. Таким образом без всяких земледельческих усовершенствований продукт возрастает быстрее населения, — падение производительности прибылых земледельцев с избытком вознаграждается тем, что пропорция земледельцев в населении возрастает. Благодаря этому продовольствие жителей становится даже обильнее прежнего: в первый год приходилось по 1,00000 продовольствия на жителя, во второй год уже по 1,00435.

Надобно, впрочем, сказать, что такое влияние возрастания пропорции земледельцев будет постепенно ослабевать и, наконец, явится надобность в земледельческих усовершенствованиях. Впрочем, никогда совершенно не исчезнет противодействующее упадку производительности от размножения влияние; возрастающей пропорции земледельцев, и потому требуемый процент улучшений всегда будет несколько меньше того, какой нужен при неизменной пропорции земледельцев. Насколько именно ниже будет он при данных величинах цифр на разных расстояниях времени от первого года, мы не будем высчитывать, во-первых, потому, что расчеты были бы слишком длинны, а, во-вторых, — и это главное, — потому, что в странах с оседлым населением никогда не бывало в действительности такого хода дел, чтобы с размножением населения пропорция земледельцев в составе населения увеличивалась.

В действительности ход дела всегда был противного характера. Число городского населения всегда росло в прогрессирующих странах быстрее, чем общее число населения, да и в самых селах число людей, занимающихся неземледельческими работами или ничем не занимающихся, росло быстрее, чем общее число сельского населения. Пропорция земледельцев в составе населения повсюду уменьшалась с размножением населения и с развитием цивилизации. Посмотрим хоть вокруг себя. В селах все увеличивается пропорция людей, живущих каким-нибудь ремеслом, торговлей и не пашущих землю. В мелких городах, прежде занимавшихся исключительно хлебопашеством, все большая и большая пропорция жителей переходит к другим делам. Вообще городское население растет быстрее общего числа жителей империи. Так шло дело постоянно во всех странах, вступавших на путь экономического прогресса; посмотрим же, какое влияние имеет эта перемена на величину улучшений, требуемых для уравновешения земледельческого продукта с размножающимся населением. Конечно, у каждого читателя уже готов ответ: при уменьшающейся пропорции земледельцев в составе населения нужен размер земледельческих улучшений больше того, какой достаточен при неизменной пропорции. Так. Но от самого ничтожного уменьшения пропорции земледельцев этот размер улучшений, нужных на покрытие земледельческого дефицита, растет по прогрессии, гораздо быстрейшей, чем, вероятно, предполагал бы читатель.

Предположим опять общество, имеющее 20 миллионов населения, в том числе ровно половину, — 10 миллионов земледельческого населения; положим опять 25-летний период удвоения, и положим, что из прибылых людей земледельческого населения бросает хлебопашество и переходит к другим занятиям одна десятая часть. Мы знаем, что прибылых людей в земледельческом населении явится ко второму году 281 138 человек; из них одна десятая часть (28114) переходит к другим занятиям, а на земледелии остаются 253 024 человека. По мальтусовой теореме производительность труда прибылых земледельцев уменьшается по проценту увеличения общего числа земледельцев. Каков же будет земледельческий продукт второго года? Продукт прибылых земледельцев (полагая первоначальную производительность, как в прежнем примере=2) определяется по пропорции:

X : 2 X 253 024 = 10 000 000 : 10 253 024,

откуда Х=493,560.

Итак, с 20 000 000 единиц продовольствия, произведенных трудом прежнего числа хлебопашцев, весь продукт второго года без земледельческих улучшений будет только 20 493 560 единиц продовольствия, а между тем нужно, как мы видели в прежнем примере, 20 562 276 единиц продовольствия, потому что до такого числа людей возросло население. Оказывается дефицит в 68 716 единиц продовольствия. Этот недочет должен быть покрыт земледельческими улучшениями. Как же велик потребный для того размер улучшений, принимая первоначальную производительность — Р? Эта производительность, как мы видели из прежних разъяснений, должна быть поднята земледельческими улучшениями на столько, на сколько требуемый продукт выше продукта, получаемого без улучшений:

X : Р = 20 562 276 : 20,493 560.

Из этого получаем: Х= 1,003255.

Посмотрите же, как разросся требуемый размер улучшений сравнительно с тем, какой был достаточен для 25-летнего периода удвоения при неизменности пропорции земледельцев. Тогда было достаточно годичное улучшение в 0,07477 %¹²⁰, теперь нужно оно в 0,3255 %, то есть слишком в 4 раза больше. Тогда было достаточно усовершенствовать земледелие в течение столетия на 7,76 %¹²¹, теперь нужно возвысить его в тот же период времени на 38,4 %¹²², то есть в пять раз больше.

А между тем как ничтожно принятое нами уменьшение пропорции земледельцев! Ведь разница между 10 281 138 земледельцев, которые работали бы во второй год при неизменности пропорции, и 10 253 024 земледельцев, которые остались на работе по принятому нами изменению пропорции, — ведь эта разница составляет лишь немногим больше ¹/₄% (0,276). От уменьшения земледельцев на одну четверть процента понадобился размер улучшений, слишком в четыре раза больший.

Что же будет, если пропорция земледельцев в составе населения уменьшается по прогрессии, более быстрой? Требуемый размер улучшений будет возрастать по прогрессии, еще несравненно быстрейшей, К при небольших цифрах уменьшения пропорции земледельцев он уже достигает той невозможной величины, о которой говорил Мальтус¹²³. Вот для примера цифры. Если предположить, что одна четвертая часть людей, прибывающих к земледельческому населению, покидает занятие земледелием, то потребуется годичный размер улучшения в 0,7313 %, а вековой размер улучшения будет 107,22 %; если же будет покидать земледельческие занятия половина людей, прибывающих к земледельческому населению, то потребуется годичный размер улучшений в 1,4062 %, а вековой размер будет 303,86 %. Трудно предположить возможность первой из этих прогрессий улучшения, а вторая уже явно невозможна. Что же будет, если земледельческие занятия будут покидаемы еще большим числом людей? А в действительной истории прогрессирующих стран уменьшение пропорции земледельцев обыкновенно бывало значительнее того, какое производится переходом половины прибылых людей земледельческого населения от земледелия к другим занятиям. Укажем в пример хотя на Францию. Перед революцией, лет 70 тому назад, в ней считалось около 24 милл. жителей, а теперь около 36 милл., так что приращение составляет около 50 %. Число людей, занимающихся земледельческими работами, составляет теперь около половины всего населения. Какое число людей занималось земледелием около 1790 года, этого, разумеется, неизвестно в точности; но если бы только половина прибылых с того времени к земледельческому населению людей перешла к другим занятиям, то оказалось бы, что в 1790 году занималось земледелием 60 % тогдашнего населения, и все количество людей, которым увеличилась пропорция неземледельческого населения, с той поры составляет только 10 % нынешнего населения, или около 3 600 000 человек. Кто не видит, что такое число слишком мало? Население одного Парижа увеличилось в эти 70 лет почти на миллион не размножением прежних жителей, априливом людей из провинции¹²⁴, население всех других городов также возросло этим путем и в большей части городов удвоилось; в самых селах по крайней мере удвоилось число людей, занимающихся не земледелием, а заводскими, фабричными, ремесленными и другими делами. Если же более чем 3 600 000 из нынешних 17 или 18 милл. неземледельческого населения перешли в это население из земледельческого, то масса перешедших составляет более половины из прибыли земледельческого населения с 1790 года.

Да, Мальтус был прав, говоря, что с размножением населения является не победимый никакими земледельческими улучшениями дефицит земледельческого продукта, дефицит, производящий нищету с ее последствиями. Мальтус ошибся только тем, что остановился на одновременности этих двух явлений и голословно назвал одно из них причиною другого, между тем как связь между ними только связь одновременности, а не причинности, и происходят они не одно из другого, а каждое имеет свою особенную причину. Размножение производится успехами земледельческой техники, улучшением в качестве труда, улучшением обычаев и законов, вообще успехами цивилизации. Дефицит производится тем, что, несмотря на успехи цивилизации, еще остается в жизни общества слишком много варварских отношений, искажающих характер цивилизации. Одно из этих искажений мы рассмотрели теперь: оно состоит в том, что городские и вообще неземледельческие занятия и праздная жизнь развиваются на счет земледельческих занятий быстрее, чем допускалось бы успехами земледельческой техники, без вреда для нации. Всему в общественной жизни существует своя мера, нарушать которую нельзя без вреда для нации. Конечно, прекрасно заботиться об изящной жизни. Но если нация будет отнимать на эти заботы от земледелия больше рук, чем дозволяется успехами земледельческого искусства, нация будет терпеть недостаток в хлебе, хотя бы не размножалась, все равно. Просим читателя вспомнить наш этюд о выгодном и убыточном производстве (стр. 62—75) и о распределении покупательной силы (стр.. 150—153). [Когда покупательная сила в руках одного человека, а голод находится в желудке другого человека, то пища для этого другого человека не будет произведена, хотя бы природа не поставляла никаких препятствий произвести ее].

Несоразмерно нуждам нации и размеру успехов земледельческой техники отвлечение рук от земледелия к другим занятиям или переход их к праздной жизни, — вот одна из причин дефицита в земледельческом продукте. Другую причину мы увидим, если вникнем в характер факта, который называется земледельческим улучшением.

Каков общий экономический характер всякого улучшения в каком бы то ни было производстве? Производство может улучшаться или от улучшения в качествах труда, то есть в качествах работника, или от улучшения в орудиях производства (улучшение материала бывает следствием улучшения в его производстве, то есть опять-таки в работнике или в орудиях). Чтобы приготовить более искусного работника, нужна затрата капитала на его подготовление делу; чтобы вложить в него более усердия к делу, опять-таки нужна затрата капитала на усовершенствование житейской обстановки работника (читатель знает, что никакое улучшение общественного быта не происходит без усилий, то есть без затраты труда, а возможность затраты труда дается затратою капитала). О том, что улучшение орудий производства составляет затрату капитала, нечего и говорить. Все эти затраты таковы, что дают выручку не в один оборот производственной операции, а лишь в целый длинный ряд операций, то есть все они принадлежат к разряду основного капитала. Таким образом, всякое улучшение производства есть ни больше, ни меньше, как увеличение основного капитала. Но всегда ли бывает выгодно увеличение основного капитала для владельца капитала, когда бывает выгодно для нации? Это еще вопрос. Отвечать на него очень легко.

Предположим общество, имеющее 10 000 населения или 2 000 семейств с 2 000 взрослых мужчин, о которых и будем исключительно говорить, для простоты гипотезы принимая взрослого мужчину представителем элементов производства, распределения и потребления за всю семью. Пусть, по своему быту, эти мужчины распределяются таким образом:

1 000 хлебопашцев;

500 человек, занимающихся другими отраслями выгодного труда;

400 работников, занятых убыточным трудом;

100 землевладельцев и капиталистов, по найму которых работают остальные 1 900 членов общества;

Итого 2 000 человек.

Для простоты гипотезы оставим в стороне все другие отрасли производства и все другие элементы рабочей платы, кроме земледелия и хлеба.

Положим, что на продовольствие нужно по 4 четверти хлеба на человека и 1 000 земледельцев производят 40 000 четвертей, по 40 четвертей каждый.

Положим, что рента и прибыль капиталистов составляют одну четвертую часть продукта, то есть 10 000 четвертей. Остальные 30 000 четвертей будут составлять рабочую плату, которая таким образом будет 30 четвертей на работника.

Таково было положение общества в первый год. Положим теперь, что это общество размножается по 2 %. Для простоты гипотезы надобно положить, что пропорция земледельцев и рабочая плата остаются неизменны. Посмотрим же теперь, что будет с обществом во второй год.

При быстроте размножения в 2 % по мальтусовой теореме оказывается нужным для покрытия дефицита размер улучшений в 0,0385 %¹²⁵, для легкости счета положим в 0,04 %. При таком размере улучшения 1 020 хлебопашцев второго года произведут попрежнему 40 четвертей каждый, всего 40 800 четвертей, и в населении, размножившемся до 10 200 человек, попрежнему придется на каждого жителя 4 четверти, требующиеся для полного продовольствия человека. Если же улучшение не будет произведено, то в продукте второго года окажется недочет в 0,04 % против требующегося продукта, то есть недочет в 16,32 четверти, положим для легкости счета в 16 четвертей. Считая по 4 четверти на человека, оказывается, что недостает продовольствия для 4 человек, и возникает такой размер нищеты и разных лишений, что 4 человека погибнут.

Спрашивается теперь, будут ли произведены требуемые улучшения или не будут?

Дело зависит от того, какое количество труда нужно для производства улучшений, дающих в продукте увеличение на 16 четвертей.

Быть может, для этого требуется защитить участок в 4 десятины небольшою канавою от весенней воды, текущей на него с соседнего холма и смывающей посев; эту канаву могут вырыть в течение года 2 работника. В таком случае затрата капитала на производство улучшений будет составлять 60 четвертей (наем 2 работников с платою по 30 четвертей). Обращение 60 четвертей хлеба в основной капитал даст 16 четвертей дохода, — это значит, что затраченный капитал даст прибыль в 27 %. Нет ни одного рассудительного земледельца или капиталиста в Европе, который с радостью не сделал бы такого улучшения. Если бы нужны были только такие улучшения, не существовало бы нищеты в Европе.

Но, быть может, уже защищены такими канавами все поля, нуждающиеся в них, и требуемое улучшение состоит в том, чтобы осушить болото, занимающее 4 десятины. Если они будут осушены, каждая из них даст 4 четверти, и 16 четвертей дефицита будут покрыты этим улучшением. Но осушение болота требует годичного труда 10 человек, то есть (по 30 четвертей на наем работника) требует затраты в 300 четвертей. 16 четвертей прибыли на этот капитал составляет только с небольшим 5 %. В некоторых странах лишь немногие землевладельцы пренебрегут таким доходом, а большая часть почтут улучшение выгодным для себя. В таких странах большая часть дефицита покроется улучшением, и нищеты будет не очень много. В других странах такой процент прибыли для всех рассудительных капиталистов покажется слишком мал, не будет сделана никакая часть требуемого улучшения, и действие дефицита обнаружится в полной силе. Вот именно об этом случае говорит Милль в главе о возрастании капитала, объясняя, что размер производимых улучшений зависит от того, какая величина процента прибыли на капитал кажется капиталисту достаточно привлекательной.

Но существует еще третий случай. Быть может, уже осушены болота, осушение которых легко, и остаются невозделанными лишь какие-нибудь трясины, опоясанные холмами. Положим, что для осушения 4 десятин трясины, которые стали бы давать 16 четвертей, нужно прорыть довольно большой канал, устройство которого потребовало бы годичного труда 200 человек, то есть (по 30 четвертей на наем работника) потребовало бы затраты 6 000 четвертей. На этот капитал прибыль 16 четвертей составит только 0,27 %, то есть немногим больше ¹/₄%. Каково бы ни было расположение нации к бережливости, до какой бы высокой степени ни доходило деятельное стремление к накоплению, никогда не может оно усилиться до того, чтобы прибыль в ¹/₄% стала казаться привлекательною для рассудительного человека.

В самом деле, какое пожертвование должны были бы сделать землевладельцы и капиталисты для получения такой ничтожной прибыли? Припомним распределение работников между разными занятиями. В первый год у нас было 1 000 хлебопашцев, 500 других работников, занятых выгодным трудом, и 400 работников, занятых убыточным трудом. При размножении в 2 % на второй год будет

1 020 хлебопашцев,

510 других выгодных работников,

408 работников, занятых убыточным трудом.

Итого 1938 работников.

Из этих трех классов один только класс работников, занятых убыточным трудом, служит источником, из которого без вреда для общества часть работников может обращаться на производство земледельческих улучшений. Но именно этот класс и занимается теми делами, от которых зависит высокий комфорт и изящество жизни землевладельцев и капиталистов, — он состоит из домашней прислуги, из мастеровых, делающих предметы роскоши, из артистов и т. д. Для производства требуемого улучшения из этих 408 работников должны бы перейти к труду, имеющему своим результатом производство хлеба, 200 человек, то есть почти целая половина. Это значит, что домашняя обстановка землевладельцев и капиталистов сделалась бы вдвое менее блестящею, и они имели бы для своего потребления вдвое меньше предметов роскоши, чем прежде. Кто имел лакея и кучера, сохранил бы только лакея, потому что кучер обратился бы на производство улучшения; прежде этот человек имел свой экипаж, теперь он был бы принужден ходить пешком или ездить в омнибусе. Чем же вознаграждается такое пожертвование? Если улучшение не произведено, продукт второго года будет составлять 40 784 четверти; из них в ренту и прибыль капиталистов пойдет одна четвертая часть, то есть 10 196 четвертей. Если улучшение будет произведено, к этим 10 196 четвертям прибавится еще 16 четвертей, составляющих доход на затраченный капитал. Таким образом от производства улучшений доход землевладельцев и капиталистов увеличится на 0,15 %, но для этого целый год они должны были бы жить вдвое скромнее прежнего. Такое скряжничество не в (натуре человека; никто из рассудительных людей не решится на него.

Но если производство требуемого улучшения в этом последнем случае несовместно с выгодами землевладельцев и капиталистов, то совершенно не таково оно по отношению к потребностям нации. Мы видели, что для нации вопрос о производстве или непроизводстве улучшений составляет вопрос о сохранении благосостояния или о появлении нищеты, простирающейся до того, что входит в нацию голодная смерть. Для нации дилемма такова, что рассудительному обществу нельзя колебаться в выборе: для него представляется выгодным не пощадить никаких усилий, лишь бы избежать земледельческого дефицита. Дело состоит только в том, имеет ли общество возможность исполнить нужное ему дело, произвести требуемое улучшение. В нашем примере оно имеет эту возможность. В нем считается на второй год 408 таких работников, труд которых нимало не содействует благосостоянию общества; без вреда для себя оно может обратить какую потребуется часть или всю массу их на производство земледельческого улучшения. Поэтому для получения требуемых на пополнение дефицита 16 четвертей хлеба оно может не с потерей, а с пользой для себя произвесть улучшение, требующее годичного труда 200 человек, то есть затраты 6 000 четвертей хлеба; может с пользою для себя произвесть даже такое улучшение, которое потребует годичного труда 408 работников, то есть затраты 12 240 четвертей на прибавку в продукте, дающую всего лишь 16 четвертей, то есть всего лишь 0,13 % прибыли на капитал; для капиталиста затрата в видах такой ничтожной прибыли просто нелепа; но общество руководилось бы тут вовсе не расчетом процентов прибыли на капитал, а просто потребностью избежать страданий, которые были бы порождены земледельческим дефицитом. Пока на это дело употребляются руки людей, которые другими своими занятиями не содействовали бы благосостоянию общества, всякая прибыль от их труда над земледельческим улучшением составит чистый выигрыш для общества. Подобно капиталистам, общество начнет рассчитывать величину прибыли на затраченный капитал лишь тогда, когда обращаемые на производство руки отрывались бы от других выгодных обществу занятий. Выгодно ли будет обществу обратить на производство земледельческого улучшения часть других работников, занятых другим выгодным трудом, — это уже определится расчетом прибыли, которая дается их трудом в этих двух разных случаях. Например, если годичный труд ткача производит триста аршин холста или коленкора на одежду 10 человек, то не выгодно было бы оторвать этого ткача от прежнего дела на работу над земледельческим улучшением, дающим лишь одну четвертую часть процента, как в нашем предыдущем примере, когда трудом 200 человек (затратою 6 000 четвертей) дается прибавка продукта лишь в 16 четвертей. В этом случае труд одного человека над земледельческим улучшением производит прибавку продукта лишь в 0,08 четверти, а на продовольствие человека в год нужно, по нашей гипотезе, 4 четверти хлеба, стало быть, годичная работа одного человека над земледельческим улучшением послужит к снабжению пищею лишь одного человека в течение лишь одной недели; а если ткач покинет для этого прежнюю свою работу, то 10 человек на целый год останутся без удовлетворительной одежды; такой промен не выгоден для общества: оно от него потерпело бы в одежде гораздо большую массу недостатка, чем на сколько облегчился бы недостаток продовольствия. Но без всякой потери для общества могут быть обращаемы на производство земледельческих улучшений все те руки, которые не заняты выгодным для общества производством: какова бы ни была прибавка от их труда к земледельческому продукту, она будет составлять чистый выигрыш. А пока дело идет о снабжении общества достаточным продовольствием, выгодным для общества трудом бывает лишь производство предметов необходимости, и с точки зрения общественных потребностей представляются праздными или работающими [во вред] обществу все руки, занятые производством предметов не первой необходимости. О руках, ничего не делающих, мы уже не говорим.

Таким образом величина затраты основного капитала, которую общество может делать без всякого убытка для себя на земледельческие улучшения, определяется пропорцией) количества людей, не занятых в обществе производством предметов первой необходимости, сравнительно с количеством хлебопашцев.

Мы видели, например, что при 25-летнем периоде удвоения требуемый годичный размер земледельческих улучшений составляет 0,074768 %. Это значит, что если в обществе, размножающемся с быстротою, удвоивающею число людей в 25 лет, нужно 10 000 четвертей хлеба для удовлетворительного продовольствия размножающегося населения в известном году, то без производства земледельческих улучшений оказался бы недочет около 7 ¹/₂ четвертей, и надобно произвести в течение года такие улучшения, которые дали бы в продукте увеличение в 7 ¹/₂ четвертей. Положим, что в этом обществе хлебопашеством занимаются 200 человек работников с семействами. Каждый работник должен произвести по 50 четвертей. Эти 50 четвертей мы назовем единицею земледельческого капитала. Положим теперь, что в обществе на 100 человек хлебопашцев считается 10 человек, занятых убыточными для общества производствами или не занятых ничем. Все эти люди, без малейшей потери для общества, могут заняться производством земледельческих улучшений, и прибыль от произведенного ими улучшения составит чистый выигрыш для общества. В нашем обществе находится 20 таких людей, соответственно предположенному числу 200 хлебопашцев. Итак, производством улучшения, дающего 7 ¹/₂ четвертей, общество может занять 20 человек. Какой же доход будет произведен трудом каждого из них, сравнительно с единицею земледельческого капитала? Если труд 20 человек дает доход в 7 ¹/₂ четвертей, то очевидно, что труд каждого из них даст 0,375 четвертей, а единица земледельческого капитала принята у нас в 50 четвертей. На этот капитал 0,375 четверти составляют 0,75 %. Из этого видим, что если в данном обществе при 25-летнем периоде удвоения число рук, праздных или занятых производством предметов не первой необходимости, составляет одну десятую часть числа земледельцев, то общество с выгодою для себя могло бы производить даже такие земледельческие улучшения, которые давали бы в продукте лишь ³/₄% на затраченный капитал. Точно таким же образом может быть найден предел выгодного для общества дохода от земледельческих улучшений при всякой другой пропорции числа праздных или занятых убыточным трудом людей, сравнительно с числом земледельцев. Для соображения представляем здесь в таблице цифры некоторых пропорций¹²⁶.

На 100 земледельцев приходится в обществе праздных или занятых убыточным для общества трудом людей	Величина выгодного для общества дохода от земледельческих улучшений, считая затраченный на них капитал — 100
1	7,47680
2	3,73840
3	2,49227
4	1,86820
5	1,49536
6	1,24613
7	1,06811
8	0,93410
9	0,83076
10	0,74768
20	0,37381
30	0,24923
40	0,18682
50	0,14954
60	0,12461
70	0,10581
80	0,09341
90	0,08308
100	0,07477

Мы так привыкли оценивать все денежным счетом, что размер и характер экономических понятий становится иногда ясен для нас лишь по выражению результатов их в деньгах. Переведем же полученные нами выводы в денежный счет.

С точки зрения мальтусовой теории плата работнику подразделяется на две части: одна идет на продовольствие работника и его семейства пищею, другая на удовлетворение остальных потребностей работника. Предположив, что расходы работника на пищу составляют ²/₃ всех его расходов, а расходы на жилище, одежду и все другие надобности только ¹/₃ суммы расходов, мы, конечно, положим для этой второй части величину слишком малую, следовательно, для первой слишком большую. Но положим все-таки, что на пищу идет ²/₃ расходов работника, то есть ²/₃ рабочей платы.

Никто не говорит, что количеству одежды, жилищ и других надобностей, кроме пищи, трудно возрастать с такою же быстротою, как размножается население, и в вопросе о трудности затраты капитала на увеличение производства понимается только одна часть капитала, пища. Потому для определения числа работников, которых может обратить общество на производство земледельческого улучшения, надобно считать только количество нужной им пищи.

На семейство с одним взрослым мужчиною в летах, способных к работе, обыкновенно полагают 4 человека детей, женщин и стариков. Положим на продовольствие одного человека в общем счете населения по 4 четверти хлеба. Если так, на продовольствие работнику с семейством нужно средним числом 20 четвертей. На 100 000 четвертей будет содержаться 5 000 работников.

Полагая цену четверти хлеба в 3 рубля, мы видим, что на продовольствие себя и семейства работник должен израсходовать 60 руб. сер. Это, по принятой нами пропорции, составляет ²/₃ всех его необходимых расходов. Итак, средняя величина рабочей платы будет (²/₃ : 1=60 : X; из этого Х =) 90 рублей.

Таким образом, затрата 100 000 четвертей для получения 374 четвертей прибавки¹²⁷ в продукте соответствует расходу в 450 000 р. на наем 5 000 работников (90 X 5 000 = 450 000).

Что ж это такое, возможность затрачивать 450 000 р. для получения дохода в 374 четверти, при цене хлеба в 3 р. четверть и при рабочей плате в 90 р. за год? Какие же это земледельческие улучшения возможны при такой величине затраты капитала?

Вы скажете: „дренаж, жидкое удобрение, кормление скота в стойле“, — нет, вы берете слишком, слишком низко; эти улучшения дают прибавку в 374 четверти при затрате каких-нибудь 20 или 15 тысяч рублей. Вы скажете: „возделывание хлебных нив в таком совершенстве, как ныне возделываются огороды“, — все еще слишком низко; тут довольно затратить на десятину каких-нибудь 200 рублей, и десятина даст, наверное, прибавку больше, чем в 1 четверть, сравнительно с плодопеременной системой, и на получение прибавки в 374 четверти понадобится затратить всего каких-нибудь 40 или 50 тысяч рублей. Слишком, слишком низко; есть возможность производить улучшения несравненно более высокие. Положите, что десятина даст только 5 четвертей урожая; для получения 374 четвертей довольно будет обратить 75 десятин неудобной земли в удобную, то есть можно тратить на это по 6 000 рублей на десятину. При такой затрате можно покрыть нивами всю, какую хотите, бесплодную степь, обратить всю Сахару в цветущую землю.

Но ведь мы производили расчет по 25-летнему периоду удвоения, а сами же видели, что он неимоверно краток, что быстрейший возможный период удвоения надобно считать около 35 лет. При таком периоде размер возможной затраты капитала еще возрастает в огромной пропорции. Вот для соображения таблица ¹²⁸ низших пределов выгодного для общества дохода от земледельческих улучшений при этом периоде, с расчетом того, по скольку может общество расходовать на обращение десятины неудобной земли в удобную (расчет этот составлен на том же основании, по какому выведена возможная затрата 6 000 р. на десятину при 25-летнем периоде удвоения и при возможности занять производством улучшения 20 работников на 100 хлебопашцев).

Число людей праздных или занятых убыточным для общества трудом на 100 хлебопашцев	Процент наименьшего выгодного для общества дохода от земледельческих улучшений, считая затраченное на содержание работников колич. хлеба — 10 000 000	Сумма, которая с выгодою для общества может затрачиваться на обращение неудобной земли в удобную при цене четверти хлеба 3 р. сер.
1	3,84443 %	588 рублей
2	1,92221»	1176 «
3	1,28148»	1764 «
4	0,96111»	2 351 «
5	0,76888»	2 939 «
6	0,64074»	3 527 «
7	0,54920»	4150 «
8	0,48056»	4 703 «
9	0,42716»	5 291 «
10	0,38444»	5 879 «
20	0,19222»	11757 «
30	0,12815»	17 636 «
40	0,09611»	23 514 «
50	0,07689»	29 393 «
60	0,06407»	35 271 «
70	0,05492»	41 150 «
80	0,04806»	47 029 «
90	0,04272»	52 907 «
100	0,03844»	58 786 "

Читатель понимает, что значат эти цифры наименьшего дохода и наибольшей затраты капитала. Если общество может, не отрывая от других выгодных производств, обратить на производство земледельческих улучшений такое число работников, которое равняется, например, одной пятой части хлебопашцев (в последней таблице 20 на 100), то при всевозможной быстроте размножения это общество не должно терпеть недостатка в продовольствии до той поры, пока будут произведены все улучшения, дающие в продукте прибавку в ¹/₅% (или, собственно говоря, несколько меньше, только 0,192 %), сравнительно с количеством хлеба, потребленного работниками, производившими улучшения, или, иначе говоря, пока не будут обращены в пашню все те неудобные земли, обращение которых в удобные для хлебопашества земли требует расхода меньше чем в 12 тысяч рублей на десятину (при цене хлеба в 3 рубля за четверть; при цене более высокой пропорционально поднялась бы и сумма наибольшей возможной затраты; наприм., при цене хлеба в 6 р. за четверть — затрата в денежном счете обозначалась бы цифрой вдвое большею, около 24 тысяч рублей). Само собою разумеется, что соразмерной величины достигает и наибольшая возможная затрата на увеличение продукта с земель, уже возделываемых. Основанием счета затраты на обращение неудобных земель под пашню принята величина сбора в 5 четвертей с десятины такой земли; это значит, что для увеличения сбора с возделываемых земель на одну четверть с десятины можно затрачивать более 2 300 рублей, или для увеличения сбора на ¹/₁₀ четверти затрачивать более 230 рублей на десятину земель, уже возделанных. А пока не произведены все улучшения, дающие такой малый процент дохода на затрачиваемый капитал, пока можно делать улучшения, дающие больший процент дохода в земледельческом продукте, — до той поры, несмотря на всевозможную быстроту размножения, будет оставаться излишек против нормы потребления предыдущего года, то есть на каждого жителя будет приходиться пищи больше прежнего, то есть благосостояние общества по отношению к продовольствию будет все возвышаться с каждым годом, даже при самом быстром размножении, какое только допускается устройством организма.

Если судить по понятиям настоящего, то надобно сказать, что мы не в силах даже вообразить, чтобы когда-нибудь не оставалось в какой бы то ни было стране возможности производить бесконечную массу земледельческих улучшений, дающих более ¹/₅% на часть капитала, потребную работникам в виде пищи. Вся страна должна обратиться, не говорим в огород или сад, — нет, в одну сплошную массу оранжерей прежде, чем дойдет до надобности в земледельческих улучшениях, дающих менее такой ничтожной пропорции дохода,

VI
Общее заключение

Многое хотелось бы мне сказать еще о вопросе, поднятом теориею Мальтуса. Но и так уже слишком много страниц занято предыдущими разъяснениями; размер книги не дозволяет увеличивать число их. Это было бы еще ничего; но, к сожалению, есть и другая причина, по которой не могу я довести исследование до пределов, какие следовало бы дать им; я уже указал эту причину. Я не имею теперь тех знаний, какие были бы нужны для дальнейшей разработки вопроса. Предоставляю продолжать дело людям, образованию которых счастье благоприятствовало больше, чем моему, и которым оно дало больше, чем мне, досуга от черной работы. Мне пора кончить.

Покидая исследование, которого не хотелось бы покидать, сделаю очерк положения, в каком теперь остается дело.

Мальтус оказал науке великую услугу, резко выставив тот факт, что на одном и том же количестве земли, при одном и том же состоянии общественных отношений и земледельческой техники, — словом сказать, при равенстве всех остальных условий, производительность труда одного хлебопашца бывает тем больше, чем меньше число хлебопашцев, и наоборот, чем больше общее число хлебопашцев, тем меньше производительность труда каждого из них.

Но принявшись за исследование с реакционною целью, Мальтус прекратил исследование, лишь только показалось ему, что оно привело его к специальной цели, дало ему аргумент против радикальных теорий.

Поэтому вопрос остался недостаточно исследованным, и выводы Мальтуса оказываются сделанными опрометчиво, не соответствующими истине.

С какою быстротою стали бы размножаться люди, если бы нищета не задерживала размножения, истребляя людей голодом, дикими отношениями, болезнями? 25-летний период удвоения, казавшийся Мальтусу очень возможным, оказывается невозможным по самому устройству человеческого организма. Вероятно, что наикратчайший возможный период удвоения почти наполовину длиннее этого срока. Люди по самому устройству организма, при полнейшем благосостоянии, едва ли могли бы размножаться с быстротою более 2 % в год, по периодам удвоения менее, чем в 35 лет.

Процент рождений, необходимый для такой быстроты размножения при совершенном отсутствии всякой нужды и всяких ее последствий, — этот процент размножения возможен только при чрезвычайной грубости нравов, при глубоком невежестве массы, при обычаях, рожденных нищетою. Он изнурителен для организма женщины, не говоря уже о том, что достигается лишь [при попрании всех естественных влечений женщины и совершенном порабощении ее мужчинами].

По мере улучшения общественных отношений и домашнего быта процент рождений должен уменьшаться без малейшего стеснения органических влечений человека. Вопрос состоит только в том, как 'высока степень просвещения массы, приводящая к такому проценту рождений, который был бы едва достаточен для покрытия наименьшей смертности, неизбежной по устройству организма при полном, благосостоянии. Судя по тому, какая огромная часть рождений производится ныне только чрезмерною грубостью семейных отношений и моральных понятий в массе населения самых передовых стран, надобно полагать, что при улучшении быта массы, даже не очень значительном, размножение прекратилось бы. Но чтобы определительнее указать эту степень, нужны исследования, которых мы не могли сделать.

Впрочем, каков бы ни был размер прогресса в материальном и умственном быте массы, требующийся для приведения числа рождений в соразмерность с силами и естественными влечениями женщины, — каков бы ни был размер этого прогресса, сначала задерживающего, а потом совершенно останавливающего размножение, нынешнее положение земледельческой техники таково, что она в силах на несколько веков предотвратить при какой угодно быстроте размножения дефицит в земледельческом продукте, если только захотят заботиться об этом сами люди.

Прогрессию, по которой ослабевает при размножении хлебопашцев, без производства улучшений, производительность земледельческого труда, Мальтус не позаботился определить сколько-нибудь порядочным образом и говорил о ней точно так же опрометчиво, как о способности людей к размножению. Для основательного определения этой прогрессии нужна очень многосложная разработка кадастровых и вообще агрономических данных по каждой стране, — ничего подобного не сделано ни Мальтусом, ни его последователями. При такой неизвестности предмета до сих пор нельзя сказать ничего положительного о размере улучшений, какой требовался бы действительно для покрытия дефицита в земледельческом продукте или для уравновешения этого продукта с потребностями размножающегося населения. При нынешнем состоянии сведений видно только, что прогрессия уменьшения производительности, представлявшаяся сбивчивому взгляду Мальтуса на этот предмет, несравненно сильнее всех действительных прогрессий (различных для разных стран), а потому и размер земледельческих улучшений, требуемых на покрытие дефицита, в действительности гораздо меньше того, какой представлялся Мальтусу. Для разных стран этот действительно требующийся размер улучшений, конечно, различен по различию пропорций между пространствами земель разной степени плодородия и разной затруднительности обращения неудобных земель в удобные. Но составленное наобум понятие Мальтуса об этом предмете предполагает нужным размер улучшений, какого, конечно, не нужно ни в одной стране.

Однакоже, взяв даже тот размер улучшений, какой следует из преувеличенных понятий Мальтуса, мы находим, что человеку было бы вовсе нетрудно производить улучшения и в этом размере, далеко превышающем норму действительной надобности. Так, например, мы нашли, что если общество' имеет Vs часть людей, занятых убыточными производствами или ничем не занятых, то обращением этих людей к производству земледельческих улучшений оно отвратило бы от себя всякий недостаток продовольствия до той поры, пока вся страна не была бы возделана с таким совершенством, примером которому теперь мог бы служить разве только уход за цветами, растущими в оранжереях, — люди, не встречая недостатка в продовольствии, могли бы размножаться до такого числа, для продовольствия которого потребовалось бы возведение земледелия выше совершенства, по громадной затрате основного капитала, соответствующего оранжерейному делу. А в каждой цивилизованной стране число людей, занятых убыточными производствами или ничем не занятых, составляет, конечно, пропорцию больше чем в 20 %, сравнительно с числом хлебопашцев.

Поэтому ни в одной из цивилизованных стран земледельческий дефицит не происходит от законов внешней природы. Напротив, причины его находятся в человеческих отношениях. Мы коснулись двух из этих отношений. Земледельческое улучшение, подобно всякому другому техническому улучшению, состоит, главным образом, в увеличении основного капитала. Мы видели у Милля, что основной капитал не может без вреда для нации возрастать и обыкновенно не возрастает иначе, как обращением в капитал прибыли и ренты. Но прибыль и рента, когда отделяются фактически от рабочей платы, обращаются в капитал не иначе, как в тех случаях, если процент дохода представляет достаточную привлекательность для человека, желающего жить не рабочею платою, а доходом с капитала. Величина процента, дающая такую привлекательность обращению прибыли и ренты в капитал, различна в разных странах; но не бывало никогда примеров, чтобы она спускалась ниже 2 % — обыкновенно стоит она гораздо выше даже в самых передовых странах. Между тем, для нации была бы выгодна затрата капитала на земледельческие улучшения для покрытия дефицита в продукте, хотя бы доход составлял несравненно меньшую, в несколько десятков раз меньшую пропорцию к затраченному капиталу. Таким образом, очень часто может представляться для нации надобность в земледельческих улучшениях, которые давали бы на затраченный капитал гораздо меньше дохода, чем сколько нужно для того, чтобы затрата стала привлекательна по величине дохода от нее для людей, живущих рентою или прибылью, а не рабочею платою. В таких случаях рента и прибыль не обращаются в капитал, а потребляются непроизводительным образом и остаются не произведены те земледельческие улучшения, какие были бы нужны для предотвращения дефицита в земледельческом продукте.

В этом заключается одна из причин недостаточности земледельческого продукта на прокормление размножающегося общества. Другою служит та повсеместная черта прогресса, при существующих экономических отношениях, что пропорция землепашцев в составе населения уменьшается. Покупательная сила, распределяющая работников по разным занятиям, сама распределяется так, что при успехах цивилизации число работников, занятых убыточными для общества производствами, возрастает быстрее числа работников, занятых выгодными для общества производствами, и в особенности быстрее, чем число хлебопашцев. Значительная часть людей, прибывающих естественным размножением к числу хлебопашцев, выходит из этого сословия, а из других сословий почти никто не переходит к нему. Между тем, размер улучшений, требуемых на уравновешение этой убыли в пропорции хлебопашцев, возрастает по прогрессии, несравненно быстрейшей, чем идет цифра самой убыли, и даже при не очень значительной прогрессии уменьшения пропорции хлебопашцев в составе населения недочет в продукте требует уже размера улучшений, далеко превышающего действительный ход их.

Когда мы примем в соображение силу этих двух обстоятельств, мы увидим, что дефицит в земледельческом продукте действительно неизбежен, как и говорил Мальтус; только не так, как говорил он, происходит этот дефицит, — не от законов природы происходит он в цивилизованных обществах, а просто от этих обстоятельств и неотвратим при их существовании, хотя бы размножалось население, хотя бы не размножалось. Могут ли быть устранены из общественной жизни дальнейшими успехами цивилизации сами эти обстоятельства, неотвратимо производящие дефицит, пока существуют, — это иной вопрос, относящийся уже не к теории производства, а к теории распределения. Но пока они существуют, остаются в полной силе действия над обществом те выводы мальтусовой теории, которые нимало не оправдываются теориею производства. Пока существуют эти обстоятельства, масса не может выбиться из нищеты с ее последствиями, и лучше массе не размножаться, как советовал Мальтус: [не жить лучше, чем жить в лишениях]. Жаль только, что совет Мальтуса неудобоисполним по своему противоречию с человеческой природой. Человек не может переделать своего организма; потому думать людям следует не о переделке своего организма, по совету Мальтуса, а разве о том, не могут ли быть отношения между людьми устроены так, чтобы соответствовать потребностям человеческой натуры. Вот вывод, которым напутствует нас теория производства, когда мы обращаемся к изучению теории распределения.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Примечания Чернышевского к переводу книги I «Оснований политической экономии» Дж. Стюарта Милля вместе с «Очерками из политической экономии (по Миллю)» занимают исключительное место среди других его экономических произведений. Чернышевский в примечаниях к переводу книги I Милля и в «Очерках» дает глубокую критику буржуазного строя и связанную с ней критику буржуазной политической экономии. В «Послесловии к второму изданию» первого тома «Капитала» Мзркс отмечает, что «банкротство буржуазной политической экономии… мастерски выяснил уже в своих „Очерках политической экономии по Миллю“ великий русский ученый и критик Н. Чернышевский» (Маркс, «Капитал», т. I, стр. XIX). Ленин в статье «Из прошлого рабочей печати в России» писал, что Чернышевский «был замечательно глубоким критиком капитализма, несмотря на свой утопический социализм» (Ленин, Соч., т. XVII, стр. 342). Критика Чернышевским классового строя имела актуальный характер. Важнейшим звеном этой критики было суровое осуждение позорного института русской жизни — крепостного права, а также проведенной царским правительством крестьянской «реформы». "Чернышевский понимал, — писал Ленин в «Что такое „друзья народа…“, — что русское крепостническо-бюрократическое государство не в силах освободить крестьян, т. с. ниспровергнуть крепостников, что оно только и в состоянии произвести „мерзость“, жалкий компромисс интересов либералов (выкуп — та же покупка) и помещиков, компромисс, надувающий крестьян призраком обеспечения и свободы, а на деле разоряющий их и выдающий головой помещикам. И он протестовал, проклинал реформу, желая ей неуспеха, желая, чтобы правительство запуталось в своей эквилибристике между либералами и помещиками и получился бы крах, который бы вывел Россию на дорогу открытой борьбы классов» (Ленин, т. I, стр. 179—180).

Вместе с тем в примечаниях к кн. I Милля и в «Очерках» Чернышевский противопоставляет буржуазной политической экономии, «смитовой школе», политическую экономию социализма, которую он в другой работе («Капитал и труд») называет «экономической теорией трудящихся». На это обратили внимание враги социализма. «Эксперт» царского правительства по сыскным делам в специальной «Литературной записке», написанной по поручению царской охранки и приобщенной к делу Чернышевского в качестве обвинительного материала, дал следующее заключение:

«Перевод политической экономии английского ученого Милля, приближающегося в своих воззрениях к Пру дону (?), сделанный Чернышевским и снабженный его примечаниями, тянется почти во всех книжках („Современника“. — С. Б.). Переводчик своими примечаниями и толкованиями, присоединенными к переводу, силится Милля переделать в Прудона. Этот перевод содержит целую систему учения, проповедуемого Чернышевским» (Архив Октябрьской революции, переменный фонд, инв. № 3057, стр. 8). В другом документе (л. 3-й того же архива) написано: «Чернышевский сочинениями своими преимущественно экономическо-социалистического содержания явно доказал, что он принимал меры к ниспровержению существующего в России порядка управления».

В примечаниях к кн. I «Оснований политической экономии» Милля и в «Очерках» Чернышевский разоблачает апологетику вульгаризаторов классической политической экономии, особенно французских экономистов Сэ, Бастиа, Шевелье, Коклена, Гильйомена, Гарнье, немецких экономистов Рошера, Рау и их русских подражателей.

Еще в начале своей общественно-литературной деятельности Чернышевский считал, что политическая экономия имеет огромное значение в науке и в общественной жизни. «Политическая экономия и история (то есть и то и другое, как приложение философии, и вместе главные опоры, источники для философии) стоят теперь во главе всех наук. И это не то, что мода, как говорят иные, нет, вопросы политико-экономические действительно теперь стоят на первом плане и в теории, и на практике, то есть и в науке, и в жизни государственной» (Письмо к родным от 22.XI 1849 года).

² Во время Чернышевского в России «трактаты» по политической экономии, написанные буржуазными экономистами, представляли собой не что иное как «переделку» западноевропейских «Начал», «Оснований политической экономии», принадлежавших вульгаризаторам Сэ, Бастиа, и др. Еще в конце 40-х гг. русский экономист В. А. Милютин подверг критике «Опыт о народном богатстве или о началах политической экономии» Бутовского, показав, что автор только повторяет взгляды вульгаризатора Ж.-Б. Сэ. К числу буржуазных авторов, занимавшихся «французскими переделками» в России, следует отнести следующих:

Степанов, профессор Харьковского университета, опубликовавший в 40-х годах прошлого столетия «Заметки по политической экономии». В этой работе автор высоко ставит авторитет французского вульгарного экономиста Ж.-Б. Сэ.

А. Бутовский, Опыт о народном богатстве или о началах политической экономии, три тома. СПБ, 1847. Книга Бутовского представляет собой полный курс политической экономии на русском языке. Автор не вносит ничего оригинального, а лишь повторяет взгляды вульгарной политической экономии. Критическому разбору книги Бутовского посвящены замечательные статьи В. Милютина в «Современнике» (№№ X, XI, XII, 1847 г.) и в «Отечественных записках» (т. LV, 1847 г.).

Г. Каменский, Новый опыт богатства народов, СПБ., 1856. Об этой книге Чернышевский написал краткую рецензию, в которой говорится, что книга Каменского есть «только неполный перевод известного сочинения Милля». Разоблачение плагиата Каменского сделано русским экономистом Бабстом.

И. Горлов, Начала политической экономии, СПБ., 1859. Книга написана в духе концепций вульгарной политической экономии Роитера, Мак* Куллока. Оценка книги Горлова дана Чернышевским в статье «Капитал и труд», напечатанной в «Современнике», т. LXXIX, 1860 г.

И. Вернадский, Очерк политической экономии, СПБ, 1857. Книга представляет собою историю экономических учений, а не трактат-курс. «Очерк» написан крайне поверхностно и имеет целью опорочение социализма и защиту частной собственности. С Вернадским Чернышевский вел полемику на страницах «Современника» главным образом по вопросу о судьбе и значении русской общины.

³ Полное название книги Милля — «Principles of Political Economy with some of their Application to Social Philosophy» («Основания политической экономии с некоторыми из их применений к общественной философии»). До 1860 г. вышло в Англии четыре издания: первое в 1840 г., четвертое (с которого сделан перевод Чернышевским) в 1857 г.

⁴ Первоначальным намерением Чернышевского было печатать в «Современнике» перевод Милля полностью, снабжая его своими примечаниями-дополнениями. По причинам, которые Чернышевский объясняет в предисловии к «Очеркам», перевод Милля, начиная с книги II, печатался в «Современнике» в извлечениях (см. предисловие к «Очеркам», стр. 337 настоящего тома). Полный перевод Милля уже после ссылки Чернышевского был издан его родственником А. Н. Пыпиным в 1865 г. (Джон Стюарт M и л л ь. Основания политической экономии с некоторыми из их применений к общественной философии, издание А. Н. Пыпина, СПБ., 1865). Переводчик — Чернышевский — не указан, так как упоминание его имени могло служить причиной запрещения выхода книги в свет. В издании Пыпина сохранилась значительная часть подстрочных примечаний, сделанных Чернышевским к переводу. В предисловии указывается, что в перевод внесены изменения в связи с новым английским изданием книги Милля. Кем сделаны изменения, не указано. Второе издание полного перевода Милля Чернышевским вышло в 1874 г. с предисловием Ю. Жуковского.

⁵ Меркантильная система — буржуазное экономическое учение эпохи начала промышленного капитализма. Главным содержанием меркантилизма является признание необходимости государственного регулирования внешней торговли в целях обеспечения ввоза металлических денег в страну. Меркантильная система как экономическая политика буржуазного государства имела целью путем высоких ввозных пошлин способствовать накоплению капиталов для отечественной промышленности. Миллю чуждо было более глубокое понимание меркантильной системы как учения, отражающего интересы промышленного капитала на ранней стадии его развития. Он видел в меркантилизме учение и экономическую политику, признающую, что национальным богатством являются деньги или благородные металлы, которые легко превратить в деньги. Чернышевский неоднократно разоблачает вульгарную политическую экономию, а также и Милля, в зараженности «меркантильным недугом», понимая под этим абсолютирование товарно-денежных отношений. О меркантилизме Чернышевский в статье «Капитал и труд» (см. т. VII настоящего издания) писал, что меркантильная теория была экономической теорией феодалов, которые хотели «брать, не давая ничего в обмен». Это следует понимать в том смысле, что меркантильная теория требовала во внешней торговле такого преобладания вывоза над ввозом товаров, которое приводит к ввозу в страну денег, за которые не дается ничего в обмен.

⁶ «Курс земледелия» («Cours d’Agriculture») — сочинение французского агронома Гаспарена. Чернышевский, видимо, пользовался французским изданием. Книга была частично переведена на русский язык в 1863 г. под названием «Земледельческая механика» (перевод П. У.).

⁷ Секундрский мавзолей сооружен правителем Индии Акбаром в XVI столетии близ города старого Дели как памятник его матери. Тадж-Мегал — памятник-мавзолей, воздвигнутый шахом Джеганом в Агре (Индия) над могилой его жены Нур-Джеган. Вокруг памятника ограда с четырьмя высокими воротами и минаретами по углам высотой до 20 сажен.

⁸ В крепостной России середины XIX века некоторые крестьяне, платившие оброк помещикам, были крепостными лишь юридически; платя оброк помещику, они самостоятельно вели торговые дела. Так, например, в 50-х годах прошлого столетия основателем одной из крупнейших шелковых фабрик был крепостной помещиков Бибиковых Кондрашов.

⁹ Чингиз-хан — прозвище азиатского завоевателя Темучина (1155—1227) — и Тамерлан — азиатский завоеватель (1336—1405) — распространили свое господство в Азии и Восточной Европе. Османы — турки, в XIV—XV столетиях завоевали части Греции, Болгарии, Сербии, в 1453 г. взяли Константинополь и в том же веке вели войны в пределах Австрии (осада Вены).

¹⁰ Вот уже 1400 лет — то есть со времени нашествия гуннов.

¹¹ В X в. турки завоевали части территории Персии (нынешнего Ирана), затем вторглись в Индию и образовали там царство газневидов. Бабур (Бабер) Зегир-Эддин-Мохаммед — правнук Тамерлана (см. прим. 9), царствовал от 1494 до 1530 г. В подстрочном примечании речь идет о завоевании Бабуром в 1525—1526 гг. Индии и об образовании на территории этой страны царства «великих моголов». Шах Надир — персидский шах, царствовал с 1688 по 1747 гг., завоеватель Индии.

¹² В IX и X вв. в Европе после оседания кочевых народов — начало феодализма. В IV и V вв. — нашествие гуннов.

¹³ Свое столь категорическое утверждение о сходстве персидского и немецкого языков и об отношении к этому вопросу немецкого философа Лейбница, интересовавшегося между прочим и этнографией, Чернышевский впоследствии сам отверг. Вот что пишет он из Сибири 21 апреля 1877 г. родным:

«Попалось мне в руки какое-то рассуждение об экономии. Я и вспомнил о своих заметках на книгу Милля. Там есть удивительные вещи. Между прочим заметка о ново-персидском языке, что он, по коренным законам своей фонетики, занимает средину между верхним немецким и нижним немецким. Непостижимо было бы, как удалось мне написать такую нелепость, если бы, на беду моему восхищению этим замечательным открытием, не пришло мне в голову, что я читал когда-то Лейбница. Я поверил тогда его уверению, что он — конечно, не учившись по-персидски — понимал по два, по три стиха сряду в персидских поэмах. И я верил этому. А я знал тогда несколько стихов по-персидски. Теперь, на досуге, я попробовал, не вспомню ли-чего из них. И успел припомнить два стиха. Этих двух довольно, чтобы ясно было: ни Лейбниц, ни десять Лейбницев и Ньютонов вместе не в состоянии понять при помощи своих родных языков — немецкого ли, английского ли, — никаких трех слов сряду, не то что трех стихов, по-персидски, не поучившись хоть немного персидскому.

Лейбниц, разумеется, не солгал. Но он был в какой-нибудь иллюзии. Вероятно, ему был сказан смысл стихов, которые сумел он понять; а в то время, когда он говорил о своем понимании персидских стихов, ему забылось, что смысл их был уже известен ему, когда он начал всматриваться в них.

А я, хоть имел в голове материалы для проверки слов Лейбница, не догадался тогда проверить их, приняв его уверение за факт; он послужил мне побуждением согласиться с филологами (были такие между немцами), находившими, что персидский и немецкие языки ближе друг к другу, чем, например, немецкий к латинскому. И, углубившись в эту ошибку, я написал ту нелепость» («Чернышевский в Сибири», СПБ, 1913 г., т. II, стр. 140).

Чернышевский в юношеских годах изучал персидский язык наравне с татарским и древнееврейским. Среди его рукописей сохранились тетради упражнений по этим языкам.

¹⁴ Выкуп вест-индских невольников вовсе не был «национальным актом благотворительности», как об этом пишет в тексте Милль. Освобождение вест-индских крестьян от рабства произошло в результате длительной их борьбы за свое освобождение. Кроме того, предоставление личной свободы вест-индским рабам диктовалось необходимостью повысить производительность труда плантационных работников. Актом «национальной благотворительности», совершенным английским правительством 1 августа 1834 г., воспользовались вест-индские плантаторы, которые не только получили выгоду от повышения производительности труда «освобожденных» рабов, но и положили в карман из государственного бюджета Англии кругленькую сумму в 500 млн, фунтов стерлингов, которые уплатили английские налогоплательщики — рабочие и крестьяне английской империи. Вопросу о вест-индских невольниках Чернышевский посвятил специальную статью «Леность грубого простонародья», опубликованную в «Современнике» в 1860 г. В ней дается перевод статьи из английского журнала Edinburgh Review с дополнениями Чернышевского. Ссылаясь на эту статью в работе «Капитал и труд», он указывает, что до уничтожения рабства в Вест-Индии эта английская колония шла к экономическому упадку и что причиной этому было само рабство. После уничтожения рабства производство сахара сделалось выгоднее, и плантаторы получили возможность конкурировать с другими странами, производившими сахар. Использование этого материала в статье «Капитал и труд» направлено против защитников крепостного права в России. Несомненно, к русским крепостникам относятся следующие слова Чернышевского: «…освобождение негров имело последствия совершенно противные тем, какие приписываются ему неразумною злобою плантаторов, — не разорило колонии, а спасло их от совершенного разорения, являющегося следствием невольничества».

¹⁵ Руководящая роль Афин в союзе с греческими общинами на островах малоазиатского побережья (Аттико-Делосский союз) сильно подняла доходы Афинского государства. При Перикле союз фактически превратился в господство Афин над своими «союзниками», и Афины самостоятельно распоряжались союзной казной, определяя размер взносов с каждого члена союза. Ежегодные взносы составляли по тому времени весьма значительную сумму: не менее 500 талантов (больше 1 миллиона рублей) в год. Богатству Афин способствовало также демократическое управление, введенное Перик-лом, возглавлявшим торговые и ремесленные круги городского населения. О богатстве Афин можно судить и по комедиям греческого драматурга Аристофана («Вавилоняне», «Деи»), В «Деях» один из персонажей (Клеон), определяя (преувеличенно) доходы афинян в 2 тысячи талантов, мечтает о том, что

городов, островов, приносящих нам дань,

будет с тысячу, будет и больше.

Если бы было приказано каждому

взять на хлеба два десятка афинян,

двадцать тысяч из граждан могли бы

прожить в изобилии в жареных зайцах…

от столов не вставать и венков не снимать

и коврижкою с медом питаться…

¹⁶ Дизраэли и Дерби принадлежали к английской партии ториев, которая отражала в середине прошлого столетия классовые интересы крупного землевладения. «Публичное отречение» обоих политических деятелей от протекционизма задолго до 1857 г. имело место в их выступлениях в парламентских прениях по вопросам свободной торговли, а также в речах Дизраэли перед выборами в английский парламент в 1852 г.

¹⁷ Морошкин и Савельев-Ростиславич — реакционные писатели 40-х гг., которые выдвигали абсурдную идею о происхождении всех народов от славян. Вульгарные «исследования» обоих писателей вызвали в свое время насмешливую отповедь Чернышевского в рецензии на «Временник императорского московского общества истории и древностей российских», напечатанной в декабрьской книге «Современника» в 1854 г.

¹⁸ Предметом «состязания» между Ломоносовым и Миллером являлись лженаучные исследования Миллера о причинах появления варягов на Руси, а также об эпохе правления Бориса Годунова и самозванцев. В 1742 г. Миллер — немец по происхождению — произнес на торжественном заседании Академии наук речь, в которой Ломоносов увидел умаление достоинства России, особенное возмущение Ломоносова вызвало лженаучное утверждение Миллера о том, что появление варягов на Руси следует объяснить как факт завоевания ее норманнами (варягами). По настоянию Ломоносова Миллер был разжалован из академиков в адъюнкты. В «Опыте новой истории о России» (напечатан в «Sammlung russ. Geschichte») Миллер уделял много внимания периоду правления царя Бориса Годунова и самозванца Григория Отрепьева. Это вызвало отпор Ломоносова, который считал «смутные времена Годунова и расстриги самой мрачной частью русской истории» и поэтому был возмущен тем, что Миллер уделял этому периоду так много внимания.

¹⁹ Выражение «дух словоизвержения» взято Чернышевским из очерка Салтыкова-Щедрина «Скрежет зубовный», напечатанного в «Современнике» в т. LXXIX, кн. I. 1860 г.

²⁰ Отмеченное Чернышевским в тексте сведение французскими экономистами экономической теории к «теории денежных и кредитных оборотов» нашло свое выражение у наиболее яркого представителя буржуазной вульгарной политической экономии Ж.-Б. С э в его высказывании о предмете политической экономии. В своем «Трактате политической экономии» Сэ сводит все содержание политической экономии к «теории обмена и сбыта», которая «изменит всю политику мира», подобно тому, как «теории теплоты, рычага, наклонной плоскости отдали всю природу в распоряжение человека» (см. «Трактат политической экономии», М., 1896, изд. Солдатенкова, стр. 7).

²¹ О несоответствии теории Смита с потребностями «простонародного элемента жизни и мысли» и о необходимости политической экономии перестроиться в соответствии с этими потребностями Чернышевский пишет в последнем абзаце главы II своих «Замечаний к трем первым главам первой книги» Милля. Намерение перестроить «теорию Смита» нашло свое осуществление и в статье «Капитал и труд», опубликованной Чернышевским до начала печатания перевода Милля, — в кн. I «Современника» 1860 г. В этой статье Чернышевский противопоставляет смитовой теории свою «теорию трудящихся» и квалифицирует взгляды Смита и его последователей как «теорию капиталистов».

²² Милль неправильно отдает приоритет изобретения электромагнитного телеграфа датскому физику проф. Эрстеду. Еще в 1832 г., то есть за год до Эрстеда, в России был проведен электромагнитный телеграф между Зимним дворцом и министерством путей сообщения в Петербурге. Позднее, в 1833 г., телеграф был «изобретен» в Германии Гауссом и Вебером. — «Математические исследования Ампера», о которых говорится в тексте, представляют собою открытие Ампером отклоняющего действия гальванического тока на магнитную стрелку. — Александрийские математики — Эвклид. («Элементы геометрии»), Эратосфен и Аполлоний Пергейский (восемь книг о конических сечениях). Математики эти жили и работали в Александрии (Египет) в III в. до н. э.

²³ У Сэ: «Но создавать предметы нельзя: масса материалов, из которых состоит мир, не может быть ни уменьшена, ни увеличена. Все, что мы можем сделать, — это воспроизводить эти материалы в той форме, в которой они становятся пригодны для нашего употребления и которой они раньше не имели, или в той форме, в которой может увеличиться их полезность. Следовательно, тут есть создание, но не материи, а полезности… Производство не создает материи, но создает полезность» (Сэ, Трактат политической экономии, стр. 14—15).

²⁴ Несмотря на то, что Чернышевский ссылается на приведенные уже примеры применения математических приемов, однако ни у него в дополнениях, ни у Милля мы не находим этих примеров. Речь идет, повидимому, о других работах, написанных до того Чернышевским. Из экономических произведений, в которых Чернышевский пользовался математическими приемами, укажем на следующие: «О земле как элементе богатства» («Современник», № VI, 1854 г.), «Капитал и труд» («Современник», т. LXXIX, 1860 г.), «О поземельной собственности» ("Современник, т. LXVI, 1857 г.) и др.

²⁵ Хлебные законы в Англии состояли в установлении особых правил о пошлинах на ввозимый в страну хлеб. Размер пошлины менялся в зависимости от цен на хлеб — с падением внутренних цен пошлина повышалась, а с повышением понижалась. Хлебные законы вели к неимоверному обогащению землевладельцев и к обнищанию трудящихся, так как принцип изменения размера пошлин давал возможность держать цены на хлеб на высоком уровне. Английская буржуазия была также противницей хлебных законов, так как в их существовании видела основу упрочения политического влияния крупных землевладельцев, а также причину высоких цен на промышленное сырье. Начавшаяся борьба за отмену хлебных законов приняла форму борьбы за свободу торговли вообще. По всей стране образовались общества против хлебных законов Anti-Corn-Law-Associations, которые в 1839 г. объединились в единую Лигу против хлебных законов Anti-Corn-Law-League с центром в крупном промышленном городе Манчестере (отсюда название «манчестерцы», манчестерская партия). Активными членами Лиги были английские буржуазные политические деятели Кобдеи и Брайт. В результате борьбы Лиги, мобилизовавшей для этой цели все общественное мнение Англии и поведшей в парламенте специальную кампанию против хлебных законов, они были в 1846 г. отменены, и скользящая шкала пошлин была заменена единой таможенной пошлиной в размере одного шиллинга (около 30 копеек по курсу того времени) с квартера всех родов хлеба. Закон об отмене прежних хлебных законов вошел в силу только с 1 февраля 1849 г. Результатом отмены хлебных законов было повышение ввоза хлеба в Англию и большая устойчивость хлебных и сырьевых цен. Утверждение Чернышевского, что отмена хлебных законов сопровождалась отменой всякой пошлины на ввозимый хлеб («дозволение беспошлинно ввозить иностранный хлеб») не соответствует действительности.

²⁶ Речь в тексте идет о войнах, которые велись между Англией и Францией, начиная с конца XVIII в. до 1817 г. В своих примечаниях к «Основаниям политической экономии» и в «Очерках» Чернышевский иногда называет эти войны наполеоновскими, так как они велись главным образом во время правления Наполеона I.

²⁷ Намек на клеветническое измышление — будто коммунисты отрицают искусство, В русской реакционной литературе — это измышление нашло свое Выражение в карикатурном изображении так называемых нигилистов.

²⁸ Речь идет о французских революциях, начало которым положено буржуазной революцией 1789 г. Среди русской революционной интеллигенции Франция имела репутацию страны, в которой «простолюдины» готовы к революции в каждый данный момент. Это мнение и отражено в словах Чернышевского, к которым относится настоящее примечание.

²⁹ Чернышевский упоминает в тексте о нашумевшем в свое время дирижере Лазареве — авантюристе, который хвастался своей дружбой с европейскими композиторами, в частности с композитором Россини. Лазарева высмеивал в «Современнике» автор «Записок нового поэта» И. И. Панаев.

³⁰ Терпуга — пила, напильник.

³¹ Чернышевский называет Мальтуса учеником Адама Смита и ставит его наравне с Рикардо. Однако он уже в то время подверг острой критике реакционную «теорию» Мальтуса. Так, например, в статье «О поземельной собственности», написанной за три года до примечаний к Миллю (в. 1857 г.), Чернышевский говорит о «человекоубийственной системе Мальтуса», что эта система уже давно отвергнута и т. д. Обстоятельная критика Мальтуса, разоблачение реакционности его теории народонаселения Чернышевским дана в примечаниях к «Основаниям политической экономии» в специальном разделе «Мальтусов закон» (см. стр. 251 и ел. настоящего тома); а в письмах из Сибири Чернышевский уже прямо обвиняет Мальтуса в плагиате (см. прим. 78, на стр. 931).

³² О попытке дать новое имя политической экономии см. наше прим. 21.

³³ «Мысль» Милля, повидимому, цитирована Чернышевским по памяти. Дословно у Милля говорится, что «понятие труда необходимо должно обнимать не только самую деятельность, но всякое физическое и умственное обременение или стеснение, вообще все неприятные ощущения, соединенные с употреблением мысли или мускулов на известное занятие» (Милль, кн. I, глава I, стр. 37 настоящего тома). Не только в указанном тексте, но и в последующих Чернышевский цитирует Милля по памяти.

³⁴ IV и V вв. — века нашествия гуннов на Западную Европу (см. прим. 12) и начало завоеваний и оседания в разных частях Европы варварских племен: франков, англосаксов, ломбардов, аллеманов и других. Процесс оседания продолжался до X—XI вв., когда с завершением его окончательно установился в Европе феодализм.

³⁵ Хлодвиг был королем франков от 481 до 511 г. н. э. При нем была завоевана Галлия, которая носит ныне наименование Франции по имени завоевателей франков. При Хлодвиге и его преемниках начался и продолжался процесс феодализации Европы.

³⁶ Чернышевский иронизирует над учреждением в начале XIX в. при Французской академии наук так называемой премии за добродетель. Премия эта (prix de vertu) была установлена по инициативе академика Монтиона.

³⁷ Испания при Филиппе II, который управлял одновременно и Нидерландами, «накопляла» огромные богатства посредством морского грабежа и хищнического вывоза богатств из своих американских владений. Богатства, «накопленные» таким способом Испанией, по справедливому замечанию Чернышевского, действительно послужили «источником разорения» для самой Испании. Соперничество Англии, которая в XVI в. управлялась королевой Елизаветой, представляло собой не что иное, как превосходство Англии над Испанией в морском разбое. В результате морских войн англичане захватили у испанцев все награбленное последними имущество, и это обессилило Испанию.

³⁸ Экономист Торренс в «An Essay of the Production of Wealth» (1821) написал: «В первом камне, который дикарь бросает в преследуемого зверя, в первой палке (stock), которую он схватывает, чтобы притянуть плоды, которых не может достать руками, мы видим присвоение одного предмета с той целью, чтобы приобрести другой, и таким образом открываем начало капитала». По этому поводу Маркс иронизирует: «Этой первой палкой (stock), надо полагать, объясняется и то, почему на английском языке stock есть синоним капитала» («Капитал», т. I, стр. 215, прим. 9). Смит также употребляет слово stock в смысле капитал.

³⁹ Ни в «Основаниях», ни в «Очерках» нет обещанных Чернышевским выписок из работ современных ему экономистов, кроме, разумеется, Милля.

⁴⁰ Уэстминстерское аббатство — храм-усыпальница английских королей и других известных лиц в Англии, находится в Лондоне против здания парламента; построено в XI в.

⁴¹ Самые древние греческие статуи относятся к VII в. до н. э. Древнейшие египетские пирамиды (Дашуровская, Гизесская и др.) относятся к периоду за 3—4 тысячи лет до н. э.

⁴² Речь в тексте идет о сочинении Я. А. Соловьева «Сельскохозяйственная статистика Смоленской губернии, составлена Яковом Соловьевым, начальником бывшего смоленского отряда уравнения государственных крестьян в денежных сборах, на основании сведений, собранных сим отрядом», М., 1855. Рецензия на книгу Соловьева напечатана Чернышевским в «Современнике» за 1856 г. Статистические сведения Соловьева Чернышевский использует в своих статьях по крестьянскому вопросу.

⁴³ «Континентальная система» Наполеона I состояла в воспрещении всем европейским странам ввоза английских товаров. Эта система блокады английского судоходства была установлена Берлинским и Миланским декретами Наполеона I. Берлинский декрет издан 21 ноября 1806 г., Миланский — 17 декабря 1807 г. По этим декретам нарушение блокады каралось конфискацией судов и прочего имущества.

Во время наполеоновских войн Англия почти ежегодно прибегала к займам. В 1792 г. заем был выпущен на 472 млн фунтов стерлингов, в 1794 г. — на 11 млн, в том же 1794 г. — еще на 18 млн, в 1796 г. ---на 25 млн, в 1797 г. — на 32,5 млн, в 1798 г. — на 17 млн. Усилившийся выпуск займов обесценивал облигации, и каждый последующий заем приходилось выпускать по все более понижающемуся курсу. Так, например, в 1798 г. 17 млн фунтов стерлингов были получены английским правительством при номинальном выпуске ценных бумаг на сумму в 34 млн фунтов, в 1802 г. было получено 28 млн при выпуске ценных бумаг на 49 млн, в 1815 г. при выпуске ценных бумаг на сумму 66 млн было получено 36 млн фунтов стерлингов.

⁴⁴ Пожар 1666 г. в Лондоне разрушил свыше 13 000 домов и 89 церквей — около двух третей города. В воспоминание об этом пожаре в Лондоне поставлена колонна — памятник (the Monument). Трафальгарская победа — победа английского флота под командой адмирала Нельсона над флотом Наполеона I под командой Вильнева 21 октября 1806 г. у мыса Трафальгара.

⁴⁵ Книга IV Милля носит общее название: «Влияние прогресса общества на производство и распределение». Чернышевский называет книгу IV Милля кратко: «Экономический прогресс» (см. «Очерки»). Глава IV этой книги называется «Тенденция прибыли к minimum», глава V—«Результаты тенденции прибыли к minimum».

⁴⁶ «Одна Крымская война, по показаниям министра финансов (май 1859 г.), обошлась Франции в 1 721 млн. (собственно 1 721 861 000) фр.; из этой суммы 1 500 млн получены займами, а 22 Î млн. возвышением налогов. В действительности же оказалось необходимым выпустить облигаций на 2 100 млн, так что общая сумма расходов по случаю этой войны простирается до 2 322 млн.» (Kolb, Handbuch der vergleichenden Statistik — Руководство к сравнительной статистике Кольба). Эта книга служила настольной книгой для справок, которыми здесь и в других местах книги пользовался Чернышевский. Чернышевский пользовался немецким оригиналом. Перевод книги Кольба на русский язык был сделан в 1862 г. А. Корсаком.

⁴⁷ Аболиционисты — сторонники освобождения рабов-негров в Соединенных Штатах Северной Америки.

⁴⁸ Имеются в виду экономисты школы А. Смита, то есть буржуазные экономисты.

⁴⁹ Спекулятивная горячка 1845 г., о которой пишет в тексте Милль, заключалась в усиленном применении свободных капиталов в различные отрасли производства, в том числе на постройку железных дорог. В свете наступившего вслед за спекулятивной горячкой грандиозного промышленного кризиса 1846 г. утверждение Милля о том, что «усовершенствования» не бывают даже временным образом вредны для рабочих, является не чем иным, как буржуазным апологетическим вымыслом.

⁵⁰ Laissez faire, laissez passeir — принципы невмешательства государственной власти в экономическую деятельность капиталистов. Выражение приписывают французскому экономисту конца XVIII в. Гурне. Впоследствии значение этого принципа расширено было до восхваления стихийного развития экономической жизни вообще. Принцип стал лозунгом вульгарной политической экономии, пользующейся им как «теоретическим» оружием против социалистического планирования народного хозяйства. Перевести дословно laissez faire, laissez passer на русский язык трудно; близко к подлиннику будет: допустите действовать, допустите итти (делам своим порядком). Чернышевский много раз выступал против буржуазно-апологетической теории laissez faire; в частности, следует отметить его статью «Экономическая деятельность и законодательство».

⁵¹ Софисты — «преподаватели мудрости», идеалисты-философы античной Греции. Основным предметом философии софисты считали изучение способности людей к познанию. Эта способность, по мысли софистов, ограничена. Каждый человек представляет себе окружающий мир по-разному. Софисты пользовались дурной репутацией, как люди невежественные, философская система которых заключалась в игре логическими понятиями в ущерб истине. Последнее и имеет в виду Чернышевский выражением «недобросовестность софистов».

⁵² В четырех «правилах», приведенных Чернышевским в тексте, консерватор лорд Брум развивает известную формулу красноречия греческого оратора Демосфена: «Densus, brevis et semper instans „ibi“, — речь должна быть сжатой, краткой и последовательной.

⁵³ Попытки дать „иное“ выражение понятию капитала делались действительно различными вульгарными экономистами. В частности, английский вульгарный экономист Сениор (Нассау) в своих „Основных началах политической экономии“ заявил, что он заменяет слово „капитал“, рассматриваемый как орудие производства, словом „воздержание“. Этим он хотел сказать, что сбережения капиталистов являются основным источником накопления капитала. О Торренсе, отождествлявшем всякое орудие труда с понятием капитала, см. прим. 38.

⁵⁴ В развиваемом в тексте положении Чернышевского сказывается ранний период развития капитализма. Действительно, в эпоху Чернышевского основная часть постоянного капитала в России была значительно меньше оборотного капитала, в понятие которого Чернышевский включает „материалы для обработки трудом“, а также предметы потребления для производителей. Впрочем, Чернышевский имеет в виду не только капиталистическое производство, а в основной массе мелкое производство, где такой состав „капитала“ является характерным.

⁵⁵ По Кольбу (см. прим. 46), в Англии в 1858 г. добыто каменного угля 65 008 649 тонн.

⁵⁶ См. раздел „Мальтусов закон“ (стр. 251 и ел. настоящего тома).

⁵⁷ „Метафора“ Милля о меркантильных заблуждениях относится к ходячему представлению о деньгах как о единственном содержании богатства нации.

⁵⁸ У Милля „основная теорема“ сформулирована так: „размер промышленности ограничен размером капитала“ (глава V, § 1, стр. 102 настоящего тома). Различие в оттенках (ограничен у Милля, и определяется — у Чернышевского) очень характерно, ибо Милль говорит об обществе, где производство действительно ограничивается размером капитала, то есть о капиталистическом обществе, а Чернышевский имеет в виду возможности производства в обществе, которое он считает соответствующим науке. В таком обществе размер производства может быть ограничен лишь пределами потребления, а размер капитала (в терминологии Чернышевского — средства производства и предметы, нужные для содержания рабочих) может лишь определять размер производства, то расширяя его, то ограничивая.

⁵⁹ В „Современнике“, стр. 156.

⁶⁰ Храм бога Аммона в Карнаке (Египет) построен фараонами Узертеном и Тутмесом III в XV в. до н. э.; храм в Луксоре — фараоном Рамсесом II в XIV в.

⁶¹ Берггаузов „физический атлас“ издан немецким географом Генрихом Берггаузом (1797—1884) в Готе (Германия) в 1837—1852 гг. в 22 выпусках.

⁶² Закон о бедных в Англии издан впервые в 1563 г. Этим и позднейшими законами устанавливалась обязанность приходов (районов) собирать налоги для образования фонда помощи бедным. В 1833 г. была образована парламентская комиссия, в составе которой был известный вульгарный экономист Нассау-Сениор. Комиссия сделала заключение о том, что бедные, получающие вспомоществование, часто преувеличивают свою нуждаемость с целью получения пособия. Целью комиссии было ограничение пособий бедным, в результате ее работы законы о бедных были изменены в 1834 г. в том смысле, что выдача вспомоществования связывалась с пребыванием в рабочем доме (Workhouses). Против закона о бедных особенно выступали мальтузианцы, которые отвергали вообще благотворительность.

⁶³ О Берлинском и Миланском декретах Наполеона I см. прим. 43.

⁶⁴ Ноттингэм — город в Англии, один из центров хлопчатобумажной промышленности.

⁶⁵ Имеется в виду французская буржуазная революция 1789 г.

⁶⁶ Римская империя к началу нашей эры завоевала почти все известные тогда территории. Милль, конечно, грешит против истины, утверждая, что этим самым „римский деспотизм“, иначе говоря, господство Рима над всеми другими народами, на некоторое время положил конец войнам и обеспечивал подданным безопасность. Войны покоренных племен против римского деспотизма не прекращались вплоть до завоевания Империи европейскими племенами в V в. н. э. Разумеется, конец римского деспотизма наступил не в результате военного поражения. „Революция рабов ликвидировала рабовладельцев и отменила рабовладельческую форму эксплоатации трудящихся“ (И. Сталин, Речь на первом съезде колхозников-ударников, „Вопросы ленинизма“, изд. 10-е, стр. 527),

⁶⁷ Система Уэкфильда (Викфильда), о которой говорится в тексте, — это его „теория колонизации“, о которой писал Маркс в I томе „Капитала“, гл. XXV, „Современная теория колонизации“.

⁶⁸ Отрывок из „Исследований о богатстве народов“ Адама Смита, по изданию Соцэкгиза 1935 г., стр. 10.

⁶⁹ „Свидетелями“ назывались в Англии лица, которых приглашали давать объяснения (показания) различным парламентским комиссиям.

⁷⁰ Отрывок из главы I „Исследований о богатстве народов“ Смита по изданию Соцэкгиза 1935 г., стр. 12.

⁷¹ Отсутствие замечаний к главе VII Милля следует объяснить, пови-димому, тем, что она комментирована Чернышевским в подстрочных примечаниях к тексту Милля.

⁷² О недостоверности цифр, приводимых „защитниками настоящего“ в качестве аргументации о росте заработной платы, ни в примечаниях Чернышевского к „Основаниям“, ни в „Очерках“ замечаний не оказалось. Факты противоположного характера, то есть о понижении заработной платы, Чернышевский имел уже в то время, так как в 1861 г. в „Современнике“ печатались статьи Н. В. Шелгунова „Рабочий пролетариат в Англии и во Франции“, где приводится много статистических сведений о движении заработной платы в этих странах. О тенденции заработной платы к понижению Чернышевский пишет в „Очерках“, в разделе „Экономический прогресс“.

⁷³ Козьма Прутков — имя и фамилия вымышленного автора произведений, в которых действительные авторы (бр. Жемчужниковы, граф А. К. Толстой, Минаев) сатирически изобразили пошлое самодовольство реакционных элементов царской России.

⁷⁴ Общее количество населения во Франции в 1851 г. было 35 783 170 человек, в 1856 г. — 36 039 364 человека — увеличение на 257 736 человек, то есть 0,11 %, между тем как в одном только Сенском департаменте (Парижа) число жителей за этот период увеличилось на 305 354 человека, то есть более чем во всей Франции в продолжение этих пяти лет (см. Кольб, стр. 56). Произошло это вследствие того, что сельские жители массами переселялись в городские поселения.

⁷³ Паровой плуг в 50-х годах прошлого столетия был одним из первых опытов применения пара в сельском хозяйстве. Широкого применения паровой плуг не получил вследствие дешевизны труда земледельческих рабочих.

⁷⁶ Либих занялся приложением химии к земледелию, выпустив в 1840 г. „Органическую химию в ее применении к земледелию и к физиологии“ — („Die organische Chemie in ihrer Anwendung auf Agricultur und Physiologie“). Открытие в мануфактурном деле — изобретения прядильного станка Аркрайтом в 1768 г., а также ткацкого станка для узорчатых тканей Жаккаром в конце XVIII в.

⁷⁷ О том, как устроить, чтобы „поля большого размера обрабатывались хозяевами“, Чернышевский пишет в „Очерках“, в разделе „Распределение“, главе „Собственность“, в которой он приводит отрывок из статьи „О поземельной собственности“ (см. стр. 378 и ел. настоящего тома).

⁷⁸ Книга Мальтуса „Опыт закона о народонаселении“, („An Essay on the Principle of Population“) вышла в свет в Англии в 1798 г.

⁷⁹ Убывание роста населения в Англии видно из следующих статистических сведений: число жителей в 1821 г. — 20 874 321, в 1831 г. — 24 029 702, в 1841 г. — 26 702 677, в 1851 г. —27 552 262, в 1861 г. — 29 031 164 (Кольб).

⁸⁰ Падение Римской империи датируется историками 476 г. н. э. — годом завоевания Рима вестготами (см. прим. 66).

⁸¹ Речь идет о поселениях, основанных иезуитами в Парагвае в 1608 Г. Они создали там своеобразное теократическое государство, устройство которого дало повод реакционным писателям, в частности упоминаемому в тексте Шарльвуа, изобразить это государство как образец „коммунистического царства“. На деле же Парагвайское царство представляло собой фактическое рабство туземцев (индейцев), которые работали на плантациях иезуитов, получая за свою работу вознаграждение натурой. Каждое находившееся под властью иезуитов поселение управлялось священником-иезуитом, который не только отправлял богослужение и занимался „обращением“ индейцев в христианство, но и являлся фактическим администратором. Он же руководил всем хозяйством поселения. Изготовленный продукт свозился в особые магазины, откуда индейцы получали необходимые для существования предметы потребления в размере, определяемом священниками-администраторами, все же остальное распределялось между иезуитами „по потребностям“. За время своего владычества в Парагвае иезуиты обратили в христианство около 170 000 индейцев и превратили их из свободных кочевников в земледельцев-рабов. Иезуиты воспитывали в индейцах вражду ко всем иностранцам, в том числе и к испанцам, от которых они хотели обособиться, образовав собственное государство. Борьба их с испанцами длилась очень долго. Последняя война между ними длилась 4 года (1754—1759) и закончилась поражением иезуитов. В 1768 г. иезуиты были окончательно изгнаны из испанских владений в Америке. Так кончился рекламируемый Миллем „опыт иезуитов в их интересных усилиях цивилизовать парагвайских индейцев“. Шарльвуа описывает этот „опыт“ в книге „История Парагвая“ („Histoire du Paraguay“), вышедшей в 1756 г., то есть до ликвидации иезуитского „коммунизма“.

⁸² Под „ураганом“ здесь понимается французская буржуазная революция 1789 г.

⁸³ Налоги в пользу католической церкви заключались в обязанности предоставлять в ее распоряжение одну десятую часть продукта или денежного дохода (десятина).

⁸⁴ См. прим. 62.

⁸⁵ Фермерами Милль называет всех арендаторов земли у землевладельцев, в том числе и ирландских крестьян. Систему фермерства Милль называет дурной потому, что условия аренды крестьянами земли в Ирландии не стимулировали повышения производительности труда.

⁸⁶ Первым изобретателем паровой машины был не англичанин Уатт, а русский механик Ползунов. Хотя Уатт в описании паровой машины при выправлении патента предусматривал возможность применения его для промышленного производства, однако многие применения паровой машины осуществились значительно позже. Так, например, паровой молот был пущен в действие спустя более чем пятьдесят лет после изобретения паровой машины.

⁸⁷ „Добровольное переселение“, о котором пишет в тексте Милль, заключается в усиленной эмиграции ирландской бедноты. Картофельный неурожай 1848 г. повлек за собою необычайный голод, который унес в могилу более миллиона человек. Вслед за этим ирландское крестьянство и бедный люд, которые не могли оправиться от голода вследствие малоземелья и хронической нищеты, потянулись в другие страны, главным образом в Северную Америку. Хронической нищете способствовало и упоминаемое в тексте Миллем изгнание фермеров, то есть процесс насильственного отобрания землевладельцами у крестьян земли и превращение ее в пастбище. Население Ирландии, возросшее с 7 828 347 человек в 1831 г. до 8 222 664 в 1841 г., под влиянием указанных) причин сократилось к 1851 г. до 6 623 985 человек; падение численности населения продолжалось и позже: к 1861 г. насчитывалось лишь 5 850 309 человек. Таковы факты, которые не мог обойти Милль.

⁸⁸ Еще ранее — в 1792—1793 гг. — Годвин опубликовал книгу под названием „Исследование об общественной справедливости и о ее влиянии на всеобщее благо и счастье“ („Inquiry concernipg political justice and ils influence on gênerai virtue and hapiness“). Книга Годвина как и статья, на которую ссылается в тексте Чернышевский, содержит критику классового строя и требует „общности имущества“, как средства для осуществления всеобщего блага и счастья.

⁸⁹ Книга Мальтуса, полное название которой „An Essay on the Principle of Population, as it affects the Future Improvement of Society, with Remarks on the Spéculations of Mr“ Godwin, M. Condorcet and other Writers», London, 1798. («Опыт закона о народонаселении, как он влияет на будущее устройство общества, с замечаниями о взглядах гг. Годвина, Кондорсе и других писателей»), впервые вышла на русском языке в переводе П. А. Бибикова в 1868 г. Чернышевский пользовался французским переводом книги Мальтуса. В одном из первоначальных набросков замечаний о «Мальтусовом законе» (см. приложения к настоящему тому, стр. 748) Чернышевский пишет: «Мы переведем здесь важнейшие места из этих замечательных глав (не имея под руками английского подлинника, мы переводим с французского перевода, по изданию Жозафа Гарнье, „CoLection des économistes“, т. VII, Париж, 1852).

⁹⁰ Изложенные в тексте события, последовательность которых должна доказать постоянную смену „трех расположений“, происходили во Франции со времени Монтескье, включая французскую буржуазную революцию 1789 г. Монтескье представлял умеренное направление. Конвент эпохи французской буржуазной революции, возглавлявшийся Робеспьером, представлял собою направление, которое Чернышевский назвал радикальным. Национальный конвент — собрание, созванное после отрешения короля Людовика XVI от власти для решения вопроса о форме правления во Франции. В Конвенте боролись две партии: жирондисты, представлявшие умеренные и реакционные элементы Конвента, и монтаньяры, во главе с Робеспьером, представлявшие революционные элементы Конвента. Благодаря тому, что власть фактически была в руках монтаньяров, Конвент проводил революционные мероприятия, из которых следует отметить осуждение и казнь короля Людовика XVI. 27 июля 1794 г. (по революционному календарю — 9 термидора) реакционерам удалось захватить власть в Конвенте. Робеспьер был свергнут и казнен. В конце 1795 г. Конвент уступил место Совету пятисот и Совету старейшин. Но фактическая власть перешла к Директории, составленной из представителей партии крупной буржуазии. 9 ноября (18 брюмера) Наполеон разогнал Совет и учредил Консульство в составе Наполеона, Роже-Дюко и аббата Сийеса. Консульство находилось под большим влиянием Наполеона. Абсолютизм империи, о котором пишет в тексте Чернышевский, — это власть Наполеона, совершившего государственный переворот и объявившего себя императором Франции (Первая империя).

⁹¹ Предположение Чернышевского, что „сам Мальтус не хотел такого вывода“, основывается, повидимому, на лицемерном заявлении Мальтуса, что его учение „не противоречит законам природы“.

⁹³ Приведенный Чернышевским отрывок из „Опыта закона о народонаселении“ находится в русском издании 1868 г. (перевод Бибикова) на стр. 5—6, т. III, кн. III, гл. I.

⁹⁴ Замечания Мальтуса против Уоллеса и Кондорсе находятся в главе I кн. III „Опыта закона о народонаселении“. Об Уоллесе Мальтус пишет: „Уоллес верил, что такого рода затруднения могли наступить не ранее, как после того, как весь земной шар обращен будет в цветущий сад, и когда уже невозможно будет увеличить количества произведений земли“ (по переводу Бибикова, стр. 5). Свою „теорию народонаселения“ Уоллес изложил в книге „Рассуждения о народонаселении“ („Dissertation on Population“). Замечания на книгу Кондорсе. „Исторический очерк успехов человеческого разутма“. („Esquise d’un tableau historique de progress de l’esprit humain“) Мальтус изложил в той же главе, что и замечания на книгу Уоллеса. Кондорсе пишет: „Без сомнения, нет ни одного человека, который бы не видел, как далеко отстоит от нас подобная эпоха (предел возможности усовершенствований. — С. Б.); но может ли она когда-нибудь наступить для нас? Одинаково невозможно отвечать как утвердительно, так и отрицательно, наступит ли действительно эпоха, которая осуществится, когда род человеческий необходимо приобретет такие познания, о которых мы не можем составить себе даже приблизительного понятия“ (цитировано по переводу Бибикова, стр. 10).

⁹⁴ Мальтус „Опыт законов о народонаселении“, т. II, кн. III, гл. II, в переводе Бибикова, стр. 19—21.

Главное, против чего возражает Мальтус Годвину, заключается в приведенных им выдержках из книги Годвина: „1. В обществе человеческом существует закон, по которому народонаселение непрерывно держится на уровне средств существования. 2. Дух притеснения, рабства и обмана — вот непосредственные плоды законов о собственности. 3. Население может возрастать еще миллионы веков, прежде чем земля окажется не в состоянии прокормить всех своих жителей“.

⁹⁵ См. Мальтус „Опыт закона о народонаселении“, т. II, кн. III, гл. II и III (отрывки), в русском переводе Бибикова, стр. 22—36. Книга Оуэна, о которой говорится в отрывке из книги Мальтуса, носит название „Новый вид общества“ („A new view of Society“), издана в Англии в 1812—1813 гг. В этой книге Оуэн изображает свой план организации социалистического общества.

По мере развертывания полемики вокруг мальтусовой теории народонаселения автор „Опыта“ в каждом последующем издании своей книги вносил возражения против взглядов и мнений, опубликованных в промежутках между изданиями „Опыта“.

⁹⁶ Фурье указывает на четыре фактора, которые останавливают излишнее размножение населения: укрепление женского организма, гармоническое развитие всех физических способностей человека, радикальное изменение в составе пищи и изменения в половых отношениях между мужчинами и женщинами. Эти факторы, по Фурье, будут действовать при осуществлении его социальной системы. Этим факторам он дает название, указывающее на их причины и значение. По сути дела критика Фурье лишена социального содержания: считая упомянутые факторы важнейшими для задержки и даже приостановки размножения людей, Фурье тем самым признает, что именно размножение является причиной нищеты и что она прекратится с созданием возможности ослабления его действий.

⁹⁷ Прудон соглашается с Мальтусом, что население способно возрастать по геометрической прогрессии, но в то же время он утверждает, что и производство, если ничем не стеснять его, тоже стремится возрастать по геометрической прогрессии, но притом быстрее, нежели население. Так, если население растет по прогрессии 2, 4, 8, 16 и т. д., то производство способно возрастать по прогрессии: 3, 6, 12, 24 и т. д. Исходя из того, что человек является одновременно и силой производительной, и силой потребляющей, и силой „размножающей его породу“, Прудон говорит, что человек создает богатства и сам потребляет их, но кроме того, производя и потребляя, он размножается. Отсюда всякое отставание роста производства (а стало быть, и потребления) от возрастания населения есть следствие нарушения равновесия между ценностями, между заработной платой (как фондом потребления) и услугами, а равно между всякими экономическими явлениями. В обществе, основанном на равенстве, то есть на равновесии экономических явлений, не может быть отставания производства продовольствия от роста населения. Следует отметить, что схема Пруд она не менее абстрактна и произвольна, чем схема Мальтуса.

⁹³ См. Мальтус „Опыт закона о народонаселении“, т. I, гл. I, в переводе Бибикова, стр. 98—102. Отрывок приведен Чернышевским с купюрами.

⁹⁹ Statistik von Kolb — см. прим. 46. По „Руководству к сравнительной статистике“ Кольба в 1827 г., в Англии было 46 522 970 акров возделанной земли, лугов и пастбищ и 15 000 000 невозделанной, но годной к обработке (стр. 6 русского перевода).

¹⁰⁰ У Кольба, по мартовской переписи 1861 г., население Англии (включая Ирландию) было 29 031 164 человека.

¹⁰¹ У Кольба ввоз пшеницы в Англию: в 1847 г. — 11012 864 квартера, в 1848 г. — 7 528 472 квартера, в 1851 г. — 9 618 026 квартеров, в 1852 г. — 7 746 669 квартеров.

¹⁰² Таблицы доктора Прайса — это его проект погашения государственных долгов, изложенный в сочинении „Опыт исследования о государственных долгах и финансах“, вышедшем в свет в 1772 г. Сущность проекта заключалась в том, чтобы обеспечить погашение государственных долгов процентами с депонированной специально для этой цели сравнительно небольшой суммы денег при условии невостребования ни вкладов, ни процентов до тех пор, пока вклады вместе с процентами будут достаточны для погашения государственных долгов. Прайс не задумывался при этом об источнике возрастания депонированного капитала и, кроме того, не принял в расчет, что одновременно с возрастанием капитала погашения увеличивается и сам государственный долг.

¹⁰³ В тексте Чернышевский имеет в виду вульгарных экономистов, разделявших теорию народонаселения Мальтуса, из которых укажем на следующих. Гарнье Жозеф — французский вульгарный экономист, который в предисловии к французскому переводу книги Мальтуса пишет, что „развитие бедности“ происходит от чрезмерного размножения. Другой вульгарный экономист, Дубльде (член Академии наук, профессор политической экономии), пишет, что бедные классы должны употреблять все свои силы, чтобы „супружество не было плодовитее, чем их труд“. Вульгарный экономист Росси доходит до того, что обвиняет буржуазию в поощрении размножения, так как она якобы недостаточно энергично снижает заработную плату рабочих. Мальтузианскую теорию разделял и Милль. К мальтузианцам Чернышевский справедливо причисляет статистика-экономиста Легуа.

¹⁰⁴ „Annuaire de l'économie politique et de statistique“ („Политико-экономический и статистический ежегодник“) — сборник-справочник, издавался в Париже начиная с 1844 г. двумя вульгарными экономистами — Гарнье и Гильйоменом. В „Ежегоднике“ помещались статистические сведения за каждый год о движении населения и экономике важнейших стран. Кроме того, по отдельным вопросам политической экономии и статистики помещались статьи, главным образом вульгарных экономистов, как, например, Мишеля Шевалье, Бастиа, Воловского и др. В „Ежегоднике“ за 1853 г. Чернышевский использовал статью французского экономиста-статистика Легуа „Dénombrement de population“ („Перепись населения“). Перевод с французского отрывка, приводимого в тексте ниже, сделан, повидимому, Чернышевским. Отрывок приводится с небольшими купюрами, не имеющими существенного значения.

¹⁰⁵ Чернышевским допущена в тексте неточность: следовало бы сказать, что в первом случае вычисление ведется по простым процентам, во втором — по сложным. Впрочем, расчеты и результаты их от этого не изменяются.

¹⁰⁶ Результат, полученный Чернышевским путем сложных вычислений, можно было бы получить путем более простым. Так, если 3 работника из первой партии производили 30 возов хлеба, то 3 „прибылых“ работника (из второй партии) произведут на 3 % меньше, то есть 29,1 воза. Этот результат почти совпадает с результатом, полученным Чернышевским путем сложных вычислений — 29,151. Возможно, что Чернышевский стремился к максимальной точности, так как полагал, что неточность в небольшой промежуток времени отразится еще большей неточностью на конечных результатах. Впрочем, через 17 лет Чернышевский сам признал, что его кропотливый труд оказался напрасным. 21 апреля 1877 г. он пишет родным из Сибири: „Припоминается мне из тех же заметок на Милля другой курьез. Есть там расчеты о действии земледельческих усовершенствований на урожай хлеба. Целые колонны цифр. Все вычислено посредством логарифмов. Но — вот штука — колонна результатов вычислена по масштабу, который я бросил, вычеркнул, а основная колонна вычислена по другому масштабу. И выходит нечто в таком вкусе:

3 X 2 = 7 ¹/₂

4 X 2 = 9 ³/₉

Этот курьез в моих ученых трудах открыл не сам я, а один из моих знакомых, имевший терпение проверять все мои рассуждения по таблицам логарифмов. Он был очень огорчен таким моим недосмотром“ („Чернышевский в Сибири“, вып. II, СПБ., 1913, стр. 140—141). Из сохранившихся черновиков вычислений, на которые указывает Чернышевский, невозможно установить „масштабы“ их и насколько они послужили причиной „курьеза“. Кто тот знакомый, который раскрыл этот „курьез“, установить трудно. Судя по тому, что раскрытие его не могло иметь места ни в Сибири, ни в Петропавловской крепости, где у Чернышевского не могло быть таких „знакомых“, раскрытие могло иметь место до ареста Чернышевского, но во всяком случае по опубликовании примечаний к Миллю в „Современнике“. Возможно, что этим „знакомым“ был Н. А. Добролюбов, который был в курсе работ Чернышевского над Миллем. На ошибки Чернышевского в вычислениях в связи с понижением производительности труда „прибылых“ работников указывает Г. В. Плеханов в большой работе о Чернышевском (Соч., т. VII, глава IX, раздел 1 и 2, 206—219).

¹⁰⁷ Результаты взяты Чернышевским с округлением. Они получены после ряда вычислений: увеличение в 1885 г. против 1860 г. по „фальшивому счету“ в 3 333 делится на соответствующее увеличение по „правильному счету“ — 214, получается кругло 15. Таким же путем производились Чернышевским и последующие вычисления.

¹⁰⁸ О том, что он пользовался лишь логарифмическими таблицами и прибегал лишь к простым арифметическим приемам, Чернышевский пишет и в других местах. Судя по сохранившимся черновикам вычислений, Чернышевский действительно широко пользовался логарифмическими таблицами. К „алгебре“ он не прибегал, так как этого не требовалось по ходу вычислений. О незнании Чернышевским алгебры и высшей математики — конечно, ирония.

¹⁰⁹ О народных переписях в Соединенных Штатах Америки см. таблицу Легуа на стр. 269 и 270 настоящего тома. Из таблицы, где приводятся количества населения в каждые десять лет, видно, что в течение первого десятилетнего периода население в Соединенных Штатах увеличилось более чем вдвое и в течение двух последующих десятилетних периодов — меньше чем вдвое. Отсюда Мальтус и мог сделать вывод, что население удваивается примерно в течение 25 лет. Как известно, Мальтус считал период удвоения населения даже меньшим, чем в 25 лет: в отрывке, приведенном Чернышевским из книги Мальтуса на стр. 260 настоящего тома, Мальтус пишет, что число жителей внутренних поселений Америки удваивается в 15 лет, но что он делает уступку своим оппонентам, удлиняя этот срок до 25 лет.

¹¹⁰ Пропорция 10 к 14 получена Чернышевским, повидимому, следующим путем:

Результат округлен до 14.

¹¹¹ Чедвик в своем сочинении „Продолжительность жизни“, Лондон, 1844 („The Duration of Life“) пришел к следующим результатам: „Между достаточным народнонаселением (gentry) из 100 родившихся умирает до 5-летнего возраста 20, между рабочим — 50. Средняя продолжительность первых 44, последних 22 года“ (цитировано у Кольба, стр. 288, примеч., русский перевод).

¹¹² Точнее — 4,72941; см. таблицу на стр. 285, вторая колонна, вторая строка.

¹¹³ У Кольба: „По выводам за несколько десятилетий, сделанным в течение текущего столетия, среднюю пропорцию рождаемости в России принимают 1 на 21 — 23 жителя“. По данным „Статистического сборника“ за 1856 г., средняя рождаемость равна 1 на 23,42 человека по всей России. Отсюда процент рождаемости по „Сборнику“ получится 1:23,42, около 43 человек на 1 000 человек населения; примерно то же по Кольбу. Из каких источников Чернышевский вывел число 41,02, установить не удалось: в черновиках подходящих вычислений не обнаружено.

¹¹⁴ В личной библиотеке Чернышевского сохранился экземпляр „Annuaire de l'économie politique et de statistique pour 1854, par Joseph Garnier et Gullaumin“, Paris, Guillaumm et C^ie Libraires» — за 1854 г. Этой книгой пользовался Чернышевский, работая над вычислениями рождаемости и смертности, приведенными в тексте. В книге разрезаны лишь страницы, относящиеся к указанной выше проблеме рождаемости и смертности. В частности, использована статья Ахилла Гильяра «Eclaircissements sur les tablée dites de Mortalité» («Разъяснения таблиц смертности»), стр. 441—486.

Гильяр приводит таблицы, составленные многими статистиками, среди которых много места уделяется таблицам бельгийского статистика Гейш-линга. По Гейшлингу, использовавшему данные о смертности за 1840—1849 гг. по 86 департаментам Франции, число смертей до пятилетнего возраста составляет 324 на 1 000 смертей. В собственных таблицах Гильяра указано число остающихся в живых на 1 000 человек; таковых пятилетнего возраста — 726 человек. Отсюда Чернышевский вывел, что из 1 000 человек, рождающихся во Франции, умирает в первые пять лет 274 человека.

Сведения о числе населения во Франции, приведенные в тексте Чернышевским, несколько расходятся со сведениями статьи Гильяра: у Гильяра среднее годовое население Франции за десятилетие 1840—1849 г. не 34 964 500, как у Чернышевского, а 35 963 400; не совпадают также сведения о количестве смертей, в том числе о смертности детей и др. Есть ошибки у Чернышевского в некоторых подсчетах.

¹¹⁵ Заключение о том, что при хорошем хозяйстве продукт в Англии может быть увеличен в девять раз, Чернышевский сделал на основании утверждения об этом французского агронома Гаспарена (см. прим. б). В одном из первоначальных набросков о «Мальтусовом законе» Чернышевский писал, что при переходе Франции на обработку земли при плодопеременной системе там могло бы быть произведено «в восемь или в девять раз» больше хлеба (см. Приложения, стр. 749 настоящего тома).

¹¹⁶ См. стр. 282 настоящего тома — таблицу и текст.

¹¹⁷ Таблица составлена так. Каждые две строки первой колонки представляют собою процент размножения, соответствующий колонкам 4 и 5 таблицы, помещенной на стр. 303, причем в первой строке первой колонки процент взят «наибольший» (1,9575), во второй — «вероятнейший» (1,3275); вторая колонка — соответствующий период удвоения населения (с округлением — 35,75 и 52,56); процент эмигрирующих (третья колонка) взят произвольно для каждых двух случаев: 0,5, 1,0 и 1,25; четвертая колонка — разность между первой и третьей; периоды удвоения населения (пятая колонка), как и в таблице на стр. 303, получены Чернышевским путем весьма сложных вычислений. При составлении таблицы Чернышевский допустил ошибку: в третьей колонке два последних числа (пятая и шестая строки) должны быть 1,25 (в соответствии со сказанным выше с наибольшем проценте эмиграции в 1,25 %), а не 1,5, как в рукописи и в «Современнике»: при 1,5 %.процент по четвертой колонке в шестой строке должен получиться отрицательной величиной (1,3275—1,5 равно —0,1755, а в пятой строке —0,4575). Результат, однако, в таблице правильный (см. четвертую колонку).

¹¹⁸ По сведениям, приведенным Кольбом, в Америку за 14 лет (с 1844 по 1857 г.) переселилось 3 907 018 человек. Минимальное число переселенцев приходится на 1844 г. — 84 764 человека, максимальное — на 1854 г. — 460 474 человека. Начиная с 1847 г. количество переселенцев в Соединенные Штаты не опускалось ниже 200 000 человек в год. Большое количество переселенцев дала Германия: в 1852 г. — 118 126 человек, в 1853 г. —140 635 человек, в 1854 г. —206 054 человека, в 1855 г. —66 219 (К о л ь б, русский перевод, стр. 230).

¹¹⁹ Чернышевский имеет в виду, повидимому, Либиха, который выдвинул проблему применения химии к земледелию. См. прим. 76.

¹²⁰ См. на стр. 285 таблицу, строка 4 третьей колонки — 0,000747680.

¹²¹ См. таблицу на той же странице 285, строка 4 четвертой колонки — 1,07760, при «первоначальной» высоте производительности труда в 1,0 — увеличение на 7,76 %.

¹²² Повышение требуемой производительности на 38,4 % в течение 25-летия получено как результат ежегодного повышения в 0,3225 %, исчисленный из сложных процентов.

¹²³ Размер улучшений по Мальтусу Чернышевский показал в таблице на стр. 277 — ¹/₃, то есть на 33,333 % при 25-летнем периоде удвоения населения.

¹²⁴ У Кольба имеются сведения о движении населения Парижа с 1801 до 1860 г. В 1801 г. население Парижа было равно 552 686 человек, на 1 января 1860 г. — 1525 942 человека, то есть население увеличилось почти на 1 миллион человек за 60 лет. Увеличение произошло частично за счет присоединения к Парижу его пригородов, население которых раньше не входило в состав парижского населения.

¹²⁵ См. таблицу на стр. 285, вторая и третья колонки, шестая строка: при 2,00016 % размножения годичный размер улучшений составляет 0,000384443.

¹²⁶ Таблица составлена на основании предположения, что "при 25-летнем периоде удвоения требуемый годичный размер земледельческих улучшений составляет 0,074768 % (стр. 285 настоящего тома), в абсолютном выражении — в 7,4768 четвертей (от 10 000 четвертей). Размеры добавочного хлеба («величина выгодного дохода», как озаглавлена вторая колонка таблицы) вычислены Чернышевским как величины, обратно пропорциональные количеству «убыточных» работников (первая колонка таблицы).

¹²⁷ 374 четверти прибавки вытекает из таблицы на стр. 328 настоящего тома. При 20 праздных работниках на 100 человек земледельцев «величина выгодного для общества дохода» (вторая колонка, строка 11) равна 0,373884, а на 100 000 четвертей это составит 373,84, кругло — 374 четверти. 20 человек праздных на 100 земледельцев — это в случае обращения половины праздных на улучшения.

¹²⁸ Таблица составлена с учетом 35-летнего периода удвоения населения, где годичный размер улучшений (см. стр. 285 настоящего тома, строка 6) выведен в 0,000384443.

↑ В нашем издании все подстрочные примечания отмечены звездочкой. При этом — подстрочные примечания Милля помечены: Прим. Милля или Прим. автора; редакционные примечания помечены; — Ред. Остальные подстрочные примечания, обозначенные звездочками, принадлежат Чернышевскому. — Ред.
↑ Например, у английского капиталиста, живущего в Лондоне, есть на 200 000 фунтов 5%-ных австрийских облигаций; он получает по ним 10 000 фунтов процентов от австрийского правительства. Эти 10 000 собраны не с англичан, а с австрийцев, потому их получение английским капиталистом не уменьшает доходов никакого другого англичанина; итак эти 10 000 фунтов составляют чистую прибавку к общей сумме доходов, существующей в Англии. Эти 10 000 — часть богатства Англии. Но они взяты из доходов жителей Австрийской империи, потому должны быть вычитаемы из богатства Австрийской империи.
↑ По-английски это выражение, instruments, в применении к богатству так же странно для обыкновенной речи, как выражение «орудия», которым оно переведено у нас. Вместо этого довольно странного выражения «орудия», instruments, можно было бы употребить слово «средство», means_t которое менее шокировало бы непривычный слух. Богатство есть то, что служит средством.
↑ Слова «в каком угодно количестве», in the quantity desircd, важные потому, что есть вещи, которые в известном количестве получаются без тРУДа" и не имели бы меновой ценности, если бы не требовалось их больше этого количества; но когда требуется йх больше того количества, какое дается от природы даром, добавочное количество должно уже быть производимо трудом, и тогда вещь получает меновую ценность. Например, в степях, где на одну лошадь кочевого племени приходится десятки десятин и лошади умеют зимою выбивать траву копытом из-под снега, довольно корму производится природою даром; но когда население становится гуще с переходом к земледелию и на каждую лошадь приходится уже гораздо меньше земли, человеку становится нужен труд, чтобы увеличивать количество корма для лошадей или по крайней мере собирать запасы его; тогда сено получает меновую ценность.
↑ Трудно сказать, хотя приблизительным образом, какое пространство земли на каждого человека нужно для добывания пищи племенам, живущим исключительно охотою. Гаспарен (Cours d’Agriculture, том V, стр. 231)⁶ говорит: «Дичь обильна на равнинах Северной Америки, а между тем они имели не более одного жителя на 99 квадратных километров» (около 87 квадр. верст, или 9 000 десятин). Это явное преувеличение, но оно может служить все-таки указанием на чрезвычайную разницу между пространствами, нужными для племени дикарей и для племени, перешедшего в кочевое состояние. По Гаспарену (там же, стр. 231 и след.), номадное племя нуждается в 1 ²/₃ гектара (1 ¹/₂ десятины) земли на душу; при таком состоянии Франция могла бы иметь 19 200 000 жителей. При трехпольном хозяйстве достаточно 78 десятин на продовольствие 100 человек населения. Считая во Франции только 23 миллиона гектаров хлебных полей, Гаспарен находит, что исключительно трехпольное хозяйство могло бы кормить во Франции 32 700 000 жителей. Но при всяком улучшении в системе возделывания земли, количество пищи, доставляемой известным пространством, колоссально возрастает. Даже при нынешнем развитии земледельческого искусства есть такие севообороты, которые дают продуктов в 10 и больше раз против трехпольного хозяйства. Гаспарен вычисляет сбор, получаемый от следующего четырехлетнего севооборота: 1) картофель, 2) пшеница, 3) клевер или вика, 4) пшеница. Он находит, что 100 гектаров нивы при такой системе хозяйства дают пищу для 931 человека (то есть 100 десятин для 1 160 человек); полагая, что только 28 миллионов гектаров, то есть только половина земли во Франции, была бы удобна для такого севооборота, Франция, по вычислению Гаспарена, могла бы кормить с таким хозяйством 260 миллионов человек.
↑ Замечания к этой и следующим двум главам будут помещены вместе, в конце третьей главы.
↑ Критик, разбиравший эту книгу в Edinburgh Review (за октябрь 1848 года), иначе определяет различие между материалами и орудиями. Он предлагает называть материалами «все те вещи, которые, потерпев перемену, требуемую производством, составляют предмет обмена», а орудиями или инструментами «вещи, которые употребляются для произведения этой перемены, но сами не становятся частью результата, поступающего в обмен». По таким определениям, топливо, сожигаемое на фабрике, надобно было бы считать не материалом, а орудием. Это употребление терминов более предлагаемого мною согласовалось бы с первоначальным физическим, значением слова материал; но подразделение, на котором оно основано, неважно для политической экономии. — Примеч. авт.
↑ Милль нарушает строгую точность терминологии, — надобно было сказать не «предметы», а «материя, составляющая предметы». Предметы мы создаем. Предметом называется часть материи, принявшая известную форму и качества. Труд, давая железу пропитаться кислородом, превращает железо в сталь. Сталь особенный предмет. Этот предмет самою природою не создается; он создается только трудом. Но материя, составляющая сталь, не создается трудом; он не может произвести ни одного атома железа или кислорода. Но и тут опять: материя, составляющая железо, атомы этого предмета не производятся трудом; они только извлекаются из железной руды; а железо все-таки особенный предмет, различный от железной руды (например, от магнита). Железо как железо, как особенный предмет, не существует в природе; оно создается трудом. Мы не можем создавать атомы материи или элементы ее (простые химические тела); но мы создаем их комбинации; каждая из этих комбинаций есть особенный предмет; каждое определенное количество каждой комбинации или каждого элемента, получившее особенную фигуру, прочно сохраняющуюся и оказывающую такие действия, каких то же вещество не имеет в других фигурах, также есть особенный предмет, например, плуг, заступ, вилы, вилка — разные предметы, производимые трудом из железа. Конечно, и тут дело только в форме выражения. Точно так же мы и разрушаем предметы, а не разрушаем только материю их.
↑ Опять та же неточность. Сами предметы могут быть потребляемы, самые частицы материи потребляются (хотя не истребляются, между тем как предметы даже истребляются). Пища потребляется организмом, всасывается в его состав, так что вместо двух предметов, куска хлеба и организма, получается один предмет, организм, с несколько увеличившимся количеством сначала одной из своих частей, крови, потом других частей, мускулов, костей и т. д. Скажут: это увеличение уравновешивается потерею частиц через их выделение; но ведь выделяется вовсе не то, что принимается, не хлеб, а уже испарина и т. д. Притом потребление пищи составом организма превышает ее выделение во все время, пока организм растет. Это и предыдущее замечание показывают, как опасно пользоваться трудами французских экономистов школы Смита: даже такой сильный в логике, такой точный ум, как ум Милля, тотчас же впал в неточность, лишь только вздумал воспользоваться мыслью лучшего из этих экономистов Сэ.
↑ Нет, эти выражения неправильны: мы производим и потребляем не только полезности, а самые предметы, и надобно сказать, что производить полезность мы можем не иначе, как производя предмет, потреблять ее на иначе, как только потребляя предмет. Весь эпизод, на который мы делали эти замечания, возник из фальшивого понятия о качествах материи, как о чем-то различном от материи, о чем-то самобытном, как будто о каких-то эфирных предметах (невесомых жидкостях), сидящих в том грубо материальном предмете, который можно класть на весы. Разные качества материи — это та же самая материя, рассматриваемая с разных точек зрения по соприкосновению с другими частями материи. Точные выражения таковы: мы производим предмет для того" чтобы воспользоваться известными качествами его, составляющими его полезность для нас; потребляя предмет, мы пользуемся этими качествами или полезностью его.
↑ Essays on some unsettîed question of political economy. Этюд III «о словах производительный и непроизводительный» — Прим. авт.
↑ Конечно, не «вероятно», а «наверное» надобно исключить. Если работник подарит жене или дочери серебряные серьги, купленные за полтинник или за день труда, это удовольствие наверное столько оживит и ободрит его, что он на долгое время становится энергичнее и усерднее к работе, и производительность его труда наверное увеличится многими рублями от этого потраченного На удовольствие полтинника.
↑ Мы берем понятие о функции мускулов, движении, за понятие, равносильное понятию физического труда, состоящего исключительно в движении. Движение, составляющее труд, отличается от других родов мускульного движения, как, например, от игры, гигиенического моциона и т. д., только тем, что совершается по внушению расчета о своей полезности для материального благосостояния. Нет надобности говорить, что взрослый и рассудительный человек, отдает этому расчету преимущество над всеми другими личными своими побуждениями, и потому скучным и глупым кажется ему всякое движение, производимое не по расчету о материальном благосостоянии. Политическая экономия признает личный интерес сильнейшим или даже единственным важным двигателем человеческой жизни- Чем более важное место мы приписываем ему, тем полнее охватывает труд всякую мускульную деятельность.
↑ Страницы здесь и ниже обозначены по настоящему тому. — Ред.
↑ Мы увидим чрезвычайную важность различия между понятием о капитале, как только той части накопленных продуктов труда, которая имеет своим назначением производительное употребление, и понятием о капитале, как о всей сумме накопленных продуктов без всякого разбора в назначении, какое имеют эти продукты. Мы увидим, что только первое понятие, принимаемое Миллем, соответствует надобностям научной классификации, а второе, по небрежности допущенное большею частью континентальных экономистов, ведет к бесчисленным запутанностям и несообразностям. Эта раздвоенность понятий, спутывающая большинство и специалистов и публики, происходит как и с термином „богатство“ оттого, что наука, сообразно своим надобностям, придала слову капитал значение не то, какое принадлежит ему в разговорной речи. Многие ученые, забывая о важности более тесного определения, данного наукой, вовлекались в ошибку, придавая по-временам тому же самому термину в своих исследованиях широкое разговорное значение, несоответствующее научной надобности. От этой забывчивости не всегда бывают свободны и английские экономисты. Но у континентальных экономистов сбивчивость увеличивается тем, что английский язык, литература которого служит коренным источником для изучения смитовской теории, имеет кроме слова „капитал“, the capital, еще несколько слов, которые иностранец легко смешивает с ним; из них особенно сильным поводом к сбивчивости было слово the stock, которое в разговорной речи переводится на французский, немецкий или русский язык чаще всего также словом „капитал“³⁸. Можно вообразить себе, какая путаница должна произойти когда, во-первых, смешиваются два разные значения английского слова the capital, научное и разговорное, и в прибавок само это слово в обоих значениях спутывается в уме французского, немецкого или русского ученика англичан с словом the stock, которое употребляется английскими экономистами без всякого точного определения, потому что не служит у них научным термином и сохраняет все разнообразные оттенки разговорного своего значения. Чтобы избежать этой путаницы, мы употребляем слово „капитал“ исключительно только там, где оно стоит и в английском подлиннике, а слово the stock переводим словом „запас“ или выражениями „масса продуктов“, „масса ценностей“ и т. п., но никогда не заменяем его словом „капитал“. У Милля, надобно отдать ему справедливость, слово the capital постоянно принимается исключительно в своем научном смысле: он никогда не забывает, что если наука раз дала известному слову точный смысл научного термина, то уже постоянно должна сохранять за ним этот смысл. Несоблюдением этого требования научной терминологии большинство нынешних французских экономистов сильно повредило развитию науки в своей стране.
↑ Словом „мастеровые“ мы переводим здесь и постоянно будем переводить английское выражение skilled labourer s в противоположность другому разряду рабочих unskilled labourers, которых мы будем называть в нашем переводе „чернорабочими“. Различие между этими двумя разрядами по экономическим отношениям очень важно во всех странах, но только у англичан вошла в обычай терминология, неизменно соответствующая ему. Тот и другой разряд существуют почти в каждой отрасли производства. Например, в строительном производстве каменщики, плотники, кровельщики и т. п. — skilled labourers, мастеровые, а землекопы, носильщики и т. п. unskilhd labourers — чернорабочие. В типографском деле мастеровые по английской терминологии — наборщики и машинисты, а чернорабочие вертят машины, носят шрифт и т. д. Во всех странах и во всех производствах чернорабочие получают меньше платы, чем мастеровые; но чернорабочие все-таки остаются живы, стало быть, весь излишек платы мастеровых над платою чернорабочих идет уже не собственно на поддержание жизни, а в вознаграждение за искусство их в своем мастерстве.
↑ Положим, что на содержание раба в здоровом виде нужно было бы его владельцу расходовать 1 рубль в неделю. Положим, что процесс производства продолжается целый год (как, например, в земледелии). Положим, что хозяину предприятия нужны 10 мастеровых и что он платит им по 3 рубля в неделю. Если бы эти мастеровые довольствовались до окончания производства получением платы, необходимой для поддержания жизни, хозяину на уплату им нужно было бы иметь в запасе только по 52 рубля на человека, всего 520 рублей. Но он выдает по 3 рубля, стало быть, годичная затрата его на плату каждому работнику составляет 156 рублей, а на всех работников 1 560 рублей. Излишек второй суммы над первою, то есть 1 040 рублей, составляет затрату капитала, превышающую размер необходимости.
↑ Например, фабрикант, проживающий с своим семейством 10 000 рублей, сам управляет своею фабрикою; по существующим ценам нельзя было бы нанять хорошего управляющего такою фабрикою дешевле, как на 3 000 рублей. Эти 3 000 рублей на суммы, проживаемой лично фабрикантом, составляют его производительное потребление, а остальные 7 000 составляют потребление непроизводительное. Воспользуемся этим примером также для того, чтобы снова выставить разницу между разговорным значением слова «капитал», значением, в каком оно не годится для науки (и не употребляется ни в подлиннике Милля, ни в нашем переводе), и между научным его значением, в каком оно исключительно употребляется у Милля, в подлиннике и в нашем переводе. Фабрикант приступает к ведению своей фабрики, имея 30 000 рублей: из этих денег он употребляет на покупку материалов и плату рабочим 20 000, а 10 000 проживает сам, управляя фабрикою, за что постороннему человеку он должен был бы платить 3 000. В разговорном языке все 30 000, составляющие его имущество, называются его капиталом. Но пс терминологии, принятой в науке, капитал его будет состоять только из 23 000 (20 000 на плату рабочим и покупку материалов и 3 000 за управление фабрикою); остальные 7 000, по понятию науки, идут на непроизводительное потребление и не составляют части капитала. Можно себе представить, какая путаница должна выходить, если мы смешаем эти разные вещи и будем применять ко всем 30 000, часть которых не составляет капитала, те выводы, какие делаются наукою только о 23 000, составляющих капитал.
↑ Вопрос так ясен, и мысль, доказываемая Миллем, так бесспорна, что изумительно казалось бы, как могли держаться противного мнения столь замечательные писатели, как Сисмонди и Мальтус. Но дело в том, что их мысль о пользе, будто бы получаемой бедняками от роскоши богатых, мысль совершенно нелепая, была только неловким способом объяснить факт, состоящий в частых остановках фабричного производства от недостатка заказов и в коммерческих кризисах. Они делали фальшивое заключение, когда полагали, что прекращение роскоши могло бы усилить обременительность таких явлений, которые собственно и производятся непропорциональным со средствами общества распределением рабочих сил между производством предметов первой необходимости и предметов роскоши, слишком большою тратою труда на предметы роскоши и на занятия совершенно непроизводительные. Этот предмет мы вполне можем изложить, только познакомившись с теориею ценности, стоимости и цены. Но теперь заметим одно обстоятельство: теорема, что каждое увеличение капитала выгодно или для производства или для благосостояния работников, справедлива относительно капитала в научном смысле слова, то есть относительно части продуктов, употребляемых на производство. Но выйдет самая вздорная путаница, если эту теорему отнести ко всякому вообще богатству, как делают французские экономисты, называющие капиталом всякую массу ценностей, из каких бы предметов ни состояла она и на что бы ни употреблялась; между тем, как есть обширные разряды ценностей, непригодные по своей натуре к обращению на производство, и чем больше сил употребляет общество на производство таких предметов, чем большую массу их получает, тем больше оскудевают его производительные силы. Например, положим, что в обществе, имеющем 100 человек работников, 90 были заняты производством хлеба, а 10 производством бронзы. Положим, что открыт новый, лучший способ производить бронзу, что она стала стоить вдвое меньшего труда, потому цена ее понизилась вдвое, и оттого сбыт ее увеличился втрое. Теперь, чтобы сделать втрое больше бронзы, при способе производства вдвое легчайшем, на это дело потребуется 15 работников вместо прежних 10, а на производство хлеба останется только 85 работников, ясно, что в обществе будет производиться хлеба меньше, чем прежде, и оно обеднеет. Можно сказать: «число населения может возрасти, так что восстановится прежняя пропорция землевладельцев к бронзовщикам». Но в отделе о ренте мы увидим, что положение общества не улучшается, а становится хуже, когда увеличение населения вызывается чем бы то ни было, кроме чрезмерного пространства невозделанной земли очень хорошего качества, или улучшений в земледелии. Здесь нет ни того, ни другого обстоятельства, потому положение общества станет еще хуже, если его население увеличится.
↑ В этих словах уже отразилось влияние того случайного воззрения, которое с очевидностью раскрывается последующими словами. Вместо того чтобы удерживать мысль на высоте общего анализа неизменной сущности дела, Милль уже подстанавливает, по забывчивости, анализ известной частной формы экономического устройства. Он говорит уже не вообще о человеке сберегающем, а только о таком человеке, у которого запас сбережений так велик, что он заставляет работать других вместо себя. Чтобы видеть ошибку, вошедшую от этой небрежности в определение процесса, которым потребляется капитал, мы представим следующий случай. Положим, что крестьянское семейство начинает ткать свое грубое сукно в тот самый день, когда снято руно с овцы, и потом начинает шить платье из сукна в тот же день, как выткано сукно, и наконец начинает носить платье в тот же самый день, как сшито оно. Отсрочки потребления нет, как мы видим, ни в одном из фазисов, проходимых продуктом, и продукт потребляется теми самыми людьми, которые сберегли его; но это руно, это сукно, это платье все-таки служит капиталом, то есть орудием производства, потому что оно дает средство заниматься вне избы земледельческими работами, которые по времени года невозможны без суконных онуч и других частей одежды, не заменяемых коротким полушубком мужика. Итак, надобно сказать, что по способу потребления продукт, служащий капиталом, от продукта, потребляемого не в характере капитала, отличается собственно только тем, что потребляется для усиления производства, а не тем, чтобы сберегался одним лицом, а потреблялся другим. Разница между лицом сберегающим и между лицом потребляющим не принадлежит сущности дела, а относится только к такой форме экономического устройства, при которой труд составляет принадлежность одних лиц, а капитал собственность других, уже не работающих руками. Итак, по сущности дела капитал есть та часть сбереженных продуктов, потребление которой нужно для успешности самого процесса труда. Например, если работнику в сырую погоду нужно выпить чарку водки, эта выпитая им чарка капитал (без нее он работал бы менее энергично, и продукта получилось бы меньше). Мы делаем это и многие другие подобные замечания не потому, чтобы сами по себе они имели большую важность; но необходимо нам показывать, хотя в некоторых случаях, как уклоняются писатели школы Смита от принципов и приемов собственной своей теории, смешивая по забывчивости сущность дела с его случайною формою. Мы пропускаем множество подобных уклонений без заметок, чтобы не слишком утомлять читателя, а если бы не боялись этого, то должны были бы делать таких поправок на текст Милля в десять раз больше, нежели делаем. Что же касается до других экономистов, то у каждого из них неточностей еще в десять раз больше, чем у Милля. Милля мы собственно и выбрали для перевода потому, что как ни много у него ошибок, но все-таки несравненно меньше, чем у всякого другого писателя школы Смита. Впоследствии мы приведем по одной или по две страницы из некоторых других нынешних экономистов³⁹, наиболее знаменитых у нас, чтобы читатель видел, какую путаницу говорят они.
↑ Вероятно, не бесполезно будет обратить внимание на разные обстоятельства, до известной степени уменьшающие убыток, наносимый общественному богатству расточительностью частных людей, или дающие более или менее значительное уровновешение ему в виде последствий самого убытка. Одно из этих обстоятельств то, что мот в сущности не успевает употреблять все, что расточает. Его обыкновенная беспечность в расходе бывает причиною, что его обманывают и обкрадывают со всех сторон; а из этих обкрадывающих людей многие имеют экономные привычки. Большие суммы постоянно накопляются поверенными, управителями и даже домашними служителями богатых расточительных людей. Кроме того, расточительные люди дороже бережливых платят за все свои покупки (от этого и происходит расположение купцов к ним). Таким образом они в действительности не могут получить в свои руки и уничтожить такое количество богатства, которое бы равнялось расточаемому ими состоянию: они потребляют в сущности гораздо меньше, чем расходуют, и значительная часть их состояния не потребляется, а просто переходит к другим, которые, может быть, сберегут часть перешедшего к ним. Во-вторых, надобно заметить, что расточительность одних может приводить других к вынужденной экономности. Предположим, что капризом мота, капризом, которого нельзя было предвидеть вперед, произведен внезапный запрос на какой-нибудь предмет роскоши. По непредвиденности этого запроса не заготовлено лишнего запаса против прежнего. Цена поднимается; она может подняться настолько, что превзойдет средства или желание некоторых прежних потребителей; они, может быть, откажутся от своего прежнего наслаждения и таким образом сберегут сумму, которую тратили на него. Если они не откажутся от него, а будут продолжать тратить на этот товар столько же, как прежде, тогда торговцы этим предметом получают за прежнее количество товара сумму, увеличившуюся всем тем количеством, которое заплатил мот; таким образом сумма, теряемая мотом, фактически переходит к ним, и, может быть, они присоединят ее к своему капиталу, а его излишнее личное потребление составляется из уменьшений в потреблении других покупателей, которые за прежнюю сумму получили меньше прежнего количество товаров. Кроме того, где-нибудь процесс мотовства должен отражаться в обратном характере, потому что мот должен в чем-нибудь уменьшить свои покупки для уравновешивания увеличенных своих расходов на известный предмет. Быть может, он вынул из обращения суммы, употреблявшиеся на содержание производительного труда: в таком случае торговцы продовольствием и орудиями производства имеют оставшимися на своих руках непроданные товары, или получили за прежнее их количество сумму меньшую прежней; а такие свои утраты в доходах или в капитале промышленные люди вообще (за исключением тех случаев, когда утраты чрезмерны) вознаграждают увеличением расчетливости и отказами себе в удовольствиях. Таким образом капитал общества в результате, может быть, остался не уменьшенным, и мот вел свою расточительность не насчет постоянных средств других людей, а насчет их мимолетних удовольствий и удобств. Но все-таки его расточительность производилась насчет других, потому что во всяком случае общество беднеет на сумму, расточаемую одним, если другие не приводятся этим к сокращению своих растрат. Есть еще другие, не столь очевидные пути, которыми расточительность одних может порождать свое вознаграждение увеличением сбережения у других; но эти случаи можно будет рассмотреть нам только в том отделе четвертой книги, который будет говорить о принципе предела в накоплении капитала. — Прим. авт.
↑ Таким образом, главное условие для продолжения и возрастания изобильности страны продуктами состоит в том, чтобы трудящаяся часть ее населения сохранила энергию в труде. Мимолетные бедствия, каковы бывают обыкновенно бедствия, наносимые природою (наводнения, землетрясения, даже более сильные потери от засухи или излишних дождей, вредящих жатве), не имеют силы повредить энергии труда. Из бедствий, наносимых людям людьми, то, которое наносится чужими людьми, война, при нынешнем состоянии цивилизованных стран также редко имеет продолжительность, нужную для изменения привычек и нравов населения, страна которого опустошается ею; потому обыкновенно страна эта, сохранив прежнюю энергию труда, скоро оправляется от военного опустошения. Но и недолгая война выносится страною без заметного ослабления энергии труда только тогда, если внутренние благоприятные труду условия уже прочно основали в населении высокую степень этой энергичности; когда же труд до войны был вял, не настойчив, не энергичен, кратковременное военное бедствие может надолго понизить его силу, и страна долго не оправится от нескольких месяцев войны. Так например, Смоленская губерния, по точному исследованию г. Я. Соловьева, до сих пор не вполне оправилась от разорения 1812 года, — более 40 лет прошло с той поры до эпохи, к которой относится исследование г. Соловьева, а страна все еще оставалась беднее, чем была в 1811 году⁴². Если же военное опустошение имеет характер долгого постоянного грабежа, оно действует очень сильно. Так Тридцатилетняя война слишком на столетие разрушила прежнее благосостояние Германии: народ одичал от постоянного грабежа, которому подвергался, отвык от нравов, дававших успешность его труду, и только во второй половине XVIII столетия следы этого гибельного влияния стали исчезать. Но характер постоянства в особенности принадлежит невыгодным обстоятельствам внутренней жизни самого населения, тем бедствиям, которые наносятся не чужими, а своими людьми. От своей внутренней обстановки сотни, иногда тысячи лет труд лишается энергии. Исследование этого предмета относится к той части политической экономии, которая говорит о влиянии общественных учреждений на производство.
↑ То есть, опять предполагая то условие, важность которого заставила нас сделать предыдущее замечание, — предполагая, что нравы и привычки трудящейся части населения не успели повредиться от лишений. Размер этого повреждения может быть велик или мал, смотря по состоянию, какого прежде успела достичь прочная привычка к энергии труда; если она сильна, повреждение может быть не столь громадным, чтобы резать глаз поверхностного наблюдателя; но оно в большей или меньшей степени непременно следует за лишением. Это факт математический, не подлежащий сомнению в теории; а на практике нужно только внимательно исследовать положение дел" чтобы открыть его существование. Война и всякий другой большой государственный непроизводительный расход портит энергию производительного труда, нанося порчу привычкам трудящихся. Это было замечено и в Англии во время войн с французскою республикою и первою империею. Работники оказались менее прежнего успешны в работе, потому что развилось в них апатическое буйство, перемежающееся с леностью. Не говорим уже о том, что во время ослабления производительного труда земля остается несколько запущенною, то есть несколько портится, выделка инструментов и машин для промышленных производств ослабевает, а прежние инструменты и машины сильнее обыкновенного портятся, оставаясь без поправки, да и материалов для промышленности изготовляется меньше, чем обыкновенно. Таким образом на следующий год общество имеет рабочие силы хуже прежних, орудия производства (землю, инструменты, машины, промышленные постройки) в количестве меньшем и в качестве худшем прежнего, материалы тоже; потому производство на следующий год никак не может иметь того размера, какой имело бы без непроизводительного чрезвычайного расхода. Теорема о неизбежности этого результата имеет математическую достоверность.
↑ То есть сущность дела состоит в переходе известной суммы от известных классов в казну; если сумма берется посредством займа, она в сущности берется с рабочего класса, но составляется тем, что фабриканты, хозяева землевладельческих заведений и т. д. не выплачивают своим рабочим того, что платили прежде; итак, эта сумма идет от рабочих не в казну, куда ей следует идти, а в руки капиталистов. У капиталистов казна берет ее уже под формою займа, стало быть, проценты идут просто посредникам, которым собственно и не принадлежала взятая в займы сумма.
↑ Хорошо, что Милль отсылает читателя в IV книге за подробным рассмотрением дела: это дает и нам возможность отложить подробный разбор его до другого места, а иначе пришлось бы здесь, где и без того уже много примечаний, делать еще очень длинное примечание: потому что ограничения применимости принципа Чомерса, приводимые Миллем, основаны на взгляде или одностороннем, или вовсе не доходящем до сущности дела. Теперь довольно будет нам высказать самым кратким образом основания, почему нельзя принять возражений, будто бы ослабляющих силу соображений Чомерса. Бедные страны, говорит Милль, берут заем из иностранного капитала, который не пошел бы в них иначе, как на гарантию их" правительства, то есть в форме государственного займа. Говорить это значит останавливаться на половине исследования. Факт бедности не есть основной факт: он следствие других фактов, из которых главный — чрезмерность непроизводительного расхода и главным образом непроизводительного правительственного расхода. Заем на непроизводительное потребление только увеличивает этот расход, то есть только увеличивает бедность страны, хотя бы брался и из иностранного капитала. Хотя бы он пришел из-за границы, он все-таки гибелен для домашнего капитала. Заем в богатых странах, продолжает Милль делается не из капитала, а из новых сбережений, которые пошли бы искать занятия за границей. Но если бы за границей они нашли себе производительное занятие в какой-нибудь заграничной стране, они увеличили бы богатство этой страны, увеличили бы силу ее обмениваться своими продуктами с нациею, из которой вышел капитал, и обогатили бы ату нацию развитием ее заграничной торговли. Если вместо выгодного заграничного употребления нация дала своим накоплениям убыточное внутреннее употребление, она все-таки проиграла. Итак, все равно, дома или за границей делается заем для непроизводительного потребления, все равно, дома ли остались бы, или пошли бы за границу суммы, взятые этим займом, и все равно, на какое бы назначение ни пошли они без этого займа, он ослабляет капитал страны на всю свою величину, составляет для страны столь же быстрое и столь же большое пожертвование, какое составилось бы взятием этой суммы посредством налога, и все равно ко всем этим случаям все соображения Чомерса прилагаются с такою же силою, как прилагаются к основному случаю, ко взятию займа из капитала, обращенного на производство в самой стране. Но есть еще другое соображение, которое не выставлено у Милля и которое безусловным образом делает путь займа несравненно разорительнейшим для нации, чем путь прямого требования нужной суммы посредством налога. Эта причина заключается в том, что налог прямо и очевидно показывает стране величину пожертвования, делаемого ею на непроизводительный расход, а заем прячет истину, обольщает страну видимою легкостью пожертвования хотя в сущности делает его еще тяжеле, и таким образом заводит обольщающуюся страну по пути разорительных растрат гораздо дальше, нежели решилась бы она идти с налогом Крымская война стоила французскому правительству, 1 721 миллион франков. Эта сумма была растрачена менее, чем в два года. Это сумма всех богатств, находящихся в целых двух департаментах средней величины. Если бы перед войною французское правительство и французская нация явно понимали, что каждый год войны равносилен для них потере целого департамента, вероятно, они не так легко решились бы на войну. Но под формою займа они, сами для себя незаметно, истребили эти 1 721 миллион, уничтожили два департамента⁴⁶.
↑ Правильнее было бы сказать: теперь два капитала, а прежде расходуемая покупателем сумма, обратившаяся теперь в капитал, не служила капиталом, будучи обращаема на непроизводительное потребление. Все дело именно в том и состоит, что масса ценностей, не служившая прежде капиталом, обращается теперь в капитал.
↑ Вообще надобно только понять ясным образом основание всякой теоремы, чтобы самому уже видеть, каким ограничениям подлежит она. Есть случай, в котором запрос на товары может создавать занятие для труда: это бывает, когда работник уже и без того имеет пропитание, но время у него не все занято пропитывающим делом. Работа, делаемая в часы досуга людьми, получающими средства из другого источника, может (как мы уже замечали) быть предпринимаема, не отвлекая от других дел никакого капитала, кроме той (часто ничтожной) суммы, какая нужна на расход для покупки материалов и инструментов. К этому случаю основания нашей теоремы не относятся, потому не относится к нему и самая теорема. Занятие такого рода может порождаться возникновением требования на товар, не лишая труда соответствующей суммы занятия ни в каком другом деле. Но даже и в этом случае требование действует на труд не иначе, как только через посредство существующего капитала: оно только дает капиталу побуждение приводить в действие большее количество труда, чем прежде. — Прим. авт.
↑ Вот Милль уже подстановляет понятие денег вместо понятия продуктов и материалов производства. Если мы не забудем, что дело собственно состоит не в деньгах, а во всех разнообразных вещах, нужных для производства и только покупаемых на деньги, то мы не скажем, что, «возобновив оборотную часть капитала, надобно тратить ее на покупку материалов и на выдачу рабочей платы». Ведь капитал в сущности вовсе не деньги, а материалы, инструменты, здания и другие вещи, нужные для производства; пока у нас в руках только еще звонкая монета, у нас еще нет капитала в научном и единственном точном смысле слова. Мы должны сказать: «возобновив оборотный капитал, надобно вновь постоянно расходовать его переработкою в продукт одной его половины и раздачею другой половины работникам». Это замечание относится только к форме выражения, но неточность выражения показывает сбивчивость самых понятий или по крайней мере невнимательность к охранению их в ясности. Если угодно, можно сказать, что все ошибки школы Смита происходят от этой смутности понятий: но мы увидим, к какой неудовлетворительности ведут эти ошибки в теории распределения.
↑ Разница этих улучшений от тех, которые производятся не в самой почве, а в способах возделывания, изложена ниже, кн. I, глава 12, § 3. — Прим. авт.
↑ Читатель видит, как далека неискаженная теория Смита даже в нынешнем своем положении от поклонения тому воззрению, которое известно под именем системы laissez faire, laissez passer⁵⁰, от безусловного принятия принципа о невмешательстве законодательной власти в экономические дела. Полное развитие неискаженных понятий об этом вопросе по смитовской теории составляет последнюю (V) книгу трактата Милля. До той поры он касается отношений правительства к экономической деятельности почти всегда только мимоходом (впрочем, и в четырех первых книгах довольно большие исследования этой задачи представляются у него по некоторым частным предметам, например, по ренте, по принадлежности земли самим землепашцам и по наследству). Следуя в своих дополнениях порядку его изложения, мы также оставим до V книги развитие принимаемых нами понятий об экономической функции законодательства. Здесь заметим только, что по неискаженной теории Смита общими принципами для разрешения вопросов этого отдела науки принимаются та же самая основная идея и тот же самый основной прием, какие служат общими принципами всей экономической науки, да и вообще всех тех нравственных наук, которые говорят о предметах, доступных измерению: основная идея — благосостояние общества или человечества или человека, а основной прием — счет и мера.
↑ Просим читателя сравнить с этим слова Гаспарена, приведенные нами в примечании на стр. 18. Он говорит, что Франция может кормить по крайней мере 260 миллионов населения. Кстати, заметим здесь опечатку в этом примечании: на 4-й строке снизу: вместо 116 человек надобно читать 1,160 человек; впрочем, это ясно по цифрам, рядом с которыми выставлено это число.
↑ До сих пор даже приблизительно неизвестно, сколько торфа уже изготовлено природою и сколько его может изготовлять она ежегодно вновь, без нашего труда. Далеко не во всех странах даже цивилизованной части света сделаны хотя скудные изыскания о количестве находящегося в них каменного угля. Но вот некоторые цифры о количестве его только в двух странах-- в Великобритании и Северо-Американских Штатах. Великобританские пласты имеют приблизительно до 190 000 000 000 тонн каменного угля. Ныне Великобритания добывает по 70 миллионов тонн в год⁵⁵. Положим какое угодно быстрое возрастание добывания, положим какой угодно огромный процент на растрату при самом добывании, — все-таки читатель может видеть, что одних британских каменноугольных пластов было бы достаточно для паровых машин и для всех промышленных надобностей целой Европы на многие сотни лет. Но великобританские пласты решительно ничтожны перед североамериканскими, которые вмещают в себе количество каменного угля в 20 раз большее. Для любопытных приведем цифру этого запаса: она считается не менее, как в 4 биллиона тонн (4 000 000 000 000) или в 250 биллионов (250 000 000 000 000) пудов. На сколько столетий может достать этого запаса? Цифры взяты нами из Edinburgh Review, 1860, январь. Coal Fields of North America and Great Britain, стр. 88 и 89. Конечно, мы приводим эти колоссальные числа не для того, чтобы читатель испытал над ними свою силу и исчислении биллионов, непостижимых уму по своей колоссальности. Они понадобятся нам со временем, как фактическая опора против пустых фраз о несоразмерности населения со средствами к продовольствию⁵⁶.
↑ Конечно, брильянтов или жемчугу не могло бы, вероятно, добываться в десять раз больше, чем теперь, как бы ни увеличился запрос на них. Зато для человеческого благосостояния нет ровно никакой надобности в этом; напротив при нынешнем положении человеческих средств к удовлетворению нужд была бы существенная польза оттого, когда бы уменьшилось добывание этих продуктов или материалов.
↑ Полагая только 6 000, а не 6 666, как приходилось бы по точной пропорции, мы следуем в этом случае принципам Мальтуса и Рикардо, доказывающих, что масса земледельческих продуктов возрастает не так быстро, лак масса рабочих сил, обращенных на земледелие; при изложении теории Мальтуса и Рикардо мы увидим, однако, что влияние этого принципа уравновешивается, а иногда и перевешивается влиянием других последствий, соединенных с увеличением населения, и что если 120 работников производили 5 000 четвертей, то 160 работников должны произвести не 6 000 четвертей и даже не 6 666, а 7 000 или 8 000 четвертей. Но теперь мы еще не имеем права принимать такого последствия, не изложив его оснований.
↑ Мы полагаем 3 000, а не 2 500 четвертей, опять следуя принципу Мальтуса и Рикардо.
↑ Все эти показания развитого и опытного фабриканта заслуживают большого внимания, как и многие другие ответы на подобные вопросы, данные другими свидетелями и напечатанные вместе с ответом Эшера. — Прим. авт.
↑ Вот факты, которые человеку, поверхностно рассуждающему по рутинным убеждениям, покажутся свидетельствующими о коренной разнице в природном характере разных наций, но при внимательнейшем разборе оказываются свидетельствующими напротив, что в известном народе известные качества развиваются собственно только от обстоятельств его жизни и разница между людьми разных наций почти исключительно, если не совершенно исключительно зависит от различия форм, которые получила жизнь по историческим обстоятельствам. Возьмем для разбора два крайние примера различных качеств, представляемые Эшером: с одной стороны, итальянца, который живо понимает все, быстро приспособляется ко всему, но не имеет специальной подготовки ни к чему, а с другой стороны, англичанина, который лучше всех других работников исполняет свою очень узкую специальность, но за пределами этой специальности не понимает и не умеет делать ничего. Надобно ли приписывать такую чрезвычайную разницу самой природе этих двух людей? Сам Эшер упоминает обстоятельство, совершенно постороннее врожденным качествам и достаточное для объяснения всей разницы. Английский работник получил специальное воспитание, исключительно подготовившее его к отличному исполнению его специального занятия. Какая же тут природа, в чем же тут органическая особенность, если он исполняет свое специальное дело лучше итальянца? Воспитайте таким же образом итальянца, и он будет исполнять это дело также лучше других итальянцев, не подготовленных к тому специально. Но это специальное воспитание, полученное англичанином, имело характер самой узкой ограниченности, рутинности, машинальности; оно убило в нем самостоятельность соображения, оно отучило его от внимания ко всему остальному, кроме его узкой специальности; натурально он оказывается лишенным сообразительности во всех занятиях, кроме своего специального дела. Итальянец, напротив того, ничему не научился искусственным воспитанием, зато и не был умственно подавлен машинальной дрессировкой. С самого детства он был предоставлен на произвол судьбы, на собственную сообразительность в своей работе. Разница между ним и англичанином не разница народностей, а просто разница степеней экономического развития в двух странах: в одной стране еще не водворилось дробное разделение труда, делящее работников как будто на касты по мелким специальностям работ; в другой стране это разделение труда уже введено. Франция занимает в этом отношении средину между Англией и Италией; французский работник сообразно тому занял средину между итальянским и английским. В Германии по историческим обстоятельствам издавна развилось над народною жизнью господство формалистики, потому немецкий работник, умственная живость которого убивается формалистикою, приближается к английскому своею тупостью в сравнении с итальянцем; но он не имеет такого высокого достоинства в специальной работе, потому что разделение труда еще не охватило массу в Германии так сильно, как в Англии; зато общее образование простонародья в Германии лучше, чем в Англии, оттого немецкий работник кажется умнее английского. Нельзя оставить без замечания и слов Милля, что голова кружится у английских работников, когда они начинают мечтать о равенстве, и что они становятся наглыми, когда перестают быть раболепными. Так говорили еще римские патриции о плебеях, а прежде того греческие эвпатриды о демотах, а после того английские лендлорды о самих английских фабрикантах.
↑ С открытого листа. — Ред.
↑ «В астрономических наблюдениях чувства астронома делаются от привычки так остры, что он может измерять промежутки времени до десятой части секунды, и устанавливать свои инструменты по делениям, которых 5 000 помещается на одном дюйме. То же самое и в самых невысоких ручных производствах. Ребенок, насаживающий головку на булавку, несколько часов сряду повторяет по нескольку сот раз в каждую минуту эту операцию, требующую сложного ряда мускульных движений. Недавно в одной из манчестерских газет мы прочли, что особенный род пряжи, который называется gimp, сначала делавшийся за три шиллинга фунт, теперь делается за один пенс, и эта дешевизна произошла не от введения новых машин, как обыкновенно, а только от увеличения ловкости работников». Edinburgh Review, январь 1849. стр. 81. — Прим. авт.
↑ «В Северном департаменте говорит Пасси, ферма, имеющая 20 гектаров, иногда продает в год на 1 000 франков телят, молока, яиц и птицы; за вычетом издержек это составляет прибавку от 15 до 20 франков чистого дохода на гектар». Systèmes de culture, стр. 114. — Прим. авт.
↑ В период между цензами 1851 и 1856 годов увеличение числа жителей в одном Париже было больше, чем увеличение всего числа жителей во Франции. Почти во всех других городах число жителей также возросло в эти годы. — Прим. авт.
↑ Это сочинение служит одним из очень нередких примеров того, что успех книги гораздо больше зависит от случая, чем от ее достоинства. Если бы трактат Ре явился во время, благоприятное успеху, он был бы найден вполне заслуживающим большого успеха. Автор (шотландец, поселившийся в Соединенных Штатах) соединяет с обширными знаниями оригинальность мыслей, замечательную способность делать общие философские выводы, способ изложения и разъяснения, придающий идеям всю ту цену, какую они имеют, и даже несколько большую цену, чем какую они имеют (это иногда увлекало, как мне кажется, и мысль самого автора). Главный недостаток книги — антагонизм, в который ставит себя автор к Адаму Смиту, в духе любви к спору, часто встречающейся в людях, имеющих новые мысли о старых предметах. Я называю это недостатком (хотя считаю многие из возражений Ре справедливыми и некоторые очень проницательными), потому что на самом деле различие в мыслях Адама Смита и Ре гораздо меньше, чем можно бы предполагать по резким замечаниям самого Ре. Ошибки, открываемые им у его великого предшественника, ограничиваются преимущественно тем, что Адам Смит, по человеческой слабости, высказывал свои посылки слишком безусловно, так что иногда говорит в них гораздо больше, чем нужно ему для доказательства выводов. — Прим. авт.
↑ То есть не восемь, а семь, как видно из самой таблицы, прямо следующей за этими словами.
↑ При ежегодном возрастании в 3 % через 25 лет 10 000 человек населения возрастают до 20 938 человек; для того, чтобы число населения удвоивалось в 25 лет, нужно принять ежегодную величину возрастания только 2,81138…%.
↑ 1000,849,.. в 25-й степени дает 1021,443,..
↑ При этом предположении основание счета ясно: оно дается числом лет, остающихся до конца периода способности делаться матерью. Женщине в 16 лет остается до этого срока 24 года, а женщине в 37 лет только 3 года, то есть в 8 раз меньше; иначе сказать, 100 женщин по 16 лет будут иметь в 8 раз больше детей, чем сколько родится у 100 женщин по достижении 37 лет.
↑ По известному свойству геометрической прогрессии, имеющей знаменателем 2, последний член ее больше суммы всех прочих членов. Этот последний член — количество лиц, еще не достигших числа лет, соответствующего цифре лет периода удвоения.

[1] В нашем издании все подстрочные примечания отмечены звездочкой. При этом — подстрочные примечания Милля помечены: Прим. Милля или Прим. автора; редакционные примечания помечены; — Ред. Остальные подстрочные примечания, обозначенные звездочками, принадлежат Чернышевскому. — Ред.

[2] Например, у английского капиталиста, живущего в Лондоне, есть на 200 000 фунтов 5%-ных австрийских облигаций; он получает по ним 10 000 фунтов процентов от австрийского правительства. Эти 10 000 собраны не с англичан, а с австрийцев, потому их получение английским капиталистом не уменьшает доходов никакого другого англичанина; итак эти 10 000 фунтов составляют чистую прибавку к общей сумме доходов, существующей в Англии. Эти 10 000 — часть богатства Англии. Но они взяты из доходов жителей Австрийской империи, потому должны быть вычитаемы из богатства Австрийской империи.

[3] По-английски это выражение, instruments, в применении к богатству так же странно для обыкновенной речи, как выражение «орудия», которым оно переведено у нас. Вместо этого довольно странного выражения «орудия», instruments, можно было бы употребить слово «средство», means_t которое менее шокировало бы непривычный слух. Богатство есть то, что служит средством.

[4] Слова «в каком угодно количестве», in the quantity desircd, важные потому, что есть вещи, которые в известном количестве получаются без тРУДа" и не имели бы меновой ценности, если бы не требовалось их больше этого количества; но когда требуется йх больше того количества, какое дается от природы даром, добавочное количество должно уже быть производимо трудом, и тогда вещь получает меновую ценность. Например, в степях, где на одну лошадь кочевого племени приходится десятки десятин и лошади умеют зимою выбивать траву копытом из-под снега, довольно корму производится природою даром; но когда население становится гуще с переходом к земледелию и на каждую лошадь приходится уже гораздо меньше земли, человеку становится нужен труд, чтобы увеличивать количество корма для лошадей или по крайней мере собирать запасы его; тогда сено получает меновую ценность.

[5] Трудно сказать, хотя приблизительным образом, какое пространство земли на каждого человека нужно для добывания пищи племенам, живущим исключительно охотою. Гаспарен (Cours d’Agriculture, том V, стр. 231)⁶ говорит: «Дичь обильна на равнинах Северной Америки, а между тем они имели не более одного жителя на 99 квадратных километров» (около 87 квадр. верст, или 9 000 десятин). Это явное преувеличение, но оно может служить все-таки указанием на чрезвычайную разницу между пространствами, нужными для племени дикарей и для племени, перешедшего в кочевое состояние. По Гаспарену (там же, стр. 231 и след.), номадное племя нуждается в 1 ²/₃ гектара (1 ¹/₂ десятины) земли на душу; при таком состоянии Франция могла бы иметь 19 200 000 жителей. При трехпольном хозяйстве достаточно 78 десятин на продовольствие 100 человек населения. Считая во Франции только 23 миллиона гектаров хлебных полей, Гаспарен находит, что исключительно трехпольное хозяйство могло бы кормить во Франции 32 700 000 жителей. Но при всяком улучшении в системе возделывания земли, количество пищи, доставляемой известным пространством, колоссально возрастает. Даже при нынешнем развитии земледельческого искусства есть такие севообороты, которые дают продуктов в 10 и больше раз против трехпольного хозяйства. Гаспарен вычисляет сбор, получаемый от следующего четырехлетнего севооборота: 1) картофель, 2) пшеница, 3) клевер или вика, 4) пшеница. Он находит, что 100 гектаров нивы при такой системе хозяйства дают пищу для 931 человека (то есть 100 десятин для 1 160 человек); полагая, что только 28 миллионов гектаров, то есть только половина земли во Франции, была бы удобна для такого севооборота, Франция, по вычислению Гаспарена, могла бы кормить с таким хозяйством 260 миллионов человек.

[6] Замечания к этой и следующим двум главам будут помещены вместе, в конце третьей главы.

[7] Критик, разбиравший эту книгу в Edinburgh Review (за октябрь 1848 года), иначе определяет различие между материалами и орудиями. Он предлагает называть материалами «все те вещи, которые, потерпев перемену, требуемую производством, составляют предмет обмена», а орудиями или инструментами «вещи, которые употребляются для произведения этой перемены, но сами не становятся частью результата, поступающего в обмен». По таким определениям, топливо, сожигаемое на фабрике, надобно было бы считать не материалом, а орудием. Это употребление терминов более предлагаемого мною согласовалось бы с первоначальным физическим, значением слова материал; но подразделение, на котором оно основано, неважно для политической экономии. — Примеч. авт.

[8] Милль нарушает строгую точность терминологии, — надобно было сказать не «предметы», а «материя, составляющая предметы». Предметы мы создаем. Предметом называется часть материи, принявшая известную форму и качества. Труд, давая железу пропитаться кислородом, превращает железо в сталь. Сталь особенный предмет. Этот предмет самою природою не создается; он создается только трудом. Но материя, составляющая сталь, не создается трудом; он не может произвести ни одного атома железа или кислорода. Но и тут опять: материя, составляющая железо, атомы этого предмета не производятся трудом; они только извлекаются из железной руды; а железо все-таки особенный предмет, различный от железной руды (например, от магнита). Железо как железо, как особенный предмет, не существует в природе; оно создается трудом. Мы не можем создавать атомы материи или элементы ее (простые химические тела); но мы создаем их комбинации; каждая из этих комбинаций есть особенный предмет; каждое определенное количество каждой комбинации или каждого элемента, получившее особенную фигуру, прочно сохраняющуюся и оказывающую такие действия, каких то же вещество не имеет в других фигурах, также есть особенный предмет, например, плуг, заступ, вилы, вилка — разные предметы, производимые трудом из железа. Конечно, и тут дело только в форме выражения. Точно так же мы и разрушаем предметы, а не разрушаем только материю их.

[9] Опять та же неточность. Сами предметы могут быть потребляемы, самые частицы материи потребляются (хотя не истребляются, между тем как предметы даже истребляются). Пища потребляется организмом, всасывается в его состав, так что вместо двух предметов, куска хлеба и организма, получается один предмет, организм, с несколько увеличившимся количеством сначала одной из своих частей, крови, потом других частей, мускулов, костей и т. д. Скажут: это увеличение уравновешивается потерею частиц через их выделение; но ведь выделяется вовсе не то, что принимается, не хлеб, а уже испарина и т. д. Притом потребление пищи составом организма превышает ее выделение во все время, пока организм растет. Это и предыдущее замечание показывают, как опасно пользоваться трудами французских экономистов школы Смита: даже такой сильный в логике, такой точный ум, как ум Милля, тотчас же впал в неточность, лишь только вздумал воспользоваться мыслью лучшего из этих экономистов Сэ.

[10] Нет, эти выражения неправильны: мы производим и потребляем не только полезности, а самые предметы, и надобно сказать, что производить полезность мы можем не иначе, как производя предмет, потреблять ее на иначе, как только потребляя предмет. Весь эпизод, на который мы делали эти замечания, возник из фальшивого понятия о качествах материи, как о чем-то различном от материи, о чем-то самобытном, как будто о каких-то эфирных предметах (невесомых жидкостях), сидящих в том грубо материальном предмете, который можно класть на весы. Разные качества материи — это та же самая материя, рассматриваемая с разных точек зрения по соприкосновению с другими частями материи. Точные выражения таковы: мы производим предмет для того" чтобы воспользоваться известными качествами его, составляющими его полезность для нас; потребляя предмет, мы пользуемся этими качествами или полезностью его.

[11] Essays on some unsettîed question of political economy. Этюд III «о словах производительный и непроизводительный» — Прим. авт.

[12] Конечно, не «вероятно», а «наверное» надобно исключить. Если работник подарит жене или дочери серебряные серьги, купленные за полтинник или за день труда, это удовольствие наверное столько оживит и ободрит его, что он на долгое время становится энергичнее и усерднее к работе, и производительность его труда наверное увеличится многими рублями от этого потраченного На удовольствие полтинника.

[13] Мы берем понятие о функции мускулов, движении, за понятие, равносильное понятию физического труда, состоящего исключительно в движении. Движение, составляющее труд, отличается от других родов мускульного движения, как, например, от игры, гигиенического моциона и т. д., только тем, что совершается по внушению расчета о своей полезности для материального благосостояния. Нет надобности говорить, что взрослый и рассудительный человек, отдает этому расчету преимущество над всеми другими личными своими побуждениями, и потому скучным и глупым кажется ему всякое движение, производимое не по расчету о материальном благосостоянии. Политическая экономия признает личный интерес сильнейшим или даже единственным важным двигателем человеческой жизни- Чем более важное место мы приписываем ему, тем полнее охватывает труд всякую мускульную деятельность.

[14] Страницы здесь и ниже обозначены по настоящему тому. — Ред.

[15] Мы увидим чрезвычайную важность различия между понятием о капитале, как только той части накопленных продуктов труда, которая имеет своим назначением производительное употребление, и понятием о капитале, как о всей сумме накопленных продуктов без всякого разбора в назначении, какое имеют эти продукты. Мы увидим, что только первое понятие, принимаемое Миллем, соответствует надобностям научной классификации, а второе, по небрежности допущенное большею частью континентальных экономистов, ведет к бесчисленным запутанностям и несообразностям. Эта раздвоенность понятий, спутывающая большинство и специалистов и публики, происходит как и с термином „богатство“ оттого, что наука, сообразно своим надобностям, придала слову капитал значение не то, какое принадлежит ему в разговорной речи. Многие ученые, забывая о важности более тесного определения, данного наукой, вовлекались в ошибку, придавая по-временам тому же самому термину в своих исследованиях широкое разговорное значение, несоответствующее научной надобности. От этой забывчивости не всегда бывают свободны и английские экономисты. Но у континентальных экономистов сбивчивость увеличивается тем, что английский язык, литература которого служит коренным источником для изучения смитовской теории, имеет кроме слова „капитал“, the capital, еще несколько слов, которые иностранец легко смешивает с ним; из них особенно сильным поводом к сбивчивости было слово the stock, которое в разговорной речи переводится на французский, немецкий или русский язык чаще всего также словом „капитал“³⁸. Можно вообразить себе, какая путаница должна произойти когда, во-первых, смешиваются два разные значения английского слова the capital, научное и разговорное, и в прибавок само это слово в обоих значениях спутывается в уме французского, немецкого или русского ученика англичан с словом the stock, которое употребляется английскими экономистами без всякого точного определения, потому что не служит у них научным термином и сохраняет все разнообразные оттенки разговорного своего значения. Чтобы избежать этой путаницы, мы употребляем слово „капитал“ исключительно только там, где оно стоит и в английском подлиннике, а слово the stock переводим словом „запас“ или выражениями „масса продуктов“, „масса ценностей“ и т. п., но никогда не заменяем его словом „капитал“. У Милля, надобно отдать ему справедливость, слово the capital постоянно принимается исключительно в своем научном смысле: он никогда не забывает, что если наука раз дала известному слову точный смысл научного термина, то уже постоянно должна сохранять за ним этот смысл. Несоблюдением этого требования научной терминологии большинство нынешних французских экономистов сильно повредило развитию науки в своей стране.

[16] Словом „мастеровые“ мы переводим здесь и постоянно будем переводить английское выражение skilled labourer s в противоположность другому разряду рабочих unskilled labourers, которых мы будем называть в нашем переводе „чернорабочими“. Различие между этими двумя разрядами по экономическим отношениям очень важно во всех странах, но только у англичан вошла в обычай терминология, неизменно соответствующая ему. Тот и другой разряд существуют почти в каждой отрасли производства. Например, в строительном производстве каменщики, плотники, кровельщики и т. п. — skilled labourers, мастеровые, а землекопы, носильщики и т. п. unskilhd labourers — чернорабочие. В типографском деле мастеровые по английской терминологии — наборщики и машинисты, а чернорабочие вертят машины, носят шрифт и т. д. Во всех странах и во всех производствах чернорабочие получают меньше платы, чем мастеровые; но чернорабочие все-таки остаются живы, стало быть, весь излишек платы мастеровых над платою чернорабочих идет уже не собственно на поддержание жизни, а в вознаграждение за искусство их в своем мастерстве.

[17] Положим, что на содержание раба в здоровом виде нужно было бы его владельцу расходовать 1 рубль в неделю. Положим, что процесс производства продолжается целый год (как, например, в земледелии). Положим, что хозяину предприятия нужны 10 мастеровых и что он платит им по 3 рубля в неделю. Если бы эти мастеровые довольствовались до окончания производства получением платы, необходимой для поддержания жизни, хозяину на уплату им нужно было бы иметь в запасе только по 52 рубля на человека, всего 520 рублей. Но он выдает по 3 рубля, стало быть, годичная затрата его на плату каждому работнику составляет 156 рублей, а на всех работников 1 560 рублей. Излишек второй суммы над первою, то есть 1 040 рублей, составляет затрату капитала, превышающую размер необходимости.

[18] Например, фабрикант, проживающий с своим семейством 10 000 рублей, сам управляет своею фабрикою; по существующим ценам нельзя было бы нанять хорошего управляющего такою фабрикою дешевле, как на 3 000 рублей. Эти 3 000 рублей на суммы, проживаемой лично фабрикантом, составляют его производительное потребление, а остальные 7 000 составляют потребление непроизводительное. Воспользуемся этим примером также для того, чтобы снова выставить разницу между разговорным значением слова «капитал», значением, в каком оно не годится для науки (и не употребляется ни в подлиннике Милля, ни в нашем переводе), и между научным его значением, в каком оно исключительно употребляется у Милля, в подлиннике и в нашем переводе. Фабрикант приступает к ведению своей фабрики, имея 30 000 рублей: из этих денег он употребляет на покупку материалов и плату рабочим 20 000, а 10 000 проживает сам, управляя фабрикою, за что постороннему человеку он должен был бы платить 3 000. В разговорном языке все 30 000, составляющие его имущество, называются его капиталом. Но пс терминологии, принятой в науке, капитал его будет состоять только из 23 000 (20 000 на плату рабочим и покупку материалов и 3 000 за управление фабрикою); остальные 7 000, по понятию науки, идут на непроизводительное потребление и не составляют части капитала. Можно себе представить, какая путаница должна выходить, если мы смешаем эти разные вещи и будем применять ко всем 30 000, часть которых не составляет капитала, те выводы, какие делаются наукою только о 23 000, составляющих капитал.

[19] Вопрос так ясен, и мысль, доказываемая Миллем, так бесспорна, что изумительно казалось бы, как могли держаться противного мнения столь замечательные писатели, как Сисмонди и Мальтус. Но дело в том, что их мысль о пользе, будто бы получаемой бедняками от роскоши богатых, мысль совершенно нелепая, была только неловким способом объяснить факт, состоящий в частых остановках фабричного производства от недостатка заказов и в коммерческих кризисах. Они делали фальшивое заключение, когда полагали, что прекращение роскоши могло бы усилить обременительность таких явлений, которые собственно и производятся непропорциональным со средствами общества распределением рабочих сил между производством предметов первой необходимости и предметов роскоши, слишком большою тратою труда на предметы роскоши и на занятия совершенно непроизводительные. Этот предмет мы вполне можем изложить, только познакомившись с теориею ценности, стоимости и цены. Но теперь заметим одно обстоятельство: теорема, что каждое увеличение капитала выгодно или для производства или для благосостояния работников, справедлива относительно капитала в научном смысле слова, то есть относительно части продуктов, употребляемых на производство. Но выйдет самая вздорная путаница, если эту теорему отнести ко всякому вообще богатству, как делают французские экономисты, называющие капиталом всякую массу ценностей, из каких бы предметов ни состояла она и на что бы ни употреблялась; между тем, как есть обширные разряды ценностей, непригодные по своей натуре к обращению на производство, и чем больше сил употребляет общество на производство таких предметов, чем большую массу их получает, тем больше оскудевают его производительные силы. Например, положим, что в обществе, имеющем 100 человек работников, 90 были заняты производством хлеба, а 10 производством бронзы. Положим, что открыт новый, лучший способ производить бронзу, что она стала стоить вдвое меньшего труда, потому цена ее понизилась вдвое, и оттого сбыт ее увеличился втрое. Теперь, чтобы сделать втрое больше бронзы, при способе производства вдвое легчайшем, на это дело потребуется 15 работников вместо прежних 10, а на производство хлеба останется только 85 работников, ясно, что в обществе будет производиться хлеба меньше, чем прежде, и оно обеднеет. Можно сказать: «число населения может возрасти, так что восстановится прежняя пропорция землевладельцев к бронзовщикам». Но в отделе о ренте мы увидим, что положение общества не улучшается, а становится хуже, когда увеличение населения вызывается чем бы то ни было, кроме чрезмерного пространства невозделанной земли очень хорошего качества, или улучшений в земледелии. Здесь нет ни того, ни другого обстоятельства, потому положение общества станет еще хуже, если его население увеличится.

[20] В этих словах уже отразилось влияние того случайного воззрения, которое с очевидностью раскрывается последующими словами. Вместо того чтобы удерживать мысль на высоте общего анализа неизменной сущности дела, Милль уже подстанавливает, по забывчивости, анализ известной частной формы экономического устройства. Он говорит уже не вообще о человеке сберегающем, а только о таком человеке, у которого запас сбережений так велик, что он заставляет работать других вместо себя. Чтобы видеть ошибку, вошедшую от этой небрежности в определение процесса, которым потребляется капитал, мы представим следующий случай. Положим, что крестьянское семейство начинает ткать свое грубое сукно в тот самый день, когда снято руно с овцы, и потом начинает шить платье из сукна в тот же день, как выткано сукно, и наконец начинает носить платье в тот же самый день, как сшито оно. Отсрочки потребления нет, как мы видим, ни в одном из фазисов, проходимых продуктом, и продукт потребляется теми самыми людьми, которые сберегли его; но это руно, это сукно, это платье все-таки служит капиталом, то есть орудием производства, потому что оно дает средство заниматься вне избы земледельческими работами, которые по времени года невозможны без суконных онуч и других частей одежды, не заменяемых коротким полушубком мужика. Итак, надобно сказать, что по способу потребления продукт, служащий капиталом, от продукта, потребляемого не в характере капитала, отличается собственно только тем, что потребляется для усиления производства, а не тем, чтобы сберегался одним лицом, а потреблялся другим. Разница между лицом сберегающим и между лицом потребляющим не принадлежит сущности дела, а относится только к такой форме экономического устройства, при которой труд составляет принадлежность одних лиц, а капитал собственность других, уже не работающих руками. Итак, по сущности дела капитал есть та часть сбереженных продуктов, потребление которой нужно для успешности самого процесса труда. Например, если работнику в сырую погоду нужно выпить чарку водки, эта выпитая им чарка капитал (без нее он работал бы менее энергично, и продукта получилось бы меньше). Мы делаем это и многие другие подобные замечания не потому, чтобы сами по себе они имели большую важность; но необходимо нам показывать, хотя в некоторых случаях, как уклоняются писатели школы Смита от принципов и приемов собственной своей теории, смешивая по забывчивости сущность дела с его случайною формою. Мы пропускаем множество подобных уклонений без заметок, чтобы не слишком утомлять читателя, а если бы не боялись этого, то должны были бы делать таких поправок на текст Милля в десять раз больше, нежели делаем. Что же касается до других экономистов, то у каждого из них неточностей еще в десять раз больше, чем у Милля. Милля мы собственно и выбрали для перевода потому, что как ни много у него ошибок, но все-таки несравненно меньше, чем у всякого другого писателя школы Смита. Впоследствии мы приведем по одной или по две страницы из некоторых других нынешних экономистов³⁹, наиболее знаменитых у нас, чтобы читатель видел, какую путаницу говорят они.

[21] Вероятно, не бесполезно будет обратить внимание на разные обстоятельства, до известной степени уменьшающие убыток, наносимый общественному богатству расточительностью частных людей, или дающие более или менее значительное уровновешение ему в виде последствий самого убытка. Одно из этих обстоятельств то, что мот в сущности не успевает употреблять все, что расточает. Его обыкновенная беспечность в расходе бывает причиною, что его обманывают и обкрадывают со всех сторон; а из этих обкрадывающих людей многие имеют экономные привычки. Большие суммы постоянно накопляются поверенными, управителями и даже домашними служителями богатых расточительных людей. Кроме того, расточительные люди дороже бережливых платят за все свои покупки (от этого и происходит расположение купцов к ним). Таким образом они в действительности не могут получить в свои руки и уничтожить такое количество богатства, которое бы равнялось расточаемому ими состоянию: они потребляют в сущности гораздо меньше, чем расходуют, и значительная часть их состояния не потребляется, а просто переходит к другим, которые, может быть, сберегут часть перешедшего к ним. Во-вторых, надобно заметить, что расточительность одних может приводить других к вынужденной экономности. Предположим, что капризом мота, капризом, которого нельзя было предвидеть вперед, произведен внезапный запрос на какой-нибудь предмет роскоши. По непредвиденности этого запроса не заготовлено лишнего запаса против прежнего. Цена поднимается; она может подняться настолько, что превзойдет средства или желание некоторых прежних потребителей; они, может быть, откажутся от своего прежнего наслаждения и таким образом сберегут сумму, которую тратили на него. Если они не откажутся от него, а будут продолжать тратить на этот товар столько же, как прежде, тогда торговцы этим предметом получают за прежнее количество товара сумму, увеличившуюся всем тем количеством, которое заплатил мот; таким образом сумма, теряемая мотом, фактически переходит к ним, и, может быть, они присоединят ее к своему капиталу, а его излишнее личное потребление составляется из уменьшений в потреблении других покупателей, которые за прежнюю сумму получили меньше прежнего количество товаров. Кроме того, где-нибудь процесс мотовства должен отражаться в обратном характере, потому что мот должен в чем-нибудь уменьшить свои покупки для уравновешивания увеличенных своих расходов на известный предмет. Быть может, он вынул из обращения суммы, употреблявшиеся на содержание производительного труда: в таком случае торговцы продовольствием и орудиями производства имеют оставшимися на своих руках непроданные товары, или получили за прежнее их количество сумму меньшую прежней; а такие свои утраты в доходах или в капитале промышленные люди вообще (за исключением тех случаев, когда утраты чрезмерны) вознаграждают увеличением расчетливости и отказами себе в удовольствиях. Таким образом капитал общества в результате, может быть, остался не уменьшенным, и мот вел свою расточительность не насчет постоянных средств других людей, а насчет их мимолетних удовольствий и удобств. Но все-таки его расточительность производилась насчет других, потому что во всяком случае общество беднеет на сумму, расточаемую одним, если другие не приводятся этим к сокращению своих растрат. Есть еще другие, не столь очевидные пути, которыми расточительность одних может порождать свое вознаграждение увеличением сбережения у других; но эти случаи можно будет рассмотреть нам только в том отделе четвертой книги, который будет говорить о принципе предела в накоплении капитала. — Прим. авт.

[22] Таким образом, главное условие для продолжения и возрастания изобильности страны продуктами состоит в том, чтобы трудящаяся часть ее населения сохранила энергию в труде. Мимолетные бедствия, каковы бывают обыкновенно бедствия, наносимые природою (наводнения, землетрясения, даже более сильные потери от засухи или излишних дождей, вредящих жатве), не имеют силы повредить энергии труда. Из бедствий, наносимых людям людьми, то, которое наносится чужими людьми, война, при нынешнем состоянии цивилизованных стран также редко имеет продолжительность, нужную для изменения привычек и нравов населения, страна которого опустошается ею; потому обыкновенно страна эта, сохранив прежнюю энергию труда, скоро оправляется от военного опустошения. Но и недолгая война выносится страною без заметного ослабления энергии труда только тогда, если внутренние благоприятные труду условия уже прочно основали в населении высокую степень этой энергичности; когда же труд до войны был вял, не настойчив, не энергичен, кратковременное военное бедствие может надолго понизить его силу, и страна долго не оправится от нескольких месяцев войны. Так например, Смоленская губерния, по точному исследованию г. Я. Соловьева, до сих пор не вполне оправилась от разорения 1812 года, — более 40 лет прошло с той поры до эпохи, к которой относится исследование г. Соловьева, а страна все еще оставалась беднее, чем была в 1811 году⁴². Если же военное опустошение имеет характер долгого постоянного грабежа, оно действует очень сильно. Так Тридцатилетняя война слишком на столетие разрушила прежнее благосостояние Германии: народ одичал от постоянного грабежа, которому подвергался, отвык от нравов, дававших успешность его труду, и только во второй половине XVIII столетия следы этого гибельного влияния стали исчезать. Но характер постоянства в особенности принадлежит невыгодным обстоятельствам внутренней жизни самого населения, тем бедствиям, которые наносятся не чужими, а своими людьми. От своей внутренней обстановки сотни, иногда тысячи лет труд лишается энергии. Исследование этого предмета относится к той части политической экономии, которая говорит о влиянии общественных учреждений на производство.

[23] То есть, опять предполагая то условие, важность которого заставила нас сделать предыдущее замечание, — предполагая, что нравы и привычки трудящейся части населения не успели повредиться от лишений. Размер этого повреждения может быть велик или мал, смотря по состоянию, какого прежде успела достичь прочная привычка к энергии труда; если она сильна, повреждение может быть не столь громадным, чтобы резать глаз поверхностного наблюдателя; но оно в большей или меньшей степени непременно следует за лишением. Это факт математический, не подлежащий сомнению в теории; а на практике нужно только внимательно исследовать положение дел" чтобы открыть его существование. Война и всякий другой большой государственный непроизводительный расход портит энергию производительного труда, нанося порчу привычкам трудящихся. Это было замечено и в Англии во время войн с французскою республикою и первою империею. Работники оказались менее прежнего успешны в работе, потому что развилось в них апатическое буйство, перемежающееся с леностью. Не говорим уже о том, что во время ослабления производительного труда земля остается несколько запущенною, то есть несколько портится, выделка инструментов и машин для промышленных производств ослабевает, а прежние инструменты и машины сильнее обыкновенного портятся, оставаясь без поправки, да и материалов для промышленности изготовляется меньше, чем обыкновенно. Таким образом на следующий год общество имеет рабочие силы хуже прежних, орудия производства (землю, инструменты, машины, промышленные постройки) в количестве меньшем и в качестве худшем прежнего, материалы тоже; потому производство на следующий год никак не может иметь того размера, какой имело бы без непроизводительного чрезвычайного расхода. Теорема о неизбежности этого результата имеет математическую достоверность.

[24] То есть сущность дела состоит в переходе известной суммы от известных классов в казну; если сумма берется посредством займа, она в сущности берется с рабочего класса, но составляется тем, что фабриканты, хозяева землевладельческих заведений и т. д. не выплачивают своим рабочим того, что платили прежде; итак, эта сумма идет от рабочих не в казну, куда ей следует идти, а в руки капиталистов. У капиталистов казна берет ее уже под формою займа, стало быть, проценты идут просто посредникам, которым собственно и не принадлежала взятая в займы сумма.

[25] Хорошо, что Милль отсылает читателя в IV книге за подробным рассмотрением дела: это дает и нам возможность отложить подробный разбор его до другого места, а иначе пришлось бы здесь, где и без того уже много примечаний, делать еще очень длинное примечание: потому что ограничения применимости принципа Чомерса, приводимые Миллем, основаны на взгляде или одностороннем, или вовсе не доходящем до сущности дела. Теперь довольно будет нам высказать самым кратким образом основания, почему нельзя принять возражений, будто бы ослабляющих силу соображений Чомерса. Бедные страны, говорит Милль, берут заем из иностранного капитала, который не пошел бы в них иначе, как на гарантию их" правительства, то есть в форме государственного займа. Говорить это значит останавливаться на половине исследования. Факт бедности не есть основной факт: он следствие других фактов, из которых главный — чрезмерность непроизводительного расхода и главным образом непроизводительного правительственного расхода. Заем на непроизводительное потребление только увеличивает этот расход, то есть только увеличивает бедность страны, хотя бы брался и из иностранного капитала. Хотя бы он пришел из-за границы, он все-таки гибелен для домашнего капитала. Заем в богатых странах, продолжает Милль делается не из капитала, а из новых сбережений, которые пошли бы искать занятия за границей. Но если бы за границей они нашли себе производительное занятие в какой-нибудь заграничной стране, они увеличили бы богатство этой страны, увеличили бы силу ее обмениваться своими продуктами с нациею, из которой вышел капитал, и обогатили бы ату нацию развитием ее заграничной торговли. Если вместо выгодного заграничного употребления нация дала своим накоплениям убыточное внутреннее употребление, она все-таки проиграла. Итак, все равно, дома или за границей делается заем для непроизводительного потребления, все равно, дома ли остались бы, или пошли бы за границу суммы, взятые этим займом, и все равно, на какое бы назначение ни пошли они без этого займа, он ослабляет капитал страны на всю свою величину, составляет для страны столь же быстрое и столь же большое пожертвование, какое составилось бы взятием этой суммы посредством налога, и все равно ко всем этим случаям все соображения Чомерса прилагаются с такою же силою, как прилагаются к основному случаю, ко взятию займа из капитала, обращенного на производство в самой стране. Но есть еще другое соображение, которое не выставлено у Милля и которое безусловным образом делает путь займа несравненно разорительнейшим для нации, чем путь прямого требования нужной суммы посредством налога. Эта причина заключается в том, что налог прямо и очевидно показывает стране величину пожертвования, делаемого ею на непроизводительный расход, а заем прячет истину, обольщает страну видимою легкостью пожертвования хотя в сущности делает его еще тяжеле, и таким образом заводит обольщающуюся страну по пути разорительных растрат гораздо дальше, нежели решилась бы она идти с налогом Крымская война стоила французскому правительству, 1 721 миллион франков. Эта сумма была растрачена менее, чем в два года. Это сумма всех богатств, находящихся в целых двух департаментах средней величины. Если бы перед войною французское правительство и французская нация явно понимали, что каждый год войны равносилен для них потере целого департамента, вероятно, они не так легко решились бы на войну. Но под формою займа они, сами для себя незаметно, истребили эти 1 721 миллион, уничтожили два департамента⁴⁶.

[26] Правильнее было бы сказать: теперь два капитала, а прежде расходуемая покупателем сумма, обратившаяся теперь в капитал, не служила капиталом, будучи обращаема на непроизводительное потребление. Все дело именно в том и состоит, что масса ценностей, не служившая прежде капиталом, обращается теперь в капитал.

[27] Вообще надобно только понять ясным образом основание всякой теоремы, чтобы самому уже видеть, каким ограничениям подлежит она. Есть случай, в котором запрос на товары может создавать занятие для труда: это бывает, когда работник уже и без того имеет пропитание, но время у него не все занято пропитывающим делом. Работа, делаемая в часы досуга людьми, получающими средства из другого источника, может (как мы уже замечали) быть предпринимаема, не отвлекая от других дел никакого капитала, кроме той (часто ничтожной) суммы, какая нужна на расход для покупки материалов и инструментов. К этому случаю основания нашей теоремы не относятся, потому не относится к нему и самая теорема. Занятие такого рода может порождаться возникновением требования на товар, не лишая труда соответствующей суммы занятия ни в каком другом деле. Но даже и в этом случае требование действует на труд не иначе, как только через посредство существующего капитала: оно только дает капиталу побуждение приводить в действие большее количество труда, чем прежде. — Прим. авт.

[28] Вот Милль уже подстановляет понятие денег вместо понятия продуктов и материалов производства. Если мы не забудем, что дело собственно состоит не в деньгах, а во всех разнообразных вещах, нужных для производства и только покупаемых на деньги, то мы не скажем, что, «возобновив оборотную часть капитала, надобно тратить ее на покупку материалов и на выдачу рабочей платы». Ведь капитал в сущности вовсе не деньги, а материалы, инструменты, здания и другие вещи, нужные для производства; пока у нас в руках только еще звонкая монета, у нас еще нет капитала в научном и единственном точном смысле слова. Мы должны сказать: «возобновив оборотный капитал, надобно вновь постоянно расходовать его переработкою в продукт одной его половины и раздачею другой половины работникам». Это замечание относится только к форме выражения, но неточность выражения показывает сбивчивость самых понятий или по крайней мере невнимательность к охранению их в ясности. Если угодно, можно сказать, что все ошибки школы Смита происходят от этой смутности понятий: но мы увидим, к какой неудовлетворительности ведут эти ошибки в теории распределения.

[29] Разница этих улучшений от тех, которые производятся не в самой почве, а в способах возделывания, изложена ниже, кн. I, глава 12, § 3. — Прим. авт.

[30] Читатель видит, как далека неискаженная теория Смита даже в нынешнем своем положении от поклонения тому воззрению, которое известно под именем системы laissez faire, laissez passer⁵⁰, от безусловного принятия принципа о невмешательстве законодательной власти в экономические дела. Полное развитие неискаженных понятий об этом вопросе по смитовской теории составляет последнюю (V) книгу трактата Милля. До той поры он касается отношений правительства к экономической деятельности почти всегда только мимоходом (впрочем, и в четырех первых книгах довольно большие исследования этой задачи представляются у него по некоторым частным предметам, например, по ренте, по принадлежности земли самим землепашцам и по наследству). Следуя в своих дополнениях порядку его изложения, мы также оставим до V книги развитие принимаемых нами понятий об экономической функции законодательства. Здесь заметим только, что по неискаженной теории Смита общими принципами для разрешения вопросов этого отдела науки принимаются та же самая основная идея и тот же самый основной прием, какие служат общими принципами всей экономической науки, да и вообще всех тех нравственных наук, которые говорят о предметах, доступных измерению: основная идея — благосостояние общества или человечества или человека, а основной прием — счет и мера.

[31] Просим читателя сравнить с этим слова Гаспарена, приведенные нами в примечании на стр. 18. Он говорит, что Франция может кормить по крайней мере 260 миллионов населения. Кстати, заметим здесь опечатку в этом примечании: на 4-й строке снизу: вместо 116 человек надобно читать 1,160 человек; впрочем, это ясно по цифрам, рядом с которыми выставлено это число.

[32] До сих пор даже приблизительно неизвестно, сколько торфа уже изготовлено природою и сколько его может изготовлять она ежегодно вновь, без нашего труда. Далеко не во всех странах даже цивилизованной части света сделаны хотя скудные изыскания о количестве находящегося в них каменного угля. Но вот некоторые цифры о количестве его только в двух странах-- в Великобритании и Северо-Американских Штатах. Великобританские пласты имеют приблизительно до 190 000 000 000 тонн каменного угля. Ныне Великобритания добывает по 70 миллионов тонн в год⁵⁵. Положим какое угодно быстрое возрастание добывания, положим какой угодно огромный процент на растрату при самом добывании, — все-таки читатель может видеть, что одних британских каменноугольных пластов было бы достаточно для паровых машин и для всех промышленных надобностей целой Европы на многие сотни лет. Но великобританские пласты решительно ничтожны перед североамериканскими, которые вмещают в себе количество каменного угля в 20 раз большее. Для любопытных приведем цифру этого запаса: она считается не менее, как в 4 биллиона тонн (4 000 000 000 000) или в 250 биллионов (250 000 000 000 000) пудов. На сколько столетий может достать этого запаса? Цифры взяты нами из Edinburgh Review, 1860, январь. Coal Fields of North America and Great Britain, стр. 88 и 89. Конечно, мы приводим эти колоссальные числа не для того, чтобы читатель испытал над ними свою силу и исчислении биллионов, непостижимых уму по своей колоссальности. Они понадобятся нам со временем, как фактическая опора против пустых фраз о несоразмерности населения со средствами к продовольствию⁵⁶.

[33] Конечно, брильянтов или жемчугу не могло бы, вероятно, добываться в десять раз больше, чем теперь, как бы ни увеличился запрос на них. Зато для человеческого благосостояния нет ровно никакой надобности в этом; напротив при нынешнем положении человеческих средств к удовлетворению нужд была бы существенная польза оттого, когда бы уменьшилось добывание этих продуктов или материалов.

[34] Полагая только 6 000, а не 6 666, как приходилось бы по точной пропорции, мы следуем в этом случае принципам Мальтуса и Рикардо, доказывающих, что масса земледельческих продуктов возрастает не так быстро, лак масса рабочих сил, обращенных на земледелие; при изложении теории Мальтуса и Рикардо мы увидим, однако, что влияние этого принципа уравновешивается, а иногда и перевешивается влиянием других последствий, соединенных с увеличением населения, и что если 120 работников производили 5 000 четвертей, то 160 работников должны произвести не 6 000 четвертей и даже не 6 666, а 7 000 или 8 000 четвертей. Но теперь мы еще не имеем права принимать такого последствия, не изложив его оснований.

[35] Мы полагаем 3 000, а не 2 500 четвертей, опять следуя принципу Мальтуса и Рикардо.

[36] Все эти показания развитого и опытного фабриканта заслуживают большого внимания, как и многие другие ответы на подобные вопросы, данные другими свидетелями и напечатанные вместе с ответом Эшера. — Прим. авт.

[37] Вот факты, которые человеку, поверхностно рассуждающему по рутинным убеждениям, покажутся свидетельствующими о коренной разнице в природном характере разных наций, но при внимательнейшем разборе оказываются свидетельствующими напротив, что в известном народе известные качества развиваются собственно только от обстоятельств его жизни и разница между людьми разных наций почти исключительно, если не совершенно исключительно зависит от различия форм, которые получила жизнь по историческим обстоятельствам. Возьмем для разбора два крайние примера различных качеств, представляемые Эшером: с одной стороны, итальянца, который живо понимает все, быстро приспособляется ко всему, но не имеет специальной подготовки ни к чему, а с другой стороны, англичанина, который лучше всех других работников исполняет свою очень узкую специальность, но за пределами этой специальности не понимает и не умеет делать ничего. Надобно ли приписывать такую чрезвычайную разницу самой природе этих двух людей? Сам Эшер упоминает обстоятельство, совершенно постороннее врожденным качествам и достаточное для объяснения всей разницы. Английский работник получил специальное воспитание, исключительно подготовившее его к отличному исполнению его специального занятия. Какая же тут природа, в чем же тут органическая особенность, если он исполняет свое специальное дело лучше итальянца? Воспитайте таким же образом итальянца, и он будет исполнять это дело также лучше других итальянцев, не подготовленных к тому специально. Но это специальное воспитание, полученное англичанином, имело характер самой узкой ограниченности, рутинности, машинальности; оно убило в нем самостоятельность соображения, оно отучило его от внимания ко всему остальному, кроме его узкой специальности; натурально он оказывается лишенным сообразительности во всех занятиях, кроме своего специального дела. Итальянец, напротив того, ничему не научился искусственным воспитанием, зато и не был умственно подавлен машинальной дрессировкой. С самого детства он был предоставлен на произвол судьбы, на собственную сообразительность в своей работе. Разница между ним и англичанином не разница народностей, а просто разница степеней экономического развития в двух странах: в одной стране еще не водворилось дробное разделение труда, делящее работников как будто на касты по мелким специальностям работ; в другой стране это разделение труда уже введено. Франция занимает в этом отношении средину между Англией и Италией; французский работник сообразно тому занял средину между итальянским и английским. В Германии по историческим обстоятельствам издавна развилось над народною жизнью господство формалистики, потому немецкий работник, умственная живость которого убивается формалистикою, приближается к английскому своею тупостью в сравнении с итальянцем; но он не имеет такого высокого достоинства в специальной работе, потому что разделение труда еще не охватило массу в Германии так сильно, как в Англии; зато общее образование простонародья в Германии лучше, чем в Англии, оттого немецкий работник кажется умнее английского. Нельзя оставить без замечания и слов Милля, что голова кружится у английских работников, когда они начинают мечтать о равенстве, и что они становятся наглыми, когда перестают быть раболепными. Так говорили еще римские патриции о плебеях, а прежде того греческие эвпатриды о демотах, а после того английские лендлорды о самих английских фабрикантах.

[38] С открытого листа. — Ред.

[39] «В астрономических наблюдениях чувства астронома делаются от привычки так остры, что он может измерять промежутки времени до десятой части секунды, и устанавливать свои инструменты по делениям, которых 5 000 помещается на одном дюйме. То же самое и в самых невысоких ручных производствах. Ребенок, насаживающий головку на булавку, несколько часов сряду повторяет по нескольку сот раз в каждую минуту эту операцию, требующую сложного ряда мускульных движений. Недавно в одной из манчестерских газет мы прочли, что особенный род пряжи, который называется gimp, сначала делавшийся за три шиллинга фунт, теперь делается за один пенс, и эта дешевизна произошла не от введения новых машин, как обыкновенно, а только от увеличения ловкости работников». Edinburgh Review, январь 1849. стр. 81. — Прим. авт.

[40] «В Северном департаменте говорит Пасси, ферма, имеющая 20 гектаров, иногда продает в год на 1 000 франков телят, молока, яиц и птицы; за вычетом издержек это составляет прибавку от 15 до 20 франков чистого дохода на гектар». Systèmes de culture, стр. 114. — Прим. авт.

[41] В период между цензами 1851 и 1856 годов увеличение числа жителей в одном Париже было больше, чем увеличение всего числа жителей во Франции. Почти во всех других городах число жителей также возросло в эти годы. — Прим. авт.

[42] Это сочинение служит одним из очень нередких примеров того, что успех книги гораздо больше зависит от случая, чем от ее достоинства. Если бы трактат Ре явился во время, благоприятное успеху, он был бы найден вполне заслуживающим большого успеха. Автор (шотландец, поселившийся в Соединенных Штатах) соединяет с обширными знаниями оригинальность мыслей, замечательную способность делать общие философские выводы, способ изложения и разъяснения, придающий идеям всю ту цену, какую они имеют, и даже несколько большую цену, чем какую они имеют (это иногда увлекало, как мне кажется, и мысль самого автора). Главный недостаток книги — антагонизм, в который ставит себя автор к Адаму Смиту, в духе любви к спору, часто встречающейся в людях, имеющих новые мысли о старых предметах. Я называю это недостатком (хотя считаю многие из возражений Ре справедливыми и некоторые очень проницательными), потому что на самом деле различие в мыслях Адама Смита и Ре гораздо меньше, чем можно бы предполагать по резким замечаниям самого Ре. Ошибки, открываемые им у его великого предшественника, ограничиваются преимущественно тем, что Адам Смит, по человеческой слабости, высказывал свои посылки слишком безусловно, так что иногда говорит в них гораздо больше, чем нужно ему для доказательства выводов. — Прим. авт.

[43] То есть не восемь, а семь, как видно из самой таблицы, прямо следующей за этими словами.

[44] При ежегодном возрастании в 3 % через 25 лет 10 000 человек населения возрастают до 20 938 человек; для того, чтобы число населения удвоивалось в 25 лет, нужно принять ежегодную величину возрастания только 2,81138…%.

[45] 1000,849,.. в 25-й степени дает 1021,443,..

[46] При этом предположении основание счета ясно: оно дается числом лет, остающихся до конца периода способности делаться матерью. Женщине в 16 лет остается до этого срока 24 года, а женщине в 37 лет только 3 года, то есть в 8 раз меньше; иначе сказать, 100 женщин по 16 лет будут иметь в 8 раз больше детей, чем сколько родится у 100 женщин по достижении 37 лет.

[47] По известному свойству геометрической прогрессии, имеющей знаменателем 2, последний член ее больше суммы всех прочих членов. Этот последний член — количество лиц, еще не достигших числа лет, соответствующего цифре лет периода удвоения.

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]

[7]

[8]

[9]

[10]

[11]

[12]

[13]

[14]

[15]

[16]

[17]

[18]

[19]

[20]

[21]

[22]

[23]

[24]

[25]

[26]

[27]

[28]

[29]

[30]

[31]

[32]

[33]

[34]

[35]

[36]

[37]

[38]

[39]

[40]

[41]

[42]

[43]

[44]

[45]

[46]

[47]

Основания политической экономии. Книга 1 (Милль)

ОСНОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ1

СОДЕРЖАНИЕ

ОСНОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ

КНИГА I

ПРОИЗВОДСТВО

Глава III

Непроизводительный труд

I

Гипотетический метод исследования

II

Выгодное и убыточное для общества производство и потребление

III

О неприятности труда

IV

Обзор отдела о труде

Глава IV

Капитал

Глава V

Основные теоремы относительно капитала

Глава VI

Оборотный и основной капитал

Понятие капитала

ТРУД И КАПИТАЛ КАК ЭЛЕМЕНТЫ ПРОИЗВОДСТВА

Общий вывод из предыдущего отдела

45

225

270

315

УСЛОВИЯ УСПЕШНОСТИ ТРУДА

Глава VII

Условия производительности элементов производства

Глава VIII

Сотрудничество или сочетание труда

Глава IX

Производство в большом и производство в малом размере

Глава X

Закон возрастания труда*

Глава XI

Закон возрастания капитала

Глава XII

Закон возрастания продукта от земли

Глава XIII

Последствия предыдущих законов

РАЗЪЯСНЕНИЕ СМЫСЛА МАЛЬТУСОВОЙ ТЕОРИИ

I

История мальтусовой теоремы

II

Величина элементов мальтусовой теоремы

25

50

75

100

125

150

175

1

2

4

8

16

32

64

14

18

15

14

12

III

Закон возрастания земледельческого продукта

1

2

4

8

16

32

1

2

3

4

ОСНОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ¹