Нина Петровская
правитьОсень
правитьВ те дни я был молод, ещё верил в любовь, и глаза мои, такие тусклые теперь, горели, как огни. Жизнь казалась прекрасной и заманчивой, как сказка, и каждый вечер в тёмном парке меня ждала красивая, влюблённая женщина.
Встретившись, мы, бледные от волненья, молча прижимались друг к другу и, притихшие, нежные, шли по аллее, где пахло скошенной травой и сладко благоухали липы…
Потом мы целовались, и высокие деревья в бешеной пляске кружились перед глазами, и синее ласковое небо заволакивалось туманом, в котором плыли и тонули блестящие огненные точки. И всё это мы называли любовью, и казалось, что она бесконечна.
Так шло лето.
Но скоро липы отцвели, и на широких лужайках стояли уже серые копны сена.
По вечерам парк хмурился и на жёлтый песок, тихо кружась, падали мёртвые листья. В цветниках запестрели последние цветы, и их яркие краски точно говорили, что они берут от жизни последние минуты с лихорадочной страстью существ, обречённых на скорую гибель.
Настали серые дождливые дни и туманные, сырые вечера.
Печальное небо целый день висело над парком, а вечером белый туман поднимался над прудом и, бесформенный, бледный, как привидение, медленно полз, цепляясь за кусты.
А мы всё ещё встречались, но какая-то мучительная, беспокойная тоска прокрадывалась мне в душу.
Прижимая к груди её руку, я тревожно смотрел в глубину мрачных деревьев, и мне казалось, что там вспыхнут сейчас зелёные огни, и по парку, спугивая сонных птиц, раздастся чей-то дерзкий, нечеловеческий хохот. Моё настроенье передавалось ей, но мы молчали, потому что звуки наших сдавленных голосов в эти минуты были страшнее молчанья.
Чтобы прогнать этот неопределённый, давящий страх, мы целовались страстно, безумно, как прежде, а ночь всё чернела, и деревья зловеще шептались над нашими головами.
Этот шёпот спугивал страсть. Отрывая от себя её губы, я слушал его, и мне начинало казаться, что, угрюмо шевеля тёмными ветвями, они вспоминают об улетевших годах, о тайнах, которые навеки умерли под их зелёным сводом, и о людях, которые когда-то, как мы, ходили здесь, опьянённые, с затуманенными страстью глазами, а потом забыли, разлюбили и ушли неизвестно куда.
Мне становилось страшно, точно присутствие какой-то неизбежной печали дышало над душой. Тогда мы торопливо уходили из темноты и облегчённо вздыхали, когда выходили на голые мокрые лужайки, где висело серое небо, в котором не было пугающих тайн. Порой мной овладевала странная усталость, только она ещё не понимала этого и по-прежнему хотела ласк, любви и поцелуев.
Один раз в чёрную августовскую ночь, незадолго до назначенного свиданья, когда я, тоскливо и бесцельно прислушиваясь к тиканью часов, сидел один в пустой неуютной комнате, пошёл дождь. Крупные капли злобно и часто колотили в железную крышу, а в окна сурово и бесстрастно смотрела тёмная холодная ночь.
Но я всё-таки знал, что она придёт, и оттого, что я знал это наверно, мне делалось скучно и большое стенное зеркало не отражало, как прежде, счастливого лица с яркими, как огонь, глазами.
Когда часовая стрелка подошла к одиннадцати, я всё-таки пошёл. Усталый, точно больной, я шёл, с трудом передвигая ноги, а кругом расплылись большие тёмные лужи и уныло шумели частые капли дождя.
Мы встретились и молча сели на мокрую скамейку, и казалось мне, что не было ни лета, ни солнца, ни серебряных нежных ночей, ни любви, а всегда и над душой, и над парком висела непроглядная, безнадёжная тьма.
— Ты любишь меня? — спрашивала она.
Я улыбался безжизненной улыбкой и целовал её холодными губами, и сам был такой же холодный и пустой, как мои бездушные поцелуи.
Как две тени, мы побрели по мокрым дорожкам, увязая в рыхлом песке, и на повороте, где кончались деревья и смутно рисовался цветник, вздрогнув от неожиданности, столкнулись с какой-то человеческой фигурой.
Я нагнулся и заглянул ей в лицо. Маленькая, сгорбленная, в мокрых лохмотьях она стояла перед нами, протягивая сморщенную руку, и невнятный голос точно шёл не из беззубого старческого рта, а доносился откуда-то издалека вместе с шумом дождя и унылым шелестом листьев.
— Подайте милостинку ради Христа, подайте на пропитание убогой старушке, добрые люди, — дребезжал этот голос вместе с жалобой ветра.
И вместо того, чтобы дать ей, я в безотчётном ужасе заглядывал в темнеющие впадины её глаз, и мне чудилось, что это тёмный дух ночи, смерти и разрушения явился из тьмы и воплотил в живом страшном образе то, что незримо ещё витало в моей душе.
Я отдал ей всё, что было со мной. В холодной руке слабо звякнули монеты, и чёрная уродливая тень заковыляла по аллее, пока не потонула в дождливой мгле ночи.
Полный необъяснимого страха, я всё смотрел ей вслед, а усталая, бледная женщина в промокшем платье с гневной тоской говорила мне жгучие ядовитые слова, от которых тяжёлая неподвижность, как кошмар, сковывала душу.
— Скажи мне правду, ты разлюбил меня? — молила она, и острые ногти впивались в мои вялые пальцы.
И я сказал ей правду.
И правда эта была такая же злая и беспощадная, как осень, которая с жестоким упоеньем искажала красоту парка и рвала с цветов последние яркие лепестки.
— Я не люблю тебя больше, — шептал я, — твои поцелуи лгут, как лжёшь вся ты. Разве то, что мы пережили здесь, обновило душу и окрылило её надеждой? Разве согрели сердце твои поцелуи? О, тогда бы я не был таким безжизненным, усталым и холодным, точно кто выпил из меня всю кровь. Разве между нами была та близость, та широкая человеческая близость, которая так нужна для жизни, и можешь ли ты, — ты, знающая только страсть, понять ужас души, от которой в первый раз оторвалась вера?
Умом я понимал свою жестокость, но в груди у меня было пусто и тихо, как будто ветер, который с яростью гнал по аллее жёлтые мёртвые листья, унёс оттуда и ласку, и нежность, и тепло, и там стало так же мрачно и бесприютно, как в оголённых цветниках, где в смертельном ужасе дрожали последние яркие цветы.
— Уйди, — просил я её, — твоё время прошло, не заставляй меня лгать, потому что я чувствую уже, как жалость тонкой паутиной опутывает сердце.
Она ушла……
Она ушла без слов, как умеют уходить смертельно оскорблённые женщины. Светлое пятно долго колебалось между деревьями, пока не слилось с мутным просветом аллей.
Я цепенел от страшного холода, а чей-то голос шептал мне: «Иди за ней, верни её, жизнь не отдаёт пережитого, лови прощальную улыбку лета, впереди холодно и темно». И я бросился за нею, но чьи-то ледяные, мёртвые пальцы сдавили сердце и задушили последнюю надежду.
Опять я был один. Чёрные растрёпанные ветви безобразно качались над головой, деревья тихо стонали, и, с отчаяньем впиваясь в темноту, я молил у жизни отдать мне что-то, а ветер злобно носился над парком и глухо хохотал над человеком, который поздней осенью тоскует о весенних цветах.
Впервые: Альманах «Гриф», М: 1903.