Поля покрылись легким туманом, пашни розовеют под холодными лучами осеннего солнца. Кое-где еще попадаются квадраты свеклы с темно-синей ботвой да полосы несобранной люцерны. Под яблонями женщины, согнувшись, собирают яблоки, наполняют ими плетеные корзины и холщевые мешки. Две большие белые лошади медленно тащат плуг. напоминающий своим дребезжаньем писк испуганных куропаток. Горизонт окутан прозрачным туманом и его очертания кажутся еще нежнее, еще более уходящими вдаль… Сверху, с неба, пылающего как щеки лихорадочного больного, спускается какая-то торжественная меланхолия, какое-то властное очарование… Там, в высоте, недвижно парит ястреб, и стаи ворон тянутся по направлению к побуревшему лесу.
Изгороди, еще недавно такие зеленые, поредели, и сквозь их порыжелую листву пробиваются пятна света. Стаи птичек, доклевывающих последние кусты терновника и шиповника, при малейшем шуме вспархивают и разлетаются, точно горсть зерен, брошенных в воздух рукой невидимого сеятеля. Притихли дрозды, нахохлилась малиновка; только перепела своим криком выражают негодование по поводу приближающихся холодов.
На дороге.
ПРОХОЖИЙ. Чего ты сидишь тут на дороге, в грязи, и плачешь?
РАБОЧИЙ. Я скитаюсь уже три дня и за это время ничего не ел. Я совсем выбился из сил.
ПРОХОЖИЙ. Куда ты идешь?
РАБОЧИЙ. Вперед, всё время вперед. Во время жатвы я работал и пел. Урожай выпал удачный… А теперь — снопы свезены, полевые работы кончены, сейчас идет молотьба большими машинами — человеческий труд больше не нужен, и хозяин сказал мне: «Можешь проваливать!» Я пошел… По дороге я стучался во все двери, но ни одна не отворилась… Нигде не нашлось для меня работы. Ты видишь, земля опустела, скоро облетят последние листья и землю покроет снег, жестокий и прекрасный как женщина, — снег, который убивает птиц и бродяг… А у меня нет ни плаща, которым я мог бы укрыться, ни очага, у которого я мог бы согреться, ни корки хлеба, чтобы утолить голод. Что будет со мною? Околевать мне что ли? Слушай, нынче утром я шел по дороге с одним молодым господином. Он нес большой мешок золота. Так как ноша была для него чересчур тяжела, то он сказал мне: «У тебя, кажется, спина здоровая да и плечи, должно быть, привычны к тасканию тяжестей; понеси-ка этот мешок». Я взял его и понес; мешок был изрядный, я спотыкался о камни и три раза упал… А господин помогал мне пинками, приговаривая: «Ну, иди же ты, дурень!» На берегу реки, где вода черная и глубокая как пропасть, он остановился отдохнуть. «Хочу чем-нибудь позабавиться», сказал он. «Смотри, я буду бросать золото в воду». «О! сказал я. Если вы будете бросать золото в воду то конечно не откажетесь дать немножко мне. Хотя бы самую малость, только чтобы не поколеть с голода». Он расхохотался, плюнул мне в лицо и прогнал меня прочь. После того он стал бросать золото пригоршнями туда, где вода особенно темна и глубока, а потом ушел, смеясь… По дороге все богатые и бедные низко кланялись ему, меня же били и провожали палками… Видишь, всё мое тело избито…
ПРОХОЖИЙ. Что же ты будешь теперь делать?
РАБОЧИЙ. Буду снова ходить и снова стучаться в двери богатых, ища работы.
ПРОХОЖИЙ. А если двери эти будут запираться при твоем приближении?
РАБОЧИЙ. Я буду просить милостыню у бедных, на больших дорогах.
ПРОХОЖИЙ. А если тебе ничего не дадут?
РАБОЧИЙ. Тогда… тогда я буду подстерегать людей на перекрестках и убивать…
ПРОХОЖИЙ. Бог запрещает убивать.
РАБОЧИЙ. Но закон природы велит мне жить.
ПРОХОЖИЙ. Да хранит тебя Господь!
Лес багровеет, точно объятый пламенем. Тропинки покрыты ковром сухих листьев, заглушающим звук шагов; прогалины кажутся еще больше от освещающего их осеннего солнца, желтого как золото, багрового как кровь… Там и сям встречаются фигуры лесных бродяг, согнувшихся под огромными вязанками хвороста, которые издали кажутся самодвижущимися… Несмотря на сверкающее великолепие своего осеннего убора, вид леса в эту пору года наполняет мне сердце смертельной тоской… Под ударами топора, рубящего деревья, мне слышатся человеческие стоны; в шуме, с которым валятся молодые каштаны, чудятся детские рыданья, а унылый шелест ветвей, разносимый ветром, напоминает мне печальные звуки «Miserere». Угольщики, собравшиеся вокруг дымящихся костров, будто совершают какой-то таинственный и мрачный обряд, а мастер деревянных сабо, угрюмо выглядывающий из своего шалаша, покрытого ветками и корой, вызывает в памяти образ сказочного бандита, и я спешу скорее пройти, тихонько крестясь и боясь оглянуться.
Куда направляется браконьер, прокрадывающийся точно зверь в чаще кустарника, сквозь который сверкает дуло его ружья? Когда спустится ночь и луна посеребрит своим светом стволы старых дубов, багровеющих сейчас под заходящими лучами солнца, внезапный выстрел вдруг прорежет тишину, в которой совершается агония умирающего леса. Дикая ли коза падет жертвой этого выстрела, или сторож с пулей в груди покатится на траву, обагряя ее сочащейся из раны кровью?..
На деревенской площади.
— Добрые люди, я обращаюсь ко всем вам, богатые и бедные, честные и преступники, а также и к вам, убогие, калеки и паралитики, слушайте меня и смотрите на меня! Я — кандидат, хороший кандидат. Я тот, который превращает в дворцы бедные хижины, наполняет золотом старые пустые сундуки и вливает радость в озлобленные и измученные сердца. Спешите сюда, добрые люди, я вложу в вас надежду и упование на чудесное будущее. Я повелеваю граду — не падай, войне — не убивай, смерти — не приходи. Я претворяю в чистое вино тухлую воду болот, и из чертополоха, которого я коснусь рукой, течет сладчайший мед.
Так говорил кандидат, и вокруг него собралась большая толпа народа.
— Мой добрый господин, — сказала старушка, плача, — у меня был сын на войне, далеко отсюда, и его там убили.
— Я возвращу его тебе живым, — отвечает кандидат.
— У меня только одна нога, — жалуется калека.
— Я дам тебе две.
— Посмотрите, какая ужасная язва разъедает мне грудь, — говорит один несчастный, издавая мучительные стоны.
— Я украшу твою грудь парламентской медалью и ты выздоровеешь.
— Мне девяносто лет, — шамкает старик.
— Я отниму у тебя пятьдесят.
— Вот уже три дня, как у меня не было во рту сухой корки, — вопит нищий.
— Я накормлю тебя пирожным.
Последним пришел преступник.
— Я убил своего брата и теперь отправляюсь в тюрьму, — плачет он.
— Я снесу все тюрьмы, уничтожу правосудие с его гильотиной, а тебя сделаю блюстителем порядка.
— Помещик слишком богат, — говорит крестьянин, — его кролики пожирают мой хлеб, а лисицы таскают кур.
— Я водворю тебя в его поместьях, и ты повесишь его детей как сов на дверях овина.
— Ах, господин! — вздыхает молодая девушка. — Эти проклятые колонии отнимают у нас всех поклонников!
— Я уничтожу колонии.
— Я не нахожу рынков для сбыта моих продуктов, — жалуется фабрикант.
— Я раздвину наши владения до краев света.
— Да здравствует республика! — выкрикивает чей-то голос.
Кандидат отвечает: — Да здравствует республика!
— Да здравствует король! — кричит другой голос.
Кандидат отвечает: — Да здравствует король!
Да здравствует император! — восклицает третий голос.
И кандидат отвечает: — Да здравствует император!
В эту минуту из толпы осмелилась женщина, прекрасная и печальная, и подошла к кандидату.
— Ты не узнаёшь меня? — спросила она.
— Нет, — осветил он. — Где я тебя видел, мрачная незнакомка?
— Я — Жизнь, — сказала она. — Что сделаешь ты для меня?
— Я сделаю то, мой друг, что делают другие: буду есть, пить, спать, холить свое тело. На деньги, которые я буду черпать из твоего неистощимого кармана, я буду покупать себе красивых женщин, прекрасные поместья и еще в придачу ко всему этому, если ты этого пожелаешь, почет и уважение. Ну, а если себе всего этого будет мало, я отколочу тебя, мой друг, этой самой палкой…
Берег реки.
Река течет медленно, так медленно, что осокори, растущие на берегу, пожелтевшие и неподвижные, смотрятся в спокойное зеркало её вод. Тихо, на поверхности ни малейшей зыби; ни одна тростинка камыша не шелохнется, не поколеблется своим гибким стволом. В том месте, где я расположился под ольхами, поверхность воды, черная и мрачная, резко пересекается отражением неба, нежного, жемчужно-матового цвета. И я слышу голос, кажущийся мне выходящим со дна, голос мертвеца, голос, который рыдает. Голос говорит:
«Я видел тебя эту ночь. Это было в твоей комнате, запертой и душной. Шторы на окнах были спущены. Бледные лучи ночника дремали на мебели и драпировках. И твое лицо, прекрасное и печальное, обрисовывалось поверх покрывал, слегка освещаемое слабым светом. Одна из рук свешивалась, обнаженная, перехваченная у кисти золотым браслетом. Другая, тоже обнаженная, была томно откинута назад, под голову… Лицо твое было озарено кроткой улыбкой. Твои губы искали моих, ты смотрела на меня глазами, влажными и блестящими как вода, в которой отражается луна. Я закричал тебе: Жанна, моя дорогая Жанна! И ты ответила мне таким же страстным призывом: Жан, мой дорогой Жан!»
«Я видел тебя эту ночь. В твою комнату, запертую и душную, вошел человек, маленький, безобразный и богатый. И тогда я услыхал смех, тихий, заглушенный смех, смех его и смех твой, и потом я услыхал звук поцелуев, его поцелуев и поцелуев твоих. Я закричал тебе с мольбою: Жанна, моя дорогая Жанна! Но ты не ответила мне как прежде: Жан, мой дорогой Жан!»
«Я видел тебя эту ночь. Маленький, безобразный и богатый человек вышел из твоей комнаты и ушел, напевая. Возле тебя он оставил ларчик, из которого, как из фонтана, лилось золото, лилось и рассыпалось по постели, совсем около тебя, вокруг тебя… И оно росло, и подымалось вокруг, и засыпало тебя… Ты погружала в него руки, твои алчные руки, и брала его пригоршнями, огромными пригоршнями, и оно струилось по тебе, и ты купалась в золотых волнах этого сверкающего потока. Золото, золото! Всеочищающее золото, золото, которое смывает все пятна! Еще, еще! И ты смеялась, смеялась всё время! И золото струилось, струилось по тебе, струилось всё время! И так же как ты не видала раньше моих слез, так ты не видала теперь крови, которая, красная, дымящаяся, лилась из моей груди, как лилось золото из шкатулки. Бледный, умирающий, я вышел из твоей комнаты и пошел на берег реки. Прощай, дорогая Жанна! Ты не увидишь больше своего Жана!»