ОСАДА СТРАСБУРГА
правитьI.
править— Полноте! — воскликнулъ своимъ звучнымъ голосомъ Айсбергъ, бывшій главный департаментскій совѣтникъ Страсбурга: — не скажете же вы намъ, Герматъ, что прусскіе офицеры лучше нашихъ?
Онъ самоувѣренно выставилъ грудь впередъ; на его высокомъ черепѣ прекрасно лежали прилизанные косметикой волосы; его усы и эспаньолка были навощены для приданія имъ остроконечной формы. Это, очень шло къ изяществу его бѣлаго жилета, бѣлыхъ штиблетъ и клѣтчатыхъ бѣлыхъ съ чернымъ панталонъ. Гордясь своей дружбой съ префектомъ, барономъ Пронъ, онъ охотно подражалъ его офиціальной гордой осанкѣ. Будучи отставнымъ офицеромъ, разбогатѣвшимъ промышленникомъ и убѣжденнымъ бонапартистомъ, онъ горячо поддерживалъ имперію, и, объявленная три недѣли тому назадъ, война наполнила его сердце гордостью и радостью.
Герматъ, — эльзасецъ и либералъ, красивый мужчина съ бѣлокурой бородой, немного тяжеловатый отъ толщины и ожирѣвшій отъ пива, — печально отвѣчалъ:
— Да, нѣмецкіе офицеры выше нашихъ; прежде всего они образованы и подготовлены уже давно; питаютъ полную вѣру въ свое призваніе и надменно повелѣваютъ своими солдатами. Въ дисциплинѣ, въ командованіи, въ организаціи, во всемъ они превосходятъ насъ. Повѣрьте мнѣ, я говорю объ этомъ со знаніемъ дѣла.
Горечь обнаружилась въ его послѣднихъ словахъ. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, прежде чѣмъ выйти изъ дѣлъ фабрики Шильтихгеймскихъ ситцевъ, оставивъ ее компаньону, онъ далъ согласіе на бракъ своей дочери, Эдели, съ баденскимъ офицеромъ, поручикомъ Гаффнеромъ. Она находилась у нихъ со своимъ маленькимъ сыномъ, Генрихомъ, когда грянулъ громъ войны между двумя народами. Она осталась у нихъ лишь столько времени, чтобы успѣть застегнуть пряжки своего чемодана, и уѣхала. У Гермата, какъ и у многихъ его соотечественниковъ, былъ трауръ; въ каждой семьѣ были французскіе и нѣмецкіе родственники. Городъ ученыхъ и студентовъ, Страсбургъ былъ какъ бы мостомъ, перекинутымъ между двумя странами, союзомъ цивилизацій для обмѣна новыхъ идей и полезныхъ пріобрѣтеній. Тамъ говорили по-нѣмецки, но думали по-французски. Невзирая на религіозную и политическую разницу, всѣ жили въ единомысліи въ прекрасномъ и добромъ Эльзасѣ. На вотъ каждый очагъ раздѣлился, проснулась расовая вражда: отвратительная война перевернула вверхъ дномъ совѣсть и взволновала души.
Свысока и строго Айсбергъ возразилъ Гермату:
— Вы говорите, не какъ патріотъ. Я видѣлъ на нашихъ Бролійскихъ гласисахъ изумительное сборище нашихъ военныхъ силъ: тюркосовъ, кирасировъ, зуавовъ, всѣхъ этихъ опьяненныхъ живостью и весельемъ офицеровъ; я отвѣчаю за ихъ рыцарскую доблесть и говорю: вы клевещете на нихъ!
Герматъ возмутился: онъ клевещетъ на армію!… Развѣ это была клевета, что его оскорбило легкомысліе и шумная беззаботность офицеровъ, мундиръ которыхъ онъ уважаетъ? Развѣ онъ не видалъ ихъ рисующимися за кофейными столиками, смѣющимися съ сидѣлками въ кокетливыхъ костюмахъ и дѣлающими изъ войны увеселеніе? А какое невѣжество? Одинъ полковникъ спросилъ его съ непринужденнымъ видомъ: «Не правда ли, Гагенау и Виссембургъ — нѣмецкіе города?» А плачевная организація войска, которое ищетъ свои казармы и не находитъ, выпрашивая хлѣба на улицахъ! Развѣ онъ самъ не помѣщалъ у себя солдатъ десятками? А когда подъ звуки трубъ отправлялся полкъ съ ружьями на плечо, не слѣдилъ ли онъ за слабостью наличнаго состава и небрежностью осанки? Развѣ замѣчать то, что колетъ глазъ, значитъ быть дурнымъ патріотомъ? Обо всемъ этомъ онъ хотѣлъ закричать, но къ чему разжигать споръ? Его жена бросала на него умоляющіе взгляды, и онъ продолжалъ молчать.
Поддерживаемый вызывающимъ видомъ г-жи Айсбергъ и скрытнымъ одобреніемъ Стумпфовъ, бѣдныхъ родственниковъ, которыхъ Герматы пригласили изъ доброты, — Айсбергъ бросилъ взглядъ, полный гнѣвнаго тріумфа, вокругъ стола. Маленькій Карлъ Герматъ, сидѣвшій съ Ноэми на другомъ концѣ стола, замѣтилъ, что красная шея «стараго друга» вздувалась, какъ у индѣйки зобъ, и удивлялся, что не слышитъ звуковъ: «глю! глю! глю!»
Въ этотъ моментъ Айсбергъ считалъ себя лучшимъ французомъ, чѣмъ кто либо другой; его искренній, но узкій шовинизмъ видѣлъ въ самыхъ робкихъ оговоркахъ, самыхъ легкихъ возраженіяхъ оскорбленіе величія страны и стойкости образа государственнаго правленія.
Обладая деспотическимъ и пылкимъ нравомъ, онъ хотѣлъ заткнуть рты своимъ возражателямъ. Онъ испытывалъ болѣзненное, почти озлобленное раздраженіе противъ своего стараго товарища. Въ немъ пробудились всѣ небольшіе недочеты, мелкая злоба, строгость сужденія, какіе могутъ накопиться и при самой искренней дружбѣ.
Въ продолженіе послѣдовавшаго безпокойнаго молчанія двѣ служанки, Гретхенъ и Ганна, подали золотистыхъ пулярокъ, фаршированныхъ печенками и яичнымъ желткомъ, — торжество поварихи Гертруды. Съ пылающими щеками и съ чепчикомъ, сбившимся на сторону, съ самой зари она слѣдила за слегка кипящими кастрюлями, такъ какъ это была первая суббота въ мѣсяцѣ — день, въ который, съ давнихъ поръ, при первомъ ударѣ одиннадцати часовъ, звонили у рѣшетки дома Герматовъ — Ансберги, пасторъ Готтусъ и адвокатъ Вольфартъ. Этотъ день былъ праздникомъ у Герматовъ. Они питали культъ къ дружбѣ, и хорошій пріемъ былъ одинъ изъ его обрядовъ; они любили попотчевать своихъ гостей тонкими блюдами и рѣдкими винами. Дѣйствительно, Гертруда превзошла самоё себя: душистая лососина, орошенная рюдесгеймеромъ, предшествовала поджареннымъ свинымъ хвостамъ, хрустѣвшимъ на зубахъ, — истинное наслажденіе. Такова была сила привычки, что, несмотря на висѣвшее въ воздухѣ безпокойство и на грозные раскаты сраженія, которое давалъ Макъ-Магонъ въ тотъ самый часъ, въ сторонѣ Гагенау, — они съ удовольствіемъ вкушали всѣ эти прелести.
Никакого нѣтъ сомнѣнія, что маршалъ отомститъ за неудачу, смерть генерала Дуэ и уничтоженіе дивизіи въ Виссембургѣ, захваченной корпусомъ королевскаго принца.
Вчера неутѣшные крестьяне, требовавшіе докторовъ къ раненымъ, принесли это извѣстіе. Сначала имъ не хотѣли вѣрить. Этотъ первый несчастный переворотъ въ судьбѣ своимъ похороннымъ звономъ взволновалъ весь Страсбургъ. Волненіе отъ этого впечатлѣнія еще не улеглось; оно дѣлало разговоръ лихорадочнымъ. Многіе видѣли въ томъ плачевное предзнаменованіе, другіе — несчастіе, которое на другой день потребуетъ реванша. Разсчитывали на Маджентскаго побѣдителя и героя битвы при Малаховѣ. Своимъ краснымъ, грубымъ лицомъ и сѣдыми волосами маршалъ внушалъ къ себѣ довѣріе, но такое потрясеніе натягивало нервы и сильно возбуждало страсти. За этимъ столомъ, гдѣ въ продолженіе столькихъ лѣтъ споры оставались учтивыми, теперь два раза поднимались жестокія препирательства — что-то треснуло въ стариной дружбѣ Айсберговъ. Такъ было въ каждомъ домѣ Страсбурга: партизаны войны и мира, протестанты и католики, преторіанцы и либералы находились на ножахъ.
Пасторъ Готтусъ, съ грубымъ краснымъ лицомъ, съ толстымъ луковицеобразнымъ носомъ между свѣтлыми глазами, честный человѣкъ, любившій говорить напрямикъ, заявилъ:
— Сохранимъ себя отъ гордости! Это большой недостатокъ нашего брата, француза. Я вижу, дорогой Айсбергъ, что вы не знаете Германіи.
— Я кичусь этимъ, — отвѣчалъ Айсбергъ.
— Слѣдовательно, какъ же вы можете о ней судить? Нравственный уровень нашихъ сосѣдей несравненно выше нашего: тамъ живетъ народъ сильный, упорный. Германія господствуетъ надъ нами не только своими учеными, знающими и начитанными людьми, но и тѣмъ, что въ каждой семьѣ, даже самой неразвитой, царствуетъ нѣмецкое чувство, состоящее изъ любви къ общей родинѣ и религіознаго идеала, котораго мы не вѣдаемъ. Наша Франція, праздная, развратная, алчная до наслажденій, выродилась, и я прошу Бога военныхъ силъ, чтобы онъ не наложилъ на нее ужасной кары.
— Г-нъ пасторъ (обыкновенно Айсбергъ говорилъ: мой дорогой Готтусъ, или: мой уважаемый другъ), это не французскія чувства.
— Не французскія! — воскликнулъ побагровѣвъ Готтусъ. — Нѣтъ, право, лучше не спорить въ такомъ тонѣ.
Молодой Андрэ Герматъ, только что окончившій курсъ юридическаго факультета, и на котораго съ дѣтства смотрѣли, какъ на жениха Элизы Айсбергъ, поднялъ свои красивые глаза на молодую дѣвушку. Онъ обладалъ болѣзненной впечатлительностью и страдалъ, слыша, что эти существа, которыхъ связывало столько воспоминаній сердечнаго согласія и уваженія, такъ говорили. Но Элиза, также безпокоясь въ этой атмосферѣ, насыщенной электричествомъ, повернувъ свое маленькое, нѣжное личико, разсматривала между полузакрытыми ставнями, желобками тянувшейся тѣни и лучами солнца, столѣтнее каштановое дерево, вѣтви котораго попадали почти въ комнату. Обыкновенно его листва, какъ бы громадное гнѣздо, трепетала отъ крыльевъ и пѣнія птицъ; теперь ни одинъ листъ не колыхался; сожженная земля, засохшіе трава и цвѣты издавали терпкое благоуханіе. Андрэ и Элиза инстинктивно боялись какой нибудь непредвидѣнной неожиданности. Ихъ нѣжнымъ чувствамъ угрожала опасность. При ихъ давней и полной увѣренности въ безопасности имъ казалось это необычайнымъ.
Старый домъ и старый садъ былъ дѣйствительно, въ ихъ глазахъ, оазисомъ мира, тишины и счастія. Уже такъ давно они знали въ немъ всѣ закоулки. Сколько разъ они завтракали, какъ сегодня, въ этой высокой и широкой столовой, со стѣнами, украшенными лѣпной работой, медальонами, дверьми съ матово-золочеными сѣтчатыми карнизами, съ китайскимъ фарфоромъ на стѣнахъ, съ мебелью въ стилѣ Ампиръ, свидѣтельствовавшими о семейныхъ традиціяхъ солиднаго и прочнаго комфорта. Каждой предметъ обстановки старѣясь гармонировалъ и, раздѣляя въ ежедневной жизни живыхъ существъ появлявшіяся радости и горе, мало-по-малу воодушевлялся и дѣлался самъ какъ бы живымъ. Также и въ душѣ Элизы и Андрэ любовь настолько естественно и глубоко увеличилась, что они даже ея не чувствовали, такъ какъ она проникла въ нихъ и составила часть ихъ самихъ, какъ воздухъ, который они вдыхали, и каждый жестъ, къ которому они привыкли. Никогда они не говорили, что любятъ другъ друга, но ихъ улыбка, ихъ взглядъ, интонація голоса сливались между собою чрезъ таинственное сходство характеровъ и невидимую нить чистой, простой и сильной любви.
Вольфартъ, съ густою гривой волосъ и бородой, остриженной подъ гребенку, дѣлавшими его похожимъ на сѣраго ежа, съ однимъ изъ тѣхъ движеній плечъ, которымъ онъ привыкъ поправлять свою тогу въ судѣ, сказалъ умиротворяющимъ тономъ:
— Очевидно, такой тактикъ, какъ Макъ-Магонъ, всегда дѣйствующій неожиданно, внушаетъ довѣріе. Однако, мнѣ кажется, что не принимаютъ въ соображеніе стратегической позиціи Страсбурга. Это — ключъ Эльзаса. Объ этомъ забыли. Почему не займемъ мы Кэль, какъ наши отцы въ 1814 и 1816 годахъ? Захвативъ Рейнъ, мы угрожали бы великому герцогству. Развѣ потому, что въ своемъ глупомъ вандализмѣ баденцы взорвали мостъ? Развѣ у насъ на гласисахъ нѣтъ для перехода рѣки приготовленныхъ понтоновъ? Только думаютъ ли о возможности блокиды? Насъ оставили безъ гарнизона. Осадное положеніе объявлено; у насъ новый губернаторъ, генералъ Урихъ. Но солдаты, пушки?.. Наши валы — сады и мурава, поясъ военныхъ операцій покрытъ домами и деревьями. Развѣ это, спрашиваю я, серьезныя приготовленія?
— Вы тоже, Вольфартъ, — воскликнула г-жа Айсбергъ, у которой былъ длинный носъ и рѣзкій голосъ, — вы также дрожите?
Но Айсбергъ прервалъ:
— Какое обвиненіе, дорогой юристъ! Какимъ были бы вы генералъ-прокуроромъ, если бы не были Цицерономъ адвокатуры! Но вы и въ самомъ дѣлѣ воображаете, что Страсбургу будетъ угрожать опасность? Это мы, съ блиндированными канонерками генерала Эксельмана, отправимся бомбардировать укрѣпленные города Рейна. Макъ-Магонъ теперь разгромитъ нѣмецкую армію. Сегодня вечеромъ мы устроимъ иллюминацію… въ угрожаемомъ опасностью Страсбургѣ! Нѣтъ, это презабавно!
Настолько идея показалась Айсбергу нелѣпой и неслыханной, что онъ разразился хохотомъ. Его жена вторила ему, а Стумпфы смѣялись исподтишка.
— Почему надъ этимъ смѣются? — спросила Ноэми тихонько у Карла.
Это была крестница г-жи Герматъ — сирота, воспитывавшаяся въ пансіонѣ «Сестеръ» — худенькая, съежившаяся и зябкая дѣвочка, про которую можно было бы сказать: «хорошая птичка на съѣденіе кошкѣ»; но это была миленькая, трогательная птичка. Отъ времени до времени ее приглашали, чтобы дать ей хорошо позавтракать. Ея мать была кормилицей Карла, и казалось, что розовый, толстощекій мальчикъ взялъ себѣ все молоко, не оставивъ ничего дѣвочкѣ. Онъ покровительствовалъ ей своей дружбой и повелительно распредѣлялъ игры. Карлъ отвѣтилъ ей:
— Они смѣются, потому что будутъ кушать «гуглофъ».
И, довольный своимъ объясненіемъ, онъ углубился въ созерцаніе пышнаго пирога и сопровождающихъ его сливокъ, не видя, какъ мать глазами запрещала ему класть локти на столъ, и, еще менѣе замѣчая, какъ дядя Ансельмъ издали улыбался ему.
Старшій братъ Гермата, старый холостякъ, слылъ за оригинала, благодаря своей превосходной чистотѣ души. Кромѣ своихъ и Карла, котораго онъ баловалъ до крайности, онъ любилъ только свои бездѣлушки, скрипку и бѣдныхъ. Во второмъ этажѣ дома онъ собралъ настоящій музей изъ закопченныхъ картинъ, деревянныхъ, рѣзныхъ бауловъ, маленькихъ фарфоровыхъ фигурокъ и старыхъ ковровъ, стоившихъ, повидимому, очень дорого, но за которые Карлъ не далъ бы одного крейцера; относительно ихъ дядя Ансельмъ разсказывалъ неистощимыя исторіи. Круглолицый, съ гладкими волосами, раздѣленными по срединѣ проборомъ, съ забавно разсѣяннымъ, порою, видомъ, дядя Ансельмъ былъ наставникомъ Карла относительно предметовъ таинственнаго міра; онъ наполнилъ воображеніе ребенка таинственными и страшными баснями и раскрылъ подземелья — его грезамъ, изумленію и страху. Часто ночью въ своей кровати Карлъ садился на постель и недовѣрчиво изслѣдовалъ тѣни: то это былъ горбатый гномъ, проскользнувшій подъ комодъ, то Лорелея, выкупавшись въ зеленомъ Рейнѣ, тянулась на лунный лучъ… Но въ данный моментъ Карлъ не думалъ ни о разсказахъ дяди, ни о войнѣ, ни о поддразниваніяхъ Ноэми, щекотавшей своей вилкой его ладонь, онъ мечталъ только о «гуглофѣ» и о кускѣ, который ему отрѣзывали.
Но что же случилось? Роздали сладкій пирогъ съ миротворной справедливостью, однако споръ сталъ еще болѣе ѣдкимъ. На этотъ разъ Гумблотъ раздулъ бурю. Карлъ проклиналъ этотъ шумъ, произведенный мужчинами; женщины, по крайней мѣрѣ, держались спокойнѣе. Г-жа Готтусъ, добродѣтельная особа, тихая, какъ овечка, съ которой она имѣла большое сходство своей удлиненной челюстью, смотрѣла въ тарелку; двоюродная сестра, Стумпфъ, очень живо вращала глазами, какъ будто она хотѣла подслушать каждаго разомъ, а толстая г-жа Гумблотъ тяжело дышала отъ астмы; что касается до г-жи Герматъ, ей было достаточно дѣла — наблюдать за прислугой, слѣдить за разговоромъ и обмѣниваться съ мужемъ озабоченными взглядами.
Гумблотъ, тихій человѣкъ, несмотря на свои грозные усы, очень оживленно кричалъ:
— Вѣдь я повторяю вамъ, что великое герцогство пусто! Заводы болѣе не работаютъ, крестьяне переселились, баденскія войска покинули границы: настолько великъ страхъ, который мы внушаемъ имъ. Въ данный моментъ говорить объ иномъ, чѣмъ побѣда, было бы вѣроломствомъ. Надо благословлять эту войну, которая сдѣлаетъ Францію еще болѣе великой.
— Не надо благословлять войны! — сказалъ сурово Готтусъ.
— Нѣтъ, — сказалъ Герматъ, — война — беззаконіе, преступленіе! Это гнусность! Я подписалъ петицію императору противъ войны. Благословлять ее!… Какъ можете вы говорить такую вещь, Гумблотъ, вы, не бравшій никогда въ руки ружья, даже чтобы убить зайца! Вы очевидно не знаете, что означаютъ эти ужасныя слова: сожженныя жатвы, расхищенныя деревни, быстрыя экзекуціи, грабежъ, смертоубійство въ частности и большая рѣзня въ общемъ. Подумайте о томъ, что такое поле сраженія, и горе матерей!
— Теперь не время оспаривать войну: разливъ вино, надо его выпить.
— Да, вы его розлили, — возразилъ Герматъ съ отчаяніемъ: — вы розлили не вино, а кровь. Вы причинили наше несчастіе. Не очень этимъ гордитесь!
Стумпфъ, съ лицомъ, походившимъ на мордочку сладенькой ласочки, воскликнулъ фальцетомъ:
— Но, братецъ, ты хорошо знаешь, что Вильгельмъ напалъ на Бенедетти и закричалъ ему: «Вонъ! Вонъ!»
— Я этого не слыхалъ, — отвѣтилъ Герматъ: — я не обязанъ тебѣ вѣрить.
— Вотъ до чего мы дошли! — воскликнулъ Айсбергъ. — Могли ли мы ожидать, что получимъ ударъ съ тыла? Будто эти люди не вызывали насъ всевозможнымъ образомъ.
— Тогда мы очень наивны, попавъ въ сѣти, — возразилъ Герматъ. — Развѣ вы дѣти? Вы, старые страсбуржцы, развѣ вы не знаете, что Эльзасъ — ставка въ этой нелѣпой войнѣ? Развѣ вы не чувствуете, что мы заплатимъ выкупъ? Значитъ, мысль сдѣлаться пруссаками силою побѣды не производитъ на васъ впечатлѣнія?
Поднялась суматоха; стали съ шумомъ возражать.
— Постойте! — кричалъ Айсбергъ.
— Молчите! — умолялъ Гумблотъ…
Пронзительные голоса ихъ женъ и Стумпфа протестовали:
— Нѣтъ, никогда! Какая мысль! Пруссаки!.. Не слѣдуетъ говорить подобныхъ вещей!.. О братецъ!
Но Герматъ выходилъ изъ себя, возвышая голосъ:
— А! Не надо этого говорить! Правда деретъ уши! Ну, такъ хорошо, вы ее услышите? Гдѣ же ваши иллюзіи? Вы говорили, что Пруссія пойдетъ одна, а Германія подымается. Вы говорили: «у насъ будутъ союзники». Гдѣ же они? Покажите мнѣ ихъ! Въ Мюнхенѣ и Штутгартѣ университеты и гимназіи опустѣли въ одно мгновеніе: тысячи студентовъ предложили себя волонтерами. Это народное движеніе непреодолимо. Ну, вы знаете, однако, какъ и я, что Пруссія хочетъ Страсбурга, добивается Меца и расчлененія Франціи. Какъ и я, вы получали и получаете ежедневно изъ Германіи письма, которыя не оставляютъ вамъ никакого сомнѣнія…
— Только не я! — поправилъ Айсбергъ, поселившійся въ странѣ около двадцати лѣтъ. — Благодаря Бога, я знаю только французовъ!
— Но, эльзасцы — отъ отца къ сыну, но вы, пасторъ, и вы, Гумблотъ, и ты, Стумпфъ, вѣдь вы знаете, что я говорю правду. Намъ пишутъ: «Мы посвятимъ все, чтобы положить конецъ безпрестаннымъ угрозамъ французовъ. Мы все пустимъ въ ходъ, мы положимъ до послѣдняго нашего талера, до послѣдняго нашего сына, но мы возвратимъ себѣ Эльзасъ и Лотарингію, чтобы защитить наши границы!» Моя дочь, Эдель, француженка сердцемъ, однако, объявила мнѣ о силѣ любви къ своей новой семьѣ, ко всѣмъ тѣмъ, кого она видѣла и слышала. Она считаетъ уже Страсбургъ возвратившимся къ «великой общей родинѣ». Даже дѣти… да вотъ мой внукъ Генрихъ писалъ Карлу: «До свиданія, дядюшка, и до скораго! Мы возвратимся въ Страсбургъ съ солдатами и хорошо повеселимся вмѣстѣ, когда ты будешь такъ же нѣмецъ, какъ и я». Благословляйте теперь войну, которая порождаетъ подобныя чудовищности!
— Ну, такъ, — воскликнулъ съ бѣшенствомъ Айсбергъ, — ваши слова доказываютъ, что въ Эльзасѣ нѣчто сгнило. Прикосновеніе границы испортило лучшую совѣсть. Вотъ результаты компромиссовъ, союзовъ и дружбы: ослабленіе характера и упадокъ сердца. Однимъ словомъ, знаете ли вы, какъ это называется? О! совсѣмъ не французское слово: — «трусость». Вы боитесь, боитесь сражаться!
— Айсбергъ, вы мой гость и самый старый другъ, — сказалъ Герматъ дрожащимъ голосомъ: — вы не имѣете права такъ со мною говорить.
— Я имѣю право! Да, я обязанъ. Ваши чувства не достойны истиннаго страсбуржца! — воскликнулъ Айсбергъ.
— Айсбергъ!
— Тотъ, кто сомнѣвается въ своей странѣ, ранитъ во мнѣ священныя фибры, тотъ, кто вѣритъ болѣе въ непріятеля, чѣмъ во Францію, жестоко оскорбляетъ меня. Побѣда нашей арміи и торжество имперіи будетъ вамъ карою! Не называйте меня болѣе вашимъ другомъ; это кончено! Вашимъ гостемъ я болѣе никогда не буду!
Онъ поднялся, бросивъ свою салфетку; Герматъ — тоже. Въ эту минуту смятенія стулья попадали; дамы издавали восклицанія. Дойдетъ ли дѣло до драки? Вмѣшался пасторъ Готтусъ.
— Друзья мои, — сказалъ онъ, — изъ любви къ Богу, именемъ патріотизма, который васъ воодушевляетъ, забудьте это недоразумѣніе. Айсбергъ, Герматъ, подайте другъ другу руки!
Но Айсбергъ не хотѣлъ ничего слышать.
— Прощайте! Иди, жена! иди, Элиза!
Андрэ всталъ и сдѣлалъ шагъ впередъ; онъ хромалъ съ дѣтства, и этотъ недугъ былъ для него жестокимъ униженіемъ. Высокомѣріе Айсберга возмущало его, а мысль потерять Элизу взволновала. Поблѣднѣвъ, онъ пробормоталъ.
— Элиза, не уходите! Элиза, не сердитесь!
Но, потерявъ голову, она, казалось, не слышала его; ея мать увлекала ее за собою; тщетно Вольфартъ и Готтусъ старались его удержать. Айсбергъ удалился въ сопровожденіи Гумблота, затѣмъ Стумпфовъ, рѣшившихся, какъ сказали они, уговорить его и привести обратно.
Карлъ забылъ отъ изумленія свой кусокъ «гуглофа»; испуганная Ноэми, казалось, была готова расплакаться. Г-жа Герматъ съ нѣжной твердостью оперлась на плечо мужа, на котораго нѣжно смотрѣлъ дядя Ансельмъ. Герматъ взглянулъ на Вольфарта, потомъ на Готтуса. Пасторъ протянулъ ему съ жаромъ руки, сказавъ:
— Мой старый другъ!
И прибавилъ:
— Простите ихъ: они не знаютъ, что творятъ!..
II.
правитьОднако сраженіе все продолжалось, и глухой шумъ достигалъ до города съ порывомъ вѣтра. Страсбургъ переполненъ былъ любопытными, журналистами, родителями и друзьями офицеровъ, безпокойно ожидавшими военныхъ извѣстій. Жители, вышедшіе изъ города на двѣ мили, вернулись съ веселыми лицами: неожиданное нападеніе Макъ-Магона, утверждали они, имѣло успѣхъ. Фальи, спустившись съ Битча, напалъ съ фланга на нѣмцевъ, заманенныхъ въ Гагенаускій лѣсъ. Таможенные вернулись съ развѣдокъ: громъ пушекъ удалялся въ сторону Виссембурга. Пробѣжала дрожь побѣды: королевскій принцъ убитъ, его армія взята въ плѣнъ!
— Давай Богъ! — думалъ Герматъ. Безпокойство принудило его выйти изъ дома. Сопровождаемый Вольфартомъ, онъ испыталъ всѣ волненія, свирѣпствовавшія въ городѣ. Многія лица ему были знакомы, и онъ могъ прочитать на нихъ отраженіе своихъ собственныхъ чувствъ. Онъ молча шелъ съ тяжелымъ сердцемъ. Одна побѣда могла усладить горечь, разлившуюся въ немъ. Подъ его спокойной личиной, въ которой практическій смыслъ соединялся съ добродушіемъ, скрывался нѣжный человѣкъ, вѣрный въ своихъ привязанностяхъ и укоренившійся въ своихъ привычкахъ. Его ссора съ Айсбергомъ причинила ему ужасную печаль, это его возбуждало, какъ жестокая зубная боль, какъ мучительный глубокій ожогъ. Онъ страдалъ тѣломъ и душею. Такая старинная дружба! Напрасно онъ повторялъ себѣ, что Айсбергъ, грубый, восторженный человѣкъ, часто не хотѣлъ его признавать, не хорошо понималъ, что въ ихъ привязанности онъ, Герматъ, давалъ болѣе, чѣмъ получалъ; это его не утѣшало, но лишь усиливало злобу, оставшуюся отъ сдѣланной ему несправедливости. До чего дошло дѣло!… До такой степени Айсбергъ довелъ оскорбленіе, что за собственнымъ столомъ Гермата, нарушая этимъ тихое общеніе за хлѣбомъ-солью, онъ покинулъ его съ такимъ неприличіемъ и грубой вспышкой! Нѣтъ, онъ никогда не будетъ въ состояніи простить Айсберга; въ данную минуту Герматъ ненавидѣлъ его за такое ослѣпленіе и жестокость. Затѣмъ онъ вдругъ, представлялъ его себѣ раскаявшимся, съ влажными глазами, протянутыми руками, какъ въ добрые дни, послѣ грубыхъ споровъ… Но, нѣтъ, въ ихъ словахъ прозвучало что-то непоправимое и надломилось при звукѣ захлопнувшейся двери. Это былъ конецъ. Сколько бы онъ ни разсуждалъ, его гордости не удалось бы заглушить такъ долго длившуюся любовь. Онъ болѣе страдалъ, чѣмъ возмущался противъ нелѣпаго окончанія двадцатилѣтней дружбы!
Но даже въ этой неожиданности была вся возмутительная сторона катастрофы, и результатъ — ея недовѣріе. Полно! Это мечта! Какъ, Айсбергъ не придетъ въ субботу завтракать? Онъ не развернетъ своей салфетки, не засунетъ, своимъ обычнымъ жестомъ, ея кончикъ за жилетъ и не скажетъ съ видомъ превосходства, принимая важную осанку: «Посмотримъ, что-то Гертруда намъ приберегла на сегодня?» — счастливый, какъ ребенокъ, — старый ребенокъ! — А если г-жа Герматъ отвѣчала: «Будутъ бараньи языки съ пюрэ изъ овощей, какъ вы любите», или: «Будутъ угри, поджаренные въ тѣстѣ по-эльзасски», — то онъ восклицалъ: «Право, только здѣсь умѣютъ хорошо покушать. Никогда у себя я не ѣмъ такой прелести!» Между тѣмъ его жена, нѣсколько раздосадованная, принужденно смѣялась… Полно, это было невозможно. Эти дорогія для Гермата привычки Айсбергъ, не менѣе любившій ихъ, разбилъ изъ-за высказаннаго личнаго сужденія. Можетъ ли до такой степени ослѣплять честныхъ людей политическая страсть? Не было ли чего другого, клеветы, чьего нибудь вліянія? Не жены ли Айсберга — тщеславной до излишества женщины, которую скандализируетъ ихъ простота, въ особенности г-жи Герматъ: женщины часто скрываютъ подъ улыбками свою непріязнь? Не было ли это вліяніе префекта, привыкшаго къ офиціальной лжи и къ избирательной практикѣ? Конечно, только что вспыхнувшее недоразумѣніе зародилось не со вчерашняго дня; оно ежедневно возрастало. Печально чувствовать, какъ расходятся умы, доказать свою невозможность убѣдить, видѣть, какъ слова становятся ѣдкими, и сердце охлаждается въ тѣ годы, когда, именно, дружба должно становиться устойчивѣе, закрѣпленная прошедшимъ, опытомъ и доказательствами.
Но Гермата еще укололо — онъ не давалъ себѣ въ этомъ отчета — сознаніе, что исчезнувшее не возвратится болѣе и не замѣнится: въ его жизни останется пробѣлъ, пустое мѣсто отъ вырванной съ корнемъ живой любви. Если Айсбергъ отъ этого не страдаетъ, тѣмъ лучше для него. Герматъ же испытывалъ страшныя терзанія. Это было довершеніемъ всего, что въ продолженіе цѣлыхъ недѣль тревожило и сокрушало его: предвидѣніе будущаго и родительское горе. Мысль, что честный Людвигъ Гаффнеръ совсѣмъ не дурной человѣкъ, сдѣлавшійся по волѣ рока ихъ непріятелемъ, могъ съ обнаженной саблей встрѣтиться лицомъ къ лицу съ Андрэ, если бы бѣдный мальчикъ могъ служить со своей больной ногой въ волонтерахъ; мысль, что Эдель не могла желать успѣха ни прежней ни новой родинѣ, потому что побѣда одной требовала погибели другой, — вотъ что было его неутѣшнымъ горемъ. Однако онъ, по совѣсти, не могъ сожалѣть о замужествѣ дочери, потому что она была счастлива, найдя любовь, богатство и превосходныхъ свекра и свекровь; надо сознаться, что всѣ эти Гаффнеры были «сливками человѣчества». И онъ снова видѣлъ ихъ добрый пріемъ и прояснившіяся лица. Его разсудокъ и совѣсть возмутились, когда онъ сказалъ себѣ, что теперь приходится ненавидѣть другъ друга, между тѣмъ какъ вчера обнимались.
Внезапно воспоминаніе о дочери напомнило ему о сыновьяхъ; онъ предвидѣлъ новое разрушеніе его плановъ: предполагаемый бракъ Андрэ съ Элизой уничтожился… Полно, но если они любили другъ друга?… Еще дѣтьми ихъ называли маленькимъ мужемъ и маленькой женой. Неужели они будутъ страдать по ошибкѣ Айсберговъ? Они, невинные, были бы несправедливо принесены въ жертву. Такъ какъ онъ любилъ нѣжно Андрэ и Элизу, то такая мысль ему была ненавистна. Нѣтъ, это слишкомъ глупо, это его возмущало… Надвигалась гроза; буря, уносившая людей, дома и деревья въ шквалѣ гранатъ и пуль, огненный вихрь пожара — тяготѣли надъ нимъ, удручали его трагическимъ, невѣдомымъ будущимъ. Боже мой, лишь бы Макъ-Магонъ выигралъ сраженіе!
Эти размышленія возвращались къ нему безпрестанно, оканчиваясь сомнѣніемъ, какъ въ центрѣ темнаго лабиринта.
— Ахъ! — сказалъ онъ, обращаясь къ Вольфарту, молчаливо идущему около него, — это сильнѣе меня, тоска сжимаетъ мнѣ сердце.
Онъ окинулъ взглядомъ улицу, по которой они шли: она вела въ предмѣстье къ воротамъ Петра. Не было тротуара, не было моста и переулка, къ которому они не привыкли. Прекрасное вечернее солнце, дышащее теплотою блестящаго августа, омывало своими лучами верхушки домовъ изъ рѣзнаго дерева, памятники изъ краснаго песчаника съ почернѣвшими жилками, старинныя жилища, приближавшіяся другъ къ другу подпорками своихъ бурыхъ срубовъ, съ этажами не по отвѣсной линіи, большими розовыми крышами, съ слуховыми окнами и зубчатыми шпицами. Зеленоватая вода каналовъ, образовавшихъ какъ бы рукава рѣки Илля, искрилась и сверкала. Лучи свѣта проникали чрезъ листву столѣтнихъ садовъ. Въ оградѣ своихъ валовъ, построенныхъ Вобаномъ, своихъ бастіоновъ, воротъ, изъ которыхъ часть была вооружена башнями, — Страсбургъ сохранилъ, съ своей пяти-угольной цитаделью и обширнымъ арсеналомъ, средневѣковую суровость и мрачность. Этотъ городъ, съ его соборомъ, храмами, музеями, площадями, старыми домами XVII и XVIII вѣковъ, мощеными улицами, мельницами и арсеналами, прелестью его стѣнъ и теряющейся вдали мягкостью его водъ, съ мертвой жизнью прежнихъ лѣтъ и оживленнымъ движеніемъ новыхъ улицъ, съ богатствомъ и славой его прошедшаго и съ торжественной простотой его настоящаго, — походилъ сегодня на праздничный городъ и на проснувшійся улей подъ голубымъ небомъ. Герматъ пришелъ въ умиленіе отъ этой картины, и въ его сердцѣ и на губахъ появились слова старинной народной пѣсни:
О Strassburg, Strassbnrg,
Du, wunderschöne Stadt!
О Страсбургъ, чудный городъ!
Его мысль миновала ворота, перенеслась чрезъ массу зелени, широкія аллеи, лужки, мѣста сельскихъ прогулокъ: Контадъ и Роберстау, а также экскурсіи въ Келѣ и гостиницу подъ вывѣской «Лососина», гдѣ ѣдятъ устрицъ и пьютъ свѣжее пиво. Онъ снова увидѣлъ широкую долину, обширную, открытую, плоскую мѣстность, усѣянную деревнями, покрытую жатвами и хмельникомъ, колѣно Рейна, вдали темныя вершины Шварцвальда, Альпъ и Вогезъ; здѣсь — Германія, тамъ — Швейцарія, а подъ его ногами французская земля, входъ въ которую защищалъ Страсбургъ. Стрижи летали въ уровень съ домами. Немытыя дѣти съ полными щечками прогуливались, весело смѣясь. Телѣга, нагруженная соломой, наполняла улицу сладковатымъ запахомъ. Пріятно было существовать, дышать, видѣть, чувствовать, слушать, наслаждаться всѣми порами тѣла, тепломъ и прекрасной погодой… А приходилось думать только о рѣзнѣ: какой кошмаръ!
Проходя мимо краснаго дома — пивной Кермера, они услышали, какъ маленькая дѣтская ручка постучала имъ въ окно.
— Смотрите, — сказалъ Вольфартъ: — это Карлъ и Ноэми.
Они сидѣли тамъ съ дядей Ансельмомъ за тяжелымъ деревяннымъ столомъ. Предъ нимъ стояла громадная кружка съ пивомъ, другая — поменьше, изъ которой поочередно пили дѣти. Карлъ находилъ восхитительнымъ это препровожденіе времени. Онъ упросилъ дядю не отправлять Ноэми въ школу, утверждая, что для нея было хорошо еще погулять. Онъ и она были очень веселы и смѣялись, безъ всякой причины. Ансельмъ Герматъ слушалъ ихъ болтовню, выпуская дымъ изъ своей трубки, прищуривая свои большіе съ неопредѣленнымъ выраженіемъ глаза. Вокругъ него спорили и ссорились: честные граждане были возбуждены, кто — противъ, кто — за правительство. Повсюду было одно и то же — на улицахъ и въ пивныхъ: тѣ же самыя ссоры, въ которыхъ французы и нѣмцы чередовались, прерывая споръ нѣмецкими «ja», «so», «nein». Жирная хохотунья Сузель, прислуга пивной, съ ямочками на шеѣ и громадными, бѣлыми, толстыми руками, проворно бѣгала въ этой суматохѣ. Ансельмъ, которому надоѣла политика, интересовался болѣе вздернутымъ носомъ Карла и блестящими глазами Ноэми. Вольфартъ, едва сѣвъ, заговорилъ; его слушали, потому что онъ хорошо говорилъ, и его краснорѣчіе создавало ему авторитетъ.
Одинъ гарнизонный офицеръ только-что объяснялъ тактику маршала: она состояла въ привлеченіи непріятеля на избранное поле сраженія, послѣ чего его убивали въ западнѣ. Даже неудача подъ Виссембургомъ служила тому доказательствомъ. Дуэ. которому было поручено привлечь непріятеля медленнымъ отступленіемъ, вышелъ съ ними на неравный бой. Но, волей-неволей, Герматъ представилъ себѣ беззаботный отъѣздъ Макъ-Магона, покидавшаго Страсбургъ, послѣ своего завтрака, какъ будто его генералъ не долженъ былъ драться въ этотъ самый часъ.
— Господа, — сказалъ офицеръ-энтузіастъ, подымая стаканъ, — за стараго Мадженскаго льва и за побѣду.
Въ эту минуту на улицѣ поднялась тревога; посѣтители пивной бросились къ окошку, нѣкоторые отъ нетерпѣнія, иные отъ безпокойства. На порогѣ толстая Сузель махала своими бѣлыми руками. Смутный, а потомъ болѣе опредѣленный говоръ, слышался изъ всѣхъ устъ. Взволнованныя, блѣдныя лица толпились вокругъ всадника, который кричалъ:
— Измѣна! армія бѣжала, пруссаки идутъ!…
Откуда было извѣстіе, никто не зналъ. Но оно распространялось, отражаясь съ поразительной быстротой. Предмѣстья наполнялись толпою. Страсбуржцы бросились къ заставамъ; Герматъ и дядя Ансельмъ «въ страшной тревогѣ» разспрашивали прохожихъ; Карлъ и Ноэми, прижавшись другъ къ другу, наслаждаясь своимъ страхомъ, который былъ для нихъ удовольствіемъ.
Что имъ сдѣлаютъ пруссаки?… Они видѣли близко баденское войско во время ученій, и ихъ веселило созерцать, какъ солдаты подымали и опускали ноги, механически шагая, будто деревянные солдатики.
Внезапно показалась наемная карета, ѣхавшая галопомъ къ дивизіонному штабу: только и успѣли узнать сидящихъ въ ней коменданта и полковника понтонеровъ Фьевэ. За минуту предъ тѣмъ, они разсматривали горизонтъ въ подзорныя трубки, съ вала, близъ воротъ Петра, и затѣмъ, поспѣшно спустились. Что могли они видѣть?
Женщины, съ испуганными лицами, удерживали обѣими руками своихъ мужей. Мрачный слухъ подтвердился: Макъ-Магонъ побитъ; пруссаки подъ стѣнами Страсбурга. Тамъ вдали колонна бѣглецовъ спускалась съ Гагенау. Потомъ поднялись крики: «На вокзалъ! везутъ раненыхъ». Раздался барабанъ, бившій тревогу: волонтеры бѣжали, ихъ грубые сапоги стучали по мостовой.
Герматы поспѣшили на вокзалъ; они прибыли къ платформѣ въ тотъ моментъ, когда поѣздъ съ двумя локомотивами остановился, Въ шести крытыхъ вагонахъ лежали распростертыми раненые. Кровь струилась по колесамъ. Въ этой массѣ томящихся тѣлъ то выдѣлялось страшно блѣдное лицо, то сломанная рука протягивалась и упадала, то раздавались вздохи.
Позади платформъ, въ длинномъ рядѣ вагоновъ, были свалены, словно скотъ, несчастные въ агоніи и мертвые. Въ толпѣ раздался крикъ ужаса и сѣтованія. Затѣмъ пронзительные возгласы женщинъ огласили воздухъ, раздался концертъ проклятій, на которыя отвѣчалъ вопль пѣхотнаго солдата, лицо котораго, изрытое рубцами, представляло сплошную рану.
Здѣсь виднѣлись ужасныя раны: тюркосъ, съ распоротымъ животомъ, поддерживалъ руками внутренности; у зуава вмѣсто обрубленныхъ рукъ торчали остатки плечъ, походившихъ на красныя эполеты.
— Уведи дѣтей, это ужасно! — сказалъ Герматъ.
Карлъ и Ноэми, хотя испугались, но отъ изумленіи вцѣпились въ дядю Аксельма; они хотѣли все видѣть. Приблизились санитары съ ручными носилками, ослѣпительной бѣлизны. Крики женщинъ удвоились: онѣ бранили Наполеона и Вильгельма и требовали своихъ мужей и братьевъ. Нѣкоторыя изъ нихъ, съ безумнымъ видомъ, ломали себѣ руки, иныя плакали, поддерживая хромыхъ солдатъ. Наконецъ устроилось раздирающее душу шествіе черезъ улицы, переполненныя народомъ. Носилки побагровѣли отъ крови, на нѣкоторыхъ изъ нихъ прицѣпились къ еще новому полотну обрывки мяса и осколки костей. Телѣгъ съ бойни пріѣхало въ большомъ количествѣ; мясники, казавшіеся громадными, въ своихъ розовыхъ, запятнанныхъ кровью, блузахъ, уносили на рукахъ, какъ туши скота, это человѣческое мясо, безжизненное или трепещущее, еще согрѣтое жизнью или охлажденное смертью.
Герматъ задѣлъ нечаянно Айсберга, избѣгавшаго смотрѣть на него. Съ важной осанкой послѣдній приблизился къ поручику тюркосовъ, распростертому на матрасѣ.
— По крайней мѣрѣ, побѣдители ли вы? — спросилъ онъ офицера.
Послѣдній отвѣтилъ суровымъ тономъ:
— Если бы у насъ были генералы, мы не были бы здѣсь.
Старый солдатъ повторилъ раздирающимъ сердце тономъ:
— Ихъ слишкомъ много! У нихъ было много пушекъ!..
Дядя Ансельмъ кончилъ тѣмъ, что увелъ дѣтей. Герматъ увидѣлъ гордо прошедшаго мимо него Айсберга, какъ будто побѣда была выиграна, но кончики его усовъ дрожали отъ судорожнаго движенія, передернувшаго ему уголъ рта. Внезапные звуки сбора не раздавались болѣе въ городѣ; съ четырехъ сторонъ Страсбурга, среди гула барабановъ и хриплаго звука трубъ, неслись печальные звуки забитой наскоро, въ минуту паники, тревоги. Гарнизонъ взялся за оружіе и занялъ валы; всѣ заставы закрыли и подняли подъемные мосты. Страсбургъ видѣлъ себя преданнымъ на произволъ штурма и почти безъ защитниковъ; за городомъ замѣтили появленіе непріятельскихъ лазутчиковъ, и лихорадочными или угрюмыми голосами раненыхъ распространялась роковая увѣренность въ неизбѣжности пораженія. По ихъ словамъ, разбитая армія въ безпорядкѣ- разбѣгается; Макъ-Магонъ скитается безъ войска; кирасиры и вся кавалерія побросали тяжелое оружіе въ пропасть, для облегченія отступленія. Страсбургу угрожала опасность. Эльзасъ открытъ, — Франція наводнена непріятелемъ.
Виссембургъ первый прозвонилъ похоронный звонъ, Фрешвиллеръ — второй. Достаточно было нѣсколько часовъ для этой катастрофы.
Вокругъ валовъ, передъ заставами, собиралась жалобно вопіющая ватага; шумъ, производимый ею по другую сторону стѣны, слышался, какъ усиливающійся прибой волны. Это былъ стремительный потокъ бѣглецовъ, который, спускаясь съ Гагенау, несся по дорогѣ, захватывая, какъ добычу, сотни крестьянъ, обремененныхъ дѣтьми и скарбомъ.
Въ то время, какъ солдаты безъ оружія, спускались на укрѣпленія бастіоновъ и пробирались за окопы, позади, первая кучка бѣглецовъ бросалась, вразсыпную; кавалерія и артиллерія смѣшались, зуавы цѣплялись за лошадей гусаръ, кирассиры сбиты были съ коней; артиллеристы ѣхали на телѣгахъ, служившихъ для перевоза артиллерійскихъ запасовъ, — однимъ словомъ происходило полное распаденіе арміи.
Открыли заставы, и волна позорной толпы прорвалась на улицу, наводнивъ предмѣстья.
Ночь все покрыла: большая часть бѣглецовъ хранила молчаніе и глядѣла сосредоточенно, угрюмо, дико, были между ними и раненые; многіе изъ нихъ, казалось, падали отъ истощенія и шептали слабымъ голосомъ:
— Кусокъ хлѣба!
Другіе увѣряли:
— Генералы кричали: спасайся, кто можетъ! Намъ измѣнили!
Они не дали ни одного выстрѣла.
Среди упрековъ, молчанія, бѣшенства и жалобныхъ сѣтованій толпы, бѣглецы продолжали входить въ городъ.
Они прибывали всю ночь и почти весь слѣдующій день; жгучее солнце обнаруживало ихъ плачевный видъ. Въ особенности кирассиры отличались необычайнымъ видомъ: ихъ панталоны были разорваны, кирасы покороблены и продырявлены; безграничное изумленіе тяготѣло на ихъ лицахъ и парализировало ихъ громадныя фигуры. На лошадяхъ, раненыхъ отъ загривка до позвоночника, солдаты скакали галопомъ, иногда по двое на одномъ конѣ; обозная прислуга вела лошадей съ корзинками на спинѣ для перевозки раненыхъ, амбулаторныя кареты были переполнены, донельзя, ранеными и умирающими.
Послѣ полудня раздались свирѣпые крики: это были тюркосы, которые вошли въ городъ, жестикулируя, какъ эпилептики; ихъ небесно голубыя куртки были замараны кровью и почернѣли отъ пороха; они размахивали штыками, и на ихъ почернѣвшихъ лицахъ можно было различить лишь бѣлки глазъ и зубы, какъ у дикихъ. Они прошли на площадь, гдѣ кишѣла громадная толпа. Когда оказалось, что они несутъ знамя, разорванное въ тряпицу, въ толпѣ пробѣжала дрожь; тысячи голосовъ закричали: «Да здравствуетъ Франція!». Съ балкона главнаго штаба полковникъ Дюкассъ развернулъ побѣдный трофей и поднялъ высоко его предъ страсбуржцами; всѣ присутствующіе привѣтствовали знамя громкими возгласами. Уже каждый воображалъ, что знаетъ, какъ было проиграно сраженіе; легенды преувеличивали разсказы, смѣшивали ложь съ правдою и возбуждали въ воображеніи народа фантастическія тѣни и отблески эпопеи.
Истина была злополучна и проста, но совсѣмъ иная.
Императорская армія, наскоро мобилизированная, полная иллюзій и отваги, но недостаточно экипированная и сытая, топталась на мѣстѣ, въ продолженіе трехъ недѣль, въ кавардакѣ приказаній и контръ-приказаній. Далекая отъ мысли устремиться на Палатинатъ, она ограничила свою удаль ничтожнымъ Саарбрюкенскимъ успѣхомъ и исполненіемъ роли таможенныхъ на границѣ; къ тому же еще бѣда: уланы, рыская, взадъ и впередъ, контрабандой, дразнили бездѣятельную французскую кавалерію. Разбросанная гвардія корпусовъ Фроссара, Базена и Ладмиро не могла выставить плотной преградой даже своихъ трехъ армій противъ Германіи, мобилизированной не торопясь, какъ слѣдуетъ. Въ то время, какъ Фальи собиралъ б-й корпусъ вокругъ Битча, какъ Феликсъ Дуэ сосредоточивалъ 7-й въ Бельфорѣ и Канроберъ 6-й въ Шалонѣ, Макъ-Магонъ, командовавшій силами въ нижнемъ Эльзассѣ, разбрасывалъ дивизію 1-го корпуса въ Лембахѣ, Рейхсгофенѣ и Гагенау. Онъ сдѣлалъ ошибку, оставивъ Абеля Дуэ въ Виссембургѣ, безъ прикрытія и на пять миль вперзди отъ всѣхъ подкрѣпленій. Дуэ, пораженный превосходствомъ непріятельскихъ силъ, изъ точнаго повиновенія, принялъ сраженіе и боролся, не получая приказа отъ маршала, ни подкрѣпленія отъ Дюкро, хотя предупредилъ обоихъ о неизбѣжности атаки. Дуэ былъ пораженъ на смерть; Пеллэ продолжалъ борьбу; затѣмъ оттѣсненный изъ Виссембурга и Гейсберга, онъ долженъ былъ отступить. Виссембургское сраженіе было проиграно. Фрешвиллеръ удвоилъ, увеличилъ пораженіе. Повторились тѣ же самыя неосторожности и тѣ же ошибки, но еще худшія.
Макъ-Магону, по его требованію, передано были командованіе 1-мъ, б-мъ и 7-мъ корпусами. Какъ только онъ получилъ ихъ, то воскликнулъ радостно: «Господа нѣмцы, вы — въ моихъ рукахъ!».
Что онъ разсчитывалъ дѣлать? зналъ ли онъ это самъ? Занявъ Вогезы, онъ могъ тамъ заградить проходъ: со своими тремя армейскими корпусами онъ былъ непреодолимъ. Но какъ же покинуть Страсбургъ и нижній Эльзасъ, не перейдя снова къ наступательнымъ дѣйствіямъ!.. Въ своемъ незнаніи о направленіи арміи королевскаго принца, онъ разсчитывалъ 7-го приблизиться къ непріятелю на Фрёшвиллерской позиціи, а 6-го онъ былъ самъ атакованъ. Не подозрѣвая близости непріятеля, онъ выставилъ на высотахъ, которыя тянулись отъ Неегвилера до Морсброна, своихъ 35.000 человѣкъ, не укрѣпивъ, какъ слѣдуетъ, высотъ Фрёшвиллера, Эльзасгаузена и Гунштедта, не занявъ деревни Вёртъ и не снабдивъ войскомъ Морсброна. На этихъ волнистыхъ мѣстностяхъ, покрытыхъ виноградниками, фруктовыми садами и хмельникомъ, имъ служили фронтовой обороной равнины И рѣка Зауэръ. Перваго корпуса, дивизіи Дюкро, Рауля, Лартига растягивались налѣво предъ Фрёшвиллеромъ, въ центрѣ — напротивъ Вёрта и впереди Эльзасгаузена, направо — къ Морсброну. Кирасиры 2-й резервной дивизіи Боньмэна были укрыты между Фрёшвиллеромъ и Эльзасгаузеномъ. 7-й корпусъ не былъ выставленъ, за исключеніемъ дивизіи Консель-Дюмениля, устроившагося съ кирасирами бригады Мишеля, около Эбербаха. Отъ 5-го корпуса, неподвижно стоявшаго въ проходахъ Битча и Рорбаха, въ ожиданіи распоряженій, одинъ только дивизіонъ Гюйо и де-Лепара выступилъ къ Филиписбургу.
Сраженіе, завязавшееся съ начала зари простыми демонстраціями, вскорѣ перешло въ ожесточенный бой. Нѣмцы растерялись. Дюкро пустилъ въ ходъ штыки, косилъ картечью и прогналъ баварцевъ II корпуса; V прусскій корпусъ Кирбаха и XI — Бозе, наткнувшіеся на склонѣ Фрёшвиллера и Эльзасгаузена на французовъ, въ безпорядкѣ устремились назадъ изъ Нидервальда и обратно перешли рѣку. Даже Гартманъ, по приказу королевскаго принца, вызвалъ изъ битвы II баварскій корпусъ. Въ 11½ часовъ нѣмцы не могли болѣе занимать ни одной высоты; они удержали Вёртъ, но захватили его безъ обороны непріятеля. Макъ-Магонъ могъ отступить: ему на это было время. Онъ вѣрилъ въ побѣду и упрямился. Однако огонь французской артиллеріи уменьшался; нѣмецкія батареи громили французскія войска съ равнины Гунштедта. Лартигъ бросился противъ Гунштедта, но безъ успѣха. Три нѣмецкіе корпуса съ могучей солидарностью вернулись къ атакѣ. Въ часъ на полѣ сраженія явился королевскій принцъ, введя въ сраженіе всѣ свои войска. Маршалъ попробовалъ штурмовать Вёртъ, но тщетно. Правый флангъ дрогнулъ и отступилъ предъ натискомъ 12.000 тысячъ пруссаковъ, проникнувшихъ подъ Нидервальденомъ и захватившихъ Морсборнъ. Лартигъ, едва не окруженный непріятелемъ, позвалъ на помощь кирасировъ Мишеля и сказалъ: «Ступайте, какъ при Ватерлоо!». При трубныхъ звукахъ, кавалерія «на разъяренныхъ лошадяхъ» ринулась въ атаку внизъ по склону, спотыкаясь на откосы и наталкиваясь на стволы деревьевъ. Рѣдѣя подъ пулями, она ворвалась въ Морсборнъ, миновала улицы, на которыхъ изъ каждаго окна стрѣляли въ упоръ. Внѣ деревни, оставшіеся въ живыхъ, собрались вмѣстѣ и, атакованные прусскимъ гусарскимъ полкомъ, разсѣялись и погибли.
Реорганизованная правая сторона, несмотря на усилія тюркосовъ, 1-го полка егерей и зуавовъ, скоро распалась. Макъ-Магонъ, отражая нападенія съ двухъ сторонъ, потерялъ отбитый непріятелемъ Нидервальдъ и подожженный ими Эльзасгаузенъ. Онъ стойко упорствовалъ, продолжая еще держаться. Однако, прижатый въ Фрёшвиллерѣ, чего онъ ожидалъ? Чтобы дивизія Гюйо и Лепара достигла пушекъ? чтобы Фальи согласно своему долгу?.. Но онъ не телеграфировалъ имъ никакого распоряженія и не требовалъ никакой помощи. Чтобы выиграть полчаса времени, онъ пожертвовалъ своей резервной артиллеріей: пушки были подбиты выстрѣлами, лошади полетѣли кубаремъ, солдаты убиты. Онъ пожертвовалъ свой резервъ кавалеріи. Дивизія Боньмэна, состоящая изъ четырехъ великолѣпныхъ кирасирскихъ полковъ, поспѣшила въ пекло. Она понеслась чрезъ виноградники и хмельникъ, осыпанная картечью и градомъ пуль. Принеся эту напрасную жертву, тюркосы бросились впередъ съ дикимъ пыломъ.
Все тщетно. Всюду послѣднія сопротивленія прекращались; I корпусъ разсѣялся — полное пораженіе.
Всѣ дороги покрылись безпорядочными толпами, стадомъ бѣглецовъ. Эльзасъ открытъ, Страсбургъ — покинутъ. Въ тотъ же день Фроссаръ былъ разбитъ въ Форбахѣ; Лотарингія тоже открылась.
Чрезъ эти два зіяющія отверстія роковое нашествіе готово было разлиться по всей Франціи.
III.
правитьСидя противъ дяди Ансельма, маленькій Карлъ завтракалъ на кухнѣ. Чтобы не запачкать своего бархатнаго костюма, онъ позволилъ повязать себѣ вокругъ шеи салфекту, два угла которой торчали рожками; дядя былъ въ черномъ, при бѣломъ галстухѣ и безъ сюртука. Гертруда налила имъ кофе съ молокомъ и намазала груду тартинокъ масломъ; при этомъ она дѣлала недовольныя гримасы, потому что уже три дня, какъ молочницы не входили въ блокированный городъ, и уже это было не прежнее хорошее молоко и масло съ фермъ Роберстау. Вчера крестьяне этой деревни, спасаясь отъ нѣмцевъ, удалились въ городъ на паромахъ и судахъ.
Двѣ служанки, Гретхенъ и Ганна, одна блондинка, другая брюнетка, уходили и приходили. Онѣ обѣ были одѣты одинаково, попраздничному: въ маленькихъ чепчикахъ изъ серебряной парчи, въ бѣлыхъ кисейныхъ шемизеткахъ, черныхъ бархатныхъ корсетикахъ, зашнурованныхъ на треугольной вышитой серебромъ вставкѣ, въ коротенькихъ юбочкахъ: одна — въ красной, другая — въ зеленой, что отличало католичку отъ протестантки. Онѣ болтали и смѣялись, и ничто не доставляло такого удовольствія дядѣ Ансельму и Карлу, какъ слушать ихъ. Даже сама старая и угрюмая Гертруда съ суровымъ лицомъ, обрамленнымъ плоенымъ чепчикомъ съ капюшономъ, какіе носили нидерландскія монахини, въ вѣчномъ черномъ балахонѣ, съ черной юбкой, надѣтой на сухомъ длинномъ тѣлѣ, улыбалась, глядя на нихъ.
Хотя старуха ворчала, но въ это утро она была менѣе обыкновеннаго недовольна. Это было 15-е августа, именины императора, и, какъ въ прежніе годы, ея кухня блестѣла. Она блестѣла ежедневно, но на этотъ разъ болѣе обыкновеннаго. Можно было ее принять за гостиную, такъ отливали зеркальнымъ блескомъ красные изразцы и казались новыми прекрасно вымытые бѣлые деревянные столы. Ничто такъ не привлекало взора, какъ громадный очагъ для приготовленія жаркого, съ вертеломъ, вращающимся надъ пламенемъ горящихъ сухихъ виноградныхъ лозъ, какъ выравненная линія кухонной посуды красной мѣди, начинающаяся съ громаднаго котла для воды, съ подвижной рукояткой, и постепенно уменьшающаяся до кукольной кострюльки, а также разнообразныя лоханки, рыбные котлы и сковороды. Карлъ съ нѣжностью созерцалъ всѣ эти желтые чайники для кипяченія воды, черныя формы для тортовъ, почтенные котелки для варки суповъ, потихоньку храпящіе, какъ старыя бабушки, безпокойный рѣзакъ для рубки мяса, покрывающій свои острія мясомъ для сосисокъ, скалку для тѣста, похожую на палку Полишинеля, старинную вычерненную гравированную грѣлку для простынь и т. д. Дядя Ансельмъ также наслаждался, какъ ребенокъ, интимностью кухни. Оба знали, что, допуская ихъ туда, Гертруда не принимала, а оказывала имъ честь.
— Ты что-то не голоденъ сегодня? — сказала она Карлу, который дулъ на слишкомъ большой кусокъ.
Встревоженный дядя наклонилъ кофейникъ надъ чашкою мальчика и сказалъ:
— Еще немного, Карлъ?
Одинъ кофейный приборъ, совсѣмъ простой, представлялъ цѣлую поэму: пузатый кофейникъ, тонкій молочникъ, яйцевидная сахарница, выпуклыя чашки, въ своемъ миломъ утреннемъ бѣломъ нарядѣ, походили на собравшуюся вокругъ мирную, толстощекую семью въ утреннемъ неглиже.
— Поторопимся, — сказала Ганна, обращаясь къ Гретхенъ: — чтобы увидѣть проходящія войска.
Въ десять часовъ была назначена въ соборѣ большая служба по убитыхъ въ Фрёшвиллерѣ и затѣмъ благодарственное молебствіе, по случаю императорскаго праздника.
Съ самаго утра на четырехъ башняхъ города развѣвались флаги; всѣ власти были обязаны присутствовать у обѣдни; тамъ можно было видѣть генерала Уриха — толстаго, короткаго и энергичнаго человѣка, префекта въ военномъ мундирѣ, адмирала Эксельмана, съ его маленькимъ отрядомъ моряковъ, таможенныхъ, пожарныхъ, отряды гарнизона и волонтеровъ.
— Никогда не бывало такого величественнаго зрѣлища! — увѣряла хохотунья Гретхенъ.
Дядя Ансельмъ улыбался. Онъ не испытывалъ того невѣроятнаго упадка духа и паники, какъ его сограждане, на другой день послѣ пораженія при Фрёшвиллерѣ, заставившаго ихъ потерять всякое мужество. Они говорили:
— Страсбургъ потерянъ; зачѣмъ защищаться? не было ни солдатъ ни пушекъ.
Тѣмъ не менѣе, онъ чувствовалъ въ себѣ воинственную реакцію, возстановившую храбрость нѣкоторыхъ страсбуржцевъ, увѣрявшихъ: «Какъ парламентеръ имѣлъ дерзость требовать сдачи города? какъ отряды кавалеріи осмѣливались показываться подъ стѣнами города?».. Но своему обыкновенію, мирный и тихій Ансельмъ продолжалъ отдаваться своей невинной маніи разыскивать у антикваріевъ рѣдкости и прохаживаться, безъ всякой цѣли, по старымъ улицамъ. Правда, что онъ жилъ всегда въ грёзахъ, и истина еще предъ нимъ не предстала. Безъ сомнѣнія, прибытіе раненыхъ и плачевное наводненіе города бѣглецами сжали ему сердце; но сражаться не было ли предназначеніемъ солдата, успокоивалъ онъ себя. Какъ французъ, онъ сожалѣлъ ихъ; ему не приходила мысль, что онъ, страсбуржецъ, мирный и любознательный гражданинъ, могъ раздѣлять подобныя опасности и переносить такія страданія. Страсбургъ отдѣленъ отъ всего міра: послѣдній поѣздъ ушелъ, пути сообщенія и телеграфные проводы порваны, мосты взорваны, объявлено осадное положеніе, появились офиціальныя объявленія, запасныя войска и національная гвардія вооружаются, даже первая шальная непріятельская граната упала около Совернскихъ воротъ, но все это не вывело его изъ обычнаго спокойствія.
У него было, подобно этимъ, много другихъ совершенно дѣтскихъ иллюзій. Онъ хотѣлъ бы видѣть въ лицѣ Германіи подругу. Онъ зналъ ее и любилъ. Безъ сомнѣнія, онъ предпочиталъ Францію, но было столько общаго съ его природой по ту сторону Рейна: мечтательные глаза молодыхъ дѣвушекъ, нѣжная сентиментальность, семейное добродушіе, пѣсни, которыя тамъ поютъ, vergiss mein nicht (незабудки), которыя собираютъ, liebefraumilch, который тамъ пьютъ, включительно до любимыхъ имъ супа съ клецками и рѣпы, а философскіе споры съ профессорами въ золотыхъ очкахъ, а вечера Бетховена и Шумана? Нѣтъ, за эту беззаконную войну, за это прискорбное недоразумѣніе заплатятъ своей кровью лишь бѣдные солдаты. Чего можетъ бояться Страсбургъ, цвѣтокъ Эльзаса, городъ наукъ и богословія, гордый своими музеями, библіотекой, соборомъ, памятниками, Страсбургъ, котораго далекое прошедшее сдѣлало святымъ, Страсбургъ, называемый самими нѣмцами «братскимъ городомъ», Страсбургъ — несравненный городъ? Придется не ѣздить болѣе гулять въ Кель; блокада наложитъ, можетъ быть, нѣкоторыя лишенія — вотъ и все. Впрочемъ, имъ придутъ на выручку французская армія, вновь сформировавшійся Макъ-Магонъ, а, можетъ быть, Базенъ. Развѣ Франція не была непобѣдимой?
И дядя Ансельмъ, съ помощью Ганны, надѣлъ свой парадный сюртукъ, взялъ за руку Карла и вышелъ. Они присутствовали на церковной церемоніи въ соборѣ св. Ѳомы, затѣмъ гуляли по улицамъ. Между тѣмъ въ кухню вошелъ Андрэ Герматъ, обратно принесшій на половину пустую чашку съ бульономъ.
Онъ вышелъ изъ комнаты гостей, именно изъ той, гдѣ останавливалась Эдель и поручикъ Гаффнеръ; теперь ее занималъ раненый поручикъ стрѣлковъ, госпиталь которыхъ былъ переполненъ ранеными; Герматы предложили ему гостепріимство. Пуля ранила его въ ляшку. Это былъ старый человѣкъ — простой, некрасивый, молчаливый, но съ прекрасными темными глазами. Его истощала лихорадка, и докторъ Вейсъ, говоря о немъ, покачивалъ головой.
— Ты развѣ не будешь завтракать? — спросила Гертруда.
Она знала съ перваго дня рожденія Андрэ, Карла и Эдель и обращалась съ ними съ ворчливой фамильярностью. Вѣки Андрэ были тяжелы, руки горячи; онъ болѣе не спалъ по ночамъ; эти тревожные дни были для него кошмаромъ. Перекаленная атмосфера города увеличивала его невыразимое горе, причиненное разрывомъ отца съ Айсбергомъ. Онъ никогда такъ не чувствовалъ всей силы узъ, соединяющихъ его съ Элизой, какъ теперь, когда они порвались. Порвались, отчего? Съ какой цѣлью? Какой былъ въ этомъ смыслъ? Какая нелѣпость! Конечно, онъ будетъ держать сторону отца: Айсбергъ во всемъ виноватъ. Развѣ это причина, что Элиза и онъ должны страдать? Онъ поднялъ глаза и встрѣтился съ сердечнымъ взглядомъ голубыхъ старческихъ глазъ Гертруды, которая, повернувъ свое красное морщинистое лицо, смотрѣла на него. Онъ поймалъ взгляды Ганны и Гретхенъ, бросаемые украдкой на него; они находили молодого человѣка прелестнымъ. Онъ былъ такой тихій, милый, и всѣ любили также Элизу. Онъ угадывалъ, что, въ этой скромной кухнѣ, души окружающихъ его слугъ полны желанія ему покровительствовать и содѣйствовать.
Онъ отвѣчалъ взволнованный:
— Благодарю, Гертруда, я не голоденъ.
Эта очевидная симпатія слугъ коснулась его больного мѣста; онъ спрашивалъ себя, почему Гертруда, Гретхенъ и Ганна его сожалѣютъ, а его отецъ и мать ничего не сдѣлаютъ для него. У него было бы на сердцѣ спокойно… Его мать на его настойчивыя просьбы отвѣтила обѣщаніемъ подумать одну ночь и хотѣла дать въ это утро отвѣтъ. О чемъ онъ умолялъ ее, было очень важно… Да, но еще важнѣе неизвѣстность будущаго. Онъ бросился изъ кухни, прошелъ коридоръ и постучалъ въ дверь.
Г-на Герматъ молча обняла его. Ея лицо казалось молодымъ подъ роскошными пепельными волосами, причесанными съ проборомъ, закрывающими уши, и съ уложенными вокругъ висковъ косами; ея розовый цвѣтъ лица и темные глаза придавали ей великолѣпіе зрѣлости. Видя ее, всѣ предугадывали, что она весела, добра и нѣжна.
— Ну, что же, Андрэ, благоразумнѣе ли ты сталъ? — Этотъ вопросъ огорчилъ его. Онъ умолялъ ее сдѣлать попытку примириться съ Айсбергами. Въ продолженіе трехъ дней она отъ этого отказывалась: она не могла послѣ нанесенной ея мужу обиды переступить ихъ порогъ. Въ качествѣ кого? Уже ей немало стоило усилій помѣшать Гермату написать Айсбергу, что при такихъ условіяхъ они должны отказаться отъ предполагаемаго и давно обсуждаемаго, желаннаго брака. Андрэ это зналъ; изъ доброты къ нему отецъ согласился остаться въ оборонительномъ положеніи и ждать, что будетъ. Но ничего не случилось. Вся надежда на примиреніе разсѣялась. Оба противника встрѣтились лицомъ къ лицу и посмотрѣли другъ на друга, если не какъ враги, то какъ посторонніе. Г-жа Айсбергъ едва отвѣтила на поклонъ г-жи Герматъ. Самъ Андрэ, придя къ нимъ, подъ предлогомъ возвращенія музыкальной партитуры, не былъ принятъ, хотя г-жа Айсбергъ и Элиза были дома; онъ узналъ ихъ голоса.
Однако, не желая вѣрить своему несчастію и цѣпляясь за самую слабую надежду, онъ всей душой надѣялся на г-жу Айсбергъ. Она была женщина, мать: отчего оттолкнетъ она попытку другой женщины, матери? Гордость можетъ разъединить ихъ мужей, мужчины обладаютъ предразсудкомъ чести, но онѣ обѣ?.. Могутъ ли онѣ думать о чемъ нибудь другомъ, кромѣ счастія своихъ дѣтей? Какое имъ дѣло до политики, возбужденныхъ споровъ и непріятныхъ словъ? Развѣ улыбка радости и слезы огорченія Элизы и Андрэ для нихъ не все?..
— Благоразуменъ, мама? Ты хорошо знаешь, — сказалъ онъ: — что я не могу отказаться отъ Элизы.
— Развѣ ты такъ ее любишь, мой бѣдный мальчикъ?
— Я не зналъ, мама, что я ее такъ сильно любилъ, или, скорѣе, я не зналъ, люблю ли я ее; но я хорошо чувствую, что не могу забыть ее; сказать, что я не увижу ея болѣе, Что не буду болѣе говорить съ ней, что болѣе не услышу ея!.. О! — сказалъ онъ съ тѣмъ юношескимъ жаромъ и съ тѣмъ пыломъ, которые всегда пугаютъ родителей, — я не могу болѣе такъ жить, мнѣ кажется, что она умерла…
— Молчи, злой ребенокъ.
И, заставивъ Андрэ сѣсть возлѣ себя, она стала ласково гладить его волосы.
— Можешь ли ты такъ говорить? Элиза добрая, нѣжная и вѣрная дѣвушка. Я увѣрена, что она терпѣливѣе и мужественнѣе тебя. Мы живемъ въ исключительныхъ условіяхъ, умы сильно возбуждены, но вѣтеръ можетъ завтра повернуться. Повѣрь мнѣ, Андрэ, время все поставитъ на свои мѣста. Вы оба такъ молоды! Бракъ еще такъ далекъ!
— Но, матушка, въ ожиданіи я страдаю!.. Ты говоришь о событіяхъ, но знаешь ли ты, какую неизвѣстность, какую опасность они скрываютъ? Теперь, когда Страсбургъ окруженъ непріятелемъ, когда мы, можетъ быть, подвергнемся бомбардировкѣ, когда надъ нашими головами повисло разореніе и, можетъ быть, смерть, именно, теперь мы должны всѣ сплотиться, итти рука въ руку и чувствовать, какъ наши сердца бьются въ унисонъ. Разлучить Элизу и меня въ такой моментъ, это-жестокость и варварство!
Г-жа Герматъ попробовала улыбнуться.
— Какъ ты преувеличиваешь, мой дорогой! Страсбургъ не подвергается никакой опасности; война окончится, характеры вернутся къ прежнему уровню… Развѣ ты не можешь подождать? Я обѣщаю тебѣ, что буду ловить всякій случай, который можетъ насъ сблизить…
Отчаяніе Андрэ увеличивалось.
— Нѣтъ, мама, не пробуй меня обманывать. Ты знаешь Айсберга — онъ гордецъ. Теперь — или никогда вамъ не помириться; позже будетъ невозможно.
Г-жа Герматъ покачала головой.
— Но, мой бѣдный мальчикъ, моментъ дурно выбранъ: Айсбергъ обладаетъ хорошими качествами и слишкомъ старый другъ, чтобы я была къ нему несправедлива, несмотря на его оскорбительный разрывъ, но онъ тѣмъ менѣе вернется къ лучшимъ чувствамъ, чѣмъ болѣе виноватъ. Самолюбіе никогда не прощаетъ. Его самолюбіе только что было сильно уязвлено. Всѣ догадки твоего отца сбылись. И дай Богъ, чтобы онѣ не сбылись болѣе. Айсбергъ, сколько ни возится съ префектомъ, ни рисуется въ мундирѣ капитана, все-таки сильно волнуется, — онъ пораженъ въ самое сердце. Будь увѣренъ, онъ ненавидитъ насъ смертельно, потому что мы были вѣрными пророками.
Андрэ понурилъ голову, онъ зналъ, насколько его отецъ былъ уязвленъ, что не имѣлъ возможности посвятить свою преданность на защиту Страсбурга. Подозрѣваемому въ либерализмѣ, ему было отказано вступить въ національную гвардію. Онъ вообразилъ, что Айсбергъ въ тайнѣ ему отомстилъ: но все произошло отъ префекта и его вліянія на генерала Уриха, храбраго воина, вызваннаго изъ отставки и совершенно посторонняго въ городѣ; онъ мало довѣрялъ старанію гражданъ, вооруженныхъ наскоро. Болѣе девяти тысячъ человѣкъ, подобно Гермату, были забракованы и не приносили пользы при всемъ желаніи служить.
— Матушка, — снова заговорилъ Андрэ съ пылкой настойчивостью, — будь добра, умоляю тебя, повидай г-жу Айсбергъ, тебѣ удастся ее растрогать: по крайней мѣрѣ, она тебѣ что нибудь скажетъ. Я узнаю, любитъ ли еще меня Элиза. О Богъ мой! Если бы я сомнѣвался, если бы я думалъ, что… Я не могу быть солдатомъ, — при этихъ словахъ онъ бросилъ безнадежный взглядъ на свою хромую и короче другой ногу, — но я сумѣлъ бы попасть въ такое мѣсто, гдѣ пуля…
— А, неблагодарный, злой сынъ! — повторила г-жа Герматъ съ глазами, полными слезъ: — ты не боишься разорвать мнѣ сердце подобными словами! Чтобы ты не страдалъ, я должна дурно дѣйствовать противъ твоего отца и рѣшиться на попытку, которая, очень вѣроятно, будетъ нехорошо истолкована и унизитъ всѣхъ насъ; но я готова сдѣлать все возможное.
— Такъ, такъ, жена, сдѣлай это, — сказалъ Герматъ, отворяя дверь и слыша ея послѣднюю фразу. — Не думай, что я порицаю тебя. Въ такое время вопросы тщеславія — презрѣнны, и Богъ мнѣ свидѣтель, что если бы Айсбергъ пришелъ пожать мнѣ руку, я обнялъ бы его отъ всего сердца. Неужели наши дѣти должны быть несчастны потому, что мы, старые упрямцы, смотримъ на вещи по-своему? Поцѣлуй твою мать, Андрэ, и поблагодари ее, но, что бы ни случилось, выкажи себя мужчиной. Любовь такъ благородна, что мы съ твоей матерью сдѣлаемъ все для осуществленія твоего счастья; но знай, мой сынъ, что есть другое чувство, которое должно наполнить твое сердце — культъ къ родинѣ. Никогда, — сказалъ Герматъ съ горечью, — никогда мы не воспламенимся достаточно этимъ чувствомъ. Оно одно можетъ насъ спасти въ подобной катастрофѣ.
И въ то время, какъ г-жа Герматъ надѣвала свою шляпу, искала перчатки и свою накидку, онъ повѣдалъ сыну свои горести.
— Какой стыдъ! Паника перваго дня катастрофы произошла отъ того, что трусы будто бы слышали, какъ нѣмцы строятъ насыпь для своихъ пушекъ и вбиваютъ сваи. Гумблотъ и Стумпфръ начали поговаривать о сдачѣ… они были не одни… — Герматъ даже не упоминалъ о своихъ разстроенныхъ и скомпрометированныхъ интересахъ въ Шильтихгеймской фабрикѣ, занятой непріятелемъ, вмѣстѣ съ деревней: его волновало, единственно, общественное дѣло. — Потомъ, къ чему эти объявленія Уриха съ политическимъ направленіемъ? эти угрозы тихому, мирному народу? Лучше было бы поторопиться организаціей сопротивленія. Только теперь лишь начали рубить платановыя аллеи и орѣшники, окружающіе городскія прогулки, и уничтожать дачи.
Одинъ генералъ, переодѣтый работникомъ, котораго Боскэ прозвалъ «первымъ канониромъ Франціи», по имени Бараль, смѣло проникъ въ окруженный Страсбургъ и взялся командовать артиллеріей, но это была тяжелая задача. Герматъ узналъ отъ одного изъ старшихъ офицеровъ, что цитадель и ея укрѣпленія оставляютъ многаго желать: въ нихъ почти нѣтъ казематовъ, ни блиндированныхъ убѣжищъ, а большой пороховой погребъ не прикрытъ землею. Валы не имѣютъ даже орудій, обезпечивающихъ ихъ безопасность. Артиллерійскихъ орудій двѣсти пятьдесятъ штукъ, всевозможнаго калибра, даже старомоднаго, и изъ нихъ многія совсѣмъ негодны. Малое количество солдатъ приводитъ въ отчаяніе — всего на все двѣнадцать или пятнадцать тысячъ человѣкъ: резервъ линейныхъ полковъ, стрѣлковъ, артиллеристовъ, 87-й линейный полкъ, нѣсколько инженеровъ, нѣсколько моряковъ, нѣсколько таможенныхъ; наконецъ батальоны и сводные эскадроны, преобразованные изъ остатковъ фрешвиллерскаго пораженія, и волонтеры, едва знающіе военные пріемы.
Какъ былъ тогда правъ Вольфартъ! Вмѣсто Келя можно было занять Шильтихгеймъ и тѣмъ отсрочить на нѣсколько дней осаду. А теперь они такъ уже близко сомкнулись, что мелкія рекогносцировки наталкивались на баденскій аванпостъ. Телеграфная обсерваторія, помѣстившаяся на платформѣ собора, указываетъ на суживаніе осаднаго круга. Повсюду баденцы срубаютъ деревья, роютъ траншеи и строятъ барикады въ селеніяхъ, укрѣпляясь на высотахъ Гаусбергена, и распространяются налѣво къ Роберстау, направо — къ Иллькирху и Ринау. Они стрѣляли въ передовыя укрѣпленія: пушечные выстрѣлы глухо звучали.
Но Андрэ едва слышалъ, что говорилъ отецъ. Онъ мысленно слѣдовалъ за матерью: снова видѣлъ гостиную Айсберговъ, съ ея мебелью, покрытой утрехтскимъ бархатомъ, ея портьерами, коврами, уголокъ, гдѣ онъ и Элиза сиживали, подъ защитою большого рѣзного шкафа, у фортепіано. Онъ снова увидѣлъ Элизу, ея маленькое мечтательное личико, ея невинные глаза, ея взглядъ, похожій на голубое пламя, когда оно колышется, ея розовыя щеки, какъ бы изъ хрупкой ткани цвѣтка, непокорныя пряди ея шелковыхъ волосъ, ея тонкое тѣло, все ея невинное очарованіе, всю ея легкую грацію…
Удалившись въ свою комнату, онъ не могъ спать и ходилъ взадъ-впередъ по комнатѣ, освѣщенной одной свѣчкой; его тѣнь фантастически выдѣлялась на стѣнѣ. Онъ не могъ этому повѣрить. Это была ночь, непреложная ночь, — мракъ надъ городомъ, мракъ въ немъ. Элиза не будетъ его женою! Ансберги съ холодной жестокостью выпроводили его мать.
Тщетно она совѣтовала ему имѣть терпѣніе и мужество: онъ ощущалъ лишь безконечныя муки, возбуждаемыя припадкомъ безсильнаго бѣшенства. По какому праву эти люди располагали своей дочерью? Развѣ Элиза была ихъ вещью, ихъ имуществомъ? Надо ли ждать, когда она будетъ совершеннолѣтняя, свободная, сама себѣ госпожа? Но такъ отдалить цѣль, ожидать столько мѣсяцевъ, что онъ не можетъ ихъ сосчитать, — это казалось его безумному отчаянію — вѣчностью. Онъ дошелъ до того, что сомнѣвался въ своей матери и думалъ: сумѣла ли она защитить его дѣло?.. Если бы онъ самъ туда пошелъ, если бы онъ не обратилъ вниманія на спесь Айсберга и пренебреженіе г-жи Айсбергъ! Но, нѣтъ, его оттуда выгонятъ! Одно утѣшало его, причиняя ему боль, что Элиза была опечалена. Г-жа Герматъ мелькомъ видѣла молодую дѣвушку; она была блѣдна и съ красными глазами… «Такъ она еще меня любитъ», сказалъ онъ себѣ, но и это убѣжденіе далеко не успокаивало его, разжигая еще болѣе его бѣшенство. Невѣдомая ему самому душа рвалась и билась въ его существѣ, опьяненномъ любовью, горемъ и возмущеніемъ. Онъ видѣлъ и слышалъ сцену свиданія матери съ Айсбергами, какъ будто присутствовалъ самъ, и возмущался сухой гордостью отца Элизы и разсчитанной холодностью ея матери.
Несмотря на расположеніе, длившееся столько лѣтъ, соединявшее ихъ съ Герматами, Апсбергъ заявилъ, что предполагаемый бракъ не можетъ состояться, такъ какъ значительное разномысліе раздѣляетъ родителей.
— Такъ вы обратно берете ваше слово? — спросила г-жа Герматъ.
Айсбергъ отвѣтилъ.
— Да — Но увѣрены ли вы, что не сдѣлаете ихъ несчастными?
— Моя дочь, — заявилъ онъ, хорохорясь и вытягивая шею въ своемъ высокомъ бѣломъ воротникѣ, — не можетъ выражать никакой своей воли ранѣе трехъ лѣтъ!
— Зачѣмъ же безусловный разрывъ? — умоляла г-жа Айсбергъ. — Даже не обязываясь относительно будущаго, позвольте Андрэ видѣться иногда съ Элизой, не отнимайте у нихъ надежды. Вы очень любите бѣднаго ребенка!..
— Я слишкомъ насмотрѣлся, какъ несогласіе въ идеяхъ и чувствахъ влечетъ за собою гибель: для брака требуются подходящіе умы.
— Сердца, — подчеркнула г-жа Герматъ.
— Нѣтъ, любовь проходитъ, а характеры остаются.
— Но эти дѣти созданы одинъ для другого! Вы это знаете такъ же хорошо, какъ и я…
И, обратившись, къ своей взволнованной подругѣ, которая силилась остаться безучастной, она сказала:
— Натали, именемъ любви, которая насъ соединяла и соединяетъ еще…
— Не произносите этого слова, — перебилъ ее Айсбергъ, — вашъ мужъ самъ…
— Не говорите о моемъ мужѣ, — перебила его г-жа Герматъ съ гордымъ достоинствомъ, — вопросъ идетъ объ Андрэ. Умоляю васъ въ послѣдній разъ, не принимайте безвозвратныхъ рѣшеній.
— Простите меня, сударыня, — возразилъ онъ, задѣтый за живое, — это дѣло рѣшенное, вашъ сынъ никогда не переступитъ моего порога.
— Когда нибудь вы пожалѣете о вашей жестокости!
— Это только предусмотрительность. Если бы вы знали меня лучше, то избавили бы отъ этого тягостнаго визита.
— Я о немъ не сожалѣю, онъ меня научилъ лучше васъ узнать. Вы принесли въ жертву вашей гордости вашу дочь и моего сына. Я васъ сожалѣю.
Гордо поднявъ голову и сдерживая свое волненіе, г-жа Герматъ удалилась.
«Бѣдная матушка!» — думалъ Андрэ въ порывѣ признательности и сожалѣя, что онъ подвергъ ее подобной попыткѣ.
Онъ прижался своимъ пылающимъ лбомъ къ оконному стеклу; всѣ впечатлѣнія этого дня осадили его умъ и проходили въ безпорядочныхъ образахъ. Завтракъ прошелъ печально, отрывистыя слова прерывались долгимъ молчаніемъ. Какъ только подали кофе, онъ всталъ изъ-за стола и отправился скитаться по городу среди воскресной публики, по солнцу и пыли. Онъ разсѣивалъ свое горе, прогуливаясь отъ аллеи платановъ Брольи до Соборной площади, отъ Большой улицы до набережной рѣки Илль, въ нелѣпой надеждѣ, что внезапно появится Элиза. Онъ бродилъ вокругъ ихъ дома, видѣлъ уголъ стѣны ихъ сада и служанку, проходившую съ щенкомъ Мумомъ. Ему пришла безумная идея: написать Элизѣ, пришпилить письмо къ ошейнику Мума, подкупивъ служанку. Онъ ощутилъ непреодолимое искушеніе позвонить у двери и поспѣшно скрыться въ коридорѣ: ему казалось, что Элиза угадаетъ это и прибѣжитъ. Самые романическіе планы, одинъ за другимъ, слѣдовали въ его мозгу, потому что онъ боролся въ первый разъ съ житейскими затрудненіями.
По возвращеніи домой онъ столкнулся съ Карломъ, который радостно бѣжалъ къ нему, размахивая маленькой красной скрипкой, купленной ему дядей.
— Ты знаешь, у моего племянника, Генриха (онъ всегда гордился, говоря: мой племянникъ), такой нѣтъ! Я буду играть Ноэми концерты. Мы ходили за Ноэми: она ѣла съ нами вафли у булочника.
И Карлъ, запиликавъ на своей красной скрипкѣ, извлекъ смычкомъ такіе пронзительные, и хриплые звуки, что Андрэ убѣжалъ…
Онъ предался своимъ думамъ: что дѣлала Элиза въ этотъ часъ? Спала ли она? Или, какъ и онъ… Тишина въ домѣ тяготѣла надъ его безсонницей, онъ чувствовалъ себя страшно одинокимъ. Внезапные выстрѣлы потрясли оконныя рамы, острый свистъ пронизалъ воздухъ, затѣмъ послѣдовалъ отдаленный взрывъ. Онъ задрожалъ съ головы до ногъ. Новый свистъ… еще другой… Онъ понялъ.
Предчувствіе его отца было слишкомъ справедливо: началась бомбардировка Страсбурга! Съ бьющимся сердцемъ онъ открылъ свое окно.
Эти удары, порывисто гремѣвшіе въ ночномъ безмолвіи, наполняли его ужасомъ, тоской. То, что онъ испытывалъ, было не страхъ, а какое-то необъяснимое чувство мучительнаго безпокойства и тяжести, которыя при каждомъ звукѣ падали ему на сердце. Городъ былъ погруженъ въ глубокое спокойствіе: можно было сказать, что онъ представлялъ море мрака съ черными каменистыми волнами, хаосъ мрачныхъ оетатковъ кораблекрушенія, освѣщеннаго луною. Со вчерашняго дня газометры были опорожнены изъ предосторожности: надъ Страсбургомъ водворилась торжественная ночь, заставлявшая казаться тысячелѣтними дома съ большими крышами и ихъ уклоненные отъ отвѣсной линіи срубы. Жестокіе выстрѣлы неслись съ валовъ: городъ отвѣчалъ.
Постучали въ дверь. Андрэ увидѣлъ дядю Ансельма, вышедшаго съ подсвѣчникомъ. Онъ былъ въ брюкахъ съ подтяжками и съ шелковой повязкой на головѣ.
— Скажи мнѣ, Андрэ, что это такое?
— Это, дядя, фейерверкъ 15-го августа; только на этотъ разъ его устраиваютъ нѣмцы.
Протянувъ руку, онъ указалъ въ пространство, пересѣкаемое блескомъ взрывовъ. Соборъ, возвышавшійся надъ крышами сосѣднихъ домовъ, отражалъ въ выси свою восьмиугольную башню и пирамидальный ажурный шпицъ.
— Нѣтъ, — отвѣчалъ дядя, добродушное лицо котораго выражало безграничное недовѣріе, — это невозможно.
Но лѣстница затрещала подъ тяжестью шаговъ, и на ней раздались крики во всѣхъ этажахъ. Андрэ, спустившись въ первый этажъ, увидѣлъ свою мать и отца. Герматъ былъ блѣденъ отъ негодованія. Испуганныя служанки ходили взадъ и впередъ, какъ тѣни. Совѣсть стараго страсбуржца возмутилась; среди своихъ онъ подумалъ о дочери, внукѣ, которыхъ не хватало ему, и о зятѣ, Людвигѣ Гаффнерѣ. Онъ былъ тамъ со своими солдатами, находясь на вершинахъ холмовъ. Онъ присутствовалъ на этой святотатственной, беззаконной бомбардировкѣ. Что думалъ Людвигъ? Что думала Эдита? Невозможно, чтобы они одобряли эту раздирающую сердце войну между близкими, отвратительную жестокость гранатъ, бросаемыхъ въ мирный городъ, и какой городъ — Страсбургъ Эльзасскій, — родственный, союзный и братскій нѣмецкимъ городамъ!.. На лицѣ его жены отражалось одинаковое страданіе… Что касается Андрэ, его мысль была не здѣсь, а витала у Айсберговъ, въ маленькой дѣвственной комнатѣ, гдѣ Элиза, тоже стоя, прислушивалась къ борьбѣ; онъ хотѣлъ ей покровительствовать, увести, вырвать отъ шальной смерти, завоевать ее или умереть съ нею. Карлъ съ своей постели просился посмотрѣть ракеты, вспомнивъ о прошлогоднемъ 15-мъ августа.
Въ окнахъ показались фонари и лампы, улицы наполнились смутнымъ жужжаніемъ толпы. Проснувшійся Страсбургъ сосчиталъ двадцать одинъ выстрѣлъ, это былъ насмѣшливый салютъ въ честь праздника императора.
— О! — вскричалъ Карлъ, усаживаясь въ рубашкѣ на стулъ, — это бенгальскій огонь!..
Около Савернскихъ воротъ увеличивался отблескъ пожара. Дядя Ансельмъ тряхнулъ головой, упорно повторяя:
— Боже мой, это невозможно…
Чрезъ полуоткрытую дверь комнаты Гаффнеровъ, гдѣ лежалъ раненый капитанъ, просвѣчивалась полоска свѣта. Старый офицеръ, видѣвшій происходящее, воскликнулъ:
— Это только начало! Вы увидите получше этого!
IV.
правитьКвартира дяди Ансельма, помѣщавшаяся въ третьемъ этажѣ, подъ крышей, состояла изъ одной высокой, обширной освѣщаемой слуховымъ окномъ комнаты и маленькой другой.
Въ послѣдней стояла его кровать, баулъ и комодъ, что могло бы удовлетворить лишь бѣднаго студента. Эта простота не только ему нравилась, но была даже необходима: онъ приберегалъ вкусъ къ художеству и роскоши для своего музея. Дѣйствительно, большая комната, загроможденная цѣнной мебелью, представляла настоящій музей. Дѣлая жизнь холостяка-маньяка, цѣлое состояніе страстнаго собирателя рѣдкостей сосредоточивались тамъ; онъ испытывалъ несравненное наслажденіе, когда сидѣлъ въ большомъ готическомъ креслѣ и курилъ свою длинную фарфоровую трубку, созерцая полузакрытыми глазами свои богатства.
Прежде всего его глаза останавливались на фламандскихъ коврахъ, на которыхъ обезьяны были изображены въ тысячѣ фантастическихъ сценахъ: то скачущими на бербейрійскихъ лошадяхъ, то преслѣдующими купальщицъ, то разодѣтыми въ парчу, пирующими вокругъ столовъ, уставленныхъ блюдами. Затѣмъ виднѣлось большое бюро, въ стилѣ Людовика XV, изъ фіолетоваго и розоваго дерева, съ изысканной бронзовой отдѣлкой, — единственная въ своемъ родѣ рѣдкость, — итальянскій шкафъ изъ чернаго дерева съ тонкой, какъ кружево, рѣзьбой изъ слоновой кости; подлѣ фаянса въ испано-мавританскомъ вкусѣ, съ золотистымъ отблескомъ, красовались японскіе сосуды и высокія китайскія фарфоровыя вазы; затѣмъ бронза, японскія шелковыя матерія, тяжелое оружіе, начиная съ того длиннаго и тяжелаго средневѣковаго меча, который Карлъ не могъ поднять обѣими руками, до легкихъ, какъ находящіеся возлѣ стилеты, съ насѣчкой, поражавшіе своимъ осинымъ жаломъ даже одежды изъ буйволовой кожи, если не имѣлось стальной кольчуги. Между прочимъ тамъ была восхитительная мебель Бове, золоченаго дерева, вся изъ сплошной рѣзьбы, представлявшая цвѣты, птичекъ и фрукты замѣчательная по богатству чуднаго колорита.
За витринами выставляли на видъ свой стершійся рельефъ, свою тонкую мозаику или контуры нѣжной и легкой граціи медали, драгоцѣнные камни, эмали и фигуры изъ саксонскаго фарфора. Изъ закоптѣлаго фона старинныхъ картинъ выступали головы святыхъ или полководцевъ; старинный складень представлялъ три сцены изъ священнаго писанія: Рождество, воскресеніе Лазаря и Христосъ на крестѣ между двумя разбойниками. Тамъ еще были старинныя книги, миніатюры и богемскій кубокъ, но Карлъ выше всего цѣнилъ уродливыя фигуры изъ слоновой кости, дѣлающія гримасы, выраженіе которыхъ схвачено такъ вѣрно, что онѣ кажутся живыми.
Сидя на маленькомъ табуретѣ около кресла дяди, Карлъ слушалъ въ сотый разъ исторію тринадцати колоколовъ собора, которую дядя ему разсказывалъ: «Большой колоколъ, который имѣетъ шесть футовъ въ діаметрѣ и требуетъ шесть человѣкъ, чтобы его раскачать; во время революціи, когда расплавляли другіе колокола, его не могли спустить, настолько онъ былъ тяжелъ; колоколъ городскихъ воротъ, въ который стража звонитъ въ продолженіе четверти часа, за часъ до открытія и закрытія городскихъ воротъ; серебряный колоколъ, ключъ отъ котораго находился только у властей, звонитъ лишь въ случаѣ измѣны, большой ярмарки, а также во время прибытія или коронованія королей»…
Карлъ потребовалъ, чтобы дядя разсказалъ исторію кавалера, державшаго пари, что онъ обѣжитъ вокругъ галлереи, находящейся на платформѣ собора, и упавшаго въ бездну, въ которую послѣдовала за нимъ его вѣрная собака; затѣмъ о женщинѣ, бросившейся съ собора «нарочно», и башмакъ которой остался висѣть на одной изъ башенъ; эти двѣ исторіи были совершенно достовѣрны, и ихъ увѣковѣчили каменными фигурами, изображавшими собаку и башмакъ. Карлъ ихъ видѣлъ…
Онъ заставлялъ повторять себѣ и другіе разсказы, напримѣръ, о громадной металлической трубѣ, въ которую трубили стражи въ восемь часовъ вечера и въ полночь, на платформѣ собора, чтобы заставить евреевъ удалиться изъ города; ее сохранили въ библіотекѣ, гдѣ Карлъ любовался ею — знатная труба! И много же было «вещей» въ этой библіотекѣ: ужасныя орудія пытки, гигантскій красный колпакъ, который революція надѣла на шпицъ собора, и, въ особенности, знаменитая ваза, поднесенная жителями Цюриха въ 1676 году Страсбургу, когда они прибыли на празднество стрѣльбы въ цѣль. Ихъ путешествіе было такъ быстро, что вареный рисъ, наполнявшій вазу, окруженную горячимъ пескомъ, достигъ Страсбурга совсѣмъ горячимъ, и этотъ рисъ, — прибавлялъ дядя Ансельмъ, — подали на гітолъ начальнику города, и онъ одинъ все съѣлъ.
— Съѣсть весь вареный рисъ — это бросаетъ въ дрожь: вѣдь эта ваза вмѣщала въ себѣ сто сорокъ ливровъ; есть съ чего сдѣлаться порядочному разстройству желудка! Каково, Карлъ?
Не было такой легенды, которой не зналъ бы Карлъ; иногда мальчикъ раздумывалъ о кровопролитіяхъ 93 года, о террорѣ, о трибуналѣ смерти, въ которомъ засѣдали Тафенъ и Шнейдеръ, бывшіе патеры… и мальчику становилось страшно… Иногда онъ самъ съ собою смѣялся надъ исторіей короля Сигизмунда, который, останавливаясь во дворцѣ Люксгофъ, тратилъ на столъ не болѣе шести пфениговъ съ персоны: онъ былъ что-то въ родѣ короля Дагобера, такой добрый король, что въ одно прекрасное утро страсбуржскія дамы стащили его съ постели, заставили его пробѣжать, танцуя по улицамъ. Когда онѣ замѣтили, что у него босыя ноги, то зашли къ сапожнику и купили для короля пару грубыхъ башмаковъ; онъ такъ былъ доволенъ этимъ подношеніемъ, что подарилъ предъ своимъ отъѣздомъ кольца тѣмъ дамамъ, которыя его разбудили…
Сколько разъ Карлъ заставлялъ водить себя въ старую часовню храма св. Ѳомы, гдѣ находятся двѣ муміи въ стеклянныхъ гробахъ. Это было не менѣе интересно Карлу, но въ другомъ родѣ, чѣмъ гробницы ея маршала Саксонскаго съ символическими фигурами. Въ одномъ изъ гробовъ лежалъ «господинъ», — такъ называлъ его Карлъ, — въ одеждѣ изъ грубой толстой шерстяной матеріи, въ льняныхъ чулкахъ, башмакахъ съ квадратными носками, въ маленькой парчевой скуфейкѣ, въ плоеныхъ брыжахъ и перчаткахъ; въ другомъ лежала, — какъ ее называлъ Карлъ, — «барышня» въ вѣнкѣ изъ цвѣтовъ, въ платьѣ изъ тафты, зеленовато-голубого цвѣта, съ лентами и съ жемчужными браслетами. Она держала въ рукахъ лавровый вѣнокъ, въ срединѣ котораго блестѣлъ рубинъ. Лица обоихъ были, какъ восковыя, словно лакированныя; ихъ неподвижность была странна и ужасна. Такими именно представлялъ себѣ Карлъ покойниковъ, которыхъ предлагали на зрѣлище живымъ, присужденнымъ видѣть ихъ, не вмѣшиваясь въ ихъ среду. Однако, Карлъ думалъ, что эта молодая дѣвушка съ вытянутымъ носомъ и впалыми щеками должна очень скучать.
Такимъ образомъ среди мыслей объ этихъ реликвіяхъ и воспоминаній, мѣшая пепелъ прошедшаго, дядя Ансельмъ и Карлъ, — почти одинаково дѣти одинъ, какъ другой, — ускользали отъ злополучной дѣйствительности.
— Можно войти? — спросилъ чей-то голосъ.
И лицо Стумпфа, похожее на мордочку ласочки, появилось въ дверяхъ. Его сопровождалъ храбрый Гумблотъ, громадные усы котораго придавали ему еще менѣе, чѣмъ прежде, грозный видъ, настолько онъ похудѣлъ и поблѣднѣлъ въ продолженіе десяти дней.
— Большая новость, осада будетъ снята, — закричалъ Стумпфъ, снизу хлопая лѣвой рукой по ладони правой, какъ бы выражая быстрый способъ удаленія непріятеля. — Въ теченіе трехъ дней войско Базена дало грозныя сраженія, нѣмцы совершенно разбиты!
— Да, да, — повторилъ Гумблотъ, очень взволнованный, — совершенно вѣрно! Намъ сказали это въ префектурѣ.
Онъ остановился, увидя вытаращенные глаза дяди Ансельма; они были устремлены на Стумпфа: одна половина лица послѣдняго была подбита и испещрена желтыми и зелеными пятнами, съ чернымъ синякомъ подъ глазомъ.
— Боже мой! Стумпфъ, что это у тебя? — воскликнулъ дядя Ансельмъ.
— Ничего, ничего, такъ случайность… — отвѣчалъ Стумпфъ смѣшавшись.
Дѣло въ томъ, что его приняли за шпіона, когда онъ съ Вороньяго моста внимательно разсматривалъ рѣку Илль. Собравшаяся толпа набросилась на него, а солдаты за волосы поволокли его на гауптвахту. Со времени Фрешвиллерскаго пораженія страсбуржцы видѣли повсюду шпіоновъ и дошли до такой степени въ своемъ подозрѣніи, что префектъ угрожалъ тюремнымъ заключеніемъ тѣмъ любопытнымъ, которые будутъ взбираться на крыши. На самомъ дѣлѣ шпіоны распространялись: это были прежніе рабочіе съ пивоваренныхъ заводовъ и приказчики изъ конторъ. Они не ожидали своего изгнанія въ качествѣ нѣмцевъ, для того, чтобы предложить свои услуги Вердеру, командовавшему корпусомъ, осаждающимъ Страсбургъ. Это былъ человѣкѣ маленькаго роста, сухой, желчный, страшно гнѣвный, такъ же скоро раздражавшійся, какъ и успокоивавшійся, безжалостный изъ принципа, одинъ изъ тѣхъ желѣзныхъ орудій, какихъ выковала нѣмецкая дисциплина рейтеровъ средневѣковыхъ пожаровъ, грабежей и систематическихъ убійствъ.
Кто зналъ его репутацію, не сомнѣвался въ его послѣдующихъ дѣйствіяхъ. Выборъ замѣстителя стараго генерала Бейера, подагрика и, какъ говорили, слишкомъ человѣколюбиваго, былъ знаменателенъ.
Не встрѣтивъ никого внизу, такъ какъ г-жа Герматъ отправилась въ сосѣдній домъ приготовлять корпію, а Герматъ занялся организаціей походнаго госпиталя, пасторъ Готтусъ и Вольфартъ поднялись по лѣстницѣ. Ихъ узнали по голосамъ; они спорили, не соглашаясь съ чѣмъ-то.
— Да, увѣряю васъ, — говорилъ пасторъ: — крестьяне водворили въ городѣ три пушки. Я видѣлъ ихъ и трогалъ.
Они бесѣдовали о несчастномъ исходѣ битвы, происшедшей за два дня до этого, когда войско бѣжало, оставивъ баденцамъ три пушки.
Карлъ предвидѣлъ предстоящій, скучный споръ и ускользнулъ въ полуоткрытую дверь. Ему показалось, что Гертруда мѣсила тѣсто для лепешекъ; мальчику доставляло большое удовольствіе смотрѣть, какъ на горячую вафельницу Гертруда накладывала полужидкое тѣсто толщиною въ орѣхъ: потомъ — кракъ! — обѣ дверцы формы закрывались, поглотивъ тѣсто. Минуту спустя, половинки вафельницы открывались, и предъ глазами мальчика появлялась прекрасная золотистая лепешечка, покрытая рельефными арабесками и съ запахомъ корицы. Идя въ кухню, Карлъ натолкнулся на Гретхенъ, подымавшуюся съ подносомъ, уставленнымъ кружками и жбаномъ, въ которомъ пѣнилось свѣжее пиво. Никто ей не приказывалъ подавать пиво, но уже таковъ былъ обычай въ домѣ Герматовъ.
Споръ продолжался. Вольфартъ, мотнувъ своей сѣдой щетинистой головой, отвѣчалъ энергично пастору:
— Нѣтъ, къ несчастію, наши пушки остались у непріятеля; баденцы, опасаясь ловушки, не рискнули взять ихъ ранѣе, какъ черезъ полчаса. Видѣнныя вами пушки — не тѣ. Одна изъ нихъ не могла участвовать, потому что была испорчена, а двѣ другія были помѣщены въ видѣ резерва позади валовъ. Но вы не видали трехъ восьмифунтовыхъ пушекъ: Аноденъ, Батальёръ и Алоэ, отлитыхъ въ Страсбургѣ и нарѣзанныхъ въ Тулузѣ, которыя мы навѣрно потеряли; вы видите, что мнѣ хорошо извѣстны подробности. Вы были обмануты префектомъ, ложно разсказывавшимъ для успокоенія толпы, будто эти пушки только что возвращены.
И Вольфартъ, пожавъ плечами, какъ бы надѣвая тогу, сталъ краснорѣчиво клеймить офиціальную ложь, которая составляетъ монополію префектуры. — Такимъ образомъ эта предполагаемая побѣда Базена ни на чемъ не основана…
— Нѣтъ, нѣтъ! — воскликнулъ Стумпфъ.
— Но если вамъ это подтверждаютъ офиціальнымъ образомъ? — сказалъ Гумблотъ.
— Нѣтъ, она ни на чемъ не основана. Надъ нами смѣются, какъ надъ дѣтьми. А вылазка третьяго дня — какой позоръ!
На этотъ разъ ни Стумпфъ, ни Гумблотъ не протестовали. Послѣдовало молчаніе, въ продолженіе котораго былъ слышенъ лишь тихій шумъ отъ наливаемаго Ансельмомъ Герматомъ пива. Пасторъ покачалъ своимъ толстымъ, багровымъ лицомъ, недовольный, что его поймали. Да вылазка была самая несчастная, и это послѣ оскорбительной бомбардировки словно возмездіе за нее. Маленькая колонна подъ командою Фьевэ вышла чрезъ мостъ Альткирхъ на югъ по направленію къ Нейгофу и Нейдорфу. Она состояла изъ 800 человѣкъ пѣхоты и была сформирована изъ двухъ батальоновъ сводныхъ полковъ и двухсотъ кавалеристовъ, — смѣси фрешвиллерскихъ бѣглецовъ; санитары съ корзинами для раненыхъ слѣдовали за ними. При первыхъ выстрѣлахъ кавалерія повернула назадъ съ криками, бросилась на пѣхоту, которая разсѣялась, несмотря на твердость нѣкоторыхъ зуавовъ капитана Кальяра, и устремилась обратно въ безпорядкѣ. Полковникъ Фьевэ опасно раненъ! Страсбургъ еще потрясенъ отъ горя. Какъ! даже безъ боя наши солдаты потеряли три пушки, не слушались болѣе своего начальника и бѣжали, а генералъ Урихъ не принялъ мѣръ и не создалъ военнаго суда. Какъ же не разстрѣляли, по меньшей мѣрѣ, дюжины солдатъ?
Относительно этого всѣ были согласны, попивая свѣжее пиво.
Гумблотъ, взявшій въ руки ларецъ изъ старинной кожи, красный съ золотой инкрустаціей, спросилъ:
— Вашъ музей, Ансельмъ, подверженъ опасности, находясь здѣсь подъ крышей. Развѣ вы не примете какихъ нибудь мѣръ?
— Зачѣмъ?
— Ну! — сказалъ Вольфартъ: — послѣ предупрежденія 16 августа…
— Ей-Богу, — прибавилъ Стумпфъ, — ты долженъ бы, братецъ, все перенести въ погребъ.
— Но, — сказалъ наивно дядя Ансельмъ, — развѣ вы не думаете, что это была шутка?
Всѣ воскликнули: шутка, когда были раненые, мертвые и болѣе двадцати домовъ пострадало!.. Однако пасторъ Готтусъ возразилъ, что 18 ч. и уже три дня, какъ нѣмцы щадятъ; онъ отказывался вѣрить, чтобы цивилизованный народъ, религіознаго направленія солдаты, начавшіе кампанію съ пѣніемъ Ein feste Burg ist unser Gott (Богъ нашъ — крѣпость наша), бомбардировали съ радостнымъ сердцемъ городъ мира и невинныхъ гражданъ! Онъ не вѣрилъ ни въ запугиванье, ни въ насмѣшки; но развѣ эти гранаты не могли быть предназначены для валовъ и, перелетая чрезъ нихъ, разсѣиваться по городу?
— Подумайте, — сказалъ онъ, потирая свой луковицеобразный носъ указательнымъ пальцемъ, обычная дурная привычка, обозначающая убѣдительность его доводовъ, — люди образованные, лучшей культуры и нравственности, и они измѣняютъ религіи и наукѣ. Съ какой цѣлью? Протестантская нація, извѣстная своимъ свободнымъ сужденіемъ и своимъ просвѣщеніемъ, распространяющая въ свѣтѣ die Idee des Menschenstums, пошла бы на позоръ, покрыла бы себя безчестіемъ во всей вселенной, рѣзала бы вмѣсто солдатъ женщинъ и молодыхъ дѣвушекъ! Германія, питающая къ женщинѣ культъ и уваженіе, имѣющая армію изъ женатыхъ людей и христіанъ, допустила бы подобные ужасы, — нѣтъ, нѣтъ, тысяча разъ нѣтъ!
— Однако они прицѣливались въ соборъ, — замѣтилъ Вольфартъ. — Одинъ изъ моихъ друзей исправилъ нанесенныя поврежденія.
— Къ счастью, — сказалъ Гумблотъ, — что ранѣе восьми дней съ насъ снимутъ осаду! Феликсъ Дуэ спустился съ Бельфора, Макъ-Магонъ съ Вогезовъ, и оба примутся за очистку Эльзаса.
— Кто вамъ это сказалъ?
— Айсбергъ узналъ объ этомъ у префекта!
— Естественно, у префекта! — подчеркнулъ Вольфартъ.
Никто не могъ удержаться отъ смѣха, хотя имя Айсберга вносило въ разговоръ холодъ; никто изъ друзей дома не одобрялъ такого поведенія; полагали, что Стумпфъ, двоюродный братъ Гермата и человѣкъ, обязанный ему, сдѣлалъ бы лучше, прекративъ сношенія съ Айсбергомъ.
— Ну, — сказалъ Ансельмъ, подымая свою кружку, — выпьемте за наше избавленіе, и чтобы пришло поскорѣе время, когда мы будемъ сидѣть тихо, мирно за обильно уставленнымъ столомъ, на которомъ, я полагаю, мы увидимъ фаршированнаго поросенка, держащаго трюфель въ зубахъ или еще лучше боченочекъ съ остендскими устрицами, весь покрытый морскими водорослями.
— Въ ожиданіи, — сказалъ пасторъ, — если блокада продолжится, то да пошлетъ Всевышній хлѣбъ насущный всѣмъ бѣднымъ гражданамъ Страсбурга.
— Хорошо сказано, — подхватилъ Вольфартъ, однако, очень любившій остендскія устрицы и хорошо поджареннаго поросенка.
— Да, да, — сказалъ дядя Ансельмъ.
Онъ покраснѣлъ и наклонился къ кружкѣ. Но никому не пришла мысль, что пасторъ хотѣлъ его оскорбить, самъ же пасторъ еще менѣе объ этомъ думалъ, настолько Ансельмъ Герматъ былъ извѣстенъ своимъ милосердіемъ.
Въ это время Карлъ съ восторгомъ любовался автоматической правильностью, съ какою Гертруда пекла лепешки изъ тѣста, повторяя все тѣ же пріемы. Кракъ! дверцы закрываются. Кракъ! онѣ снова открываются, и лепешка готова, теперь ее будутъ ѣсть, — кракъ, кракъ! Лепешки были нагромождены на новыхъ плетенкахъ, отдѣльно же лежали «негритянки», т. е. подгорѣлыя лепешки, но и онѣ были не совсѣмъ плохія.
Гертруда, прервавъ свою работу, выбрала изъ нихъ наименѣе подгорѣлыя и, завернувъ ѣъ бумагу, завязала въ пакетикъ, она никогда не забывала этого сдѣлать.
— Вотъ, Ганна, вы отнесете ихъ Ноэми, такъ же, какъ бутылку, купленную г-жею Герматъ въ аптекѣ, и не забудьте принести мнѣ кофе и сахару.
Ганна уже приготовилась итти, какъ глаза Карла оживились отъ удовольствія и желанія.
— Возьмите меня, Ганна! — просилъ онъ.
Она согласилась, и Карлъ пошелъ съ нею рядомъ по улицамъ. Онъ очень любилъ ходить къ Ноэми въ пансіонъ «Сестеръ» въ улицу «Радуги». Сестра Базилиса всегда смотрѣла на него печальными глазами, потому что онъ былъ протестантомъ, и со вздохомъ предлагала ему мятную лепешку, такъ какъ онъ былъ очень милый мальчикъ. Ему казалось, что, посѣщая Ноэми, онъ разыгрываетъ роль покровителя. Ея личико въ темномъ платьѣ и подъ ужаснымъ чепчикомъ было жалко-болѣзненное. Онъ былъ свободенъ, тогда какъ она не смѣла переступить порога пріемной… Зато ей будетъ порядочный пакетикъ лепешекъ!.. Что касается до слабительнаго сиропа, посланнаго его матерью, то Карлъ не любилъ ни его запаха, ни вкуса, такъ какъ онъ походилъ на разведенную водою ваксу. Карлъ съ удовольствіемъ смотрѣлъ на уличное движеніе и на кадки съ водою, поставленныя у домовъ на случай пожара, многіе ставни съ внутренней стороны были заложены матрасами. Но отчего то, что веселило его, — думалъ Карлъ, — печалило Ганну?… Она и Гретхенъ были двѣ противоположности; Гретхенъ бѣлокурая, живая и веселая, всегда пѣла; утромъ розовая, со своими золотистыми волосами, она, какъ ясное солнце, входила въ его маленькую комнатку, Ганна — брюнетка, съ серіозной мягкостью, разсказывала ему разныя исторіи; вечеромъ она укрывала его одѣяломъ въ кровати, и свѣчка, которую она уносила, окружала сіяніемъ сумерекъ ея удалявшуюся фигуру, оставляя позади ея тѣнь. Она была очень печальна; отчего? Собравшись съ смѣлостью, онъ спросилъ. ее объ этомъ.
Она взглянула на него съ удивленіемъ и сказала:
— Этого вы не можете понять, мой маленькій Карлъ.
Нѣтъ, онъ можетъ прекрасно понять… — настаивалъ Карлъ.
Тогда она сказала просто:
— Потому что мой женихъ Вильгельмъ находится съ солдатами, сражающимися съ г. Гаффнеромъ противъ Страсбурга, и вы это хорошо знаете…
Да, Карлъ это зналъ… Онъ видѣлъ Вильгельма, денщика подпоручика, — это былъ высокій красивый солдатъ съ бородою. Онъ сопровождалъ всегда своего господина. И какой у него былъ солидный аппетитъ! Онъ поглощалъ большой коровай хлѣба, большую чашку кофе съ молокомъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, только и говорилъ что о чувствахъ, положа руку на сердце. Но какое дѣло Ганнѣ, что онъ сражается противъ Страсбурга? — подумалъ Карлъ. Для мальчика слова: война, бомбардировка, смерть, — несмотря на кровавое зрѣлище и на раненыхъ, которыхъ онъ видѣлъ на вокзалѣ, — не вызывали ничего опредѣленнаго и глубокаго. Онъ даже не обращалъ вниманія на пушечные выстрѣлы. — Сражаться? Что это такое? — спрашивалъ мальчикъ себя: — они однажды дрались съ Генрихомъ, упираясь головами и царапая другъ друга. Его зять, поручикъ Гаффнеръ, очень смѣялся надъ этимъ.
Но вотъ и пансіонъ сестры Базилисы. Сестра, прятавшая всегда руки въ своихъ широкихъ рукавахъ, смотрѣла на него съ такимъ видомъ, будто хотѣла сказать: «Протестантъ, какая досада!… но такъ милъ!». Вскорѣ она исчезла. «Конечно, она отправилась за мятными лепешками», — думалъ Карлъ. Въ это время Ноэми бросилась ему на шею.
— Постой, — сказалъ онъ съ важностью, — вотъ я тебѣ принесъ лепешекъ, а затѣмъ лѣкарство, которое мама прислала тебѣ.
Ноэми не была отъ лепешекъ въ такомъ восхищеніи, какъ ожидалъ Карлъ, и онъ началъ раздумывать: однако, вѣдь это лепешки Гертруды… У Ноэми помятое лицо, и глаза какъ будто плакали; можетъ быть, она думаетъ, что Карлъ счастливъ, имѣя отца, мать, дядю, брата, служанокъ, — цѣлую большую семью, которая его балуетъ, тогда какъ она, Ноэми, одна на свѣтѣ, а въ пансіонѣ такъ скучно… Развѣ она не откроетъ пакета? Карлъ разсчитывалъ, что она поспѣшитъ отвѣдать лепешекъ и даже предложитъ ему…
Но сестра Базилиса возвратилась безъ лепешекъ; она тоже озабочена, какъ и всѣ….
— Прощай, Ноэми, — сказалъ Карлъ.
Дѣвочка, со слезами на глазахъ, крѣпко обняла Карла.
Какъ только онъ закрылъ дверь пансіона, такъ напомнилъ Ганнѣ о порученіи Гертруды относительно кофе и сахару. Онъ представлялъ себѣ бакалейную лавку Гаагрена: изобиліе съѣстныхъ припасовъ, сахарныхъ головъ, обернутыхъ въ синюю бумагу, — кажется, это походитъ на гранаты; великолѣпіе бочекъ съ копчеными сельдями, скромность чернослива, финиковъ, изюма, нескромность сыровъ, иней поджареннаго въ сахарѣ миндаля и желтый блескъ миндальныхъ орѣховъ; онъ уже видѣлъ, какъ вошла въ лавку Ганна, и раскричалась, что цѣны повысились.
— Всѣ запасаются заранѣе продуктами; неизвѣстно, что можетъ случиться, — сказалъ хозяинъ Гаагренъ.
Въ эту ночь Герматъ и его жена бесѣдовали въ своей комнатѣ.
Герматъ высказывалъ свои заботы. Большая часть его состоянія, помѣщенная въ торговомъ товариществѣ его прежней фабрики, долго не дастъ ему дохода. Станки не дѣйствуютъ, рабочіе выброшены на улицу, только тѣ изъ нихъ остались, мастеръ которыхъ могъ возвратиться въ Страсбургъ. Отъ прежняго компаніона, въ настоящее время директора фабрики, нѣтъ никакихъ извѣстій; думаютъ, что онъ въ Парижѣ. Нѣмцы укрѣпились и баррикадировались въ Шильтихгеймѣ; рекогносцировка, сдѣланная наканунѣ, въ этомъ убѣдилась подъ ружейнымъ залпомъ. Дома уже сожгли, осталась очередь за фабрикою. По счастію, у него есть прибереженные фонды у страсбургскихъ банкировъ, — но сколько людей разорятся! Всѣ эти пивные, солодовенные заводы, всѣ эти фабрики внѣ города осуждены непріятелемъ на реквизиціи или разграбленіе подъ гранатами. Какое злополучіе!
Г-жа Герматъ безпокоилась объ Андрэ. Онъ совсѣмъ не разговариваетъ и едва ѣстъ. Она знаетъ чрезъ Лину Стумпфъ, что онъ скитается вокругъ дома Айсберговъ: «какъ бы это не кончилось дурно!». Она знала, какая страшная сила страсти скрывалась въ этой необычайно-нѣжной душѣ. Не говорилъ ли онъ, хромой, что завербуется волонтеромъ въ организованный профессоромъ Лье-Бодаромъ отрядъ?
— Нѣтъ, — сказалъ Герматъ, — онъ не поступитъ туда, я воспротивлюсь этому.
То, что онъ думалъ, его жена поняла. Довольно ужъ этой святотатственной войны; да, недостаточно переносить ее мужественно, надо ее сдѣлать еще братоубійствомъ. Андрэ не въ состояніи будетъ сдѣлать выстрѣла, не рискуя поразить зятя, или не подвергаясь пулѣ, посланной солдатами Гаффнера. Во всемъ этомъ какая-то чудовищность, возмущающая умъ. Хотя Гаффнеръ — нѣмецъ и врагъ однако онъ не могъ бы его ненавидѣть. Гаффнеръ уважаетъ его, какъ отца, Гаффнеръ, сдѣлавшій Эдиту счастливой… а маленькій кудрявый Генрихъ!… Когда онъ объ этомъ думалъ, то его сердце сжималось, какъ въ тискахъ; онъ повторялъ: «есть съ чего сойти съ ума»…
Вдругъ Герматы привскочили съ ужасомъ. Они узнали свистъ и роковой грохотъ недавняго вечера… Граната не должна была упасть далеко отъ дома. Соскочивъ съ постели и одѣвшись въ нѣсколько минутъ, Герматъ подбѣжалъ къ окну и открылъ его, дрожа отъ каждаго взрыва.
— Ну, больше нечего сомнѣваться! На этотъ разъ Готтусъ не скажетъ, что это но ошибкѣ. Еще одна! Еще одна! Пожаръ… Это въ Національномъ предмѣстьѣ! Дикари, дикари!… Позволь мнѣ, жена, ты видишь хорошо, что мнѣ надо итти туда! До чего мы дойдемъ, если не будемъ помогать другъ другу? Какой отблескъ! Не хотятъ ли они сжечь все предмѣстье?…
— Я пойду съ тобою, отецъ, — воскликнулъ Андрэ, который, находясь въ нижнемъ этажѣ, также у окна, услышалъ его разговоръ.
Но не прошли они и съ полдороги, какъ бомбардировка прекратилась. Они все-таки продолжали итти до площади св. Петра. По другую сторону канала фальшиваго укрѣпленія злополучный отблескъ обагрилъ небо. Пылали сѣновалъ и дома — это горѣла ферма; издали видны были жестикулирующія черныя тѣни, доносился визгъ испуганныхъ свиней, на половину зажаренныхъ, и распространялся противный запахъ. Они провели всю ночь, помогая бѣднымъ людямъ укладывать на возы ихъ мебель и перенося раненыхъ. На другой день, возвращаясь въ свой кварталъ, они увидѣли смущенныхъ сосѣдей: ихъ лица были печальны и полны ужаса.
Суровая Гертруда ожидала на порогѣ.
Герматъ воскликнулъ:
— Несчастіе?
— Да, большое несчастіе, — ея голосъ прерывался рыданіями, — Граната упала на пансіонъ сестры Базилисы: тремъ маленькимъ дѣвочкамъ, лежавшимъ въ постеляхъ, оторвало ноги и руки; одна изъ нихъ была разорвана на куски, а Ноэми совершенно превращена въ какую-то чудовищную массу. Г-жа Герматъ видѣла ее. Просто жалость!..
V.
правитьГерматъ съ Андрэ возвращались съ вала. Ихъ туда пропустилъ офицеръ, одинъ изъ ихъ друзей. Впервые послѣ двадцати дней они могли переступить городскія ворота и полюбоваться хорошо знакомымъ имъ пейзажемъ, теперь совершенно инымъ — деревней, сплошь покрытой водою, гдѣ возвышались лишь стволы тополей и тлѣвшіяся развалины Грюнберга. Между вѣтвями ивы и бука, сквозь фруктовые сады видно было, какъ щуки преслѣдовали маленькихъ рыбокъ; удивленныя птицы летали надъ этимъ разливомъ. Долго оба страсбуржца освѣжали свой взоръ этимъ обширнымъ мирнымъ горизонтомъ; они вдыхали всѣми легкими чистый воздухъ, приносимый легкимъ вѣтеркомъ съ Вогезовъ. Между грохотомъ выстрѣловъ сдѣлалась пауза. Яростная канонада, которая сожгла четыре дня назадъ Кель, не потрясала болѣе синяго неба. Такимъ образомъ устроился короткій отдыхъ между жизнью и смертью.
Съ живымъ, но печальнымъ удовольствіемъ, Герматъ и Андрэ ходили по бурой землѣ и срѣзанному жниву, не спуская съ нихъ умильнаго взгляда, и чувствуя себя порабощенными тысячью глубокихъ привязанностей къ этой землѣ, которая была ихъ французскимъ Эльзасомъ. Эти линіи деревьевъ, дороги, форма холмовъ, цвѣтъ воды — все это было имъ знакомо съ дѣтскихъ лѣтъ, составляло часть ихъ самихъ и ихъ сознанія, увеличивая и дополняя ихъ существо. Для нихъ этотъ городъ и эта окрестность были прекраснѣйшими на свѣтѣ, и, видя ихъ преданными бичу войны, они любили ихъ еще болѣе, если это было возможно. Возобновленіе непріятельскихъ дѣйствій, свистъ пуль надъ ихъ головами и грохотъ бомбъ принудили ихъ броситься въ борозду. Они снова поднялись радостные и взволнованные, но не отъ страха; они почти съ радостью распростерлись на землѣ, вдыхая прекрасный запахъ земли и зеленой травы.
Герматъ улыбнулся и показалъ на поле, которое они только что перебѣжали.
— Да это морковь! Прекрасное блюдо свѣжей моркови, которую такъ любятъ твоя мать и дядя!
И съ помощью Андрэ онъ добродушно принялся вырывать ее и, сдѣлавъ цѣлый запасъ, набилъ ею карманы, а изъ излишней собралъ букетъ, въ которомъ стебли ея представляли листья, а длинные красные конусы — цвѣты. Они наслаждались очарованіемъ плодородія страсбуржской природы, ея богатствомъ и красотою, даже удовольствіемъ лакомокъ, которое занимало въ ихъ доброй провинціальной жизни такое широкое мѣсто, а также зеленью зубчатыхъ листьевъ и запыленной плотностью этихъ скромныхъ овощей. Далѣе хмель, обвиваясь своими усиками вокругъ шестовъ, запутывался въ безпорядкѣ. Онъ заставлялъ думать о черномъ и свѣтломъ пивѣ, лившемся рѣкою по всей странѣ, наполнявшемъ сотни бочекъ въ погребахъ пивоваренъ и пѣнившемся въ большихъ кружкахъ среди дыма трубокъ и шума разговоровъ.
Возвратившись въ городъ, они узнали превосходную новость: совершилась окончательная побѣда Базена, и истреблена до основанія армія Фридриха-Карла. Улицы были переполнены; всѣ подходили другъ къ другу и поздравляли.
— Это достовѣрно! — утверждалъ Вольфартъ, встрѣченный ими въ пивной Кермера, гдѣ веселая толстушка Сузель поспѣшно подала имъ кружки пива. Скептики были утѣшены, — иллюзія была такая сладкая! — и Герматы пересѣкли Брольи. Печаль, внушенная имъ обломками Національнаго квартала, съ еще стоявшими двумя великолѣпными, временъ Реформы, соснами съ ихъ порыжѣлыми иглами, — теперь уменьшилась. Они забыли зрѣлище похоронъ, направлявшихся къ ботаническому саду, превращенному въ кладбище съ тѣхъ поръ, какъ траурныя дроги не могли болѣе выѣзжать изъ города; это было жестокимъ напоминаніемъ о смерти Ноэми.
Они даже не остановились предъ афишами, въ которыхъ генералъ Урихъ объявлялъ жителямъ о неизбѣжности бомбардировки, обѣщая оружіе гражданамъ, избраннымъ мэромъ города.
Насколько поля, откосы, громадная водяная площадь, раскинувшаяся у подножія валовъ, только что заставили ихъ проникнуться любовью къ родной землѣ, настолько Страсбургъ овладѣвалъ, порабощалъ ихъ сердце торжественностью своихъ красноватыхъ памятниковъ, своихъ домовъ съ высокими крышами изъ черепицъ, своихъ узкихъ улицъ и перекрестковъ, такъ пропитавшихся духомъ прежняго времени, что ни новыя улицы и магазины, ни оживленіе прекрасныхъ кварталовъ не могли истребить этого пережитія контуровъ, цвѣта и запаха прошедшаго. Продолжительность расы, устойчивость традицій заявляли о своей личности въ старыхъ камняхъ церквей, башенъ, воротъ, въ теченіи съ незапамятныхъ временъ зеленыхъ водъ, въ бѣдныхъ кварталахъ, гдѣ нищета казалась вѣчной, въ еврейскомъ кварталѣ, гдѣ крайняя нищета напоминала древнее «гетто».
Всѣ улицы носили выразительныя названія, въ которыхъ указывались потребности жизни, названія предметовъ или животныхъ, имена ремесленниковъ и цеховыхъ обществъ, а также жестокія и кровавыя историческія воспоминанія. Улица «Сожженная» увѣковѣчила воспоминаніе объ истребленіи евреевъ, когда ихъ обвиняли въ распространеніи черной чумы, и двѣ тысячи изъ нихъ были сожжены въ своихъ жилищахъ. Улицы «Топора», «Щита», «Аллебарды» противопоставляли свои воинственныя названія интимности улицъ: «Мыла», «Пергамента», «Котла», «Кружевъ», «Бурдюка», «Фонаря», глухой улицы «Ящика», и маленькаго переулка «Чумички». Рынки: «Тряпичный», «Травяной», «Глиняной посуды» и «Поросятъ», смѣшивали свои наивныя названія съ названіями улицъ «Чеснока», «Чечевицы», «Старой Ржи», улицъ «Быковъ», «Щуки», «Куръ», переулка «Карпа» и глухой улицы «Козла». Были еще улицы «Перевозчиковъ», «Мясниковъ», «Пучковязовъ», «Писцевъ», «Продавцевъ Требухи» и такія, которыя народная фантазія окрестила смѣшными или очаровательными названіями, какъ, напримѣръ, улицы «Золотая», «Ванны изъ розъ», «Лазоревой тучи», «Дѣвственницъ» и «Постнаго супа».
Герматъ и Андрэ прошли предъ ратушею; сколько разъ они любовались ея строгими крупными линіями, и сколько разъ они входили въ залы нижняго этажа, въ музей живописи и ваянія, гдѣ выравнены въ прямую линію полотна Гвидо, Тинторетто, Корреджіо, Перуджино, «Страсти» и «Вѣнчаніе Христа» Мартина Шёна. Предъ Андрэ представлялись портретъ жены Риго, очаровательная головка, и двѣ статуи Омахта: Флора и Венера, однако онъ предпочиталъ слѣпки древности, находившіеся въ первой залѣ. Герматъ, менѣе надѣленный талантами, думалъ о цѣнныхъ муниципальныхъ архивахъ: тамъ хранились права, дарованныя Страсбургу императорами, акты сеймовъ, нѣсколько императорскихъ грамотъ конца XIII вѣка, протоколы коллегій и денежные документы.
Они снова спустились чрезъ улицу «Студентовъ» къ площади Новаго Храма. Обширная церковь въ своемъ вѣковомъ величіи представляла, раздѣленную на двое проходомъ, массу своихъ темныхъ памятниковъ: здѣсь — средняя часть церкви, тамъ — хоры.
Первая была посвящена протестантскому культу, и Герматы, хотя вѣрные прихожане храма св. Ѳомы, хорошо знали четыре ряда малыхъ арокъ и колоннъ, раздѣлявшихъ внутри стрѣльчатые своды; они снова увидѣли органы Зильбермана и наполовину стертую фреску «Пляски смерти»: съ папами, кардиналами и епископами, которыхъ увлекаетъ Курносая въ бездну.
Что касается хоръ, расположенныхъ залами и занятыхъ библіотекой, то они содержали мозгъ Страсбурга, все, что составляетъ человѣческую мысль, все, что создалъ религіозный талантъ самаго ученаго и самаго отборнаго — полтораста тысячъ томовъ, гдѣ всѣ образцовыя произведенія были налицо. Тамъ находились рѣдкія рукописи, инкунабулы, происходившія изъ общины св. Іоанна Іерусалимскаго, коллекціи Штурма и Бокецгеймскихъ іезуитовъ, требники, служебники съ миніатюрами, окруженными арабесками, безцѣнный Hortus deliciarum настоятельницы Эрады де-Ландсбергъ и собраніе молитвъ VIII вѣка на пергаментѣ, пурпуроваго цвѣта, съ золотыми и серебряными буквами.
Вся серіозная ранняя молодость Андрэ была сконцентрирована въ этомъ дворцѣ сосредоточенныхъ мыслей и молчанія. Нѣсколько разъ въ недѣлю онъ приходилъ углубляться въ эти книги, открывшія ему горизонты чрезъ великое ристалище исторіи и безчисленныя извилины жизни. Углубившись въ самого себя, онъ развилъ себѣ умъ и возвысилъ сердце книгами; онъ нашелъ въ нихъ иниціаторовъ и своихъ лучшихъ учителей. Тутъ его ожидали упоеніе поэтами: Гюго, Виньи, Ламартиномъ, — великолѣпіе прозаиковъ: Шатобріана, Мишлэ, — магическое вліяніе романическихъ героинь: нѣжная тѣнь любви, бѣлыя плечи г-жи Морсовъ и голубые глаза г-жи Реналь. Элиза же съ ея граціей и непорочностью вмѣстила въ себѣ эти два незабвенныя лица, но была еще прекраснѣе тѣмъ, что существовала въ дѣйствительности; постичь ее — живая тайна, осуществимое счастье, которымъ возможно овладѣть завтра же.
Завтра! Увы!
Улица «Золотыхъ дѣлъ мастеровъ» привела ихъ къ собору. Онъ выставлялъ противъ старыхъ домовъ съ рѣзными балками свой тройной порталъ, украшенный круглымъ окошкомъ. Его главная часть изъ краснаго песчаника, поддерживаемая солидными подпорками, прикрывалась съ двухъ сторонъ башнями, высокія окна которыхъ, расположенныя одно надъ другимъ, вытягивались позади своихъ тонкихъ колоннъ. Лѣвая башня оканчивалась плоской кровлей; правая — упиралась совсѣмъ въ небо, пропуская смѣло вверхъ -надъ восьмиугольной башенкой свой шпицъ — пирамиду, выточенную ступеньками къ небу, съ крестомъ на верхушкѣ.
Соборъ, памятникъ вѣковыхъ вѣрованій и славы королей, являлся старымъ по безконечности лѣтъ и молодымъ по чуднымъ усиліямъ, которыя его безъ устали строили и перестраивали, начиная съ деревянной церкви Хлодвига до храма Царла Великаго, отъ перваго камня башенъ, положеннаго епископомъ Конрадомъ, до окончанія шпица Іоанномъ Гюльтцемъ. Тщетны были землетрясеніе и пожаръ; громъ сломалъ шпицъ и сжегъ свинцовую кровлю; зданіе, возстановленное горячими усиліями вѣковъ, мало-по-малу, поднялось такимъ, какимъ его созерцаютъ теперь, — однимъ изъ самыхъ высокихъ на всемъ земномъ шарѣ, гордостью Страсбурга и самой .благородной его драгоцѣнностью. Поразительный въ цѣломъ, ослѣпительный въ мелочахъ, этотъ Левіаѳанъ, изваянный изъ каменной глыбы, былъ однородный и въ то же время сложный, разнообразный до безконечности и простой, какъ красота. Цѣлый народъ статуй жилъ между его порталами, колонками и на пьедесталахъ карнизовъ; барельефы улыбались, гримасничали, изгибались подъ арками, наклонялись надъ бездной, въ видѣ причудливыхъ чудовищъ, а звѣри кошмара служили воронками для стока воды.
Существованія и существованія ученыхъ зодчихъ и темныхъ поколѣній рабочихъ наслѣдовали одно другому въ мрачныхъ склепахъ, въ средней части церкви, на клиросѣ, на солнечныхъ сторонахъ галлерей, взбирающихся и спускающихся, какъ муравьи, вдоль лѣсовъ; здѣсь и тамъ кровь при паденіяхъ и провалахъ служила цементомъ песчаника. Толпа молилась при таинственномъ освѣщеніи, проходящемъ чрезъ церковныя окна, произнося шопотомъ гимны любви и антифоны за усопшихъ подъ горячими слезами восковыхъ свѣчей и при шумныхъ звукахъ органа.
Герматовъ охватило волненіе, такъ какъ соборъ былъ имъ не менѣе близокъ, чѣмъ Новый храмъ. Андрэ часто бродилъ при гармонической тишинѣ въ средней части церкви, блуждая взоромъ сквозь освѣщенныя рубиновыя, аквамариновыя и топазовыя оконныя стекла, или забавляясь игрою статуэтокъ астрономическихъ часовъ. Онъ часто объяснялъ ихъ механизмъ Карлу: ангелъ зирнилъ каждую четверть часа; надъ нимъ находились ребенокъ, юноша, зрѣлый человѣкъ и старецъ — четыре возраста передвигались вокругъ времени, въ то время какъ ангелъ опрокидывалъ песочные часы, а смерть звонила часъ; еще выше двѣнадцать апостоловъ поворачивались ровно въ 12 часовъ вокругъ Христа, который поднималъ руку, чтобы благословить ихъ, а въ это время три раза пѣлъ пѣтухъ, хлопая крыльями.
Далѣе домъ пѣвческой школы, покрытый изваянными фигурами и деревянными статуями музыкантовъ; еще далѣе Frauenhaus, отличавшійся красотами эпохи Возрожденія, и столько старыхъ дворцевъ, перешедшихъ въ общественное пользованіе — весь Страсбургъ, каждый изъ его песчаниковъ и стропилъ, каждая балка приводили отца и сына въ пріятное волненіе… Нѣтъ, это невозможно, чтобы подобный городъ страдалъ дольше, погибалъ подъ гранатами. Эта безполезная бомбардировка, эти грубыя предостереженія остались бы угрозою… Впрочемъ освобожденіе близко… Базенъ побѣдитель!… Франція скоро придетъ на выручку!…
Но Андрэ сначала покраснѣлъ, затѣмъ поблѣднѣлъ. На поворотѣ одной улицы вдругъ ихъ замѣтилъ Мумъ, и, весело залаявъ, пудель Айсберговъ бросился къ нимъ навстрѣчу. По крайней мѣрѣ, онъ ихъ другъ; онъ не раздѣляетъ ссоры своихъ господъ…. И вдругъ появилась Элиза въ сопровожденіи прислуги. Ея лицо выражало болѣзненную неувѣренность, въ которой боролись радость и опасеніе. Наконецъ она снова увидѣла Андрэ!… Андрэ измѣнился, похудѣлъ…. Какъ онъ, должно быть, страдалъ! Она хотѣла подбѣжать къ нему, но формальныя распоряженія отца запрещали ей узнавать того, кто въ продолженіе пятнадцати лѣтъ былъ товарищемъ ея игръ, другомъ, братомъ и женихомъ… Она хотѣла убѣжать, но ея ноги были, какъ свинцовыя; невѣдомая сила заставила ее приблизиться къ нимъ, несмотря на предостереженія служанки, старой некрасивой женщины, повторявшей: «Барышня не должна… Если узнаютъ, меня будутъ бранить». Заслуга или вина этой неизбѣжной встрѣчи происходила отъ Мума, не хотѣвшаго покинуть болѣе Андрэ и повелительно и лукаво повернувшагося къ Элизѣ, какъ будто онъ хотѣлъ сказать: «Что же ты не видишь? Поскорѣе же! Почему же ты медлишь?»
Андрэ ничуть не колебался, и прежде чѣмъ отецъ могъ его остановить, — о чемъ Герматъ не думалъ, — онъ перешелъ улицу и пошелъ прямо къ Элизѣ. Она смотрѣла на него съ страдальческимъ лицомъ, освѣщеннымъ чисто сердечнымъ счастіемъ; она тоже измѣнилась, похудѣла. Въ своемъ синемъ платьѣ, съ легкой накидкой, которую онъ хорошо зналъ, въ соломенной шляпѣ съ чернымъ бархатнымъ бантомъ, она казалась болѣе нѣжной и хрупкой, чѣмъ обыкновенно, но нервной и натянутой. Конечно, она не поддавалась судьбѣ и боролась. Онъ увидѣлъ въ ея глазахъ нѣжное, быстро проницающее пламя, охватившее его душу волненіемъ; въ то же время въ ея лицѣ было что-то скрытное, принужденное: ея дочернее повиновеніе и ея стыдливость въ борьбѣ съ неяснымъ и могучимъ чувствомъ. Призналась ли она себѣ въ продолженіе ихъ разлуки, что она любила Андрэ? Нѣтъ, она молилась и плакала одна въ своей комнатѣ. Вдругъ ей не стало хватать чего-то лучшаго въ ней самой. Однако, ея юная душа была горда: она продолжала ходить взадъ и впередъ по дому, занимаясь своими привычными дѣлами, какъ будто ничего не случилось. Она не хотѣла ни возмущаться, ни жаловаться: это было не въ ея характерѣ. Она жила, сжатая съ одной стороны шумнымъ авторитетомъ отца, а съ другой — мелочностью матери, однако обожая ихъ, но безъ забвенія, безъ изліяній. Они считали ее очень спокойной и въ виду ея покорности легко ее забрали въ руки. Они видѣли, что она очень огорчена, но такъ какъ она молчала, то сказали себѣ: «Она его забудетъ».
Айсбергъ не вѣрилъ въ любовь; для него существовали честолюбіе, почести и солидное состояніе; — въ добрый часъ! Вотъ что идетъ въ расчетъ; но страсть, фи! нелѣпыя мечты, быстро разсѣивающіяся облака… Г-жа Айсбергъ вѣрила въ любовь, но какъ въ условное чувство, въ неопредѣленную сентиментальность, украшавшую, какъ цвѣтами, помолвку и похожую на чувство тревожнаго весенняго томленія. Всѣ молодыя дѣвушки подвержены ему, и это у нихъ проходитъ, когда, онѣ выйдутъ замужъ и серіозно отнесутся къ своей роли: вести хозяйство, дѣлать визиты, заниматься благотворительными дѣлами съ благомыслящими дамами. Она допускала любовь, дозволенную семьею; но когда нарушалось родительское дозволеніе, она становилась преступной. Она допускала, что сердце молодой дѣвушки можетъ переворачиваться, какъ перчатка. Безъ сомнѣнія, она желала видѣть Элизу счастливой, но согласно понятіямъ ея, матери, о счастьѣ своего ребенка. Да и кто лучше знаетъ, чѣмъ родители, что болѣе подходитъ Элизѣ? Алчная до первенства и ревнивая къ авторитету, впрочемъ питающая культъ къ мужу, она преклонялась предъ его знаніемъ, его умомъ и опытностью. Онъ произнесъ приговоръ, и этого достаточно… Однако она любила Андрэ, и все это ее огорчало.
Андрэ и Элиза встрѣтились, и все, что они хотѣли бы повѣдать другъ другу, что наполняло ихъ сердце задыхающимися словами, оставалось у нихъ въ горлѣ. Стѣснительное присутствіе третьихъ лицъ? Да, и въ особенности ихъ самихъ; они ощущали смертельное затрудненіе сказать то, что они хорошо чувствовали, найти фразы, которыя тотчасъ же, какъ они разстанутся, будутъ преслѣдовать ихъ, сожалѣніе, что они не умѣли произнести ихъ, и непріятный стыдъ, что они были такъ неловки.
— Я счастливъ видѣть васъ!
Это все, что Андрэ могъ сказать.
— Я тоже довольна, — отвѣтила глазами Элиза, но ея губы не шли далѣе улыбки.
Они стояли въ затрудненіи, между тѣмъ Мумъ, какъ бы желая ихъ сблизить, стоялъ на заднихъ лапахъ, упираясь ими то на колѣно Андрэ, то на юбку Элизы.
— Это онъ насъ увидѣлъ, — сказалъ Андрэ.
И онъ принялся ласкать пуделя съ той же нѣжностью, съ какой пожималъ бы руку самой Элизы.
Герматъ былъ близъ нихъ. Онъ отцовски поздоровался съ молодой дѣвушкой, попрежнему говоря ей «ты»; она покраснѣла и очень взволнованная сказала:
— Кланяйтесь «тетѣ», — она изъ расположенія называла такъ г-жу Герматъ: — скажите ей, что я люблю ее отъ всей души.
И она удалилась рядомъ съ своей дуэньей, прежде чѣмъ взглянула на Андрэ. Мумъ галопомъ догналъ ихъ.
— Бѣдное дитя! — сказалъ Герматъ.
Оба мужчины возвращались молча.
Андрэ пришелъ въ отчаяніе; онъ испыталъ припадокъ гнѣва. Не сомнѣваясь, что его внезапное появленіе, смятеніе и его молящее лицо взволновали Элизу, онъ принялся себя упрекать за молчаніе, проклиная себя за неловкость: что она объ немъ подумаетъ? Какъ могла она угадать то, что въ немъ теперь такъ легко съ убѣжденіемъ и жаромъ говорило:
— Дорогая моя Элиза, накенецъ-то вы предо мною. Я васъ искалъ, ожидалъ; прошедшую ночь я бродилъ подъ вашими окнами; я думаю только о васъ и люблю только васъ. Не правда ли, это только дурной сонъ? Они насъ не разлучатъ… Это невозможно! Развѣ вы будете въ состояніи жить безъ меня? Развѣ я обойдусь безъ васъ? У нашихъ родителей свои идеи — у насъ только одна любовь. Прежде всего развѣ можно двояко любить — любить Страсбургъ, любить Францію? Знаете ли вы, изъ-за чего они поссорились? Я не понимаю… Надъ нами паритъ смертельная гроза, насъ окружаетъ атмосфера катастрофы. Зачѣмъ вы отдаляетесь? Зачѣмъ мнѣ итти домой? Увидимся ли мы только?… Это безуміе разставаться въ такой бѣдѣ. Пойдемте со мною; спрячемся въ какой нибудь уголокъ, какъ птицы во время града; дадимъ пройти грозѣ, и если она должна насъ уничтожить, пусть она поразитъ насъ одного возлѣ другого — рука въ руку… Пойдемъ, Элиза, пойдемъ! Ты будешь моею женою предъ Богомъ и людьми, и то, что мы испытываемъ, что наполняетъ наши сердца горечью и опьяненіемъ, — сильнѣе воли твоихъ, сильнѣе уваженія къ общественному мнѣнію и сильнѣе ужасныхъ событій. Отправимся, убѣжимъ, даже умремъ, если ты предпочитаешь это. Скорѣе все другое, чѣмъ это страданіе — не видѣться болѣе! Элиза, моя дорогая собственность, моя надежда, моя жизнь…
А тамъ. далеко, далеко отъ него, въ разстояніи только нѣсколькихъ улицъ, Элиза слыша, какъ за нею запирается дверь дома, отвѣчала ему отъ всего сердца:
— Въ особенности, Андрэ, не захворайте. Какъ вы были блѣдны! Мнѣ казалось, что я шаталась. Что-то странное испытываю я. Представьте себѣ, я думаю только о васъ, я не вижу никого, кромѣ васъ, — наяву и во снѣ. Насъ вовсе не разлучили; вы здѣсь, возлѣ меня. Вчера я начала играть сонату Бетховена, которую вы любите, и я «чувствовала васъ» позади меня на вашемъ обычномъ низкомъ стулѣ. Почему же я вдругъ залилась слезами?.. Вы должны считать меня дурочкой? А только что я вамъ не сказала ни одного слова! Я была поражена… Какъ я буду жить счастьемъ этой встрѣчи! Я вижу предъ собою всѣ ея мелкія подробности… Я расцѣловала Мума, который замѣтилъ васъ первый. Андрэ, Андрэ, сердце мое болитъ, однако ощущаемое мною томленіе — восхитительно. Андрэ, что произошло во мнѣ? Не любовь ли это? Какая сладкая и ужасная тайна… По возвращеніи съ своего ночного дежурства на валѣ, мой отецъ сегодня утромъ сказалъ: «Насъ могутъ бомбардировать сегодня вечеромъ; они способны не оставить камня на камнѣ въ Страсбургѣ», и онъ, такой храбрый и воинственный въ своемъ старомъ мундирѣ артиллерійскаго капитана, который къ нему еще идетъ, смотрѣлъ на насъ, на мать и на меня, и двѣ слезы катились по его щекамъ. Я не боюсь, Андрэ, ни гранатъ, ни смерти. Я боюсь одного, что вы перестанете меня любить…
Такимъ образомъ Андрэ и Элиза говорили между собою на большомъ пространствѣ, не слыша другъ друга и не видя одинъ другого, въ то время какъ надъ городомъ повисъ огненный циклонъ и разразился шумнымъ грохотомъ. Домъ, находившійся противъ Айсберговъ, вспыхнулъ; окна его всѣ повыбило и ставни сорвало; бомба, проникшая чрезъ крышу, лопнула въ погребѣ. У Герматовъ съ угла обломаннаго шпица посыпался дождь изъ черепицъ.
Дядя Ансельмъ созерцалъ изъ своего окна темное небо, разсѣкаемое молніей и гранатами; они описывали свои параболы и падали, разсыпаясь красными снопами. Это была буря визгливыхъ голосовъ, паденіе грома, скрежетъ штукатурнаго мусора, глухое уханье вбиваемаго дерева, звонъ кандаловъ, стукъ ѣзды, по мостовой, звукъ плавящагося чугуна, полетъ куропатокъ, человѣческіе вопли, стенанье животныхъ. Уже повсюду раздавались крики ужаса, среди отблеска пожаровъ и крутившихся столбовъ красноватаго дыма:
— Пожаръ! Пожаръ!..
Затѣмъ раздалось:
— Пожаръ въ музеѣ! Пожаръ въ цитадели!
Запахъ гари и жаръ сушильной печи распространялись; голубоватый отблескъ сталъ перебѣгать, какъ блуждающіе огоньки, по крышамъ пакгаузовъ; затѣмъ изъ амбаровъ съ соломой вырвались съ глухимъ гуломъ потоки бѣлаго пламени. На западѣ пылали громадные костры подъ дождемъ головешекъ и въ трескѣ искръ.
Дядя Ансельмъ, наконецъ, понялъ и громко закричалъ:
— Страсбургъ горитъ!
VI.
править— Да, — сказалъ Герматъ женѣ: — это такъ. Теперь мужайся! Наша надежда на Предвѣчнаго, который это видитъ и судитъ.
Хотя г-жа Герматъ была блѣдна, но она не боялась. Однако, предъ ея глазами, въ продолженіе пяти дней, все еще представлялось ужасное тѣло маленькой Ноэми. Она снова увидѣла, содрогаясь всѣмъ своимъ существомъ, смолистую простыню, прикрывающую лоскутья этого тѣла, подъ которой волосы приклеивались къ мягкой массѣ раздавленныхъ ногъ. Прибѣжавъ первая, она видѣла еще другой трупъ дѣвочки, перерѣзанной на двѣ части; она слышала мучительные крики другихъ раненыхъ дѣтей; у одной изъ дѣвочекъ было отсѣчено бедро, у другой не -хватало обѣихъ рукъ, въ плечевое отверстіе третьей можно было всунуть кулакъ. Зеленая, какъ смерть, съ окровавленной повязкой на лицѣ, сестра Базилиса сказала ей настолько сильно дрожащимъ голосомъ, что слова щелкали между зубами:
— Вотъ, теперь они избиваютъ дѣтей!
И, когда она говорила это, ея нѣжные глаза сдѣлались страшными.
Г-жа Герматъ извѣдала весь ужасъ. Эти страшныя видѣнія ее осаждали; первыя двѣ ночи, устремивъ глаза, она ихъ отталкивала машинальнымъ жестомъ ужаса. Ноэми была отчасти ея дочерью; она видѣла ее при рожденіи, видѣла, какъ она дѣлила молоко кормилицы съ Карломъ; она улыбалась при первыхъ играхъ дѣтей въ одной и той же колыбели. Но ея горе было слабо сравнительно съ отвращеніемъ и ненавистью, поднимавшимися въ ней. Эта спокойная и добрая женщина убила бы съ упоеніемъ пруссаковъ. Убила? Нѣтъ, она пытала бы ихъ на медленномъ огнѣ!..
Такъ вотъ какъ дѣйствуютъ войска, объявившія войну, чтобы, по заявленію своихъ генераловъ, повсюду уважать и заставлять уважать, гдѣ бы они ни проходили, «религію, гуманность и цивилизацію». Но что же за человѣкъ былъ ихъ генералъ Вердеръ? Были ли у него жена, дѣти и мать? Безъ сомнѣнія, нѣтъ, потому что онъ стремился исполнить свое «славное» порученіе: сжигалъ городъ съ его памятниками, его мысли, трудъ, богатства, искусство, науку, уничтожалъ дѣтей въ ихъ кроваткахъ, стариковъ и женщинъ!.. Не хватаетъ только теперь, чтобы Карлъ и Андрэ были убиты.
Страшный грохотъ потрясъ окна и полы; можно было подумать, что граната пронизала домъ.
— Надо сойти внизъ, — воскликнулъ на лѣстницѣ Герматъ. — Живо, всѣ сходите съ тюфяками на головахъ; Ансельмъ, помоги мнѣ перенести капитана.
Но раненый закричалъ изъ своей комнаты раздраженнымъ голосомъ.
— Не заботьтесь обо мнѣ! Заботьтесь о женщинахъ!
Онъ присѣлъ на постели; его вытянутая нога была положена въ желобокъ отъ водосточной трубы; жесткая борода щетинилась на его щекахъ, и его красивые темные глаза сверкали.
— Ну, что же, — насмѣшливо сказалъ онъ, увидѣвъ входящаго Гермата: — не говорилъ я вамъ? Мы не то еще увидимъ теперь, когда началась эта кутерьма. Нѣтъ! оставьте меня тамъ; я плюю на свою судьбу.
Но Герматъ, Андрэ и Гертруда силою унесли его въ каретный сарай, устроенный съ капитальной стѣною подъ садовой террасой и обложенный значительнымъ слоемъ земли. Затѣмъ Герматъ вытащилъ прочь коляску, набивъ ее пустыми мѣшками и одѣялами; она ихъ укрывала со стороны двери.
Одновременно г-жа Герматъ одѣвала Карла. Ребенокъ, совсѣмъ сонный, хныкалъ. Вдругъ его разбудилъ шипящій свистъ гранаты, пролетѣвшей мимо дома; онъ издалъ ужасный крикъ:
— Ноэми, Ноэми!
Г-жа Герматъ содрогнулась. Отъ Карла скрыли правду, но онъ, конечно, зналъ кое-что.
— Мама, я хочу видѣть Ноэми; я хочу, чтобы она была подлѣ меня. Я боюсь, я боюсь!.. Они опять ей сдѣлаютъ больно.
— Зачѣмъ ты боишься, мой дорогой?
Но ребенокъ съ внезапнымъ спокойствіемъ разсуждалъ:
— Нѣтъ, я знаю, что Ноэми не можетъ прійти: она на небѣ съ ангелами; мнѣ это сказала Ганна.
Г-жа Герматъ завернула его въ пуховое одѣяло; она перебѣжала лужайку, преслѣдуемая рикошетами ядеръ; вѣтка каштановаго дерева, срѣзанная бомбой, упала ей на голову, украсивъ ея волосы листьями. Гретхенъ и Ганна несли тюфяки; онѣ были блѣдны; блондинка вздрагивала отъ нервнаго смѣха, брюнетка съ увеличенными бѣлками глазъ кусала губы.
Карлъ болѣе не плакалъ. Укрывшись въ объятіяхъ матери, приготовившей ему кушетку въ углу сарая, онъ спросилъ:
— Развѣ Гафнеръ съ пруссаками?
— Да, мой дорогой.
— И Вильгельмъ?
Онъ питалъ большую дружбу къ ординарцу капитана. Ему не отвѣтили. Ганна, услыхавъ имя своего жениха, отвернула глаза. Онъ снова спросилъ:
— Это Гафнеръ и Вильгельмъ стрѣляютъ въ насъ изъ пушекъ?
— Спи, малютка; пушки не сдѣлаютъ тебѣ вреда.
— Однако, онѣ сдѣлали больно Ноэми. Правда, что мы ея болѣе не увидимъ? Скажи мнѣ, гдѣ она?
— Она тамъ, гдѣ не страдаютъ болѣе. Спи, мое дитя…
И, когда она думала объ Эдели, Генрихѣ и добродушномъ лицѣ Гафнера, котораго она въ этотъ моментъ ненавидѣла, ея сердце разрывалось.
Герматъ безпокоился объ исчезнувшей Гертрудѣ. А братъ? Гдѣ же онъ?… Онъ вышелъ въ садъ; воздухъ колебался, чувствовались какъ бы толчки отъ землетрясенія; подъ сильнымъ вѣтромъ урагана улетали всѣ птицы со столѣтняго каштановаго дерева; онѣ кружились, теряясь въ багровой ночи. Снова раздались тревожные крики дозорныхъ:
— Пожаръ въ Арсеналѣ!… Пожаръ на площади св. Николая!…
Герматъ поднялъ руки къ небу; эти здоровенныя руки падая могли бы убить не одного пруссака. О, какъ бы онъ также убивалъ, убивалъ, убивалъ!.. Быть мужчиной и не имѣть возможности защищаться и защищать своихъ. Быть тамъ среди тысячи гражданъ, требовать оружія, быть готовымъ выступить и броситься на пушки, а ожидать чего — чтобы Страсбургъ обратился въ пепелъ?… «Что я здѣсь дѣлаю? — спрашивалъ онъ себя. — Надо же принести какую нибудь пользу, надо организовать помощь!» Но прежде онъ окликнулъ Гертруду. Старуха, съ очками на носу, спокойно сидѣла за большимъ бѣлымъ столомъ, посреди прибранной кухни; она подсчитывала книжки. Герматъ разсердился. А гдѣ же Ансельмъ?… Онъ не слышалъ зова и, находясь въ своемъ музеѣ, вытиралъ пыль, упавшую съ крыши на его эмали и баулы.
— Полно, братъ, — ворчалъ Герматъ, выводя его изъ мечтаній: — о чемъ ты думаешь? Только объ этомъ и думать теперь.
Дядя Ансельмъ, какъ пойманный на мѣстѣ преступленія, пробормоталъ:
— Ты правъ, братъ, пыль пустяки въ сравненіи съ… Видишь ты, привычка… Я спущусь…. я пойду съ тобою; подожди только, я возьму мою скрипку.
Онъ довѣрилъ ее Гретхенъ съ всевозможными указаніями; затѣмъ, растроганный, онъ сталъ любоваться Карломъ, лежавшимъ позади ящика съ шорами; Герматъ, остановившись въ кабинетѣ, заперъ свои самыя цѣнныя бумаги въ денежный желѣзный ящикъ, вдѣланный въ стѣну. Такъ какъ Андрэ хотѣлъ слѣдовать за нимъ, то онъ сказалъ:
— Нѣтъ, останься съ матерью и братомъ. Здѣсь нуженъ мужчина.
Въ сопровожденіи Ансельма, онъ толкнулъ рѣшетку и исчезъ во тьмѣ, среди дрожавшаго отблеска, который освѣщалъ края лоснившихся крышъ и скатывавшіяся трубы.
— Пожаръ въ Библіотекѣ!.. Пожаръ въ Новомъ Храмѣ!… Пожаръ въ Судѣ! Пожаръ въ улицѣ Мезанжъ, въ улицѣ Собора, въ улицѣ Лазоревыхъ Облаковъ!
Съ невыразимымъ отчаяніемъ услышалъ Айсбергъ эти возгласы въ слѣдующую ночь, на передовомъ бастіонѣ, гдѣ онъ служилъ. Улица Мезанжъ! — тамъ-то и находились его домъ, жена и дочь. Неужели онѣ такъ погцбнутъ?… Задержанный своей обязанностью, онъ дико созерцалъ, скрестивъ руки, увеличивавшееся пламя пожаровъ. Что это была за ночь въ сравненіи со вчерашней? Ужасъ былъ въ томъ, что приходилось оставаться на своемъ посту, возлѣ нѣмыхъ пушекъ, ожидать позади брустверовъ гранатъ, направлявшихся со всѣхъ концовъ горизонта, поднимавшихся надъ стѣнами ограды и ожесточавшихся надъ одинокимъ городомъ. Разрываясь одна за другою, на одномъ и томъ же мѣстѣ, онѣ методически разражались надъ городомъ громомъ взрывовъ. Гранаты, начиненныя керосиномъ и производившія пожары, чередовались съ шрапнелями, которыя разлетались пулями и производили страшныя опустошенія.
То же чувство овладѣло и Вольфартомъ, поступившимъ теперь волонтеромъ въ отрядъ Лье-Бодара. Онъ сжималъ въ рукахъ свое безполезное ружье, предаваясь безпомощному гнѣву. Пасторъ Готтусъ ощущалъ то же. Когда упали первыя гранаты, онъ только что хотѣлъ разсказывать у семейной лампы, гдѣ собрались въ этотъ вечеръ, въ 24-й годовой праздникъ св. Варѳоломея, его три сына и ихъ мать, — о рѣзнѣ 1672 г. Ежегодно онъ возобновлялъ этотъ зловѣщій разсказъ, чтобы научить ихъ ненавидѣть религіозный, фанатизмъ…. Онъ только-что успѣлъ отправить въ погребъ своихъ, затѣмъ помогъ перенести раненыхъ въ сосѣдній походный госпиталь, какъ пламя охватило пасторскій домъ, а гимназія уже пылала…. Изгнанные изъ погреба, гдѣ имъ угрожала смерть отъ удушья, Готтусъ, его жена и дѣти должны были бѣжать по огненному пути, преслѣдуемые жаромъ раскаленныхъ добѣла угольевъ. Укрывшись въ погребѣ одной изъ гостиницъ, они наконецъ свободно вздохнули. Какія горькія думы овладѣли пасторомъ!…
— Какъ! — говорилъ онъ себѣ: — такъ вотъ на что способенъ этотъ религіозный и образованный народъ, ссылающійся на помощь Бога! Нѣтъ, не это внушаетъ Богъ; нѣтъ, это не плоды христіанства! Если Богъ подсказываетъ подобныя распоряженія, то слѣдуетъ отъ него тотчасъ же отречься. Если христіанство дозволяетъ подобныя жестокости, надо отъ него немедленно отказаться. Нѣтъ, эти люди не знаютъ ни Бога, ни ученія Христа!
Онъ упрекалъ себя за свою наивность и свои иллюзіи: относительно «шальныхъ пуль» и «невольныхъ» случайностей…. Въ погребъ спустили дѣвушку, у которой была совершенно пробита грудь; кровь струилась по ея юбкѣ и башмакамъ. Лишь только ее положили, какъ образовалась вокругъ нея дѣлая лужа крови.
— О Боже мой, — раздавались стенанія пастора, склонившагося надъ этой несчастной, находившейся въ агоніи: — Богъ справедливости, ты видишь это и терпишь!…
Семья Герматовъ волновалась подобными же ужасами: ни Ансельмъ, ни Герматъ не возвратились; но Стумпфы, изгнанные изъ своего разореннаго жилища, пришли къ нимъ, пробираясь по стѣнкамъ, просить убѣжища. Жена рыдала навзрыдъ, держа на рукахъ ребенка; мужъ совершенно посинѣлъ; одна пола его сюртука обуглилась. Первое его слово было:
— Мы всѣ умремъ сегодня ночью. Цитадель горитъ, Арсеналъ горитъ, тысяча ракетъ пущены въ городъ. Новый Храмъ горитъ, Библіотека горитъ. Все горитъ!
Андрэ, который не могъ болѣе держаться на мѣстѣ, воспользовался этимъ обстоятельствомъ и, проскользнувъ въ дверь, бросился на улицу.
— Элиза!… Только бы не случилось чего нибудь съ нею.
Шумъ былъ оглушительный; фейерверкъ — небывалый; апоѳеозъ разрушенія наполнялъ твердь небесную. Блестящіе слѣды бомбъ надъ домами все увеличивались, появляясь и уничтожаясь въ потокѣ огня.
Побѣжавъ по улицѣ и спотыкаясь объ обрушившіеся камни, онъ услышалъ роковой трескъ; Новый Храмъ представлялъ собою громадный кратеръ. Сдѣлалось свѣтло, какъ въ солнечный день, и жарко, какъ въ кузницѣ; всѣ лица освѣщались золотистымъ сіяніемъ, и въ нихъ было что-то безумное; не было ни одного движенія, которое не выражало бы живого отчаянія или мрачнаго унынія. Нѣкоторые смѣялись, другіе плакали; почти всѣ размахивали кулаками, произнося проклятія… Библіотека горѣла, и ей не могли оказать никакой помощи; струи воды были безсильны противъ этой громадной печи и улетали бѣлымъ паромъ. Въ воздухѣ уже носилось что-то въ родѣ чернаго свода, образовавшагося изъ книжнаго пепла и мелко обуглившихся страницъ; иногда струя воды пронизывала это облако, и видно было, какъ подъ порывомъ жаркаго вѣтра падали тысячи черныхъ бабочекъ. Это разсѣивались тамъ вѣковыя мысли, знаніе людей, сокровище прошедшаго и сѣмена будущаго — все это истреблено и пущено на вѣтеръ; это была похоронная сажа, безполезная пыль.
— Подлецы! подлецы! — повторяла одна женщина, прекрасная, какъ фурія.
Одинъ старикъ съ длинной сѣдой бородой горевалъ:
— Зачѣмъ я такъ долго жилъ, чтобы видѣть все это!
Мужчины кричали:
— Къ оружію! Это гнусно!
Другой голосъ вторилъ:
— Брольи загорается! Гранаты падаютъ на ратушу! На соборъ!.. Какая ночь! Это конецъ свѣта!
Но большее впечатлѣніе производили тѣ, кого ужасъ и возмущеніе душили и сдѣлали нѣмыми. Не было человѣка какой либо касты: бѣднаго, богатаго, мѣщанина или рабочаго, который въ своей взволнованной совѣсти не проклиналъ бы Вердера, уже прозваннаго по народному приговору: «Moerder, убійца, съ его арміей палачей».
Какой это былъ новый Омаръ, поджигавшій, на глазахъ ужасавшихся поселянъ и предъ лицомъ цивилизованной Европы и всего свѣта, эту другую Александрійскую библіотеку? Развѣ это была война между христіанскими націями?.. Съ какихъ поръ солдаты вмѣсто того, чтобы сражаться съ солдатами, сваливаютъ вину на невинную толпу и вмѣсто валовъ уничтожаютъ дома и памятники, — и какіе памятники, тѣ, которые уважались въ вѣка жестокости и террора, тѣ, которые пощажены самими варварами!.. Соборъ, пережившій неприкосновенно всѣ большія войны, увидѣлъ разбитыми и низверженными свои колонны и статуи. Единственное ядро ударилось въ 1678 г., и это показалось тогда такимъ чудовищнымъ явленіемъ, что на томъ мѣстѣ, котораго оно коснулось, была сдѣлана надпись, для будущаго поколѣнія, объ оскорбленіи, нанесенномъ божественному храму… Но незагладимымъ преступленіемъ, самымъ не искупаемымъ злодѣйскимъ насиліемъ былъ колоссальный костеръ, питаемый зарядами гранатъ — библіотека. Ея крыша рухнула какъ бы водопадомъ грознаго разрушенія, и, казалось, всѣ видѣли борьбу змѣй и гидръ за добычу пылающихъ звѣрей, пожирающихъ другъ друга, подъ дождемъ чернаго пепла.
Потерявшій голову Андрэ бѣжалъ къ дому Айсберговъ. Всѣ оконныя стекла дома были выбиты, и багровый свѣтъ, проникшій туда, былъ такъ силенъ, что освѣщалъ всѣ предметы до малѣйшихъ подробностей. Онъ еще не горѣлъ, но дымъ вылеталъ изъ нижняго этажа и сосѣдняго дома, выстроеннаго изъ высохшихъ бревенъ, которыя быстро разгорались, какъ вязанка хвороста. У Айсберговъ все умерло, все исчезло. Гдѣ могла быть Элиза? Ушла… спаслась…
Но раздирающіе крики брызнули ключемъ изъ нижняго этажа, отдѣленнаго отъ улицы садикомъ съ рѣшеткой изъ желѣзныхъ остроконечныхъ полосъ, помѣщавшагося между двумя стѣнами, усѣянными черепками бутылокъ. Появилась г-жа Айсбергъ, растрепанная и разбитая отъ паденія, которому она только что подверглась, спасаясь изъ погреба, гдѣ она укрылась съ Элизой и Мумомъ. Въ волненіи она не могла найти ключа и поранила себѣ руки о желѣзныя полосы рѣшетки. Позади ея находилась пожилая женщина, въ которой Андрэ узналъ служанку; она дѣлала какіе-то безсмысленные знаки, упавъ на колѣни, съ съѣхавшимъ на сторону чепчикомъ. Нѣсколько мужчинъ поспѣшили къ нимъ на помощь. Судя по неудивленному лицу Андрэ, очутившемуся возлѣ своего отца, который прибѣжалъ на помощь первымъ, нельзя было рѣшить, проснулся онъ или спитъ. Они толкали рѣшетку, но она не подавалась. Лицо г-жи Айсбергъ исказилось отъ ужаса.
— Спасите насъ, спасите мою дочь! Если вы не придете къ ней на помощь, она умретъ!
Какой-то рабочій принесъ кирку; Герматъ пропустилъ ее между двумя полосами желѣза и однимъ ударомъ вырвалъ замокъ. Слишкомъ нетерпѣливый, чтобы дожидаться, Андрэ, съ трудомъ взобравшись на чью-то спину и плечи и окровавивъ себя о стѣну, скользнулъ въ садъ. Какъ разъ было время: огонь разгорался…
Г-жа Айсбергъ узнала Г’ерматовъ и пронзительнымъ, болѣзненно-нервнымъ голосомъ воскликнула:
— Въ погребѣ лопнула лампа. Элиза въ обморокѣ. Я недостаточно сильна, чтобы снести ее одна.
За ея спиною служанка продолжала свои странныя колѣнопреклоненія: ужасъ сдѣлалъ ее безумной…
Андрэ бросился на лѣстницу, въ сопровожденіи отца и рабочаго, принесшаго кирку.
Г-жа Ансберъ закричала имъ вслѣдъ:
— Боже мой, можетъ быть, она умерла!
Погребъ былъ наполненъ дымомъ: вспыхнувшая лампа погасла, но близкій пожаръ освѣщалъ черезъ отдушину мракъ, въ которомъ лаялъ черный пудель. Андрэ натолкнулся на распростертую массу, ощупалъ нѣжныя руки и тонкое лицо:
— Элиза! Элиза!
Онъ ее приподнялъ. Герматъ взялъ ее подъ голову, рабочій за ноги; задыхаясь они вынесли ее такимъ образомъ по скользкой лѣстницѣ; ихъ сердца чуть не лопнули отъ сильнаго біенія. Крики присутствовавшихъ привѣтствовали ихъ возвращеніе, и насколько жестокъ былъ ихъ ужасъ, настолько сладка была вѣсть объ ея спасеніи. Когда узнали, что молодая дѣвушка внѣ опасности и пришла въ себя подъ поцѣлуями и слезами г-жи Айсбергъ, то рукоплесканія и смѣхъ привѣтствовали прыжки освобожденнаго Мума.
Андрэ извѣдалъ опьяненіе и совершенный восторгъ; такъ горячо желаемое чудо осуществилось. Элиза спасена имъ!
Но приходилось поспѣшно удалиться: огонь охватилъ домъ Айсберговъ; напрасно пробовали топоромъ отдѣлить часть, истребляемую огнемъ, пламя съ трескомъ подвигалось; оно было такъ сильно, что жгло лицо и ослѣпляло глаза. Андрэ, не отодвинувшійся во время, получилъ ударъ доски по головѣ: все почернѣло у него въ глазахъ… онъ упалъ.
Горитъ соборъ!
Когда эти крики сторожей, усиленные въ рупоръ, разнеслись по Страсбургу съ верхней платформы собора, старый городъ содрогнулся: это переступало всякую вѣроятность и отдаляло границы возможнаго. Горитъ соборъ, Богъ изгнанъ людьми изъ своего храма; священные сосуды преданы пламени; слово Божіе, которое — тѣло и кровь Христовы, подвергается самому ужасному святотатству; это сверхчеловѣчно, это было болѣе чѣмъ беззаконно, болѣе чѣмъ гнусно, болѣе чѣмъ нелѣпо — это было изумительно! Нѣтъ, нѣтъ, вандалы не сдѣлали бы этого!.. И внѣ себя дрожащіе отъ лихорадки и безсонной третьей ночи бомбардировки страсбуржцы бѣжали на помощь громадному памятнику; его отблескъ освѣщалъ весь городъ.
Дядя Ансельмъ былъ тамъ, затерявшись въ толпѣ, какъ чуждый для всѣхъ и безпріютный отщепенецъ. Въ продолженіе сорока восьми часовъ онъ бездѣятельно блуждалъ; руки его почернѣли, а большой палецъ былъ обожженъ, такъ какъ ему сказали, чтобы онъ замѣнилъ раненаго пожарнаго, и онъ машинально повиновался. Онъ роздалъ всѣ, свои деньги бѣднымъ семействамъ безъ пристанища; онъ съѣлъ только кусочекъ хлѣба и выпилъ кружку пива въ пивной Кернера, устроенной въ житницѣ, блиндированной грудой мѣшковъ съ рожью; въ нѣкоторыхъ мѣстахъ зерна сыпались изъ прорванныхъ мѣшковъ, и спустившіеся съ крыши голуби клевали ихъ.
Ансельмъ все утро бѣгалъ по городу во время затишья, допущеннаго Вердеромъ ради новыхъ требованій. Подъ густымъ дымомъ, застилавшимъ небо, повсюду виднѣлись черные остовы еще горячихъ срубовъ и тлѣвшіеся уголья подъ черной пылью того, что представляло прежде живыя жилища и интимную обстановку.
Онъ безпрестанно наклонялся, съ любопытствомъ разсматривая безформенные остатки. Подозрительные съ виду люди обратились въ тряпичниковъ этой нищеты, въ надеждѣ отыскать серебро, золото и драгоцѣнности. Дядя Ансельмъ нашелъ дѣтскій носокъ, у котораго обгорѣлъ лишь кончикъ, и положилъ его въ карманъ.
На Брольи, предъ ратушей, онъ попалъ въ водоворотъ толпы. Колонна манифестантовъ увлекла его. Раздавались крики:
— Не надо капитуляціи! Пусть откроютъ казематы женщинамъ и дѣтямъ! Къ оружію! Впередъ на врага!
Трое уполномоченныхъ и партія муниципальнаго совѣта сопровождали Гюманна, мэра Страсбурга, къ генералу Уриху. Тамъ мэръ выразилъ желаніе своихъ согражданъ отправиться къ генералу Вердеру, чтобы умолять его о пощадѣ города. Послѣдовалъ отказъ Уриха: подобный шагъ заставитъ предполагать соучастіе военной власти съ муниципалитетомъ относительно близкой сдачи города. Что до остального: зачѣмъ раздавать оружіе? Защита не требуетъ ни увеличенія сражающихся, ни расточенія крови при вылазкахъ. И Урихъ прибавилъ:
— Когда объявили о бомбардировкѣ, я написалъ Вердеру, прося его дать возможность выйти изъ города женщинамъ и дѣтямъ. Вотъ его отвѣтъ:
«Фортификація большихъ городовъ имѣетъ слабыя стороны въ страданіяхъ населенія, которое подвергается, не имѣя крова, непріятельскимъ пулямъ, въ особенности, если, какъ въ Страсбургѣ, нѣтъ казематовъ. Желаемый вами выходъ части населенія увеличитъ силу защиты, — вотъ почему я не могу, какъ бы мнѣ ни было больно, дать ходъ вашему желанію, что очень хотѣлъ бы я сдѣлать въ интересахъ человѣчества»…
Это непоколебимое лицемѣріе и эти человѣколюбивыя слова въ подобный моментъ возмутили присутствовавшихъ.
Вскорѣ послѣ нихъ неожиданно появился епископъ Страсбурга, Рейсъ. Онъ явился просить пропускъ и парламентера, чтобы отправиться въ непріятельскую главную квартиру и именемъ религіи умолять великаго герцога Баденскаго пощадить городъ. Урихъ отвѣтилъ епископу:
— Ваше высокопреосвященство, я согласенъ, чтобы вы отправились въ качествѣ добраго пастыря въ непріятельскій лагерь. Скажите Вердеру, чтобы онъ сосредоточивалъ огонь на защитникахъ, направляя свою атаку противъ валовъ.
Но епископъ ничего не могъ добиться и возвратился обратно въ отчаяніи. Весь день -гремѣла бомбардировка, и если она продолжится, конечно, эта ночь будетъ самая ужасная изо всѣхъ. Страсбургъ среди своихъ нетронутыхъ валовъ обратится въ пепелъ.
Ансельмъ приблизился къ собору. Библіотека была уничтожена, и ему казалось, что болѣе ничего не осталось для истребленія, но онъ не думалъ о соборѣ; по правдѣ онъ не осмѣлился, онъ не могъ бы постичь нѣчто подобное!… Однако онъ это увидѣлъ…
Страшнымъ свѣтомъ озарился весь Страсбургъ. Воды, каналы были красные, красныя облака, красное небо, на которомъ выдѣлялись гигантскія пирамиды, но уже не строго правильныя, а волнистыя отъ быстро падающаго отблеска и проходящихъ взадъ и впередъ тѣней. Кровавый блескъ волновался на почернѣвшихъ остовахъ домовъ; видно было, какъ на платформѣ метались сторожа, тщетно направляя изъ помпъ струи воды на пламенный крутящійся вихрь; напрасно умножались ученики санитарной школы и пожарные, тщетно тысячи рукъ простирались къ зданію — массивная крыша пылала. Громадное пламя синѣло и зеленѣло отъ мѣдныхъ листовъ крыши, завиваясь вокругъ шпица; съ яростнымъ ревомъ обрушились подпорки, мѣдные листы свернулись, церковныя оконницы разлетѣлись осколками, и въ этомъ сіяющемъ омутѣ еще разрывались гранаты огненными струями. Фасадъ со своими безчисленными украшеніями: колоколенками, арками, колонками, своими тремя порталами, украшенными статуями дѣвъ, безумныхъ и мудрыхъ, апостоловъ и пророковъ, казалось, одушевлялся странной, призрачной жизнью, какъ будто камень взволновался, и всѣ эти темныя фигуры, пробужденныя отъ своего долгаго сна, воскресли въ этомъ аду.
Вдругъ послышались крики:
— Огонь въ городской больницѣ!
Тамъ, на окраинѣ города, пожаръ охватилъ раненыхъ и покончилъ съ умирающими; на востокѣ горѣла цитадель; на западѣ, между національнымъ предмѣстьемъ и предмѣстьемъ Петра, разоренными, разрушенными и срытыми, камень за камнемъ, поднималось другое зарево: вокзалъ съ длиннымъ рядомъ вагоновъ былъ весь объятъ пламенемъ. Тогда поднялись стенанія въ одномъ изъ послѣднихъ домовъ предмѣстья — жалобы маленькихъ дѣтей, уничтожаемыхъ въ своихъ постеляхъ. Разрывающія душу стенанія вызывали холодный потъ у тѣхъ, кто ихъ слышалъ, и плачевно замирали въ небесахъ, надъ тревожнымъ колоколомъ и надъ скорбнымъ негодующимъ ропотомъ Страсбурга, объятаго пламенемъ со всѣхъ концевъ.
VII.
правитьАндрэ въ лихорадочномъ кошмарѣ снилось слѣдующее: онъ гулялъ съ Элизой въ Робертцау; они шли вдоль Илля и блуждали въ аллеяхъ, проведенныхъ Ленотромъ, вдоль лужаекъ и цвѣточныхъ клумбъ. За ними слѣдовали родители, разговаривая между собою. Было жарко и парило. Сѣроватыя испаренія усѣивали небесную лазурь и стушевывали солнечный зной. Элиза радостная улыбалась ему. Вдругъ послышались глухіе раскаты грома; она сказала: «Вотъ и гроза!» И они шли среди громовыхъ раскатовъ, пересѣкавшихъ небо серебряными зигзагами; они не боялись ихъ, возбужденные безконечной радостію. Пробѣжавъ оранжерею, они прошли чрезъ плотину Илльскаго канала, достигли до Рейнскаго берега и хижины таможенныхъ съ сельскими скамьями, съ которыхъ открывался восхитительный пейзажъ — зеленая рѣка и горизонтъ Шварцвальда.
— Какая гроза! — повторила смѣясь Элиза.
Андрэ ей отвѣтилъ:
— Да, знатная гроза!
И онъ проснулся. Сонъ его былъ правдивъ:. раскатывался адскій громъ; это была бомбардировка, которая въ продолженіе шести дней гремѣла, не переставая. Возлѣ тюфяка, на которомъ онъ лежалъ, Андрэ увидѣлъ сидѣвшую на низкомъ стулѣ и смотрѣвшую на него съ ужасомъ и нѣжностью Элизу.
Онъ не могъ этому повѣрить. Гдѣ же онъ былъ?.. Почему онъ находился въ этой комнатѣ съ голыми стѣнами?… Онъ узналъ ее по запаху кожи, почти испарившемуся: она служила сѣдельной, прежде чѣмъ они сдали двухъ лошадей въ военную реквизицію. Но почему было такъ темно, несмотря на солнечные лучи, которые проникали чрезъ сквозной трилистникъ двери, растягиваясь кружившимся столбомъ атомовъ? Что дѣлала тамъ Элиза въ подобный моментъ? Не видѣніе ли это? Исчезнетъ ли она, если онъ къ ней прикоснется? Но, нѣтъ, маленькая пылающая ручка схватила его руку, и прекрасные глаза, съ темными отъ утомленія кругами, заблестѣли, а нѣжный голосъ, голосъ его сновидѣнія, сказалъ ему:
— Не двигайтесь, оставайтесь спокойнымъ.
Тогда онъ почувствовалъ тяжесть распухнувшей головы и давленіе, производимое перевязками; его сердце замерло. Вспомнивъ объ ужасной ночи, о пламени и о спасеніи, онъ нашелъ совершенно естественнымъ, что она была тамъ, но въ то же время онъ не могъ себѣ объяснить, какъ она туда попала; въ его сознаніи было нѣчто — пробѣлъ, темное отверстіе.
Элиза прочитала въ его глазахъ смятеніе и на его безпокойство отвѣтила:
— Вы очень страдаете? Нѣтъ? Какое счастіе! Докторъ Вейсъ только-что вышелъ отсюда; вы скоро поправитесь.
И слезы брызнули у Элизы; она пожала ему руку.
— Андрэ, это вы меня спасли!
Онъ вспомнилъ объ инстинктѣ и предчувствіи, которые его побудили выбѣжать на улицу, чтобы поспѣшить ей на помощь; онъ отвѣтилъ:
— Безъ моего отца и безъ честнаго рабочаго я никогда не могъ бы… Мои силы мнѣ измѣнили бы, но я сдѣлалъ бы невозможное, да, невозможное, или умеръ бы, чтобы спасти васъ.
Теперь она, взволнованная, повторила:
— Андрэ, Андрэ, вы сдѣлали чудо; мой отецъ…
Но внезапно чрезъ полуоткрытую дверь показался хорошо знакомый профиль энергичнаго печальнаго лица, съ нафабренными кончиками усовъ и эспаньолкой, которые не имѣли болѣе прежняго гордаго вида. Это былъ Айсбергъ, а позади его стояли г-жа Айсбергъ, съ покраснѣвшими глазами, Герматъ, счастливый, несмотря на крайнюю усталость, и г-жа Герматъ. Ихъ изнуренныя черты лица выражали сильное возбужденіе, вызванное примиреніемъ и нѣжнымъ примирительнымъ поцѣлуемъ, которымъ они только что обмѣнялись. Г-жа Айсбергъ, опустившись на колѣни возлѣ Андрэ, гладила его лобъ рукою.
— Дорогое дитя, дорогое дитя!… Благодарю!… Благодарю!….
Айсбергъ, стараясь казаться хладнокровнымъ, кусалъ себѣ губы: «къ чему безполезныя нѣжности», — думалъ онъ. Но, взявъ руки Андрэ, этотъ сильный человѣкъ былъ охваченъ дрожью и ничего не могъ сказать, такъ какъ онъ снова пережилъ весь ужасъ и жестокое отчаяніе, которые овладѣли имъ, когда онъ, подбѣжавъ къ дому, нашелъ тамъ лишь развалины. Его жена!… его дочь!… неужели мертвыя? Въ суматохѣ и среди этихъ развалинъ не было никого, кто далъ бы ему свѣдѣнія. Онъ вкусилъ всю горечь своего несчастія, а затѣмъ — чувства страха и сомнѣнія. Найдетъ ли онъ ихъ живыми въ погребѣ, гдѣ онѣ укрылись?… Прижимая ихъ къ груди, онъ разразился рыданіями. А когда онъ узналъ, какой опасности онѣ подвергались, и имена лицъ, вырвавшихъ Элизу изъ рукъ вѣрной смерти, — его гордая душа, деспотическая, но честная, совершенно перевернулась.
Въ немъ поднялись всѣ его сожалѣнія, заглушаемыя ложнымъ стыдомъ, всѣ угрызенія совѣсти за жестокое оскорбленіе своего самаго стараго друга. Безжалостный голосъ — голосъ непризнаваемой имъ истины — безпрестанно повторялъ ему, пробуждая въ немъ убѣжденіе, мучительное для его самолюбія, что Герматъ правъ, сто разъ правъ, а онъ, Айсбергъ, ослѣпленъ, какъ дитя. Терзанія честности, упрекавшей его за ожесточеніе и дикое упрямство, подсказывали ему: «Развѣ уже двадцать разъ онъ не долженъ извиниться предъ Герматомъ и пожать ему руку?» Эти упреки совѣсти, какъ гвозди, пронзали его. Такъ вотъ кому онъ обязанъ тѣмъ, что было для него самымъ дорогимъ въ свѣтѣ, — своей женою и дочерью! Этимъ людямъ, на которыхъ онъ смотрѣлъ за минуту до этого, какъ на враговъ, тѣмъ болѣе ненавидя ихъ, чѣмъ менѣе имѣлъ права, и которыхъ теперь онъ жаждетъ любить и боготворить, подъ страхомъ гнусной неблагодарности.
Но развѣ онъ переставалъ ихъ любить? Кто можетъ сказать, гдѣ отдѣляется любовь отъ ненависти; иногда онѣ такъ запутанно связаны. Какое онъ испытываетъ смущеніе! Спасители Элизы: Герматъ, гостепріимство котораго онъ отвергъ, покинувъ его домъ съ тѣмъ, чтобы никогда не возвращаться; Андрэ, которому онъ, конечно, разбилъ сердце; мать, которую онъ выпроводилъ съ такой суровой вѣжливостью, когда она пришла къ нимъ умолять о сынѣ. Въ сущности великодушный и рыцарски вѣжливый, но подъ личиною суровости, Айсбергъ чрезъ нѣсколько минутъ послѣ этого страдалъ, какъ настоящій мученикъ.
Но долгъ, который не стоилъ теперь ничего его гордости, такъ какъ онъ предоставилъ ей исправить несправедливость, заставлялъ его отправиться въ путь, и тотчасъ же — тѣмъ хуже, если эти ужасныя бомбы все еще разрывались. Предъ нимъ предстала мирная улица, съ выступавшими изъ-за стѣны столѣтними каштановыми деревьями, большая рѣшетка Герматовъ, которую когда-то такъ весело онъ отворялъ каждую первую субботу мѣсяца, ради завтрака Гертруды — рейнской лососины и фаршированной пулярдки. И онъ сказалъ:
— Пойдемъ, жена! Пойдемъ, Элиза!
Они пустились въ путь. Пробираясь возлѣ стѣнъ, они принуждены были перелѣзать чрезъ нагроможденные камни, такъ какъ улица Собора представляла собой развалины съ черными рытвинами. При видѣ зданія Новаго Храма, представлявшаго гору сажи и угасшихъ головешекъ, когда имъ пришлось попирать мельчайшій пепелъ рукописей и книгъ, ихъ сердца жестоко сжались. На площади Собора они почувствовали, что вѣки ихъ распухли отъ слезъ. Какое мрачное зрѣлище! Паперть была завалена остатками лопнувшихъ колоннокъ и обезглавленныхъ статуэтокъ. Въ щели сводовъ виднѣлось синее небо; внутри храма плиты обратились въ груду обломковъ; органъ полувисѣлъ, а окна открывались въ пустое пространство. Это общественное несчастіе вмѣстѣ съ ихъ личной бѣдой возбуждало печаль Герматовъ и воодушевляло ихъ глубокимъ состраданіемъ къ городу и ко всѣмъ тѣмъ, кто страдалъ. Два дня назадъ они также обладали счастливымъ маленькимъ хозяйствомъ, имѣли свой уголокъ — сладость и силу привычки. Ничего болѣе не существовало, ни рабочаго кабинета Айсберга, ни его коллекціи ружей, которою онъ гордился, какъ хорошій охотникъ, ни семейной гостиной съ піанино и рѣзнымъ шкафомъ — любимымъ уголкомъ Андрэ, ни бѣлой комнаты Элизы, ни ея узкой кровати, ни тысячи бездѣлушекъ, которыя она такъ любила, — ничего болѣе не осталось. Теперь они, богачи, возбуждавшіе общую зависть, остались на улицѣ, совсѣмъ, какъ тѣ несчастные, которые блуждали по набережной, а также, свернувшись клубкомъ, лежали подъ сводами дверей, или выкапывали себѣ логовище въ насыпи валовъ. Впечатлѣніе было настолько тягостное, что Айсбергъ еще сильнѣе почувствовалъ холодъ одиночества и униженія, вслѣдствіе народной неудачи, и поторопился скорѣе прижать къ своей груди дружеское сердце…
— Герматъ!
— Айсбергъ!
Какія объятія! Какая глубокая радость въ этой вновь завоеванной дружбѣ, еще болѣе дорогой и драгоцѣнной, чѣмъ прежняя, — какое рѣдкое и благородное благо, котораго они едва не потеряли! Но вмѣстѣ съ тѣмъ сколько горя!…
Герматы приняли ихъ въ своей новой квартирѣ изъ трехъ комнатъ подъ насыпью террасы: сарая, гдѣ Герматъ, когда у него была свободная минута, спадъ возлѣ раненаго капитана и дяди Ансельма, сѣдельной, предназначенной для г-жи Герматъ, Андрэ и Карла, и конюшни, гдѣ помѣстились Гертруда и двѣ служанки. На ихъ губахъ пробѣжала улыбка, когда онѣ увидѣли Айсберговъ, вошедшихъ въ ихъ комнату. Подумать было грустно, что такіе честные люди разссорились изъ-за политики; навѣрно это исцѣлитъ Андрэ лучше, чѣмъ перевязка ранъ съ восковымъ спускомъ доктора Вейса. А сколько воспоминаній у Гертруды, сколько подобныхъ посѣщеній въ болѣе счастливыя времена, на другой сторонѣ лужайки, усѣянной вѣтками, — въ старомъ домѣ, гдѣ каждая вещь уже въ продолженіе столькихъ лѣтъ стояла на своемъ мѣстѣ, гдѣ мебель современемъ сдѣлалась какъ бы живою, гдѣ все носило отпечатокъ семейныхъ традицій и прочнаго комфорта!
Тогда Герматъ сказалъ:
— Послушайте, Айсбергъ, не будетъ сказано, что въ будущую субботу, нашу субботу, мы не разломимъ вмѣстѣ хлѣба. Скажите, что вы придете, какъ въ прежнее время, если съ нами не случится несчастія. Не имѣя возможности соединиться въ радости, мы соединимся въ покорности судьбѣ и надеждѣ.
Сильно взволнованный Айсбергъ принялъ приглашеніе, но Гертруда воскликнула:
— Вы очень печально позавтракаете, г. Айсбергъ! Куда дѣвалось то время, когда у насъ было всего много — рыбы, свѣжихъ овощей и хорошаго масла? Мясо-то еще ѣдятъ! Съ вашего позволенія, развѣ они не сдѣлали изъ моей прекрасной кухни свиного хлѣва!
— Это правда! — сказалъ Герматъ. — Теперь пойдемте взглянуть на наше разореніе.
Когда Герматъ узналъ, что его друзья все потеряли во время пожара, онъ предложилъ имъ раздѣлить гостепріимство своего ненадежнаго крова. Но Айсбергъ отказался, такъ какъ, по его словамъ, имъ совсѣмъ не было плохо въ ихъ погребѣ. — Совсѣмъ не худо, увѣряю васъ! — утверждалъ онъ. На его отказъ Герматъ заставилъ его принять все необходимое: бѣлье, одежду, одѣяла. Какъ было отказать въ томъ, что предлагали отъ чистаго сердца?.. Единственнымъ утѣшеніемъ, которое Герматъ могъ имъ предложить, была деликатная мысль — показать свой домъ въ томъ видѣ, какъ его повредила бомбардировка. Это была меланхолическая гордость, обнаруживавшая тождественность ихъ страданій.
Двѣ гранаты упали на него: одна — въ ночь, когда горѣла библіотека, другая — тоже ночью, во время пожара собора, каждая въ свою очередь уничтожила мебель, паркетъ и стѣны. Въ кухнѣ добавочнымъ окномъ служила зіяющая трещина; силою взрыва были сорваны кастрюли и лахани съ одной части стѣны. Безформенные остатки валялись въ каменистомъ пескѣ, большой очагъ былъ развороченъ, кухонная фарфоровая посуда была разбита вдребезги. Гипсовыя украшенія столовой сохранили весь блескъ инкрустаціи изъ осколковъ бомбъ, чудомъ уцѣлѣли китайскія фарфоровыя тарелки, тогда какъ зеркала и стекла были превращены въ порошекъ.
На лѣстницѣ, ведущей въ подвалъ, появилось чрезвычайно блѣдное лицо Стумпфа. Онъ жилъ съ женою и ребенкомъ подъ землею, въ подвалѣ, который ему казался болѣе надежнымъ, хотя тамъ было страшно сыро. Герматъ пріютилъ у себя также нѣсколько рабочихъ со своей прежней фабрики, оставшихся безъ крова и хлѣба. Они расположились лагеремъ въ этомъ мракѣ, помѣстившись кое-какъ на соломенныхъ тюфякахъ и на мебели, уцѣлѣвшей отъ разрушенія. Лина Стумпфъ спала на канапе, самъ Стумпфъ надѣлъ на себя мѣховую шубу двоюроднаго брата, несмотря на жаркій конецъ августа, онъ стоналъ съ утра до вечера, предсказывая смерть при каждомъ выстрѣлѣ. Присутствіе Айсберга его изумило, но догадавшись, что ликерный погребецъ, складывавшійся, какъ ширма, и блестѣвшій своими вычурными графинчиками, съ надписью на горлышкахъ, былъ еще не тронутъ, Стумпфъ завладѣлъ имъ и взялъ его внизъ, чтобы, какъ онъ увѣрялъ, сохранить въ цѣлости. Въ комнатѣ Гермата прошелъ ураганъ: туда попала вторая граната. Стеклянный шкафъ обратился въ кусочки, лоскутки бѣлья были разбросаны, большая кровать сломана, обои висѣли. Вся интимность обстановки была такимъ образомъ разорена, столько привычекъ, бесѣды съ глазу на глазъ, вещи, сохранявшія отпечатокъ человѣческаго существа, постель, на которой Герматы спали бокъ-о-бокъ, — все это грубо разбито, осквернено, и было больно смотрѣть на это разрушеніе. Айсбергъ, у котораго нервно подергивались углы губъ и дрожали усы, сказалъ Гермату:
— Мой бѣдный другъ, какъ вы были правы! Имперія, на которую я такъ полагался, которая была моей вѣрой и гордостью, даже не подумала насъ защищать. Ахъ, мои иллюзіи!.. Вѣрите ли вы въ слухи о побѣдѣ? Я — нѣтъ! Все рухнуло, все пропало!. Какъ вспомнишь о ротозѣяхъ, которые бѣжали третьяго дня къ Аустерлицкимъ воротамъ на встрѣчу тридцати-тысячнаго отряда съ музыкой во главѣ, то повторяю: это вранье, вранье, какъ и все остальное!..
Въ этомъ признаніи было столько горя, такая сумятица въ дорогихъ ему идеяхъ, что Герматъ хранилъ молчаніе. Сначала объятія Айсберга принесли ему громадное облегченіе: съ его сердца какъ будто свалилось сто фунтовъ, теперь глухая печаль друга возбудила въ немъ мысль: почему все это произошло? Примутся ли снова и долговѣчны ли будутъ корни ихъ порванной и вновь воскресшей дружбы? Возродится ли вполнѣ ихъ довѣріе, и не зная почему, онъ сталъ подозрѣвать что-то мрачное въ ихъ неопредѣленномъ будущемъ…
Они поднялись по шаткой лѣстницѣ; надъ ихъ головами громадное отверстіе обнаруживало острые концы дранокъ, почернѣвшій чердакъ и зубчатую полосу неба. Дверь, сорванная съ петель, открывалась въ громадную комнату, наполовину обуглившуюся. Въ ней виднѣлись обрывки дорогихъ ковровъ, на которыхъ части туловищъ обезьянъ преслѣдовали верхомъ на остаткахъ лошадей — руки и плечи, купальщицъ; большое бюро Людовика XV, разлетѣвшееся въ кусочки, разбило стекла витринъ; драгоцѣнный фаянсъ и рѣдкія китайскія вазы обратились въ черепки; отъ шкафа изъ чернаго дерева и слоновой кости валялись тутъ и тамъ кое-какіе остатки, похожіе на кружева; нѣсколько медалей, тяжелый мечъ, два стилета, выметенные, какъ ненужный мусоръ, были брошены въ уголъ. Но вотъ показались добрые, вытаращенные глаза дяди Ансельма на порогѣ его маленькой студенческой комнаты. Онъ протянулъ руку Айсбергу, нисколько не удивленный, и, какъ бы говоря самъ съ собою, замѣтилъ:
— Я слишкомъ любилъ все это и слишкомъ сжился со всѣмъ этимъ старьемъ — я наказанъ. Однако, тамъ были прекрасныя вещи, зачѣмъ ихъ уничтожили? Это не должно быть пріятнымъ Господу. Но что это за потеря рядомъ съ тѣмъ, чего лишился Страсбургъ! И къ чему все это, спрошу я васъ, къ чему?.. Какая была необходимость сжигать столько чудныхъ вещей и убивать столькихъ людей?
Тщетно онъ сжималъ свой лобъ руками, съ наивнымъ и отчаяннымъ жестомъ, онъ все-таки ничего не понималъ. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ вернулся домой и нашелъ свой музей уничтоженнымъ, онъ жилъ въ какомъ-то оцѣпенѣніи, не слышалъ хорошо, что ему говорили, отвѣчалъ невпопадъ, и мысль его прояснялась лишь въ присутствіи Карла, какъ будто дѣтство ихъ обоихъ понимало другъ друга.
Айсбергъ ушелъ съ женою и Элизой, молодые люди попрощались сердечнымъ пожатіемъ рукъ… ихъ взгляды не могли разстаться!.. Но отчего же послѣ этого сладкаго свиданія и такъ пламенно желаемой встрѣчи они сохранили, какъ тотъ, такъ и другая, необъяснимую печаль и впечатлѣніе страннаго предчувствія?
Бомбардировка продолжала оглушать громомъ выстрѣловъ городъ, съ холодной опредѣленностью и непреклонной точностью. Убитыя лошади лежали на улицахъ. Не было минуты, когда на нихъ не виднѣлись ринувшіеся пожарные, падавшіе прохожіе и носилки, переносившія раненыхъ. Въ Ботаническомъ саду мертвые скоплялись въ одномъ залѣ, который ученики медицинской школы, — смѣльчаки въ огнѣ, — называли на своемъ жаргонѣ смерти «залою деревянныхъ коньковъ».
Трупы солдатъ, статскихъ, женщинъ и дѣтей перемѣшались въ раздирающемъ душу безпорядкѣ. Страсбургъ, подъ жгучими лучами солнца, до тошноты пахнулъ гарью и гнилью. Цитадель болѣе не пылала. Въ паркѣ ядеръ жаръ отъ огня въ оружейномъ залѣ былъ таковъ, что свинцовые шипы ядеръ расплавились. Предмѣстья Петра и Національное превратились въ известковый мусоръ. Деревья срубали и наклоняли противъ откоса вала, чтобы сдѣлать блиндажъ, за которымъ лежали несчастные. Они все умножались. Оборванные мужчины просили милостыни и угрожали. Раздавались крики объ измѣнѣ Уриха, который былъ, однако, твердъ въ своемъ сопротивленіи и честенъ въ своемъ патріотизмѣ. Но всѣ чувствовали, что онъ могъ бы сдѣлать болѣе, а покровительственная дружба и надзоръ префекта компрометировали его окончательно. Нѣкоторыя души смирялись. Часть муниципальнаго совѣта во главѣ съ Гюманномъ явилась къ нему съ требованіемъ разрѣшенія повидаться съ Вердеромъ, чтобы проситъ его прекратить огонь въ продолженіе четырехъ или пяти дней. Взамѣнъ ему внесли бы необходимую сумму за каждый уступленный день. Урихъ отказалъ, говоря, что это недостойный шагъ, и непріятель, давъ имъ надежду дождаться помощи, удвоитъ огонь, чтобы скорѣе ихъ задавить.
— Мнѣ дано полномочіе, — заявилъ онъ: — и я исполню его до конца.
Приготовлялась революція, народъ толпился на площади Гутенберга; угрозы смерти сыпались на Уриха, и онъ вооружилъ національную гвардію. Пожарные выбились изъ силъ, жители, преобразовавшіеся въ ночныхъ сторожей, по очереди, обходили вокругъ города и являлись на пожары. Провизія вздорожала, а нищета увеличилась. Газеты «Courrier du Bas-Rhin» и «l’impartial du Rhin», сокращенныя до мѣстныхъ извѣстій, помѣщали длинные списки похороненныхъ и рѣдкіе случаи рожденій. Тѣмъ временемъ Урихъ посылалъ депешу за депешей, безнадежно обращаясь къ министру. Паликао отвѣчалъ ему чрезъ Шлештадтъ, чтобы онъ переходилъ Рейнъ съ своей арміей и ударилъ на Баденскую страну. На это Урихъ пожалъ плечами.
Молва объ освобожденіи все еще разносилась, и алчная толпа поддавалась этому вѣчному миражу. Одинъ разъ, какъ разсказывали, добрая вѣсть передавалась въ папиросочныхъ мундштукахъ: другой разъ на улицѣ замѣтили солдата, у котораго на пуговицахъ мундира былъ нумеръ неизвѣстнаго полка. Лихорадка падала на мозгъ; странныя извѣстія размножались. Люди стали безумными. Мрачный страхъ быть похороненнымъ и замуравленнымъ въ погребахъ сопоставлялся угрюмому стоицизму самыхъ храбрыхъ гражданъ. Дикая безропотность поддерживала большую часть страсбуржцевъ. Они продолжали ходить подъ гранатами, иногда ложились плашмя, иногда укрывались за угломъ двери, а иногда ходили выпрямившись, и героизмъ былъ ненадеженъ, но Страсбургъ, хотя изувѣченный, сожженный, раздавленный, за своими нетронутыми валами и уцѣлѣвшими бастіонами, напрягалъ силы своей души и говорилъ:
— Я не сдамся!
VIII.
правитьСъ помощью Гретхенъ и Ганны, Гертруда нашла средство зажечь огонь подъ кухоннымъ очагомъ. Она приложила все свое стараніе, чтобы гости позавтракали настолько хороню, насколько позволяли обстоятельства, конечно, не такъ, какъ въ прежнія времена. Совершенно не повинуясь приказаніямъ господъ и не слушая ихъ просьбы, она, какъ въ праздникъ, посадила въ печь тортъ и приготовила только три блюда — очень вкусныя; конечно, они были бы вкуснѣе на Робертцаускомъ маслѣ… Рагу изъ голубей было приправлено раками и шампиньонами. Голуби были убиты на крышѣ, но гдѣ раздобыла Гертруда приправу — неизвѣстно. Затѣмъ мясной филе — sauce madère и пирожки съ сыромъ.
— Какая досада!.. — ворчала она.
Въ прежніе годы, какъ только разрѣшалась охота, гостей потчевали дичью!… При томъ Айсбергъ былъ хорошій поставщикъ!… Онъ приносилъ полную корзину дичи. Конечно, онъ очень обрадовался бы, если бы она подала перепелокъ и куропатокъ въ папильоткахъ. Въ прошедшемъ году въ то же время она замариновала ляшку козули, о которой было разговору въ продолженіе цѣлыхъ шести мѣсяцевъ, и Вольфартъ, при одномъ воспоминаніи, закатывалъ глаза къ небу.
Но ея вниманіе привлекалось также чудовищной кастрюлей. Она клала въ нее послѣдовательно кислую капусту, четверть копченой ветчины, одну колбасу, гусинаго жиру, картофелю, кисейный мѣшочекъ можжевеловыхъ ягодъ и зеренъ чернаго перца, и когда она открывала крышку, то распространялся пріятный запахъ кислой капусты. Такъ какъ это былъ праздникъ, то она расщедрилась для бѣдныхъ работниковъ, укрывшихся у нихъ въ погребѣ, а также для бѣдныхъ, приходившихъ къ нимъ два раза въ день наполнять свои миски. Что касается до Анны Стумпфъ, то положительно она не могла равнодушно слышать о кислой капустѣ, чтобы не попросить себѣ тарелку.
Но пробило одиннадцать часовъ, и дверь рѣшетки отворилась.
— Благодать Божія! — воскликнула сторожившая Гретхенъ, — они тутъ всѣ! Ботъ Вольфартъ позади Айсберговъ, вотъ пасторъ Готтусъ и, повѣрите ли вы кто еще Гумблотъ!
— Онъ почувствовалъ запахъ раковъ, сказала Ганна, отъ которой не ускользнуло его малодушіе.
Онъ пыхтѣлъ сквозь свои громадные усы и былъ въ одно и то же время блѣденъ и имѣлъ гордый видъ, при мысли объ опасности, какую онъ избѣжалъ. Впрочемъ, всѣ были довольны явиться къ Герматамъ, но достойнѣе всѣхъ была г-жа Айсбергъ, такъ какъ Элиза проходила подъ огнемъ, ради свиданія съ Андрэ, и ея единственнымъ опасеніемъ было, чтобы отецъ не нашелъ невозможнымъ этотъ путь. Но Стумпфъ тоже вышелъ изъ погреба послѣ безполезныхъ настояній и уговариваній своей жены; онъ былъ спокоенъ только на половину.
— Милости просимъ, — сказалъ Герматъ: — поблагодаримъ Бога, что мы собрались живыми.
— Да, — сказалъ Готтусъ, — Предвѣчный насъ сохранитъ, и въ подобномъ испытаніи не только наши тѣла, но и наши души соединяются здѣсь, связанныя въ одно и стремящіяся къ одной общей волѣ. Хлѣбъ, который мы сейчасъ переломимъ, будетъ — я могу его такъ назвать — причастіемъ въ печали, но также въ обязанности, такъ какъ мы любимъ одну и ту же мысль: спасеніе Страсбурга!
Затѣмъ всѣ заняли свои мѣста и, какъ прежде, смотрѣли другъ на друга съ улыбкой. Но эта улыбка была полна тревоги; сколько всего случилось въ продолженіе одного мѣсяца, сколько несчастныхъ переворотовъ въ судьбѣ, сколько катастрофъ! Тщетно г-жа Герматъ и ея мужъ старались нѣсколько возстановить веселье, но стѣсненіе не сразу разсѣялось, и только Элиза и Андрэ, сидѣвшіе одинъ возлѣ другого, были совершенно счастливы.
Каждый думалъ о великихъ событіяхъ, измѣнившихъ ихъ жизнь, и каждый ощущалъ какую-то перемѣну въ самомъ себѣ. Ничего болѣе не осталось отъ прежней доброй безпечности: тревога омрачала души всѣхъ, и маленькій Карлъ, сидя подлѣ дяди Ансельма, былъ неспокоенъ, когда думалъ о Ноэми. Повидимому, никто не былъ голоденъ; кромѣ того, всѣ испытывали стыдъ, имѣя хорошую пищу въ такой моментъ. Но эту тревогу совѣсти всѣ переносили съ достоинствомъ, достаточнымъ для того, чтобы успокоитъ свою совѣсть. Не эгоистическое чувство собрало ихъ въ этомъ казематѣ возлѣ сараевъ, гдѣ лежалъ раненый капитанъ стрѣлковъ, состояніе здоровья котораго не допустило перенести его за общій столъ, и г-жа Герматъ сама служила больному.
Мало-по-малу разговоръ сталъ оживленнѣе, когда съ появленіемъ мясного филе au madère розлили бургонское вино, которое Герматъ открывалъ разъ въ годъ. Вернулась непобѣдимая надежда, и при каждомъ удобномъ случаѣ возвращались къ обманчивой надеждѣ на освобожденіе. Развѣ не шелъ слухъ о спѣшившемъ на помощь французскомъ отрядѣ? Несмотря на столько обмановъ, всѣ надѣялись. Андрэ и Элиза въ душѣ и въ ихъ отдѣльной атмосферѣ также надѣялись на невѣдомую судьбу. Теперь они могутъ ожидать всего. Счастье било клюнемъ изъ силы ихъ любви.
— Увѣряю васъ, — сказалъ Гумблотъ, — что армейскій корпусъ находится на разстояніи не болѣе двадцати километровъ: я это знаю!
— Да, да! — сказалъ Стумпфъ, сдѣлавшійся легковѣрнымъ послѣ того, какъ только что отнесъ своей женѣ солидныя порціи рагу изъ голубей и ветчины съ капустой.
— Во всякомъ случаѣ, мы это будемъ знать, — сказалъ Вольфартъ, братъ котораго состоялъ въ муниципальной комиссіи: — такъ какъ Людвигъ и нѣкоторые другіе рѣшили требовать отъ префекта депеши.
Созданіе муниципальной комиссіи было великимъ событіемъ. Она замѣнила прежній совѣтъ, засѣданія котораго не имѣли никакого значенія: были безжизненны и умалчивали о понесенномъ городомъ несчастій, и мэръ едва созывалъ эти собранія. Настоянія нѣкоторыхъ совѣтниковъ заставили префекта назначить комиссію — снисходительность, имѣющая значеніе: конечно, имперія идетъ плохо, и зданіе трещитъ. Префектъ не увѣнчивалъ болѣе орломъ прокламацій и не упоминалъ торжественныхъ словъ: Французская имперія. Комиссія была составлена изъ самаго разнообразнаго элемента: бонапартистовъ, орлеанистовъ и либераловъ. Большинство были люди молодые и республиканцы, собравшіеся вокругъ человѣка высокаго достоинства — доктора Кюсса. Его спокойствіе и прозорливость соединялись съ самой полной преданностью общественнымъ дѣламъ, съ простымъ добродушіемъ и совершенной добротой. Общественное мнѣніе поддерживало этихъ новыхъ людей. Первой ихъ заботой была организація помощи бомбардируемымъ. Уже мэрія извѣстила звономъ колокола, что семьи, оставшіяся безъ крова, будутъ помѣщены въ театрѣ, въ общественныхъ школахъ и въ императорскомъ замкѣ. Надо было кормить этихъ несчастныхъ. Съ помощью Цопфа, комиссія открыла народный ресторанъ въ школѣ, на улицѣ Дубильщиковъ, въ закрытомъ рынкѣ и другихъ мѣстахъ.
Вольфартъ описывалъ засѣданіе въ думѣ. Во время перваго собранія въ большомъ залѣ нижняго этажа гранаты разрывались предъ окнами. Нѣкоторые члены предложили болѣе надежное помѣщеніе, но мэръ Гюмандъ воскликнулъ въ патріотическомъ отчаяніи, что было бы прекрасно умереть на этомъ почетномъ посту. Лишь только засѣданіе началось, какъ граната разбила все. Тогда они помѣстились въ архивѣ мэріи.
— Вы его знаете? — сказалъ Вольфартъ: — маленькая темная комнатка подъ сводами; окна ея блиндированы мѣшками съ отрубями и тюфяками. Свѣчи освѣщали столъ. Въ нее входили чрезъ погребъ, когда того требовала бомбардировка. Въ главной квартирѣ, на которую направлялись безпрестанные выстрѣлы, генералъ Урихъ и его штабъ должны были помѣститься также въ блиндированномъ убѣжищѣ.
— Ба! — сказалъ Гумблотъ, у котораго покраснѣли щеки, и оживилось сердце отъ бургонскаго вина: — можно быть убитымъ повсюду.
Онъ менѣе боялся, исполняя обязанность въ походномъ госпиталѣ, окруженный сосѣдями, и усиливаясь быть полезнымъ, чѣмъ одинъ съ своей женою въ погребѣ. Его роль иногда была тягостна; напримѣръ, наканунѣ, послѣ небольшого сраженія, даннаго полковникомъ Слотомъ, онъ вышелъ съ санитарами, чтобы похоронить мертвыхъ, но подъ огнемъ непріятеля они должны были отступить. Онъ видѣлъ, какъ пронесли на носилкахъ таможеннаго съ оторванной верхней частью головы и сложенными въ платокъ мозгами. Гумблотъ думалъ, что упадетъ въ обморокъ.
Вольфартъ, отважно стрѣлявшій и принимавшій участіе при вылазкѣ съ двумя баталіонами 87-го полка, сказалъ:
— Храбрость нашего брата статскаго зависитъ отъ дня, часа и физическаго и моральнаго состоянія; нужны увлеченіе каждую минуту и мало обыденная моральная сила, чтобы достигнуть нечувствительности Дюптй-Туара и Эксельмана. Мнѣ разсказывали, что вчера адмиралъ шелъ во главѣ своихъ моряковъ, подъ дождемъ гранатъ. Солдаты колебались. «Гдѣ я пройду, — воскликнулъ онъ: — вы можете слѣдовать за мною безопасно». Въ туже минуту взрывомъ гранаты вырвало изъ его рукъ саблю, и Эксельманъ упалъ на землю. Онъ поднялся и продолжалъ свой путь; у одного матроса оторвало голову: «это потому, что онъ не шелъ совсѣмъ позади меня», — сказалъ адмиралъ и продолжалъ подвигаться впередъ.
— Да, — сказалъ Герматъ: — я знаю, сколько храбрости тратится въ ежедневныхъ рекогносцировкахъ и въ вылазкахъ, но результатъ ничтожный. Пассивный героизмъ Уриха не удовлетворяетъ меня. Въ Страсбургѣ были не только стѣны, пушки и пушки, но и люди.
Отказъ воспользоваться девятью тысячами страсбуржцевъ такъ же, какъ самимъ Герматомъ, былъ его раною; ограниченная національная гвардія занята была только усмиреніемъ бунтовъ. На этотъ разъ Айсбергъ не протестовалъ. Онъ слушалъ, какъ и прежде, высокомѣрно, но печально. Герматъ, ничѣмъ не занятый, посвящалъ свое время госпиталю, устройству народнаго ресторана, всему, что было полезнымъ дѣломъ. И чего ему стоилъ бы одинъ ружейный выстрѣлъ (Гаффнеръ… ахъ! какая святотатственная борьба, и какъ онъ его ненавидѣлъ). Г-жа Герматъ съ кружкомъ своихъ знакомыхъ навѣщала бѣдныхъ и щедро помогала всѣмъ.
Появился тортъ, и Карлъ, повидимому, пробудился; веселость воскресла на его личикѣ, нѣсколько похудѣвшемъ и поблѣднѣвшемъ, въ продолженіе трехмѣсячнаго затворничества. Молчаливый дядя Ансельмъ, казалось, отсутствовалъ. Вдругъ Готтусъ заговорилъ, и всѣ чувствовали, что его мысль явилась откуда-то издалека.
— Библіотека сожжена 24-го августа, — сказалъ онъ: — въ соотвѣтствующую дату, въ 70 г. послѣ P. X. былъ сожженъ Іерусалимскій храмъ, а 6-го Іерусалимъ былъ взятъ.
Всѣ переглянулись. Было 3-е число: неужели чрезъ три дня? Нѣтъ, конечно, непріятель не посмѣлъ бы штурмовать; было рѣшено приступить къ работамъ по осадѣ, такъ какъ видѣли, что жители не заставляютъ Уриха капитулировать, а напротивъ еще усиленнѣе сопротивляются, но работы были только во второй параллели. Однако, такъ близки были воспоминанія ужасной ночи пламени и свинцоваго дождя, что дурное расположеніе продолжалось въ безпокойномъ молчаніи.
Герматъ поднялъ свой стаканъ:
— За нашъ старый добрый Страсбургъ, мои друзья, за нашъ дорогой Эльзасъ, за нашу Францію!
Всѣ поднялись съ тяжелымъ сердцемъ и чокнулись. Тогда Айсбергъ сказалъ измѣнившимся голосомъ:
— Да, за Францію, такъ какъ она далеко отъ насъ; Страсбургъ можетъ погибнуть, и никто не придетъ къ нему на помощь. За Францію! Дождемся ли мы ея скоро? Можетъ ли она сберечь насъ на своемъ сердцѣ, какъ мать свое дитя? За Францію!.. Боже мой, но только будемъ ли еще французами чрезъ три недѣли?..
Послѣдовало новое молчаніе; Айсбергъ высказалъ, въ чемъ каждый не смѣлъ признаться: въ скверномъ состояніи осаждаемыхъ, но какъ было тяжело слышать его, вѣрующаго въ имперію, говорившимъ такимъ образомъ!.. На этотъ разъ надъ ними пронесся холодъ смерти. Андрэ и Элиза внезапно взглянули другъ на друга, похолодѣвъ; ихъ пронзило мрачное предчувствіе и острая боль, имъ показалось, что между ними разверзлась пропасть. Минутное ошеломленіе!.. Теперь они снова улыбались другъ другу со слезами на глазахъ. Въ это время молча и важно, какъ бы исполняя священный обрядъ, всѣ направились чокнуться своими стаканами съ стаканомъ, который г-жа Герматъ только что отнесла раненому капитану. Послѣдній со взглядомъ, который невозможно забыть, и блѣдный отъ лихорадки поднялъ свои стаканъ, производя звонъ прикосновеніемъ къ другимъ стаканамъ, настолько дрожала его рука.
Дни шли. Подъ гранатами пылали общественные памятники и военныя постройки. Должны были очистить цитадель. Лицей былъ поврежденъ; продовольственные магазины, военная мельница, близъ городскихъ воротъ Рыбаковъ, Финкмакскія казармы — все пронизано гранатами; въ храмѣ св. Ѳомы, во время религіозной службы, граната попала въ дверь, а другая въ среднее пространство церкви. Пришлось закрыть мѣшками съ гипсомъ зіяющія отверстія въ двери Петра. Савернское предмѣстье представляло собою груду балокъ и кучу штукатурки, среди которой лошадиные трупы гнили подъ жгучими лучами солнца или грозовымъ дождемъ. Двѣсти девяносто семь домовъ были совершенно срыты; въ два дня было болѣе шестидесяти человѣкъ раненыхъ. Непріятельскій огонь, не щадя города, перекрещивалъ теперь крѣпостныя работы и валы, а Страсбургу не хватало канонировъ. Восьмого, въ честь именинъ герцога Баденскаго бомбардировка была ужасна. Траншеи нападающихъ быстро приближались; они попробовали сдѣлать брешь въ 12-мъ бастіонѣ. Въ четвертый разъ явился парламентеръ къ Уриху съ требованіемъ. Говядины болѣе не хватало, ѣли лошадей. Пройдя чрезъ всѣ превратности надежды и отчаянія, согласно съ тѣмъ, подвигался ли впередъ, или отодвигался назадъ миражъ фальшивыхъ новостей, Страсбургъ изъ его лихорадочной восторженности впалъ въ угрюмое уныніе. Единственной его мыслью было не сдаваться; единственной надеждой — быть освобожденнымъ. Не было дня, который не создалъ бы своей химеры. Если вѣрить сообщеніямъ агенту префекта; то комиссаръ центральной полиціи, удивительно освѣдомленный, увѣрялъ, что французская армія перешла Рейнъ въ Гюнингунѣ, королевскій принцъ разбитъ въ Мео, и дивизія Дюмона шла усиленнымъ маршемъ; слухи быстро распространялись; ничего нѣтъ вѣроятнѣе: видѣли депешу и говорили съ посланнымъ. Затѣмъ снова горизонтъ суживался, ничего болѣе не слышали, какъ громъ бомбардировки, ничего болѣе не видѣли, какъ висящую надъ головами смерть, ту смерть, которую каждый ожидалъ съ минуты на минуту, съ покорностью Провидѣнію, пріобрѣтенной отъ привычки къ подобной жизни.
— Дядя, — сказалъ Карлъ: — что сгорѣло въ библіотекѣ?
Съ громаднымъ изумленіемъ онъ узналъ, что больше никогда не увидитъ столько любопытныхъ предметовъ, таинственное происхожденіе которыхъ его очень интриговало. По разсказамъ его дяди они принимали въ его глазахъ особое существованіе: на половину реальное, на половину фантастическое.
— Все, навѣрно, Карлъ, все сгорѣло.
— Даже шпага Клебера? Даже маленькое знамя Страсбурга, гдѣ изображены Богородица и Младенецъ Іисусъ?
— Да, Карлъ… Хочешь поиграть въ карты, хочешь, я почитаю сказки каноника Шмидта, знаешь сказку маленькаго свинцоваго солдата?
Но Карлъ, голова котораго работала, презиралъ эти развлеченія: онъ хотѣлъ все знать. Столько странныхъ идей, столько новыхъ видѣній преслѣдовали его.
— Правда ли, что будутъ ѣсть лошадей?
— Да, крошка, это такъ же вкусно, какъ и говядина.
— А когда ихъ съѣдятъ, тогда что? — сказалъ съ безпокойствомъ Карлъ, спрашивая себя, чѣмъ это кончится, и вспоминая картину «Плота Медузы» и пѣсню «Маленькаго корабля», въ которой по кинутому жребію маленькій юнга былъ съѣденъ подъ бѣлымъ соусомъ «avec des sal-sal-salsifis pas cuits», какъ говорилось въ пѣсенкѣ.
— Ну, такъ что же, — сказалъ дядя, стараясь засмѣяться: — мы тогда будемъ угощаться паштетомъ изъ гусиной печенки; ты его вѣдь такъ любишь! Подумай, Карлъ, ты еще очень счастливъ, потому что есть люди, которьщ имѣютъ только сухой хлѣбъ, если только онъ есть у нихъ…
Теперь, когда онъ старался привыкнуть къ мысли о гибели всего, что было ему дорого — его музея, стоившаго ему столькихъ лѣтъ терпѣливыхъ поисковъ и представлявшаго живую радость собирателя коллекцій, онъ предался дѣлу помощи несчастнымъ. Подумать только, что человѣческія существа принуждены были укрываться въ большихъ сточныхъ трубахъ, по счастью сухихъ, которыя, проходя подъ Брольи, кончались въ каналѣ у театра!.. Съ наивнымъ милосердіемъ онъ ходилъ по городу, отворачивая глаза отъ видѣній, причинявшихъ ему страданія: испорченные памятники, разрушенныя улицы, Страсбургъ, оскорбленный, убитый и раненый отъ перваго до послѣдняго камня. Онъ раздавалъ деньги, покупалъ провизію, обезпечивалъ пристанище, — все это онъ дѣлалъ тайно, скрывая, что онъ совершалъ добро. Каждый день онъ открывалъ новые ужасы и новыя несчастія; онъ одинаково страдалъ, какъ при видѣ живыхъ существъ, такъ и неодушевленныхъ предметовъ, которыхъ онъ не хотѣлъ видѣть, но они насиловали его взоръ и запечатлѣвались въ его памяти. Эти кварталы, улицы, лица, взгляды — все это былъ его дорогой Страсбургъ, погруженный въ скорбь, и онъ спрашивалъ себя, когда разрывалась на его пути граната: кончится ли когда нибудь этотъ адъ? Двадцать разъ онъ едва не былъ убитъ.
Однажды, возвращаясь домой, онъ видѣлъ идущую предъ нимъ темноволосую женщину съ корзиною въ рукахъ; ея ростъ и походка не были ему чуждыми. Проходя мимо пивной Кермера, она кивнула головой толстой служанкѣ съ бѣлыми руками.
— Да вѣдь это Ганна, — сказалъ онъ себѣ.
Онъ восторгался ея безыскусственной храбростью; она была такъ же смѣла, какъ Гертруда. Между тѣмъ какъ Гретхенъ предпочитала оставаться подъ прикрытіемъ, Ганна выходила, возвращалась, занималась своими обязанностями и дѣлами, какъ ни въ чемъ не бывало. Вдругъ въ концѣ улицы упала бомба. Ансельмъ хотѣлъ закричать Ганнѣ, чтобы она укрылась, хотя бы легла на землю или прижалась за уголъ строенія. Бомбу взорвало, и онъ увидѣлъ, какъ бѣдная дѣвушка сдѣлала движеніе запястьемъ лѣвой руки, на которомъ болталась лишь на маленькомъ уцѣлѣвшемъ обрывкѣ тѣла ея окровавленная рука. Онъ бросился къ цей. Ганна была очень блѣдна, теряя кровь изъ открытой артеріи. Онъ обвернулъ ей запястье своимъ платкомъ, стянувъ его, что есть силы. На безыменномъ пальцѣ этой бѣдной висѣвшей руки, красной отъ работы, однако холенной, блестѣло серебряное кольцо подъ цѣлымъ потокомъ крови. Оно было дано Вильгельмомъ въ день ихъ обрученія…
Ансельмъ поддержалъ Ганну, и его объяла смертельная тоска при видѣ изувѣченнаго тѣла этой красивой дѣвушки, сдѣлавшейся калѣкой въ расцвѣтѣ молодости; изъ глубины его сердца поднялось отвращеніе при мысли о такомъ безцѣльномъ варварствѣ.
Дома съ горечью поспѣшили къ ней на встрѣчу. Г-жа Герматъ, Гретхенъ и Гертруда окружили ее самыми трогательными попеченіями. Возмущеніе выразилось въ усталыхъ глазахъ старухи; большой кухонный ножъ, которымъ она рубила лукъ шарлотъ, сверкалъ на столѣ стальнымъ блескомъ. Что было бы, если бы въ эту минуту вошелъ въ кухню какой нибудь нѣмецъ, будь то Вильгельмъ или Гаффнеръ!..
Печальное счастье устроило, что докторъ прибылъ какъ разъ во время. Какое ужасное зрѣлище представляли наскоро произведенная ампутація, молодая кровь, этотъ фонтанъ жизни, лившійся, лившійся, обливавшій платки и тампоны, печальный запахъ карболовой кислоты, этой, убійственный запахъ, проникавшій повсюду, распространявшійся изъ столькихъ домовъ. Докторъ Вейсъ, покачавъ печально своей старой головою, ушелъ.
Герматъ только что проводилъ доктора Вейса, какъ увидѣлъ быстро прибѣжавшаго, насколько ему позволяли его годы, пастора Готтуса. Онъ казался внѣ себя.
— Мой дорогой другъ, — сказалъ пасторъ прерывающимся голосомъ: — большія новости!.. Уже восемь дней, какъ подъ Седаномъ было проиграно большое сраженіе. Генералъ и префектъ это знали и скрывали. Вся армія вмѣстѣ съ императоромъ взята въ плѣнъ. Имперія низвергнута, въ Парижѣ провозглашена республика.
Эти слова придавили Гермата своей страшной тяжестью, словно снѣжная лавина влекла его въ бездну. Имперія пала, а республика господствуетъ. Въ другое время его либеральное сердце забилось бы отъ безумной радости, но слишкомъ много неудачъ сопровождали эту неожиданность, слишкомъ много мрачнаго неизвѣстнаго для того, чтобы онъ испыталъ болѣе чѣмъ дикое облегченіе при видѣ крушенія системы управленія, которая причинила такія превратности судьбы. Даже эта мысль его не утѣшала и не успокоивала.
Республика? Повторится ли порывъ 1792 года? Спасетъ ли онъ Страсбургъ? Спасетъ ли она Страсбургъ?
— Какъ! — сказалъ Готтусъ: — развѣ васъ это болѣе не радуетъ? Развѣ вы не желали того, что случилось? Вы, столь убѣжденный?.. Я думалъ васъ обрадовать и для этого такъ спѣшилъ.
Герматъ печально пожалъ плечами и среди глухой суматохи и раздававшагося грохота выстрѣловъ подъ сводомъ, скрывавшимъ небо, и между безнадежныхъ стѣнъ онъ отвѣчалъ, думая о неизвѣстномъ завтрашнемъ днѣ:
— Простите мнѣ, но я могу думать только о Франціи.
IX.
правитьНо кто же обезсилилъ, развратилъ и уменьшилъ Францію, какъ не имперія? Имперія рушилась — позднѣе искупленіе. Республика могла, должна возродить родину. Почему измѣнитъ она своей задачѣ? И Герматъ ожилъ въ надеждѣ — прекрасное слово «республика», заключало въ себѣ всѣ его вѣрованія: свободу, равенство и справедливость. Онъ вспомнилъ великолѣпную зарю 1848 года, созданіе вновь возвратившейся революціи и ожившихъ иллюзій — вѣру въ миролюбіе народовъ и счастье людей.
Ничего не зная о политическомъ положеніи и опьяненный этимъ внезапнымъ порывомъ внѣшняго воздуха, онъ томился своимъ безсиліемъ и хотѣлъ знать все. Невѣдѣніе и заключеніе въ этомъ больномъ лихорадкой городѣ, опьяненномъ легковѣріемъ, потрясенномъ тысячью чувствъ сомнѣнія, надежды и унынія, были ужасны. Помощь! Освобожденіе! На это нечего было болѣе разсчитывать! Знаменитая дивизія Дюпона, ожидаемая съ часу на часъ, исчезла окончательно въ дымномъ горизонтѣ. Но кто знаетъ, что перемиріе и даже миръ не наступятъ? Новое правительство не отвѣчаетъ за ошибки прежняго: если вѣрно, что Вильгельмъ воевалъ съ Наполеономъ, а не съ французскимъ народомъ, почему же не заключить договора? Франція достаточно богата, чтобы уплатить расходы за пораженіе. Что касается Эльзаса и Лотарингіи, они откупятся разорительной контрибуціей, хотя пришлось бы отдать все золото богатыхъ и послѣднюю копейку бѣдныхъ!
Нѣтъ, это — мечты! Герматъ слишкомъ хорошо это зналъ. Что бы ни случилось, Эльзасъ съ тѣломъ и костями будетъ выкупомъ за ужасную войну. Онъ заранѣе былъ покинутъ и останется добычей огня и крови. Послѣ ста восьмидесяти девяти лѣтъ французскаго присоединенія, они вернутся къ великому нѣмецкому народу, который, чтобы нѣжнѣе ихъ привлечь, даетъ имъ пощечины и топчетъ ихъ ногами. Тогда онъ снова возмутился и замкнулся въ свою неотступную мысль — не сдаваться и, если надо, умереть, Утромъ 10-го, онъ ходилъ, взадъ и впередъ, по городу, гдѣ бѣгали измученные пожарные среди постоянныхъ возгласовъ:
— Огонь!… Огонь въ театрѣ!… Огонь въ мэріи!
Въ это время онъ узналъ изумительную вещь, совершенно взволновавшую его.
Среди безмолвія народовъ, въ которомъ скрывалось у однихъ — восторгъ, что французы подвергнулись такому жестокому уроку, у другихъ — безразличіе, у иныхъ — соболѣзнованіе, но они остерегались слишкомъ громко протестовать, и только возвысился одинъ голосъ — голосъ свободнаго маленькаго швейцарскаго народа. Тронутый страданіями страсбуржцевъ, онъ хотѣлъ ихъ облегчить. То, чегоУрихъ не могъ добиться отъ жестокаго непріятеля — удаленія изъ города женщинъ, дѣтей и стариковъ, — Швейцарія вырвала у безжалостнаго Вердера. Это поднялось чувство человѣколюбія, которое призвало Пруссію на судъ исторіи. Вердеръ покорился: завтра три делегата Цюрихскаго, Базельскаго и Берискаго кантоновъ проникнутъ въ Страсбургъ.
Офиціальное объявленіе извѣщало объ этомъ.
Герматъ узналъ отъ брата Вольфарта о невыразимомъ волненіи, охватившемъ муниципальную комиссію въ то время, когда мэръ Гюманнъ трепещущими отъ нервнаго содроганія руками развернулъ письмо и началъ дрожащимъ голосомъ его читать. Президентъ Швейцарской республики извѣщалъ о пріѣздѣ делегатовъ-сдасителей. Чувствуя себя неспособнымъ продолжать далѣе, Гюманнъ передалъ письмо секретарю, который снова началъ… но рыданія заглушили его голосъ, и онъ съ трудомъ могъ окончить. Когда онъ окончилъ, слушатели, пресыщенные ужасами двухнедѣльной бомбардировки и зрѣлищемъ столькихъ невообразимыхъ несчастій, заплакали: скорбная радость наполнила ихъ сердца, и что-то великое пронеслось въ трогательномъ молчаніи. Самое драгоцѣнное, что осталось теперь у страсбуржцевъ, единственная ихъ собственность, которою они еще могли владѣть, это — ихъ жены, матери, больные, дѣти, старики, все слабыя и невинныя существа, которыхъ косила смерть, — Швейцарская республика взяла ихъ подъ свое покровительство, будетъ ихъ защищать и кормить!… Это извѣстіе произвело въ городѣ глубокое волненіе. Спасеніе приблизилось: для многихъ это было освобожденіемъ, для всѣхъ — подкрѣпленіемъ.
11-е сентября наступило, какъ день праздника благочестія и надежды. Всѣ души встрепенулись. Народонаселеніе приглашалось офиціальнымъ объявленіемъ привѣтствовать делегатовъ. Но это было излишне. Муниципальная комиссія, предшествуемая мэромъ и его помощникомъ, направилась къ Національнымъ воротамъ; за ними слѣдовала громадная толпа. Герматъ съ сыновьями и дядя Ансельмъ были тамъ.
Карлъ держалъ за руку дядю, блиставшаго своей лучшей одеждой, не потому, что онъ ожидалъ чего либо для себя или для своихъ отъ вмѣшательства Швейцаріи, но онъ просто прояснился отъ этого прекраснаго зрѣлища. Его чистое сердце раскрылось для восторга и благодарности, и онъ повторялъ наканунѣ весь вечеръ:
— Это прекрасно! Ахъ, какъ это прекрасно!
И какъ бы разбуженный отъ своего оцѣпенѣнія, онъ первый разъ, въ продолженіе долгаго времени, напомнилъ Карлу старыя легенды о дружественныхъ узахъ, соединявшихъ Страсбургъ, свободный городъ, съ швейцарскими городами.
— Помнишь, Карлъ, о жителяхъ Цюриха во время празднества стрѣльбы въ цѣль, помнишь объ ихъ лодкѣ, о котлѣ съ кипѣвшимъ рисомъ и о томъ, что сказали швейцарцы «амнейстеру»: какъ мы можемъ сегодня принести вамъ рису, еще горячаго, такъ разсчитывайте, что наша помощь будетъ также быстра въ день опасности.
И Карлъ снова увидѣлъ въ воображеніи гигантскій котелъ, сохранявшійся въ библіотекѣ, а также картину, находившуюся въ художественномъ музеѣ и уничтоженную пожаромъ, которая изображала прибытіе «Hirsebrei» въ Страсбургъ.
— Когда Базель былъ уничтоженъ землетрясеніемъ, — снова началъ Ансельмъ: — то у насъ укрылись разоренныя семьи, и Страсбургъ съ Рейнской республикой помогали базельцамъ своими деньгами возстановить городъ. Мы и швейцарцы во всѣ времена были хорошими друзьями.
— Развѣ они опять принесутъ горячаго рису? — спросилъ Карлъ, очень любившій рисъ на молокѣ. Онъ все болѣе и болѣе безпокоился, слыша, какъ говорила Гертруда, что запасы уменьшаются, и одно яйцо стоитъ двадцать пять сантимовъ, а Мѣшокъ картофеля шестьдесятъ франковъ.
— Они принесутъ лучше, чѣмъ это, — сказалъ дядя.
Онъ уже видѣлъ, какъ маленькій Карлъ, Андрэ и невѣстка вышли изъ своихъ казематовъ — изъ этого помѣщенія, гдѣ спятъ на тюфякахъ не раздѣваясь, — онъ видѣлъ ихъ вмѣстѣ съ Гертрудой, Гретхенъ и бѣдной Ганной достигнувшими мирнаго швейцарскаго города, гдѣ они забудутъ весь пережитый ужасъ, и гдѣ у Карла сдѣлаются снова пухленькія щечки. Но какъ только мужъ возбудилъ этотъ вопросъ, г-жа Герматъ отвѣтила съ нѣжной твердостью:
— Нѣтъ, я не покину тебя, не настаивай — я рѣшила. Вмѣстѣ мы прошли чрезъ эти испытанія, вмѣстѣ и окончимъ, если Богу будетъ угодно. Я не буду въ состояніи перенести ужасъ сознанія, что ты и вы, Ансельмъ — здѣсь, тогда какъ я въ Базелѣ или въ Цюрихѣ буду кататься, какъ сыръ въ маслѣ. До сегодняшняго дня наши дѣти сохранились. Такой семьѣ, какъ наша, не слѣдуетъ разъединяться.
Самыя убѣдительныя настоянія столкнулись съ ея волей. Но, поспѣшивъ отказаться отъ этого шага для себя, она должна была подумать о Линѣ Стумпфъ, ребенокъ которой, лишенный молока, чахнулъ, о Ганнѣ и другихъ служанкахъ. Одна Гретхенъ согласилась уѣхать, такъ какъ у нея былъ двоюродный братъ въ Люцернѣ, Гертруда же разсердилась и сказала, вся покраснѣвъ:
— Вотъ такъ хорошо! Развѣ я уйду, оставивъ своихъ господъ и домъ, въ который поступила скоро тридцать лѣтъ?
Ганна тоже ничего не хотѣла слышать и отвѣтила:
— Куда же я теперь пойду съ одной рукой?..
Она такъ измѣнилась, что ее нельзя было узнать. Она не покорилась безропотно судьбѣ и долго оплакивала свою немощь, или дико углублялась въ себя, устремивъ глаза въ пространство.
Андрэ смотрѣлъ по сторонамъ, думая, что въ этой нетерпѣливой толпѣ онъ увидитъ Элизу. Онъ и желалъ и не желалъ ея удаленія изъ города. Знать, что она съ этого времени будетъ спасена, и не видѣть ея болѣе!.. Эти два чувства спорили въ немъ, согласно тому, эгоизмъ или самоотверженная любовь увлекали его. На что не рѣшились бы Ансберги, но предъ достовѣрностью рокового исхода, отсрочивавшагося день это дня и часъ за часомъ, хотя неизбѣжнаго, онъ чувствовалъ, какъ увеличивались его страданія, крѣпкія объятія которыхъ его уже предупреждали. Онъ отгадывалъ и зналъ, хотя никто ему объ этомъ не говорилъ, что паденіе Страсбурга создастъ въ ихъ жизни драму. Въ ней поднимутся грозные вопросы, будущность будетъ поставлена на карту; но это была таинственная тѣнь, безпокойный мракъ, который онъ боялся изслѣдовать.
Вокругъ его раздавались ропотъ и проклятія… первый разъ толпа вошла въ предмѣстья: въ нихъ виднѣлись обуглившіяся стѣны и обрушившіеся дома; тамъ, гдѣ начинался самый бѣдный и болѣе всѣхъ населенный кварталъ, теперь разстилалась каменистая пустыня. Національныя ворота съ двумя мрачными башнями открывались издали, насквозь пробитыя, испещренныя брешами. Ближайшія батареи умолкли, но направо на всемъ фронтѣ атаки гремѣли раскаты бомбардировки.
Муниципальная комиссія одна переступила поднятый мостъ первой ограды; звуки трубы раздались въ полѣ; отворились вторыя ворота; делегаты Швейцаріи находились тамъ. Это были: государственный секретарь Бишофъ, полковникъ Бюренъ и докторъ Рёмеръ. Всѣ руки протянулись къ нимъ, слезы текли по щекамъ. Они хотѣли пройти далѣе. Гюманнъ остановилъ ихъ и началъ то ворить. Онъ выразилъ имъ благодарность города и сказалъ:
— Милости просимъ пришедшихъ спасти женщинъ, дѣтей и старцевъ… Сообщите Европѣ о зрѣлищѣ, свидѣтелями котораго вы были въ нашихъ стѣнахъ; скажите, что это война девятнадцатаго вѣка.
Его дрожащій голосъ возвысился:
— Уже не противъ валовъ и солдатъ направляется огонь, а противъ населенія… женщины и дѣти — первыя жертвы. Наши валы, какъ вы видите, не тронуты, а наши жилища — сожжены. Наши церкви, историческіе и вѣковые памятники недостойно изувѣчены и разрушены, а наша чудная библіотека навсегда уничтожена. Вы можете сказать это все Европѣ, но скажите также, что эти жестокости, опустошенія, эти возобновленныя дѣйствія мусульманъ и варваровъ — безполезны, что они не покорили нашей храбрости, и мы были тѣмъ, чѣмъ хотимъ остаться навсегда, — храбрыми и твердыми французами!
Базельскій докторъ Бишофъ отвѣтилъ нѣсколькими словами:
— Я не краснорѣчивъ, но наши дѣйствія говорятъ за насъ.
И процессія направилась въ городъ. Когда они вошли въ предмѣстье, то какъ бы электрическая волна пробѣжала по толпѣ, и раздались восклицанія:
— Да здравствуетъ Швейцарія!
Толпа замахала платками, и головы обнажились: это былъ непреодолимый порывъ.
Герматы слились душею съ этимъ общимъ воодушевленіемъ. Внезапно Андрэ, отъ толчковъ, какъ могъ, защищавшій Карла, который сидѣлъ на плечахъ у дяди, — по чувствовалъ, какъ маленькая ручка схватила и нервно сжала его руку. Это была Элиза. Она также заразилась воодушевленіемъ, повинуясь движенію сильнѣе ея воли: въ ея большихъ глазахъ горѣло нѣжное пламя сильнаго возбужденія. Но скоро она овладѣла собою. Айсбергъ былъ около нея и смотрѣлъ, какъ медленно приближались между тѣсными рядами толпы три человѣка, олицетворявшіе состраданіе народа и гуманность цивилизованнаго міра. Онъ казался постарѣвшимъ и не такимъ гордымъ, какъ прежде. Гнѣвъ на непрерывный рядъ несчастій прошелъ, онъ видѣлъ только одно: имперія низвергнута, всѣ его вѣрованія растоптаны. Онъ чувствовалъ себя побѣжденнымъ вмѣстѣ съ тѣмъ, что рушилось. Республика? Въ нее онъ не вѣрилъ, и печальный онъ созерцалъ мрачный горизонтъ.
Съ швейцарскими делегатами вошла въ замкнутый городъ истина, изгнанная, заглушенная, переряженная истина. Страсбургъ сразу узналъ о великихъ событіяхъ и съ жаромъ принялся ихъ объяснять.
Офиціальная ложь рушилась. Такимъ образомъ уже недѣля, какъ существовала республика, и объ этомъ не знали!… Обсудивъ все съ муниципальной комиссіей въ торговой палатѣ, делегаты отправились къ губернатору. Тогда улицы уже были пусты. Повсюду виднѣлись окна, заложенныя тюфяками, отдушины погребовъ, заваленныя навозомъ; надъ мрачными домами раздавался свистъ и взрывы гранатъ: Страсбургъ являлся какъ бы городомъ мертвыхъ.
Въ то время, какъ генералъ Урихъ принималъ делегатовъ, комиссія разсматривала прошенія о выходѣ изъ города и приготовляла списки, которые генералъ Вердеръ долженъ былъ ратификовать. Префектура, угрожаемая толпой, прибѣгла къ полиціи и попробовала возвратить себѣ общественное мнѣніе. Внезапно распространилась тревога… эти швейцарцы были прусскіе эмиссары, уполномоченные обезнадежить, народъ фальшивыми извѣстіями. Вюренъ, Рёмеръ, Бишофъ — лгуны! Они даже не швейцарцы!.. Часть легковѣрныхъ жителей, раздраженная, ожидала на дворѣ ратуши возвращенія делегатовъ, находившихся въ этотъ моментъ у генерала Уриха. Произошли тягостныя сцены, буйные споры между статскими и военными, чиновниками, бонапартистами и свободными гражданами. Префектъ разглагольствовалъ среди группъ, опровергалъ Седанъ, паденіе имперіи и учрежденіе республики.
Когда въ четыре часа делегаты садились въ карету и направились къ прусскому лагерю, то ихъ сопровождали немногіе жители. За нѣсколько часовъ, проведенныхъ въ Страсбургѣ, эти люди въ награду за свою преданность получили жестокія оскорбленія. Вечеромъ даже прошелъ слухъ, что ихъ задержали и посадили въ тюрьму, какъ шпіоновъ.
На другой день мстительница истина разогнала эти слухи. Страсбургъ узналъ о мирной революціи 4 сентября. Множество домовъ разукрасились флагами. Марсельеза оглашала воздухъ въ промежуткахъ между пушечными выстрѣлами. Снова возродились надежды: это лучше, чѣмъ побѣда, лучше, чѣмъ освобожденіе. Республика, казалось, обѣщала спасительное будущее: переговоры и близкій миръ. Императорская власть, префектъ, центральный комиссаръ — исчезли. Баронъ Пронъ, вышедшій въ отставку, былъ замѣненъ временнымъ преемникомъ, уполномоченнымъ муниципальной комиссіи. Мэръ Гюманнъ удалился со своими помощниками. Докторъ Кюссъ, окруженный новыми помощниками, взялъ на себя тяжелую отвѣтственность быть представителемъ города. Только что возстановленная муниципальная комиссія клеймила объявленіемъ сильныхъ людей, которые безъ важной причины покинули Страсбургъ съ тѣхъ поръ, какъ открылась война. Она признавала ихъ недостойными исполнять съ этого времени какія либо общественныя должности.
Это объявленіе прикрывало то, въ которомъ префектъ, прощаясь съ народомъ, рѣшился объявить о великихъ событіяхъ, и другое, гдѣ Урихъ, признавая правительство національной обороны, призывалъ къ патріотизму всѣхъ солдатъ и жителей…
Однако, желавшіе покинуть Страсбургъ подписывались въ бюро торговой палаты. Двѣнадцатаго, съ утра, пятьсотъ тысячъ человѣкъ потребовали пропускъ. Послѣдовали переговоры между швейцарскими делегатами, генераломъ Вердеромъ и муниципалитетомъ. Первая партія состояла изъ людей, имѣвшихъ достаточно средствъ для прожитія въ Швейцаріи; затѣмъ слѣдовали больные всевозможныхъ категорій. Прусскіе солдаты эскортировали кареты эмигрантовъ до Ринау. Въ пятидесяти открытыхъ повозкахъ, съ постланной внутри соломой, переправлялись тѣ, кто не могъ найти мѣста въ каретахъ.
15-го, дядя Ансельмъ и Ганна провожали Гретхенъ къ Аустерлицкимъ воротамъ. Бѣлокурая служанка теперь сожалѣла объ отъѣздѣ и заливалась горючими слезами. Она должна была сопровождать въ той же каретѣ Лину Стумпфъ съ ребенкомъ, г-жу Готтусъ и ея трехъ сыновей. Та же причина, которая удержала г-жу Герматъ около мужа, заставила остаться г-жу Айсбергъ и Элизу. Онѣ отказывались упорно покинуть одна — отца, другая — мужа. Андрэ поперемѣнно радовался этому и огорчался.
— Полно, Гретхенъ, — говорилъ добродушно Ансельмъ: — не порти твоихъ красивыхъ глазъ. Чортъ возьми, ты должна быть довольна, покидая насъ!
— О, нѣтъ, г. Ансельмъ!.. — и слезы служанки усилились.
Они увидѣли приближавшійся экипажъ, въ которомъ находились Готтусы и Стумпфы. Пасторъ и Стумпфъ вышли изъ него; они хотѣли остаться, какъ можно долѣе, со своими. Образовалась длинная нить наскоро нагроможденныхъ каретъ, сопровождаемая безконечной колонной пѣшихъ. Эта испуганная, тѣснившаяся толпа, дѣти, цѣплявшіяся за шею отцовъ, рыдавшія женщины, больные съ лихорадочными глазами, бросавшіе вокругъ себя взгляды, которые выражали ужасъ, — все это представляло плачевное зрѣлище.
Долго Готтусъ, Стумпфъ, дядя Ансельмъ и Ганна смотрѣли, какъ удалялись экипажи, переполненные женщинами, дѣтьми и чемоданами. Бѣлокурыя головы сыновей пастора тѣснились между кожаными занавѣсками, бѣлое платье ребенка Стумпфа образовало свѣтлое пятно, а Гретхенъ посылала прощальныя привѣтствія Ганнѣ, которая своей здоровой рукою махала въ отвѣтъ платкомъ.
Когда экипажъ исчезъ въ волнѣ эмигрантовъ, то тѣ, которые остались, задерживаемые необходимостью или долгомъ, переглянулись между собою, успокоенные мыслью, что столько дорогихъ существъ будутъ спасены, но въ то же время удрученные при мысли, что останутся одиноки… Они разстались, будучи не въ состояніи сказать другъ другу слово; пасторъ пошелъ въ свою сторону, трое остальныхъ возвращались вмѣстѣ съ такимъ тяжелымъ сердцемъ, что они задыхались.
Всякій сознавалъ, что смертный часъ Страсбурга приближается. Это удаленіе женщинъ, дѣтей, стариковъ и больныхъ походило на бѣгство пассажировъ съ палубы давшаго течь корабля въ лодкахъ, спущенныхъ въ морѣ. Каждый чувствовалъ, что надо остаться на палубѣ: это былъ долгъ мужчинъ. Но непріятель уже раскаялся въ своей запоздалой гуманности. Два дня спустя послѣ перваго выхода эмигрантовъ, Вердеръ увеличилъ затрудненія, воспротивившись отъѣзду эмигрантовъ массами. Ворота, остававшіяся часъ открытыми, теперь были полуоткрытыми, а затѣмъ совсѣмъ заперлись. Съ трудомъ четыре тысячи могли удалиться изъ города, заключавшаго въ себѣ 80.000 душъ. Бомбардировка возобновилась ожесточеннѣе. Парламентеръ отправился снова къ Уриху требовать сдачи. Если не сдадутся на капитуляцію, — говорилъ онъ: — разрушеніе не пощадитъ ничего, уцѣлѣетъ лишь соборъ. По его словамъ, атака вошла въ тотъ періодъ, когда бомбардировка города необходима. Вердеръ просилъ Уриха подготовить жителей къ этому шагу непріятеля, такъ какъ онъ рѣшился взять Страсбургъ живымъ или мертвымъ.
Великіе дни бѣдствій возвратились. Непріятель сдѣлалъ брешь въ валахъ и разрушалъ дома; болѣе четырехсотъ превратились въ развалины. Тремя ударами нѣмецкіе артиллеристы свернули крестъ на соборѣ. Жертвы увеличивались отъ шестидесяти до восьмидесяти въ день. Шесть тысячъ жителей оставались безъ крова. Подъ чудовищнымъ огнемъ батареи крѣпостныя работы рушились. Съ помощью крестьянъ, которыхъ непріятель принуждалъ работать, нѣмецкіе піонеры, переходя отъ параллели къ параллелѣ, дошли уже до гласиса. Фортификація 63 имѣла на выступѣ брешь въ тридцать метровъ. Она была взорвана послѣ того, какъ они ее покинули. Бастіонъ 52 былъ сокрушенъ. Ночью осаждавшіе установили флагъ на выступѣ 44 гласиса, какъ бы овладѣвъ имъ; артиллерійскій поручикъ Дарбуссье вышелъ изъ укрѣпленія и сорвалъ его.
Сопротивленіе зависѣло отъ одного дня, а вскорѣ отъ нѣсколькихъ часовъ. Съ утра до вечера дымный покровъ разстилался надъ Страсбургомъ; въ ночь Мундольсгейма всѣ увидѣли, какъ черная масса домовъ и памятниковъ освѣщалась краснымъ пламенемъ и зловѣще преобразилась. Увеселительныя поѣздки для любителей фейерверковъ обогатили нѣмецкія желѣзныя дороги, телѣжки, реквизицированныя въ Келѣ и окрестностяхъ, доставляли на берегъ Рейна любителей зрѣлищъ. Начиная съ писателей, самыхъ идиллистическихъ, до ученыхъ и самыхъ суровыхъ профессоровъ, Германія трепетала отъ восторга. Бертольдъ Ауэрбахъ, буколическій романистъ, воспѣвалъ на мѣстѣ въ посланіяхъ, полныхъ энтузіазма красоту города въ огнѣ, величіе этого дикаго разрушенія, ореолъ пожара, въ которомъ сіяли, какъ въ вѣнцѣ, нѣмецкіе принцы и генералы. Одинъ писатель объявлялъ, что, безъ сомнѣнія, Франція была полна очарованія, остроумія, красоты, но надо было, хотя одинъ разъ, хорошо сжать ея тонкіе пальцы, до тѣхъ поръ, пока кровь заструится между розовыми ноготками. Однако, какъ увѣряли, въ осаждающей артиллеріи даже сами солдаты и взволнованные офицеры повиновались съ сожалѣніемъ. Что касается великаго герцога Баденскаго, безсильнаго филантропа, онъ отвѣчалъ пасторамъ, умолявшимъ его именемъ Бога мира и милосердія: «Es ist das Kriegsrecht' es könnte noch übler zugehen» (это законъ войны; могутъ быть еще худшія дѣла).
Въ одинъ сырой, холодный и дождливый вечеръ, у Герматовъ велась мрачная бесѣда между старыми друзьями: Гумблотомъ, пасторомъ Готтусомъ и Стумпфомъ; Вольфартъ былъ тоже тамъ. Онъ не участвовалъ болѣе въ отрядѣ вольныхъ стрѣлковъ, угрожаемомъ Вердеромъ законами войны. Онъ, какъ и большая часть его товарищей, бывшихъ вмѣстѣ въ отрядѣ Ліе-Бодара, подписалъ свое поступленіе волонтеромъ. Легкая рана принудила его уволиться изъ службы на этотъ вечеръ. Извѣстія были дурныя; солдатъ плохо кормили, и они жаловались. Въ походныхъ госпиталяхъ и больницахъ, какъ объявилъ Гумблотъ, не существовало дисциплины. Напрасно доктора, ученики военно-медицинской школы умножались — гнилое зараженіе оспой причиняло страшное опустошеніе. Военно-госпитальная церковь оставалась затянутой трауромъ, и обѣдни по умершихъ не прекращались.
— Всего хуже, — сказалъ Готтусъ: — это душевное состояніе низшаго слоя общества: чувствуется волненіе этой темной толпы, которая обыкновенно поднимается въ минуты великихъ кризисовъ. Въ предмѣстьяхъ праздношатающіяся шайки торопятся выламывать двери домовъ и уносить съ собою все. Вчера вечеромъ я слышалъ на углу моей улицы, какъ какіе-то люди съ лицемъ висѣльниковъ издѣвались, говоря: «не слишкомъ рано беремъ, все равно скоро ограбятъ богачей».
Высказался и Стумпфъ.
— Страсбургъ не будетъ болѣе въ состояніи держаться долго.
— Ну, такъ что же! — сказалъ Герматъ: — лишь бы онъ удержался до конца своихъ силъ! Мы пожертвуемъ собою, и удержимъ подъ нашими стѣнами армейскій корпусъ. Мы останемся опорой Франціи.
Вольфартъ поднялъ печально голову. Думали уже о капитуляціи…
И, понизивъ голосъ, онъ сказалъ:
— Везъ совѣта обороны это уже совершилось бы.
Къ этому отнеслись недовѣрчиво, и онъ подтвердилъ:
— Да, послѣ долгой бесѣды съ муниципальной комиссіей Урихъ, подъ вліяніемъ безнадежнаго положенія, а также взволнованный страданіемъ народа, составилъ письмо къ генералу Вердеру; послѣ того, какъ предъ совѣтомъ обороны онъ изложилъ положеніе дѣлъ и заключилъ, что сопротивленіе приходитъ къ концу, то вручилъ письмо полковнику Дюкассу, приказывая ему отравиться въ главную квартиру непріятеля для переговоровъ о сдачѣ города. Совѣтъ взволновался; послышались рѣзкіе протесты. Урихъ сказалъ: «Засѣданіе закрыто». Члены совѣта вышли и остановились въ сосѣдней комнатѣ; они такъ рѣзко заспорили, что появился Урихъ. Протесты и мольбы удвоились. Адмиралъ Эксельманъ объявилъ: «Это рѣшеніе преждевременно, я протестую и удаляюсь». Генералъ Барраль загорячился: «Это капитуляція Бейлена». Инженерный подполковникъ Маритцъ разразился рыданіями и умолялъ не посылать парламентера Уриха. Полковникъ Блотъ отказался присоединиться къ взятому рѣшенію: «его полкъ много страдалъ, но готовъ еще сражаться». Полковникъ Дюкассъ, какъ истинный солдатъ, высказался, что «готовъ исполнить приказанія, но съ смертью въ душѣ, бороться еще можно и должно. По военнымъ правиламъ необходимо для сдачи, чтобы брешь была образована въ передовомъ фортѣ». Сопротивленіе заставляетъ бездѣйствовать 60.000 нѣмецкаго войска. Я требую протоколъ совѣщанія, чтобы подписать свое мнѣніе: защищать до крайности!" Тронутый Урихъ отвѣчалъ:
— Слезы подполковника Маритца и протесты въ приличной формѣ полковника Дюкасса меня болѣе трогаютъ, чѣмъ всѣ рѣзкости, которыя я только что слышалъ. Такъ, господа, вы думаете, что мы можемъ еще бороться?
— Да! да!
Урихъ отвѣчалъ:
— Этого достаточно. Полковникъ Дюкассъ, возвратите мнѣ письмо, сопротивленіе продолжится, и мы не сложимъ оружія, пока вы не скажете, что все кончено.
Въ рѣзкомъ голосѣ, въ скромныхъ жестахъ Вольфарта каждый изъ присутствовавшихъ представлялъ себѣ эту сцену. Было слишкомъ очевидно, что муниципальная комиссія изъ жалости къ несчастіямъ города желала скорѣе ихъ покончить. Наканунѣ всѣ ея члены, въ количествѣ сорока пяти, исключая двоихъ протестующихъ — Маларме и Липпа, выразили губернатору желаніе начать переговоры съ непріятелемъ.
Урихъ, на этотъ разъ лучше настроенный, отвѣчалъ:
— Конечно, было бы жестоко видѣть до такой степени страдающихъ жителей, но данный примѣръ не будетъ безплоднымъ: Туль, Верденъ, Монмеди еще сопротивляются. Парижъ, покрывшій статую Страсбурга на площади Согласія цвѣтами, вдохновился этимъ великимъ примѣромъ, чтобы побѣдить врага…
И онъ прибавилъ:
— Страсбургъ — это Эльзасъ, и пока наши флаги будутъ развѣваться въ его стѣнахъ, Эльзасъ будетъ французскимъ; но если Страсбургъ падетъ, Эльзасъ роковымъ образомъ сдѣлается прусскимъ.
Онъ требовалъ еще немного терпѣнія и благородной смѣлой покорности Провидѣнію.
— Онъ правъ! — воскликнулъ Герматъ.
Но если всѣ такъ думали, то сказалъ это онъ одинъ; воцарилось суровое молчаніе.
X.
правитьНа другой день только и было разговору, что о пріѣздѣ новаго префекта Валянтена и о его героической одиссеѣ.
Всѣмъ было хорошо извѣстно, что правительство національной обороны избрало его для замѣщенія префекта имперіи, но возможно ли было повѣрить, что онъ будетъ въ состояніи пробиться чрезъ линіи германскихъ войскъ и проникнуть въ городъ?
— Я этому никогда не повѣрилъ бы, — сказалъ Герматъ.
Семья собралась вокругъ завтрака, состоявшаго изъ лошадинаго душонаго мяса, съ картофелемъ.
Онъ снова заговорилъ:
— Однако, я зналъ Валянтена, какъ энергичнаго человѣка. Это сынъ Эльзаса; помнишь его, Ансельмъ? Въ 1849 г. департаментъ Нижняго Рейна выбралъ его почти единодушно представителемъ народа въ національномъ собраніи.
— Да, — сказалъ дядя: — но кушай же, Карлъ; ты теперь никогда не голоденъ?
Мальчикъ сталъ еще блѣднѣе, его полненькія щечки совершенно провалились; онъ сдѣлалъ гримасу. У него нашелся бы аппетитъ, если бы, по предсказанію дяди, ѣли паштетъ изъ гусиной печенки, но эта лошадь, должно быть, деревянная, она такая крѣпкая…
Андрэ со страстнымъ вниманіемъ слушалъ разсказъ отца о попыткахъ и успѣхѣ Валянтена. Они походили на романъ и останутся въ исторіи.
— Слушай, Карлъ, — сказала г-жа Герматъ: — это прекрасно и истинно.
На ея кроткихъ чертахъ выражалось оживленіе подъ вліяніемъ разсказа о борьбѣ со столькими препятствіями, о ловкости и смѣлости этого человѣка, пробравшагося сквозь цѣлую армію.
— Двадцать разъ онъ рисковалъ своей жизнью, — сказалъ Герматъ. — Снабженный американскимъ паспортомъ, онъ попробовалъ достигнуть Страсбурга съ южной стороны. Патруль его остановилъ и чрезъ пятнадцать часовъ отпустилъ. Онъ хотѣлъ войти чрезъ Илль въ крѣпость: здѣсь опять его остановили и еще разъ удалили. Онъ рѣшилъ отправиться въ Виссембургъ. Всѣ сдѣлались его сообщниками; женщины и дѣти провожали его. Переодѣтый крестьяниномъ, онъ прошелъ чрезъ непріятельскіе ряды, спалъ въ домѣ Вердера и его главнаго штаба, пилъ ихъ кофе, говорилъ предъ нимъ о «знаменитомъ Валянтенѣ» и ихъ хорошемъ караулѣ. Онъ поселился въ послѣднемъ домѣ Шильтихгейма, совсѣмъ близко отъ нашей бѣдной фабрики. Въ продолженіе нѣсколькихъ дней онъ наблюдалъ за траншеями и маневрами солдатъ, и, уловивъ моментъ, онъ ринулся; послышался крикъ и выстрѣлъ. Онъ ползъ на животѣ подъ пулями чрезъ картофельныя и маисовыя поля. Достигнувъ береговъ Аара, впереди 67-го люнета, онъ бросился вплавь. Онъ запутывался въ травѣ, возвращался назадъ, снова бросался въ воду и послѣ безполезнаго зова часовыхъ на обрывѣ рва достигъ другого берега. Съ трудомъ взобравшись на вершину бруствера, онъ поднялся и закричалъ, Франція! Раздались ружейные выстрѣлы, направленные въ его лицо: старый зуавъ прицѣлился въ его щеку; какой-то капралъ опустилъ ружье со словами: «Не стрѣляйте, видите, онъ одинъ!»
— Вотъ это человѣкъ! — сказала Гертруда, которая слушала разсказъ, собирая со стола.
Герматъ продолжалъ:
— Его заперли въ одномъ изъ павильоновъ, находившихся въ саду Липса: было слишкомъ поздно отвести его въ городъ. Сегодня утромъ, въ шесть часовъ, его проводили въ главную квартиру; тамъ Валянтенъ сказалъ: «Доложите — префектъ Нижняго Рейна». Онъ вынулъ изъ разорваннаго рукава декретъ о своемъ назначеніи и подалъ его Уриху.
— Какое несчастіе, что онъ явился такъ поздно! — сказала г-жа Герматъ. — Если бы раньше воспользовались такой энергіей, то она сдѣлала бы великія дѣла.
Въ тотъ же вечеръ загорѣлась префектура: «Прекрасная иллюминація для моего въѣзда!» — сказалъ смѣясь Валантенъ.
Однако его появленіе было встрѣчено холодно въ муниципальной комиссіи и въ городѣ. Все потому, что тотъ же декретъ, который назначалъ его префектомъ, опредѣлялъ мэромъ Энгельгардта, адвоката и публициста, который былъ непопуляренъ по своей политической роли. Многіе либералы возмутились при мысли, что новое правительство, подражая прежнему, присвоило себѣ право назначать первыхъ должностныхъ лицъ общинъ, опредѣливъ въ Страсбургѣ представителя, котораго никто не хотѣлъ. Развѣ требовалось двадцать лѣтъ свободы общинъ для того, чтобы видѣть отказъ молодой республики? Не настоитъ ли новый префектъ на опредѣленіи новаго мэра? По счастію, Валянтенъ- откровенными объясненіями разрѣшилъ кризисъ: назначеніе Энгельгардта было отмѣнено, и у Страсбурга не было другого мэра, какъ Кюссъ.
Но что могли сдѣлать люди съ сердцемъ теперь подъ градомъ огня, когда все погрузилось въ смерть! Тщетно, въ четырехъ округахъ обороны, подъ командою подполковника Ралле и полковниковъ Птипье и Бло, а также контръ-адмирала Эксельмана, отважно боролись пѣхотинцы 87 полка, волонтеры, таможенные и моряки; тщетно артиллеристы давали себя убивать на своихъ снятыхъ съ лафета пушкахъ, тщетно разрушались бойницы, уничтожались брустверы, проводились ночи въ поднятіи мѣшковъ съ землею вокругъ пушекъ — непріятель съ каждымъ часомъ приближался. Его осадныя мортиры причиняли страшныя опустошенія. Спеціальный поѣздъ изъ двадцати вагоновъ въ день доставлялъ изъ глубины германскихъ крѣпостей громадное количество гранатъ, шрапнелей и бомбъ. Городъ и валы были осыпаны болѣе чѣмъ сто восьмьюдесятью тысячами метательными снарядами; 11 и 12 бастіоны были пробиты брешью; пять укрѣпленій, послѣдовательно покинутыхъ; были разсыпаны, какъ жемчужное ожерелье, у котораго оборвалась нитка.
Муниципальная комиссія сдѣлала еще попытку у генерала Уриха, во имя страданій народонаселенія. Онъ отвѣтилъ:
— Мною руководитъ военный законъ, и моя обязанность повиноваться ему неизмѣнно.
И онъ прибавилъ:
— Событія идутъ…
И каждый чувствовалъ себя увлеченнымъ ужаснымъ теченіемъ.
Часы, минуты были безконечны. Самыя впечатлительныя души пресытились. Узнавали ли онѣ, что театръ объятъ пламенемъ, что женщины родили въ большой водосточной трубѣ, что бомба, ударившись въ церковь св. Іоанна, убила несчастныхъ, искавшихъ тамъ убѣжища, что порѣдѣвшихъ пожарныхъ не хватало болѣе для пожаровъ, такъ какъ гранаты разбили чаны съ водою и разгромили упряжи, что угрожалъ голодъ, что нечистоты, распространенныя на гласисахъ, сдѣлались гнѣздомъ заразы, что въ Ботаническомъ саду засыпали зараженную землю разрубленными двадцатью пятью трупами, — онѣ смотрѣли безъ удивленія на разсказывавшаго, и вотъ все что отвѣчали: «А!».
Способность страдать атрофировалась, условія существованія перевернулись: жизнь становилась исключеніемъ, а смерть — правиломъ къ этому привыкали. Въ особенности же раздирающимъ сердце обстоятельствомъ было то, что съ этимъ свыклись. Другъ, которому вчера пожимали руки, исчезъ, — что дѣлать? даже не огорчались болѣе: гдѣ же взять еще слезъ? Въ сырыхъ погребахъ, зараженныхъ грязью, безчисленные замуравленные пассивно ожидали своего послѣдняго часа, какъ безчувственные предметы. Слабые, старики и дѣти умирали.
Тѣ, которые сохранили свои души нетронутыми до конца, вели себя благородно. Такіе люди ходили по обвалившимся улицамъ, останавливаясь, сторонясь отъ пуль, часто блѣдные, съ бившимся усиленно сердцемъ, съ плотью, возмущавшейся противъ ума, который ихъ велъ, — и тѣмъ болѣе оказывались храбрыми. И это были не только военные, люди закаленные опытомъ, но простые граждане, женщины, мальчики. Гумблотъ окрѣпъ, Стумнфъ осмѣлился подвергаться опасности, Карлъ забылъ Ноэми, и этотъ содомъ ему казался совершенно естественнымъ. Онъ говорилъ о внезапныхъ взрывахъ:
— Паратапуфъ! Бумъ! Не правда ли, мама, мы не сдадимся?
Однажды вечеромъ Ансельмъ снова взялся за скрипку и цѣлыми часами игралъ Бетховена. Когда шумъ пушечнаго урагана былъ очень силенъ и заглушалъ жалобы смычка, г-жа Герматъ и ея мужъ склонялись и прислушивались къ музыкѣ. Этотъ горячій голосъ скрипки изливался, какъ душа, и только, когда слушали его, водворялась лучшая атмосфера: и настоящее забывалось — жили въ прошедшемъ, мрачныя стѣны этихъ казематовъ исчезали, предоставивъ месть рѣзьбѣ старой гостиной. Столько добрыхъ семейныхъ вечеровъ видѣли они, собираясь подъ лампою; тогда царствовалъ миръ; каждый день гуляли въ полѣ, небо было прозрачно, сентябрьская пожелтѣвшая зелень, омываемая свѣтомъ, трепетала надъ зелеными водами. Земля была сплошной пашней, ласточки собирались вмѣстѣ; утренній и вечерній туманъ предвѣщалъ осень; великолѣпіе полей и лѣсовъ издавало сіяніе радости и безконечной меланхоліи. Вотъ что вызывала скрипка Ансельма: исчезнувшее счастіе и скрывшіеся прекрасные дни, такъ какъ кто же смѣлъ думать о будущемъ?
Андрэ, не уставая, слушалъ этотъ стонущій, поющій и просящій голосъ. Онъ былъ отзвукомъ его больного сердца, и Андрэ испытывалъ странную тоску, слѣдя за быстро исчезавшими на этомъ звучномъ деревѣ рисунками смычка, поднимавшагося и опускавшагося волною нѣжныхъ или торжественныхъ звуковъ. Иногда вечерами вмѣсто того, чтобы подвергать себя опасности во тьмѣ улицъ и провести часъ съ Элизой въ погребѣ, гдѣ она укрывалась съ матерью, ему случалось оставаться дома, положивъ локти на столъ и подперевъ подбородокъ руками въ глубокой задумчивости. Однако, его задерживали не лѣнь и не осторожность. Это также не было ни скукой вслѣдствіе того, что онъ не могъ разговаривать съ Элисой наединѣ, ни стѣсненіемъ, что онъ видитъ ее лишь въ присутствіи испуганныхъ женщинъ, такъ какъ для него было трогательнымъ счастьемъ молча созерцать ее. Нѣтъ, онъ не сумѣлъ бы сказать, что принуждало его оставаться дома, кромѣ магнетическаго дѣйствія чарующей музыки. Едва только онъ осмѣливался углубиться въ себя самого, какъ пугался при мысли, что онъ не находилъ Элизы, между тѣмъ какъ они искали другъ друга.
Элиза! Боже! какъ онъ однако ее любилъ! Какое было отчаяніе, когда онъ пересталъ ее видѣть! Какой былъ восторгъ, когда онъ ее спасъ, и какое было восхищеніе встрѣтиться потомъ и сказать себѣ, что дурной кошмаръ миновалъ, и что онъ воскресъ къ жизни, къ будущности.
Будущность!.. Но какая будущность? Будетъ ли она одна для нихъ обоихъ?.. развѣ ужасное настоящее не поглотило всего? Какимъ бы онъ ни былъ эгоистомъ въ любви, и какъ бы ни была горяча его любовь, но что-то болѣе великое возлагалось на него въ данный моментъ и подавляло его. Это было несчастіе его родины. Онъ боялся думать о Страсбургѣ, а онъ только объ этомъ и думалъ. Двѣ недѣли тревоги и ужаса измѣнили его и сдѣлали почти совсѣмъ другимъ. Двѣ недѣли тому назадъ любовь къ Элизѣ занимала его болѣе, чѣмъ народный трауръ; онъ возмущался, потому что Элиза могла быть убита, онъ негодовалъ, что не могъ свободно, мирно наслаждаться ихъ прекрасной молодостью; онъ проклиналъ эту войну, которая для нихъ была посторонней… Что же произошло въ немъ, и почему теперь національная катастрофа добралась до самыхъ интимныхъ его нервовъ и мозга, и онъ страдалъ всѣмъ сердцемъ отъ этихъ страданій, но не потому, что это угрожало Элизѣ и ему, однимъ, но вслѣдствіе того, что несчастію подверглось столько невинныхъ существъ. Слившись въ одно съ опасностью города, онъ чувствовалъ себя связаннымъ тысячью кровавыхъ фибръ съ Страсбургомъ, съ Эльзасомъ и съ Франціей. Онъ уже это доказалъ, когда гулялъ съ отцемъ внѣ города, въ тотъ день, когда воспоминаніе о традиціяхъ, обычаяхъ, прошедшемъ Страсбурга и его улицъ поднялось въ немъ; это былъ памятный день первыхъ большихъ пожаровъ. Но какъ это онъ живо ощущалъ сегодня!
Вчерашній ребенокъ сдѣлался мужчиной сегодня; онъ въ нѣсколько дней созрѣлъ въ этихъ огненныхъ теплицахъ. Да, онъ любилъ Элизу также, можетъ быть, даже полнѣе и серіознѣе, но по-другому. Все романическое, что служило ореоломъ его нѣжности, — разсѣялось; онъ увидѣлъ истину въ лицо. Ему казалось, что какъ ни была бы ихъ любовь прекрасна, искренна и велика, все же она — ничтожное, бѣдное индивидуальное чувство рядомъ со всѣмъ страшнымъ водоворотомъ души, который кипѣлъ въ нихъ въ эти лютые часы. Въ прошедшій вечеръ онъ болѣзненно это почувствовалъ въ присутствіи Элизы. Они не могли говорить о себѣ и чувствовали, какъ отсутствовали сами въ себѣ; ихъ мысли неслись къ этой громадной скорби, охватившей всѣхъ, ко всѣмъ тѣмъ, кто страдалъ тѣломъ и душею. Это необъяснимое молчаніе и скорбные разговоры о бѣдствіяхъ проникли въ нихъ тогда мучительной грезой, въ концѣ которой они просыпались, смотря другъ на друга, какъ на два дорогихъ существа, раздѣленныя широкой пропастью и протягивавшія другъ другу руки, но которыя не могли соединиться. Затѣмъ онъ изгналъ эти мысли.
Упадокъ силъ?.. Упадокъ духа?.. Да, они облагородили ихъ страсть горемъ, переживаемымъ столькими существами, и которое они раздѣляли. Но развѣ правда, что громадныя бѣдствія могутъ одержать верхъ надъ ихъ любовью, и чѣмъ же виновата ихъ любовь, что они обязаны отечеству? Почему имъ было бы стыдно любить другъ друга? Напротивъ, не моментъ ли это, чтобы прижать другъ друга къ сердцу, подъ висѣвшей надъ ихъ головами смертью?
Скрипка Ансельма продолжала пѣть…
Наступило 24-е. Страсбургъ находился въ осадѣ уже въ продолженіе семи недѣль, и съ часу на часъ разрушался. Съ двухъ сторонъ Каменныхъ воротъ стѣны бастіоновъ были пробиты. Въ оградахъ люнетовъ 62 и 53 мортиры и пушки сдѣлали бреши. Можно было различить въ городѣ глухіе раскаты бомбъ, взрывавшихся противъ Каменныхъ воротъ и превращавшихъ ихъ въ порошекъ. Приготовлялся штурмъ. Осаждаемые готовили плоты, бочки, фашины, наполненные камнями. Городъ будетъ бомбардированъ воспламеняющимися гранатами сразу изъ всѣхъ батарей. Солдаты изъ Помераніи, которыхъ Вердеръ называлъ нѣмецкими тюркосами, должны были предшествовать атакующимъ колоннамъ. Однажды спущенные, они не знали удержу; тогда совершатся всѣ ужасы отданнаго на разграбленіе города.
Великій герцогъ Баденскій вмѣшался, «какъ добрый сосѣдъ Эльзаса и въ особенности Страсбурга». Онъ написалъ Уриху, чтобы послѣдній послушался «голоса нѣмецкаго принца, сражающагося за славу родины, но, тѣмъ не менѣе, знавшаго долгъ предъ Богомъ, для котораго одна слава: братская любовь». Генералъ исполнилъ свой долгъ; зачѣмъ было ждать очевиднаго взятія Страсбурга, зная, что это «дорого будетъ стоить его гарнизону, и послѣдствія будутъ еще пагубнѣе для бѣднаго города»?
Урихъ отвѣчалъ, какъ «гражданинъ Страсбурга» — почетный титулъ, пожалованный ему городомъ. По его мнѣнію, несмотря на состраданіе къ развалинамъ, окружавшимъ его, къ безвреднымъ мужчинамъ, женщинамъ и бѣднымъ дѣтямъ, падавшимъ подъ пулями и картечью, — онъ исполнитъ свой долгъ до конца.
Французская артиллерія выбилась изъ силъ, пушки съ лафетовъ сбиты, артиллерія была уничтожена. Валы годились теперь лишь для защиты разобщенныхъ людей. Бруствера послѣднихъ передовыхъ укрѣпленій и главная часть крѣпости были срыты; во всемъ фронтѣ атаки не было ни одного орудія, способнаго произвести огонь. Не оставалось ни одного прикрытія для защиты войска, которое отбило бы атаку брешей. Раздраженный гарнизонъ разсѣялся, не повинуясь офицерамъ. Полковникъ Бло раненъ, Дюпти-Туаръ раненъ. 27 начальниковъ фортификацій и начальникъ инженеровъ явились предупредить Уриха, что брешь 11 бастіона можетъ пропустить непріятеля, штурмъ можетъ случиться на другой день, въ тотъ же вечеръ, или даже чрезъ два часа Страсбургъ будетъ во власти непріятеля.
Было пять часовъ вечера. Терматъ и Андрэ услышали на улицѣ шумъ. Они вышли изъ дома. Всѣ бѣжали и махали руками. Достигнувъ собора, они увидѣли развѣвавшійся бѣлый флагъ.
— Капитуляція! — говорили одни.
— Нѣтъ, — отвѣчали другіе, — это флагъ Женевской конвенціи.
— Но на немъ нѣтъ краснаго креста!
— Да, да, это — капитуляція.
Нѣкоторые отвѣчали утвердительно; Герматы спросили офицеровъ. Народъ переполнилъ улицы и собрался на городскихъ площадяхъ. Герматы устремились съ этой человѣческой волной. Одинъ офицеръ объявилъ о перемиріи. Торжественное молчаніе тяготѣло надъ этимъ человѣческимъ муравейникомъ: огненный градъ былъ остановленъ. Внезапное молчаніе производило сильное впечатлѣніе.
— Ахъ, — сказалъ Герматъ, сжимая руку сына: — я все отдалъ бы, чтобы услышать еще пушечные выстрѣлы.
Въ группахъ вспыхнули проклятія. Мэръ объявилъ со слезами на глазахъ, что городъ сдался. Офицеры отправились галопомъ, ихъ возвращенія ожидали съ ожесточеннымъ нетерпѣніемъ. Проклинали Уриха. Молодые люди хотѣли выломать двери собора и сорвать флагъ, развѣвавшійся надъ этими вопящими головами. Ружейные выстрѣлы направились на шпицъ собора. Забили сборъ. Французскіе стрѣлки сговаривались выйти вмѣстѣ и дать себя убить. Когда мэръ переходилъ площадь Гутенберга, чтобы отправиться въ главную квартиру, восклицанія огласили воздухъ: «Смерть мэру! смерть губернатору! смерть измѣнникамъ!» Генералъ и члены комиссіи были окружены, имъ угрожали. Въ префектурѣ Валянтенъ успѣлъ съ большимъ трудомъ успокоить возмущеніе. Среди самыхъ возбужденныхъ людей многіе, блѣдные отъ пребыванія въ темныхъ погребахъ, наканунѣ соглашались сдаться, теперь же самые робкіе сдѣлались бѣшеными. Но въ особенности женщины, такъ много страдавшія, всего болѣе негодовали. Все это искреннее отчаяніе и запоздалая ярость составляли основаніе грознаго концерта стенаній и проклятій, поднявшихся надъ Страсбургомъ, уже разрушеннымъ. Тщетныя конвульсіи агоніи!.. Показались штыки національной гвардіи, батальоны группировались. Толпа устремилась обратно.
Герматъ и Андрэ нашли Стумпфа и Гумблота взбѣшенными, а Готтуса и Вольфарта удрученными скорбью; никто изъ нихъ не могъ говорить, и даже ихъ взгляды отворачивались. Айсбергъ увидѣлъ ихъ издалека, но не подошелъ къ нимъ: онъ слишкомъ страдалъ и устранился отъ встрѣчи съ ними. Народное волненіе улеглось. Наступила ночь.
На улицахъ умолкло жужжаніе толпы, мало-по-малу онѣ опустѣли. Часовые расхаживали на разстояніи; одно только тяжелое молчаніе съ часу на часъ становилось все тяжелѣе и тяжелѣе.
Страсбургъ болѣе не существовалъ.
XV.
правитьВъ эту послѣднюю ночь, пока Страсбургъ былъ еще французскимъ, Герматъ, его братъ и сыновья отправились въ паломничество по его улицамъ и развалинамъ, съ которыми была связана вся ихъ жизнь, воспоминанія дѣтства и тяжелыя душевныя волненія. Въ Страсбургѣ они родились, въ Страсбургѣ похоронили родителей, въ Страсбургѣ же Андрэ и Карлъ появились на свѣтъ Божій. Они не знали ничего красивѣе этого благороднаго города, гдѣ существованіе было такъ просто и пріятно. Въ немъ заключался для нихъ Парижъ, Ліонъ, Марсель, Бордо — всѣ свѣтоносные центры ихъ родины. Онъ былъ для нихъ лучшимъ изъ городовъ ихъ отечества.
Имъ казалось, что у нихъ вырвали сердце, отрывая ихъ отъ націи, кровь которой уже скоро два столѣтія текла въ ихъ жилахъ, и мысль которой оживляла ихъ мысль. Теперь, только теперь это непреложное, невозвратное событіе, устраняющее отъ нихъ ужасъ, недовѣрчивость, ихъ безнадежныя иллюзіи и стоическую энергію, — надвинулось наконецъ съ жестокой очевидностью. Завтра нѣмецкіе флаги будутъ развѣваться на валахъ, нѣмецкіе солдаты замѣнятъ французскихъ, языкъ, который они услышатъ, будетъ нѣмецкій. Не будетъ болѣе свободы, которою они наслаждались, но находили неполною во время имперіи. Дорогая для ихъ убѣжденій республика будетъ царствовать, но не для нихъ. Они потеряли Францію въ тотъ моментъ, когда она сдѣлалась свободной, а они — рабами. Эта горькая мысль наполнила ихъ душу такой скорбью, что, казалось, она превосходила всѣ человѣческія страданія. Они оплакивали онѣмеченный Страсбургъ болѣе, чѣмъ скорбѣли бы о любимомъ покойникѣ. Ихъ трауръ увеличивался скорбью всего города, и эта общая печаль дѣлала изъ ихъ личнаго отчаянія нѣчто такое мрачное и мучительное, что они какъ будто переживали ужасъ смерти тѣхъ людей, которыхъ хоронятъ живыми.
Члены муниципальнаго совѣта обходили дозоромъ по различнымъ кварталамъ. Герматы присоединились къ Вольфарту, сопровождавшему своего брата Людовика.
Какъ тѣ, такъ и другіе несли печальные, тусклые фонари. Молчаливые и спотыкаясь въ темнотѣ, они шли, какъ бы въ похоронной процессіи; истинно — это былъ послѣдній обликъ Страсбурга, который они такимъ образомъ провожали. Завтра они не увидятъ болѣе тѣми же глазами этихъ памятниковъ и улицъ. Между прошедшимъ и будущимъ настоящее поглощалось въ этой нерѣшительной минутѣ.
То, что они видѣли, дѣлало ихъ ужасъ еще болѣе мучительнымъ: пустынныя улицы, площади, на которыхъ стояли группы національной гвардіи, бѣлый флагъ на соборѣ, развѣваемый вѣтромъ, зловѣщія предмѣстья и цѣлое море развалинъ, освѣщаемыхъ луною. Деревья на валахъ поднимали свои вѣтви, словно висѣлицы, съ искромсанными на солнцѣ листьями. Горизонтъ краснѣлъ отъ побѣдныхъ огней непріятеля; отдаленное эхо ихъ музыки и пѣсенъ долго раздавалось въ городѣ. Одно это — ужасно; но было еще худшее: заглушаемыя жалобы, рыданія женщинъ и дѣтей, подымавшіяся съ крутого берега канала, ночной ропотъ всего этого предавшагося отчаянію народа, искавшаго убѣжища позади стѣны набережной и подъ нагроможденными бревнами. Десять тысячъ несчастныхъ безъ постели и крова кочевали смѣшанной толпою, тутъ и тамъ. И надъ всѣмъ этимъ царило молчаніе валовъ, пушекъ, ружей, беззвучіе трубъ, безмолвіе города, безсонница, глухая агонія восьмидесяти тысячъ душъ — небывалое, поразительное молчаніе кладбища, траурный миръ послѣ сорокадневнаго грома…
Когда Герматы, истомленные усталостью и подавленные отчаяніемъ, вернулись къ себѣ, — Ансельмъ съ Карломъ, ослабѣвшимъ. отъ сна, на плечахъ, — то нашли грѣвшихся у огня, зажженнаго Гертрудой въ комнатѣ Гаффнеровъ, Айсберга, его жену и Элизу.
Они также изнемогали отъ ужаснаго горя и не въ состояніи были болѣе страдать. Убѣжавъ изъ своего вреднаго для здоровья погреба, находясь «безъ крова» и стремясь вдохнуть леденящій ночной холодъ, они инстинктивно направились къ своимъ самымъ старымъ друзьямъ. Они пришли къ нимъ, чтобы менѣе быть одинокими и наплакаться въ волю на братскомъ сердцѣ. Они смотрѣли угрюмо, какъ пылали въ каминѣ обломки мебели и балокъ.
Стумпфъ помогалъ Гертрудѣ наскоро устроить домъ. Ганна была у раненаго капитана: свѣчка на столѣ, стоявшемъ между ними, освѣщала ихъ раздиравшее душу молчаніе калѣкъ.
Похоронное бодрствованіе продолжалось до двухъ часовъ ночи; произносились рѣдкія слова, царствовало угнетающее молчаніе. Г-жа Герматъ уложила Карла и съ безпокойствомъ прислушивалась къ взволнованному дыханію малютки. Она созерцала синіе круги подъ глазами, его изнуренное лицо и мысленно желала въ своемъ французскомъ сердцѣ, чтобы онъ помнилъ Францію… Да, она желала, чтобы всю жизнь его преслѣдовало воспоминаніе о раздавленной Ноэми, о Страсбургѣ, красномъ отъ пожаровъ и оглушенномъ взрывами, о лишеніяхъ, о слезахъ этихъ мрачныхъ часовъ, чтобы эта послѣдняя прогулка въ холодной могилѣ Страсбурга къ развалинамъ, освѣщеннымъ луною, осталась врѣзанною въ его памяти навсегда. Она хотѣла бы имѣть возможность своими руками наполнить его слабую голову этими мыслями и своимъ взглядомъ вкоренить въ сомкнутые глаза ребенка всѣ эти священныя видѣнія… Затѣмъ она сжалилась надъ его лихорадочнымъ сномъ и удалилась.
Она услышала тяжелыя рыданія и, войдя въ гостиную, увидѣла лежавшаго на кушеткѣ раненаго офицера. Онъ плакалъ, какъ дитя, при мысли, что завтра пруссаки увидятъ его немощь и ничтожность. Его старая грудь задыхалась, а слезы, струившіяся по его щекамъ, было больно видѣть… Ганна въ сторонѣ плакала, молча…
Что сказать? что сдѣлать? У г-жи Герматъ вырвался жестъ отчаянія; она не могла никого утѣшить, и никто не могъ утѣшить ее. Она прошла мимо.
Айсбергъ говорилъ Гермату:
— Помните, Герматъ, мои иллюзіи? Въ какомъ безпомощномъ положеніи насъ бросили! Однихъ!… Какъ же намъ было устоять? Тѣ, которые кричатъ теперь объ измѣнѣ — патріоты послѣдняго часа, — пойдутъ завтра смотрѣть валы и не найдутъ болѣе ни батарей, ни брустверовъ, а увидятъ только снятыя съ лафета пушки на взрытой землѣ, срытыя фашины и брешь, обрушившуюся подъ ногами… По крайней мѣрѣ, мы исполнили нашъ долгъ всѣ.
Герматъ покачалъ головою: мужественнѣе быть не могли, нѣтъ, но отважнѣе, изобрѣтательнѣе, дѣятельнѣе — да, сто разъ, да! Страсбургъ защищался, словно загнанный въ западню кабанъ, какъ въ старыя времена, но онъ не сдѣлалъ никакихъ предварительныхъ приготовленій, не занималъ никакихъ оборонительныхъ позицій, не производилъ никакихъ большихъ вылазокъ и не вооружалъ своихъ гражданъ. Что можно было ожидать отъ національной гвардіи, примѣромъ служили вольныя дружины. Вотъ чего не понялъ столь рыцарски-храбрый Урихъ, и не извлекъ пользы изъ всѣхъ возможныхъ средствъ.
Айсбергъ болѣе не протестовалъ; его дружба къ офиціальнымъ властямъ не закрывала ему болѣе глазъ. Если онъ не могъ не знать, что баронъ Пронъ выказалъ себя рѣшительнымъ чиновникомъ, то онъ все-таки не переставалъ на него злобствовать за его обольщенія, безпрестанные миражи относительно освобожденія и успѣховъ Франціи, которые могли бы свести съ ума болѣе благоразумный городъ.
— Какова-то будетъ наша судьба завтра? — сказалъ онъ. Онъ задалъ этотъ вопросъ потому, что въ этотъ самый часъ составлялся въ Кенигсгафенѣ роковой договоръ. Муниципальная комиссія съ безпокойствомъ ожидала извѣстій о закрытыхъ совѣщаніяхъ уполномоченныхъ Вердера и французскихъ эмиссаровъ: полковника Дюкасса и подполковника Манжэна. Въ два съ половиной часа оба храбрые офицера съ разбитымъ сердцемъ подписались подъ актомъ, который передавалъ Страсбургъ въ руки непріятеля. Въ 8 часовъ утра гарнизонъ долженъ былъ покинуть цитадель, Аустерлицкія и Національныя ворота; взамѣнъ его эти пункты будутъ въ то же время заняты нѣмецкими войсками. Въ 11 часовъ французскіе солдаты и волонтеры принуждены были выйти съ военными почестями и сложить свое оружіе, какъ военноплѣнные. Національная гвардія и вольные стрѣлки остались на свободѣ, подписавъ реверсъ. Въ томъ же смыслѣ была оставлена свобода и офицерамъ съ указаніемъ ихъ мѣстожительства. Полковникъ Дюкассъ потребовалъ, чтобы Страсбургъ не былъ обложенъ никакой контрибуціей, и чтобы не касались французскаго банка, муниципальной кассы и сберегательной кассы. Урихъ потребовалъ для населенія отъ Вердера жизни, цѣлости имущества, съ правомъ удалиться изъ города. Вердеръ обязался «залѣчить язвы Страсбурга».
Андрэ и Элиза тихо разговаривали въ сторонѣ. Въ ея взглядѣ было то же голубое пламя, но она похудѣла, поблѣднѣла и, казалось, сдѣлалась совсѣмъ другой Элизой. Андрэ искалъ въ ея тонкихъ чертахъ, прежняго легкаго очарованія и хрупкой граціи, но онѣ уступили мѣсто скорбной силѣ воли и возмущенному ужасу. Ея вѣки покраснѣли, и минутами изъ-подъ нихъ появлялись слезы. Она перечувствовала вполнѣ ужасъ этого момента; эта серія катастрофъ растерзала также и ея дѣтскую душу, которая ее оживляла; изъ этого испытанія она вышла женщиной. Къ ея нѣжности, попрежнему чистой и безупречной, въ отношеніи Андрэ присоединилась неизмѣримая страсть къ побѣжденному Страсбургу, къ изувѣченной Франціи. Прежде она ихъ любила настолько естественно, что мысль посвятить имъ культъ не приходила ей въ голову; она вдыхала воздухъ родины, веселая, наслаждаясь ея солнцемъ, небомъ и жатвами, и похоронный звонъ по родинѣ не раздавался въ ея ушахъ. Она не подозрѣвала ужаснаго потрясенія, которое произведетъ въ ней мучительный выборъ изъ двухъ — потерять Страсбургъ или потерять Францію. Возможенъ ли выборъ? Когда онъ будетъ сдѣланъ, уменьшится ли кровавая рана? Грозная неизвѣстность окружала этотъ выборъ — мрачно и безжалостно, но иначе, чѣмъ въ день Фрешвиллера, когда они предугадали въ грозовой атмосферѣ угрозу невидимой опасности.
Какая судьба предстоитъ имъ?
Не грозила ли имъ разлука? Безъ сомнѣнія, Айсбергъ, принимавшій участіе въ оборонѣ въ чинѣ офицера, будетъ считаться военноплѣннымъ; въ такомъ случаѣ жена и дочь послѣдуютъ за нимъ въ Германію. На недѣлю? На мѣсяцы?.. Какой мракъ!..
— Элиза, — страстно шепталъ Андрэ: — я васъ еще болѣе люблю; вы для меня теперь все. Скажите мнѣ, что вы меня не забудете, скажите мнѣ, что я также вамъ необходимъ…
Она произнесла:
— Да…
Ея лихорадочныя руки отвѣтили на пожатіе Андрэ. Но прошлое, когда они другъ другу улыбались, было далеко; кто увидѣлъ бы ихъ теперь, то могъ бы подумать, что они страдали одинъ чрезъ другого и сохранили еще на своихъ лицахъ бѣглое безпокойство.
— Элиза, помните ли вы, какъ прекрасно и легко открывалась предъ нами будущность? Намъ оставалось лишь жить и ожидать нашего счастія. Но мы возстановимъ наше гнѣздышко, и, можетъ быть, послѣ страданій наша любовь не будетъ ли серіознѣе и лучше.
Она отвѣтила:
— Да…
И ея слабый голосъ казался отдаленнымъ.
Между ними было что-то, о чемъ они не рѣшались говорить, какъ и гдѣ они возстановятъ развалины. Положимъ, они будутъ эльзасцами, но съ которой стороны границы?.. Это-то и была дверь мрака, которую они избѣгали открыть изъ страха, чтобы она не раскрылась въ зіяющую пропасть. Они хорошо знали, что оттуда пришло странное предостереженіе, глухое безпокойство, которое овладѣло ими среди радостной встрѣчи. Каждая семья должна была раздѣлиться. Страсбургъ терялъ половину своей крови, Эльзасъ, заживо отрѣзанный отъ матери родины, увидитъ своихъ дѣтей отдаленными другъ отъ друга. Одни останутся на родной землѣ добровольными плѣнниками, силою обстоятельствъ, или изъ интереса; другіе — эмигранты отправятся во Францію, или еще далѣе, за море подъ неизвѣстное небо…
Богъ знаетъ, что рѣшатъ ихъ родители, раздѣленные столькими мыслями, хотя соединенные несчастіемъ; какъ они посмотрятъ на свою власть главы семейства и на патріотическій долгъ? Кто знаетъ, что еще болѣе грозныя обстоятельства, чѣмъ тѣ, которыя имъ встрѣтились, не возстанутъ между ними?
Ихъ любовь?.. Безъ сомнѣнія, ихъ любовь велика, вѣчна и горяча; но они, тотъ и другой, находились подъ ударами судьбы болѣе властной, чѣмъ ихъ любовь. На нихъ опускался бичъ Божій, который уничтожалъ все. Жизнь цѣлаго народа и продленіе его расы были неопредѣленны, тысячи и тысячи мертвецовъ гнили въ землѣ; сколько осталось огорченныхъ матерей, вдовъ и невѣстъ! Они были былинкой въ этой бурѣ!
Однако ночь протекала. Г-жа Айсбергъ уснула въ креслѣ; Герматъ взглянулъ на часы: Ансберги не могли возвращаться къ себѣ, имъ оставалось лишь отдохнуть здѣсь нѣсколько часовъ, въ ожиданіи разсвѣта. Андрэ принесъ шаль и разложилъ ее на колѣняхъ Элизы. Удалившись въ сосѣднюю комнату съ другими мужчинами, онъ издали созерцалъ лицо Элизы, на половину освященное свѣчей, на половину затонувшее въ тѣни. Элиза не спала, а устремила глаза въ пространство. Андрэ страдалъ, видя ее углубившейся въ одну и ту же мысль. Вскорѣ; онъ почувствовалъ, что его взоръ затуманился, а голова склонилась къ спинкѣ кресла; онъ еще видѣлъ Элизу, но менѣе ясно, какъ будто свѣтъ, распространявшійся по ея лицу, ослабѣлъ, и она болѣе и болѣе уходила во мракъ…
Ни дядя Ансельмъ ни Герматъ не могли заснуть. Они продолжали свое погребальное бодрствованіе до багровой зари, и по мѣрѣ того, какъ протекали минуты, они впадали въ какую-то пустоту и мрачность; ихъ мученія становились несносны.
Съ семи часовъ утра весь Страсбургъ, въ траурной одеждѣ, былъ на ногахъ. Герматы и- Ансберги, пожавъ другъ другу руки, разстались; они дошли до той точки, когда горе болѣе не дѣлится: оно становится нелюдимо и требуетъ уединенія.
Два объявленія покрывали стѣны. Урихъ прощался со Страсбургомъ и благодарилъ жителей, солдатъ, волонтеровъ, моряковъ, таможенныхъ, пожарныхъ, врачей, учениковъ военно-врачебной школы и всѣхъ тѣхъ, кто страдалъ. Мэръ Кюссъ приглашалъ жителей къ покорности судьбѣ; всякія враждебныя дѣйствія повлекутъ за собою страшныя возмездія; дома будутъ срыты, и жители убиты. Великій гражданинъ, который рыдая написалъ эти строки, также несъ свой крестъ. Въ сопровожденіи двоихъ членовъ муниципальной комиссіи, онъ направился въ Мундольсгеймъ за полученіемъ инструкціи отъ побѣдителя. Но генералъ Мертенсъ, новый комендантъ Страсбурга, уже отправился навстрѣчу французскимъ войскамъ, и одинъ изъ его адъютантовъ отдалъ приказанія Кюссу. Когда онъ возвратился, Страсбургъ былъ уже въ распоряженіи непріятеля.
Съ восьми часовъ ворота были открыты для нѣмецкихъ отрядовъ. Они заняли въ громадномъ количествѣ цитадель и груду обломковъ, валы, больницы, Аустерлицкія ворота и Національное предмѣстье. Толпа издали смотрѣла на нихъ съ отчаяніемъ и яростью въ сердцѣ.
Пришли французскіе отряды во главѣ съ барабанщиками и трубачами и собрались на площади Клеберъ. Національная гвардія и французскіе стрѣлки, созванные на сборъ, сложили свое оружіе. Уже улицы и площади были полны обломковъ сабель и ружей, брошенныхъ гарнизономъ; мальчишки прогуливались съ патронами въ рукахъ, мужчины вмѣсто палокъ брали шомполы изъ ружей. Исключая печальныхъ таможенныхъ, жандармовъ, понтонеровъ, моряковъ и артиллеристовъ, съ достоинствомъ дефилировавшихъ, остальные солдаты вопили, нѣкоторые были пьяны и ломая бросали свое оружіе съ мостовъ въ зеленыя воды, продолжая двигаться безпорядочной толпою къ Національнымъ воротамъ.
Непріятель, державшій ружья на караулъ, опустилъ ихъ. Генералъ Вердеръ, который обнялъ Уриха, выражая ему свой восторгъ за оборону, дурно скрывалъ свое отвращеніе. Это безстыдное дефилированіе прибавляло еще лишнюю печаль къ сдачѣ Страсбурга. Урихъ, возвращаясь въ городъ, былъ оскорбляемъ солдатами. Но уже нѣмцы, безъ криковъ и смѣха, тяжелыми шагами, распространялись по улицамъ, подъ звуки пронзительныхъ флейтъ; ихъ музыка заиграла національный нѣмецкій гимнъ предъ статуей Клебера.
Тогда страсбуржцы, родственники и друзья, при видѣ этого зрѣлища пожали другъ другу руки и, возвратясь домой, заперли свои двери.
По мостовой катились пушки, отряды и еще отряды скоплялись въ городѣ, телѣги со съѣстными припасами и стада быковъ тѣснились въ предмѣстьяхъ. На глазахъ часовыхъ, караулившихъ мосты, отряды въ темныхъ мундирахъ занимали площади. Вторгавшійся непріятель все входилъ и выходилъ безъ отдыха въ покинутый Страсбургъ съ пустыми улицами и мертвыми домами. Слышались только ритмическіе шаги небольшихъ отрядовъ и удары ружейныхъ прикладовъ въ двери, требовавшихъ квартиры для непріятеля. Въ три часа въ соборѣ раздался колокольный звонъ. Въ первый разъ послѣ долгихъ недѣль этотъ благовѣстъ, словно утомленный, торжественный, раздался въ городѣ и долго отражался въ душахъ страсбуржцевъ.
Герматы попрощались съ Айсбергами, они также простились съ Вольфартомъ, Готтусомъ и Стумпфомъ, у котораго была только одна мысль: какъ можно скорѣе убѣжать и догнать жену. Герматы нашли свой домашній очагъ еще болѣе опустѣвшимъ. Ихъ раненый не былъ болѣе у нихъ; благодаря заботамъ Ансельма и Андрэ, его перенесли въ походный госпиталь. Какъ ни было сердечно ихъ гостепріимство, какъ ни были усердны заботы его хозяевъ, онъ захотѣлъ быть съ солдатами, когда войдетъ въ городъ непріятель. Видѣть въ его несчастномъ положеніи, какъ занимаютъ этотъ домъ, ему казалось слишкомъ жестокимъ.
Карлъ находился около Гертруды и смотрѣлъ, какъ она чиститъ картофель. Онъ имѣлъ сильное желаніе растянуть его кожицу, какъ резинку, но не смѣлъ и не рискнулъ болѣе говорить: настолько мрачное молчаніе старой женщины пугало его.
Сидя другъ противъ друга, рука въ руку, Герматъ и его жена думали о настоящемъ и будущемъ. Они ожидали своихъ двадцать человѣкъ солдатъ, которыхъ имъ опредѣлили. Подъ надзоромъ фельдфебеля долженъ былъ прибыть отрядъ изъ пятнадцати толстыхъ, бородатыхъ, съ смирными рожами баденцевъ.
Когда Герматъ ихъ устраивалъ въ каретномъ сараѣ, сѣдельной и конюшнѣ, къ нему подошелъ офицеръ и сказалъ:
— Здравствуйте, батюшка!
Поблѣднѣвшій и охваченный дрожью Герматъ обернулся и узналъ Гаффнера. Онъ не измѣнился: то же добродушное лицо и тонкіе закрученные кверху усы и спокойные глаза. Затянутый въ мундиръ, онъ раскрылъ объятія, чтобы обнять тестя: еще одинъ жестъ, и онъ обнялъ бы его. Замѣтно было, что онъ былъ очень взволнованъ, но, повидимому, онъ не испытывалъ никакого стѣсненія и сожалѣнія. Что было, то было… Это — несчастіе, но это такъ… Онъ сказалъ, какъ великій герцогъ: «Es ist das Kriegsrecht» (это законъ войны)… Сущность въ томъ, что Германія торжествовала, а Страсбургъ, «братскій городъ», «жемчужина имперіи», «король Рейна», волей-неволей вернулся къ общей матери.
Когда Гаффнеръ встрѣтилъ горестный взглядъ и упрекъ Гермата, онъ сказалъ, очень удивленный:
— Ну, такъ, по крайней мѣрѣ, подадимъ ли мы другъ другу руки?
Но такъ какъ на нихъ смотрѣли солдаты, онъ подождалъ, чтобы его тесть протянулъ ему свою. Герматъ продолжалъ смотрѣть ему прямо въ лицо, не произнося ни слова.
— А! понимаю, понимаю, — сказалъ Гаффнеръ послѣ молчанія: — вы на насъ сердитесь! да, за бомбардировку!.. Но зачѣмъ же вы защищались? Вы прекрасно знаете, что должны намъ принадлежать. Франція васъ покинула. Возвратитесь къ великой германской родинѣ! Вы обдумаете… Эдель съ Генрихомъ будутъ завтра здѣсь. Скажите, отецъ, желаете ли вы, чтобы она находилась подъ вашимъ кровомъ?
Въ его манерахъ было достоинство, требовать же отъ него деликатности и утонченности было бы слишкомъ. Герматъ сдѣлалъ ему знакъ слѣдовать за собою въ разгромленный домъ и провелъ въ комнату, гдѣ Эдель и онъ всегда останавливались. Г-жа Герматъ видѣла ихъ; она вышла, величественная въ своемъ черномъ платьѣ. Гаффнеръ очень низко склонился и взялъ ея руки:
— Мама, не скажете ли вы мнѣ добраго слова?
— Какое хочешь ты отъ меня слышать слово? Хочешь ты слышать, чтобы я тебѣ сказала: «милости просимъ»? Хочешь ли ты, чтобы я наговорила тебѣ любезностей относительно войны, которую вашъ братъ велъ противъ женщинъ и дѣтей? Тогда я тебѣ скажу, что вы дикари и разбойники!
Она произнесла эти слова съ такимъ грознымъ и поразительнымъ взрывомъ ироніи, что онъ поблѣднѣлъ.
— Ваши слова — горьки, но они не относятся ко мнѣ: мое сердце страдало и обливалось кровью, кагда я увидѣлъ подымавшееся надъ Страсбургомъ пламя. Но я только солдатъ, я долженъ исполнять свой долгъ.
Онъ прибавилъ:
— Я еще такъ поступлю. Солдатъ долженъ повиноваться, когда ему приказываютъ начальники.
Они не находили болѣе ни одного слова и смотрѣли другъ на друга съ неизъяснимымъ выраженіемъ. Сильный крикъ нарушилъ давившее всѣхъ молчаніе. Это кричала Ганна, которую Вильгельмъ, вошедшій на ципочкахъ въ дверь, обнялъ неожиданно сзади и поцѣловалъ. Она протянула ему вызывающе свою изуродованную руку и измѣрила его сверкающимъ взглядомъ. Озадаченный ординарецъ пролепеталъ, запинаясь и подшучивая:
— Mein Herz, mein Vogel! (Мое сердце, моя птичка!).
И онъ приблизился, распространяя запахъ вина.
Ударъ кулакомъ по головѣ заставилъ его вытянуться неподвижно, по-солдатски. Гаффи еръ, выместивъ на немъ свой гнѣвъ, воскликнулъ:
— Вонъ!
Механически закинувъ ногу впередъ, какъ автоматъ, Вильгельмъ переступилъ порогъ кухни, добрался до улицы, не оборачиваясь, и исчезъ.
Гаффнеръ приложилъ руку къ плоской фуражкѣ и съ серіознымъ видомъ, въ которомъ не было недостатка ни въ добродушіи, ни въ твердости, сказалъ:
— Я возвращусь, батюшка и матушка, когда мое присутствіе не будетъ такъ тяжело для васъ. Подумайте, что во всемъ этомъ Эдель и Генрихъ невинны, и что у нихъ одна только мысль обнять васъ, какъ можно скорѣе. Привѣтствую васъ, какъ уважающій васъ сынъ.
Онъ быстро удалился, отдавъ строгія приказанія фельдфебелю оказывать всевозможное вниманіе жителямъ этого дома.
На другой день Эдель и Генрихъ вошли въ толпу горожанъ и поселянъ, наводнившихъ Страсбургъ. Тутъ были женщины, дѣти, старики — съ ягдташами чрезъ плечо, съ зонтиками въ рукѣ и съ провизіей, которую они ѣли, прогуливаясь или таща за собою телѣжки съ боченками пива — купцы, евреи, любопытные, крестьяне Шварцвальдена, свѣтскія дамы изъ Карльсруэ и Гейдельберга — цѣлый народъ, доставляемый полными вагонами и длинной нитью экипажей. Всѣ они съ удовольствіемъ указывали на развалины, громко говорили и громко пѣли.
Эдель съ свѣтлыми волосами, глазами, цвѣтомъ лица и выраженіемъ доброты походившая на мать, явилась, держа за руку бѣлокураго, толстощекаго Генриха. Она толкнула рѣшетку съ чисто французской живостью. Увидѣвъ г-жу Герматъ, она бросилась къ ней на шею со словами:
— Ахъ! мама!..
Заплакавъ, онѣ обнялись.
XII.
правитьСемь мѣсяцевъ спустя, въ одно теплое апрѣльское утро, Герматы и Айсберги собрались въ маленькой залѣ Базельской гостиницы. Чрезъ открытое окно слышались крики удовольствія Карла и Генриха, игравшихъ въ лошадки и почтальоны въ аллеяхъ сада. Добрые, миролюбивые швейцарцы пили свѣтлое пиво и курили трубки на стеклянной верандѣ. Съ своими сентиментальными гравюрами на стѣнахъ, съ мебелью попорченной, но чистой, съ навощеннымъ паркетомъ залъ гостиницы былъ довольно банальной рамкой, которая годилась для мимоходныхъ встрѣчъ на этой нейтральной землѣ между Эльзасомъ, куда возвращались Герматы, и Франціей, которую Айсбергъ, вернувшійся изъ плѣна, жаждалъ поскорѣе увидѣть.
Они встрѣтились здѣсь въ назначенный день и часъ, и глубокая тоска омрачила ихъ черты, такъ какъ они чувствовали, что въ нихъ возродилась ужасная печаль мрачной ночи, послѣдней французской ночи Страсбурга.
Будущность Элизьт и Андрэ рѣшалась.
Оба серіозные и блѣдные, съ выраженіемъ жертвы въ глазахъ, молодые люди впивались другъ въ друга глазами до глубины души. Они не сидѣли болѣе одинъ возлѣ другого и не держались за руку, и если они еще улыбались съ своей обычной нѣжностью болѣе сильной, чѣмъ горе, и болѣе мучительной, чѣмъ смерть, то улыбка ихъ была печальной, какъ слезы. Они слушали, какъ говорили ихъ отцы, и сознавали, что серіозные и мужественные голоса родителей выходили изъ отдаленнаго прошедшаго совѣсти и чести. Они стойко выражали традиціи, идеи и довъ, какъ они его понимали, противоположный одинъ другому, несогласимый. Матери съ поникнувшими головами, съ сердцемъ, разрывавшимся отъ рыданій, также слушали голоса, мужчинъ. Дядѣ Ансельму не хватало смѣлости присутствовать при объясненіи; онъ блуждалъ по набережной Рейна.
Айсбергъ сказалъ:
— Родина — это свободная земля, это воздухъ, которымъ вы дышите, и который принадлежитъ вамъ; я вижу поля, дома, солдатъ, мужчинъ, подобныхъ мнѣ; они говорятъ на моемъ языкѣ, они — мои братья. Трехцвѣтный флагъ развѣвается въ воздухѣ; я — у себя, я — во Франціи. Я не могу колебаться. Тамъ, — онъ протянулъ руку по направленію къ границѣ и Вогезамъ: — тамъ мой долгъ.
Онъ могъ бы, когда Страсбургъ сдался, быть свободнымъ и возвратиться во Францію, но надо было бы подписать реверсъ, обязаться болѣе не воевать. Это было невозможно, онъ предпочелъ плѣнъ. Онъ провелъ шесть мѣсяцевъ въ Раштадтѣ съ женою и дочерью. Онъ еще сильнѣе жаждалъ увидѣть Францію — нѣмцы его ужасали. Онъ чувствовалъ, что не можетъ болѣе вступить ногою въ Страсбургъ. Онъ предпочиталъ изгнаніе оттуда навсегда и полную перемѣну жизни; однако, какъ печально! Нельзя безнаказанно прожить двадцать лѣтъ въ одной странѣ; онъ это испыталъ. Ему не хватало Страсбурга, его улицъ, его неба, его привольной жизни и спокойныхъ нравовъ, близкихъ сердцу уголковъ, вида извѣстныхъ площадей, формы домовъ, бѣжавшихъ облаковъ, цвѣта воды — тоска по родинѣ наполняла его сердце.
Его безпорядочные и лихорадочные сны были полны знакомыхъ голосовъ и лицъ друзей. Онъ понялъ страданія тѣхъ, кто удаляется навсегда съ родины.
Герматъ сурово отвѣтилъ:
— Родина… увѣрены ли вы, что это не несчастная земля нашего угнетеннаго Эльзаса? Родина!… Но развѣ для всякаго человѣка крыши его деревни, шпицъ колокольни — не родина? Я вижу поля, которыя созерцали глаза моего отца и дѣда, старый домъ, гдѣ они жили и умерли. Я чувствую, что во мнѣ трепещутъ глубокіе корни, крѣпкія узы меня привязываютъ къ прошедшему, къ обычаямъ, къ жизни Страсбурга; я увѣренъ, что буду въ состояніи оборвать ихъ, только со смертью. Это чувство меня не обманываетъ, и я говоръ: «Тамъ я долженъ остаться; вотъ — моя родина и домъ».
Айсбергъ возразилъ сурово, но безъ гордости и съ глубокимъ убѣжденіемъ, такъ какъ война преобразовала его страданіями и сдѣлала лучшимъ.
Герматъ, Франція упала; она никогда не была такъ унижена со времени Карла VII, когда англичане были въ Бордо и Парижѣ. Мирный трактатъ, уступавшій Эльзасъ и Лотарингію «навсегда», — самый постыдный въ исторіи. Франція истекаетъ кровью со всѣхъ концовъ; она разорена и затоптана: вѣрьте мнѣ, всѣ ея сыны должны бѣжать къ ней на помощь!
Герматъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по комнатѣ; холодный потъ выступилъ у него на вискахъ. Для него эта мысль тоже была пыткой: потерять Францію, сказать себѣ, что она была тамъ, здѣсь, повсюду вокругъ него, и теперь ея болѣе нѣтъ. Видѣть ее отдалившейся, отодвинутой, убавленной и говорить себѣ: «Эта почва, которую я попиралъ, вчера еще была французской, — уже сегодня нѣмецкая. И я также нѣмецъ, или, по крайней мѣрѣ, мнѣ навязываютъ это имя. У меня была родина, ее у меня отняли; мнѣ говорятъ: „Вотъ другая“. Эта другая, вздувшаяся отъ крови и золота, гордая своимъ могуществомъ, только тѣмъ и велика, что раздавила ту, которую я любилъ, мою пріемную мать, добрую Францію, прекрасную и рыцарски прекрасную королеву великодушныхъ идей и авангардъ прогресса!
Если бы онъ слушался своего оскорбленія, своей скорби, конечно, онъ давно бы покинулъ Страсбургъ. Онъ не могъ, несмотря на ослѣпительную очевидность, повѣрить въ окончательное пораженіе Франціи. Послѣ капитуляціи Страсбурга онъ надѣялся на Медъ, послѣ паденія Меца онъ надѣялся на Парижъ, на Шанзи, на Бурбаки, даже на Гарибальди и на собраніе въ Бордо!.. Увы! Съ какой душею онъ принялъ участіе въ благородной манифестаціи Эльзаса, избиравшаго своихъ депутатовъ и протестовавшаго изо всѣхъ силъ противъ присоединенія! Когда онъ все потерялъ, то уцѣпился за химеру — нейтрализацію, затѣмъ за безумную мысль, будто Германія настолько умна, чтобы оставить Эльзасу его законы, его привычки, французскій языкъ, чтобы ему дать полныя льготы, свободу: провинціальную, общинную, муниципальную, свободу печати и собраній, что разрушенный Страсбургъ, безъ постояннаго войска и безъ расхода на содержаніе главы конституціоннаго государства, будетъ существовать, какъ Швейцарская республика… Но потребуйте этого отъ Пруссіи Садовой и Седана!.. Какая насмѣшка! Наконецъ, онъ видѣлъ ясно, что Эльзасъ нѣкоторое время будетъ переносить нѣмецкое иго, и ни Богъ, ни человѣческое могущество не вмѣшается въ это преступленіе противъ національной справедливости, противъ чудовищнаго поступка, какъ оскверненная страна, обворованная, захваченная побѣдителемъ, силою уступленная, отданная самимъ побѣжденнымъ — съ ножомъ у горла. Уже послѣ расхищенія, послѣ ихъ мелочной мести и заключенія въ крѣпость Валянтена на пять мѣсяцевъ за его героизмъ начались преслѣдованія. Графъ Бисмаркъ-Боленъ, генералъ-губернаторъ Эльзаса, предписалъ раздраженному народонаселенію различныя полицейскія придирки, домашніе полицейскіе обыски, отбираніе оружія, служащаго для украшеній», охотничьихъ ножей, дѣтскихъ знаменъ и оружій, а также заключенія въ тюрьму мальчишекъ, которые кричали: «Да здравствуетъ Франція».. Ахъ, если бы, убѣжавъ изъ Страсбурга, Герматъ могъ все это забыть, унеся родину на подошвахъ своихъ башмаковъ, — онъ не сталъ бы ждать ни одной минуты. Только, по-истинѣ, это было очень наивно.
Онъ спросилъ:
— Развѣ вы не думаете, что Страсбургу тоже понадобятся его сыны? Оставимъ ли мы пруссаковъ воздѣлывать Эльзасъ и населять Страсбургъ? Развѣ у насъ нѣтъ обязательства относительно города? Кто будетъ защищать нашу прекрасную провинцію, если вы ее покинете? Да, кто? если не нашъ братъ, оставшійся тамъ?.. Увѣрены ли вы, что не покидать его — почетное мѣсто и священное призваніе? Народъ можетъ сопротивляться иначе, чѣмъ насиліемъ. Если мы останемся французами со всѣми и противъ всѣхъ. — кто можетъ насъ приневолитъ сдѣлаться нѣмцами? Никто. Эльзасцамъ предстоитъ исполнить великую роль въ исторіи — выставить противъ онѣмеченія глухую и упорную оппозицію, какую они обнаружили, когда ихъ громили гранатами.
— Нѣтъ, — возразилъ Айсбергъ: — вы обольщаетесь. Вы безкорыстны и чисты. Я знаю, что вы не повинуетесь никакому эгоистическому расчету. Но вы ошибаетесь. Страсбургъ подвергнется мало-по-малу иностранной инфильтраціи, и онъ тѣмъ легче ее перенесетъ, что языкъ, нравы, обычаи — аналогичны и были когда-то братскими.
— Теперь явилась кровавая пропасть; насъ отдѣляетъ ненависть, — произнесъ Герматъ.
Айсбергъ возразилъ:
— Ненависть ослабѣетъ. Все изнашивается. Это — вопросъ времени. Я допускаю, что вы останетесь неизмѣненнымъ, такъ и и быть, Андрэ — тоже, но этотъ маленькій мальчикъ, играющій съ Генрихомъ въ саду уже будетъ менѣе неподатливъ. Будутъ ли еще его сыновья непокорными? Но, подумайте же, Герматъ, развѣ это не ужасно, если вашъ Карлъ въ одинъ прекрасный день будетъ нѣмецкимъ солдатомъ и пойдетъ противъ Франціи?
— Не говорите этого! — воскликнулъ съ отчаяніемъ Герматъ. — Благодаря Бога, чрезъ годъ, чрезъ три года вы узнаете объ отмщеніи. Мы его приготовимъ. Надо, чтобы оно нашло эльзасцевъ въ Страсбургѣ, чтобы его украсить флагами и подать помощь нашимъ солдатамъ!
— Мой бѣдный другъ!.. — сказалъ Айсбергъ.
И подъ впечатлѣніемъ молчаливаго сожалѣнія, тяготѣвшаго надъ нимъ, Герматъ спрашивалъ себя со страхомъ. Конечно, онъ не думаетъ повиноваться никакому эгоистическому мотиву; не удерживаетъ же его тамъ комфортабельная жизнь и очарованіе привычекъ; его фабрика сгорѣла, его бывшій компаньонъ умеръ разоренный, всѣ деньги товарищества на вѣрѣ безвозвратно поглощены. Самая строгая матеріальная независимость съ большимъ порядкомъ и экономіей осталась на его долю. Это была полубѣдность послѣ прежней роскоши. Безъ сомнѣнія, онъ повиновался непреодолимому отвращенію видѣть своихъ дѣтей и внуковъ, раздѣленныхъ на непріятельскія расы и обреченныхъ на святотатственную войну; но кто же его за это порицалъ бы? Развѣ это не естественно? Развѣ это не человѣчно? Кромѣ того, Эдель была такъ нѣжна, такъ по-дочернему покорна, а Гаффнеръ выказалъ себя такимъ честнымъ въ своемъ ложномъ положеніи, что онъ не могъ выдержать долго своей суровости. Какъ же онъ, дѣдушка, могъ оттолкнуть ласки маленькаго Генриха, который въ этомъ не виноватъ, но поистинѣ!.. онъ думалъ также объ Ансельмѣ… однако онъ былъ страсбуржецъ до мозга костей, который, только умирая, могъ бы покинуть свою страну безъ угрызенія совѣсти. Все это повелительно приказывало ему:
— Останься!..
А дѣлать добро, развивать благотворительныя дѣла, утѣшать въ горѣ, возстановлять развалины!.. Да, съ раздирающимъ сердцемъ онъ признавалъ себя обязаннымъ исполнить долгъ. И этотъ долгъ уплатятъ только эльзасцы. Уйти значитъ покинуть мысль объ отмщеніи и подвинуть нѣмецкую колонизацію; это — два раза отдать Страсбургъ.
И онъ объявилъ свое убѣжденіе, онъ сказалъ, насколько онъ чувствуетъ себя французомъ, и потому, что онъ французъ и хочетъ имъ остаться навсегда, онъ беретъ на себя эту тяжелую задачу и отдается неблагодарной роли. Въ одинъ прекрасный день вся страна будетъ благодарна своимъ эльзасскимъ сынамъ.
— Ахъ! — сказалъ Айсбергъ: — какую, мнѣ причиняютъ боль ваши иллюзіи!.. Вы думаете пожертвовать собою, я это вижу, и вы ожидаете, какъ награду… Дай Богъ, чтобы я ошибался; но я съ ужасомъ спрашиваю себя, сумѣетъ ли исполнить наша Франція — да проститъ она мнѣ, что я ее поношу — ваши надежды; я не вѣрю ни въ легкость ея сердца, ни въ ея забывчивость, но роковой законъ и слишкомъ человѣколюбивый требуетъ, чтобы отворачивались отъ того, что вы называете оскорбленіемъ и горечью. Ахъ, если бы она могла!… какъ бы она прижала васъ къ своему сердцу! Но она этого не можетъ, она не будетъ въ состояніи этого достигнуть въ продолженіе долгаго времени, а потому я опасаюсь, что ваше воспоминаніе, какъ бы оно ни было дорого и глубоко, угнетаетъ ее иногда, какъ безполезное сожалѣніе или угрызеніе совѣсти….
Герматъ возмутился.
— Нѣтъ, Айсбергъ! Нѣтъ, я этому не вѣрю! Вы клевещете на благородную страну, въ которую возвращаетесь. Нѣтъ, нѣтъ, во всѣхъ французскихъ сердцахъ будутъ вѣчно жить Эльзасъ и Лотарингія!
Айсбергъ сказалъ:
— Да, да! Очень возможно, что мои слова переступили мои убѣжденія… простите мнѣ. Все это такъ жестоко!… Тяжело видѣть насъ, обоихъ честныхъ людей, понимающихъ нашъ долгъ радикально различно! Если бы дѣло шло только о насъ! Но эти бѣдныя дѣти…
Къ Гермату вернулосі. спокойствіе, и онъ сказалъ:
— Произнесите приговоръ, такъ какъ это необходимо.
— Произносите вы сами!
— Я не могу; я не признаю себя въ правѣ насиловать совѣсть и волю этихъ любящихъ другъ друга существъ. Они насъ слушаютъ, пусть рѣшатъ.
— Пусть будетъ такъ! — сказалъ Айсбергъ.
Тогда отцы повернулись-къ Элизѣ и Андрэ.
— Сынъ мой, — сказалъ Герматъ: — ты знаешь, какъ я и твоя мать нѣжно тебя любимъ. Ты знаешь, почему мы остаемся въ Страсбургѣ. Ты также знаешь, чего это стоитъ твоей матери и мнѣ, но мы считаемъ это долгомъ.
— Элиза, — сказалъ Айсбергъ: — ты знаешь мои принципы; ты знаешь, что я защищалъ ихъ своей жизнью и кровью. Мы отправляемся во Францію; мы считаемъ, что тамъ нашъ долгъ,
Элиза и Андрэ выпрямились, шатаясь, блѣдные, какъ полотно; они чувствовали, что ихъ счастіе и будущее рушится, и умираетъ ихъ молодость; сердца ихъ замерли; это была самая худшая минута изъ всей агоніи. Отцы сжалились.
— Элиза, ты свободна.
— Ты свободенъ, Андрэ!
— Ты можешь сдѣлать выборъ между старыми родителями и твоимъ женихомъ, — сказалъ Айсбергъ. — Въ священномъ писаніи сказано: брось отца твоего и мать и слѣдуй за мужемъ… Если ты можешь быть счастлива въ Эльзасѣ, вдали отъ насъ, у непріятеля, ступай, куда подсказываетъ тебѣ сердце. Только размысли, потомъ будетъ непоправимо.
Герматъ, взявъ руку сына, задыхающимся голосомъ обратился къ сыну:
— Я тебѣ сказалъ, мой сынъ, что мы сдѣлаемъ все, лишь бы ты былъ счастливъ. Ты можешь намъ сказать «прощай» и отправиться во Францію. Ты тамъ найдешь новую семью и невѣсту, достойную тебя, и мы будемъ молить Бога о твоемъ счастьѣ.
Послышались заглушаемыя рыданія матерей. Тогда Элиза съ пылающими глазами сказала, обращаясь къ Андрэ:
— Я васъ люблю болѣе всего на свѣтѣ, но я не могу жить иначе, какъ во Франціи съ моими. Это сильнѣе меня: этого требуетъ моя совѣсть.
— Я васъ люблю, Элиза, съ того дня, какъ у меня явился первый проблескъ сознанія; я еще былъ ребенкомъ, и вы уже были для меня дыханіемъ жизни, но я не могу покинуть Эльзасъ, моего отца и мать. Я былъ бы недостоинъ васъ, если бы принужденъ былъ не уважать себя: это говоритъ долгъ.
Она посмотрѣла на него, и ея красота теперь совершенно преобразилась, озаренная душевными лучами.
— Прощайте, Андрэ. Я возвращаю вамъ ваше слово.
— Прощайте, Элиза, вы — свободны.
Въ приносимой ими обоими жертвѣ роковой судьбѣ долга, въ этой банальной комнатѣ гостиницы чувствовалось отчаянное содроганіе изувѣченнаго народа и горе расы, которыхъ они олицетворяли. Эльзасцы Франціи, эльзасцы Эльзаса — эльзасцы всегда и во что бы то ни стало. Въ мучительныхъ объятіяхъ, которыя ихъ соединяли лицомъ къ лицу и грудь къ груди, повторялись ужасныя страданія доведенныхъ до отчаянія провинцій побѣжденной матери-родины.