Оправданный «отцеубийца» (?) (Дорошевич)/ДО
| Оправданный «отцеубійца» (?) |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ IX. Судебные очерки. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1907. — С. 157. |
Передъ присяжными засѣдателями тульскаго окружнаго суда предсталъ маленькій, тщедушный, жалкій, заморенный, забитый, изничтоженный юноша, мѣщанинъ Грязновъ, по обвиненію въ тягчайшемъ преступленіи, какое только знаетъ уголовный законъ: въ убійствѣ родного отца.
Не въ попустительствѣ, не въ укрывательствѣ, а въ самомъ убійствѣ.
Въ убійствѣ своими руками, съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ, по предварительному соглашенію съ другими лицами.
Рядомъ съ нимъ на скамьѣ подсудимыхъ сидѣли его зять, женатый на его сестрѣ — Горбуновъ, мальчишка-подмастерье его отца — Мысевичъ, и дюжій, рослый, могучій, полный энергіи, сознавшійся въ совершеніи этого убійства работникъ Горбунова — Коноваловъ.
Вотъ то, что выяснилось на судѣ передъ присяжными засѣдателями.
Въ предмѣстьѣ Тулы, въ Чулковѣ, жилъ старикъ, хозяинъ большой ружейной мастерской и закладчикъ, Алексѣй Грязновъ, богачъ, послѣ котораго осталось болѣе ста тысячъ рублей, жестокость и безобразія котораго знала вся Тула.
Въ этомъ мірѣ, среди «мастеровщины», нравы царятъ грубые. «Это въ нравахъ простого русскаго народа», — какъ сказалъ г. предсѣдатель суда въ своемъ резюме, оправдывая покойнаго Грязнова и цитируя для этого изъ «Домостроя»:
«Сокрушайте дѣтямъ своимъ ребра въ молодости, чтобы не видѣть отъ нихъ слезъ въ старости».
Но и среди грубыхъ нравовъ мастеровщины, то, что дѣлалъ покойный Грязновъ, казалось жестокостью.
Священникъ, духовникъ его покойной матери, бабушки подсудимаго, показалъ на судѣ, что старуха, сама выросшая среди грубыхъ нравовъ, не разъ просила его усовѣстить и убѣдить сына «бросить тиранства и жестокости надъ женой и дѣтьми».
Болѣе 20 лѣтъ безпрерывно длилось это мучительство и тиранство.
У жены своей Грязновъ выбилъ всѣ зубы.
Это не фигуральное выраженіе: у несчастной женщины нѣтъ ни одного зуба, всѣ выбилъ мужъ.
Въ этомъ битьѣ онъ не давалъ роздыха.
По показанію священника, даже на Пасху, возвращаясь домой изъ церкви разговляться, Грязновъ по дорогѣ колотилъ жену и дѣтей.
Грязновъ любилъ «ублаготворить свою плоть». Любилъ хорошо поѣсть. Но «настоящее кушанье» готовилось только для него одного. Домашніе должны были или хлебать пустыя щи или обходиться совсѣмъ безъ ѣды, когда Грязновъ, истратившись на себя, ничего не давалъ имъ на обѣдъ.
Свое «настоящее кушанье» Грязновъ съѣдалъ одинъ, на глазахъ у голодной семьи.
Иногда жена Грязнова, жалѣя дѣтей, готовила имъ что-нибудь потихоньку, и бѣда, если Грязновъ находилъ въ печкѣ такую контрабанду.
Однажды, найдя въ печкѣ горшокъ съ «контрабанднымъ» супомъ, Грязновъ вылилъ горячій супъ на голову своей жены, обварилъ ей всю голову, у несчастной слѣзла съ лица кожа.
Грязновъ даже чаю не давалъ домашнимъ. Онъ пилъ чай одинъ. Однажды, разсердившись во время этого чаепитія за что-то на свою жену, онъ облилъ ей голову кипяткомъ изъ чайника.
Къ этимъ мучительствамъ Грязновъ присоединялъ еще и издѣвательства. Если во время «обѣда» приходилъ кто-нибудь изъ постороннихъ, Грязновъ жаловался ему, въ присутствіи своей голодной семьи:
— Вотъ какая у меня семейка! Видите? Ѣсть даже со мной вмѣстѣ не хочетъ! Долженъ одинъ обѣдать! Словно бобыль!
На старости лѣтъ Грязновъ впалъ въ старческій развратъ и въ старческое безстыдство.
Заколотивъ, изуродовавъ, состаривъ свою жену, Грязновъ держалъ у себя всегда дѣвицъ то въ качествѣ прислуги, то въ качествѣ конторщицъ.
Когда взятая имъ дѣвушка забеременевала, онъ прогонялъ ее и бралъ другую.
Грязнова знала вся Тула, и этотъ старикъ, не боясь срама, бѣгалъ по самымъ люднымъ улицамъ, на виду у всѣхъ, за «уличными женщинами».
У него было три дочери.
Жену онъ билъ смертнымъ боемъ, сына билъ смертнымъ боемъ, дочерей-подростковъ онъ любилъ мучить иначе.
По словамъ свидѣтелей, старикъ не могъ пропустить идущей мимо дочери, безъ того, чтобы не ущипнуть ея. Когда дѣвушка вскрикивала и плакала, старикъ Грязновъ смѣялся. Въ этомъ онъ находилъ особое удовольствіе.
На судѣ упомянулось, что Горбуновъ, женившись на старшей дочери Грязнова, узналъ, что она была обезчещена отцомъ.
Вѣрно ли это?
Полиція показала, что слышала объ этомъ отъ домашнихъ Грязнова.
Отвѣчать на этотъ вопросъ Горбунова отказалась.[1] Не сказала «да», не сказала «нѣтъ», а прямо не захотѣла объ этомъ говорить…
Свидѣтели показываютъ, что она, когда была дѣвушкой, часто бѣгала и по недѣлямъ пряталась отъ отца у сосѣдей, на чердакѣ.
Дѣвочка, дочь одного изъ сосѣдей, часто ходила къ младшей дочери Грязнова, какъ къ подругѣ. Однажды, вернувшись домой, она разсказала, что старикъ Грязновъ очень ее любитъ и часто цѣлуетъ.
Отецъ ей запретилъ ходить къ Грязновымъ:
— Чтобы нога твоя тамъ не была!
Онъ былъ вызванъ на судъ въ качествѣ свидѣтеля.
— Почему же вы запретили дочери ходить къ Грязновымъ? Что жъ тутъ нехорошаго, что старикъ цѣловалъ ребенка? — спросили его.
— Грязновъ цѣловалъ нехорошо, Грязнову нельзя было давать дотрагиваться до дѣтей. Такой это былъ человѣкъ.
Какова была жизнь Николая, сына Грязнова?
На это самый лучшій отвѣтъ — онъ самъ.
22-лѣтній парень — ростомъ съ 14—15 лѣтняго подростка. Хилый, изморенный. То, что называется «заморышъ». Боязливый, робкій, онъ съ трудомъ связываетъ слова. 20 лѣтъ голода, побоевъ, истязаній выучили его только молчать.
Единственный сынъ стотысячника еле-еле знаетъ грамоту.
Если дочерей, наказывать которыхъ ему доставляло особое удовольствіе, старикъ держалъ у себя «наверху», то сынъ всю жизнь прожилъ внизу, въ мастерской, вмѣстѣ съ мальчишками-рабочими.
Разница между нимъ и учениками была только та, что бить чужихъ мальчишекъ Грязновъ еще иногда и остерегался, — можно и отвѣтить, — а на сынѣ онъ срывалъ всю свою злость.
Никого такъ не билъ и не морилъ голодомъ Грязновъ, какъ своего сына. Онъ колотилъ его, по чемъ попало, прикладами и стволами ружей.
Лѣтъ шестнадцати мальчикъ Грязновъ совершилъ преступленіе: на нѣсколькихъ денежныхъ повѣсткахъ отъ заказчиковъ поддѣлалъ подпись отца и получилъ по нимъ деньги. Стотысячникъ Грязновъ отдалъ сына подъ судъ. Но на судѣ и онъ отказался обвинять сына, говоря, что мальчикъ, очевидно, дѣйствовалъ не своимъ умомъ, а «по наущенію старшихъ». Мальчикъ былъ оправданъ.
Теперь на судѣ, изъ свидѣтельскихъ показаній, выяснилось, для чего мальчикъ воспользовался этими деньгами: онъ кормилъ на нихъ мать и сестеръ, которыя умирали съ голода, потому что отецъ ничего не давалъ на обѣдъ.
На глазахъ Грязнова-сына мучили, истязали и оскорбляли его мать.
Если для сына у старика не было ничего, кромѣ побоевъ, то для жены и для дочерей у него не было другой клички, кромѣ позорнаго слова, которымъ зовутъ падшихъ женщинъ.
Сосѣди говорили на судѣ, что Грязновъ-сынъ часто прибѣгалъ къ нимъ, полный отчаянія, говоря:
— Я не могу видѣть мученій матери.
Однажды полицейскій, свидѣтельствовавшій объ этомъ и на судѣ, встрѣтилъ сына Грязнова въ такомъ видѣ, что «испугался», остановилъ его и спросилъ:
— Куда ты идешь?
— Топиться! — отвѣтилъ тотъ.
— «И видъ у него былъ такой страшный, что это не могло быть рисовкой. Нельзя было не повѣрить».
Полицейскій началъ уговаривать его:
— Зачѣмъ же руки на себя накладывать? Тяжело у отца — уйди.
— Да, хорошо говорить — «уйди». А мать, а сестры на мученье останутся!
«Лучше ужъ разомъ покончить съ собою. По крайней мѣрѣ ни видѣть, ни знать, ни душой за нихъ мучиться не буду», — разсуждалъ Грязновъ-сынъ.
Такъ шла жизнь этой семьи. Со старшей сестрой было Богъ знаетъ что сдѣлано. Другихъ двухъ ждало то же. Искалѣченная мать не знала передышки отъ истязаній. А у забитаго въ конецъ сына, при видѣ всего этого, являлась только одна мысль: о самоубійствѣ.
Горбуновъ, зять, женатый на старшей дочери Грязнова, ѣздилъ къ тестю съ женою, «для приличія», только по большимъ праздникамъ и въ именины.
Его привозилъ рабочій, бывшій у него и за кучера, запасной рядовой изъ вятичей, Коноваловъ, 26-лѣтній парень, здоровенный, могучій, полный жизни.
Пока Горбуновъ съ женой сидѣли «наверху», Коноваловъ сидѣлъ и выпивалъ въ мастерской съ мастерами и Николаемъ Грязновымъ, котораго даже въ праздникъ «не допускали наверхъ». Коноваловъ видѣлъ и слышалъ все, что творится въ домѣ, и только диву давался:
— Распутничаетъ старикъ, а домашнихъ въ гробъ загоняетъ! И всѣ молчатъ! Э-эхъ, отдуть бы его такъ, чтобъ онъ могъ постичь!
Каждый разъ, какъ Коноваловъ пріѣзжалъ съ хозяиномъ къ Грязновымъ, онъ слышалъ о новыхъ безобразіяхъ, творимыхъ старикомъ, возмущался и находилъ только «одно средство»:
— Оттрепать его хорошенько… Оттрясти… Чтобъ понялъ!.. Эхъ, доведись до меня, я бъ ему показалъ.
И каждый разъ это говорилъ не Грязновъ-сынъ. Онъ былъ слишкомъ забитъ, чтобы у него даже являлись мысли о протестѣ. Каждый разъ такіе разговоры велъ Коноваловъ.
Были ли разговоры объ убійствѣ и о платѣ за убійство?
Николай Грязновъ говоритъ: были.
Горбуновъ говоритъ, — да, онъ мелькомъ что-то въ этомъ родѣ слышалъ, былъ разговоръ, говорилъ Коноваловъ.
Наконецъ самъ Коноваловъ говоритъ: «Да, разговоръ былъ, — говорилъ я».
Говорилъ только Коноваловъ.
За годъ приблизительно до убійства, онъ однажды среди разговоровъ о томъ, что «батьку твоего надо оттрясти хорошенько, другого ничего не остается», сказалъ Грязнову-сыну:
— А далъ бы мнѣ пятьсотъ рублей, если бъ я твоего батьку оттрясъ?
За нѣсколько мѣсяцевъ до убійства онъ, опять среди разговоровъ, спросилъ:
— А если бъ я избавилъ васъ всѣхъ отъ старика, двѣ тысячи рублей далъ бы?
Если кто-нибудь и «подстрекалъ», — такъ только Коноваловъ.
И это совершенно естественно.
Мысль о такомъ энергичномъ, дерзкомъ поступкѣ могла явиться у человѣка сильнаго, энергичнаго, смѣлаго.
У забитаго въ конецъ Грязнова являются совершенно иныя мысли: о самоубійствѣ.
Что отвѣчалъ на мысль Коновалова Грязновъ?
Коноваловъ говоритъ, что Грязновъ сказалъ:
— Дамъ!
Пусть даже это было такъ.
Но вотъ обстановка.
Къ изстрадавшемуся и измученному Грязнову является Коноваловъ, всегда какъ разъ тогда, когда Грязновъ чувствуетъ себя особенно обиженнымъ, оскорбленнымъ: праздникъ, и то его наверхъ «не допустили». Коноваловъ поднимаетъ разговоръ о творящихся въ домѣ безобразіяхъ, растравляетъ раны Грязнова, и у человѣка, при такихъ условіяхъ, «въ разговорѣ» вырывается, какъ стонъ, какъ крикъ наболѣвшей души:
— Пятисотъ, тысячи, двухъ тысячъ не пожалѣлъ бы, чтобъ только насъ всѣхъ отъ такихъ мученій избавили!
Не забывайте, что это только «разговоръ».
О, Господи! Если бы все, что говорится во злѣ, въ раздраженіи, подъ вліяніемъ душевной боли, «въ разговорѣ», исполнялось, — святѣйшій человѣкъ былъ бы величайшимъ изъ преступниковъ. Сколько бы убійствъ совершилъ каждый! Но, къ счастью, между словомъ и дѣйствіемъ еще огромная, для большинства непереходимая, пропасть.
Развѣ каждый изъ насъ не восклицаетъ:
— Полжизни отдалъ бы за то-то!
— Полсостоянья отдалъ бы за то-то!
Значитъ это, что человѣкъ, дѣйствительно, «даетъ обѣщаніе»?
Даже самъ оговорившій Грязнова Коноваловъ долженъ сознаться, что слыхалъ отъ Грязнова эти вырвавшіяся слова «въ разговорѣ», и что этотъ «разговоръ» поднималъ онъ самъ.
19 марта 1899 года у старика Грязнова было какое-то семейное торжество, и Горбуновъ пріѣхалъ съ женой.
Коноваловъ по обыкновенію сидѣлъ и пилъ водку внизу, въ мастерской.
Какъ вдругъ сверху сходитъ въ слезахъ Горбуновъ. Горбуновъ просилъ у тестя, чтобъ тотъ, наконецъ, выдалъ за дочерью обѣщанное приданое: купилъ домъ, какъ было условлено. Старикъ, какъ всегда, отвѣчалъ отказомъ въ самой грубой, оскорбительной формѣ, при постороннихъ, такъ что Горбуновъ даже заплакалъ и ушелъ.
Передъ тѣмъ разговоръ по обыкновенію шелъ о новыхъ «тиранствахъ» старика. Возмущенный этими разсказами, Коноваловъ еще больше бѣсится при видѣ плачущаго хозяина:
— Чортъ знаетъ, что дѣлаетъ человѣкъ: и тиранитъ, и грабитъ!
Коноваловъ идетъ во дворъ запрягать лошадь. Въ это время во дворъ выходитъ, закрывшись женскимъ платкомъ, истощенный безпутствомъ, безсильный старикъ Грязновъ. Онъ вышелъ, чтобъ самому запереть ворота, когда зять уѣдетъ. Злющій, какъ всегда, онъ начинаетъ привязываться и ругать Коновалова:
— За лошадью, такой-сякой, ходить не умѣешь! Такая ли должна быть лошадь?
Выпившій, разозленный Коноваловъ, — «не сынъ, не жена, — онъ молчать не станетъ», — отвѣчаетъ ругательствами:
— Нешто лошадь по-своему передѣлаешь! Ты вонъ семью свою всю жизнь дрессируешь, и то все по-своему выдрессировать не можешь!
Старикъ Грязновъ отвѣчаетъ ему на это что-то ужъ очень оскорбительное.
Коноваловъ окончательно выходитъ изъ себя, кидается на Грязнова, чтобы «задать ему встряску», сбиваетъ его съ ногъ и начинаетъ «расправляться съ нимъ по-свойски», беретъ его за глотку.
Два человѣка: истощенный старикъ и здоровеннѣйшій парень огромной силы.
Коноваловъ «увлекается» и, когда опомнился отъ прилива злости, видитъ, что старикъ-то мертвъ.
На шумъ изъ дома выбѣгаютъ Грязновъ и Горбуновъ, видятъ трупъ и въ испугѣ бѣгутъ обратно въ домъ.
Коноваловъ, вѣроятно, былъ, дѣйствительно, страшенъ въ эту минуту.
Во дворъ выбѣжалъ подмастерье, 18-лѣтній Мысевичъ. Увидавъ, что случилось, онъ бросился было бѣжать, но Коноваловъ остановилъ его:
— Стой! Видишь, какой грѣхъ вышелъ! Помоги мнѣ убрать тѣло. А то и съ тобой то же будетъ.
И дрожащій отъ страха Мысевичъ помогаетъ Коновалову перенести трупъ въ сарай и повѣсить на перекладинѣ.
Грязновъ и Горбуновъ, вѣроятно, такъ перетрусили, что никуда не годились: Коноваловъ ихъ даже не попросилъ помочь, а предпочелъ мальчишку Мысевича.
Коноваловъ подтверждаетъ, что ни Грязновъ ни Горбуновъ даже не притрогивались къ трупу.
Покончивъ съ уборкой мертваго тѣла, Коноваловъ вошелъ въ домъ и, обратившись къ семейнымъ Грязнова, сказалъ:
— Поздравляю васъ съ освобожденіемъ отъ тиранства!
Затѣмъ онъ не только научилъ, «что теперь дѣлать» но и, несомнѣнно, пригрозилъ:
— Смотрите же! Говорите, что старикъ самъ удавился! Меня выдадите, — всѣхъ запутаю. Скажу, вы подговорили!
— Да когда же?..
— А разговоръ помнишь? «Пятьсотъ рублей дашь?» — «Дамъ». Скажу, что меня наняли.
Горбуновъ съ женой и съ Коноваловымъ уѣхали, а семья Грязновыхъ легла спать.
Не правда ли, какая страшная подробность? Они спали, въ то время, какъ рядомъ, въ сараѣ, висѣлъ трупъ старика.
Да, они спали въ первый разъ за 21 годъ этимъ страшнымъ и спокойнымъ сномъ: на утро имъ, — въ первый разъ въ жизни! — не грозили ни мучительства, ни истязанья!
На утро Грязновъ явился въ полицію заявлять, что отецъ повѣсился, — съ такимъ видомъ, что въ полиціи сразу сказали:
— Ну, и видъ же у тебя. Что-то тутъ не такъ!
И когда явились во дворъ дома Грязновыхъ, то увидали кровь на томъ мѣстѣ, гдѣ было совершено убійство, и слѣды, которые вели отъ этого мѣста къ сараю. Даже слѣдовъ-то убрать не постарались при этомъ «заранѣе обдуманномъ», налаженномъ, приготовленномъ убійствѣ, совершонномъ почему-то не въ четырехъ стѣнахъ, а на дворѣ, гдѣ было больше риска криками привлечь вниманіе!
Убійство было раскрыто сію же минуту, къ счастью для Грязновыхъ.
Къ счастью, потому что, если бъ повѣрили самоубійству старика, Грязновы бы ничего не выиграли: вмѣсто тирана-отца они имѣли бы тирана — Коновалова, который дѣлалъ бы съ ними все, что хотѣлъ, тянулъ бы изъ нихъ все, у котораго они были бы цѣликомъ въ рукахъ: вѣдь они, зная объ убійствѣ, не донесли!
Вотъ обстоятельства дѣла, какъ они выяснились передъ присяжными.
При такихъ обстоятельствахъ, что могли отвѣтить присяжные на вопросъ:
— Виновенъ ли Николай Грязновъ въ томъ, что, съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ и по предварительному соглашенію съ другими лицами, лишилъ жизни отца своего?
На этотъ единственный вопросъ они отвѣтили:
— Нѣтъ, не виновенъ.
Какъ, несомнѣнно, отвѣтили бы: «да, виновенъ», если бы ихъ спросили:
— Виновенъ ли онъ въ укрывательствѣ?
Изъ всѣхъ обстоятельствъ дѣла выходило, что онъ виновенъ только въ укрывательствѣ, — и развѣ это вина присяжныхъ, что ихъ спросили не о томъ преступленіи, которое, дѣйствительно, совершилъ человѣкъ, а о томъ, котораго онъ, несомнѣнно, не совершалъ?
При чемъ же тутъ всѣ эти яростные вопли противъ суда присяжныхъ, которые возбудило это несчастное дѣло?
Поистинѣ, трудно представить себѣ болѣе справедливый и строгій приговоръ, чѣмъ тотъ, который вынесли присяжные по этому дѣлу.
Оправдавъ Грязнова, Горбунова и Мысевича въ томъ, что они убили старика, присяжные признали Коновалова виновнымъ не просто въ убійствѣ, но въ убійствѣ съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ; вѣдь онъ подумывалъ и подговаривалъ: хорошо бы старика спровадить; они отвергли «предварительное соглашеніе съ другими лицами», потому что никакого «соглашенія» не было, нельзя же считать пустой и праздной болтовни «соглашеніемъ»; и они, очень строго осудивъ Коновалова, дали ему все же снисхожденіе: все-таки онъ совершилъ преступленіе, о которомъ «подумывалъ», въ раздраженіи, по винѣ старика, — не выведи его старикъ изъ себя, онъ не привелъ бы «обдуманнаго намѣренія» въ исполненіе, мало ли сколько и хорошихъ и дурныхъ, совершенно «обдуманныхъ намѣреній» не приводится въ исполненіе?!
Болѣе яснаго, логичнаго, вытекающаго изъ обстоятельствъ дѣла, но и болѣе строгаго приговора нельзя и ожидать.
Правда, Грязновъ, Горбуновъ, Мысевичъ не понесли наказанія за то, что они дѣйствительно сдѣлали: за укрывательство чужого преступленія. Но вопросомъ объ этой ихъ дѣйствительной винѣ присяжнымъ и не дали заниматься.
Да и не кажется ли вамъ, по отношенію къ Грязнову, что 21 годъ каторги, которую вынесъ въ «родительскомъ домѣ» этотъ несчастный, достаточное уже наказаніе за то, что этотъ забитый, жалкій человѣкъ, изъ трусости, изъ робости, которую въ него вколотили съ дѣтства, не пошелъ доносить на убійцу человѣка, который истязалъ его мученицу-мать, безчестилъ его сестеръ, доводилъ до самоубійства его самого?[2]