Кузьмина-Караваева Е. Ю. (Мать Мария) Жатва духа: Религиозно-философские сочинения.
СПб.: «Искусство--СПБ», 2004.
Оправдание фарисейства
правитьЕвангельское повествование как бы в малом кристалле запечатлело в себе все, что бывает, и все, что может быть в мире. В этом смысле мировая история является неким макрокосмом, в котором действуют те же силы, которые действуют в Евангелии.
Недостаточно говорить о том лишь, что события жизни Спасителя вечно совершаются в мире, что вечно в мире рождается Христос и лежит Младенец в Вифлеемских яслях, что вечно звучит Его проповедь и свершаются Им чудеса, недостаточно чувствовать, что над миром вечно вознесен Голгофский крест и вечно распинается на нем Истина. Недостаточно видеть вечное Воскресение, вечно пребывающую в мире Истину, и даже ощущение апокалипсических свершений, вечно не только угрожающих миру, но и реализуемых в человеческой истории не исчерпывает того, что вечно воплощается в мире.
В известном смысле каждая человеческая душа, явленная и раскрытая нам в Евангелии, отображается в ходе человеческой истории.
Так же блудница продолжает омывать слезами ноги Спасителя, так же ввергается в бездну стадо свиней, так же обращается мытарь, и ученики так же идут, оставив свои сети, за Учителем. И вечно отрекается Петр, и вечно по вере идет он по водам, и вечно противостоят Христу блюстители закона, книжники и фарисеи, и задают Ему лукавые вопросы, и предают Его, и толпа кричит: «Распни, распни Его»1.
В макрокосме вселенной, в мировой истории мы узнаем целые периоды, стоящие под тем или иным знаком евангельского повествования. Евангельской хронологии, конечно, нет, потому что в Божиих судьбах наша земная, временная последовательность случайна. Может быть, все время существует все наличие евангельских событий: и Рождество единовременно с Голгофой, и Голгофа с Воскресением.
Мы просто только чувствуем, что каждая эпоха по преимуществу выдвигает то, что ей ближе и свойственнее.
И тянутся долгие века, когда книжники, законники и фарисеи блюдут завещанный им отцами закон, когда в этом вечном всемирном Израиле все покойно, пророки молчат, жертвы приносятся в храме, фарисей бьет себя в грудь и благодарит Бога за то, что он не как этот мытарь2. Потом в мир врывается огонь. И вновь, и вновь звучит призыв Предтечи к покаянию, и вновь и вновь ломается устоявшаяся жизнь, и рыбаки бросают сети, и люди оставляют непохороненных мертвецов, чтобы идти за Ним. И выполняется вечное пророчество: дом оставляется пуст, солнце гаснет, земля раскалывается на куски, — и нет человеку пристанища.
Голгофа разрастается, становится всем миром. Ничего не остается, кроме Креста.
Человечество призывается к жертве. И падая, предавая, изнемогая, вновь подымаясь, оно идет на эту жертву. Не надо проводить точных исторических параллелей. Само собою разумеется, что портретного сходства мы тут получить не сможем, но вместе с тем каждому ясно, в какую эпоху мы живем.
Каждый помнит, как недавно еще, в сытом и устоявшемся мире, законном и по-своему добродетельном, звучали благодарственные молитвы фарисея, и каждый слышит, как за окнами домов толпа сейчас взывает: распни, распни Его!
И каждый чувствует тяжелую поступь шагов Возносящего Свой крест на Голгофу.
Кроме такого макрокосмического вечного воплощения Евангелия в мире есть и иное, существует некий микрокосм евангельского повествования — это каждая отдельная душа человеческая. И не то что каждому человеку дано как бы повторить один из евангельских образов — нет, каждый повторяет все Евангелие или, вернее, может повторить все Евангелие.
Мы в себе совмещаем и мытаря, и фарисея, мы одновременно молимся: «Верую, Господи! помоги моему неверию»3 — и все верим и верим, и следуем за Христом, и предаем Его, и отрекаемся от Него, и висим рядом с Ним на кресте, и, как разбойник, взываем, чтобы Он помянул нас во Царствии Своем4. В этом смысле неложно обетование, данное Христом грешнице, что то, что она сделала Ему, помянется везде, где будет проповедано Евангелие5.
И можно говорить не только о подражании Христу, а и о каком-то неизбежном подражании Евангелию, не только о том, что человек стремится к Христову совершенству, но и о том, что он падает во все бездны, о которых повествует нам Евангелие.
Человек вечно находится в раздоре, в расколе, в несмолкаемом споре с самим собой. И внутренний путь его определяется, с одной стороны, своими собственными законами, непередаваемыми внутренними событиями, изменениями таинственных пейзажей его души, а с другой стороны — находится в зависимости от внутреннего пути эпохи, в которую он живет, отражает ее, сотрудничает с ней.
Если эпоха фарисействует, то очень трудно человеку не быть фарисеем, если эпоха насыщена трагизмом, если все гибнет кругом, если человечество чувствует себя на Голгофе — то отдельный человек гораздо легче воспринимает этот трагизм жизни, легче идет путем жертвы, сознательно поднимает крест на свои плечи.
В этом смысле макрокосм связан с микрокосмом. Они взаимно обусловлены, они взаимно влияют. И если принять такую возможность стояния каждой эпохи под особым знаком евангельских образов, то, может быть, будет ясным, что каждая эпоха имеет какие-то свои специфические добродетели, а также особые пороки, ей преимущественно свойственные.
Может быть, можно условно говорить об истории добродетели и истории пороков. И это было бы так же характерно, как говорить об истории искусства или истории образа правления, истории мысли человечества и т. д.
Но если мы внимательно присмотримся к тому, как развивается в мире человеческий дух, то увидим, что самое для него характерное — это чередование огромных, почти всегда мучительных и трагических подъемов с эпохами некоего мерцания, блюдения огня, консервирования уже потухающих порывов.
Ветхий Завет является в известном смысле точным регистратором того, как это происходило в Израиле. Начиная с блаженных времен райского существования, когда Адам давал имена всему существующему и общался с Богом, начинается длинная цепь падений и восхождений человечества. Райское блаженство было прервано грехопадением. Человек оказался вынужденным в поте лица добывать хлеб свой, — может быть, в поте лица, то есть с невероятными духовными усилиями сберегая в своей душе отблеск райского света, — он был призван как бы только к консервированию, к памятованию и верности, а не к новым Богооткровениям, не к новым райским видениям. И даже в этой малой задаче он падал и предавал. Он опустился на самое дно греха, он, в лице Каина, поднял руку на брата своего, он в лице бесчисленных своих представителей грешил и предавался порокам.
Что в этих сумерках первозданного человечества могло быть особой добродетелью? Только эта верность райским воспоминаниям, только вера в грядущее обетование, только трезвая и размеренная поступь, пересекающая долину плача и греха.
Так рождался прототип законничества, прототип всех блюдущих вчерашний день, охраняющих традиции, сделавших верность и память вершиной своего восхождения.
Душа человеческая, может быть, тогда уже испугалась дерзания. (Не дерзание ли увело прародителей из Эдема?)
Душа человеческая тогда уже стала ограничивать свою свободу. (Не свобода ли заставила Еву поддаться искушениям змия?)
Душа человеческая отреклась от выбора. Выбирают, мол, только падающие, только отрекающиеся. Добродетель же призывает к неподвижному пребыванию во вчерашнем дне, к блюдению, к памяти, к ожиданию.
Так начался унылый, будничный, однообразный путь падшего человечества. И это длилось века.
Изредка эти сумерки прорезались молнией. Бог нарушал Свое вековое молчание, в свободно выбранное рабство и в окаменение врывался голос трубы Божией, пророки звали мир из его окостенения к новому пламени, они говорили о гневе Божием и об огне, который сожжет мир, в сущности, они вновь и вновь звали к выбору и свободе.
Пророков побивали камнями. Отчего? Разве не отблеск утраченного рая и не заря грядущего обетования была на них? Разве не об этом стенало и мучилось человечество? Разве не во имя этого соблюдались законы, приносились жертвы, блюлась буква?
Почему пророков побивали камнями? Потому что человечество научилось бояться свободы. Потому что человечество знало, куда эта свобода привела его. Знало, что оно при свободе выбора может пойти за пророками, а может и опуститься в последнюю бездну.
Нет, уж лучше не рисковать, не пробовать, не искушаться, не соблазняться. Должное точно отмерено. Десятина мяты дается храму. На этом пути пусть многого не достигнешь, но зато ничем и не рискуешь.
Неподвижность гарантировала от новых потрясений, от катастроф, от трагических сдвигов. Пусть она гарантировала и от освобождения, от расплавления — так все же лучше, прочнее, спокойнее.
И пророков побивали камнями. Мир медленно погружался в сумерки. Уже слагал свои вопли тоски и безнадежности Екклезиаст, ветер возвращался на крути своя6. Уныние подстерегало человеческие сердца. Никто не верил, что близится утро, и пророки молчали.
Посреди народа Божия, повторявшего слова Екклезиаста, крепкими дубами, несокрушимыми твердынями высились блюстители его правды, его избранничества, охранители закона, каждой буквы закона, книжники, законники, фарисеи. Человек изменит — закон не изменит, человеческая душа превратна — буква неподвижна. А потому буква выше души, суббота выше человека7.
И в священных книгах сказано о Мессии, Святом Израилеве, Его пришествие неложно, а потому пусть молчит безнадежность, — они дохранят, доберегут закон до Его славного дня. Лишь бы ничего не расплавлялось, не егорало, лишь бы все было неподвижно в своем мертвом окостенении. Таковы правила для всего народа, таковы и заповеди для каждой отдельной души человеческой. Исполни предписанное, принеси положенную жертву, отдай храму то, что ты должен отдать. Соблюдай посты. Не оскверняйся общением с нечистым — и ты дождешься, не ты, так сын твой дождется, но и ты уже имеешь награду свою в том, что ты выполнил, что ты праведен, что ты соблюл закон, каждую букву его, что ты не так, как этот мытарь.
Нет сомнения, что каждый чувствует эту жестоковыйную правду фарисейскую и ничего ей до срока возражать не может. И нет сомнения, что даже современная душа человека, всякая человеческая душа, проходит через эту правду фарисейскую, через выжженную и бесплодную пустыню выжидания, может быть бережения последнего глотка воды, — не выпью, потому что новой воды не будет.
Да, в пустыне духа, во время страшной духовной засухи фарисей оправдан, он единственно разумный и бережливый, охраняющий и трезвый.
И не расточителю, не тому, кто во время великого исхода объедается манной и дичью, и опивается чистой водою, и пляшет перед золотыми тельцами, не ему обвинять строгую бережливость законника, постящегося даже посреди всеобщего голода и выполняющего все как надо. Он сохранит скрижали Завета в скинии8, он введет душу народа в землю обетованную.
Сколько раз в каждой из наших душ суровый блюститель традиций и законов проклинает неверную толпу соблазнителей, нарушителей закона. В каждом из нас идет такая борьба за чистоту положенного, за устав, букву закона, за то, что связано с грядущим — только грядущим, — еще не воплощаемым обетованием.
Когда пророчество молчит в нас, когда дух не расплавлен — кто соблюдает его от распыления и расточения, кроме блюстителя закона, стоящего всегда на страже? Он и в нашей душе оправдан.
Но есть у него Обвинитель, перед которым ему оправдываться нечем, есть нечто, что смещает эти законы естественного природного мира, что уничтожает всю праведность фарисейскую, и всю верность законников, и все мудрование книжников. И это нечто есть огонь.
Огонь сошел в мир9. Слово Божие воплотилось. Бог стал человеком. Недаром и неслучайно этому чуду, этому исполнению обетования и чаяния противостали именно те, кто был блюстителями обетования, чаяния заветов. Началась борьба законников с тем, что превышало закон субботы, с Сыном Человеческим. Он, пьющий и едящий с мытарями и грешниками, Он, исцеляющий в субботу, Он, говорящий о трехдневном воздвижении разрушенного храма, — разве не должен был Он показаться им самым страшным нарушителем положенного, традиционного, привычно спасающего? И они восстали на Него во имя своей вековой правды. Если они не видели в Нем Мессию, то и не могли чувствовать себя сынами чертога брачного, а стало быть, не могли и жить по духу и силе брачного чертога.
Огонь сошел в мир. Человеческие сердца расплавились. На путях к Воскресению стал Голгофский крест. Казалось бы, что те, кто распинал Его, кто предал Его, оказались по ту сторону, в ветхом, дряхлом, уступающем и отступающем Завете. А по эту сторону остались с Ним новозаветные, огненные, взявшие крест на свои плечи, освященные и преображенные тайной Воскресения, — навеки, до конца мира, члены Церкви Его, которую и ад не одолеет, причастные к вечной жизни здесь, в своих земных днях.
На самом же деле в христианстве сохранились все силы, действовавшие и в Ветхом Завете. Та же жестоко-выйная, безразличная, удобопревратная толпа, те же блюстители закона, уже нового, Его закона, христианские книжники, фарисеи, законники, и еще — те же побиваемые камнями пророки, юродивые, носители благодати, не укладывающиеся в рамки закона, беззаконники для тех, кто подзаконен.
Собственно, вся история христианства есть тушение и вновь возжигание огня. Так эта история развивается в каждой отдельной душе, так она протекала в мировом пространстве. Мы знаем холод и мертвенность целых христианских эпох, мы знаем вспыхивающие и разрастающиеся огни подлинного христианского благовествования, мы знаем, как чередуются книжники и фарисеи с начинателями новых путей, их время — с широкой волной мученичества, подвижничества, исповедничества, покаяния и очищения.
И опять-таки по справедливости надо сказать, что значение фарисеев в христианстве не исчерпывается только тушением огня, замораживанием и умерщвлением живого и пламенного — они действительно и подлинно охраняют, берегут, консервируют, проносят драгоценный ларец христианских сокровищ через теснины мертвых и самодовольных эпох. В этом смысле не обывателю, не представителю таких мертвых эпох нападать на них — они праведно защищают христианство от вечно пребывающего в мире язычества, культа мелких страстей, предрассудков, культа самых разнообразных идолов, тельцов из разных металлов — железного тельца государственной мощи, золотого тельца экономического благополучия и т. д.
Но наряду с этим они стараются оградить Церковь и от подлинного христианского горения, от всякого огня вообще, они только берегут свою святыню и не дают питаться ею. Оценка значения и пользы для Церкви фарисейства зависит главным образом от эпохи, в которую они живут. Поэтому она сильно меняется, подвергаясь очень значительным* колебаниям.
Мы сейчас стоим в начале некой новой церковной эпохи. Многое в ее характеристике уже ясно сейчас. Из этого ясного мы можем расценивать, что Церкви нужно в данную минуту, что способствует ее росту и пламенности и что, наоборот, ей сейчас вредно.
Помимо непосредственного ощущения эпохи мы можем и должны в наших оценках определять ее отличие от предшествующей эпохи — это дает нам возможность видеть то новое, чего сейчас от нас требует Церковь, и то, от чего мы должны сейчас освободиться, чтобы ей этим старым и даже устарелым не повредить.
Предыдущая церковная эпоха занимала собой около двухсот лет петровского периода10.
Если мы всмотримся во все видоизменения, произведенные петровской реформой в жизни Церкви, то самым правильным было бы их характеризовать как попытку некоторой постепенной протестантизации Церкви.
В известном смысле православие в петровские дни пережило то, что католичество в дни Лютера, — разница только в том, что этот процесс никогда не достигал такого напряжения, как на Западе, никогда не разрывал тела церковного, он был ослаблен, локализирован, подведен под обязательность православных догматов. С другой стороны, он не носил характера и подлинных религиозных исканий, как западный протестантизм. Петровские церковные реформаторы меньше всего были религиозными реформаторами, они сами себя не чувствовали ни пророками, ни святыми — они лаицизировали11 и обмирщали Церковь, они отнимали из ее ведения мир и загоняли ее огонь в пустыни, в леса, в скиты, в далекие уединенные монастыри.
Не надо закрывать глаза на то, что они многого добились. Синодальное православие во внешних, формальных своих проявлениях действительно стало одним из ведомств великого государства Российского. Иерархия, украшенная государственными орденами и лентами, зачастую имела психологию крупной императорской бюрократии.
Не стоит перечислять бесконечных фактов, говорящих о таком обмирщении в XVIII и XIX веках. Можно сказать только, что именно оно привело к отпадению всей ищущей культурной части русского народа, русской интеллигенции, от Церкви.
Если бы вся Церковь стала тем, чем она была на поверхности, чем она себя проявляла в общей государственной и народной жизни, то постепенно ее значение могло бы быть совершенно умалено и ни о каком новом возрождении не приходилось бы говорить.
Но у Церкви этого периода были и свои праведники.
Примечания
правитьММ — Мать Мария (Скобцова). Воспоминания, статьи, очерки. Paris, YMCA-PRESS, 1992. T. 1, 2.
БА — Бахметьевский архив Колумбийского университета в Нью-Йорке.
ДП — Древний Патерик, изложенный по главам. М., 1899 (репринт; М., 1991).
Дар (1955 г.) С. Б. Пиленко, матери Е. Ю. Скобцовой, собравшей и переписавшей многие сочинения дочери после ее гибели. Отдельные слова ей не удалось расшифровать, отсюда — встречающиеся в текстах пропуски.
Оправдание фарисейства
правитьВпервые опубл. в журнале «Путь». 1938. № 56; переизд.: ММ. Т. 2. В наст. томе — по первопубликации.
1 «Распни, распни его» — См. Лк 23:21.
2 фарисей — член иудейской секты, современной Христу. Фарисеев отличали строгое соблюдение буквы закона, гордость и лицемерие, а также притязание на необычную святость. В евангельской притче сказано, что Христос отдал предпочтение мытарю (сборщику податей) перед фарисеем: «всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится» (Лк 18:10—14).
3 «Верую, Господи! помоги моему неверию» — См. Мк 9:24.
4 как разбойник, взываем… — См. Лк 23:42.
5 обетование грешнице — См. Мк 14:9.
6 Екклезиаст — один из иудейских проповедников, автор ветхозаветной книги, носящей его имя. На круги своя — см. Еккл 1:6.
7 суббота выше человека — ср. евангельскую фразу: «суббота для человека, а не человек для субботы» (Мк 2:27).
8 скрижали Завета — 10 заповедей, данных Богом Моисею на горе Синай и записанных на каменных досках-скрижалях; хранились в скинии (святилище, храме) в Ковчеге Завета (ларце).
9 Огонь сошел в мир. — Ср. Лк 12:49.
10 двести лет петровского периода — в течение двухсот лет в России, после указа Петра I, не было патриарха, Церковь управлялась Синодом.
11 лаицизировать (от греч. laos — народ, миряне) — делать более светским, мирским.