I.
правитьНа каланчѣ медленно пробило два удара, когда Пахомъ Саввичъ Бутылинъ подъѣхалъ къ дому и позвонилъ у крыльца. Ночь была темная и бурная. Сильный вѣтеръ поднималъ по дорогѣ снѣжные вихри и больно рѣзалъ лицо. Улица была пустынна, только на перекресткѣ, гдѣ сквозь снѣжную пыль тускло мерцали два фонаря, порою выступала изъ мрака темная фигура ночнаго сторожа.
Когда сани безшумно отъѣхали отъ мраморнаго подъѣзда съ колоннами и скрылись за угломъ, Бутылинъ остался одинъ. Ему вдругъ стало холодно и жутко, и онъ боязливо оглянулся, подозрительно покосившись въ глухой переулокъ, гдѣ вѣтеръ крутилъ сильнѣе. Уткнувъ голову въ воротникъ шубы, съежившись и согнувъ колѣни, онъ еще разъ порывисто позвонилъ. Вѣтеръ кругомъ его ахалъ, стоналъ и вылъ, мчась откуда-то издалека, дулъ въ уши, сыпалъ колючею пылью… Вдругъ снѣжный вихрь, вырвавшись изъ-подъ ногъ Бутылина и поднявшись вверхъ, превратился въ длинную, тонкую, странную фигуру и съ дикимъ смѣхомъ разсыпался посреди улицы. Нервный холодъ пробѣжалъ у Бутылина по спинѣ, отъ страха онъ зажмурилъ глаза.
«Надо бы хоть пріятеля какого пригласить къ себѣ ночевать — все веселѣе», — подумалъ онъ, представляя себѣ эти слова и звукъ своего голоса такими, какъ-будто онъ съ безпечнымъ видомъ говорилъ это кому-нибудь изъ своихъ знакомыхъ. Съ закрытыми глазами онъ торопливо нащупалъ кнопку звонка и надавилъ ее изо всѣхъ силъ. Въ отвѣтъ не слышно было изнутри ни малѣйшаго звука. Огромный двухэтажный домъ стоялъ весь погруженный въ темноту.
«Дрыхнутъ всѣ, не слышатъ», — въ безсильномъ гнѣвѣ думалъ Бутылинъ, — «швейцара прогоню непремѣнно… Зажирѣлъ… А что, если не услышатъ и не отворятъ?» — Онъ не смѣлъ открыть глаза и чувствовалъ, что не двинется съ мѣста и простоитъ тутъ до утра. Наконецъ, внутри дома послышались шаги и стукъ отворяемой двери. Бутылинъ раскрылъ глаза, и опять ему показалось, что снѣжный вихрь, вырвавшись изъ-подъ ногъ, скрутился въ такую же длинную, тонкую, лихо изогнувшуюся фигуру и, поднявшись кверху, исчезъ… И опять среди воя вѣтра ему послышался дикій, насмѣшливый хохотъ.
Въ это время отворилась наружная дверь, блеснулъ свѣтъ, и онъ увидалъ заспаннаго швейцара — босикомъ, въ розовыхъ тиковыхъ штанахъ, въ накинутомъ на плечи ливрейномъ балахонѣ, красный коверъ и стеариновую свѣчу на мраморной лѣстницѣ. Когда онъ входилъ, порывомъ вѣтра свѣчу задуло, и снова все погрузилось въ темноту.
— Мать честная! — проворчалъ швейцаръ и ушелъ въ свою каморку за спичками.
Бутылинъ, словно парализованный, остался недвижимъ, какъ застала его темнота, не смѣя пошевелиться. Когда блеснулъ огонь и на площадкѣ лѣстницы показалась горничная, онъ такъ обрадовался свѣту и живымъ людямъ, которыхъ опять увидѣлъ около себя, что позабылъ обругать швейцара и только сказалъ:
— Однако, ты спишь… Звонилъ, звонилъ…
— Извините: задремалъ, должно быть.
Бутылинъ, снявъ шубу, тяжело поднялся по лѣстницѣ и въ сопровожденіи горничной прошелъ черезъ огромную, темную залу, гдѣ, при слабомъ мерцаніи свѣчки, странно и мрачно блестѣла на стѣнахъ и на мебели позолота.
— Ляжете въ кабинетѣ? — спросила горничная.
— Да, да, — отвѣчалъ онъ.
Горничная стала зажигать свѣчи на письменномъ столѣ. «Мнѣ иначе нельзя», — сказалъ про себя Бутылинъ и почему-то странно покосился на телефонъ.
— А Пантелеичъ гдѣ? — спросилъ онъ.
— Вонъ, Пантелеичъ. Спитъ, не слышитъ.
— Не тронь, пусть спитъ.
Въ углу, подъ часами, на войлочномъ тюфякѣ, свернувшись калачикомъ, спалъ сѣденькій старичокъ, ночевавшій здѣсь уже третью ночь по приказанію хозяина.
Мелькомъ взглянувъ на него, Бутылинъ сѣлъ въ кресло передъ каминомъ и отпустилъ горничную. Не смотря на страшное утомленіе, онъ зналъ, что не заснетъ до утра. Оставшись одинъ, онъ сгорбился, согнулся, лицо его осунулось, а въ глазахъ показалась дикая тоска, тоска затравленнаго звѣря.
Полчаса тому назадъ, въ клубѣ, онъ былъ другимъ человѣкомъ. Тамъ онъ былъ тѣмъ, чѣмъ всѣ его знали: милліонеромъ, баловнемъ слѣпого счастія, грубымъ, избалованнымъ, зазнавшимся самодуромъ. Онъ, какъ всегда, грубо и цинично шутилъ, разговаривая съ горными генералами, которыхъ презиралъ за продажность, пилъ вино и поилъ другихъ, разсказывалъ грязные анекдоты и хохоталъ, сотрясаясь всѣмъ тѣломъ… Онъ пересидѣлъ всѣхъ, потому что ему было страшно вернуться домой, и, когда уѣхали послѣдніе гости, онъ еще съ полчаса болталъ съ соннымъ, натянуто улыбавшимся буфетчикомъ, чувствуя, какъ надвигается на него тяжелымъ кошмаромъ тоска. У буфетчика слипались глаза. Холодъ и скука заползали во всѣ щели клуба и заполняли собою опустѣвшія комнаты. Оставаться долѣе было безполезно, и онъ уѣхалъ.
«Все мнѣ опротивѣло», — думалъ онъ: — «все, все… но пуще всего люди… вся эта дрянь и мелочь… нагайкой бы ихъ всѣхъ или хорошей плетью!.. да»…
Замѣтивъ, что двери кабинета остались непритворенными и черезъ нихъ не столько виднѣлось, сколько угадывалось пространство темной, неосвѣщенной залы, Бутылинъ вздрогнулъ, поспѣшно всталъ и, боясь заглянуть въ темноту, притворилъ ихъ. Кабинетъ показался ему непомѣрно огромнымъ, и онъ уже не въ первый разъ пожалѣлъ, что у него такія хоромы. Ему представлялось, что гдѣ-нибудь въ лачугѣ, въ тѣсной крестьянской избѣ, густо наполненной людьми, онъ былъ бы счастливъ и спокоенъ, потому что тамъ нѣтъ ни страха, ни угрызеній совѣсти, ни смертельной тоски, и онъ могъ бы уснуть.
Сквозь каменныя стѣны и толстыя двойныя оконныя рамы глухо доносился шумъ бури, и что-то бѣлое мелькало и билось за зеркальными стеклами во тьмѣ ночи. Зажмуривъ глаза и вздрагивая отъ нервнаго холода, Бутылинъ ощупью спустилъ шторы на всѣхъ четырехъ окнахъ и сѣлъ въ кресло нѣсколько успокоенный. Въ это время пронзительно затрещалъ звонокъ телефона. Бутылинъ поблѣднѣлъ, глаза его округлились отъ ужаса, приняли дикое, безумное выраженіе; онъ вскочилъ и схватился руками за голову.
«Опять», — прошепталъ онъ: — «опять!»…
И какъ-будто не по своей волѣ, а влекомый невѣдомой силой, подошелъ къ телефону и взялъ слуховую трубку. Долго онъ не слышалъ ничего, кромѣ шипѣнія и какъ-будто отдаленнаго хриплаго смѣха, наконецъ, громко и отчетливо страшно знакомый, веселый голосъ проговорилъ:
— Здравствуй!..
— Здравствуй, Иванъ Ивановичъ! — отвѣчалъ Бутылинъ приниженнымъ голосомъ. Блѣдное и страшное лицо его заискивающе улыбалось.
— Узнаешь? — спрашивалъ тотъ же голосъ.
— Узналъ-съ… какъ-же-съ…
— Ха, ха!.. еще бы!.. старые друзья… Что мое, то твое, такъ что ли? а?.. ха, ха!..
— Такъ, такъ…
— То-то… Стало быть, я могу распорядиться вполнѣ… а?.. деньги-то вѣдь мои… а?..
— Не всѣ, Иванъ Иванычъ… твоихъ-то сто двадцать тысячъ, не болѣ…
— Врешь, врешь! всѣ мои, всѣ, всѣ… Я умеръ изъ-за нихъ, изъ-за проклятыхъ, такъ онѣ мои… всѣ, всѣ!..
Казалось, говорившій сердился, захлебываясь отъ волненія.
— Я не спорю, Иванъ Иванычъ.
— То-то, — продолжалъ голосъ, успокоившись: — ты не можешь спорить, не смѣешь… Построена монастырская стѣна съ башнями, воздвигнутъ монументъ генералу Глинкѣ, отлитъ колоколъ въ тысячу пудовъ, куполъ у Покрова позолоченъ — и все это пустяки! Пожертвовали мы съ тобой пять тысячъ на Крутогорскій монастырь — и это пустяки!.. мало, мало… Надо еще, еще… ты ничего не придумалъ? Нѣтъ? А я придумалъ: каменную каланчу въ Красномъ селѣ…
Бутылина уже нѣсколько дней преслѣдовала странная, неотвязная и совершенно нелѣпая мысль о каменной каланчѣ, и теперь это совпаденіе привело его въ ужасъ.
— Эдакъ тысячъ въ двадцать… въ двадцать пять… понимаешь?..
— Но къ чему, къ чему?..
— Не разсуждай. Грѣховъ у насъ много, очень много… вотъ къ чему. И чтобъ съ фонарями… слышишь?
— Съ какими фонарями?
— Какіе на каланчахъ фонари бываютъ!.. чудакъ!.. Къ имянинамъ моимъ непремѣнно…
— Но вѣдь теперь зима…
— Это ничего, строятъ и зимой. Такъ или не такъ?
— Положимъ, что…
— И еще тебѣ скажу: Чувашевскаго пріиска не покупай…
— Неустойкой оговорено, Иванъ Иванычъ…
— Заплати неустойку… Да смотри, берегись ты этого… этого… этого…
— Чего? чего, Иванъ Иванычъ?
Но въ отвѣтъ опять послышалось только хриплое шипѣніе и глухой, какъ будто удаляющійся смѣхъ. когда Бутылинъ отошелъ отъ телефона, лицо его было страшно, зубы стучали, онъ весь дрожалъ. Проснувшійся Пантелеичъ смотрѣлъ на него съ тревогой и удивленіемъ.
— Батюшка, Пахомъ Саввичъ! вамъ опять не здоровится? — спросилъ онъ, поднимаясь съ полу.
— А?.. это ты?.. — коснѣющимъ языкомъ отвѣчалъ Бутылинъ съ выраженіемъ застывшаго ужаса на лицѣ, — Это ничего, ничего… это, видишь ли, такъ… Ты спи, спи, Пантелеичъ… ты ничего не слыхалъ?..
— Слышалъ, какъ вы по телефону разговаривали…
— Да, да… разговаривалъ… видишь ли: у меня безсонница… и мнѣ холодно, страшно холодно… Я пить хочу… чего бы испить?.. а?..
Пантелеичъ подалъ графинъ съ клюквеннымъ квасомъ, но Бутылинъ оттолкнулъ его и налилъ себѣ полстакана коньяку изъ бутылки, стоявшей на подоконникѣ, и выпилъ за одинъ духъ. Потомъ онъ отеръ съ лица холодный потъ, глубоко вздохнулъ и сталъ какъ-будто приходить въ себя.
— О, Господи! — произнесъ онъ и сѣлъ въ кресло, опустивъ голову.
— Ложитесь спать, Пахомъ Саввичъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, я посижу… Ты спи, а я посижу… О, Господи Боже мой!..
Часы мѣрно и внушительно, густымъ мелодическимъ звономъ пробили три удара. Имъ отвѣтили торопливо другіе часы изъ дальнихъ комнатъ, потомъ гдѣ-то внизу. Бутылинъ, опустивъ руки и склонивъ голову, казалось, задремалъ въ креслѣ. Пантелеичъ постоялъ съ минуту надъ нимъ, потомъ на цыпочкахъ пробрался къ своей постели и сталъ укладываться.
— Ай!!. — вдругъ дико вскрикнулъ Бутылинъ и, вскочивъ съ кресла, обхватилъ голову руками.
Пантелеичъ подбѣжалъ къ нему.
— Что вы, батюшка Пахомъ Саввичъ? больно вамъ?..
— Развѣ ты не слышишь? развѣ ты не слышишь?.. — хриплымъ голосомъ говорилъ Бутылинъ, страшно округливъ глаза. — Опять онъ!.. опять звонитъ!.. опять… слышишь? слышишь?
— Кто звонитъ? Никого нѣтъ. Это вамъ все представляется. Перекреститесь, сотворите молитву… вотъ такъ.
Бутылинъ перекрестился и сѣлъ.
— О, Господи!.. — простоналъ онъ. — Неужели ты не слыхалъ?.. Онъ звонилъ опять… У меня уши болятъ отъ этого звона… какъ же ты не слыхалъ?..
— Засыпать стали, вамъ и приснилось.
— О, Боже мой! Боже мой!.. Ты знаешь, онъ хочетъ раззорить меня, Пантелеичъ..
Пантелеичъ молча слушалъ этотъ бредъ и жалостно смотрѣлъ на хозяина.
— Я тебѣ скажу вотъ что, — шепотомъ продолжалъ Бутылинъ: — никто этого не знаетъ… въ полгода сто двадцать тысячъ на вѣтеръ… вотъ оно какъ… вѣдь это бѣда!..
— О комъ вы говорите, Пахомъ Саввичъ?
— О комъ?.. какъ о комъ?.. развѣ ты не слыхалъ?.. А этотъ… который разговаривалъ… Ванька Сальниковъ…
Пантелеичъ набожно перекрестился, на лицѣ его изобразился испугъ.
— Господи Исусе Христе, помилуй насъ грѣшныхъ! — пробормоталъ онъ. — Иванъ Иванычъ Сальниковъ! Да вѣдь онъ въ могилѣ давно!..
— Онъ хочетъ меня раззорить, я знаю, — не слушая, продолжалъ Бутылинъ, — я знаю… Это онъ наслалъ на меня тоску… тоску, да… Тоска у меня здѣсь на сердцѣ, и сна не стало… Я ужъ недѣлю не сплю, Пантелеичъ, цѣлую недѣлю… охъ, спать бы мнѣ, спать… но спать мнѣ нельзя…
— Стало быть, поминъ души своей требуетъ… видно, на томъ свѣтѣ душа его неспокойна, — сказалъ Пантелеичъ.
— Пятнадцать лѣтъ во всѣхъ церквахъ поминаютъ… да… съ тѣхъ самыхъ поръ… Не знаю, чего ему надо… Нагрѣшилъ много, разгульный былъ человѣкъ, не тѣмъ будь помянутъ… Я Сухринскаго старца спрашивалъ: какъ, говорю, отогнать навожденіе? «Послушаніемъ, говоритъ, и молитвою»… Послушаніемъ… вотъ то-то и оно… Нѣтъ, видно, бѣда пришла, Пантелеичъ, бѣда!..
Бутылинъ опять задремалъ.
— Ложитесь-ка, батюшка, въ постельку, — наклоняясь надъ нимъ, вполголоса ласково сказалъ Пантелеичъ.
— А?.. — переспросилъ Бутылинъ, раскрывая глаза: — Что ты говоришь? на постелю?.. Нѣтъ, нѣтъ… Я тебѣ скажу вотъ что: я боюсь, — онъ мнѣ во снѣ привидится…
— Я съ вами посижу. Благословясь да перекрестясь, — ничего!.. Пожалуйте, я васъ раздѣну.
— Ну, ладно, — согласился Бутылинъ, поднимаясь. — Только ты не отходи отъ меня… ни на одинъ шагъ… потрудись… за твою службу я тебя не оставлю…
— Ладно, ладно, не бойтесь ничего.
Бутылинъ сталъ въ передній уголъ передъ иконой и началъ молиться.
«Господи! милостивъ буди мнѣ грѣшному», — шепталъ онъ, кланяясь въ землю, — «Господи, создавый мя, и помилуй»… «Господи, прости и благослови!» — заключилъ онъ и сталъ раздѣваться.
Когда онъ раздѣлся и легъ, Пантелеичъ помѣстился подлѣ него на стулѣ.
— Грѣшимъ много, вотъ отчего, — заговорилъ Бутылинъ, судорожно зѣвая. — Постовъ не блюдемъ, не молимся, старые завѣты забыли… роскошь, объяденіе, чревоугодіе, все грѣхъ, все грѣхъ!.. Грѣшенъ я, охъ, какъ грѣшенъ!.. двумъ господамъ служу: и на скиты, и на православные храмы жертвую… Мамыньку свою забросилъ… Можетъ быть, отъ этого все и есть, можетъ, за нее Господь наказуетъ… Ты не уходи, Пантелеичъ…
— Нѣтъ, нѣтъ, будьте въ спокоѣ.
— А все гордость, — продолжалъ Бутылинъ, — изъ-за гордости вся погибель… Кто одѣнется хорошо, а другому надо лучше того… вотъ отчего… Охъ-хо-хо-о!.. Смиренія не стало, перестали уважать стариковъ… парижскія да нѣмецкія моды завели… театры, балы, танцы, маскарады… бѣса тѣшимъ… и все это тлѣнъ… да!.. тлѣнъ и суета… Старину позабыли, отъ этого и тоска завелась… да, да…
Бутылинъ закрылъ глаза и сталъ засыпать. Повременамъ онъ вздрагивалъ и стоналъ, но вскорѣ глубоко вздохнулъ, дыханіе его сдѣлалось ровнымъ, и онъ погрузился въ крѣпкій и спокойный сонъ.
Пантелеичъ неподвижно сидѣлъ, склонившись надъ нимъ, смотрѣлъ въ его измученное лицо и вспоминалъ старую, почти позабытую исторію.
II.
правитьДвадцать лѣтъ тому назадъ Бутылинъ принадлежалъ къ разряду тѣхъ мелкихъ золотоискателей, которые, не вылѣзая изъ долговъ, годами бьются, какъ рыба объ ледъ, порой до совершенной нищеты, но никогда не теряя надежды на слѣпое счастье, которое вдругъ, въ одну минуту можетъ вывести изъ темныхъ дебрей на широкій просторъ и вознаградить сторицею за годы труда и лишеній.
Дѣла его были совсѣмъ плохи, когда онъ случайно встрѣтился съ другомъ своего дѣтства, такимъ же золотоискателемъ, какъ и самъ, Ваней Сальниковымъ, съ которымъ не видался около десяти лѣтъ. Сальниковъ только-что напалъ на «золотишко» и по этому случаю находился въ восторженно ликующемъ настроеніи. Онъ обрадовался старому пріятелю и съ первыхъ же словъ сталъ звать его въ компаніоны. Пріятели зашли въ трактиръ, гдѣ основательно выпили, вспоминая старину, а вечеромъ отправились въ садъ «Идеалъ» и прокутили тамъ до утра. Сальниковъ хвастался привалившимъ къ нему счастьемъ и все упрашивалъ Бутылина вступить въ компанію. Поломавшись изъ приличія, Бутылинъ согласился и черезъ недѣлю совсѣмъ перебрался на пріискъ Сальникова. Лѣнивый, добродушный и легкомысленный гуляка, Сальниковъ былъ въ восторгѣ отъ своего компаніона, который и въ самомъ дѣлѣ оказался сущей находкой. Предпріимчивый, суровый и энергичный Бутылинъ круто принялся за работу, и на пріискѣ сразу всѣ почувствовали, что дѣло перешло въ умѣлыя и крѣпкія руки. Сальниковъ могъ теперь съ спокойною совѣстью по цѣлымъ недѣлямъ пропадать въ Нижне-Айскомъ заводѣ или разъѣзжать по сосѣднимъ пріискамъ, ни о чемъ не заботясь. Мало по малу онъ совершенно устранился отъ всякихъ дѣлъ, положившись во всемъ на компаніона, и сталъ все больше и больше запивать. Между тѣмъ дѣла пошли шибко въ гору. Черезъ пять лѣтъ они оба были уже богачами, имѣли нѣсколько богатыхъ пріисковъ, десятки служащихъ и тысячи рабочихъ…
И вдругъ разразилась катастрофа: Сальниковъ раззорился и умеръ. Виновникомъ его раззоренія былъ другъ его дѣтства, теперешній компаніонъ Бутылинъ. Катастрофа подготовлялась съ дьявольской настойчивостью и терпѣніемъ. Бутылинъ постепенно и осторожно, шагъ за шагомъ переводилъ имущество и капиталы на себя, заставляя безпечнаго и довѣрчиваго друга подписыватъ какія-то обязательства, бумаги и векселя. Когда разразилась бѣда, Сальниковъ, вопреки очевидности, долго не хотѣлъ признать своего несчастія, долго не хотѣлъ вѣрить предательству друга и съ шутовскимъ видомъ говорилъ о своемъ раззореніи, но, наконецъ, понялъ и испугался. Онъ сталъ просить Бутылина не губить семью, унижался передъ нимъ, плакалъ, валялся у него въ ногахъ, рвалъ на себѣ волосы, грозилъ судомъ, но все было напрасно. «Не будь дуракомъ», — говорилъ ему въ утѣшеніе другъ дѣтства и остался до конца непреклоненъ. У Сальникова описали и продали съ молотка все имущество, самъ онъ умеръ отъ паралича сердца, семья пошла по міру…
Можно съ увѣренностью сказать, что Бутылинъ ни прежде, ни послѣ не страдалъ угрызеніями совѣсти, а вскорѣ и совсѣмъ позабылъ объ этой исторіи. Со стороны общественнаго мнѣнія онъ также не испытывалъ никакихъ неудобствъ. Исторію его обогащенія знали всѣ, въ свое время о ней много говорили, но никто ни словомъ, ни дѣломъ не выразилъ ему своего осужденія. Напротивъ, съ необыкновенною предупредительностью всѣ спѣшили уничтожить въ немъ даже самую тѣнь предположенія о возможности какого-либо осужденія. За то къ несчастному Сальникову общественное мнѣніе отнеслось весьма строго. «Самъ виноватъ», говорили о немъ: «подписывать ни вѣсть чего — развѣ это мыслимо въ торговомъ дѣлѣ! Въ коммерціи отцу родному вѣрить нельзя».
Бутылинъ быстро пошелъ въ гору и черезъ семь лѣтъ считался уже въ милліонахъ. Онъ занялъ видное мѣсто въ промышленномъ мірѣ и сталъ крупной общественной силой. Въ семейной жизни онъ, впрочемъ, не былъ счастливъ. Его жена, неграмотная и недалекая женщина, разжирѣвшая отъ хорошаго житья, съ нѣкотораго времени находилась въ состояніи полнаго отупѣнія, близкаго къ идіотизму, много ѣла, почти не двигалась и все ждала какой-то бѣды. Сынъ Петръ, на котораго онъ возлагалъ большія надежды, за какую-то исторію былъ исключенъ изъ Горнаго института, сбился съ пути, сталъ пить и женился на арфисткѣ. Отецъ послалъ ему заочное проклятіе и не велѣлъ показываться на глаза. Черезъ годъ, однако, Петръ пріѣхалъ съ женой, испитой, голодный и нищій. Произошла ужасная семейная сцена, отецъ еще разъ проклялъ сына и выгналъ его изъ дому. Петръ запилъ мертвую, жена отъ него вскорѣ ушла, и онъ какъ-то чрезвычайно быстро превратился въ форменнаго золоторотца. Иногда украдкой, съ чернаго крыльца, онъ приходилъ къ матери, и та, какъ нищаго, принимала его въ кухнѣ; плакала, кормила объѣдками, снабжала старыми вещами и провизіей, но денегъ никогда не давала. Можетъ быть, поэтому сынъ появлялся у матери очень рѣдко, только въ случаяхъ крайней нужды. Отецъ никогда о немъ не справлялся, даже запретилъ говорить о немъ въ своемъ присутствіи.
Дочь, горбатая и кривобокая, съ лицомъ испорченнымъ оспой, была безобразна; Бутылинъ стыдился показывать ее въ люди и вмѣстѣ съ женой держалъ въ заточеніи. Была у него мать, восьмидесятилѣтняя старуха, которая, осудивъ его за «мірское прельщеніе», ушла отъ него и поселилась въ скитахъ, въ лѣсныхъ дебряхъ Корчевской заводской дачи. Она пользовалась большимъ почетомъ со стороны окрестнаго населенія за свою строгую жизнь и, вмѣстѣ съ другими скитскими отшельницами, питалась приношеніями добрыхъ людей.
«Охъ, грѣхи, грѣхи!..» вздыхая, шепталъ Пантелеичъ.
Подъ утро, склонивъ голову и опершись локтями въ колѣни, онъ задремалъ. Въ восемь часовъ, когда начало свѣтать, онъ съ трудомъ разогнулъ свою старую спину, посмотрѣлъ на спящаго съ открытымъ ртомъ Бутылина и на цыпочкахъ вышелъ изъ комнаты.
III.
правитьОколо полудня Бутылинъ, хмурый и пасмурный, спустился въ контору, которая помѣщалась внизу, въ лѣвой половинѣ дома. При его появленіи испуганно вскочили съ мѣстъ щегольски одѣтые, подстриженные, чистенькіе молодые люди, усердно писавшіе и щелкавшіе на счетахъ.
Бутилинъ, не отвѣчая на поклоны и не измѣняя сердитаго выраженія лица, грузнымъ и тяжелымъ шагомъ прошелъ въ кабинетъ управляющаго конторой, Степана Ильича Полѣнова. Управляющій, видный мужчина съ великолѣпными бакенбардами, въ золотыхъ очкахъ, также испуганно поднялся ему на встрѣчу.
— Милости просимъ! — съ ненатуральной развязностью воскликнулъ онъ; привѣтливо улыбаясь: — пожаловали, наконецъ… и, какъ всегда, очень кстати…
Бутылинъ хмуро, не подавая руки и не отвѣчая на привѣтствіе, грузно опустился въ кресло передъ столомъ.
— Весьма кстати, — путаясь, продолжалъ управляющій, — есть кое-что эдакое… требующее личныхъ указаній… Какъ ваше драгоцѣнное здоровье, многоуважаемый Пахомъ Саввичъ?
— Вотъ что, — сказалъ Бутылинъ, упорно и хмуро глядя въ окно: — Чувашевскій пріискъ не покупайте, не нужно.
На лицѣ управляющаго выразилось удивленіе и тревога.
— Почему же, Пахомъ Саввичъ? — спросилъ онъ, помолчавъ.
— Такъ… я раздумалъ.
— Но вѣдь удобно ли теперь…
— Все равно, я раздумалъ.
— А неустойка?
— Неустойку заплатимъ.
— Но почему же, почему, многоуважаемый Пахомъ Саввичъ?
— Такъ нужно.
— Позвольте вамъ доложить, Пахомъ Саввичъ: во-первыхъ, по развѣдкамъ дѣло вполнѣ надежное… во-вторыхъ, Косулинская жила, сами знаете, пошла къ Чушкиной гари… Инженеръ говоритъ, что, если взять вправо и ударить вдоль по долинѣ…
— Ты поговори у меня!.. ну!.. — вдругъ страшно побагровѣвъ, вскричалъ Бутылинъ и ударилъ кулакомъ по столу. — Безъ тебя знаю!.. Косулинская жила!.. все знаю… жила… чортъ тутъ, а не жила!.. Молчи, умолкни!.. Всѣ вы только языкомъ болтать…
— Ваше дѣло, конечно, — промолвилъ управляющій, блѣднѣя отъ оскорбленія.
— Ну да, и не разсуждать!.. Я говорю: не надо. Понятнымъ языкомъ я говорю или нѣтъ?
— Какъ вамъ угодно.
Съ минуту длилось тягостное молчаніе. Бутылинъ нахмурился еще больше и, отдуваясь, тяжело дышалъ. Въ немъ, видимо, происходила борьба, лицо постепенно багровѣло, а правая рука выбивала по столу мелкую дробь.
— Да, — проговорилъ онъ, наконецъ, — моя во всемъ воля: что хочу, то и дѣлаю… Дѣло мое, я всему хозяинъ.
— Совершенно вѣрно, — подтвердилъ управляющій. Бутылинъ замолчалъ, барабаня пальцами по столу.
Такъ прошло минуты двѣ. Вдругъ онъ густо покраснѣлъ и проговорилъ съ видимымъ усиліемъ:
— Еще вотъ что: прикажите архитектору составить проектъ и смѣту каменной пожарной каланчи стоимостью тысячъ въ двадцать или двадцать пять… не больше двадцати пяти тысячъ никоимъ образомъ… Строить теперь же, зимой… въ Красномъ селѣ… Въ половинѣ февраля должно быть готово.
— Осмѣлюсь спросить… — началъ было удивленный управляющій, но Бутылинъ сталъ красенъ, какъ свекла, и съ чрезвычайнымъ раздраженіемъ перебилъ его:
— Молчите!.. дайте сказать!.. что у васъ языкъ, какъ у худой бабы!.. Отправляйтесь сегодня же сами или пошлите кого-нибудь въ Красное село, — продолжалъ онъ болѣе спокойно, — взять приговоръ у мужиковъ и прочее… словомъ, устройте все, что требуется… Помните: каменная каланча съ фонарями стоимостью до двадцати пяти тысячъ… Если мужики заартачатся, дайте имъ, подлецамъ, или выставьте вина…
Управляющій поспѣшилъ скрыть свое изумленіе и только промолвилъ:
— Эти канальи, конечно, не преминутъ воспользоваться: сдерутъ дикую пошлину.
— Ну, и дайте имъ!.. не торгуйтесь, ну ихъ къ шуту… Ассигнуется на все до двадцати пяти тысячъ… Поняли?
— Совершенно.
Окончивъ съ этимъ дѣломъ, Бутылинъ повеселѣлъ.
— А ну-те, Степанъ Ильичъ, — дружески сказалъ онъ управляющему, — узнайте, готова ли лошадь.
— Сейчасъ, — сказалъ тотъ и вышелъ. Оставшись одинъ, Бутылинъ засмѣялся.
— Погоди, я еще не поддамся, — проговорилъ онъ и погрозилъ кому-то кулакомъ, — пусть и каланча, и Чувашевскій пріискъ — все это вздоръ, пустяки… не въ томъ дѣло… это мы все наверстаемъ…
— Лошадь у подъѣзда, — сказалъ, входя, управляющій и распахнулъ передъ Бутылинымъ двери. — Дѣла кой-какія есть, но я вижу вамъ некогда…
— Къ главному начальнику, — промолвилъ Бутылинъ, садясь въ сани, и тысячный конь, взрывая снѣгъ и разсѣкая широкою грудью воздухъ, могучей рысью помчался по широкимъ, прямымъ улицамъ города. Минутъ черезъ десять сани остановились передъ дворцомъ главнаго начальника. Бутылинъ, выйдя изъ саней, поднялся по ступенькамъ крыльца на площадку, по бокамъ которой лежали большіе чугунные львы, выкрашенные въ желтую краску, и хотѣлъ позвонить; но двери сами собой широко передъ нимъ растворились, и сѣденькій старичокъ съ благодушнымъ, улыбающимся румянымъ лицемъ, одѣтый въ ливрею, закивалъ ему головой съ фамильярной привѣтливостью.
— Пожалуйте, дома, принимаютъ, — радостно улыбаясь, говорилъ онъ, снимая съ Бутылина шубу.
— Здравствуй, здравствуй, Иванъ Ипполитычъ, — также улыбаясь, отвѣчалъ Бутылинъ. — У генерала кто-нибудь есть?
— Какой-то проситель… такъ, изъ неправскихъ… Да вы пожалуйте сперва къ генеральшѣ. Ждутъ, не дождутся. У нихъ дамы сегодня комитетскія. Вотъ онъ васъ проводитъ.
Бутылинъ въ сопровожденіи молодого лакея сталъ подниматься по лѣстницѣ.
IV.
правитьНа половинѣ генеральши происходило засѣданіе комитета дамскаго благотворительнаго общества. Засѣданіе, какъ всегда, было шумное и оживленное. Десятка полтора дамъ, старыхъ и молодыхъ, столпившись въ гостиной передъ сдвинутыми вмѣстѣ столами, на которыхъ въ безпорядкѣ разбросано было что-то яркое и пестрое, горячо спорили звонкими голосами. Сама хозяйка, маленькая миловидная старушка, имѣла усталый, измученный видъ. У ней, какъ у предсѣдательницы, было столько заботъ и хлопотъ, что она приходила въ отчаяніе. Во-первыхъ, черезъ двѣ недѣли имѣлъ быть торжественный актъ въ дѣтскомъ пріютѣ и годичное собраніе членовъ общества, слѣдовательно, надо было приготовить подарки и все необходимое для выставки пріютскихъ издѣлій, украсить залу, поторопить секретаря съ составленіемъ отчета, разослать приглашенія и прочее; во-вторыхъ, около этого же времени устраивался ежегодно костюмированный балъ и благотворительный базаръ въ пользу пріюта, а съ этимъ хлопотъ было еще больше.
Пересмотрѣвъ разбросанныя на столахъ и диванахъ вещи, заглянувъ въ какой-то списокъ, задавши какой-то вопросъ сидѣвшей рядомъ дамѣ и получивъ, повидимому, не совсѣмъ удовлетворительный отвѣтъ, хозяйка подняла глаза, какъ-бы ввѣряя себя провидѣнію, и, безнадежно сложивъ руки, опустилась въ кресло въ полнѣйшемъ изнеможеніи.
— Ахъ, но ничего, то-есть, рѣшительно ничего не выйдетъ! — воскликнула она плачевнымъ голосомъ.
— Но почему же? почему? — возразила стоявшая рядомъ съ ней дама. — Выйдетъ и очень хорошо, вотъ увидите. Вы посмотрите: архіерейская подушка уже готова и, по моему, прелесть, прелесть! Я не понимаю, отчего вамъ не нравится. Немного дорого, но за то изъ лучшей мастерской и какой матеріалъ!.. Ахъ, да! — вдругъ перебивая себя, спохватилась она: — а рѣчь-то, рѣчь, какъ же рѣчь?.. Владиміръ Ивановичъ, какъ же рѣчь? ни еще не написали?
— Ахъ, въ самомъ дѣлѣ, эта рѣчь!.. я совсѣмъ о ней позабыла, — всполошилась генеральша: — у меня голова кругомъ… Владиміръ Иванычъ, вы, конечно, написали, написали? неужели не написали?
— Написалъ, — спокойно улыбаясь, отвѣчалъ высокій молодой человѣкъ, поднимаясь изъ угла, гдѣ онъ сидѣлъ за небольшимъ столикомъ. Его гладко остриженная, словно выточенная голова, тонкіе съ приподнятыми кверху концами усики, тщательно выбритый подбородокъ, преувеличенно модный полужокейскій костюмъ съ какими-то особенными манжетами и воротничками, манеры пшюта и вся вообще неправдоподобная, каррикатурная наружность странно противорѣчили умному и холодному стальному взгляду его сѣрыхъ глазъ..
— Написать-то написалъ, — продолжалъ онъ, принимая комически наивное выраженіе, — только меня смущаетъ одно обстоятельство… Будетъ сказано: наши труды, искусство, преподанное намъ, и прочее… а между тѣмъ подушка-то вѣдь изъ магазина мадамъ Теодоръ… ловко ли?
— Ну, вотъ!.. что вы!.. ахъ, какой онъ!.. вотъ смѣшной!.. — заговорили дамы. — Нѣтъ, какъ это вы не понимаете: но если у насъ изящному рукодѣлью не обучаютъ… вѣдь сами же вы говорили, что дѣвушкамъ простого званія оно совсѣмъ не нужно…
— Тогда и подносить не надо… не надо обманывать публику и преосвященнаго.
— Ну, перестаньте… что вы говорите!.. Ужъ архіерею непремѣнно надо подушку… это всегда такъ, каждый годъ… ужъ это вы оставьте!.. Читайте, что вы тамъ написали.
— Да и дѣтей пріучать къ обману… я думаю, тоже не того…
— Ну, ужъ будетъ, будетъ! Вотъ тоже… проповѣдникъ!.. Какой тутъ обманъ? Просто подарокъ… Все вы вздоръ говорите. Читайте, читайте.
Молодой человѣкъ пожалъ плечами, взялъ изъ портфеля лоскутокъ бумаги и, посадивъ на носъ пенснэ, болтавшееся на широкой черной лентѣ, съ серьезнымъ видомъ сталъ читать сочиненную имъ рѣчь, которую одна изъ воспитанницъ должна была произнести на актѣ, при поднесеніи подушки преосвященному.
— Не коротка ли? какъ будто коротка? — озабоченно спрашивала генеральша.
— Нѣтъ, это ничего, легче выучить… Но у васъ нѣтъ о «благословеніи труда»… это непремѣнно надо. Благословеніе труда… въ прошломъ году это было… Непремѣнно, непремѣнно надо.
— Да, да, конечно… нужно это, непремѣнно… благословеніе труда… какъ же безъ благословенія труда?.. вы вставьте… — защебетали дамы.
— Ну, хорошо, — согласился молодой человѣкъ, отмѣчая что-то карандашемъ. — Еще что?
— А еще… и благодарность за посѣщеніе… вы и это пропустили, какой же вы секретарь?.. «И въ благодарность за посѣщеніе нашего скромнаго празднества»… какъ же, это непремѣнно надо… Это всегда говорятъ…
— Но вѣдь благодарить будутъ предсѣдательница и попечитель…
— То другое… то совсѣмъ не то, что вы!.. То отъ взрослыхъ, а это отъ дѣтей… Непремѣнно надо… Mesdames! онъ не хочетъ писать благодарности за посѣщеніе, что жъ это?.. вѣдь надо? непремѣнно надо?
— Какъ? не хочетъ писать благодарности за посѣщеніе?.. Но это непремѣнно, непремѣнно надо… надо написать…
— Ну, хорошо, — опять серьезно согласился молодой человѣкъ и снова отмѣтилъ на листкѣ карандашемъ.
Въ это время, пронзительно вскрикнувъ, одна изъ молоденькихъ дамъ обняла приготовленную для архіерея подушку и, припавъ къ ней лицомъ, залилась неудержимымъ смѣхомъ.
— Что такое? что такое? — раздались кругомъ любопытные и недоумѣвающіе возгласы.
— Ахъ!.. ахъ!.. мадамъ Теодоръ… ахъ!.. ахъ!.. — только и могла та выговорить среди взрывовъ смѣха.
Оказалось, что на подушкѣ гдѣ-то въ углу прикрѣпленъ былъ маленькій изящный шелковый ярлычекъ, на которомъ малиновыми буквами была вышита надпись: «Мастерская m-me Теодоръ».
— Ахъ, вотъ бы скандалъ!.. вотъ бы!.. И какъ это Анна Павловна разглядѣла?.. Душенька! какъ вы разглядѣли?..
Ярлычекъ былъ отпоротъ, но дамы долго еще ахали и тараторили по этому поводу.
— А какъ же базаръ? какъ базаръ? вѣдь главное базаръ? — говорила хозяйка: — что же мы съ базаромъ?
— Прежде всего надо въ газетахъ напечатать: пожертвованія вещами и деньгами принимаются съ благодарностью.
— Я не знаю, надо ли деньгами?.. Какъ въ прошломъ году?
— Господа, позвольте! а выставка? выставка пріютскихъ работъ? вѣдь ничего еще не готово?..
— Ахъ, да, да… въ самомъ дѣлѣ…
— Все надо еще заказывать… но что заказывать? что именно?.. Какъ въ прошломъ году?.. какія у насъ ремесла преподаются?
— Ну, сапожное.
— А еще?
— Чулочное.
— Еще, кажется, переплетное?..
— И столярное…
— Столярнаго нѣту.
— Какъ нѣту? а какъ же на прошлогодней выставкѣ?.. помните, была рѣзная шкатулка, рабочій столикъ и еще что-то… прелесть, прелесть!.. Я отлично помню.
— Ну, это ужъ такъ…
— Ну, хорошо, значитъ, столярнаго не надо. Но что же и кому заказывать?
— Вотъ Владиміръ Иванычъ… Надо его просить, онъ все устроить…
— Да, но мнѣ право же совѣстно: мы такъ часто безпокоимъ бѣднаго Владиміра Иваныча, — ласково и застѣнчиво проговорила генеральша, смотря на молодого человѣка просительными глазами; но тотъ молчалъ и, наклонивъ голову, рисовалъ китайскій домикъ на поляхъ чьего-то прошенія.
— Ничего, онъ сдѣлаетъ, онъ милый… Владиміръ Иванычъ, къ вамъ не идетъ, когда вы дуетесь…
— Что же, ужъ будемъ просить Владиміра Иваныча… Владиміръ Иванычъ, не откажите…
— Хорошо, но что именно я буду заказывать?.. Я ничего не знаю.
— Неправда, вы все знаете, — не представляйтесь, пожалуйста, — все, все!.. вы хитрый… все знаете и можете устроить отлично.
— Да, въ самомъ дѣлѣ, — сказала генеральша: — ужъ вы сами, пожалуйста, все… вы такой способный, талантливый, и вы прекрасно все устроите, я знаю…
— По крайней мѣрѣ, опредѣлите сумму, которой мнѣ можно располагать.
— Сумму, да… какую же сумму?. Ну, сколько нужно… смотря по надобности, конечно… ну, хоть двадцать рублей…
— Если купить пару вышитыхъ туфель, пару башмаковъ и сапоги, да золотообрѣзное евангеліе — вотъ вамъ и двадцать рублей… Но какая же это выставка?
— Ну, такъ вы сами тамъ, какъ хотите… Сколько истрачено было въ прошломъ году?
— Въ прошломъ году на устройство выставки израсходовано 257 рублей 31 копѣйка, — заглянувъ въ отчетъ, сказалъ Владиміръ Ивановичъ.
— О-о? такъ мы это?.. Но это слишкомъ много! Это ужасно много… Но ужъ пусть такъ же и нынче… ужъ все равно, когда это нужно!..
V.
править— Ахъ, Пахомъ Саввичъ! вотъ кстати! — вдругъ радостно воскликнула генеральша, замѣтивъ въ дверяхъ массивную фигуру входившаго Бутылина. — Здравствуйте, здравствуйте. Вы очень кстати, очень кстати. Вы знакомы? со всѣми знакомы? А это вотъ, позвольте вамъ представитъ, Владиміръ Ивановичъ Сольскій.
— Знаю, знаю, — отвѣтилъ Бутылинъ и брезгливо посмотрѣлъ на обточенную голову Сольскаго. — Онъ у васъ секретаремъ? — спросилъ онъ, небрежно протягивая Сольскому руку.
— Да, да, и онъ намъ такъ полезенъ, такъ полезенъ…
— Человѣкъ полезный вполнѣ, что говорить.
— И мы ему такъ благодарны…
— А это что у васъ? — спросилъ Бутылинъ, усаживаясь въ кресло и указывая глазами на разложенныя по столамъ вещи.
Дамы, боявшіяся грубой безцеремонности Бутылина, притихли. Бутылинъ искалъ кого-то глазами, и лицо его просіяло, когда онъ замѣтилъ въ толпѣ дамъ маленькую граціозную Анну Павловну Высоцкую, ту самую, которая открыла на архіерейской подушкѣ предательскій ярлычекъ.
— А, милая барынька! — радостно закричалъ онъ, вставая, — пожалуйте ручку.
Анна Павловна, подобно увѣренной въ себѣ ученицѣ, краснѣя, подошла къ Бутылину и смѣло подала ему руку, которую тотъ съ нѣжной осторожностью поцѣловалъ. Бутылинъ поздоровался и съ другими дамами и снова обратился къ Аннѣ Павловнѣ.
— Что же это у васъ, милая барынька, затѣвается? — спросилъ онъ, опять оглядываясь на пестрыя груды матерій. Онъ говорилъ нѣжно и осторожно, затрудняясь въ словахъ.
— Благотворительный базаръ, — бойко отвѣчала Анна Павловна. — Пожертвованія принимаются съ благодарностью, — прибавила она, густо покраснѣвъ.
— Гмъ! понимаемъ-съ. Поэтому не угодно ли принять и отъ меня лепту…
И Бутылинъ подалъ Аннѣ Павловнѣ пять радужныхъ ассигнацій.
— А теперь позвольте получить благодарность… хе, хе, хе!.. ручку пожалуйте.
— Господь васъ благословитъ, — съ набожнымъ видомъ промолвила генеральша, когда онъ опять сѣлъ рядомъ съ ней.
Въ это время дамы, которыя были увѣрены, что Бутылинъ влюбленъ въ Анну Павловну, стали что-то шепотомъ говорить ей, смѣяться и подталкивать ее впередъ. Анна Павловна отбивалась, хмурилась, дѣлала гримасы, качала головой, наконецъ, сдалась и смѣло подошла къ Бутылину.
— Мы къ вамъ съ просьбой, Пахомъ Саввичъ, — сказала она, опять густо покраснѣвъ.
— Весь къ услугамъ вашимъ.
— Вотъ видите, въ чемъ дѣло. На вашемъ заводѣ весьма много уродовъ, калѣкъ… и они обращаются къ намъ…
— Уродовъ? какихъ уродовъ? — переспросилъ Бутылинъ.
— Машинами ихъ и огнемъ, я не знаю, какъ… или вообще…
— Ну-съ?
— И этотъ несчастный Ремешковъ тоже… Подумайте, ему раздавило ноги. Полгода лежалъ въ больницѣ, ноги отпилили, теперь онъ выписался. Пятеро ребятъ, малъ мала меньше… Мы были съ Маріей Ивановной — ужасъ, ужасъ!.. Они получаютъ отъ насъ три рубля въ мѣсяцъ, но этого очень, очень мало. Ноги онъ потерялъ у васъ на фабрикѣ… и говорятъ, что если бы подать прошеніе, то ему присудили бы пенсію, но жаловаться онъ не смѣетъ и не знаетъ какъ… Мы хотѣли вамъ написать бумагу, но ужъ теперь лучше на словахъ… Вы добрый, и навѣрное вамъ неизвѣстно… и чѣмъ судиться, то лучше такъ… Вы назначьте ему пенсію… потому что все равно, вонъ и Владиміръ Ивановичъ говоритъ, что ему присудятъ…
Бутылинъ слушалъ, улыбаясь. Онъ видимо наслаждался богатыми интонаціями свѣжаго молодого голоса, любуясь миловиднымъ измѣнчивымъ лицомъ и наивными голубыми глазами Анны Павловны.
— Какую же пенсію прикажете назначить этому Ремешкову или какъ его?…
— Ахъ, я не знаю… Сколько слѣдуетъ по вашему?
— Да по моему нисколько не слѣдуетъ. Ужъ если этотъ болванъ обломалъ себѣ ноги, то будьте увѣрены, что отъ собственной своей неосторожности, и я тутъ ни при чемъ.
— Ахъ, да!.. ну, конечно… конечно, вы ни при чемъ… но вѣдь и онъ не виноватъ… развѣ не можетъ быть такого случая, что онъ не виноватъ?
— Не можетъ быть, милая барынька. И при томъ, если одному лодырю выдать за увѣчье, то другіе нарочно переломаютъ себѣ руки и ноги: оно чѣмъ работать, гораздо пріятнѣе пьянствовать и такъ, дуромъ, деньги получать.
— Ахъ, но это неправда, неправда!..
Анна Павловна ужасно взволновалась и даже покраснѣла вся. Бутылинъ съ прискорбіемъ покачалъ головой.
— Эхъ, милая Анна Павловна, къ сожалѣнію, это такъ, я лучше васъ знаю эти дѣла…
— Но увѣряю васъ, что Ремешковъ не пьетъ… никогда, никогда!..
— Ну, еще бы! только что изъ больницы выписался да и не на что, вѣроятно… А вы погодите эдакъ съ полгодика, тогда посмотримъ… И вообще я вамъ вотъ что скажу. Вы даете этимъ дармоѣдамъ по 3 рубля въ мѣсяцъ, и отлично: хорошее, доброе дѣло! Даже по пяти рублей давайте, и это невредно, — все это ваше благотворительное дамское дѣло. Но дальше сего совѣтую вамъ не касаться, потому что дальше матерія пойдетъ уже не по дамской части и не дамскаго ума-разума…
— Ну, Пахомъ Саввичъ!.. какъ не стыдно!.. какія допотопныя разсужденія!.. Кто же теперь о женщинахъ такъ понимаетъ!.. теперь женскій вопросъ и все… — запальчиво заговорили дамы, но Бутылинъ, не отвѣчая имъ, продолжалъ:
— Сами посудите: если я одному дураку пенсію дамъ, такъ они всѣ ко мнѣ полѣзутъ, а ихъ тысячи!.. Да и слово-то какое: пенсія!.. ха, ха!.. что они чиновники, что ли?.. Да ежели бы — чего Боже сохрани! — я и послушался васъ, такъ вѣдь меня проклянутъ на всѣхъ семи вселенскихъ соборахъ своя же братія, заводчики и фабриканты… Я вотъ сейчасъ такъ, ни за что, ни про что пожертвовалъ на разныхъ оборванцевъ полтыщи, потому какъ богоугодное дѣло… и всегда готовъ по первому вашему требованію, потому что на алтарь красоты-съ… да-съ, а пенсію не могу… не дамъ ни копѣйки! И не только не дамъ, а даже не посовѣтую разсуждать объ этомъ, потому что смущеніе рабочаго класса и тому подобное-съ… да-съ… ха, ха!..
Генеральша стала показывать Бутылину вещи для базара. Бутылинъ покорно перебиралъ цвѣтную рухлядь, обходя столы, и дѣлалъ видъ, что слушаетъ говорившую безъ умолка хозяйку. Когда ее увлекли зачѣмъ-то въ другой конецъ комнаты, къ Бутылину подошелъ Сольскій и, пристально глядя ему въ лицо холодными стальными глазами, сказалъ вполголоса:
— Аренда Аксайскаго завода разрѣшена и условія одобрены.
Бутылинъ удивленно приподнялъ брови, и лицо его просіяло.
— Въ самомъ дѣлѣ? — живо переспросилъ онъ, — когда?
— На дняхъ.
— Наконецъ-то! ха! Это очень хорошо.
— Но совѣтую поторопиться. Возможны задержки, придирки и разныя осложненія. Надо теперь же переговорить съ генераломъ и повидаться съ Иваномъ Абрамовичемъ. Не торгуйтесь, постарайтесь поскорѣе кончить дѣло: можетъ произойти неожиданный поворотъ. Кажется, есть и еще претендентъ. Старикъ по обыкновенію напуталъ и кому-то что-то наобѣщалъ. Мнѣ нужно, Пахомъ Саввичъ, до зарѣзу тысячу рублей.
— Еще? — воскликнулъ Бутылинъ: — не жирно ли будетъ?
Сольскій комически приподнялъ плечи.
— Не до жиру, быть бы живу, — сказалъ онъ жалобнымъ голосомъ.
Бутылинъ посмотрѣлъ на него съ тяжелой подозрительностью и медленно произнесъ:
— Хорошо, но не теперь.
— Когда же?
— Потомъ, когда подтвердится ваше сообщеніе.
— Фи! Пахомъ Саввичъ! Какъ вамъ не стыдно! Но когда же? завтра?
— Не знаю, хоть завтра… все равно.
— Будь по вашему! — съ беззаботнымъ видомъ воскликнулъ Сольскій.
«Прожженный мерзавецъ», — подумалъ о немъ Бутылинъ. Но мало по малу имъ овладѣла безумная радость. «Выгорѣло! — мысленно восклицалъ онъ: — ха! это хорошо!.. наконецъ-то!.. Теперь крѣпче держись, Пахомъ Саввичъ, не упусти своего счастья!..»
Онъ побѣдоносно обвелъ залу взглядомъ и, увидѣвъ Анну Павловну, развязно подошелъ къ ней.
— Вы разсердились на меня, моя прекрасная барынька, — началъ онъ съ шутливою нѣжностью: — но я готовъ загладить свою вину. Ваше желаніе для меня законъ — вы это знаете, Позвольте же вручить вамъ еще такую же скудную лепту въ пятьсотъ рублей. Употребите ихъ, какъ вамъ будетъ угодно, хоть на того же безногого дармоѣда, за котораго вы просили.
Анна Павловна, вся вспыхнувъ, красная, какъ піонъ, взволнованная и смущенная, съ испуганными глазами восторженно протянула ему обѣ руки, которыя онъ почтительно поцѣловалъ. Дамы окружили ихъ говорливой толпой и шумно благодарили Бутылина. Генеральша прослезилась, сжимая въ своихъ маленькихъ ручкахъ его большую волосатую руку.
VI.
правитьГорный инженеръ, тайный совѣтникъ Анатолій Павловичъ Угаринъ, не смотря на свои семьдесятъ лѣтъ, былъ еще очень живой и бодрый старикъ, держался прямо, ходилъ бойко, говорилъ громко. Высокій ростъ, длинные висячіе усы, сѣдые же коротко остриженные волосы, густыя нависшія брови, выразительные, еще не утратившіе блеска глаза — придавали ему суровый, внушительный видъ. Однако, не смотря на свою воинственную внѣшность, онъ имѣлъ нѣжную душу и чувствительное сердце. Въ молодости онъ пѣлъ, сочинялъ стихи, игралъ на віолончели и до сѣдыхъ волосъ сберегъ въ себѣ юношескій пылъ и любовь къ изящному. Онъ покровительствовалъ заѣзжимъ артистамъ, поощрялъ мѣстные таланты, съ незапамятныхъ временъ состоялъ президентомъ общества изящныхъ искусствъ. На лицѣ его сохранилось еще и теперь то пріятное выраженіе простодушной наивности, съ которымъ онъ вышелъ полвѣка тому назадъ изъ корпуса горныхъ инженеровъ и которое всегда такъ располагало къ нему людей. Жизнь его прошла весело и легко, какъ безпрерывный праздникъ, и онъ все еще не вѣрилъ давно наступившей старости. Онъ до ребячества любилъ всякія торжества, парады, пышныя встрѣчи, привѣтствія, торжественные обѣды, балы, рѣчи, подношенія хлѣба-соли, вообще все то, что составляло казовую сторону его служебнаго положенія. Серьезности въ дѣлахъ и оффиціальной скуки онъ не переносилъ и всякое дѣло стремился свести на что-нибудь легкое и пріятное. Строжайшая ревизія превращалась у него въ граціозную увеселительную экскурсію, дѣловая поѣздка — въ веселый пикникъ. Тѣмъ не менѣе, его считали свѣдующимъ инженеромъ и искуснымъ администраторомъ.
Въ подвѣдомственныхъ ему учрежденіяхъ искони процвѣтало неискоренимое казнокрадство и темное взяточничество. Освященныя давностью и обычаемъ, они существовали открыто, у всѣхъ на главахъ, не вызывая ни въ комъ ни осужденія, ни протеста. Практика выработала стойкія формы мздоимства и освѣщенные обычаемъ пріемы вымогательства, установила негласные тарифы и таксы поборовъ, ревниво оберегаемые обѣими сторонами. Самъ старикъ ежегодно получалъ до сорока тысячъ такъ называемыхъ безгрѣшныхъ доходовъ и за время своей полувѣковой службы скопилъ себѣ милліонное состояніе. Впрочемъ, взятки онъ считалъ анахронизмомъ и полагалъ, что этотъ архаическій обычай сохранился еще только въ средѣ полицескихъ чиновниковъ. Онъ любилъ говорить высокимъ слогомъ о святости служебнаго додга, о чести и совѣсти, о присягѣ, объ отвѣтственности передъ Богомъ и государемъ, о неподкупной честности и о томъ, что казенные интересы должны стоять выше всего.
Старикъ не любилъ кляузъ и держался того золотого правила, чтобы соръ ни въ какомъ случаѣ не выносить изъ избы. Онъ всегда и со всѣми былъ неизмѣнно привѣтливъ и обходителенъ; бесѣдуя съ посѣтителями о разныхъ пріятныхъ пустякахъ съ видомъ дружеской откровенности, онъ былъ такъ милъ, что очаровывалъ самыхъ неподатливыхъ на ласку людей. Если случалось, что кто-нибудь жаловался или выражалъ недовольство, говорилъ о злоупотребленіяхъ и о другихъ непріятныхъ вещахъ, старикъ обиженно замолкалъ, становился разсѣянъ и скученъ и старался замять непріятный разговоръ или дать ему другое направленіе.
— Да, да, — внезапно оживляясь, перебивалъ онъ просителя: — все это очень грустно, я понимаю… понимаю и вполнѣ сочувствую… но зачѣмъ же намъ входить въ эти подробности?.. не правда ли?.. Я вѣрю и вполнѣ вамъ сочувствую, вполнѣ…
Затѣмъ онъ всегда дружелюбно совѣтовалъ обратиться къ Ивану Абрамычу.
— Знаете, онъ разъяснитъ, укажетъ… и я увѣренъ, что разсѣются всѣ эти недоразумѣнія… да, да… и я буду очень радъ, очень радъ…
Если проситель сконфуженно говорилъ, что главнымъ виновникомъ своихъ злоключеній онъ считаетъ именно Ивана Абрамыча, къ которому его отсылаютъ, на лицѣ старика появлялись явные признаки разсѣянности и утомленія.
— Да?.. въ самомъ дѣлѣ?.. неужели?.. — съ вялымъ недоумѣніемъ переспрашивалъ онъ. — Представьте, я не зналъ… Если такъ, то конечно… да, да… тогда въ чемъ же дѣло?…
По мѣрѣ того, какъ смущенный проситель продолжалъ излагать свои обиды, старикъ все больше и больше приходилъ въ состояніе растерянности и тревоги.
— Надо слово держать! разумѣется! — наконецъ, говорилъ онъ, вдругъ опять оживляясь: — это не хорошо — не держать слова… да, да, не хорошо…
И, ухватившись за какое-нибудь совершенно несущественное обстоятельство, онъ съ дѣтскимъ упрямствомъ старался свести къ нему весь разговоръ.
— Слово надо держать, — съ горячей убѣжденностью твердилъ онъ: — какже! непремѣнно! это же самое главное!.. Если обѣщалъ, то ужъ держись… И пословица говорится: давши слово, крѣпись… Непремѣнно, непремѣнно… Вы бы такъ и сказали ему…
— Помилуйте, ваше превосходительство, я говорилъ, да вѣдь не въ этомъ же дѣло, — безпомощно возражалъ проситель: — дѣло въ томъ, что я раззоренъ и, какъ маленькій человѣкъ, нигдѣ не могу найти защиты…
— Это вы напрасно, — строго перебивалъ генералъ: — въ нашемъ православномъ отечествѣ законную защиту всегда можно найти, и если вы не нашли, то найдете, а если не найдете, то, стало быть, вы не правы… да, да… А Иванъ Абрамовичъ, я вамъ скажу, милѣйшій и честнѣйшій человѣкъ, я его цѣню и уважаю. Положимъ, что и у него есть свои слабости, но у кого же ихъ нѣтъ? Вотъ вы говорите, что онъ слова не держитъ, и это не хорошо… Но человѣкъ онъ милѣйшій и доброжелательный… Если попросить, онъ сдѣлаетъ… И мой совѣтъ: обратиться именно къ нему, поговорить искренно, по душѣ, миркомъ да ладкомъ… Повѣрьте мнѣ, старику, что худой миръ лучше доброй ссоры. Вотъ вамъ мой совѣтъ отъ всего сердца… Весьма радъ васъ видѣть. До свиданія, до свиданія.
Но иногда старикъ бывалъ и грозенъ, и строгъ. Онъ могъ нашумѣть и нагнать страху, когда нужно было распечь, напримѣръ, вольнодумствующаго землемѣра, потворствующаго мастеровымъ, неподатливаго лѣсничаго или черезъ чуръ заворовавшагося инженера. Нисколько не думая о томъ, что сказать, онъ приходилъ въ состояніе гнѣва я выкрикивалъ первыя подвернувшіяся слова, въ полной увѣренности, что выйдетъ то самое, что нужно. Ему рѣдко приходилось сталкиваться съ чернымъ народомъ, но если случалось, что какіе-нибудь назойливые ходоки «достигали» главнаго начальника, онъ являлъ себя въ полномъ блескѣ. Будучи убѣжденъ, что для невѣжественнаго рабочаго люда нужна одна только строгость безъ малѣйшаго послабленія и что всякія поблажки для него пагубны, онъ при мужикахъ какъ-будто мутился въ умѣ, въ немъ вдругъ закипала кровь я просыпались инстинкты стараго заводскаго крѣпостника.
— Вамъ что? — уже заранѣе гнѣвный и раздраженный, строго спрашивалъ онъ ходоковъ.
Мужики униженно кланялись и начинали пространно и невразумительно говорить.
— Врете все!.. вздоръ!.. не можетъ быть!.. — не слушая, прерывалъ онъ ихъ и вдругъ по какому-нибудь совершенно ничтожному поводу вспыхивалъ, какъ порохъ, приходилъ въ изступленіе, кричалъ, визжалъ, таращилъ глаза, топалъ ногами.
— Зазнались!.. забылись!.. — выкрикивалъ онъ безсмысленныя слова вмѣстѣ съ такими же безсмысленными ругательствами: — я вамъ покажу!.. я васъ научу!.. Забыли, какъ васъ въ три кнута драли? а? забыли?.. Зазнались, бунтовщики! каторжная порода!.. взять ихъ!.. заковать!..
Послѣ каждаго такого сеанса онъ хворалъ, лѣчился, жалѣлъ себя и думалъ о мужикахъ, какъ объ особой грубой и неблагодарной породѣ людей.
Бутылинъ засталъ генерала сидящимъ въ креслѣ у письменнаго стола и разсматривающимъ только-что принесенную отъ ювелира брошь изъ алмазовъ и корундовъ, предназначавшуюся для поднесенія артисткѣ Ландышевой. Старикъ съ ребяческой радостью любовался игрою камней, чмокалъ губами и задумчиво нюхалъ табакъ изъ золотой табакерки.
— Здравствуйте, многоуважаемый, — сказалъ онъ, протягивая Бутылину руку. — А ну-те, понравится ли вамъ? не правда ли? а! прелестно?.. Это Ландышевой.
— По заслугамъ, ваше превосходительство, — отвѣчалъ Бутылинъ, едва взглянувъ на блестящую вещицу.
— Варваръ! — шутливо и ласково погрозилъ ему генералъ: — для васъ не существуетъ прекраснаго. Такой талантъ! такая артистическая игра!..
— Да и рожица, и тѣлеса…
— Тсс… несчастный! во всемъ видѣть матеріальную сторону — это ужасно! Но вы извѣстный циникъ… милый, остроумный, великодушный, но все-таки циникъ. Кстати, вотъ подпишите на бенефисъ.
Бутылинъ подписалъ сто рублей и отдалъ деньги.
— Я къ вамъ по дѣлу, ваше превосходительство, — началъ онъ, садясь противъ генерала.
Генералъ поднялъ брови, потомъ опустилъ ихъ, шевельнулъ усями, и лицо его приняло такое выраженіе, какъ будто у него неожиданно заболѣли зубы.
— Да? ну-съ… что же? — пробормоталъ онъ, отодвигая отъ себя футляръ съ брошью: — чѣмъ могу служить?
— Объ Аксайскомъ заводѣ, я слышалъ, будто условія утверждены?
Генералъ притворился изумленнымъ
— Развѣ? въ самомъ дѣлѣ? когда же? — спросилъ онъ, не глядя на Бутылина.
— Не знаю, но мнѣ говорили, что на дняхъ.
— Мнѣ ничего не извѣстно, рѣшительно ничего, въ первый разъ слышу… откуда вы взяли?..
«Хитритъ старая лисица или въ самомъ дѣлѣ изъ ума, выжилъ?» — подумалъ Бутылинъ и сказалъ вслухъ:
— Тогда, пожалуйста, узнайте.
— Сейчасъ.
Генералъ позвонилъ и приказалъ вошедшему чиновнику позвать Ивана Абрамовича. Минутъ черезъ пять въ комнату входилъ человѣкъ въ засаленномъ вицъ-мундирѣ, совершенно лысый, съ сѣдыми бакенбардами, безъ усовъ. Голова его, голая, какъ колѣно, блестѣла, точно была отполирована, широкое лицо ухмылялось, плутоватые, насмѣшливо прищуренные глазки сверкали весельемъ. Онъ развалистой походкой приблизился къ генералу, шаркнулъ ножкой и, согнувъ свою широкую спину, приложился къ протянутымъ ему тремъ пальцамъ, раскланялся съ Бутылинымъ и, отступивъ на шагъ, устремилъ на генерала свой свѣтлый взоръ.
— Сядьте, милѣйшій, — сказалъ генералъ, — и скажите намъ, въ какомъ положеніи дѣло объ Аксайскомъ заводѣ.
Взглянувъ на Бутылина и что-то быстро сообразивъ, Иванъ Абрамовичъ отрапортовалъ низкимъ, очень пріятнымъ басомъ:
— Кондиціи утверждены, ваше превосходительство.
Генералъ, повидимому, не ожидавшій этого отвѣта, испуганно посмотрѣлъ на Ивана Абрамовича, но у того на лицѣ не выражалось ничего, кромѣ откровеннаго добродушія.
— А-а! въ самомъ дѣлѣ? — смущенно переспросилъ генералъ, — когда же?
— На дняхъ, ваше превосходительство.
— Не помню. Развѣ вы не докладывали мнѣ?..
— Докладывалъ, ваше превосходительство.
— Когда же?
— Не очень давно, на дняхъ.
— Забылъ, представьте, совершенно забылъ. Ну, очень радъ, очень радъ и отъ души поздравляю… давай Богъ… Остается, слѣдовательно, заключить формальный договоръ, но это уже пустяки… Ну, что же? съ Богомъ! обсудите съ Иваномъ Абрамычемъ и дѣло съ концомъ… Да, да… очень радъ, очень радъ…
«Кажется, оба что-то хитрятъ, но, впрочемъ, чортъ съ ними, — подумалъ Бутылинъ, на котораго вдругъ нашло глупое равнодушіе. Эта внезапная перемѣна въ настроеніи случалась съ нимъ уже не въ первый разъ и, какъ онъ зналъ по опыту, не предвещала ничего хорошаго. Онъ уже и теперь ощущалъ стѣсненіе въ груди и металлическій вкусъ во рту, за которыми всегда слѣдовалъ припадокъ мучительной тоски, отъ которой онъ нигдѣ не находилъ себѣ мѣста. Порывисто поднявшись съ кресла и отойдя въ другой конецъ комнаты, онъ сталъ смотрѣть въ окно, за которымъ лѣниво падали на землю пушистые снѣжные хлопья и сквозь мутную пелену виднѣлись трубы и крыши домовъ, колокольни церквей, площадь съ идущими и ѣдущими по ней людьми. „Наплевать на все! — думалъ Бутылинъ, не слушая генерала: — на какой мнѣ шутъ этотъ заводъ! одни хлопоты и суета, а милліоны-то еще на водѣ вилами писаны… вздоръ и чепуха!..“ И, невѣжливо остановивъ генерала на какой-то недоговоренной фразѣ, онъ сталъ прощаться.
Когда онъ ушелъ, генералъ быстро обернулся къ Ивану Абрамовичу и сказалъ съ неудовольствіемъ:
— Это вы зачѣмъ же? вѣдь я просилъ пока не разглашать?
Иванъ Абрамовичъ, простодушно улыбаясь, развелъ руками.
— Вы спросили, я отвѣтилъ, какъ же иначе? Я полагалъ, что ваше превосходительство уже разрѣшили этотъ вопросъ…
— Да, да, вы полагали… что вы полагали? — началъ пѣтушиться генералъ: — надо не полагать, надо соображать… Напрасно вы полагали… вы не маленькій младенецъ, чтобъ полагать… не полагать, а исполнять… да, исполнять, да…
— Но Бутылину все извѣстно, и незачѣмъ скрывать.
— Какимъ образомъ? какимъ образомъ?
— У него свои агенты. Сольскій, напримѣръ.
— Не можетъ быть! что вы говорите? Это не правда.
— Сущая правда: этотъ молодчикъ что-то ужъ очень суетъ свой носъ и можетъ много повредить, помяните мое слово. Слѣдовало бы отъ него отдѣлаться.
— Какъ отдѣлаться? что вы говорите? Это невозможно. Онъ необходимый человѣкъ. Вы знаете, онъ рекомендованъ изъ Петербурга… Да и совсѣмъ не въ это дѣло, — все это пустяки, а какъ быть теперь съ Потеряевымъ? Я ему обѣщалъ, т. е. почти обѣщалъ…
— Но Бутылину, ваше превосходительство, было обѣщано еще раньше. Вѣдь онъ же и уладилъ этомъ дѣло въ Петербургѣ. Вообще вопросъ этотъ, мнѣ кажется, совершенно рѣшенный.
Генералъ сморщился, сдвинулъ брови и сталъ дергать себя за усъ.
— Да! — озабоченно произнесъ онъ: — эта моя непрактичность… Идеализмъ и эстетика, — въ практическихъ дѣлахъ они неудобны… да, неудобны…
— Но вѣдь, ваше превосходительство, — снова заговорилъ Иванъ Абрамовичъ, — на сколько я знаю, никакихъ обѣщаній не было дано, а просто происходилъ разговоръ, при чемъ были высказаны нѣкоторыя предположенія.
— Все такъ, все такъ, но онъ сдѣлалъ пожертвованія… кажется, въ капиталъ рудокоповъ или на инвалидовъ труда… не помню хорошенько…
— Это пустяки, это зачтется на будущее. Не помните сколько?
— Кажется, двѣ или три тысячи рублей.
— Пустяки, пустяки!
— Ну, если такъ, то какъ знаете, — махнувъ рукой, согласился генералъ: — строго говоря, я долженъ быть безпристрастнымъ и нелицепріятнымъ, и для меня должны быть всѣ равны…
— Совершенно справедливо.
Генералъ повеселѣлъ и сталъ показывать Ивану Абрамовичу золотую брошь.
— Очарованіе! — сладкимъ голосомъ говорилъ Иванъ Абрамовичъ.
— Да? — радостно переспрашивалъ генералъ: — не правда ли? такъ изящно и вмѣстѣ съ тѣмъ… какъ это сказать?..
— И такъ просто, ваше превосходительство.
— Да, да, именно: изящно и просто.
VII.
правитьКогда Бутылинъ, нахмуренный и злой, съ сурово сдвинутыми бровями, садился въ сани, его томило одно безпокойное желаніе: какъ можно скорѣе уѣхать куда-нибудь, бѣжать отъ самого себя. Онъ съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ крикнулъ кучеру: „пошшелъ!“ и, когда тотъ, обернувшись, спросилъ что-то, Бутылинъ вдругъ разсвирѣпѣлъ и обругалъ кучера площадной бранью.
„Видно не пофартило у генерала“, думалъ швейцаръ, кланяясь вслѣдъ отъѣзжавшему экипажу. Сани неслись по улицамъ, какъ вѣтеръ, взрывая снѣгъ. Проѣхавши нѣсколько кварталовъ, Бутылинъ злымъ голосомъ приказалъ ѣхать на биржу, но едва сани повернули въ ту сторону, какъ онъ звѣрски закричалъ: — Не надо!.. пошелъ прямо!..
Кучеръ, изучившій причуды хозяина, сталъ опасаться подзатыльниковъ.
„Куда бы уѣхать? куда дѣть себя, куда?“ — съ тоскою спрашивалъ себя Бутылинъ, и сердце его билось, точно за нимъ гнался врагъ и грозила опасность. Впереди, за линіей городскихъ построекъ мягкими сѣровато лиловыми контурами выступала изъ снѣжной мглы вершина Сокольей горы. Она ласково манила къ себѣ и, казалось, сулила такой тихій и радостный покой, что у Бутылина навертывались слезы.
— Пошелъ прямо, за городъ! — услышалъ кучеръ за своей спиной смягченный голосъ хозяина.
Бутылинъ, не сводя глазъ, любовался смѣлымъ, почти отвѣснымъ изгибомъ горной вершины, точно видѣлъ ее въ первый разъ, и что-то отрадное коснулось его ущемленнаго сердца. — „А вѣдь это Атаманскій камень отсюда такъ показываетъ“, — вдругъ сообразилъ онъ и вспомнилъ, какъ въ дѣтствѣ случалось ему подниматься на самую вершину, съ которой открывалась кругомъ широчайшая панорама и откуда городъ казался кучей известковыхъ камней.
Когда миновали торговую площадь и спустились въ низину, гора скрылась, точно погрузилась въ землю, исчезъ весь дальній горизонтъ, по сторонамъ потянулись безконечныя кузницы, механическія заведенія, слесарныя, мѣдныя и лудильныя мастерскія, закопченныя, убогія лачужки, грязныя лавки съ облупившимися вывѣсками… на встрѣчу стала попадаться мастеровщина съ черными и желтыми испитыми лицами, въ засаленныхъ картузахъ и шапкахъ, въ лоснящихся отъ грязи шубахъ и полушубкахъ, молодыя и некрасивыя и дурно одѣтыя женщины, иногда съ подбитыми, опухшими глазами, солдаты въ шинеляхъ… Запахло дымомъ, смазочнымъ масломъ, скипидаромъ, керосиновой копотью, испорченнымъ саломъ и помоями… Бутылину казалось, что онъ опускается на дно скверной вонючей ямы.
— Пошелъ живѣе! — закричалъ онъ нетерпѣливо. Кучеръ, осторожно пробиравшійся черезъ ухабы по изрытой дорогѣ, пошевелилъ возжами, и тысячный жеребецъ помчался полной рысью; сани, какъ въ волнахъ, заныряли въ ухабахъ, поднимая снѣжную пыль. Черезъ пять минутъ были за городомъ, среди снѣжнаго поля, разстилавшагося далеко вплоть до синихъ горъ, надъ которыми возвышалась Соколья гора. На дорогу лѣниво падалъ рѣдкій, пухлый снѣгъ. Было тепло. По сторонамъ тянулись черныя, занесенныя снѣгомъ изгороди съ торчащими изъ подъ сугробовъ кольями, чернѣлъ въ полверстѣ отъ дороги заброшенный и занесенный снѣгомъ кирпичный сарай, на изгородяхъ, нахохлившись, сидѣли вороны; впереди, ныряя въ ухабахъ, тянулся обозъ, шли какіе-то подозрительные пѣшеходы въ лохмотьяхъ… Все это было такъ скучно, буднично и тоскливо, что у Бутылина заныло сердце, и онъ велѣлъ воротить назадъ.
— Шагомъ, шагомъ, — прибавилъ онъ жалобно: — ты мнѣ всѣ внутренности сболталъ.
Когда сани подъѣзжали къ заставѣ, которою кончалось предмѣстье и начиналась лучшая часть города, онъ замѣтилъ впереди себя человѣка, въ которомъ показалось ему что-то странно знакомое. Всмотрѣвшись пристальнѣе, онъ убѣдился, что это его сынъ. На немъ было узкое рыжее пальто съ короткими рукавами и большой заплатой назади, лѣтнія, свѣтлыя, точно изгрызенныя снизу панталоны, остроконечная киргизская шапка изъ рыжей овчины. Шелъ онъ нетвердой походкой, съежившись, засунувъ руки въ карманы пальто и спотыкаясь. Что-то острымъ ножемъ кольнуло Бутылина въ сердце. „Вѣдь это Петрушка!“ — прошепталъ онъ: — „онъ, мерзавецъ, негодяй!“ Но эта безсмысленная брань совсѣмъ не выражала того, что онъ чувствовалъ. Жалость къ этому, очевидно, несчастному существу вдругъ, какъ клещами, ущемила его сердце. „До чего довелъ себя, дуралей“, — продолжалъ думать онъ привычными фразами: — „потому что не слушался отца-матери… свои не научали, чужіе люди научатъ“…
Вдругъ онъ испугался, что сынъ оглянется и узнаетъ его.
— Гони во весь духъ! — прошипѣлъ онъ кучеру, поднимая воротникъ шубы.
Сани дернули и почти въ то же мгновеніе сравнялись съ пѣшеходомъ. Отъ толчка Бутылина качнуло впередъ, но онъ все-таки успѣлъ разсмотрѣть, что оборванецъ оглянулся, обернувъ къ нему свое молодое, истощенное, посинѣвшее отъ холода лицо, и, очевидно узнавъ его, остановился.
„Болванъ, голоштанникъ! — шепталъ Бутылинъ, все кутаясь въ воротникъ. — Срамота… ишь, шапка-то и штаны… тьфу!.. Нищій, пропойца… до чего доводитъ Господь за непочтеніе родителей… Во всемъ мнѣ счастье, а въ дѣтяхъ нѣту… Одинъ дуракъ, другой уродъ… парочка, нечего сказать“…
Онъ продолжалъ фыркать и бормотать про себя ругательства, но щемящее чувство жалости не проходило, и нищенская фигура оборванца-сына и его молодое, посиневшее отъ холода лицо съ добрыми, грустными глазами неотступно стояли передъ нимъ.
„Два года прошло… цѣлыхъ два года, — размышлялъ онъ: — и не пришелъ, не покорился… Гордыня какая, весь въ бабушку… Приди да пади въ ноги, вѣдь простилъ бы… всю подлость его, всю глупость и непочтеніе простилъ бы… Нѣтъ, гордость сатанинская!..“
— Куда ѣхать-то? — прервалъ его размышленія кучеръ. „Куда же въ самомъ дѣлѣ?“ — спросилъ себя Бутылинъ и велѣлъ ѣхать въ коммерческій банкъ. Но, когда сани остановились передъ банкомъ и изъ стеклянной двери, подобострастно улыбаясь, выбѣжалъ навстрѣчу швейцаръ, онъ вдругъ злобно и раздраженно закричалъ на кучера:
— Ты чего? что я тебѣ сказалъ? Пошелъ въ клубъ, болванъ!
Въ клубѣ было пустынно. Бутылинъ непріязненно и брезгливо оглядѣлъ стѣны, и ему въ первый разъ бросилась въ глаза безвкусица и убожество роскошной клубной обстановки. Искусственные цвѣты въ столовой, яркіе, кричащіе обои, позолота, сальныя пятна на скатерти, пикейные сомнительной чистоты жилеты лакеевъ, пыль на карнизахъ колоннъ, швабра, забытая подъ лѣстницей на хоры, — все вызывало въ немъ чувство брезгливаго озлобленія. За однимъ изъ столовъ какой-то рыжій мужчина въ пиджакѣ угощалъ двухъ незначительныхъ горныхъ чиновниковъ. Чиновники были пьяны, кричали, ломались, громко смѣялись и хлопали рыжаго по животу. Увидѣвъ Бутылина, они испуганно примолкли и начали кланяться.
Бутылинъ съ отвращеніемъ выпилъ въ буфетѣ рюмку водки и велѣлъ подать завтракъ, но ѣсть не могъ.
— Убери эту мерзость! — закричалъ онъ лакею и всталъ изъ за стола. Передъ нимъ все еще стояла неотступно оборванная фигура сына, какъ онъ ни старался отогнать ее.
„Забыться бы, развлечься… но какъ?“ — думалъ онъ, перебирая въ умѣ своемъ все, на чемъ съ отрадой могло бы остановиться его вялое, измученное воображеніе. Но развлечься было не чѣмъ: все, о чемъ онъ ни думалъ, представлялось ему одинаково ничтожнымъ и постылымъ. Но всего омерзительнѣе было оставаться здѣсь: казалось, что самыя стѣны пропахли какой-то приторной гнилью и изнывали отъ усталости и затхлой скуки. Бутылинъ поспѣшилъ выйти на воздухъ, сѣлъ въ сани и велѣлъ ѣхать куда глаза глядятъ. „Не я же ему кланяться буду, — думалъ онъ, — странное дѣло! онъ долженъ придти и поклониться… А впрочемъ, наплевать!..“
Когда проѣзжали мимо городской управы, у которой стояли экипажи и толпился народъ, онъ вспомнилъ, что сегодня засѣданіе думы по вопросу о пожертвованіяхъ купца Лопатина. Вспомнивъ объ этомъ, онъ встрепенулся и ожилъ, точно его спрыснули живой водой.
Изъ головы вонъ! совсѣмъ позабылъ, — соображалъ онъ, бодро поднимаясь по лѣстницѣ: — а, должно быть, будетъ потѣха!»
VIII.
правитьКупецъ Николай Николаевичъ Лопатинъ, владѣлецъ механической фабрики, еще мѣсяцъ тому назадъ былъ самымъ популярнымъ въ городѣ человѣкомъ. Онъ былъ гласнымъ въ думѣ и въ земствѣ, участвовалъ въ разныхъ обществахъ, коммиссіяхъ, попечительствахъ, совѣтахъ, комитетахъ и вездѣ что-нибудь жертвовалъ и что-нибудь предпринималъ. Но на него нежданно-негаданно свалилась крупная непріятность. Въ одну ночь къ нему нагрянули съ обыскомъ, перевернули вверхъ ногами домъ и контору, самого же его арестовали и посадили въ тюрьму. Правда, черезъ день его выпустили, разсыпаясь въ извиненіяхъ по поводу прискорбной ошибки, но съ этого времени популярность Лопатина быстро пошла на ущербъ. Какъ изъ рога изобилія, посыпались на него все новыя и новыя непріятности. Повидимому, онъ переносилъ всѣ эти невзгоды спокойно и даже нѣсколько иронически, во всѣ были убѣждены, что это только наружность, что въ глубинѣ души онъ ошеломленъ, испуганъ, что его грызетъ тоска и что его пѣсенка спѣта. Знакомые стали отъ него сторониться и при встрѣчахъ проявляли какую-то подлую суетливость. Друзья съежились и притихли, точно виноватые, и въ ихъ преувеличенно негодующихъ рѣчахъ слышалось что-то фальшивое, вынужденное и жалкое. Бутылинъ, всегда считавшій Лопатина въ числѣ своихъ враговъ, злорадствовалъ больше всѣхъ и, вмѣстѣ съ другими его недоброжелателями, распускалъ о немъ злобныя сплетни. Всякая новая непріятность, валившаяся на голову Лопатина, доставляла Бутылину наслажденіе.
Въ шинельной, куда вошелъ Бутылинъ, были навалены цѣлыя груды верхняго платья, поэтому казалось страннымъ господствовавшее кругомъ безмолвіе, нарушаемое только доносившимся изъ залы черезъ корридоръ монотоннымъ чтеніемъ да осторожнымъ шарканьемъ ногъ ходившихъ по корридору управскихъ писцовъ.
Бутылинъ, скрипя сапогами и заглушая чтеніе секретаря, вошелъ въ залу, кивнулъ городскому головѣ и сѣлъ на свое обычное мѣсто, рядомъ съ адвокатомъ Мелехинымъ;
— Читали? — шепотомъ спросилъ тотъ, подвигая къ нему номеръ мѣстной газеты «Меркурій», гдѣ краснымъ карандашемъ была отмѣчена его, Мелехина, статья подъ названіемъ: «Сомнительный даръ». Онъ, видимо, былъ взволнованъ и безпокойно ерзалъ на мѣстѣ.
Бутылинъ, не читая, отодвинулъ газету и сталъ слушать чтеца. Читалось заявленіе Лопатина о желаніи его пожертвовать Пушкинской общественной библіотекѣ принадлежавшій ему домъ на Колокольной улицѣ и капиталъ въ двадцать пять тысячъ рублей и о тѣхъ сомнѣніяхъ, какія возникли у него при этомъ, въ виду совершенной необезпеченности библіотечнаго общества въ будущемъ. «Общество и библіотека могутъ быть закрыты, — писалъ Лопатинъ, — и тогда по уставу все имущество библіотеки (значитъ и жертвуемый домъ) поступаетъ въ распоряженіе мѣстной администраціи на благотворительныя цѣли, по ея усмотрѣнію». Чтобъ оградить свое пожертвованіе отъ всякихъ случайностей, Лопатинъ просилъ думу принять отъ него домъ и капиталъ въ собственность города, съ тѣмъ, чтобы они находились въ распоряженіи библіотечнаго общества, пока оно существуетъ, а по закрытіи его получили другое назначеніе, по усмотрѣнію думы.
Когда чтеніе окончилось, наступила мертвая тишина. Большинству гласныхъ заявленіе Лопатина показалось почему-то слишкомъ смѣлымъ, почти дерзкимъ, и они чувствовали себя смущенными.
Голова, волнуясь, нетвердымъ голосомъ просилъ высказаться, но всѣ молчали. Публика, переполнявшая пространство за перегородкой, напряженно ждала рѣчей. Молчаніе казалось безконечнымъ. Кто-то сорвался со скамьи, и происшедшій оттого переполохъ на минуту разсѣялъ напряженность молчанія. Оглянувшись на шумъ, Бутылинъ увидѣлъ въ публикѣ Лопатина, который стоялъ, прислонившись къ стѣнѣ, и смотрѣлъ на гласныхъ. Его веселые, живые глаза смотрѣли теперь тоскливо и сурово, и самъ онъ показался Бутылину изможденнымъ и похудѣвшимъ. Молчаніе было слишкомъ продолжительно и становилось невыносимымъ. Наконецъ, послѣ долгаго колебанія, поерзавъ на мѣстѣ и привставъ какъ-то бокомъ, адвокатъ Мелехинъ попросилъ слова, но его предупредилъ купецъ Гвоздарниковъ.
— Николай Николаевичъ жертвуетъ домъ и сумму, — заговорилъ онъ, кашляя и прикрывая ротъ рукой: — чего жъ? надо благодарить и все тутъ. Сумма не маленькая — двадцать пять тысячъ, да домъ тысячъ шестнадцать стоитъ…
— Конечно… разумѣется… само собой, — поддержали его робкіе и какъ-будто чѣмъ-то обрадованные голоса.
— Слава Богу, — продолжалъ ободренный Гвоздарниковъ, — не на трактиръ, напримѣръ, или другой предметъ, а на благополезное дѣло… Пущай же лучше книжку читаетъ который, нежели пировать… Николай Николаичъ не проситъ съ насъ ни копѣйки, а самъ жертвуетъ…
— Принять, благодарить, чего жъ еще! — блеснувъ золотыми очками, рѣшительно проговорилъ торговецъ Иголкинъ.
Эти разговоры, повидимому, были для Мелехина тѣмъ же, чѣмъ шпоры для коня. Опять привставъ какъ-то бокомъ, онъ рѣшительно и громко, какъ-бы угрожая кому-то, попросилъ слова, затѣмъ выпрямился, вызывающе оглядѣлъ залу и, заложивъ лѣвую руку за бортъ сюртука, сталъ говорить. Онъ съ величайшею готовностью присоединялся къ только-что высказанному мнѣнію: да, конечно, дѣло полезное, и надо благодарить… Все это просто, ясно, очевидно и даже, можно сказать, элементарно, и не стоило бы возражать, но…
Здѣсь ораторъ, употребивъ фигуру умолчанія, остановился, многозначительно приподнялъ плечи, какъ-бы выражая сожалѣніе по поводу того, что, по независящимъ отъ него обстоятельствамъ, онъ не можетъ высказаться вполнѣ, и затѣмъ продолжалъ:
— Къ сожалѣнію, существуютъ нѣкоторыя особыя, такъ сказать, условія… Дѣло осложняется, господа, извѣстными вамъ деликатнаго свойства обстоятельствами, которыя сопутствовали или, вѣрнѣе, предшествовали этому дару… Я, конечно, не позволю себѣ распространяться на эту щекотливую тему, но думаю, что и безъ того всякій пойметъ, о чемъ я говорю… Обстоятельства эти таковы, что обязываютъ насъ къ исключительной осторожности. Я воздержусь отъ намековъ, и скажу только, что дыму безъ огня не бываетъ. Я укажу на одну сторону заявленія почтеннѣйшаго Николая Николаича, на его тонъ. Тонъ, говорятъ, дѣлаетъ музыку. А въ данномъ случаѣ тонъ безусловно протестующій, и я ни малѣйше не сомнѣваюсь, что заявленіе Николая Николаича такъ и будетъ истолковано, какъ замаскированный протестъ. Можетъ быть, я ошибаюсь, можетъ быть, на самомъ дѣлѣ никакого протеста нѣтъ, но онъ можетъ быть усмотрѣнъ. А разъ онъ будетъ усмотрѣнъ, то тѣнь ляжетъ и на жертвователя, и на библіотеку, и на общество, и на думу, и на каждаго изъ насъ, господа. Лично я, можетъ быть, не имѣлъ бы ничего противъ протеста вообще, т. е. въ смыслѣ указанія кому слѣдуетъ слишкомъ узкихъ рамокъ, потому что извѣстная доля свободы въ выраженіи своихъ мнѣній является необходимымъ условіемъ всякой гражданственности… Это такъ, говоря вообще… Но, господа, только не въ настоящій моментъ, только не со стороны общественныхъ учрежденій, не въ такой формѣ и не по такому поводу… Для насъ, господа, также поставлены извѣстныя рамки, изъ которыхъ мы не должны выходить, и не потому только, что это не выгодно или опасно, а и потому, что мы обязаны оправдать оказанное намъ довѣріе… Хотя все это между прочимъ, и не въ этомъ суть… Суть въ томъ, что и Пушкинское общество, и пожертвованія на библіотеку — дѣло для насъ въ высокой степени постороннее, и впутываться въ эту исторію, по меньшей мѣрѣ, неблагоразумно. Потому я полагалъ бы, отклонивъ предложеніе почтеннѣйшаго Николая Николаевича, рекомендовать ему направить свое пожертвованіе непосредственно по адресу, т. е. въ Пушкинское общество, или же пріискать себѣ другихъ посредниковъ.
— Ловко! — сказалъ Бутылинъ адвокату, когда тотъ, взволнованный, сѣлъ на мѣсто. Но адвокатъ сердито, какъ-бы говоря: «всѣ вы дураки, и съ вами не стоитъ связываться!», ничего не отвѣтилъ и сталъ платкомъ протирать очки.
"А что если ударитъ его по лицу*? — въ ту же минуту подумалъ Бутылинъ, и эта нелѣпая мысль показалась ему чрезвычайно соблазнительной. «Если всѣмъ кулачищемъ въ зубы? въ морду? чтобы видѣли, какъ бьютъ подлецовъ, а? Потому что вѣдь подлецъ онъ, и слова его подлыя»…
Глядя на поблѣднѣвшее, взволнованное, преступное лицо Мелехина, Бутылинъ чувствовалъ, что у него чешутся руки, и поспѣшно отвернулся.
Послѣ Мелехина говорилъ мукомолъ Пустовъ. Тонкимъ бабьимъ голосомъ, который странно противорѣчилъ его массовой фигурѣ, онъ жаловался, что Лопатинъ съ господиномъ Пушкинымъ впутываютъ гласныхъ въ не хорошее дѣло, и что надо вопросъ отклонить. Въ публикѣ послышался смѣхъ. Чувствуя, что смѣются надъ нимъ, Пустовъ, озираясь, началъ оторопѣло въ чемъ-то оправдываться, но смѣхъ все усиливался. Тогда, не прерывая рѣчи и все такъ-же озираясь, онъ началъ объяснять что-то своему сосѣду, потомъ сѣлъ.
Голова, схвативъ звонокъ, сердито позвонилъ. Когда шумъ смолкъ и публика успокоилась, попросилъ слова директоръ гимназіи Панкратовъ. Онъ говорилъ ласковымъ, вкрадчивымъ голосомъ, заискивающе улыбаясь и какъ-бы стараясь улыбкой смягчить жестокое значеніе своихъ словъ.
Но Бутылинъ уже не слышалъ его рѣчи: онъ съ ужасомъ смотрѣлъ на стоявшаго въ публикѣ человѣка. Человѣкъ этотъ былъ покойный Сальниковъ. Бутылинъ видѣлъ его такъ же ясно, какъ и стоявшаго рядомъ съ нимъ Лопатина. Въ немъ все было страшно знакомо: и румяное лицо, и черные большіе глаза, и русая борода, пологія плечи… Онъ не казался опустившимся и обрюзгшимъ, какимъ былъ въ годъ смерти, а былъ такимъ, какъ въ лучшее свое время, когда нашелъ золото и великодушно пригласилъ Бутылина въ компаніоны. Повидимому, онъ также весело и беззаботно смотрѣлъ на людей и былъ полонъ радости жизни и веселья. У Бутылина замерло сердце не отъ одного только страха, но и отъ какихъ-то смутныхъ воспоминаній. Ощущеніе холодной стали прошло отъ поясницы къ затылку, и ему показалось, что волосы на головѣ у него поднялись, какъ щетина… Къ ужасу, который овладѣлъ имъ, страннымъ образомъ присоединялась тревога, что Сальникова узнаютъ, и тогда наступитъ какая-то ужасная бѣда… Бутылинъ ни понималъ, какъ не видитъ и не узнаетъ Сальникова стоящій почти рядомъ съ нимъ Лопатинъ. «Не надо смотрѣть», мелькнуло у него въ головѣ, и онъ закрылъ глаза…
Въ публикѣ опять поднялся шумъ, — должно быть, рѣчь директора не понравилась, потому что ему стали шикать, но уже безъ смѣху, а озлобленно и негодующе. Голова долго звонилъ. Бутылинъ былъ блѣденъ и страшенъ, но въ суматохѣ на него никто не обращалъ вниманія. Когда онъ открылъ глаза и взглянулъ на то мѣсто, гдѣ стоялъ Сальниковъ, его тамъ уже не было.
Должно быть, засѣданіе кончилось, потому что гласные стали шумно подниматься съ мѣстъ, а публика хлынула къ выходу. Бутылинъ тоже всталъ, но пошатнулся и едва справился съ овладѣвшею имъ слабостью; однако вмѣстѣ съ другими гласными пошелъ въ сосѣднюю комнату, гдѣ помѣщалось присутствіе городской управы.
— Что съ вами? вы очень блѣдны, — мелькомъ посмотрѣвъ на него, сказалъ голова.
— Нѣтъ, ничего, — высохшими, склеившимися губами съ усиліемъ отвѣчалъ Бутылинъ.
Голова, не замѣчая больше ни мертвенной блѣдности Бутылина, ни страннаго выраженія его глазъ, оживленно заговорилъ о только-что состоявшемся постановленіи думы. Онъ не одобрялъ его.
— Не ладно, не ладно сдѣлали, — говорилъ онъ съ жаромъ, котораго совсѣмъ не проявлялъ во время преній: — человѣкъ къ намъ съ добромъ, а мы съ коломъ. Однимъ словомъ, не хорошо!
Гласные здоровались и заговаривали съ Бутылинымъ. Онъ машинально отвѣчалъ и даже смѣялся, но отъ перенесеннаго нервнаго потрясенія весь дрожалъ, и у него мутилось въ глазахъ. Слѣдовало ѣхать домой, но было страшно выйти въ корридоръ, и онъ, пересиливая свою слабость, оставался… Когда онъ хотѣлъ сѣсть на свободный стулъ, у него вдругъ «обнесло» голову, онъ зашатался, схватился за оконную портьеру и оборвалъ ее.
— Не здоровится мнѣ, — пробормоталъ онъ, отвѣчая думскому секретарю, который его поддержалъ: — будьте добры, велите проводить меня до экипажа.
Бутылинъ, въ сопровожденіи секретаря, въ полусознательномъ состояніи вышелъ въ прихожую, машинально одѣлся и сталъ спускаться съ лѣстницы. До него, какъ сквозь сонъ, доносился шумъ и говоръ шедшихъ по лѣстницѣ и обгонявшихъ его людей. Передъ нимъ, точно въ бреду, мелькали старыя и молодыя лица. Въ томъ состояніи, въ которомъ онъ находился, ему нисколько не показалось страннымъ, что въ трехъ шагахъ отъ него садился на извозчика Сальниковъ вмѣстѣ съ какимъ-то черномазымъ человѣкомъ. «Ужъ теперь все равно», — думалъ онъ. Рядомъ съ нимъ сидѣлъ въ саняхъ секретарь и обнималъ его.
«Этотъ зачѣмъ здѣсь? ему чего надо? — соображалъ Бутылинъ: — куда, зачѣмъ онъ ѣдетъ со мной?.. А впрочемъ, все равно, пусть… Но o чемъ я думалъ?.. И кажется, со мной случилось что-то непріятное?.. Да, это все тотъ… онъ, котораго я видѣлъ въ думѣ… но я одинъ видѣлъ его, другіе, слава Богу, не видали… Онъ не смотрѣлъ на меня, но это одна хитрость… я знаю, и я не поддамся… Вотъ ѣдетъ извозчикъ, тотъ самый, который увезъ его съ чернымъ человѣкомъ»…
IX.
правитьДумая, что Бутылинъ пьянъ, его, по установившемуся обычаю, провели не наверхъ, гдѣ находились его апартаменты, а внизъ, въ лѣвую половину нижняго этажа, гдѣ жила семья. Здѣсь было жарко и глухо, пахло смѣсью ладана, деревяннаго масла, желтаго воска, кипариса и праха старо-печатныхъ книгъ, какъ пахнетъ только въ старинныхъ богатыхъ раскольничьихъ домахъ. Полы были сплошь устланы коврами, въ переднихъ углахъ вездѣ висѣли стариннаго письма иконы въ кіотахъ съ лампадками и подсвѣчниками. Громоздились одинъ на другомъ подъ самый потолокъ обитые мороженной жестью «живописные» сундуки; по стѣнамъ красовались пузатые рѣзные комоды и шкафы съ откосными досками и стеклянными дверцами, за которыми виднѣлась разставленная горкой фарфоровая и серебрянная посуда; по угламъ и въ простѣнкахъ стояли небольшіе столики, покрытые вязаными въ тамбуръ скатертями; на стѣнахъ висѣли старыя раскрашенныя литографіи, подъ стекломъ въ рамкахъ изъ золотаго бордюра.
На шумъ, испуганно охая и тяжело переваливаясь на ходу, выбѣжала толстая, рыхлая женщина лѣтъ пятидесяти, Марья Игнатьевна, жена Бутылина, и сейчасъ же набросилась на мужа, за его безпутное поведеніе.
— Измотался, какъ прокаженный… Еретикъ! ни стыда въ тебѣ, ни совѣсти… — бранилась она, нисколько не стѣсняясь посторонняго человѣка.
— Имъ не здоровится, — сказалъ секретарь, съ удивленіемъ и любопытствомъ осматривая странную домашнюю обстановку милліонера.
Бутылина посадили въ чайной на диванъ, но онъ всталъ и, пошатываясь, побрелъ въ спальню. Тамъ его раздѣли и положили на огромную кровать, подъ синимъ тяжелымъ пологомъ съ пуховиками, и накрыли стеганнымъ шелковымъ, жесткимъ, какъ лубокъ, одѣяломъ.
— Царица небесная, мать пресвятая Богородица! — вдругъ запричитала Марья Игнатьевна, и все тѣло ея, рыхлое и дряблое, какъ жидкій студень, трепетало при каждомъ движеніи.
— Голова-то болитъ? — спрашивала она мужа.
— Болитъ, — нехотя отвѣчалъ тотъ.
— Стало быть, простылъ: надо пятки и грудь регальнымъ масломъ намазать, горчичникъ на спину поставить.
Изъ дверей выглянула горбатая дочь Бутылина, но, увидѣвъ незнакомаго мужчину, поспѣшно скрылась.
— Надо послать за докторомъ, — посовѣтовалъ секретарь.
— Докторовъ-то у насъ, батюшка, отродясь не бывало, — съ укоромъ возразила Марья Игеатьевна. — Какъ за нимъ пошлешь? Пошлешь, а онъ, можетъ быть, не то лѣкарство пропишетъ… тогда какъ?.. Бывали случаи…
— Не нужно, не нужно, идите, спасибо, — говорилъ Бутылинъ, съ трудомъ произнося слова. — Отдохну, полежу, пройдетъ все. Кланяйтесь Павлу Иванычу.
Секретарь ушелъ. Марья Игнатьевна растерла мужу пятки, животъ и поясницу, поила его малиной, укрыла шубами, затѣмъ, сообразивъ, что надо еще поставить піявки на грудь, послала за знакомой татаркой-піявочницей. Замѣтивъ, что мужъ закрылъ глаза, и думая, что онъ спитъ, она на цыпочкахъ вышла изъ комнаты.
Но Бутылинъ не спалъ. Не смотря на выпитую малину, на пуховики и шубы, которыя горой лежали на немъ, онъ испытывалъ ознобъ во всемъ тѣлѣ и чувствовалъ себя огромной чужой остывшей массой, въ которой боязливо трепетала его маленькая, ничтожная душа.
Надвигались сумерки. Въ окно глядѣла багровая заря и поднимавшіеся по ней столбы дыма. Бутылину вспомнилось, какъ въ дѣтствѣ мать въ такіе багряные вечера пугала его свѣто-представленіемъ, припомнился и тотъ непобѣдимый ужасъ, который овладѣвалъ имъ тогда въ ожиданіи, что вотъ-вотъ затрубитъ труба, разверзнется преисподняя и поглотитъ всѣхъ, кто не соблюдалъ постовъ, ронялъ на полъ хлѣбныя крошки, не молился Богу, не слушался старшихъ… «Да вѣдь и теперь никто не знаетъ ни дня, ни часа, — подумалъ онъ, — когда архангелъ вострубитъ въ трубу»…
Въ тяжеломъ багрянцѣ зари, въ самомъ дѣлѣ, было что-то мрачное и зловѣщее, какъ-будто вся тяжесть людскихъ грѣховъ, сгустившись, висѣла надъ землей… Да, грѣховъ накопилось много, пора судить живыхъ и мертвыхъ… пора, пора! Одинъ сплошной грѣхъ, смрадъ и мерзость…
Но заря скоро потухла. Вмѣстѣ съ наступившей темнотой измѣнилось и настроеніе. Уже не величественная картина кончины міра и страшнаго суда рисовалась воображенію, а смерть, тьма, червь неусыпающій, холодъ и сырость могилы… Бутылину представилось, что онъ въ гробу, и надъ нимъ тяжелымъ пластомъ лежитъ сырая земля… Ему стало душно и тѣсно, его стало тошнить, и кто-то сдавилъ его мозгъ… Онъ закричалъ и не узналъ своего голоса: до того онъ былъ страненъ и не похожъ на человѣческій, и въ изступленіи началъ метаться… Когда на крикъ прибѣжали семейные, онъ, разбросавъ подушки, шубы и одѣяла, сидѣлъ на кровати, тяжело дышалъ и дико озирался. Высказавъ предположеніе, что ему приснился нехорошій сонъ, его опять уложили и спрыснули какой-то водой…
— Дайте огня, — сказалъ онъ хрипло. Принесли большую лампу и поставили на столъ.
— О, Боже мой! — простоналъ Бутылинъ.
Вспомнивъ, что ровно въ девять часовъ, какъ заведенные часы, рядомъ съ нимъ уляжется жена, что она долго будетъ стонать, вздыхать и жаловаться на удушье, потомъ захрапитъ на весь домъ и что тогда уже ничѣмъ ее не разбудишь, онъ позвалъ Пантелеича и велѣлъ перенести свою постель въ диванную.
— Кверху? — спросилъ Пантелеичъ.
— Нѣтъ, здѣсь, внизу.
— Слушаю-съ.
— И ты со мной ляжешь. Больше никого не нужно.
— Слушаю-съ.
— Вверху въ кабинетѣ у телефона положи Николку. Если позвонятъ, меня разбудить. Слышишь?
— Слушаю-съ. Только одинъ Николка забоится, пожалуй.
— Пусть возьметъ кого-нибудь, хоть Езопку-гармонщика.
— Слушаю-съ.
— На сонъ грядущій почитай мнѣ четьи-минеи.
— Съ удовольствіемъ, готовъ завсегда.
Бутылинъ до двѣнадцати часовъ ночи слушалъ сказанія о волхвѣ Іустинѣ и объ Іоаннѣ Іерусалимскомъ, который на дьяволѣ въ одну ночь съѣздилъ въ Іерусалимъ къ свѣтлой заутренѣ… Сказанія показались ему странными и неправдоподобными, но онъ сокрушенными вздохами и молитвенными восклицаніями старался заглушить въ себѣ грѣшныя сомнѣнія. Послѣ двѣнадцати часовъ онъ заснулъ.
X.
правитьБылъ еще только девятый часъ утра, а огромный штатъ служащихъ горнаго управленія уже весь находился въ сборѣ.
Старинное зданіе управленія, украшенное снаружи колоннами и фронтономъ, внутри напоминало грязную, загаженную казарму. Голыя, давно не бѣленыя стѣны, закоптѣлые потолки, окна съ почернѣвшими рамами и тусклыми стеклами, скупо пропускающими свѣтъ, вытертые полы, тяжелыя неуклюжія двери, гулкіе, мрачные корридоры и какой-то противный, приторный архивный запахъ, которымъ пропахли здѣсь и стѣны, и люди, — все это производило на свѣжаго человѣка впечатлѣніе чего-то мертваго, отжившаго, безнадежно унылаго, точно онъ входилъ въ склепъ. Часть зданія занималъ такъ называемый Глинкинскій музей, складочное мѣсто всякаго хлама. Здѣсь хранились разсыпавшіяся въ прахъ старинныя модели доменныхъ печей, кричныхъ горновъ, воздуходувныхъ машинъ, соляныхъ варницъ, куски стали и чугуна, двѣ пушки, будто бы оставленныя Пугачевымъ, столъ изъ красной мѣди, какія-то знамена, совершенно истлѣвшія, кандалы, въ которые былъ закованъ знаменитый разбойникъ Аликай, старинные изразцы съ рисунками не скромнаго содержанія, минералогическія коллекціи, китайскія зеркала, кости мамонта и т. п. Двѣ комнаты, никогда почти не отпиравшіяся, были заняты кучами изъ обломковъ какихъ-то странныхъ приборовъ и машинъ. Говорили, что здѣсь въ теченіе почти двухъ столѣтій погребались всякія усовершенствованія и изобрѣтенія, въ то время какъ сами изобрѣтатели ходили по мытарствамъ приказной волокиты.
За исключеніемъ полутемной пріемной и нѣсколькихъ кабинетовъ, гдѣ засѣдали правленскіе тузы, всѣ комнаты сплошь были заняты столами, за которыми тѣсно сидѣли писцы, точно прикованные къ мѣсту. Было тѣсно и душно, но порядокъ былъ образцовый, сохранившійся вмѣстѣ съ безнадежною канцелярщиной еще отъ крѣпостной эпохи. Говорили шепотомъ, точно боялись кого-то разбудить. Тишина нарушалась только щелканьемъ счетовъ изъ дальней комнаты, гдѣ помѣщалась бухгалтерія, да скрипомъ перьевъ и шуршаньемъ бумагъ. Вдоль стѣнъ стояли желтые деревянные шкафы. Горы аккуратно подшитыхъ дѣлъ, не помѣщавшіяся въ шкафахъ, лежали на полу, на окнахъ, подъ столами.
Иванъ Абрамовичъ, по обыкновенію, незамѣтно пробрался въ свою комнату съ задняго крыльца, набожно помолился на икону, усѣлся въ кожаное кресло передъ письменнымъ столомъ, понюхалъ табаку и спросилъ у вошедшаго вслѣдъ за нимъ дряхлаго старика въ сюртукѣ со свѣтлыми пуговицами, какіе въ пріемной посѣтители.
— Кутиловъ да еще двое какихъ-то, — отвѣчалъ старикъ, моргая слезящимися, подслѣповатыми глазами.
— Пусти Кутилова.
Вошелъ человѣкъ съ краснымъ шадровитымъ лицомъ и раскосыми, безпокойно бѣгавшими глазами. Въ рукахъ у него была книга въ плохомъ переплетѣ, напоминавшая учебникъ, Онъ былъ, видимо, сильно взволнованъ, хотя старался казаться спокойнымъ.
— Кутиловъ Александръ Яковлевичъ, по своему дѣлу, — отрекомендовался онъ, кланяясь и густо краснѣя.
— Садитесь, — коротко и сухо привѣтствовалъ его Иванъ Абрамовичъ. — Чѣмъ могу служить?
Кутиловъ оглянулся на дверь, высморкался и, откашлявшись, посмотрѣлъ на голыя стѣны.
— Изволите видѣть… — началъ онъ, осторожно садясь на стулъ: — хотя, собственно, ничего особеннаго, но все-таки дѣло до нѣкоторой степени неудобное…
Затѣмъ онъ остановился. Иванъ Абрамовичъ, уставившись на него своими ясными глазами, спокойно ждалъ продолженія.
— Такое дѣло, — продолжалъ Кутиловъ, — что довольно мозговитое… Потому что господинъ инженеръ взглянули весьма серьезно… конечно, напрасно погорячились… потому что дома меня въ ту пору не было — вотъ причина! Вслѣдствіе чего ни угожденія, ни благодарности… и даже такое оказали свое невѣжество, что не подали лошадей…
— Но въ чемъ же суть?
— Суть, положимъ что, въ пустякахъ: ошибочка вышла… ну, и больше ничего… и вышла-то не болѣе, какъ черезъ свою глупость.
Изъ неяснаго, сбивчиваго объясненія, продолжавшагося довольно долго, можно было, наконецъ, заключить, что отъ неумѣлаго веденія работъ и непримѣненія необходимыхъ предосторожностей у него на пріискѣ произошло несчастье: обвалилась шахта, при чемъ задавило пятерыхъ рабочихъ. Въ этомъ ничего не было особеннаго: по словамъ Кутилова, дѣло было улажено въ пять минутъ и «никакого уголовства» не вышло, но бѣда оказывалась въ томъ, что окружной инженеръ, которому не угодили, составилъ протоколъ о нарушеніи правилъ.
— Дома меня не было — вотъ бѣда! отъ этого и ошибочка вышла… былъ приказчикъ одинъ… Конечно, онъ не посмѣлъ безъ меня поблагодарить ихъ высокородіе… Понятно, они разсердились на наше невѣжество и остались весьма недовольны… А мнѣ, сами знаете, если все заводить по правиламъ, то, прямо сказать, одно раззореніе!.. Теперь они, пожалуй, и сами жалѣютъ за свою горячность, потому что былъ я у нихъ нѣсколько разъ, но, говорятъ, въ настоящее время сдѣлать уже ничего нельзя… Хлопочите, говоритъ, тамъ… теперь, говоритъ, отъ нихъ все зависигъ… А дѣло ваше темное: живемъ въ лѣсу, хорошихъ людей не видимъ…
— Да, да, — задумчиво отозвался Иванъ Абрамовичъ, — но что же, собственно, вамъ отъ насъ нужно?
— Сами знаете, Иванъ Абрамычъ: все въ вашихъ рукахъ, — со вздохомъ отвѣчалъ Кутиловъ и слегка выставилъ впередъ книгу.
Иванъ Абрамовичъ разсѣянно посмотрѣлъ на него и протянулъ руку.
— Позвольте-съ, — произнесъ онъ.
Кутиловъ, обрадовавшись, стремительно подалъ книгу, держа ее корешкомъ внизъ, и снова суетливо заговорилъ.
— Виноватъ, сію минуту, — перебилъ его Иванъ Абрамовичъ и вышелъ въ сосѣднюю комнату. Здѣсь онъ вынулъ изъ книги конвертъ, въ которомъ была вложена 25 рублевая ассигнація. Иванъ Абрамовичъ вспыхнулъ и, сердито сунувъ ассигнацію въ жилетный карманъ, вышелъ къ просителю. Лицо его было холодно и строго.
— Къ сожалѣнію, я ничего не могу, — сказалъ онъ, возвращая книгу.
Кутиловъ торопливо сталъ разстегивать пуговицы сюртука. Иванъ Абрамовичъ, посвистывая, отвернулся къ окну и потому не могъ видѣть, какъ проситель трясущимися руками вытащилъ изъ бокового кармана другой конвертъ и, боязливо оглядываясь, вложилъ его въ книгу.
— На васъ вся надежда, — застегиваясь и утирая съ лица потъ, говорилъ Кутиловъ.
Иванъ Абрамовичъ обернулся, молча взялъ книгу и опять вышелъ изъ комнаты.
Кутиловъ набожно перекрестился на образъ и ощупалъ карманы, гдѣ у него было припрятано еще нѣсколько конвертовъ по 50 и по 100 рублей.
"Неужели еще мало? — шепталъ онъ въ сильномъ безпокойствѣ. — Ужъ надо бы сразу сотнягу… Мать Пресвятая Богородица, помоги!..
Въ дверяхъ показался Иванъ Абрамовичъ. Лицо его было еще надменнѣе и строже.
— Получите! — небрежно промолвилъ онъ, возвращая книгу, и прибавилъ: — сдѣлать ничего нельзя! — И позвонилъ.
Кутиловъ поблѣднѣлъ, потомъ сталъ красенъ, какъ ракъ, и волчкомъ закрутился на мѣстѣ.
— Ахъ, что вы!.. нѣтъ, позвольте!.. — суетливо, весь въ движеніи, заговорилъ онъ, разстегивая сюртукъ и залѣзая въ карманы уже на виду, не скрываясь. — Помилуйте!.. позвольте!.. Это недоразумѣніе… Сейчасъ… сію минуту…
Иванъ Абрамовичъ съ равнодушнымъ видомъ сталъ барабанить пальцами по стеклу. Кутиловъ, торопясь, точно боясь опоздать и упустить моментъ, вытаскивалъ изъ кармановъ, совалъ, бралъ обратно и снова совалъ въ книгу конверты. Съ перепугу онъ положилъ два конверта по сту рублей. Иванъ Абрамовичъ опять также молча взялъ книгу и вышелъ.
«Неужели и этого мало? неужто дѣло не выгоритъ? Господи, помоги! Господи, не оставь!.. Пресвятая Богородица, Симеонъ праведный, Верхотурскій чудотворецъ!..» — шепталъ Кутиловъ, глядя на икону и обливаясь потомъ. Онъ дрожалъ мелкой дрожью, какъ осиновый листъ, и, чтобъ успокоиться, теръ себѣ грудь и задерживалъ дыханіе.
Иванъ Абрамовичъ вернулся на этотъ разъ веселый и радостный. Голая голова его, казалось, издавала благосклонное сіяніе, глазки замаслились и улыбались.
— Ну-съ, — весело началъ онъ, садясь въ кресло и указывая взглядомъ на другое.
Кутиловъ сѣлъ, все еще недовѣрчиво осматриваясь.
— Ну-съ, — повторилъ Иванъ Абрамовичъ и, весь сіяя доброжелательствомъ, заговорилъ съ такой милою простотой и задушевностью, точно повѣрялъ лучшему другу свои завѣтныя мечты. Кутиловъ слушалъ, и съ лица его не сходила подлая, идіотски угодливая улыбка.
— Понимаете? — спрашивалъ Иванъ Абрамовичъ
— Какже-съ, помилуйте! — отвѣчалъ Кутиловъ, весь трепеща отъ переполнявшаго его чувства восторженной благодарности.
— Стало быть, я могу быть въ надеждѣ? — спрашивалъ онъ, уже уходя и прощаясь.
Иванъ Абрамовичъ только кивнулъ головой и благосклонно протянулъ ему руку.
— Очень, очень вами благодаренъ, — съ необыкновеннымъ чувствомъ говорилъ Кутиловъ, и на лицѣ его, дѣйствительно, было столько преданности и глубокой, располагающей къ себѣ благодарности, что только такой скептикъ, какимъ былъ Иванъ Абрамовичъ, могъ заподозрить ихъ искренность и по уходѣ гостя сказать: «этакая скаредная свинья!»
Послѣ Кутилова перебывало еще нѣсколько просителей. Всѣ они почему-то испуганно оглядывались на дверь, очень подробно, но запутанно, съ оттѣнкомъ таинственности, говорили о своихъ дѣлахъ, и всѣ старались незамѣтно отъ Ивана Абрамовича засунуть куда-нибудь подъ книгу или прессъ-бюваръ заранѣе припасенные конверты или же прямо совали ему въ руку, но такъ, чтобы онъ этого не замѣтилъ. И онъ, въ самомъ дѣлѣ, не замѣчалъ, свободно и просто опуская руку въ карманъ панталонъ.
Смотря по надобности, Иванъ Абрамовичъ былъ то холоденъ, то привѣтливъ, то ласковъ, то суровъ, то задумчивъ и серьезенъ, то игриво любезенъ. Однако, не смотря на свою огромную выдержку, онъ былъ сегодня нѣсколько разсѣянъ и безпокойно посматривалъ на часы. Онъ ждалъ къ себѣ двухъ тузовъ: управляющаго Курьинскими горными заводами инженера Кваснинскаго, и Бутылина, обоихъ по очень важному дѣлу.
Дѣло Кваснинскаго заключалось въ томъ, что онъ попалъ въ большую непріятность съ постройкой заводской желѣзной дороги. Дорога проведена была частью по собственной, частью по казенной дачѣ и по надѣламъ мастеровыхъ. Подъ дорогу ушло много усадебной, сѣнокосной и пахотной земли крестьянъ, при чемъ нѣсколько крестьянскихъ домовъ было сломано безъ вѣдома и даже предупрежденія домохозяевъ. Въ Салминскомъ заводѣ были снесены торговыя лавки, зданіе волостнаго правленія и пожарный сарай, а самая площадь обращена въ дровяной дворъ. Все сдѣлалось въ разсчетѣ на полную беззащитность населенія. Дорога была благополучно доведена до конца, подъ глухой ропотъ обиженныхъ и раззоренныхъ людей. Мастеровые не посмѣли заводить кляузъ даже и тогда, когда поѣзда, двигаясь по улицамъ, стали калѣчить людей и животныхъ. Послѣ первыхъ несчастій, большею частью съ дѣтьми, Кваснинскій распорядился поставить на перекресткахъ улицъ, гдѣ проходила дорога, столбы съ надписью: «берегись поѣзда!» — чѣмъ ограничились всѣ предосторожности. Дорогой пользовались только заводы, чиновники и должностныя лица. Населеніе продолжало ѣздить по старымъ дорогамъ, которыя вскорѣ стали непроѣзжими. Мастеровые пробовали ихъ чинить, но заводоуправленіе воспретило брать для ремонта лѣсъ и щебень, и попытки эти больше не повторялись.
Населеніе перенесло эту обиду, какъ тысячи другихъ, въ угрюмомъ молчаніи. Кляуза пришла оттуда, откуда ее меньше всего ожидали. Дѣло началось съ того, что Кваснинскій поссорился въ клубѣ въ земскимъ начальникомъ и, какъ неограниченный самодуръ въ своемъ муравейникѣ, приказалъ его вывести. Тотъ рѣшился мстить и на другой же день послалъ куда слѣдуетъ донесеніе о дорогѣ. Началась весьма непріятная для всѣхъ переписка. Желѣзная дорога не булавка, которую можно спрятать; однако оказалось, что рѣшительно никто изъ властей не зналъ о ея существованіи, и только путемъ продолжительной переписки было установлено, во 1-хъ, что дорога, дѣйствительно, существуетъ, во 2-хъ, что она построена безъ надлежащаго разрѣшенія, въ 3-хъ, что на протяженіи 12 верстъ она идетъ черезъ казенную дачу, въ 4-хъ, что при постройкѣ ея производилось принудительное отчужденіе крестьянскихъ земель безъ всякаго вознагражденія. Выходила прескверная исторія, предстояли большія хлопоты, и требовалось много мудрости, чтобы уладить это дѣло хоть сколько нибудь прилично.
XI.
правитьУвидѣвъ въ окно подъѣхавшій къ дому экипажъ Кваснинскаго, Иванъ Абрамовичъ поспѣшно выпроводилъ отъ себя какого-то неважнаго посѣтителя и приготовился къ встрѣчѣ, но онъ напрасно торопился: Кваснинскій прослѣдовалъ къ главному начальнику. Это было очень непріятно Ивану Абрамовичу: во-первыхъ, Кваснинскій этимъ выказывалъ ему нѣкоторое пренебреженіе, во-вторыхъ, старикъ могъ что-нибудь напутать. У генерала Кваснинскій пробылъ довольно долго. Иванъ Абрамовичъ ходилъ по комнатѣ въ ожиданіи, что его позовутъ, но его не позвали.
Наконецъ, въ корридорѣ послышались частые и мелкіе, шмыгающіе, какъ-будто крадущіеся шаги Кваснинскаго. Иванъ Абрамовичъ сѣлъ за столъ, притворившись углубленнымъ въ занятіе.
Кваснинскій вошелъ съ беззаботнымъ видомъ, громко смѣясь, и сразу заговорилъ о чемъ-то веселомъ и забавномъ. Его широкое и румяное лицо, съ черною, какъ смоль, бородою и такими же волосами, морщилось отъ смѣха, маленькіе живые глазки щурились, бойко выглядывая изъ-подъ нависшихъ бровей. Этотъ человѣкъ, извѣстный своею чрезвычайною жестокостью, былъ, однако, всегда веселъ и не испытывалъ никогда ни чувства стыда, ни угрызеній совѣсти. Его сутулая медвѣжья фигура говорила о несокрушимомъ здоровьѣ. Чрезвычайно характерная циничная улыбка не сходила съ его губъ, и было въ этой улыбкѣ что-то въ высшей степени фальшивое, наигранное, чувственное, плотоядное и вмѣстѣ съ тѣмъ наглое, откровенно безстыдное, почти кощунственное. Его маленькіе, блестящіе, острые глаза со взглядомъ ехидны и странная улыбка производили жуткое впечатлѣніе: всякій смутно чувствовалъ, что передъ нимъ человѣкъ отпѣтый, развращенный до послѣднихъ предѣловъ, свободный отъ всякихъ моральныхъ стѣсненій, для котораго нѣтъ ничего неприкосновеннаго и святого. Даже видавшій виды Иванъ Абрамовичъ робѣлъ въ его присутствіи и терялъ свою обычную самоувѣренность.
Кваснинскій развязно усѣлся въ кресло и протянулъ ноги, не переставая говорить. Онъ разсказывалъ какую-то скандальную исторію, не то анекдотъ, не то истинное происшествіе, но съ такими подробностями, что Иванъ Абрамовичъ краснѣлъ, какъ дѣвица. Кваснинскій громко хохоталъ, прищелкивалъ языкомъ и подмигивалъ, какъ-будто намекая еще на что-то, чего нельзя сказать, но что касается уже самого Ивана Абрамовича. Иванъ Абрамовичъ улыбался, циническія выраженія коробили его непривычный слухъ.
— Старикъ совсѣмъ изъ ума выжилъ, — безъ всякаго перерыва продолжалъ Кваснинскій: — я ему о дѣлѣ, а онъ объ Ландышевой. Подписку устраиваетъ, шутъ гороховый. Я было и то, и се, но ему хоть колъ на головѣ теши. Стара стала, глупа стала… да, да… А вотъ это вамъ на пряники.
И Кваснинскій небрежно бросилъ на диванъ пачку, перевязанную шнуркомъ.
— Сверхъ обычнаго здѣсь и чрезвычайное.
— Сколько? — спросилъ Иванъ Абрамовичъ.
— Двѣ тысячи.
Иванъ Абрамовичъ помолчалъ и сказалъ:
— Мало.
— Неужели?
— Могу васъ увѣрить.
— А, по моему, предовольно. Вы человѣкъ умный, я буду прямо говорить. Подсчитайте-ка, милѣйшій, во что намъ обойдется эта ошибочка, а? За земскаго начальника шесть тысячъ, ей-ей, не вру! Главному лѣсничему четыре тысячи, окружному инженеру тысячу, старичку на благотворительность пятнадцать тысячъ, вамъ на извѣстныя дѣла (Кваснинскій подмигнулъ) двѣ тысячи… итого двадцать восемь тысячъ! А конца еще не видно… да-съ… Вѣдь еще и тамъ съ насъ шкуру сдерутъ, какъ вы думаете, а?..
— Все это пустяки. Дѣло не двадцать восемь тысячъ стоитъ, многоуважаемый Николай Андреичъ, и при томъ рискъ…
— Не спорю, не смѣю спорить, милѣйшій… но нельзя же съ живого человѣка шкуру драть. Какую именно цифру считали бы вы нормальной?
— Десять тысячъ.
— Гмъ! это много, милѣйшій. Пять, грѣхъ пополамъ, а?
— Не торгуйтесь, многоуважаемый Николай Андреевичъ. Мнѣ, право, совѣстно говорить объ этомъ. Восемь тысячъ — больше я не уступлю ни копѣйки.
— Да будетъ такъ, душа моя. Говоря откровенно, вы самый полезный человѣкъ. Пусть такъ, — соблаговолите дополучить. Итакъ, съ этимъ мы покончили, но еще есть кой-какіе пустячки. Верхне-Курьинскій земскій начальникъ продолжаетъ оправдывать мужиковъ за лѣсныя порубки. Я писалъ губернатору, но просилъ бы и васъ написать.
— Да вѣдь и мы писали, но тотъ представилъ объясненіе, что изъ тысячи восьмисотъ дѣлъ имъ оправданы только семьдесятъ два.
— Да, но и этого не должно быть. А главное, что онъ допускаетъ вредную для заводовъ мотивировку своихъ рѣшеній, ссылается на сомнительныя статьи. Вотъ я захватилъ для образца.
— Хорошо, мы напишемъ еще разъ.
— Благодарю. Скажите: а правда ли, что Бутылину разрѣшена аренда Аксайскаго завода?
— Не знаю, не слыхалъ, — не сморгнувъ глазомъ, отвѣчалъ Иванъ Абрамовичъ.
Кваснинскій захохоталъ и, ощупавъ Ивана Абрамовича, сказалъ какую-то сальность.
Выходя, онъ столкнулся въ корридорѣ съ Сольскимъ, который очевидно его поджидалъ. Кваснинскій дружески обнялъ его за талію, и они вмѣстѣ пошли по корридору.
— Я хотѣлъ показать вамъ статейку, которую я приготовилъ для печати, — началъ Сольскій, — нѣчто въ родѣ историческаго очерка… Можетъ быть, въ ней что-нибудь не такъ…
— Да вѣдь не напечатаютъ, милѣйшій, — перебилъ его Кваснинскій.
— Почему?
— Вы сами говорили, что отдано строжайшее распоряженіе не пропускать никакихъ статей, если онѣ не будутъ одобрены главнымъ начальникомъ. Но ваша, можетъ быть, получила одобреніе?
— Положимъ, нѣтъ.
— Тогда изъ за чего же вы старались, любезнѣйшій?
— Пошлю въ столичную прессу.
— Что же, это хорошо.
— У меня факты изъ самыхъ достовѣрныхъ источниковъ, какъ вы знаете.
— Знаю, знаю. Но почему это можетъ меня интересовать?
— Потому что отчасти дѣло касается васъ.
— Ну, и что же?
— Можетъ быть, вы просмотрите статью?
— То-есть, по просту говоря, вы хотите содрать съ меня малую толику, милѣйшій?
Они посмотрѣли другъ на друга, и оба засмѣялись.
— Это о желѣзной дорогѣ? — спросилъ Кваснинскій, мѣняя тонъ: — сколько вамъ надо?
— Статья около печатнаго листа. Обыкновенный гонораръ составилъ бы сто рублей, но, въ виду исключительныхъ обстоятельствъ, я возьму въ десять разъ больше, т. е. тысячу рублей.
Кваснинскій захохоталъ.
— За прочтеніе?
— Нѣтъ, я продаю вамъ статью.
— Вотъ что, милѣйшій: берите сто рублей и убирайтесь вонъ. И то потому только, что вы мнѣ еще пригодитесь.
— Дайте хоть двѣсти.
— Ну, пусть. Теперь скажите: разрѣшена Бутылину аренда Аксайскаго завода?
— Разрѣшена.
— На тѣхъ самыхъ условіяхъ?
— Да.
— Когда?
— Только что.
— Отлично. Получайте свой гонораръ. Очень хорошо. Это для меня большой козырь. Сегодня вы будете тамъ, душа моя?
— Гдѣ?
— Въ дѣтской.
— Вѣроятно.
— Стало быть, до свиданія.
И, слегка пощекотавъ Сольскаго, Кваснинскій удалился своей крадущейся походкой.
Бутылинъ почему-то сильно опоздалъ и пріѣхалъ въ управленіе только въ половинѣ третьяго. Ивану Абрамовичу онъ показался страннымъ, неестественно возбужденнымъ и какъ-будто встревоженнымъ. Онъ разсѣянно пробѣжалъ проектъ договора, составленный Иваномъ Абрамовичемъ, и сказалъ:
— Все равно, я согласенъ.
Когда Иванъ Абрамовичъ спросилъ, что онъ намѣренъ предпринять съ арендованнымъ заводомъ, Бутылинъ какъ-то странно и подозрительно посмотрѣлъ на него.
— Не знаю, — помолчавъ, отвѣчалъ онъ, нахмурясь: — можетъ быть, такъ оставлю: пусть стоитъ и гніетъ, а, можетъ быть, стану наживать милліоны.
— Лучше ужъ милліоны, — улыбаясь, возразилъ Иванъ Абрамовичъ.
— Вы думаете?
— Кажется, это ясно, какъ день.
— Не знаю, для меня теперь ничего не ясно. Туманъ передъ глазами. Много хлопотъ, а къ чему? на какой дьяволъ? Усталъ я, а грѣховъ тьма.
— Какихъ грѣховъ?
— Какихъ? — Бутылинъ усмѣхнулся. — Всякихъ. Ихъ тьма темъ. Всѣ мы въ грѣхѣ живемъ, а къ чему — не знаю. Вы не видали Лопатина? Маѣ почему-то все лицо его представляется… жалкое такое… А этотъ Мелехинъ… почему никто не дастъ ему въ морду?
— Развѣ вы разошлись съ Мелехинымъ? — съ удивленіемъ спросилъ Иванъ Абрамовичъ.
— Нѣтъ, а что?
— Вы такъ о немъ говорите.
— Да, онъ мой повѣренный по дѣламъ… но я не объ этомъ, я объ Лопатинѣ. Знаете, я чуть не ударилъ его тогда въ думѣ, то-есть, не Лопатина, а Мелехина, и напрасно удержался.
Бутылинъ засмѣялся, и смѣхъ его показался Ивану Абрамовичу такимъ страннымъ, что онъ не рѣшился разспрашивать.
— Вы знаете, что у меня сынъ есть? — спросилъ Бутылинъ: — сынъ… золоторотецъ?
Иванъ Абрамовичъ не сразу отвѣтилъ.
— Знаю, — наконецъ, проговорилъ онъ.
— Пьяница, пропащій человѣкъ… Я выгналъ его изъ дому, знаете?
— Да, слышалъ что-то въ этомъ родѣ.
— Затѣмъ есть дочь… горбатая, некрасивая дѣвушка-вѣковушка… калѣка убогая… знаете?
— Да, да…
— И жена… квашня, которая прокисла. Вотъ всѣ мои наслѣдники. Выходитъ, что я изъ-за нихъ стараюсь. Мнѣ пятьдесятъ пять лѣтъ, старость подходитъ, а тамъ смерть. Стало быть, все ни къ чему.
— Боже мой! да вы проживете еще столько же, — возразилъ Иванъ Абрамовичъ: — у васъ даже сѣдыхъ волосъ нѣту, кровь съ молокомъ! На видъ вамъ еще и сорока дать нельзя.
— Положимъ, я здоровъ и еще въ силѣ, но на долго ли?.. Мнѣ мысли разныя приходятъ… Если бы не одно обстоятельство… Конечно, я еще могу постоять за себя… Да, да… Хотятъ меня раззорить, но я милліоны приложу къ милліонамъ.
— Кто васъ хочетъ раззорить?
— Такъ… одинъ человѣкъ… онъ ходу мнѣ не даетъ. Это я такъ… это я къ тому, что я еще не старъ и могу дѣла дѣлать. Однако, до свиданія. Значитъ, завтра у нотаріуса. Благодарность вы получите тоже завтра… сколько слѣдуетъ… я знаю, помню…
Иванъ Абрамовичъ проводилъ Бутылина до самой передней.
XII.
правитьЧетвертаго декабря дамскимъ комитетомъ устраивался благотворительный базаръ, а шестаго маскарадный вечеръ.
Устроительницы, утомленныя двухнедѣльными хлопотами, несогласіями, сутолокой и суетой, ходили, какъ шальныя. Какъ всегда, въ послѣдній моментъ оказалось, что многое сдѣлано не такъ, и надо передѣлывать, многое упущено, о многомъ совсѣмъ позабыли. На вещахъ не было цѣнъ, надо было снова сортировать ихъ, оцѣнивать и наклеивать ярлыки. Прейсъ-курантъ оказался съ неприличными опечатками, и приходилось дѣлать въ немъ исправленія. Дамы набросились было на Сольскаго, но тотъ огрызнулся, сказавъ, что у него голова идетъ кругомъ отъ безтолковщины. Онъ былъ не въ духѣ, потому что все еще не получилъ обѣщанной тысячи рублей. Полагая, что его обманули, онъ изобрѣталъ для Бутылина всевозможныя непріятности и давалъ себѣ слово насолить ему во что бы то ни стало. Споообовъ насолить оказывалось много, но всѣ они были неудобны въ томъ отношеніи, что могли грозить непріятностями и тому учрежденію, гдѣ служилъ Сольскій, а слѣдовательно, и ему самому. Однажды онъ случайно столкнулся съ Бутылинымъ въ ювелирномъ магазинѣ и грубо напомнилъ ему о недоимкѣ. Бутылинъ засмѣялся.
— Знаю, знаю, — сказалъ онъ: — за мной не пропадутъ.
И тутъ же отсчиталъ ему десять сотенныхъ. Сольскій небрежно сунулъ деньги въ карманъ, кивнувъ головой.
— Пока квиты, а тамъ видно будетъ, — сказалъ онъ съ вызывающимъ видомъ.
Но Бутылинъ не обратилъ на это никакого вниманія и фамильярно потрепалъ его по плечу.
— А вѣдь вѣрно ты говорилъ о грошевыхъ-то душахъ, — началъ онъ весело, переходя на ты: — гроши считаютъ, а тысячи упускаютъ. Не сумѣли содрать настоящаго куша… Мелко плаваютъ… Старыя приказныя крысы… Ха, ха!.. Ты изъ новенькихъ… Изъ молодыхъ… Въ тебѣ нахальства и жадности много, а это главное… Молодецъ!… Завтра у меня поздравка, приходи и ты.
— Спасибо, я не приду.
— Что такъ?
— А потому, что мы мелко плавать не любимъ, мы глубже забираемъ.
Бутылинъ захохоталъ.
— Ну, чортъ съ тобой! Пока ты еще молокососъ, и, стало быть, мнѣ на тебя наплевать!
«Одной тысячью ты отъ меня не отдѣлаешься, нѣтъ!» — злобно размышлялъ Сольскій, выходя изъ магазина.
— Въ Перекупной переулокъ! — крикнулъ Бутылинъ, садясь въ сани.
— Къ Амаліи Карловнѣ? — идіотски-радостно ухмыляясь, спросилъ кучеръ, зная, что хозяинъ въ духѣ и что съ нимъ можно говорить.
— Не разсуждать, болванъ!
Кучеръ, хихикнувъ, погналъ лошадей.
Съ главной улицы сани свернули въ пустынный переулокъ и, миновавъ нѣсколько узкихъ, кривыхъ улицъ, остановились передъ сѣрымъ заборомъ съ низкими воротами.
Отворивъ калитку, Бутылинъ пошелъ по дорожкѣ между двумя снѣжными сугробами къ крыльцу небольшого чистенькаго домика, въ которомъ мерцалъ огонекъ, и позвонилъ. Огонь въ окнахъ тотчасъ же погасъ, но на звонокъ долго никто не отзывался. Бутылинъ нетерпѣливо позвонилъ еще разъ.
Изнутри смутно доносились глухіе и тревожные звуки какой-то суеты. Наконецъ, загремѣлъ запоръ, дверь отворилась, и показалась запыхавшаяся, испуганная, притворно улыбавшаяся горничная.
— Дома? — спросилъ Бутылинъ.
— Пожалуйте-съ.
Проходя по корридору, Бутылинъ замѣтилъ подъ диваномъ мужскія калоши и заткнутое за шкафъ чье-то форменное пальто. "Что это значитъ?* — подумалъ онъ, но тотчасъ отогналъ отъ себя непріятное подозрѣніе и, не измѣняя на лицѣ ликующей улыбки, прошелъ въ гостиную.
Съ крикомъ радости выбѣжала къ нему навстрѣчу пышная бѣлокурая красавица въ желтой распашной блузѣ, съ распущенными роскошными волосами. Съ восторженной улыбкой, которая странно противорѣчила безпокойно бѣгавшимъ глазамъ, она упала къ нему на грудь, томно посмотрѣла въ глаза и звонко поцѣловала въ губы.
— Наконецъ-то! противный! — укоризненно и капризно говорила она, тормоша его и надувая губки. — Не приходилъ цѣлую вѣчность… какъ не стыдно!…
— Что дѣлать! — отвѣчалъ Бутылинъ съ блаженной улыбкой. — Возьми-ка вотъ, понравится ли? — прибавилъ онъ, вынимая изъ кармана сафьянный футляръ.
Амалія раскрыла футляръ и впилась въ него глазами. Вслѣдъ за тѣмъ въ рукахъ ея ослѣпительно сверкнула всѣми цвѣтами радуги брилліантовая брошь, которую она стала поспѣшно прикладывать то къ волосамъ, то къ груди.
— Настоящіе? неужели? — странной скороговоркой спрашивала она, не отрывая отъ зеркала глазъ.
— Не фальшивые… ха, ха!…
— «Ахъ, какъ смѣшно-о!» — запѣла она и вдругъ кинулась къ Бутылину и стала его душить. — Зацѣлую… до смерти… — говорила она въ иступленіи.
Бутылинъ хохоталъ разслабленнымъ жирнымъ смѣхомъ и лицо его разползлось въ блаженную масляную улыбку.
— Сколько заплатилъ?
— Ну, вотъ еще!… тебѣ что за дѣло!…
— Нѣтъ, сколько, сколько? Скажи.
— Почти тысячу.
— Неужели? такъ много?… У-у!… Но ты ужасно, пронзительно милъ!
И она, округливъ руки, лебедкой прошлась по комнатѣ.
«А, однако, чьи у ней калоши въ корридорѣ?» — подумалъ Бутылинъ, но сейчасъ же опять отогналъ отъ себя непріятную мысль и, глядя на Амалію, которая въ своемъ возбужденіи была соблазнительно хороша, продолжалъ блаженно улыбаться. «А вѣдь красива, стерва», — думалъ онъ, любуясь ею.
— Тамъ въ саняхъ корзина съ шампанскимъ, — сказалъ онъ: — вели принести, для поздравки. Кучера отпусти.
— Съ чѣмъ поздравка? съ обновой?
— Нѣтъ, есть другая причина.
— Какая?
— А вотъ погоди, сперва неси шампанское.
Когда вино заискрилось въ бокалахъ, Бутылинъ сказалъ, улыбаясь:
— Ну, поздравляй!
— Съ чѣмъ? опять съ орденомъ, что ли?
— Почище ордена.
— Что жъ такое? Я не знаю.
— Однимъ словомъ, поздравляй.
— Ну, поздравляю.
— Какъ слѣдуетъ, поздравляй.
— Изволь.
Оно звонко поцѣловала его и выпила вино.
— Здорово!… Теперь я тебѣ объясню, — торжественно началъ Бутылинъ и вытащилъ изъ кармана бумагу. — Видишь это? вотъ эту бумагу? Плевая на видъ бумажка: здѣсь исписано, тутъ исписано, печать, штемпель — больше ничего… А знаешь ли, что это такое?
— Очень мнѣ нужно знать!
— Погоди! Ты вникни, бумажка эта весьма занимательная: въ ней, въ этой бумажкѣ-то — милліоны.
— Ого! въ этой бумажкѣ? какъ такъ?
— А вотъ такъ.
— Что же это такое?
— Договоръ съ казной. Читай вотъ: «тысяча восемьсотъ» и прочее…. «Купецъ первой гильдіи потомственный почетный гражданинъ Пахомъ Саввичъ Бутылинъ заключилъ сей договоръ» и такъ далѣе… «объ арендномъ содержаніи Аксайскаго завода на нижеслѣдующихъ условіяхъ»…. Понимаешь?
— Дрянной заводишка, нечего понимать!
— Положимъ, но ты погоди, слушай. Пунктъ первый: «Аксайскій заводъ въ полномъ составѣ съ находящимися при немъ хозяйственными и жилыми зданіями, сооруженіями, мастерскими, механизмами, инструментами, плотиною и прудомъ и состоящею при заводѣ казенною заводскою землей въ количествѣ 26580 десятинъ 1214 квадр. саженъ, отдается мнѣ, Бутылину, въ арендное содержаніе на срокъ девяносто девять лѣтъ со дня подписанія настоящаго договора»… Понимаешь?
— Ну, понимаю. Дальше-то что?
— Замѣть: на девяносто девять лѣтъ. Это называется на ученомъ языкѣ опытъ отдачи казенныхъ горныхъ заводовъ въ частное содержаніе… ха, ха, ха!… Заводишка, дѣйствительно, дрянь, да не въ этомъ дѣло. Пунктъ второй: «мнѣ, арендатору, кромѣ лѣса, произрастающаго на заводской землѣ, предоставляется право получать таковой по мѣрѣ надобности, какъ для топлива, такъ и для построекъ, изъ сосѣднихъ Аннинской и Юговской казенныхъ дачъ безвозмездно, а изъ другихъ сосѣднихъ дачъ, Монетной и Косулинской, за плату по двадцати пяти копѣекъ за кубическую сажень». Пунктъ третій: «Мнѣ, арендатору, предоставляется исключительное право на мѣсторожденія золота, мѣдныхъ и желѣзныхъ рудъ и другихъ полезныхъ ископаемыхъ въ Аксайской, Юговской и Аннинской дачахъ, каковыя дачи по отношенію къ сказаннымъ ископаемымъ для поисковъ постороннихъ лицъ должны быть закрыты, на основаніи статьи 5-й правилъ о частной горной промышленности».
— Неужели ты все это будешь читать?
— Не перебивай, имѣй минуту терпѣнія: пунктъ четвертый… Здѣсь предоставляется мнѣ право уничтожать старыя и возводить новыя постройки и сооруженія, строить новые, заводы, фабрики, мастерскія и прочее… Пунктъ пятый и шестой… разныя подробности… Это пропустимъ… Восьмой тоже… Пунктъ девятый: «принадлежащая Аксайскому заводу земля сдается мнѣ, Бутылину, по планамъ, а все прочѣе, имущество по описямъ. Планы и описи подписываются обѣими сторонами. Оцѣнка передаваемаго имущества производится особою коммиссіею»… Тутъ меня, конечно, поприжмутъ, придется коммиссіи отвалить тысячъ до пяти… Грошевыя души, съ нихъ достаточно… Но поняла ли ты, наконецъ? ничего не поняла?… Ха, ха, ха!…
Амалія пожала плечами. Бутылинъ засмѣялся и сказалъ:
— Ты дура, но я тебѣ объясню. Прежде всего вникни, что я получаю въ свое владѣніе на сто лѣтъ безъ одного года богатѣйшіе желѣзные и мѣдные рудники, золотые пріиски и въ придачу цѣлое королевство. Аксайскій заводъ я въ счетъ не кладу, мнѣ онъ не нуженъ, хотя тамъ думаютъ. что въ немъ-то и заключается вся суть… Но какая же арендная плата? какъ ты думаешь?
— Почемъ я знаю!
— Ну, все-таки?
— Ну, сорокъ… пятьдесятъ… ну, сто тысячъ?
— Меньше.
— Ну, двадцать?…. десять тысячъ?…
— Еще меньше.
— Ну, тысячу… сколько же?
— А вотъ пунктъ десятый: «въ вознагражденіе казны за отдачу въ арендное содержаніе Аксайскаго завода на перечисленныхъ выше условіяхъ я, арендаторъ, обязуюсь уплачивать: 1) горную подать съ выплавляемыхъ металловъ въ размѣрѣ, установленномъ въ законѣ для частныхъ заводовъ; 2) попенныя деньги съ кубической сажени лѣсныхъ матеріаловъ, если таковые будутъ вывезены изъ Монетной и Косулинской дачъ; 3) земскіе и другіе сборы, установленные законами, съ передаваемаго мнѣ казеннаго имущества.» Вотъ и все.
— Стало быть, даромъ? — спросила Амалія.
— Ты догадлива: даромъ, потому что горную подать и налоги я и такъ обязанъ платить.
Бутылинъ, схватившись за бока, захохоталъ.
Амалія смотрѣла на него несмѣющимися глазами. Лицо ея вдругъ утратило недавнее оживленіе и значительную часть своей привлекательности. Подарокъ Бутылина уже не казался ей такимъ щедрымъ. «Могъ бы и не такъ раскошелиться, старый чортъ!» — думала она.
— Геніальнѣйшая операція! не правда-ли? — смѣясь, говорилъ между тѣмъ Бутылинъ, воображая, что онъ очень радуется и ликуетъ. — На все нуженъ умъ, смѣлость и широта замысла… Главное — широта… Проницательность и знаніе дѣла… И даже до такой степени, что по оффиціальному представленію я заключаю невыгодную, почти раззорительную для себя сдѣлку, снисходя къ бѣдственному положенію населенія… Слѣдовательно, благодѣтель народа… Поэтому въ контрактѣ имѣется еще одинъ пунктъ… вотъ онъ… одиннадцатый: «если въ теченіе аренднаго срока дѣла завода за истощеніемъ рудъ или по другимъ причинамъ пойдутъ малоуспѣшно, то мнѣ, арендатору, предоставляется право отказаться отъ аренды, предупредивъ объ этомъ горное начальство за два года»… Это прибавлено, жалѣючи меня, чтобъ не затягивать петлю… Я очень на этомъ пунктѣ настаивалъ. Разгадка заключается въ томъ, что Аннинскій округъ искони давалъ казнѣ большіе убытки. Постепенно позакрывали всѣ заводы — остался одинъ Аксайскій. Но убытки были огромные, — рѣшили и его закрыть. По закону съ закрытіемъ заводскаго дѣйствія казна должна дать населенію земельные надѣлы и готовое продовольствіе. Стало быть, предстояли дольшіе расходы и много хлопотъ. Тутъ-то я и предложилъ свою комбинацію. Ну-ка, еще бутылочку. Рискъ благородное дѣло, но здѣсь даже и никакого риска… На всѣ хлопоты я издержалъ тысячъ пятьдесятъ, — дешевле пареной рѣпы… Мелко плаваютъ, ай-ай мелко!… грошевики!… Ну-ка-съ…
Обыкновенно неразговорчивый Бутылинъ говорилъ безъ умолку: имъ овладѣла странная, безпокойная болтливость. Онъ пускался въ подробныя дѣловыя выкладки и вычисленія, строилъ планы будущихъ промышленныхъ предпріятій, подводилъ итоги, подсчитывалъ барыши, и все у него выходило какъ-то скаредно и мелко, скучно, безжизненно и блѣдно, хотя говорилъ онъ о милліонахъ.
— Ежели я только одну четверть лѣса изведу на срубъ и продамъ въ Царицынѣ, — говорилъ онъ, — то я въ три года выручу до полутора милліона… Одной желѣзной руды можно продавать на двѣсти тысячъ въ годъ. А золото?… Я старателей пущу, пускай ищутъ… А заводъ-то я, можетъ быть, строить еще и погожу. И такъ безъ хлопотъ наживу милліоны.
— У тебя и безъ того много, на что тебѣ? — сказала Амалія.
— А надо еще больше… Надо доказать тутъ одному… И окажу… ужъ теперь-то я докажу! Одинъ молодецъ совѣтовалъ мнѣ образовать акціонерное общество съ капиталомъ эдакъ милліоновъ въ двадцать. И картину рисовалъ заманчивую, въ американскомъ вкусѣ. А я ему говорю: какъ ты, умный человѣкъ, пустяковѣ не понимаешь? Къ чему мнѣ общество? Зачѣмъ дѣлиться, когда я могу всѣмъ одинъ завладѣть?… Американскія штуки: перспективы, промышленное оживленіе и прочее… эксплуатація и разныя слова… чортъ съ ними! Стараго воробья на мякинѣ не проведешь…
Бутылинъ распространился было о своихъ подвигахъ въ Петербургѣ, но говорилъ вяло, безъ оживленія и, наконецъ, умолкъ. Въ сущности главное все уже было сказано, оставались только подробности. Онъ посмотрѣлъ на поблекшее лицо Амаліи, и откуда-то снизу, со дна души, какъ взбудораженная гнилая муть въ застоявшейся ямѣ, поднялось въ немъ чувство оскомины, отвращенія къ жизни и поглотило послѣдніе остатки радостнаго, хвастливаго возбужденія, — къ сердцу опять подступила привычная знакомая тоска. Онъ нахмурился, на лбу и вокругъ глазъ появились скорбныя морщины. «Зачѣмъ я хвастаюсь передъ этой шкурой?» — подумалъ онъ и брезгливо оглянулся кругомъ. Все говорило о лѣнивомъ, неряшливомъ существованіи, о томительной праздности.
— Какой у тебя безпорядокъ! — сморщился онъ, едва сдерживая раздраженіе: — вонъ юбка… зачѣмъ она тутъ?… туфли, колбаса, хлѣбныя крошки…
— Это все Маша… ничего не смотритъ, вѣтренная дѣвченка… — недовольно проворчала Амалія.
Бутылинъ нахмурился еще больше.
— А калоши у тебя чьи въ корридорѣ? — спросилъ онъ.
— Какія калоши?
— Со шпорами.
— Что ты врешь? съ какими шпорами? Ахъ, какая неправда!
— И форменная шинель.
— Какой вздоръ! что такое! вотъ ужъ ничего подобнаго!
— Я своими глазами видѣлъ.
— Ты просто врешь. Что ты видѣлъ? Ничего ты не могъ видѣть!
— А вотъ, посмотримъ, — сказалъ Бутылинъ и, взявъ свѣчу, вышелъ въ корридоръ.
Здѣсь, однако, ни калошъ, ни шинели не оказалось.
— Улепетнулъ молодчикъ, — озираясь, говорилъ Бутылинъ: — вотъ тутъ были калоши, а здѣсь шинель.
— Тебѣ приснилось или ты съ ума сошелъ.
Бутылинъ захохоталъ.
— Обыщи весь домъ… допроси дворника, горничную…
— Очень нужно!.. къ чорту все! Маша! подай мнѣ шубу… къ чорту, къ чорту…
— Ты не смѣешь меня оскорблять! съ чего ты взялъ?.. Клянусь тебѣ чѣмъ угодно!
— Да я вѣрю, вѣрю.
— Ну, спроси, ну, пожалуйста, спроси Машу.
— Хорошо, Маша! Видишь эти двѣ радужныхъ, вотъ эти самыя? Скажи правду, и онѣ будутъ твои. Ну-ка, ходитъ къ барышнѣ офицеръ?
Маша вспыхнула, сдѣлала испуганные глаза и начала быстро креститься.
— Ей-богу, право… провалиться на мѣстѣ… лопни мои глаза… — заговорила она въ страшномъ волненіи.
— Если правду скажешь, — деньги твои.
— Провалиться на семъ мѣстѣ, разразись моя утроба…
— Ну?
— Ходитъ, ходитъ, ей-богу, лопни мои глаза… я почемъ знаю?.. Сегодня былъ, ушелъ черезъ кухню… я икону сниму…
— Машка! тварь!.. — всплеснувъ руками, высокимъ, звонкимъ голосомъ завопила Амалія.
Бутылинъ засмѣялся и, не оборачиваясь, пошелъ къ двери. Позади его раздался звукъ звонкой пощечины и удивленное восклицаніе Маши.
XIII.
правитьВыйдя за ворота, Бутылинъ машинально пошелъ по улицѣ, бормоча себѣ подъ носъ ругательства.
«Всѣ онѣ, подлыя, одинаковы… А я-то… тьфу!.. мерзость какая!.. отличился! Нашелъ передъ кѣмъ бобы разводить!..»
Впрочемъ, бранился онъ довольно безучастно и самъ удивлялся своему хладнокровію. «По настоящему мало убить ее, стерву, а мнѣ все равно… почему бы это?.. Но не въ этомъ дѣло… надо идти куда нибудь… Все опротивѣло, все надоѣло, все обманъ, ни въ чемъ нѣту настоящаго», — бормоталъ онъ, натыкаясь на прохожихъ.
Въ разсѣянности сворачивая въ переулки то вправо, то влѣво, онъ очутился, наконецъ, гдѣ-то совершенно на незнакомой ему улицѣ, которая вся горѣла веселыми праздничными огнями. Свѣтъ исходилъ отъ страннаго вида домовъ съ растворенными настежь дверями. Передъ каждымъ изъ такихъ домовъ горѣли, какъ солнца, большіе фонари съ рефлекторами. Эти свѣточи, озаряя дома съ закрытыми ставнями, тротуары, снѣгъ, сливались въ двѣ сходившіяся линіи, упиравшіяся въ ночную тьму. Кой-гдѣ изъ домовъ черезъ ставни доносилось пѣніе, музыка и смутный гулъ веселья. «Веселые дома», догадался Бутылинъ и вспомнилъ, какъ объ этихъ вертепахъ говорилъ въ думѣ Лопатинъ по поводу доклада санитарной коммиссіи. Лопатинъ говорилъ объ ужасныхъ вещахъ, но въ публикѣ и среди гласныхъ держалось все время веселое настроеніе. Гласные подмигивали другъ другу, дѣлали какіе-то таинственные знаки, шептались, фыркали, едва удерживаясь отъ громкаго смѣха, а въ буфетѣ во время перерыва наперебой разсказывались такіе анекдоты, что отъ хохота, похожаго на конское ржанье, дрожали рамы. Бутылинъ даже теперь улыбался, вспоминая это веселое засѣданіе.
Изъ освѣщенныхъ сѣней со смѣхомъ и визгомъ выскочили на морозъ три женщины въ легкихъ воздушныхъ платьяхъ, декольтированныя, нарумяненныя, съ подведенными глазами, и, увидѣвъ Бутылина, закричали ему что-то притворно наивными, восторженными головами, посылая ему воздушные поцѣлуи.
«Подлыя»… брезгливо отворачиваясь, бормоталъ Бутылинъ. Полагая, что идетъ къ центральной части города, онъ скоро попалъ въ такую темень, что натолкнулся на тротуарную тумбу и едва не увязъ въ снѣгу. Освоившись съ темнотой, онъ разглядѣлъ длинный, покосившійся деревянный заборъ, какія-то странныя казарменнаго вида постройки и рядъ темныхъ, убогихъ лачужекъ. На перекресткѣ чуть мерцалъ одинокій фонарь, еще болѣе сгущавшій нависшую надъ нимъ темноту. Кругомъ царила жуткая, точно придавленная тишина, которая, казалось, каждую минуту ждала отчаянныхъ криковъ. Бутылину представлялось, что онъ слышитъ заглушенные стоны и какой-то равномѣрный стукъ, но онъ вскорѣ сообразилъ, что это колотится въ груди его собственное сердце.
«Куда я забрелъ? Здѣсь задушатъ, убьютъ, и никто не услышитъ», — подумалъ онъ, и ощущеніе близкой опасности холодкомъ пробѣжало у него по спинѣ и прояснило мысли. Онъ остановился, выпрямился и, прислушавшись, зорко посмотрѣлъ въ темноту. Вправо, за пустыремъ мѣстность круто спускалась внизъ: очевидно, тамъ былъ край оврага или обрывистый берегъ, а за нимъ — черная пустая бездна. Приливъ давно неиспытанной веселой отваги вдругъ овладѣлъ Бутылинымъ. Ему вспомнились темныя ночи, когда онъ съ краденымъ золотомъ пробирался глухими лѣсными тропинками съ чужихъ пріисковъ, когда съ деньгами ѣздилъ по Сибирскому тракту или караулилъ на лабазѣ медвѣдя. Машинально ощупавъ карманы, онъ сообразилъ, что въ бумажникѣ у него около двухъ тысячъ да въ кошелькѣ мелочью около ста рублей, на головѣ соболья шапка, на плечахъ дорогая шуба — все это могло составлять большой соблазнъ для любителей легкой наживы. «Ничего, сила-то у меня еще прежняя», подумалъ онъ: «хвачу кулачищемъ — не поздоровится». И ему еще припомнилось, какъ въ лѣсу на развѣдкахъ онъ кулакомъ усмирилъ взбунтовавшуюся партію рабочихъ, сваливъ съ ногъ зачинщика Ваньку Трегубова. «Узнали, подлецы, что значитъ хозяйская рука. Орелъ былъ, ничего не боялся; а теперь ослабъ, трусу праздную».
Мѣстность становилась все пустыннѣе. Появились длинные пустыри, фонарей уже не было вовсе, посреди улицы торчали старыя, голыя деревья; идти приходилось по узкой тропѣ черезъ сугробы снѣга. Впереди смутно мерещилась — нельзя было понять, близко или далеко — какая-то темная громада: не то зданіе, не то гора, не то лѣсъ. Бутылинъ круто повернулъ назадъ. Онъ долго шелъ, и все ему казалось, что кто-то крадется слѣдомъ за нимъ, прячась у темныхъ заборовъ. Никого кругомъ, ни души. Только однажды попался ему совершенно пьяный мастеровой безъ шапки. Качаясь изъ стороны въ сторону, онъ бранился съ воображаемымъ собесѣдникомъ. Оставивъ пьянаго и пройдя какой-то большой садъ, Бутылинъ очутился опять на той же ярко освѣщенной улицѣ съ веселыми домами, гдѣ былъ часъ тому назадъ. Это обстоятельство его поразило, и онъ остановился въ недоумѣніи. Веселье здѣсь, повидимому, уже достигло послѣднихъ предѣловъ: слышалось пьяное, нестройное пѣніе, изступленные крики и визги, грохотъ рояля, пиликанье скрипки, топотъ ногъ. Бутылину представились въ воображеніи пьяные, красные, потные, отвратительные гости, раскрашенныя женщины, запахъ пива, трактирный воздухъ, вся эта атмосфера разнузданности и разврата, и онъ поспѣшно свернулъ въ сосѣднюю темную улицу.
«Когда-то и я бывалъ въ этихъ вертепахъ… и не очень давно… лѣтъ около двадцати, однако… съ Ваней Сальниковымъ»… подумалъ онъ и вдругъ почувствовалъ сильнѣйшую усталость. Съ трудомъ пройдя еще нѣсколько шаговъ, онъ сѣлъ на лавочку у воротъ какого-то дома съ вывѣской, должно быть, трактира — и закрылъ глаза.
«А что, если сейчасъ, сію минуту онъ придетъ… Это возможно, потому что онъ вѣчно шатался по такимъ мѣстамъ… придетъ и сядетъ вотъ тутъ, рядомъ… а?..» И едва успѣлъ онъ подумать это, какъ съ шумомъ растворилась дверь, и какой-то человѣкъ вышелъ на крыльцо изъ трактира; онъ громко вздохнулъ, проворчалъ что-то, сошелъ со ступенекъ и сѣлъ на край лавочки, рядомъ съ Бутылинымъ. Бутылинъ весь похолодѣлъ отъ страха, не смѣя повернуть головы. Отъ незнакомца пахнуло пивомъ и махоркой.
— Одолжите спичку, милостивый государь, заккуррить, — нѣсколько заикаясь, обратился онъ къ Бутылину.
Голосъ былъ хриплый, незнакомый, но Бутылинъ отнесся къ этому подозрительно.
«Притворяется», совершенно безсмысленно подумалъ онъ, «а я по махоркѣ знаю, что это онъ… онъ прежде курилъ махорку»…
— Впрочемъ, — продолжалъ незнакомецъ, — вотъ… нашлась коробка… Прошу извиненія… Сидѣлъ, сидѣлъ въ трактирѣ, пріятелей поджидалъ — никакого чорта!.. Финансы въ упадкѣ, трактирщикъ только двѣ бутылки повѣрилъ… время свободное, дѣлать нечего, и всего только одиннадцатый часъ… Скучно… Позвольте спросить, вы здѣшній или изъ пріѣзжихъ?
— Здѣшній, — отвѣчалъ Бутылинъ, приходя въ себя.
— Скучный городъ… Народъ большею частью невѣжественный, никакихъ разумныхъ развлеченій не существуетъ… Вотъ въ Петербургѣ или въ Москвѣ садъ Ливадія и тому подобное… Вы не знавали купца Пирожникова?
— Нѣтъ.
— Богатый, именитый купецъ былъ… между прочинъ, родственникъ мой, родной дядюшка, и я его единственный наслѣдникъ, но, какъ видите, вотъ!.. Колесо фортуны и прочее… Дядюшка вылетѣлъ въ трубу, и я остался такимъ образомъ не при чемъ… существую, можно сказать, экспромтомъ. Пробовалъ служить даже агентомъ тайной полиціи, но въ концѣ концовъ отказался, и поэтому случаю два года остаюсь безъ ваканціи… Спасибо пріятели поддерживаютъ, а то бы окончательно сильвупле и тому подобное. Пріятели у меня хорошіе. Знаете купца Бутылина?
— Бутылина?.. не знаю.
— Какъ такъ? Бутылина не знаете? Извѣстный же милліонеръ, Крезъ, Ротшильдъ, Сарданапалъ — въ родѣ этого. Извѣстный и популярнѣйшій человѣкъ! Ордена имѣетъ. Ну, только, разумѣется, мошенникъ: кого угодно кругъ пальца обернетъ. Между прочимъ, скупъ и жаденъ, какъ песъ. Изъ жадности единственнаго сына наслѣдства лишилъ, изъ дому выгналъ — вотъ каковъ гусь! Теперь сынъ-то въ родѣ, извините, золоторотца. Векселя выдавалъ, вѣрили ростовщики въ счетъ будущихъ благъ, а теперь кончено! зубы на полку!.. Такъ вотъ онъ тоже мой пріятель… Павелъ Ивановичъ Сальниковъ…
— Кто? — глухо переспросилъ Бутылинъ.
— Павелъ Ивановичъ Сальниковъ. Не слыхали про купца Сальникова? Богатый былъ купецъ, да раззорился. Такъ это его сынъ. Чудный малый, образованный, учился въ фершалской школѣ. Потомъ Веретенниковъ Николай Васильевичъ, служилъ въ горномъ управленіи… Пріятелей у меня достаточно… А, между прочимъ, въ этомъ трактирѣ дѣла дѣлаются, ой-ой!.. довольно любопытно для богатыхъ людей… тамъ, въ заднихъ комнатахъ для господъ… не бывали?
— Нѣтъ.
— Если не бывали, то можно хоть сейчасъ… Пива бутылочки двѣ-три — больше ничего! можетъ, меня угостили бы: я человѣкъ полезный… на всякія дѣла… Не пожелаете ли? Пойдемте!
— Идемъ, — сказалъ Бутылинъ и поднялся съ мѣста. Трактиръ былъ грязный, послѣдняго разбора. Трактирщикъ испуганно пригласилъ Бутылина въ «дворянскую». Словоохотливый незнакомецъ оказался плюгавымъ оборванцемъ въ коричневомъ пальто, въ калошахъ, безъ сапогъ, съ рыжей фуражкой въ рукахъ. Увидавъ на Бутылинѣ богатую шубу и соболью шапку, онъ оробѣлъ, сталъ извиняться и хотѣлъ проскользнуть на черную половину, но Бутылинъ его не пустилъ.
— Куда? — сказалъ онъ: — а пиво? ты хотѣлъ пиво пить?
— Ваше степенство… вы видите, мой туалетъ…
— Наплевать!.. Не важность, не въ этомъ дѣло.
— Хе, хе!.. если такъ, то покорнѣйше благодарю… Конечно, туалетъ, такъ сказать, оболочка, не болѣе… хе, хе!.. главное же душа и затѣмъ справедливость.
— Почему справедливость?
— А какъ же-съ?.. безъ справедливости невозможно. Ежели вы пишете пятьдесятъ рублей, а получаете десять, то развѣ есть въ этомъ справедливость?.. Или, положимъ, вы не воровали, а судья, не взирая на это, приговариваетъ васъ въ тюрьму, то, я полагаю, тоже не очень пріятно.
— Ты, стало быть, судился за воровство?
— Въ томъ-то и дѣло-съ. Изъ-за пустяковъ… и совершенно несправедливо-съ… потому что свидѣтелей не было, и вдругъ осудили.
— Ну, пей пиво, да скажи мнѣ: этотъ Бутылинъ… пріятель-то твой… онъ гдѣ проживаетъ?
— Въ настоящее время въ ночлежномъ домѣ, а до того въ подвалѣ у Богуславскаго, въ собственной своей квартирѣ. Дѣльный и образованный господинъ… въ газетѣ пишетъ, происшествія описываетъ… но слабость!.. пьетъ, можно сказать, запоемъ-съ… Конечно, жаль, потому что молодой человѣкъ и погубилъ свою репутацію.
— Чѣмъ онъ живетъ?
— Зарабатываетъ… отъ редакціи гонораръ получаетъ, прошенія пишетъ… Служилъ и тайнымъ агентомъ, со студентами дружбу водилъ… разговоры, пятое-десятое, а также съ прочими образованными людьми. Но свихнулся, запилъ, подлецомъ самъ себя называлъ… такую несъ околесную… И чисто всѣ деньги пропилъ и одежу съ себя… Да… на линію совсѣмъ выходилъ, да не удержался, свихнулся… Меня онъ уважаетъ и, когда при деньгахъ, поддерживаетъ…
Изъ простонародной половины неслось нестройное пѣніе, гулъ голосовъ, щелканье билліардныхъ шаровъ. Изъ дверей направо, гдѣ кутила какая-то компанія, временами раздавался гомерическій хохотъ, и Бутылину все казалось, что онъ слышитъ чей-то очень знакомый голосъ.
— Позвольте спросить еще бутылочку? — сказалъ оборванецъ.
— Валяй!
— Человѣкъ! двѣ бутылки пива!.. Сами-то вы не кушаете… Если бы мнѣ окопироваться, я опредѣлился бы на ваканцію… потому что первое дѣло костюмъ… Позвольте спросить, вы не изъ купцовъ?
— Н… нѣтъ.
— Стало быть, изъ чиновниковъ?
— И не изъ чиновниковъ.
— Да, да… стало быть, вообще, по своей части… Я потому спросилъ, что въ купеческомъ сословіи по нынѣшнему времени требуется аккуратность въ костюмѣ…
— Этотъ Бутылинъ… ночуетъ въ ночлежномъ домѣ… а живетъ-то онъ гдѣ же?
— А живетъ онъ… какъ сказать?.. Въ трактиръ зайдетъ, въ чайную, въ столовую, въ библіотеку… такъ и проводитъ время… когда по домамъ ходитъ, стрѣляетъ…
— Какъ стрѣляетъ?
— А это называется стрѣлять, ежели у кого выпросить денегъ или изъ одежи… на погорѣлое мѣсто, скажемъ, или выписался изъ больницы — это и называется стрѣлять…
— И Бутылинъ стрѣляетъ?
— Какже съ! когда съ похмѣлья, либо что… ну, только-что не вполнѣ искусно… Амбиція-съ… Начнетъ врать, а не совсѣмъ натурально…
— Когда же онъ въ ночлежкѣ бываетъ?
— Обнакновенно вечеромъ, часовъ съ восьми, утромъ до одиннадцати. Днемъ оставаться тамъ не позволяютъ.
— Гдѣ этотъ ночлежный домъ?
— Ночлежныхъ домовъ въ городѣ всего три: одинъ городской, безплатный, въ память юбилейнаго торжества, но тамъ нехорошо… другой у татарина Вахитова на Варваркѣ, третій у Пономарева на Черномъ рынкѣ.
— Въ которомъ же ночуетъ Бутылинъ?
— А ужъ это какъ придется. Ежели денегъ нѣту, то въ городскомъ, потому что тамъ безплатно, а при деньгахъ либо у Вахитова, либо у Пономарева: у одного три копѣйки, у другого пять. Да вы прикажите, ваше степенство, я извѣщу, онъ прибѣжитъ, ежели что, живымъ манеромъ…
— Не нужно, нѣтъ… я это такъ… Позови мнѣ извозчика.
— Сію минуту.
Оборванецъ съ чрезвычайною готовностью побѣжалъ. «Вотъ она гордость-то какова!» думалъ Бутылинъ, прислушиваясь въ то же время къ шуму, доносившемуся справа повидимому, изъ отдѣльныхъ кабинетовъ. Ему показалось, что онъ слышитъ голосъ Кваснинскаго.
— Эй, ты! — крикнулъ онъ буфетчику, который поспѣшно прибѣжалъ на зовъ. — Кто у васъ тамъ?
— Управляющіе Курьинскіе, господинъ Кваснинскій, — таинственно сообщилъ буфетчикъ.
— А! вотъ какъ! Что онъ тамъ дѣлаетъ?
— Такъ-съ… гуляютъ-съ… по своей волѣ, — что желательно…
— Съ кѣмъ?
— Еще господа съ ними… господинъ Сольскій, господинъ Басмановъ… барышни-съ… Пріѣхали уже зеленые-съ…
— Гм! — презрительно промычалъ Бутылинъ.
— Къ намъ порядочные господа пріѣзжаютъ, высшаго кругу, — продолжалъ буфетчикъ: — потому что у насъ здѣсь вольготно… Оттуда даже и ходъ особый есть… какъ же-съ… и комнаты страсть какія великолѣпныя: зеркала-съ, бархатные диваны-съ… совсѣмъ особое помѣщеніе.
— Отсюда можно пройти?
— Какъ-же-съ, можно. Черезъ корридорчикъ-съ, вотъ сюды-съ.
— Проведи-ка меня.
— Куды-съ?
— Туда, къ управляющему-то.
— Туды нельзя-съ… какъ можно-съ!.. а если угодно, имѣются еще свободныя помѣщенія.
— Ты меня къ Кваснинскому проведи.
— Помилуйте, никакъ невозможно!
— Ничего, онъ пріятель мнѣ.
— Все равно, ни подъ какимъ видомъ-съ…
— Да почему?
Буфетчикъ ухмыльнулся.
— Помилуйте-съ, какъ же можно-съ?.. Безпокоить въ эдакое время… да и двери у нихъ заперты.
— Это вздоръ! куда идти-то? сюда, что-ли?
— Точно такъ, по корридорчику.
Бутылинъ, въ сопровожденіи буфетчика, прошелъ по узкому корридору и остановился у двери, за которой слышались смѣхъ и пьяные голоса.
— Тутъ-съ, въ этихъ комнатахъ… считаются будто хозяйскія… четыре комнаты-съ…
Бутылинъ постучалъ въ дверь, но за шумомъ его никто не услышалъ. Онъ постучалъ сильнѣе.
— Кто тамъ? — послышался голосъ, и дверь отворилась. Бутылинъ увидѣлъ въ дверяхъ длинную фигуру Сольскаго.
— Чего надо? — грубо спросилъ тотъ, но, узнавъ Бутылина, удивленно замолчалъ.
Бутылинъ, не здороваясь и слегка отстранивъ его, вошелъ въ комнату, гдѣ, въ самомъ дѣлѣ, были зеркала, бархатные диваны и даже каминъ. На столѣ стояли бутылки съ виномъ и вазы съ фруктами. Бутылинъ увидѣлъ Кваснинскаго и Басманова, стараго, сѣдого и толстаго человѣка съ посоловѣвшими глазами. Кваснинскій былъ въ одной рубашкѣ съ разстегнутымъ воротомъ, изъ-подъ котораго виднѣлась жирная волосатая грудь. Раскраснѣвшись отъ вина, онъ весь былъ розовый, маленькіе глазки его искрились и блестѣли. Тутъ же, на диванѣ, сидѣли рядышкомъ очень молоденькія дѣвицы, одѣтыя въ сѣрыя одинаковаго фасона платья. Онѣ были совершенно пьяны и, увидавъ Бутылина, такъ и покатились со смѣху. Рядомъ съ Кваснинскимъ, обхвативъ голову руками и упираясь локтями въ столъ, сидѣла дѣвочка лѣтъ пятнадцати, тоненькая, худенькая, въ такомъ же сѣромъ, но измятомъ и криво надѣтомъ платьицѣ, и тихо всхлипывала. Она была тоже пьяна.
— Что я вижу? откуда праведникъ сей? — смѣясь, закричалъ Кваснинскій: — какимъ чудомъ?.. Садись, садись!.. Хо! хо!.. слышалъ про твои подвиги: обогнулъ казну!.. Хвалю, молодчина!.. ухватилъ кушъ, ха, ха, ха!.. Такъ и слѣдуетъ, другъ мой… Хочешь шампанскаго? или чего ты хочешь? Здѣсь все можно. И красавицы есть, видишь? Сердцу рай, выбирай каждый дѣву младую!..
Дѣвицы опять, прячась другъ за друга, залились смѣхомъ. Бутылину показалось, что Кваснинскій какъ будто сконфуженъ.
— Вотъ, рекомендую: г. Басмановъ, г. Сольскій… впрочемъ, вы знакомы… Ну, что же? хочешь шампанскаго?
— Дай коньяку.
— Есть. Сольскій! подай вонъ тамъ, на столѣ. Коньякъ хорошій.
Бутылинъ выпилъ большую рюмку и, посмотрѣвъ на дѣвочекъ, спросилъ:
— Зачѣмъ она плачетъ?
— Глупая, вотъ и плачетъ. Хотя плакать рѣшительно не о чемъ.
— Ты ее обидѣлъ, что ли?
— Какъ можно! Напротивъ, я ее очень люблю.
— Откуда онѣ? — вполголоса спросилъ Бутылинъ. Кваснинскій отвѣтилъ также въ полголоса:
— Изъ пріюта.
— Это гдѣ я попечителемъ-то состою? гдѣ дамы орудуютъ?
— Ну да, но развѣ ты состоишь попечителемъ? Я не зналъ… Ха, ха!..
— Какъ же онѣ ушли оттуда?
— Надзирательница отпускаетъ. Курьезно, братецъ ты мой, и забавно: ничего-то онѣ не видали… наивность такая, что ну!..
— Гмъ… надзирательницу-то надо прогнать.
— За что?
— А вотъ за это.
— Какія глупости!.. Имъ все равно одна дорога, выбирать не изъ чего… Куда онѣ?.. По крайней мѣрѣ, повеселятся. Надзирательница это понимаетъ.
— Но онѣ еще дѣти… а эта вонъ совсѣмъ ребенокъ… Милая, о чемъ ты плачешь?.. Перестань!..
— Хороши дѣти!.. Ты вонъ обрати вниманіе на ту, вонъ которая въ серединѣ сидитъ — ой-ой!.. Маша! ну-ка спой: «моя милая крошка»…
Маша, засмѣявшись, спряталась за спину подруги.
— Она, впрочемъ, уже готова… Эти дѣвочки въ модѣ… развѣ ты не зналъ?
Кваснинскій что-то шепнулъ Бутылину на ухо.
— Неужели?
— Да, да. Всѣ люди, всѣ человѣки, ха, ха, ха!.. Пей коньякъ. Ты, я вижу, мраченъ, какъ туча… И напрасно: жизнь, братъ, хороша! только надо умѣть за нее взяться.
Циническіе, безстыжіе «варнацкіе» глаза Кваснинскаго дружески заглянули Бутылину въ лицо. "Ударъ его! — "шепнулъ Бутылину чей-то голосъ. — «За что?» мысленно спросилъ Бутылинъ и сказалъ вслухъ:
— Подлецъ же ты, однако! дѣтей обижаешь!.. и та гадина тоже. — Бутылинъ указалъ на Сольскаго.
Кваснинскій захохоталъ.
«Ударь его» — снова шепнулъ Бутылину голосъ.
— Онѣ душой еще совсѣмъ невинныя и ужъ обречены чорту на закуску!.. Милая! о чемъ ты плачешь? Не плачь!
Дѣвочка, уронивъ голову на столъ, вдругъ громко зарыдала.
— Ты съ ума сошелъ! — сердитымъ голосомъ заговорилъ Кваснинскій. — Какого чорта! ругаешься, какъ извозчикъ!.. Дуру эту раздразнилъ, къ чему? Видишь, она пьяная, ну, и реветъ… Перестань! — обратился онъ къ дѣвочкѣ: — а не то и тебя отправлю въ пріютъ! чортъ съ тобой! очень нужно!..
Дѣвочка перестала рыдать, но продолжала судорожно всхлипывать.
— Замолчи же! — крикнулъ Кваснинскій и грубо тронулъ ее за плечо. Лицо у него вдругъ стало раздраженное, угрюмое, злое.
«Ударь его!» — еще настойчивѣе повторилъ голосъ. — «Сейчасъ», отвѣтилъ Бутылинъ и сказалъ вслухъ:
— Не обижай дѣвочку!
— Вотъ еще! ты-то еще чего?
— Я тебѣ говорю: не смѣй обижать дѣвочку!
— Ха, ха, ха!.. — захохоталъ Кваснинскій.
Бутылинъ вдругъ со всего размаха ударилъ его по лицу. Кваснинскій пошатнулся, взмахнулъ руками и грохнулся на полъ. Бутылинъ видѣлъ, какъ отъ удара вся лѣвая сторона его лица побѣлѣла, а изъ носа ручьемъ хлынула кровь, и какъ онъ на четверенькахъ поползъ подъ столъ. Дѣвицы вскрикнули отъ испуга и захныкали, какъ дѣти.
— Гадина! — презрительно произнесъ Бутылинъ и, оглянувшись, съ удовольствіемъ убѣдился, что внушаетъ собою всеобщій ужасъ. Онъ пнулъ ногой въ ползающаго на полу Кваснинскаго и, засмѣявшись, пошелъ изъ комнаты. Передъ нимъ испуганно посторонился блѣдный, какъ смерть, Сольскій.
XIV.
правитьНа слѣдующій день къ Бутылину пріѣхали Сольскій и Басмановъ, но ихъ не приняли. Оба они имѣли сконфуженный и до крайности встревоженный видъ. Басмановъ, кромѣ того, видимо, сильно страдалъ похмѣльемъ. Часовъ въ двѣнадцать они пріѣхали снова и опять не были приняты.
— Что же дѣлать? — сказалъ Сольскій.
— Пишите письмо, умоляйте.
Сольскій написалъ, прося Бутылина принять ихъ только на одну минуту по весьма важному дѣлу. Швейцаръ понесъ записку, а гости усѣлись въ ожиданіи на скамейку. Оба угрюмо молчали. Швейцаръ вернулся минутъ черезъ десять и попросилъ ихъ подняться на верхъ.
Бутылинъ принялъ ихъ весьма непривѣтливо.
— Чего надо? — спросилъ онъ, не здороваясь и не глядя на нихъ.
Сольскій сталъ говорить, что Николай Андреевичъ Кваснинскій и они вмѣстѣ съ нимъ выражаютъ крайнее сожалѣніе по поводу вчерашняго инцидента и готовы принести всевозможныя извиненія.
— Не здоровится мнѣ, — сказалъ Бутылинъ, не слушая и тяжело думая о чемъ-то другомъ.
— Николай Андреевичъ проситъ позволить ему пріѣхать и лично принести извиненіе.
— Что? пріѣхать? съ извиненіемъ? Не надо. Вѣдь я же ему наклалъ, а не онъ мнѣ. Ну его къ чорту!
— Во избѣжаніе разговоровъ, желательно, чтобы все осталось между нами.
Бутылинъ нетерпѣливо махнулъ рукой.
— Наплевать!
— Какъ будто ничего не было…
— Ладно, ладно!
— Благодаримъ. Просимъ извиненія за безпокойство. Будьте здоровы. Имѣемъ честь кланяться.
Бутылинъ угрюмо проводилъ ихъ до дверей кабинета.
Не смотря на это, по городу распространились самые преувеличенные слухи. Говорили, что Бутылинъ переломалъ Кваснинскому ребра и выбилъ передніе зубы, что при этомъ присутствовали не только старшія воспитанницы пріюта, но а сама надзирательница и даже нѣкоторыя дамы-патронессы. Присочинялись разныя подробности, большею частью скабрезнаго свойства. Одни одобряли Бутылина, усматривая въ его поступкѣ рыцарское благородство, другіе осуждали, говоря, что, какъ бы тамъ ни было, а драться онъ не имѣлъ никакого права.
Можетъ быть, именно благодаря этимъ слухамъ, благотворительный пріютскій базаръ 6 декабря оказался чрезвычайно удачнымъ. Масса публики съ самаго утра толпилась въ залахъ благороднаго собранія. Торговля шла очень бойко. Къ вечеру оставались не проданными только три пары чугунныхъ подсвѣчниковъ, бронзовый бюстъ Гамбетты, какой-то весьма неуклюжій саквояжъ да нѣсколько штукъ дешевыхъ дѣтскихъ игрушекъ.
Въ благотворительномъ буфетѣ уже появились признаки того разливаннаго моря, которое обыкновенно наступала только послѣ полуночи. Два золотопромышленника, Панкратовъ и Шерстобитовъ, состязались въ щедрости другъ передъ другомъ. Панкратовъ заплатилъ за бокалъ шампанскаго 25 рублей, Шерстобитовъ за такой же бокалъ далъ пятьдесятъ, послѣ чего первый спросилъ бутылку пива и отдалъ сто рублей, другой за рюмку коньяку уплатилъ полтораста.
Благотворительныя дамы, изображая буфетную прислугу, въ бѣлыхъ передникахъ, веселыя, красивыя, возбужденныя, улыбающіяся, суетливо бѣгали взадъ и впередъ, кокетничая съ гостями, почтительно говорили: «слушаю-съ», выпрашивали у нихъ на чай, улыбаясь, выслушивали сомнительнаго сорта комплименты и сами болтали всякій вздоръ. Имъ говорили: «ты, милая», подчеркивая эти слова, а наиболѣе смѣлые изъ гостей даже позволяли себѣ любопытствовать относительно добротности матеріи ихъ платьевъ. Отъ всего этого дамы были счастливы и носились въ какомъ-то чаду. Онѣ пили шампанское съ тѣми, кто хорошо платилъ. Это дѣлалось съ благотворительною цѣлью, и все покрывалось ею. Одна дама позволила молодому купчику поцѣловать руку выше кисти и взяла съ него за это пятьдесятъ рублей, другая за сто рублей разрѣшила поцѣловать свою руку выше локтя. Многія дамы были уже замѣтно на-веселѣ.
Бутылинъ пріѣхалъ очень поздно, и то лишь исполняя просьбу генерала Угарина, который посылалъ за нимъ два раза. Съ равнодушнымъ видомъ, молча, онъ купилъ все, что осталось отъ базара, уплативъ пятьсотъ рублей, потомъ, съ трудомъ пробираясь сквозь толпу и разсѣянно отвѣчая на поклоны, пошелъ въ буфетъ пить шампанское. Здѣсь онъ увидѣлъ Анну Павловну Высотскую, и лицо его просіяло. Она сидѣла въ своей витринѣ и видимо скучала. Ея незначительное, миловидное личико и маленькая невзрачная фигурка въ свѣтло-сѣромъ платьѣ, очевидно, никого не прельщали, и торговля у ней шла совсѣмъ плохо. Бутылинъ, улыбаясь, подсѣлъ къ ней. По обыкновенію, вспыхнувъ, какъ зарево, она смѣло, какъ знающая урокъ ученица, посмотрѣла ему въ глаза и предложила чего-нибудь выпить.
— Хорошо, дайте шампанскаго, — сказалъ Бутылинъ, который, какъ всегда, самъ не зная отчего, совершенно безотчетно повеселѣлъ и какъ бы помолодѣлъ въ ея присутствіи. Онъ мало интересовался, никогда не думалъ о ней, не искалъ ея общества, но при всякой случайной встрѣчѣ съ нею расцвѣталъ и радовался. Онъ даже не зналъ хорошенько, кто она и гдѣ живетъ. Смутно припоминалось ему, что мужъ ея не то агентъ какого то общества, не то механикъ, и что онъ имѣлъ съ нимъ какія-то дѣла.
— Ну, какъ вы поживаете, моя богиня? какъ вашъ протеже? — началъ Бутылинъ.
— Какой протеже? О комъ вы говорите?
— А этотъ хромой, слѣпой, убогій… рабочій… Помните ему ноги обломало или голову… вы о пенсіи хлопотали…
— Ахъ, Ремешковъ!.. Представьте, вѣдь вы были правы, ахъ, какъ вы были правы!..
— Какъ такъ?
— Представьте: мы однажды приходимъ къ нему, а онъ лежитъ, и отъ него пахнетъ водкой, какъ изъ винной бочки… представьте!.. Конечно, мы ушли и прекратили пособіе… Какой ужасъ! вѣдь у него пятеро дѣтей малъ-мала меньше.
— Гмъ!..
— Да, да… Я говорю: это удивительно, какъ онъ тогда угадалъ, то-есть, вы… Это потому, что вы знаете народъ, а, мы не знаемъ… да…
Бутылинъ сталъ угощать Анну Павловну шампанскимъ. Она, выпивъ бокалъ, отъ другого отказалась. Онъ допилъ бутылку одинъ, спросилъ еще и сталъ угощать кого попало изъ проходившей мимо публики. Мало-по-малу около нихъ собралась веселая и говорливая толпа. Бутылинъ сидѣлъ красный, съ блаженной улыбкой на лицѣ, и всему смѣялся.
— Его превосходительству! — провозгласилъ онъ, увидѣвъ генерала Угарина, передъ которымъ почтительно разступилась толпа. Генералъ шелъ подъ руку съ Кваснинскимъ, который, по обыкновенію, сіялъ весельемъ и самымъ дружескимъ образомъ улыбался Бутылину. Бутылинъ пріятельски протянулъ ему руку. Затѣмъ они, слегка обнявъ другъ друга, шутливо и ласково поговорили минуты двѣ. Это дѣлалось для того, чтобы показать, до какой степени несправедливы ходившіе по городу слухи. Но публика заключила только одно, что, въ самомъ дѣлѣ, произошло что-то такое, что нужно было скрыть.
Генералу придвинули кресло, и онъ, любезно чокнувшись со всѣми, выпилъ бокалъ шампанскаго и сказалъ нѣсколько ласковыхъ словъ Аннѣ Павловнѣ, отъ которыхъ та вспыхнула и отвѣтила ему, какъ заученный урокъ, тоже какою-то любезностью. Генералъ, не слушая, ласково кивнулъ ей головой.
XV.
правитьЧерезъ два дня былъ торжественный актъ въ дѣтскомъ пріютѣ и выставка пріютскихъ издѣлій. Молебенъ служилъ самъ преосвященный. Пѣли два хора: архіерейскій и пріютскій. Народу было немного, но за то публика была отборная. При торжественной обстановкѣ прочитанъ былъ отчетъ о дѣятельности пріюта за минувшій годъ, послѣ чего пріютскимъ хоромъ было пропѣто привѣтствіе высокопоставленнымъ гостямъ, сочиненное и положенное на музыку пріютскимъ учителемъ пѣнія.
Когда пѣніе кончилось, изъ рядовъ своихъ подругъ отдѣлилась воспитанница лѣтъ пятнадцати, худенькая, стройная, очень красивая, но чрезвычайно блѣдная, въ которой Бутылинъ тотчасъ же узналъ плакавшую въ трактирѣ дѣвочку, и безцвѣтнымъ, срывающимся, такимъ же блѣднымъ, безкровнымъ голосомъ, каково было ея лицо, обращаясь къ архіерею, произнесла рѣчь, сочиненную Сольскимъ, послѣ чего архіерею была вручена вышитая шелкомъ подушка, которую держала на серебряномъ подносѣ другая дѣвочка, также очень блѣдная и худая.
Затѣмъ съ противоположной стороны, изъ рядовъ мальчиковъ бойко выступилъ и по военному отмаршировалъ на средину залы рыжій коренастый мальчуганъ съ лицомъ, испещреннымъ веснушками, и звонкимъ голосомъ, выкрикивая слова и придавая фразамъ вопросительное выраженіе, сказалъ похвальное слово ея превосходительству попечительницѣ пріюта и почетному блюстителю, Пахому Саввичу Бутылину.
Генеральша прослезилась и, радостно улыбаясь сквозь слезы, поцѣловала рыжаго мальчугана, а Бутылинъ, погладивъ его по головѣ, подарилъ ему серебряный рубль.
По окончаніи акта преосвященный благословилъ воспитанниковъ и воспитанницъ, и они церемоніальнымъ маршемъ двинулись черезъ всю залу и корридоръ въ свое постоянное обиталище — нижній этажъ.
Архіерей отказался отъ чаю и вскорѣ уѣхалъ. Его проводили до передней генеральша, Бутылинъ, надзирательница, учительскій персоналъ и нѣсколько дамъ. Вслѣдъ за нимъ, съ недоумѣніемъ на лицахъ, одинъ по одному, стали торопливо уходить, какъ-бы боясь, чтобъ ихъ не задержали, пожилые господа въ потертыхъ сюртукахъ и засаленныхъ вицъмундирахъ съ орденами и старушки въ люстриновыхъ платьяхъ. Осталась только избранная публика. Генеральша озабоченно приглашала всѣхъ въ столовую, гдѣ на одномъ концѣ были разставлены столы съ великолѣпной закуской, а на другомъ — чай, печеніе и фрукты.
Освободившись отъ оффиціальной торжественности, гости разбились на группы и громко заговорили. Стало вдругъ суетливо и шумно. Кто поважнѣе, потянулись въ столовую, кто попроще, расползлись по заламъ и корридорамъ смотрѣть выставку пріютскихъ издѣлій.
Пріютъ помѣщался въ большомъ каменномъ двухъ-этажномъ домѣ, пожертвованномъ купцомъ Кирпичевымъ. Въ верхнемъ этажѣ находились актовый залъ, библіотека, гостиная, пріемная, кабинетъ попечительницы, канцелярія и двѣ или три комнаты, не имѣвшія опредѣленнаго назначенія. Внизу помѣщались дортуары, столовая, мастерскія, школа, квартира надзирательницы, кухня и сторожевская. Вверху было чисто, просторно, парадно и пусто. Актовый залъ и другія парадныя комнаты отворялись только въ особенныхъ случаяхъ, не болѣе пяти-шести разъ въ годъ. Одна только «канцелярія», куда каждый день съ восьми часовъ утра приходилъ старикъ по фамиліи Клобуковъ и писалъ что-то четкимъ стариковскимъ почеркомъ, была обитаема. Что именно писалъ Клобуковъ, мало кому было извѣстно. Онъ числился пріютскимъ письмоводителемъ, велъ какія-то книги, въ которыя никто никогда не заглядывалъ, составлялъ списки. Ему было уже подъ семьдесятъ лѣтъ, и онъ двадцать три года служилъ въ пріютѣ. Одинъ или два раза въ годъ онъ пилъ запоемъ и тогда надоѣдалъ всѣмъ, обличая казначея и надзирательницу и разсказывая о пріютской жизни самыя невѣроятныя вещи. Неоднократно комитетомъ составлялись постановленія объ его увольненіи, но Клобуковъ, протрезвившись, какъ ни въ чемъ не бывало, приходилъ въ канцелярію, садился за свой столъ и въ сотый разъ переписывалъ на бѣло списки членовъ, а перваго числа являлся къ казначею за жалованьемъ.
Внизу были тѣснота, вонь, грязь, безпрерывный шумъ, возня, суета, безпокойство и тревога. Комитетскія дамы боялись туда заглядывать. Въ виду ужасающей тѣсноты, возникалъ вопросъ о переводѣ нѣкоторыхъ пріютскихъ учрежденій изъ нижняго въ верхній этажъ, но дамы ревностно оберегали парадную половину дома. «Ужъ тогда совсѣмъ будетъ одно безобразіе!» — говорили онѣ.
Лакеи во фракахъ и бѣлыхъ перчаткахъ разносили чай. Мужчины, кто посолиднѣе, столпились передъ закуской, чокались, выпивали и разговаривали съ набитыми ртами. Около самовара хлопотала Анна Павловна съ надзирательницей и двумя горничными въ бѣлыхъ фартукахъ. Дамы огромнымъ цвѣтнымъ вѣеромъ размѣстились вокругъ дивана, на которомъ сидѣла генеральша, и щебетали, какъ птицы.
Черезъ полчаса, по приглашенію генеральши, двинулись толпой осматривать выставку.
Дамы ахали, восхищаясь изящно лакированными рабочими столиками, рѣзными шкатулочками, вышитыми серебромъ туфлями, красными сафьянными татарскими сапогами, золотообрѣзнымъ переплетомъ церковныхъ книгъ, кружевными косыночками, вышивками по атласу и бархату; мужчины солидно оцѣнивали прочность и добротность охотничьей обуви, сдѣланной будто бы въ мастерскихъ пріюта, практичность кожанныхъ саквояжей. Попечительница и комитетскія дамы сіяли, скромно принимая на свой счетъ раздававшіеся кругомъ похвалы.
«На кого она похожа?» — думалъ Бутылинъ, глядя на Анну Павловну: — «на кого-то она страшно похожа!» И вдругъ на него пахнуло далекимъ дѣтствомъ, такимъ свѣтлымъ и радостнымъ, что у него сладко и больно замерло сердце, и, боясь заплакать, онъ сталъ ходить взадъ и впередъ по опустѣвшей столовой. Ему вспомнились мать, тетка Татьяна, Аннушка… добрая, милая, ласковая Аннушка, которой уже сорокъ лѣтъ нѣтъ на свѣтѣ. «Вотъ что! она похожа на Аннушку: тѣ же ясные, смѣлые глаза, такая же голова, лицо, тѣ же ласковыя, мягкія движенія». Сходство было до такой степени поразительное, что Бутылинъ, сознавая всю нелѣпость своего предположенія, подумалъ: «а вѣдь это, въ самомъ дѣлѣ, она, Аннушка!» и пошелъ разспрашивать Анну Павловну, кто она, откуда, гдѣ родилась, пристально глядя въ ея лицо и жадно слѣдя за ея движеніями. Анна Павловна, ощущая отъ его взглядовъ неловкость во всемъ тѣлѣ, отвѣчала, что она дочь акцизнаго чиновника, родилась въ Нижнемъ, замужемъ пятый годъ. Бутылинъ разочарованно вздохнулъ и прекратилъ разспросы,
— Вы очень похожи на мою двоюродную сестру, — сказалъ онъ: — и зовутъ васъ такъ-же, Аннушкой — это удивительно!
И онъ опять сталъ ходить вдоль столовой. Къ нему подошелъ Сольскій и, заискивающе улыбаясь (онъ все еще съ того времени имѣлъ видъ побитой собаки), началъ разсказывать, почему нѣтъ здѣсь генерала. Сказали, что ему не здоровится, но дѣло вовсе не въ этомъ: получены весьма неудовлетворительныя извѣстія изъ Петербурга, и старикъ страшно встревоженъ. Пока неизвѣстно, какъ и почему, но его признали неспособнымъ усвоить новое направленіе. Старику не хочется выходить въ отставку, и онъ въ большомъ горѣ. Генеральша пока ничего не знаетъ, а то бы и она не пріѣхала. Все это, конечно, секретъ, и Сольскій сообщаетъ Бутылину только изъ особаго къ нему уваженія.
Бутылинъ разсѣянно слушалъ и молчалъ.
— И кандидата уже называютъ… инженера Пончинскаго.
— Это что пріѣзжалъ два года тому назадъ?
— Да, да.
— Но вѣдь онъ, кажется, дуралей?
— Не знаю. У него ученыя работы есть, говорятъ… а главное связи… Вопросъ, усидитъ ли теперь Иванъ Абрамычъ…
— Усидитъ, потому что это голова… Вы не знаете, кто мужъ Анны Павловны?
— Довѣренный Кирпичева. Съ большой лысиной господинъ, съ бритыми усами — вы должны его знать.
«Довѣренный Кирпичева… довѣренный Кирпичева»… бормоталъ Бутылинъ, бродя по заламъ, потомъ спускаясь по лѣстницѣ, садясь въ сани, ложась на диванъ въ своемъ кабинетѣ. «Довѣренный Кирпичева»… На него надвигалась та страшная апатія, которая смѣняла собой періоды тревоги и суетливой дѣятельности. Не шевелясь, онъ лежалъ, отвернувшись къ стѣнѣ, и гдѣ то далеко, какъ змѣя, притаившись на самомъ днѣ души, шевелилась и, не переставая, сосала его сердце тоска… Такъ лежалъ онъ долго, ничего не думая, въ состояніи полнаго отупѣнія. Наступалъ вечеръ, сгущались сумерки. Бутылину показалось, что кто-то осторожно тронулъ его за плечо. Онъ обернулся, но никого не было. Тогда въ тревогѣ онъ сѣлъ на диванъ и въ пяти шагахъ отъ себя увидѣлъ покойнаго Сальникова. Онъ стоялъ въ простѣнкѣ между книжнымъ шкафомъ и часами и смотрѣлъ на него веселымъ взглядомъ.
— Что ты будешь дѣлать съ Аксайскимъ заводомъ? — спросилъ онъ.
Бутылинъ хотѣлъ что-то отвѣтить и не могъ: губы его высохли и склеились чѣмъ-то вязкимъ, какъ застывшая смола.
— Напрасно со мной не посовѣтовался, — продолжалъ Сальниковъ. — Непріятностей будетъ много. Брось, развяжись. Переуступи французской компаніи. Проси триста тысячъ — дадутъ.
И когда Бутылинъ хотѣлъ отвѣтитъ, что и самъ онъ объ этомъ думалъ, въ комнатѣ уже никого не было, въ простѣнкѣ между часами и шкафомъ бѣлѣла стѣна. И только тутъ онъ понялъ все несоотвѣтствіе съ здравымъ смысломъ и весь ужасъ того, что произошло, и почувствовалъ, какъ у него поднялись волосы на головѣ и похолодѣли спина и затылокъ. Осторожно крадучись и далеко обходя простѣнокъ, онъ вышелъ изъ кабинета и спустился внизъ.
— Самоваръ поставь… холодно, — дрожа и стуча зубами, хриплымъ голосомъ сказалъ онъ женѣ и легъ ничкомъ на кровать.
Съ этого времени Сальниковъ сталъ часто являться Бутылину. Иногда среди бѣла дня на улицѣ, въ церкви, въ клубѣ онъ неожиданно выглядывалъ изъ толпы и кивалъ ему головой, иногда приходилъ ночью, будилъ его и говорилъ съ нимъ о дѣлахъ.
XVI.
правитьВъ № 256 мѣстнаго листка «Рудникъ» появился текстъ договора, заключеннаго Бутылинымъ съ казной объ арендѣ Аксайскаго завода. Договоръ былъ напечатанъ весь цѣликомъ, но безъ всякихъ поясненій со стороны редакціи. Публика не обратила на него никакого вниманія, но въ оффиціальныхъ сферахъ забили тревогу. По обыкновенію, стали доискиваться, черезъ кого и какъ попалъ документъ въ печать. На газету посыпались непріятности. Редакторъ-издатель, отставной подпоручикъ Тенорскій, въ страхѣ за дальнѣйшую судьбу своего злосчастнаго органа, разъ пять ѣздилъ къ полиціймейстеру, отъ полиціймейстира къ цензору, отъ цензора къ генералу. Его вездѣ принимали очень дурно, говорили обидныя и непріятныя вещи. Цензоръ съ горечью упрекалъ его въ неблагодарности и жаловался, что онъ подвелъ его подъ выговоръ; полиціймейстеръ грозилъ совсѣмъ закрыть газету; генералъ кричалъ, топалъ ногами и въ концѣ концовъ заплакалъ. Тенорскій вернулся въ редакцію поздно вечеромъ, измученный и злой, и набросился на секретаря. Тотъ молча показалъ ему испещренную красными чернилами корректуру завтрашняго номера, изъ котораго было вычеркнуто рѣшительно все, кромѣ телеграммъ и правительственныхъ распоряженій.
Тенорскій въ безсильномъ бѣшенствѣ вцѣпился руками въ волосы и забѣгалъ по комнатѣ, какъ помѣшанный.
— Гдѣ же предѣлъ? гдѣ предѣлъ? — восклицалъ онъ. — А все вы! вы! — опять набросился онъ на секретаря: — къ чему было дразнить это осиное гнѣздо?
— Кто же дразнилъ? Документъ былъ доставленъ оффиціальнымъ лицомъ и напечатанъ безъ всякихъ съ нашей стороны комментарій.
— Ахъ, это одна только глупая отговорка! Вы съ первой строчки могли понять, что здѣсь дѣло нечисто… что тутъ скрывается грандіозное мошенничество и, слѣдовательно, нельзя этого пускать въ печать… нельзя-съ… вы сами очень хорошо понимаете, что нельзя… не должны, невозможно…
Съ этихъ поръ въ газетѣ вмѣсто передовыхъ статей стали печататься акафисты, появились очень глупыя нападки на либераловъ, на земское и городское самоуправленіе, но уже ничто не могло спасти газеты, и черезъ два мѣсяца она прекратила свое существованіе.
Когда Бутылинъ увидѣлъ свой договоръ съ казной въ печати, то сказалъ: «началось!» и поспѣшилъ покончить дѣло съ французской компаніей о передачѣ аренды. Онъ запросилъ триста тысячъ, и представитель фирмы, не торгуясь, согласился, при чемъ каждый считалъ для себя сдѣлку баснословно выгодной.
Слухи о скорой отставкѣ генерала Угарина проникли и въ публику. Говорили, что его оставили на самое короткое время, чтобъ дать ему отпраздновать свой пятидесятилѣтній юбилей. Старика всѣ очень жалѣли, и къ его юбилею дѣлались большія приготовленія. Въ томъ вѣдомствѣ, гдѣ онъ служилъ, вообще предвидѣлись значительныя перемѣны, поэтому многіе не вполнѣ были увѣрены въ своемъ дальнѣйшемъ благополучіи. Въ воздухѣ чувствовалось что-то тревожное, неспокойное. Ожила и зашевелилась кляуза. Дѣла, казалось, на всегда поконченныя, заглохшія старинныя тяжбы вдругъ стали возникать изъ пепла забвенія.
Казалось, совсѣмъ угомонившееся заводское населеніе, въ чаяніи перемѣнъ, снова зашевелилось: одни спѣшили возобновить старинный споръ о возвращеніи незаконно отнятой у нихъ торговой площади, другіе настаивали на приведеніи въ исполненіе сенатскаго указа, остававшагося неисполненнымъ съ 1865 года, третьи возобновляли ходатайство о надѣленіи ихъ землей по случаю прекращенія заводскихъ работъ, четвертые предъявляли претензіи къ казнѣ за неправильно отобранные отъ нихъ покосы… Наконецъ, прошелъ тревожный слухъ, что осиновцы предъявляютъ искъ къ золотопромышленной компаніи «Серебрякова и К®» о милліонныхъ убыткахъ за выработку золота въ принадлежащемъ имъ выпускѣ. Хотя общественный приговоръ объ этомъ былъ направленъ къ отмѣнѣ, но уѣздный съѣздъ призналъ его правильнымъ и утвердилъ. Это было такъ неожиданно и необычно, что за съѣздомъ подозрѣвали другую, болѣе властную руку. Какъ бы то ни было, но все это грозило большими послѣдствіями.
Самое дѣло заключалось въ слѣдующемъ. Осиновскій желѣзодѣлательный заводъ послѣ 19 февраля прекратилъ свое дѣйствіе; не смотря на это, осиновцы по уставной грамотѣ получили только усадьбы и такъ называемый выпускъ, т. е. часть выгона, причисленнаго къ чертѣ усадебной осѣдлости, всего около 800 десятинъ. За прекращеніемъ заводскихъ работъ они упорно хлопотали о надѣленіи ихъ землей, и объ этомъ десятки лѣтъ тянулась безплодная переписка. Пятнадцать лѣтъ тому назадъ въ ихъ выпускѣ случайно было найдено разсыпное золото. Боясь, чтобы объ этомъ не провѣдало начальство и чтобъ не отобрали отъ нихъ и выпуска, осиновцы, точно воры, тайно по ночамъ производили промывку, сбывая золото на сосѣдніе пріиски за половинную цѣну. Но тайна хранилась не долго, и вскорѣ добыча золота имъ была строжайше воспрещена. Къ селенію былъ приставленъ караулъ, который днемъ и ночью слѣдилъ, не роется ли кто-нибудь у себя въ огородѣ или за околицей, и населеніе жило, какъ подъ конвоемъ. Вскорѣ казенная земля вокругъ Осиновскаго завода была отдана въ аренду золотопромышленной компаніи «Серебряковъ и Ко», при чемъ въ число арендованной земли попали какимъ-то чудомъ и выпускъ, и усадьбы мастеровыхъ.
Компанія, не теряя времени, приступила къ дѣлу. Работа закипѣла. Ставились въ разныхъ концахъ селенія паровыя машины для промывки песковъ и простые вашгерты, производились развѣдки, пробивались шахты. Началась правильная разработка подъ руководствомъ инженеровъ, но рядомъ велись и безпорядочныя старательскія работы. Въ первый же годъ селеніе было все изрыто и мѣстами совершенно скрылось за высокими отвалами пустой породы и песку. Мѣстами снесены были цѣлыя улицы; дома и дворы переносились на другой конецъ селенія. Но жители не роптали: заработки по здѣшнимъ цѣнамъ были баснословно огромные: бабы и дѣвки зарабатывали по восьми гривенъ и по рублю въ день, мужики до двухъ рублей, старатели семьями получали иногда до 5 и даже до 7 рублей въ сутки. Работали всѣ отъ мала до велика до изнеможенія, до полнаго истощенія силъ. Немного спустя, открыли и жильное золото, стали ставить новыя приспособленія. Центръ золотого мѣсторожденія оказался въ серединѣ селенія, и оно все было подрыто снизу подземными ходами. Кой-гдѣ образовались провалы, но надъ этимъ только смѣялись. Въ ямахъ, въ шахтахъ, въ разрѣзахъ, въ канавахъ, каждый день гибла скотина, а часто и люди, но на это обращали мало вниманія. Изъ пришлыхъ рабочихъ образовался новый поселокъ, состоявшій изъ ряда маленькихъ, кривыхъ и убогихъ хижинъ. Туда же мало по малу переселялись и коренные жители, побросавъ свои старыя гнѣзда. Черезъ десять лѣтъ Осиновскаго завода уже нельзя было узнать: по наружному виду онъ представлялъ собою красно-желтую пустыню, изрытую холмами отваловъ, между которыми кой-гдѣ еще прятались полуразвалившіяся лачуги, остатки прежняго селенія. За этой пустыней, въ полуверстѣ отъ нея виднѣлся новый поселокъ, казавшійся кучами древеснаго мусора среди зеленаго поля. Вмѣсто прежнихъ степенныхъ, твердыхъ, совѣстливыхъ и разсудительныхъ мужиковъ, домовитыхъ бабъ, голосистыхъ, веселыхъ и нарядныхъ дѣвокъ, была теперь сплошь пріисковая забубенная, безшабашная рвань, у которой жизнь протекала среди безобразнаго пьянства, разврата, ругательствъ, похабныхъ пѣсенъ, болѣзней, нищеты, изнурительной каторжной работы и нравственной низости.
Когда прошелъ первый чадъ золотой лихорадки, когда добыча золота сократилась и заработки пошли на убыль, осиновцы одумались и стали соображать, что они просто на просто одурачены, что компанія ихъ же руками извлекла для себя милліоны изъ принадлежащихъ имъ нѣдръ, оставивъ на ихъ долю только раззореніе и темное будущее. Заговорили о томъ, что надо жаловаться и хлопотать, но, когда попробовали собраться на сходъ, то изъ этого ничего не вышло. На сходы они давно уже не собирались, одичали и совершенно отвыкли отъ пріемовъ общаго обсужденія своихъ дѣлъ. Само собою установилось, что всѣ приговоры, какіе требовались по формѣ, писались писаремъ и подписывались грамотѣями за особую плату, которую вносила контора. Когда, послѣ многихъ усилій удалось, наконецъ, собрать сходъ, то на первый разъ, кромѣ гвалта, крика, ругани, ничего не получилось. Контора подкупила горлопановъ, и они сорвали сходъ. То же самое повторилось во второй и въ третій раз ь, но мысль о возможности выхода изъ настоящаго положенія уже вошла въ сознаніе, и явились фанатическіе ея приверженцы, которые «сомущали» народъ. Кой-кто изъ такихъ смутьяновъ неожиданно исчезалъ, точно сквозь землю проваливался, послѣ чего броженіе на нѣкоторое время утихало. Компанія при помощи собственнаго, хорошо организованнаго сыска зорко слѣдила за малѣйшими его проявленіями. Она знала рѣшительно все, что дѣлалось и говорилось въ средѣ мужиковъ, и предупреждала малѣйшій шагъ. Надо было упорно и долго долбить все по одному мѣсту, чтобы убить, наконецъ, въ народѣ вѣру въ свои права и въ возможность ихъ осуществленія. И эта политика достигала своей цѣли; не встрѣчая ни откуда поддержки, осиновцы, наконецъ, махнули на все рукой. Репутація пьяницъ и отпѣтыхъ людей укоренилась за ними навсегда.
Вотъ почему слухъ о томъ, что осиновцы постановили приговоръ, выбрали повѣренныхъ, поручили имъ пригласить адвоката и даже ассигновали средства, такъ удивилъ и встревожилъ всѣхъ. Неожиданное утвержденіе приговора разсматривалось, какъ явное попустительство со стороны съѣзда, и возмущало господъ инженеровъ компаніи. Но возмутительнѣе всего была отчаянная смѣлость мастеровыхъ, открыто возставшихъ противъ компаніи, отъ которой они вполнѣ зависѣли. Разумѣется, никто не думалъ, чтобъ изъ этого, дѣйствительно, могло выйти что нибудь серьезное («нельзя же, въ самомъ дѣлѣ, допустить!»), однако предстояло не мало хлопотъ, такъ какъ законъ былъ на сторонѣ осиновцевъ. Хуже всего было то, что къ дѣлу примазывался одинъ изъ крупныхъ адвокатовъ, Северъ Павлиновъ, очевидно, чуявшій наживу.
Путаница осложнялась еще тѣмъ, что въ управленіе вмѣсто опытнаго, испытаннаго стараго приказнаго крючка, знаменитаго въ свое время Павлина Разгуляева, назначенъ былъ изъ Петербурга новый юрисконсультъ, ограниченный и весьма обидчивый молодой человѣкъ, по фамиліи Чижъ. Съ видомъ всезнающаго спеціалиста онъ, что называется, плелъ лапти и провалилъ уже не одно дѣло. На Олимпѣ рѣшили дать ему гонку и поручить его наблюденію Ивана Абрамовича. Молодой человѣкъ страшно обидѣлся, но въ концѣ концовъ уступилъ.
Иванъ Абрамовичъ весело, шутя, съ прибаутками, въ первое же свиданіе раскрылъ передъ нимъ такія юридическія перспективы, что тотъ только диву дался. Съ тѣхъ поръ онъ почти ежедневно заѣзжалъ въ управленіе къ Ивану Абрамовичу за совѣтами.
Дѣло съ осиновцами повергло Чижа въ совершенное отчаяніе.
— Какой скандалъ, если мы проиграемъ процессъ! — говорилъ онъ, — а что проиграемъ, то это вѣрнѣе вѣрнаго.
— Почему же? — спрашивалъ Иванъ Абрамовичъ.
— Господи Боже мой! какъ почему? Вы сообразите только слѣдующія обстоятельства: мужики по уставной грамотѣ получили въ собственность усадьбы и выпускъ, у нихъ имѣется данная, такъ-съ?
— Положимъ.
— И вѣдь что досаднѣе всего, усадьбы и выпускъ формально отграничены, и даже есть планъ. Хоть этого-то не будь, но — какъ назло!.. Теперь дальше: пріискъ, всѣ работы, зданія, шахты, отвалы, сооруженія все на крестьянской землѣ! отсюда добыто все золото, и это доказать не трудно. Стало былъ, компанія неизбѣжно проиграетъ процессъ, но вѣдь тогда она примется за насъ. Спрашивается, на что же мы-то можемъ разсчитывать? И что я буду говорить на судѣ?
Иванъ Абрамовичъ снисходительно улыбнулся и сказалъ:
— Изъ этого слѣдуетъ, что не надо допускать дѣло до суда.
— Какимъ образомъ?
— Такія дѣла надо вообще направлять не въ судебномъ, а въ административномъ порядкѣ. Къ этому имѣется полная возможность.
— Я васъ не понимаю.
— Вы, какъ юристъ, знаете, что судъ по необходимости слишкомъ формаленъ. Онъ постановляетъ свои рѣшенія, не соображаясь съ послѣдствіями. Вы совершенно правильно изволили замѣтить, что, разъ будетъ доказано, что Осиновскій пріискъ на мужицкой землѣ, судъ безъ малѣйшаго колебанія присудитъ въ пользу мужиковъ тѣ милліоны, которые добыты компаніей, хотя бы отъ этого все селеніе вмѣстѣ съ мужиками провалилось въ преисподнюю. Fiat justitia, pereat mundus!… Таковъ судъ, и ему безполезно доказывать всю пагубность такого рѣшенія для самихъ же мужиковъ. Ему ни до компаніи, ни до мужиковъ нѣтъ дѣла. Для него мертвая буква важнѣе живыхъ людей.
— Это совершенно вѣрно.
— Да, но, къ счастью, не такова власть административная: взгляды ея гораздо шире, человѣчнѣе, она смотритъ въ будущее, считается съ послѣдствіями. Вотъ почему мы всегда охотнѣе обращаемся къ ней, чѣмъ къ суду.
— Да, но никакія тяжбы не разрѣшаются въ административномъ порядкѣ.
— Съ формальной точки зрѣнія, конечно, нѣтъ… но вообще говоря, очень часто… По существу всегда можно найти ходы и пути, минуя формальный порядокъ… Такъ же и въ данномъ случаѣ… У осиновцевъ на усадьбы и выпускъ общая данная, слѣдовательно, искъ можетъ быть предъявленъ только отъ всего общества, а не отъ отдѣльныхъ лицъ. Къ сожалѣнію, уже состоялся объ этомъ общественный приговоръ, и въ этомъ виновата сама компанія, которая прозѣвала моментъ… Но вѣдь приговоръ можетъ оказаться неправильнымъ, его еще можно отмѣнить, а уполномоченные, избранные обществомъ, могутъ оказаться неблагонадежными… да мало ли что можетъ быть… Съѣздъ, утвердившій приговоръ, несогласный съ интересами населенія, можетъ подвергнуться выговору… то-есть, не самый съѣздъ, а его предсѣдатель.. Пишите губернатору, не отъ себя, конечно, а отъ управленія… старикъ подпишетъ… что такими дѣйствіями поощряются несбыточныя и совершенно неосновательныя претензіи мастеровыхъ, вкореняются въ нихъ превратныя и опасныя въ общественномъ смыслѣ иллюзіи и что, волнуя умы, онѣ могутъ повести къ весьма печальнымъ недоразумѣніямъ… Настаивайте на отмѣнѣ приговора… Требуйте удаленія уполномоченныхъ, какъ смутьяновъ и подстрекателей… Просите объ увольненіи учителя, который, какъ оказалось, давалъ мужикамъ совѣты, просите о переводѣ въ другой участокъ земскаго врача, который въ клубѣ публично позволилъ себѣ назвать дѣйствія компаніи разбойничьими… Наконецъ, жалуйтесь на бездѣйствіе полиціи, которая допускаетъ подобное состояніе умовъ… что-нибудь въ этомъ родѣ… Каши масломъ не испортишь, и масла не жалѣйте… Пойдутъ запросы, объясненія… Будьте увѣрены, что все это гораздо дѣйствительнѣе самыхъ хитроумныхъ отвѣтовъ на судѣ. Въ этомъ дѣлѣ замѣшанъ адвокатъ Павлиновъ, — слѣдуетъ повліять и на него… Есть способы… Ему, какъ и другимъ адвокатамъ, можно сдѣлать внушеніе… по дружески, неоффиціально, чтобъ они не брались за дѣла рискованнаго характера… Компанія дастъ Павлинову отступного, тѣмъ дѣло и кончится… Вы новичокъ, и вамъ нужна практика. Практика великое дѣло. Вашъ предшественникъ, Павлинъ Ивановичъ Разгуляевъ, не получилъ юридическаго образованія, но во многихъ отношеніяхъ это геніальная голова. Подобнаго рода дѣла онъ разыгрывалъ, какъ на фортепьянахъ… Съѣздите къ нему, познакомьтесь… Старику это будетъ пріятно… При случаѣ онъ можетъ быть намъ полезенъ.
— Что же… я съ удовольствіемъ.
Дня черезъ два Чижъ принесъ Ивану Абрамовичу для просмотра черновики составленныхъ имъ бумагъ.
Иванъ Абрамовичъ вооружился перомъ, чтобы сдѣлать необходимыя поправки, но, прочитавъ первую, наиболѣе важную бумагу, выразилъ на лицѣ своемъ пріятное изумленіе и весело взглянулъ на Чижа.
— Прекрасно! — сказалъ онъ, — великолѣпно! Но сознайтесь: вы были у Павлина Ивановича, да?
— Былъ.
— Прекрасно, очень хорошо. Старикъ намъ еще весьма пригодится. Вы поступили умно, хвалю. И бумажка составлена образцово.
Послѣ того Чижъ еще пріѣзжалъ нѣсколько разъ съ бумагами, и Иванъ Абрамовичъ неизмѣнно оставался ими доволенъ.
— Вы дѣлаете поразительные успѣхи, — говорилъ онъ.
Такъ что, когда понадобилось написать облыжное донесеніе о разнузданности мѣстной печати, то составленіе его поручено было Чижу.
XVII.
правитьОднажды, ночью Бутылинъ возвращался домой съ засѣданія коммиссіи по устройству юбилейнаго чествованія генерала Угарина. Засѣданіе было вялое и томительно скучное. Говорилъ одинъ только архитекторъ, которому поручена была декоративная часть торжества. Онъ страшно горячился, отстаивая какое-то свое предложеніе, хотя никто ему не возражалъ. Оживились только за ужиномъ. Говорили о виновникѣ торжества и всѣ находили, что онъ много потрудился и что заслуги его передъ краемъ огромны. Вспоминали о его добродушіи и разсказали по этому поводу нѣсколько трогательныхъ анекдотовъ, не безъ умиленія говорили о томъ, что добродушіе не помѣшало старику сколотить весьма солидное состояніе, пристроить дѣтей и всю родню, дослужиться до тайнаго совѣтника, прожить жизнь весело и привольно. Въ концѣ концовъ, заговорили и объ его недостаткахъ, и тутъ таки досталось старику: не забыли ни скупости его, ни слабости къ прекрасному полу.
Бутылину нездоровилось, и онъ, съ отвращеніемъ слушая разговоры, угрюмо молчалъ. Однако, боясь одиночества, онъ пересидѣлъ всѣхъ и уѣхалъ послѣднимъ. Его томило все то-же отвратительное чувство оскомины жизни. Темное небо, желтый свѣтъ фонарей, спокойно лежащій снѣгъ на дорогѣ, широкая спина кучера, — все, казалось, имѣло тотъ же противный, приторно-сладкій вкусъ, который ощущался во рту, и это состояніе, похожее на тошноту, было такъ тягостно, что Бутылинъ не находилъ себѣ мѣста и думалъ о смерти. Въ головѣ были все вздорныя, мелкія мысли. То вспоминался торчавшій изъ стѣны шестъ, видѣнный имъ во время «священья» пожарной каланчи въ Красномъ селѣ, то пьяныя опухшія лица золоторотцевъ въ ночлежномъ домѣ, куда онъ тайкомъ ходилъ справляться о сынѣ, то крошечный образокъ Спасителя, висѣвшій въ углу ночлежки и жалостливо смотрѣвшій на зловонную груду человѣческихъ тѣлъ, гомозившуюся въ атмосферѣ табачнаго и сивушнаго смрада, то скрюченная костлявая рука нищей старухи, которой онъ подалъ пятакъ… И отъ этого противный вкусъ, которымъ проникнуто было все, еще усиливался.
Когда онъ подъѣзжалъ къ дому, ему показалось, что въ окнахъ правой половины нижняго этажа, гдѣ помѣщалась контора, сверкнулъ и пропалъ огонекъ. «Что-бы это значило?» подумалъ онъ: «или мнѣ поблазнило?» Поднявшись наверхъ и не будя спящаго подъ часами Пантелеича, онъ зажегъ свѣчи и, по обыкновенію, сѣлъ въ кресло передъ холоднымъ каминомъ. Онъ долго сидѣлъ, прислушиваясь къ обступившей его тишинѣ и представляя себѣ, что и за стѣнами дома такая же мертвая тишь, мертвые спящіе дома, а за ними безмолвныя, также мертвыя снѣжныя поля и та же тишина и тоска, и тотъ же приторно сладковатый вкусъ, отъ котораго томятся и не находятъ себя покоя люди.
Раза два ему послышался внизу какой-то странный звукъ, какъ будто что-то пилили или журчала вода. Онъ прислушивался, чтобы понять, что это такое, но звукъ прекращался. Вскорѣ онъ задремалъ, и ему сейчасъ же приснился Сальниковъ и сказалъ ему: «не спи, въ конторѣ у тебя не ладно»… И кто-то тронулъ его за плечо. Открывъ глаза, Бутылинъ увидѣлъ швейцара, который стоялъ передъ нимъ блѣдный и говорилъ:
— Не ладно у насъ, Пахомъ Саввичъ: кто-то ходитъ, кашляетъ… кажись, недобрые люди… Сторожъ, не знаю, живъ ли, нѣтъ ли…
Бутылинъ встряхнулся и протеръ глаза.
— Что? — спросилъ онъ хриплымъ голосомъ. — Что такое?.. воры, говоришь?… гдѣ?
— По видимости, въ конторѣ.
Бутылинъ всталъ, потянулся. Былъ третій часъ въ началѣ.
— Надо разбудить кучера и дворника, — сказалъ онъ твердо и взялъ со стѣны револьверъ, потомъ осторожно разбудилъ Пантелеича.
Черезъ минуту всѣ трое на цыпочкахъ спускались по лѣстницѣ внизъ. Впереди со свѣчкой шелъ Бутылинъ; за нимъ испуганный, еще не вполнѣ проснувшійся Пантелеичъ, который дрожалъ и шепотомъ читалъ молитвы. Спустившись, остановились и, затаивъ дыханіе, прислушались. Не было слышно ни звука.
— Разбуди дворника и кучера, — шепотомъ приказалъ Бутылинъ швейцару и въ сопровожденіи одного Пантелеича пошелъ дальше. Отворивъ боковыя двери, они прошли въ другой корридоръ, потомъ въ переднюю конторы. Здѣсь, на полу замѣтны были мокрые слѣды ногъ, и Бутылинъ увидѣлъ, что наружная дверь не притворена, отъ нея несло холодомъ. Въ сторожевской каморкѣ они нашли сторожа, лежавшаго на полу, связаннаго веревками, съ заткнутымъ ртомъ. Увидѣвъ хозяина, онъ, испуганно вращая глазами, попытался встать, но не могъ. Бутылинъ сорвалъ съ него веревки и погрозилъ кулакомъ. Сторожъ повалился хозяину въ ноги и что-то забормоталъ, но Бутылинъ зашипѣлъ на него, какъ змѣя, и пинкомъ въ голову заставилъ молчать.
Оттуда, также крадучись, пошли въ контору. Выступавшіе изъ мрака при колеблющемся пламени свѣчи шкафы, конторки, столы съ книгами, висѣвшія по стѣнамъ карты и таблицы, точно внезапно разбуженныя, казалось, смотрѣли на нихъ съ изумленіемъ, странно и дико. Вдругъ свѣча въ рукахъ Бутылина потухла или онъ самъ погасилъ ее, и Пантелеичъ увидѣлъ впереди черезъ растворенную дверь яркій снопъ свѣта, освѣщавшій часть пола и уголъ металлической кассы. Двѣ темныя человѣческія фигуры копошились около фонаря. Кто-то сказалъ шепотомъ: «готово!» и Пантелеичъ видѣлъ, какъ безшумно отворилась тяжелая верхняя крышка металлическаго ящика. — «Остальное пустяки!» — прошепталъ тотъ же голосъ. Потомъ два раза щелкнулъ замокъ и поднялась вторая крышка. «Готово!» Вдругъ какая-то тѣнь загородила свѣтъ, ослѣпительно блеснулъ выстрѣлъ, и грохотъ отъ него покатился по всему дому, послышался звукъ, какъ будто со всего размаха ударили въ подушку… Одинъ изъ воровъ пошатнулся и упалъ, уронивъ на полъ фонарь. Пламя фонаря ярко вспыхнуло, запылало, задымилось и погасло. И тотчасъ же все погрузилось въ тьму, изъ которой доносились глухіе звуки начавшейся борьбы.
— Врешь, не уйдешь! — задыхающимся и какъ будто веселымъ голосомъ говорилъ кому-то Бутылинъ. — Огня! огня!.. дайте огня!..
Кто-то, тяжело дыша, пробѣжалъ мимо Пантелеича, задѣвъ его плечомъ, и, съ размаха ударившись о что-то, глухо застоналъ. Должно быть, въ корридорѣ бѣглеца перехватили дворникъ и кучеръ, потому что онъ завизжалъ, какъ поросенокъ.
Бутылина нашли у кассы, подъ столомъ. Онъ лежалъ и душилъ подъ собой вора.
— Нѣтъ, не уйдешь! — тѣмъ же веселымъ, звонкимъ голосомъ кричалъ онъ, барахтаясь на полу.
Онъ остервенился и точно приросъ къ своей жертвѣ, такъ что его едва оттащили.
— Веревокъ!.. вяжи его!… гдѣ онъ?.. Подайте сюда его, подлеца! — внѣ себя кричалъ онъ, съ трудомъ переводя дыханіе.
Вора поставили на ноги, кто-то далъ ему тумака, такъ что у него зазвенѣла спина, и, держа за плечи, подвели къ свѣту.
Это былъ жалкій оборванецъ въ лохмотьяхъ, худой, истерзанный, трясущійся и, очевидно, больной. Лицо, волосы и рубашка были въ крови. Взглянувъ на него, Бутылинъ отшатнулся: онъ узналъ въ оборванцѣ сына.
— Ты?.. — странно и дико проговорилъ онъ и поднялъ надъ головой руки, точно защищаясь отъ невидимаго удара. — Какъ ты здѣсь?.. зачѣмъ?..
Оборванецъ весь дрожалъ мелкой дрожью. По лицу его ручьемъ текла кровь, изъ груди со свистомъ вылетало хриплое, отрывистое дыханіе. Мутные глаза безумно блуждали. Повидимому, онъ неясно сознавалъ, что кругомъ его происходитъ, и не могъ говорить. Онъ глухо застоналъ, когда отецъ съ истерическомъ крикомъ бросился къ нему и, какъ безумный, сталъ тормошить его, бормоча безсмысленныя слова.
Бутылинъ, казалось, помѣшался и какимъ то разслабленнымъ голосомъ причиталъ, какъ баба:
— Петруша, Петрушенька!.. вѣдь не зналъ же я, не зналъ… Тебѣ больно?.. гдѣ болитъ?.. тутъ болитъ?.. Надо умыть его, напоить чаемъ… Гдѣ мать?.. пойдемъ къ матери… Ведите его… Петя, голубчикъ… Мать разбудите…
Вскорѣ весь домъ былъ на ногахъ. Въ кухнѣ ставили самовары, грѣли воду. Старуха Бутылина, охая и причитая, безтолково бѣгала изъ столовой въ кухню, изъ кухни въ столовую, готовила припарки, заваривала шалфей и тысячелистникъ… Слезы, не переставая, ручьемъ текли изъ ея глазъ.
Часъ спустя Петруша, наряженный въ отцовскій сюртукъ, который висѣлъ на немъ, какъ на вѣшалкѣ, умытый и причесанный, сидѣлъ за чайнымъ столомъ и съ жадностью пилъ и ѣлъ, больше, впрочемъ, пилъ. Мать плакала, не спуская съ него заботливыхъ глазъ. Отецъ въ волненіи ходилъ по комнатѣ.
— Кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ, — говорилъ онъ. — Пусть все будетъ, какъ прежде… Я теперь многое понялъ… Прощаю тебя, и ты меня прости.
— Кушай, Петруша, кушай! кушай, голубчикъ, — твердила мать.
Петруша, опустивъ глаза, молчалъ. Странная, глуповатая, блаженная улыбка не сходила съ его губъ. Онъ успѣлъ выпить уже нѣсколько рюмокъ и находился въ состояніи сладкаго отупѣнія. По временамъ онъ мучительно кашлялъ, давился отъ кашля, и тогда его блѣдное лицо дѣлалось багрово-краснымъ, глаза выкатывались изъ орбитъ. Послѣ каждаго припадка онъ хватался за грудь и долго не могъ отдышаться, потомъ сморкался, тяжело вздыхалъ, выпивалъ рюмку водки и, жалобно улыбаясь, говорилъ: «здорово простудился!»
— Доктора позовемъ, онъ мигомъ вылѣчитъ тебѣ этотъ кашель, — говорилъ отецъ. — Конечно, отъ простуды это. Еще бы! въ эдакихъ-то ризахъ.
— Вчера въ баракѣ, за банями Потеряйко задавился, — наконецъ, заговорилъ Петруша, все такъ-же блаженно улыбаясь, какъ будто сообщалъ самую веселую новость.
— Какой Потеряйко? — съ удивленіемъ спросилъ отецъ.
— Васька Потеряйко… съ которымъ ты въ трактирѣ бесѣдовалъ… помнишь?.. Еще тогда ты Кваснинскому по рылу далъ… Такъ вотъ онъ. Его любовница бросила. Можетъ быть, отъ этого, можетъ быть, отъ чего-нибудь другого, а только повѣсился.
Отцу показался страннымъ этотъ разговоръ и онъ сказалъ:
— Ну, Богъ съ нимъ!
— А веселый былъ, шутникъ…
— Господь съ нимъ.
Бутылинъ вспомнилъ о товарищѣ Петруши и, когда оказалось, что его отправили въ участокъ, страшно разсердился, накричалъ на Пантелеича и велѣлъ ему сейчасъ же ѣхать, разбудить пристава и просить отпустить арестованнаго, не заводя никакого дѣла.
Петруша отнесся къ участи товарища, однако, съ полнымъ безучастіемъ.
— Ничего, и въ чижовкѣ ночуетъ, не бѣда, — сказалъ онъ: — дѣло привычное… А я еще одну рюмашечку. Будьте здоровы, папаша.
Начинало уже свѣтать, а Петруша все еще сидѣлъ и пилъ. Пьяный, онъ хвастался, храбрился, пѣлъ пѣсни, кого-то бранилъ, кому-то угрожалъ, вообще несъ совершенную околесицу. Съ большимъ трудомъ, наконецъ, уложили его въ постель, гдѣ онъ еще долго бормоталъ и пытался пѣть.
XVIII.
правитьНа слѣдующій день Петруша проснулся часовъ около одиннадцати отъ страшнаго, мучительнаго кашля и сейчасъ же потребовалъ водки, потомъ выпросилъ денегъ и куда-то ушелъ.
Пока онъ еще спалъ, съ задняго крыльца приходилъ приставъ и, таинственно вызвавъ Бутылина, говорилъ ему, что дѣло о взломѣ кассы прекратить нельзя, такъ какъ оно уголовное, что онъ не могъ исполнить его просьбы и отпустить присланнаго къ нему вора, потому что онъ раненъ въ плечо, что придется составить протоколъ и передать дѣло судебному слѣдователю. Бутылинъ, ни слова не говоря, сунулъ ему что-то въ руку, и приставъ тотчасъ умолкъ, точно захлебнулся, раскланялся и ушелъ.
Петрушу ждали къ обѣду, но онъ не пришелъ. Вечеромъ Бутылинъ послалъ Пантелеича разыскивать его по трактирамъ. Пантелеичъ до десяти часовъ ѣздилъ по разнымъ трущобамъ и, наконецъ, нашелъ его въ Слободкѣ, въ одномъ изъ самыхъ ужасныхъ вертеповъ. Здѣсь, въ кругу друзей, Петруша праздновалъ свое примиреніе съ родительскимъ домомъ. Пиръ былъ въ самомъ разгарѣ. Въ махорочномъ и алкогольномъ чаду, среди затхлаго, прѣлаго, прокисшаго тумана, застилавшаго скудный свѣтъ керосиновой лампы, двигались какія-то тѣни, говорили, смѣялись, кричали, спорили, пѣли, ругались… Пилила гармоника, кто-то плясалъ трепака…
— Жги!.. дѣйствуй!.. — въ дикомъ экстазѣ кричалъ Петруша: — разсыпай вдребезги!.. жизнь на радость намъ дана!..
Увидѣвъ Пантелеича, онъ закричалъ:
— Пантелеичъ! пляши! жарь въ присядку, старый чортъ! дѣйствуй!..
— Объ васъ тятенька безпокоятся, Петръ Пахомычъ, пожалуйте домой.
— Ага! безпокоятся!.. Слышите, господа честные? а? тятенька безпокоятся!.. Ха, ха, ха!
— Ха, ха, ха!.. ха, ха, ха!.. — адскимъ хохотомъ отвѣчала ему вся компанія.
— Тятенька безпокоятся, а?.. Чувствуете вы это, рракаліи? а?.. каково!.. Ну, подождетъ. Скажи многоуважаемому коммерціи совѣтнику и кавалеру, Пахому Саввичу, что я ни-е м-могу… занятъ съ друзьями, вотъ съ этими. Рекомендую… каковы?.. Единые отъ малыхъ сихъ… братья и сестры, друзья… да… Прроведемте, друзья-я, эту ночь веселѣй… Однимъ словомъ, старый хрѣнъ, ты проваливай… не наводи тѣнь… терпѣть не могу!.. А домой я не пойду ни за какія коврижки, у васъ тоска тамъ, скука… Скажи, что послѣ приду… потомъ… впослѣдствіи… Кланяйся тятенькѣ съ маменькой и скажи, что я очень занятъ… по пьяному дѣлу.. Проваливай!..
Когда, вернувшись домой, Пантелеичъ разсказалъ о видѣнномъ хозяину, тотъ, къ крайнему его изумленію, «не заругался», а только скорбно поникъ головой и сталъ просить его понаблюдать за Петрушей.
— Издали… незамѣтно… чтобъ не видѣлъ… Запой у него, ничего не подѣлаешь: онъ свое возьметъ… Послѣ лѣчить станемъ, а теперь надо свободу дать… пусть время отойдетъ… Только бы не набѣдокурилъ чего… Потрудись, Пантелеичъ.
Старикъ продежурилъ въ трущобѣ всю ночь и подъ утро привезъ Петрушу смертельно пьянаго. Бутылинъ также всю ночь не спалъ, ходилъ по комнатамъ и все думалъ. Чего только не передумалъ онъ въ эти долгіе, тревожные часы! И все представлялось ему не такъ, какъ прежде… Тоска и скука оставили его, но вмѣсто нихъ поселилась въ душѣ тяжелая и скорбная забота. «Пройдетъ запойное время, надо его лѣчить… Вылѣчимъ, — пусть дѣломъ займется… все ему передамъ… Привыкнетъ, втянется, зачнетъ дѣлами ворочать»… Бутылинъ и радовался, и надѣялся, но гдѣ-то въ глубинѣ души гнѣздилась увѣренность, ядовитая, какъ отрава, что все погибло и нѣтъ ужъ никакой надежды.
Съ тѣхъ поръ началось для стариковъ какое-то кошмарное существованіе. Сынъ пилъ безъ просыпу и шлялся Богъ знаетъ гдѣ. Иногда, оставаясь дома, онъ каялся, плакалъ, унижался, просилъ прощенія, иногда храбрился, хвастался, мечталъ о будущемъ, строилъ воздушные замки, иногда впадалъ въ проповѣдническій обличительный тонъ и громилъ отца «за эксплуатацію рабочаго класса».
Однажды, вечеромъ онъ остался дома. Ему сильно нездоровилось, его душилъ кашель, болѣла голова, онъ былъ раздраженъ, говорилъ злобно и ко всему придирался. На столѣ стояла водка, и онъ съ усиліемъ и отвращеніемъ пилъ.
Бутылинъ, до неузнаваемости осунувшійся и похудѣвшій, сидѣлъ тутъ же, въ креслѣ у камина и молча слушалъ.
— Что у тебя на пріискахъ дѣлается! — говорилъ сынъ, ходя по кабинету взадъ и впередъ, какъ маятникъ: — подлость одна!.. По четырнадцати часовъ въ сутки каторжной, адской работы… да осенью-то, да въ холодъ, въ сырость, въ слякоть, подъ дождемъ… Поѣсть, выспаться некогда! А кругомъ лѣсъ, тайга… Люди живутъ въ грязи, какъ звѣри, блохи и вши заѣдаютъ ихъ на смерть… Темнота, грубость, развратъ, скотскіе правы… вмѣсто молитвы скверная брань… Тамъ и народъ особенный: оголтѣлый, одичалый… Съ нимъ можно дѣлать все, что угодно… Только самые отчаянные, пропившіе разсудокъ, совѣсть и волю, идутъ въ эту кабалу… Измученная, развратная пріисковая рвань питается тухлятиной, болѣетъ цынгой… Нарядчикъ тамъ царь, хозяинъ — богъ, высшее существо… Для него-то люди надрываются на работѣ, переносятъ тычки, ругань, розги, всяческія униженія, для него мерзнутъ, голодаютъ, болѣютъ и гибнутъ безъ счету, какъ мухи… А уйти нельзя, потому что въ плѣну они у тебя, какъ у турецкаго султана, да и куда уйдешь? Вырвавшись изъ этого ада, несчастные пропиваютъ все въ первомъ кабакѣ, до послѣдней нитки, и снова идутъ въ такую же кабалу…
Петруша подошелъ къ столу, выпилъ, закусилъ корочкой хлѣба и продолжалъ:
— Ты, конечно, не знаешь, а вѣдь я былъ у тебя на Зубатовскомъ пріискѣ и насмотрѣлся всего… Хотѣлъ, видишь ли, вылѣчиться отъ пьянства, взять себя въ руки… потому что туда хоть и заманиваютъ водкой, однако, водки тамъ не даютъ, т. е. даютъ только по праздникамъ за сверхъурочныя работы, когда нужно выжать уже самые послѣдніе соки… А добыть водки негдѣ, и тамъ она въ буквальномъ смыслѣ слова дороже золота… Черезъ недѣлю я бѣжалъ, но меня поймалъ въ Караулѣ урядникъ и вернулъ на пріискъ… Меня выпороли и снова поставили на работу… Проработалъ я еще недѣлю и заболѣлъ… Шесть недѣль валялся подъ навѣсомъ безъ призору, какъ собака… подать пить было некому… и чуть не издохъ.
Бутылинъ все такъ-же сидѣлъ молча, неподвижно, и нельзя было понять, что онъ думаетъ.
— И въ Корепинскомъ заводѣ былъ, — продолжалъ молодой Бутылинъ, — какже-съ, видѣлъ, какъ взрослые люди, сорокалѣтніе мужики, плакали отъ обиды въ безсильной злобѣ и проклинали тебя… и я тебя проклиналъ вмѣстѣ съ ними… И клянусь Богомъ, что ты проклялъ бы самого себя, если бъ побывалъ въ ихъ шкурѣ… Трудно повѣрить, что можно такъ обижать людей…
Онъ выпилъ еще рюмку и продолжалъ:
— За жалкое право людоѣдства ты платишь взяточникамъ огромныя деньги… И у несчастныхъ нѣтъ защиты нигдѣ… Все законопачено, забито, всякая щель замазана!.. А эти дураки все еще ищутъ правды… какой правды? гдѣ она?.. «Сила ломитъ и соломушку, поклонись пониже ей»… Ищутъ справедливости, на что-то надѣются… дураки!.. «Вотъ пріѣдетъ баринъ, баринъ насъ разсудитъ»… хо, хо!.. Господи Боже мой! Но они издохнутъ, какъ издыхали десятки поколѣній, не дождавшись барина…
Онъ остановился противъ отца, и Бутылинъ увидѣлъ передъ собою злое, искаженное, измученное лицо и блестящіе, расширенные зрачки глазъ.
— Ты, разумѣется, надѣешься на мое возрожденіе, еще бы! думаешь, что вотъ перестану пить, буду опять человѣкомъ? потому что иначе на кой чортъ ты бы сталъ за мной ухаживать?.. Но, милый папаша, для меня уже нѣтъ возврата… послѣ такой встряски нельзя жить… Какая тутъ жизнь!.. Послѣ такой штуки человѣкъ уже не человѣкъ, а трупъ, отъ котораго смердитъ… Остается не жизнь, а смрадъ… Потому что… ты подумай только: какъ тутъ жить, для чего жить?.. Спрятаться не за что… нѣтъ никакихъ иллюзій?… Жить злобой или ненасытными аппетитами… да, это можно… Но я тряпка, трусъ, и ненависть моя безплодна, у меня нѣтъ даже жадности ни къ чему… вотъ только къ водкѣ, да и ту, кажется, скоро брошу… А главное, что нельзя воротиться назадъ, никакими путями, никакими усиліями… нельзя простить, нельзя забыть… Впрочемъ, я говорю это такъ, только для того, чтобъ ты зналъ обо мнѣ все…
Онъ выпилъ еще нѣсколько рюмокъ, видимо захмѣлѣлъ, присѣлъ къ столу и сталъ ѣсть.
— Тяжело у тебя въ домѣ, нехорошо, — началъ онъ опять. — Тамъ, въ трущобахъ мнѣ было легче. Лежишь гдѣ-нибудь во всей этой гнусности, какъ колода, и думаешь: «такъ тебѣ и надо… терпи, потому что ты подлецъ»… И отъ этого было легче… А здѣсь вонъ какія палаты! И деньги есть, и жратво, и все, чего хочешь… и одежда чистая, а тяжело!.. Воздухъ здѣсь нехорошій, проклятіе на всемъ лежитъ, что ли, только скука, тоска… Паркетъ, бархатъ, бронзы… часы тикаютъ… но къ чему все это?.. Въ сущности изъ всѣхъ земныхъ благъ мнѣ нужна только водка… остальное ужъ ни къ чему… Да и тебѣ, отецъ, немного ужъ нужно… Хе! вѣдь вижу я, замѣчаю: прицѣпиться-то ужъ тоже не къ чему… скоро и тебѣ капутъ… да, да… Пока, впрочемъ, ты еще жаденъ и силенъ, у тебя аппетиты звѣрскіе… жаденъ ты до жизни… Ты вотъ закадычнаго друга не пощадилъ, и двадцать лѣтъ тебѣ было горя мало… а это много значитъ!.. Потому что Сальниковъ-то вѣдь, собственно, отъ тебя умеръ… Обманулъ ты его, ограбилъ… а онъ, какъ глупая овца, не могъ перенести этой жестокости, не могъ переварить, не могъ понять и умеръ… А знаешь что? есть такой философъ, что все это оправдываетъ, даже одобряетъ и превозноситъ… Фридрихъ Ничше… Онъ говоритъ, что только самые злые и жестокіе люди всегда вели человѣчество впередъ, и что высшая культура есть не болѣе, какъ одухотвореніе и углубленіе жестокости… Стало быть, да здравствуетъ жестокость!.. Ха, ха!.. Чортъ знаетъ что!.. Столпотвореніе, однимъ словомъ… Вотъ я снова пьянъ, и преотлично…
Долго еще говорилъ Петруша, прикладываясь къ графину и все болѣе и болѣе пьянѣя, а отецъ, все такъ-же съежившись, сидѣлъ и, повидимому, внимательно слушалъ. Когда, ночью пришелъ Пантелеичъ, то Петруша, размахивая руками, пѣлъ пѣсни, а отецъ былъ въ глубокомъ обморокѣ.
XIX.
правитьВремя шло, а запой не проходилъ, и не похоже было, чтобы онъ скоро окончился. Помимо пьянства Петруша сталъ еще устраивать и скандалы. Хмѣльной, онъ ругалъ отца, издѣвался надъ матерью, дразнилъ сестру, приводилъ оборванцевъ, угощалъ ихъ водкой и водилъ по всему дому. Однажды онъ забрался въ контору и сталъ гнать служащихъ. Мать бранилась, какъ торговка, а отецъ переносилъ всѣ безобразныя выходки сына съ удивительнымъ терпѣніемъ. Въ домѣ начался кавардакъ. Прислуга роптала. Швейцаръ, котораго Петруша поколотилъ, просилъ разсчета. Съ ранняго утра раздавался нарочито безобразный крикъ молодого Бутылина:
— Люди!.. лакеи!.. умываться молодому барину!.. водки!.
Однажды среди бѣла дня онъ подъѣхалъ къ дому на тройкѣ съ бубенцами въ саняхъ съ пышно одѣтыми, набѣленными и нарумяненными дѣвицами. Дѣвицы заливались притворнымъ визгливымъ смѣхомъ, а пьяный Петруша тащилъ ихъ изъ саней, приглашая войти въ домъ.
— Окажите честь, сдѣлайте милость… чортъ васъ дери… маменька будетъ очень рада… Ломаются, какъ не знаю что… чего вы боитесь?.. Кажется, видали всякіе виды…
Дѣвицы, наконецъ, перестали смѣяться и несмѣло столпились у дверей. Подталкиваемыя Петрушей, онѣ входили въ домъ робко и благоговѣйно, какъ въ церковь. Петруша кричалъ, ломался, приказывая имъ идти наверхъ, но онѣ несмѣло жались у стѣны. На шумъ выбѣжала вся прислуга и съ жаднымъ любопытствомъ смотрѣла на пышно одѣтыхъ дамъ, съ перваго же взгляда угадавъ, что это за птицы. Внѣ себя отъ гнѣва, колыхаясь, какъ студень, прибѣжала старуха Бутылина и завертѣлась, какъ волчекъ. Будучи не въ силахъ вымолвить ни одного слова отъ ярости, она выхватила изъ подъ лѣстницы половую щетку и ударила одну изъ дѣвицъ прямо въ лицо. У той тотчасъ же хлынула носомъ кровь.
— Вонъ!.. шлюхи!.. — пронзительнымъ прорвавшимся голосомъ завизжала старуха, молотя щеткой, какъ цѣпомъ, по спинамъ дѣвицъ: — мою хату поганить!.. вонъ, шкурехи!..
Дѣвицы, перепуганныя и виноватыя, давя другъ друга, выбѣжали на улицу, вскочили въ сани и уѣхали. Все это произошло такъ быстро, что ошеломленный Петруша не успѣлъ ничего предпринять. Опомнившись, онъ обругалъ мать площадной бранью и вышелъ. Старуха долго отпыхивалась отъ волненія и усталости, потомъ пошла плакаться и судачить съ прислугой по поводу развратнаго поведенія сына.
Старикъ Бутылинъ становился все мрачнѣе и молчаливѣе. За нимъ все чаще и чаще стали замѣчаться странности. Иногда онъ проявлялъ суетливую лихорадочную дѣятельность: куда-то ѣздилъ, посылалъ телеграммы, спѣшно вызывалъ приказчиковъ и управителей, что-то подсчитывая, просиживалъ цѣлыя ночи, требовалъ изъ конторы справки, сердился на медленность, кричалъ на служащихъ и на самого управляющаго конторой, ходилъ по ночамъ по всему дому, подслушивалъ у дверей, говорилъ самъ съ собою; иногда вдругъ затихалъ и погружался въ совершенную апатію, отпускалъ ни съ чѣмъ вызванныхъ по телеграфу служащихъ, по цѣлымъ часамъ сидѣлъ у себя въ кабинетѣ, о чемъ-то тяжело думалъ и упорно молчалъ. Онъ нѣсколько оживлялся только въ присутствіи сына, покорно перенося всѣ его сумасбродства, видимо бывалъ очень доволенъ, когда тотъ оставался дома, и съ жадностью ловилъ каждое его слово. Но Петруша послѣ описаннаго вечера избѣгалъ разговоровъ съ отцомъ, а если и говорилъ, то непремѣнно въ шутовскомъ тонѣ, кривляясь и умышленно утверждая явныя несообразности…
А къ Бутылину опять сталъ приходить Сальниковъ. Теперь онъ появлялся, не стѣсняясь, открыто, на людяхъ, и вступалъ съ нимъ въ разговоры. И Бутылинъ не могъ не отвѣчать ему, хотя сознавалъ, что это безразсудно и производитъ тягостное впечатлѣніе на окружающихъ.
Однажды съ какою-то особенной застѣнчивостью онъ робко обратился къ сыну:
— Мнѣ надо поговоритъ съ тобой, Петруша, о дѣлахъ, — сказалъ онъ. — Видишь ли, я хочу предпріятія свои ликвидировать… какъ ты объ этомъ полагаешь?… Потому что воровство началось: тащатъ все, рвутъ на части… А деньги-то можно въ банкъ положить… что ты на это скажешь?
Петрушу поразило странное, точно пришибленное выраженіе его лица, однако онъ засмѣялся и сказалъ:
— Нашелъ кого спрашивать! очень мнѣ нужно!.. Ничего я въ дѣлахъ твоихъ не понимаю…
— Да… но онъ велѣлъ спросить у тебя.
— Кто?
— Онъ… этотъ… ты знаешь…
— О комъ ты говоришь, отецъ?
Жалкая, виноватая улыбка скривила губы Бутылина: то, что надо было сказать, было такъ явно нелѣпо, такъ очевидно не согласовалось съ здравымъ смысломъ, что у него не поворачивался языкъ.
— Сальниковъ… Иванъ Ивановичъ… — наконецъ, отвѣтилъ онъ, пряча глаза. — Онъ ходитъ ко мнѣ… и давно ужъ, только никто объ этомъ не знаетъ… И сегодня былъ… только ты не говори никому, — все такимъ же виноватымъ голосомъ продолжалъ онъ.
Сынъ пристально посмотрѣлъ на отца и поблѣднѣлъ: передъ нимъ очевидно былъ сумасшедшій.
— Какъ ходитъ?.. кто ходитъ? Что ты говоришь, отецъ? — заговорилъ онъ тревожно и только тутъ замѣтилъ, до какой степени старикъ измѣнился, осунулся и похудѣлъ. Лицо его было жалко и измученно, а изъ тусклыхъ, мерцающихъ какимъ-то страннымъ свѣтомъ глазъ глядѣли страхъ и тоска.
— Онъ велѣлъ спросить у тебя… Значитъ, мы-то ужъ придумали… теперь, какъ ты… Управлять дѣломъ, говорить, некому… Я то, братъ, ослабѣлъ, надо сознаться, силъ нѣту, и, знаешь, память у меня отшибло: не тѣ слова пишу, цифры путаю… А служащіе мошенничаютъ, ужъ я замѣчалъ… по ночамъ… Когда всѣ уснутъ, они приходятъ въ контору съ задняго крыльца и дѣлаютъ подчистки въ книгахъ… кассу отпираютъ поддѣльными ключами, деньги воруютъ понемногу, чтобъ незамѣтно было… Я подкараулилъ третьяго дня: какъ тѣни бѣгаютъ… туда-сюда, туда-сюда… я подкараулилъ… Если ликвидировать все, то — я подсчитывалъ — составится четырнадцать милліоновъ… Разумѣется, будутъ потери, но четырнадцать милліоновъ уже навѣрное… Деньги въ банкъ, и будемъ жить на проценты: безъ грѣха, безъ хлопотъ, святое дѣло… Ну, какъ же ты?
Петруша стоялъ испуганный и растерянный. Его страшилъ мутный, неподвижный, упорный взглядъ отца, полный тоски и затаеннаго ужаса, его безсвязная рѣчь.
— Какъ хочешь, отецъ, — отвѣчалъ онъ, стараясь не глядѣть на него: — ты лучше знаешь, а мнѣ все равно.
— Боюсь только, что затянется: дѣло сложное, большое… Если бы сразу, вдругъ — какъ было бы хорошо… Но сразу нельзя… да, ужъ я думалъ объ этомъ… Усталъ я, Петруша, все надоѣло, болитъ голова… Сообразить надо и то, и другое, а у меня не хватаетъ… Ты-то гуляй, я тебѣ не мѣшаю… Чего жъ не гулять! все твое, гуляй!.. а то куда все это?.. Сестрѣ, матери немного надо, мнѣ тоже… хватитъ всѣмъ… Да, дѣла много, а я притомился… Вотъ еще этотъ генеральскій юбилей: боюсь я его и все о немъ думаю… подлости много, но — начальство, и надо постараться… Я подписалъ пять тысячъ, такъ говорятъ — мало, просятъ еще — Ничего не подѣлаешь, онъ человѣкъ для насъ нужный… да и вообще…
— Если ликвидація, то что тебѣ генералъ? чортъ съ нимъ! — сказалъ сынъ, которому показалось, что отецъ начинаетъ говорить разумнѣе.
— Да, да, въ самомъ дѣлѣ! Конечно, какъ это я не сообразилъ? Вотъ ты сразу увидѣлъ… Да, да… А и зловредный же, правду сказать, старичишка! у-у!.. Теперь-то мы пріятели, а прежде — ого! какъ онъ высоко себя понималъ!.. Онъ сильнымъ да богатымъ всегда рабъ, а для маленькихъ людишекъ злодѣй… А я былъ тогда маленькимъ, охъ, весьма маленькимъ человѣкомъ, и онъ меня обидѣлъ, оскорбилъ… такъ, ни за что… Да, да, большая отъ него народу обида, была: аспидъ, а не человѣкъ… маслянный, ласковый старичекъ, а жестокій и вредный… Поэтому нельзя ему не угодить… можетъ онъ намъ вредъ сдѣлать… вдругъ что-нибудь… А не онъ, такъ другой, не другой, такъ третій: рука руку моетъ… Обѣщалъ еще три тысячи рублей на воспособленіе средствъ пріюта… Чортъ съ нимъ! не раззоримся… за то ужъ въ послѣдній разъ… Такъ ты, стало быть, согласенъ?
— Согласенъ. Дѣлай, какъ знаешь.
XX.
правитьВскорѣ по городу распространились тревожные слухи, что Бутылинъ спѣшно ликвидируетъ свои дѣла. Говорили, что онъ назначилъ баснословно дешевую цѣну за свои пріиски, желая безъ хлопотъ продать ихъ въ однѣ руки, и гадали о причинахъ и тайныхъ намѣреніяхъ такихъ его дѣйствій… Но пока мѣстные тузы размышляли, выжидали и торговались, пріиски были куплены представителемъ французской металлургической компаніи. Вскорѣ ему же былъ проданъ Корепинскій желѣзо-дѣлательный заводъ, суконная фабрика и механическія мастерскія.
Бутылинъ послѣднія двѣ недѣли находился въ страшно напряженномъ состояніи. Онъ не спалъ ночей, просиживая въ конторѣ до свѣту, измучилъ всѣхъ своихъ служащихъ, волновался, спѣшилъ, почти ничего не ѣлъ и не спалъ, будучи въ постоянной тревогѣ и безпокойствѣ. Не смотря на это, распоряженія его были рѣшительны, тверды и вполнѣ разумны. Видимо выбиваясь изъ послѣднихъ силъ, онъ стойко и твердо выполнялъ намѣченный имъ планъ.
Однажды онъ сказалъ Пантелеичу (сына не было дома).
— Кончено, Пантелеичъ: порѣшилъ все. Теперь только юбилей остался… впрочемъ, что юбилей? Вздоръ. О тебѣ я подумалъ: если хочешь, оставайся у насъ при домѣ, а не хочешь, какъ хочешь: я положилъ на твое имя десять тысячъ рублей.
Пантелеичъ заплакалъ и бухнулся Бутылину въ ноги.
— Хорошо, хорошо, довольно. Вели истопить баню, отмоюсь отъ грѣховъ. Если бы уснуть часика два!.. я точно весь стеклянный…
Но уснуть ему не пришлось. Подъ вечеръ Петруша привелъ какого-то тощаго, полупьянаго, развинченнаго субъекта во фракѣ, корреспондента газеты, пріѣхавшаго спеціально для Угаринскаго юбилея. Оба были навеселѣ и шумно разговаривали, сидя въ гостиной за бутылкой вина. Старику Бутылину, который лежалъ послѣ бани въ своемъ кабинетѣ, слышны были черезъ рядъ комнатъ ихъ голоса. На столѣ горѣла лампа; на полу отъ кресла съ высокою спинкой черезъ всю комнату протянулась широкая черная тѣнь. Бутылинъ прислушивался къ голосамъ изъ гостиной и къ тому странному шороху, который ему всегда слышался въ тишинѣ и къ которому онъ уже привыкъ: казалось, за стѣнами журчала вода, и кто-то плакалъ тихимъ, тонкимъ, жалобнымъ голосомъ. Уткнувшись въ подушку, онъ тщетно старался заснутъ. Вдругъ онъ въ испугѣ приподнялъ голову: большая толпа ворвалась въ домъ, мужскіе и женскіе голоса крячали, бранились, кто-то плакалъ, всхлипывая, и громче всѣхъ выдѣлялся сердитый, возбужденный голосъ Пантелеича, который кричалъ, очевидно не пуская толпу. Кто-то завылъ такъ дико и жалобно, что у Бутылина сжалось сердце, послышались удары, грохотъ дверей, крики: «бей его! бей его!»
«Господи! что это?» — приподымаясь въ смертельной тревогѣ, прошепталъ Бутылинъ: — «кого они бьютъ?» и вдругъ распозналъ, что это кричитъ Пантелеичъ: онъ вылъ то хриплымъ, то пронзительно тонкимъ воемъ, какъ собака, и что-то причиталъ: «Боже мой! за что они его? зачѣмъ его бьютъ?» Бутылинъ вскочилъ, обливаясь холоднымъ потомъ, хотѣлъ бѣжать, но въ эту минуту вошелъ Петруша съ корреспондентомъ. Петруша развязно подвелъ гостя къ отцу и сказалъ:
— Позволь представить тебѣ, отецъ, нашего извѣстнаго литератора, Степана Яковлевича Соломко. Наслышанъ и жаждетъ познакомиться.
— Что тамъ такое? зачѣмъ они его бьютъ? — спрашивалъ Бутылинъ, дико глядя на спокойное, улыбающееся лицо сына.
Корреспондентъ почтительно согнулся въ дугу, расшаркался и сталъ говорить, что давно мечталъ о счастьи быть представленнымъ высокочтимому дѣятелю, благотворителю и просвѣтителю края.
— Что тамъ за шумъ? — не слушая его, продолжалъ спрашивать Бутылинъ.
— Гдѣ?
— Тамъ, у васъ.
— Какой же шумъ? Мы очень мирно бесѣдовали.
— Нѣтъ, тамъ, внизу, на лѣстницѣ?
— Мы не слыхали ничего.
— Кто-то шумѣлъ и кричалъ, я слышалъ голосъ Пантелеича.
— Пантелеичъ уѣхалъ на заимку, ты самъ его послалъ.
— Да… ну, видно, я задремалъ, и мнѣ приснилось. А тамъ ужасно кричали.
Бутылинъ, еще весь полный ужаса, запахнулъ полы халата и сѣлъ на диванъ.
— Садись, — сказалъ Петруша гостю, который стоялъ растерянный, мигая глазами.
Бутылинъ молча показалъ ему на кресло, кивнувъ головой. Тотъ еще разъ поклонился, сѣлъ, неестественно отставивъ ногу, надѣлъ пенснэ и сталъ осматривать потолокъ и стѣны. Все въ этомъ человѣкѣ было какъ-то вычурно и ненатурально: казалось, что онъ старается походить на человѣка, какъ всѣ люди, но не убѣжденъ въ правдоподобности своего подражанія. Глядя на него, почему-то думалось, что его бойкая рѣчь каждую минуту готова превратиться въ робкое бормотанье, а развязныя манеры въ жалкую приниженность. Оправившись, онъ тотчасъ же развязно заговорилъ о горнозаводскихъ дѣлахъ и таможенныхъ дисциплинахъ, о желѣзныхъ дорогахъ, объ оживленіи края, о благотворительности, о водопроводѣ.
Бутылинъ, не слушая, разсѣянно смотрѣлъ на него.
— Завтра я надѣну всѣ свои регаліи и ордена, — сказалъ онъ: — для торжественности… Мнѣ только юбилей провести, а тамъ все ужъ начнется другое… А что вы говорили сейчасъ, то все это вздоръ: ученыя слова, обманъ, ложь, фразы… Ученость, образованіе — все это чепуха… Ученые такіе же, какъ и не ученые: ихъ купить можно… Слова, слова, а главнаго-то и нѣту… Одинъ грѣхъ, куда ни погляди… и скука… Хорошихъ людей нѣтъ… старые устои забыты… святости нѣту.
— Совершенно вѣрно-съ, и я то-же самое говорю.
— Постой!.. ты все врешь: ты подлаживаешься, а истиннаго какъ есть ничего… Газета твоя для просвѣщенія народа… и это обманъ…
— Почему же?
— Все обманъ… Развѣ ты правду въ газетѣ-то пишешь? Нѣтъ! ты народъ обманываешь… я знаю: тебѣ заплатятъ, ты и пишешь.
— Что вы говорите, многоуважаемый Пахомъ Саввичъ?
— Я знаю: правды-то, можетъ быть, ты никогда не писалъ… Тебѣ бюро платитъ три тысячи въ годъ, за что?
— Помилуйте, Пахомъ Савичъ!..
— Тебѣ заводы платятъ… я знаю… Изъ моей конторы тебѣ выдали пятьсотъ рублей за статью… Что адвокаты, что писатели — одна цѣна… Напишутъ — любо почитать: благородно, просвѣщенно, а разобрать, то одно мошенничество… Все чепуха… нѣту правды нигдѣ… Ужъ до того себя довели, что житья не стало…
Гость былъ такъ оскорбленъ, что у него выступили на глазахъ слезы. Ужасно волнуясь, онъ теребилъ бороду, снималъ и надѣвалъ пенснэ, ерошилъ волосы.
— Пахомъ Саввичъ, позвольте!.. — плачущимъ голосомъ заговорилъ онъ: — вы оскорбляете маленькаго человѣка… Позвольте вамъ сказать, что вы жестоко ошибаетесь… Я не знаю, получаетъ ли редакція отъ бюро… можетъ быть, и получаетъ, но вѣдь не я же… Я сотрудникъ и мнѣ платятъ за трудъ… Я пишу корреспонденціи, статьи… Вѣдь и вы, и всѣ получаютъ за свой трудъ… Я человѣкъ бѣдный… у меня семья… Этотъ фракъ все мое имущество… Я ночи просиживаю за работой, мыкаюсь, какъ собака, а получаю гроши… Вы думаете, легка газетная работа?.. Нѣтъ, она высасываетъ изъ человѣка соки, сушитъ мозгъ… Посмотрите на меня, я весь измочаленъ…
— Не знаю, — тяжело проговорилъ Бутылинъ, и лицо его вдругъ измѣнилось. Онъ сталъ тяжело дышать, сморщился и отвернулся, пряча лицо. — Идите туда, — сказалъ онъ: — въ гостиную… мнѣ нездоровится… На слова мои не обращайте вниманія… извините: это я не про васъ, а вообще… чего тутъ! всѣ грѣшны, всѣ несчастны… Идите, идите… Петруша, иди, пожалуйста… Идите и вы, извините больного старика…
Оставшись одинъ, Бутылинъ упалъ на диванъ и зарыдалъ, уткнувшись въ подушку. Онъ плакалъ неудержимо, навзрыдъ, самъ не зная причины своихъ слезъ. Ему было жаль себя, жаль всѣхъ людей, жаль Петрушу, жаль корреспондента.
XXI.
правитьНа слѣдующій день около полудня Бутылинъ въ мундирѣ почетнаго мироваго судьи поѣхалъ въ благородное собраніе. Передъ подъѣздомъ, занявъ всю улицу и часть переулка, стояли экипажи. Лѣстница, корридоры, гостиныя и залъ были роскошно декорированы. Въ шинельной и корридорахъ стояла давка. Съѣхались всѣ мѣстныя власти, гласные городской думы, представители губернскаго и уѣзднаго земствъ, депутаты разныхъ обществъ, горные инженеры со всей округи, золотопромышленники, управляющіе горнозаводскими округами, именитое купечество. Среди моря мундировъ только кой-гдѣ мелькали фраки и сюртуки. Роскошные дамскіе туалеты, какъ цвѣты среди мусора, пестрѣли въ толпѣ. Въ одной изъ гостиныхъ распорядители и распорядительницы растерянно и суетливо занимали пріѣхавшаго изъ губерніи на юбилей вице-губернатора.
Бутылинъ, истомленный, угрюмый и сѣрый съ лица, съ блуждающимъ взоромъ, не отвѣчая на поклоны знакомыхъ, пробирался, какъ на базарѣ, сквозь толпу къ эстрадѣ для почетныхъ гостей. Грянулъ оркестръ, все зашевелилось, толпа потоками хлынула въ концертную залу. Торопясь и толкая другъ друга, съ возбужденными лицами, всѣ старались пройти поближе къ устроенному впереди возвышенію. Юбиляръ въ мундирѣ, въ орденахъ, съ сѣдыми усами, прямой и стройный, величественно вышелъ изъ среднихъ дверей въ сопровожденіи дамъ и окинулъ залъ быстрымъ, орлинымъ взглядомъ. Громъ апплодисментовъ заглушилъ звуки оркестра. Старикъ, какъ актеръ со сцены, раскланялся во всѣ стороны. Едва замолкъ оркестръ, какъ хоръ запѣлъ кантату, сочиненную мѣстнымъ композиторомъ въ честь юбиляра. Юбиляръ прослушалъ ее въ молодецкой позѣ и ласково поблагодарилъ композитора, который тутъ же поднесъ ему партитуру съ художественно исполненной виньеткой. Послѣ небольшой паузы и нѣкотораго замѣшательства со стороны распорядителей, выступилъ вице-губернаторъ и, видимо волнуясь, сталъ говорить что-то невнятнымъ шепелявымъ голосомъ. Его сухую, коротенькую рѣчь могли слышать только десять-пятнадцать человѣкъ, стоявшихъ поблизости, тѣмъ не менѣе она была покрыта громкими и единодушными рукоплесканіями. Вслѣдъ затѣмъ громко и витіевато, выкрикивая слова, говорилъ представитель горнаго вѣдомства, потомъ городской голова сообщилъ постановленіе думы объ избраніи юбиляра почетнымъ гражданиномъ города. Новый громъ рукоплесканій покрылъ его слова. Потомъ говорили земцы, какой-то никому неизвѣстный горный инженеръ, предсѣдатель ученаго минералогическаго общества, депутатъ артистическаго кружка… Потомъ снова наступило минутное замѣшательство, и четыре мужика, одѣтые рудокопами, топоча ногами, принесли на носилкахъ и поставили предъ юбиляромъ огромную изъ массивнаго серебра неуклюжую модель мартеновской печи. Передъ ней выстроилось десятка два горныхъ инженеровъ, и сѣдовласый высокій старикъ, главный управляющій Нижне-Пухарскихъ горныхъ заводовъ, указывая на модель, сталъ говорить что-то о мѣстномъ населеніи, о филантропическихъ задачахъ горной промышленности, о властной рукѣ, о благоденствіи края. Публика поднималась на цыпочки, стараясь разглядѣть стоявшій передъ юбиляромъ странный предметъ. Инженеры закричали: «ура!», публика подхватила крики и апплодисменты не смолкали минутъ пять. Потомъ директоръ мѣстной гимназіи вкрадчивымъ, ласковымъ голосомъ заговорилъ о великихъ трудахъ, подъятыхъ юбиляромъ на пользу народнаго просвѣщенія.
— Поэтому и мы… и мы, — возвышая голосъ, продолжалъ ораторъ, — какъ представители просвѣтительныхъ учрежденій, единодушно вспоминая о понесенныхъ вами трудахъ, по братски, задушевно привѣтствуемъ ваше превосходительство въ сей торжественный и многознаменательный день и отъ всей души желаемъ вамъ еще много, много лѣтъ потрудиться на вашемъ славномъ поприщѣ.
Юбиляръ прослезился, но быстро смахнулъ платкомъ слезу и обнялъ оратора.
Затѣмъ стали подходить депутаціи, начались подношенія, чтеніе адресовъ. Адреса были безцвѣтны и скудны содержаніемъ: во всѣхъ говорилось о понесенныхъ трудахъ, о процвѣтаніи края, о благодарности населенія, выражались незбыточныя надежды, что старикъ еще много лѣтъ будетъ трудиться на пользу края, но юбиляру они казались полными глубокаго и трогательнаго смысла. Послѣ третьяго адреса онъ уже не могъ удержаться и заплакалъ. Слезы ручьями текли по старческимъ впалымъ щекамъ, по сѣдымъ усамъ. Наконецъ, онъ совершенно изнемогъ, сѣлъ на стулъ и такъ сидѣлъ до конца, поднимаясь только для того, чтобы кого-нибудь обнять.
Волненіе юбиляра передалось и публикѣ: дамы утирали глаза, мужчины неестественно мигали и смотрѣли въ потолокъ. Бутылинъ, отвернувшись, всхлипывалъ, сморкался и утирался платкомъ. Всѣмъ было жаль старика, и у каждаго была одна и та же мысль, что его ждетъ впереди такая же безпомощная старость, когда прожитая жизнь станетъ только воспоминаніемъ.
Когда были прочитаны адреса (чтеніе телеграммъ было отложено до вечера), юбиляръ пожелалъ сказать слово.
— Мнѣ семьдесятъ два года… я пятьдесятъ лѣтъ служу, — сказалъ онъ и заплакалъ. — Служилъ вѣрой и правдой… всегда… — продолжалъ онъ, пересиливая волненіе: — и за труды свои вознагражденъ сверхъ мѣры… сверхъ мѣры…
Больше онъ не могъ говорить.
— Благодарю васъ за все, за все… — прибавилъ онъ, обливаясь слезами, и поспѣшно вышелъ въ сосѣднюю комнату, гдѣ его начали отпаивать водой.
Этимъ окончилась первая часть празднества.
Вечеромъ предполагалось продолженіе — ужинъ по подпискѣ въ помѣщеніи того же благороднаго собранія.
Стали собираться часовъ съ десяти. Юбиляръ прибылъ въ одиннадцать и былъ встрѣченъ восторженными привѣтствіями. Его опять поставили на эстраду и стали читать телеграммы. Двѣ-три изъ нихъ были даже въ стихахъ, но старикъ, хорошо выспавшійся послѣ обѣда, бодро выслушалъ ихъ до конца.
Въ двѣнадцать подали ужинъ, гости стали шумно размѣщаться. Многіе уже сильно подвыпили, и залъ гудѣлъ отъ смѣшаннаго веселаго говора. На хорахъ игралъ бальный оркестръ. Послѣ третьяго блюда начались тосты.
Бутылинъ, страшно блѣдный, больной на видъ, сидѣлъ неподалеку отъ юбиляра и, превозмогая страшную усталость, тоскливо смотрѣлъ на чужое веселье. Ему представлялось непостижимымъ, какъ эти люди могутъ чему-то радоваться и веселиться: всѣ они несчастны, какъ и онъ, и должны умереть.
Становилось очень шумно, настроеніе поднималось, тостамъ не было конца. То и дѣло раздавался стукъ ножа о край стакана, предупреждавшій о новомъ тостѣ, но ораторовъ слушали уже невнимательно, и шумъ почти не смолкалъ. Оглянувшись на одинъ изъ такихъ стуковъ, Бутылинъ увидѣлъ Сальникова. Онъ стоялъ съ смѣющимся лицомъ и вызывающе смотрѣлъ на публику, которая въ эту минуту слушала картавую рѣчь какого-то путейскаго инженера.
— Господа! — началъ Сальниковъ, перебивая оратора: — бросьте! все одно и то-же, одни слова… Меня послушайте. Сегодня много говорилось вотъ про того старика, но никто не обмолвился ни однимъ правильнымъ словомъ: все неправда, все ложь. Восхваляли его честность, а вѣдь всѣмъ извѣстно, что онъ воръ и взятками нажилъ состояніе; говорили про его полезную дѣятельность, а онъ всю жизнь бездѣльничалъ и ничего, кромѣ вреда, не сдѣлалъ…
Бутылина поразила наступившая кругомъ зловѣщая тишина, и показалось страннымъ, что всѣ взоры съ удивленіемъ и жаднымъ любопытствомъ устремились на него.
— Къ чему эта ложь? — продолжалъ Сальниковъ. — А къ тому, что вы живете, дышете ею, безъ нея вамъ нельзя жить, нельзя оставаться въ узахъ неправды… Здѣсь нѣтъ истины, нѣтъ честныхъ людей, здѣсь все участники одной шайки, которая грабитъ и обираетъ народъ. Воры, взяточники, льстецы, грабители, развратники, надувалы!.. Вонъ сидитъ господинъ Кваснинскій, воръ, клеветникъ, доносчикъ… онъ малолѣтнихъ дѣвочекъ развращаетъ, и онъ вашъ предводитель!.. Какой стыдъ! какой ужасъ!.. Этотъ гадъ, мерзостный до мозга костей…
— Это, однако, настоящій скандалъ! — сказалъ кто-то, и тотчасъ же въ залѣ началось невообразимое смятеніе: вскочили съ мѣстъ и съ угрожающими жестами окружили Бутылина, который съ странной, необыкновенно яркой отчетливостью видѣлъ передъ собой это мечущееся людское стадо съ возбужденными звѣриными лицами. Сальниковъ уже не говорилъ, а кричалъ, но слова его заглушались все поднимавшимся воплемъ взбудораженной толпы. Бутылинъ вскочилъ въ страшномъ волненіи и вдохновенно, вмѣстѣ съ Сальниковымъ и помогая ему, надрывая легкія и переживая страшное наслажденіе, пронзительно прокричалъ:
— Образованные, просвѣщенные люди! вы развратники, негодяи, потерявшіе совѣсть!.. будьте вы всѣ прокляты!.. всѣ прокляты!!.
Кто-то схватилъ Бутылина за плечо, но огни стали тухнуть, люди въ смятеніи куда-то поплыли всѣ въ одну сторону, потолокъ наклонился, и вдругъ, какъ молнія, сверкнулъ яркій свѣтъ, потомъ все исчезло. Бутылинъ закачался и грохнулся на полъ. Его поразилъ апоплексическій ударъ. Люди въ ужасѣ, въ смятеніи, давя другъ друга, блѣдные и трепещущіе, бросились къ выходу.
XXII.
правитьЧерезъ два дня, не приходя въ сознаніе, Бутылинъ умеръ. Его огромное тѣло, вытянувшись, лежало въ парадной залѣ, покрытое парчевымъ пологомъ. У изголовья горѣли свѣчи. Передъ аналоемъ Пантелеичъ заунывно читалъ псалтырь, чередуясь съ какимъ-то сѣденькимъ старичкомъ въ черномъ засаленномъ кафтанѣ. Въ залѣ и въ корридорахъ толпился народъ, приходившій проститься съ покойнымъ. Жена Бутылина, переваливаясь своимъ жирнымъ тѣломъ, съ заплаканнымъ лицомъ хлопотала по устройству похоронъ и поминальнаго обѣда. Дочь-горбунья въ черномъ платьѣ, прячась отъ людей въ дверной нишѣ, стояла неподалеку отъ Пантелеича, крестилась на икону и плакала. Какіе-то бѣдные родственники, невидавшіеся съ покойнымъ много лѣтъ, пріѣхали на похороны изъ Корчевскаго завода, робко жались у дверей, охали, вздыхали, качали головой, украдкой разсматривая роскошное убранство дома, и заискивающе улыбались проходившимъ мимо нихъ людямъ.
Въ сосѣдней комнатѣ, у полурастворенной двери стояла невидимая для постороннихъ, высокая, суровая старуха лѣтъ восьмидесяти съ иконописнымъ пергаментнымъ лицомъ и живыми черными глазами, — мать покойнаго. Она то молилась на свои мѣдные складни, поставленные въ углу комнаты, шепча канунъ о единоумершемъ своими высохшими впалыми губами, то сидѣла, отдыхая, на деревянномъ стулѣ. На ея высохшемъ, точно окаменѣвшемъ лицѣ съ глубокими рѣзкими морщинами не было ни скорби, ни сожалѣнія; суровое, безпощадное осужденіе всему міру читалось въ ея недобрыхъ строгихъ глазахъ, въ ея жестахъ и движеніяхъ, во всей ея сухой великопостной фигурѣ.
Петруша съ того дня, когда привезли отца, пораженнаго ударомъ, исчезъ изъ дому и не показывался до сихъ поръ.
Къ шести часамъ стали подъѣзжать къ дому экипажи, народъ запрудилъ всю залу, лѣстницу и корридоры. Пріѣхалъ генералъ Угаринъ съ Кваснинскимъ. Генералъ, перекрестившись и коснувшись пола рукой, приложился къ иконѣ на груди покойника и заплакалъ, а Кваснинскій скромно остался у дверей. Началась панихида.
На кладбищѣ, во время похоронъ, уже когда гробъ опускали въ могилу, пришелъ Петруша съ большой толпой оборванцевъ. Онъ храбро раздвигалъ народъ, требуя пропуска. Полиція преградила имъ путь, но, узнавъ, что это сынъ покойнаго, пропустила странную процессію. Съ вдохновеннымъ видомъ, воодушевленный нелѣпой мыслью произнести на могилѣ какую-то необыкновенно сильную рѣчь, въ которой высказать всю горечь, всѣ обиды своей неудавшейся жизни и обличить людей, Петруша смѣлой походкой пробрался впередъ. Эта рѣчь рисовалась его больному воображенію, какъ ударъ грома среди безоблачнаго неба, какъ вопль наболѣвшей души, которымъ онъ хотѣлъ потрясти сердца… Но, когда онъ увидѣлъ заколоченный гробъ и могилу, безумно плачущую мать и стоявшихъ около черной ямы людей съ печальными лицами, то остановился въ замѣшательствѣ, упалъ на комья мерзлой глины и безпомощно зарыдалъ. Изъ горла у него ручьемъ хлынула алая кровь…