Светозаръ Чоровичъ
правитьОмерага.
правитьКогда пропѣли первые пѣтухи, Омерага проснулся, вытянулся и зѣвнулъ. Зѣвнулъ еще разъ и вышелъ на дворъ умыться. Маленькій, сухой, худощавый, съ большимъ, чернымъ, какъ тараканъ, родимымъ пятномъ подъ правымъ глазомъ и рѣдкой, похожей на мохъ, бородой, выглядѣлъ онъ, какъ какой-то духъ. Выйдя на дворъ, онъ внимательно посмотрѣлъ вокругъ себя на небо. Было вёдро. И онъ вдохнулъ въ себя чистый воздухъ.
— Путь будетъ, слава Богу, хорошій, — произнесъ тихо. Сегодня онъ приготовляется въ путь, но не куда-нибудь поблизости на своей тощей лошади и въ сопровожденіи черной собаки, а въ дальній, громаднѣйшій путь. Сегодня онъ покинетъ землю, въ которой родился, и отправится въ далекую Турцію, куда выселилось столько его друзей и пріятелей. Надоѣло ему въ отчизнѣ. Надоѣло ему смотрѣть своими очами, какъ неправовѣрный важничаетъ передъ нимъ и господствуетъ надъ нимъ. Пока еще утѣшалъ себя надеждами, что вернется «старая счастливая пора», и терпѣлъ кое-какъ; но въ концѣ концовъ терпѣніе измѣнило ему. Никто его теперь не считаетъ за агу, не слушается его и не уважаетъ, но обращаются съ нимъ, какъ съ простымъ крестьяниномъ. За нѣсколько дней передъ этимъ судился онъ со своимъ кметомъ[1] за то, что тотъ не заплатилъ ему третью часть дохода, и кметъ его побѣдилъ. Косой судья, съ козлиной бородой и голосомъ, присудилъ, что онъ не имѣетъ права на землю… Это его разсердило… Поблѣднѣлъ, затѣмъ покраснѣлъ, выпалилъ судьѣ два-три гордыхъ слова и сказалъ, что будетъ переселяться. Послѣ того дня продалъ домъ и все свое имущество. Продалъ за безцѣнокъ. Пошелъ къ старому своему знакомому, богатому помѣщику Николаю, и покончилъ съ трехъ словъ. На другой день давали ему вдвое больше, только бы согласился. Онъ будто и не слышитъ. «Что мои уста однажды скажутъ, того назадъ не возьмутъ», отвѣчалъ всѣмъ. Затѣмъ всѣ свои сухіе фрукты роздалъ сосѣдскимъ дѣтямъ, а ненужныя вещи подарилъ сосѣдямъ.
— Не нужно мнѣ, сказалъ, ничего. Тамъ у меня будетъ все… Все мнѣ дадутъ… Тамъ люди моей вѣры. Тамъ все лучше.
Сегодня онъ отправится въ тѣ лучшіе края, гдѣ, какъ говорятъ, течетъ медъ и молоко, а жареные голуби падаютъ съ неба.
Омерага умылся, вытеръ лицо тонкимъ полотенцемъ и пошелъ помолиться… Молился дольше, чѣмъ обыкновенно… Зналъ, что ему предстоитъ отправиться за море, и молилъ Бога, чтобы даровалъ ему счастливое путешествіе. Послѣ молитвы одѣлся, приготовилъ кофе и сталъ пить. Но кофе былъ какъ-то безвкусенъ, что бываетъ только у больныхъ людей. Нѣсколько дней тому назадъ онъ былъ веселымъ, съ каждымъ шутилъ, а сегодня утромъ какая-то скука его одолѣла. Какъ будто ему не хватаетъ чего-то, или что-то болитъ, но самъ не знаетъ, чего не хватаетъ, и гдѣ болитъ. Скука его охватывала тѣмъ сильнѣе, чѣмъ больше онъ смотрѣлъ на эти полныя паутинъ комнатныя стѣны, голыя, безъ мебели. Жаль ему ихъ. Среди нихъ, у той самой стѣны, родился и выросъ. Вотъ уголъ, гдѣ лежала его мать, вотъ другой, гдѣ умеръ его отецъ. Въ эту же комнату привелъ онъ и свою Мейру и самые лучшіе дни и вечера провелъ съ нею. Нѣтъ такого мѣста, гдѣ они не сидѣли обнявшись, цѣлуясь, лаская другъ друга. Въ концѣ концовъ тутъ родился и его Хасанъ, единственный… Омерагу охватили воспоминанія, и начало его что-то щекотать въ горлѣ. Глаза у него наполнились слезами, и заплакалъ бы, если-бы не его черствое сердце, и если-бы это не былъ первый шагъ со времени дѣтства. Сердито поднялъ голову, какъ будто хотѣлъ этимъ отогнать свои мысли.
Позвалъ жену и сына, которые еще спали.
Они проснулись.
— Вставайте и приготовляйтесь! — сказалъ Омерага какъ-то съ достоинствомъ. — Знаете, куда должны…
Больше къ нимъ не обращался. Взялъ какую-то книгу въ руки и пошелъ прямо въ садъ; а изъ сада направился къ новому кладбищу. Почти на краю кладбища лежали двѣ могилы, съ покосившимися памятниками, поросшими мохомъ. Омерага сложилъ обѣ руки на груди, какъ дѣлаютъ, когда приступаютъ къ какой бы то ни было святынѣ, и набожно опустился на колѣни надъ самыми могилами. Открылъ книгу и, снова покачивая головой, началъ читать какія-то арабскія молитвы; читалъ долго и какъ бы въ изступленіи, ибо черное лицо его покрылось румянцемъ, а борода сильно тряслась.
Кончивъ чтеніе, онъ ничкомъ упалъ къ могиламъ и сталъ ихъ цѣловать. Поцѣловалъ ихъ нѣсколько разъ, затѣмъ поднялся и хотѣлъ идти; но что-то его остановило.
Медлилъ уходить и смотрѣлъ на траву на могилахъ, которую онъ немного раньше, стоя на колѣняхъ, примялъ. Казалось ему, что еще долго могъ глядѣть на ту траву, какъ будто она нѣсколько иная, чѣмъ въ другихъ мѣстахъ. Омерага увидѣлъ чудную гвоздику посреди матерниной могилы, опять набожно приступилъ, сорвалъ и поцѣловалъ ее. Вложилъ въ книгу.
Пошелъ.
Точно такъ, какъ шелъ раньше, почти ползкомъ, вернулся въ садъ. Осмотрѣлъ его. Тутъ грядки, переполненныя растеніями, которыя онъ самъ окапывалъ; здѣсь фруктовыя деревья, которыя онъ самъ садилъ; тамъ пчельникъ, который онъ самъ взрастилъ.
Онъ скрестилъ руки и задумчиво переводилъ взглядъ отъ дерева къ дереву. Разсматривалъ какъ бы для того, чтобы считать гнѣзда, которыхъ была тьма-тьмущая! Каждое дерево казалось ему теперь дороже, роднѣе, милѣе… И плѣшивая слива, которую онъ хотѣлъ срубить, и она хороша!.. Вотъ, покрылась листвой, дала плоды, и всѣ вѣтки сгибаются подъ ихъ тяжестью.
На лицо Омераги упало нѣсколько капель росы, которыя стряхнули съ крыльевъ пробужденныя птицы. Онъ посмотрѣлъ и замѣтилъ нѣсколькихъ щегловъ. Это птицы, которыя чудно поютъ! «Кто знаетъ, есть ли тамъ такія!» — подумалъ и не хотѣлъ стирать росу, предоставивъ ей самой высохнуть на лицѣ.
Начинало свѣтать.
Въ саду еще оставалась какая-то прозрачная темнота, но верхушки деревьевъ стали бѣлѣть и заблистали, какъ посеребренныя. Омерага повернулся въ другую сторону и посмотрѣлъ на эти мрачныя стѣны, эти крутыя скалы, громоздящіяся одна на другую, какъ будто угрожающія въ одинъ день все смести въ кучу подъ собой. А онъ столько разъ карабкался по нимъ, состязался въ прыганьи съ козами, искалъ орлиныя гнѣзда.
Наконецъ, ему какъ-то надоѣло это разсматриваніе. Повернулъ голову и быстрыми шагами пошелъ домой. На дворѣ встрѣтилъ заплаканную жену. Къ ней прижался маленькій Хасанъ, схватился за юбку, весь въ слезахъ.
— Что слюните! — сурово напустился на нихъ Омерага, сжимая брови.
— Ничего, — отвѣтила шопотомъ жена.
— Не ничего, — напустился онъ еще суровѣе. — Знаю, я, что!
И, понизивъ голосъ, прибавилъ мягче:
— Не нужно плакать, потому что это стыдно! Нужно пѣть. Не о чемъ здѣсь вамъ жалѣть… Тамъ лучше… Тамъ живется, какъ въ раю. Люди хорошіе, земля хорошая, денегъ, сколько хотите! Здѣсь мы — аги, а тамъ будемъ бегами… И тамъ нами распоряжаются наши единовѣрцы, а не Волохъ. Жена вытерла слезы рукавомъ рубахи, ничего не отвѣчая. Видно было, что она не вѣритъ такимъ словамъ Омераги. Казалось ей, что и самъ Омерага не вѣритъ этому…
— Вы, какъ животныя, — прибавилъ онъ, не глядя на нихъ. — Вы не видѣли свѣта, вотъ вамъ и кажется, что все здѣсь прекрасно. А мнѣ умные люди говорили, что тамъ — настоящая жизнь. А я не хочу жить, какъ въ мѣшкѣ. Хочу по-человѣчески…
Закурилъ сигару и сѣлъ.
— Приготовляйтесь, — сказалъ. — Поскорѣе тронемся въ путь…
Жена пошла приготовляться, а онъ, въ задумчивости, смотрѣлъ, какъ дымъ кружился у него передъ глазами. И какъ бы сквозь этотъ дымъ видѣлъ обѣтованную землю, плодородную и родную, которая будетъ его кормить вдвое лучше, чѣмъ эта здѣшняя. И какъ будто и тамъ видѣлъ свои фруктовыя деревья, пчелъ и слушалъ своихъ птицъ. Маленькій Хасанъ подошелъ между тѣмъ и сѣлъ къ нему на колѣни.
— А вернемся ли мы опять сюда? — спросилъ наивно громкимъ дѣтскимъ голосомъ. Омерага посмотрѣлъ на него и какъ будто былъ озадаченъ. Показалось ему, что воротъ рубашки стягиваетъ ему шею, и онъ разстегнулъ его.
— Некогда — заговорилъ потомъ, какъ-то тихо, почти неслышно. И, какъ-бы самъ ужаснувшись своего голоса, быстро добавилъ:
— Кто знаетъ!
Ребенокъ на него долго смотрѣлъ своими умными глазами, потомъ оставилъ его въ покоѣ. Опять пошелъ къ матери, чтобы и ее разспросить.
Омерага бросилъ сигару, всунулъ руки въ карманы и заходилъ по двору. Разглядывалъ каждый клочокъ земли, заглядывалъ въ каждый уголъ, какъ будто теперь въ первый разъ ступилъ сюда ногою. Заглянулъ даже и въ ласточкино гнѣздо, подъ однимъ окномъ, которое уже въ теченіе двухъ лѣтъ пустовало, наполовину разрушенное. Онъ пожалѣлъ о ласточкѣ и отвернулъ голову отъ гнѣзда мрачный, угнетенный.
Появилась жена, закутанная въ платокъ, и маленькій Хасанъ.
— Готовы ли вы? — спросилъ Омерага.
— Да.
— Не забыли-ли чего?
— Нѣтъ. Ты вчера все отнялъ.
Омерага пропустилъ ихъ обоихъ черезъ ворота. Самъ немного замедлилъ. Однимъ взглядомъ охватилъ дворъ и домъ, затѣмъ поспѣшно, какъ будто его кто-то толкалъ, выбѣжалъ и заперъ ворота. Ключъ положилъ за поясъ.
— Скорѣе! Скорѣе отсюда! Опоздаемъ! — сказалъ и своей бодростью потащилъ за собой жену и ребенка.
Быстро они сошли внизъ на площадь.
— Идите вы, — сказалъ Омерага, — а я пойду передать ключи новому хозяину.
Свернулъ въ лавку купца Николая.
— Вотъ ключи — хозяинъ! — сказалъ, проглатывая слюну. — Твой домъ, и дай тебѣ Боже счастья!
Рука у него задрожала, а ключъ выпалъ изъ нея передъ новымъ хозяиномъ.
Нагналъ своихъ и направился къ желѣзнодорожной станціи. Тамъ онъ засталъ нѣсколькихъ пріятелей, которые пришли еще разъ проститься съ нимъ и проводить его. Усмѣхнулся, глядя на нихъ, усмѣхнулся, какъ больной, когда приходитъ добрый знакомый съ намѣреніемъ обидѣть его.
— Пришла пора намъ разстаться! — сказалъ.
— Такова воля Аллаха! — отвѣтилъ одинъ успокоительно, — такъ суждено!
— И вы хотите за мной!.. Я знаю, что хотите… Снова увидимся, — добавилъ быстро Омерага.
Кое-кто, съ вытянутыми лицами, подняли плечи, какъ бы говоря: «можетъ быть»… Омерага вслѣдствіе этого почувствовалъ потребность говорить, хотя бы что-нибудь сказать.
— Всѣ будете вслѣдъ за мной, — началъ быстро. — Хорошо тамъ… Тамъ все есть, а нѣтъ горя и неволи… Когда я васъ позову, всѣ будете тамъ…
— И мы слышали, что хорошо, — подтвердилъ одинъ.
Омерага съ благодарностью поглядѣлъ на него.
— Черезъ нѣсколько лѣтъ будутъ и у меня деньги, сказалъ. Тамъ деньги дешевыя… Все дешево…
Кондукторъ напомнилъ путешественнику, чтобы входилъ въ вагонъ.
— Эхъ! Развѣ уже пора? — встревожился Омерага. — А я думалъ, что еще не нужно итти…
И началъ цѣловаться со всѣми. Нѣкоторымъ стало жаль, и они заплакали. Онъ ничего. Развѣ можно показать, что ему чего-нибудь жаль?.. Развѣ онъ заплачетъ?
Влѣзъ въ вагонъ.
Кондукторъ затворилъ дверь, а онъ просунулъ голову черезъ окно, чтобы еще видѣть все.
— Привѣтъ всѣмъ, кого не увидѣлъ! — крикнулъ пріятелямъ.
Поѣздъ тронулся.
У Омераги что-то сдавило дыханіе, и онъ открылъ ротъ, силясь набрать больше чистаго воздуха. Черезъ окно просунулъ не только голову, но и грудь, какъ бы для того, чтобы выскочить. И смотрѣлъ на горы, сады, виноградники, дома. Въ эту минуту ему стало жаль всего. Сердце у него забилось, и какъ будто что-то отъ него оторвалось, кровь ударила ему въ голову. Онъ бросилъ феску, придалъ рукамъ нормальное положеніе. Лицо у него омрачилось, стянулось. Застоналъ, какъ раненый, повалился въ одинъ уголъ купэ и громко заплакалъ
- ↑ Старо-славянское слово кметъ сербами приспособлено для обозначенія наемнаго работника.