XV. Олёна Никифоровна.
правитьС. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
Была у о. Никифора дочь, — Олёна Никифоровна. Красавица была, — сильная, бѣлолицая, румяная, съ длинной русой косой, съ ясными глазами и звонкимъ смѣхомъ. И во всей роднѣ дивились, когда она, такая красивая и веселая, и самая богатая невѣста въ округѣ, по двадцатому году въ монастырь ушла. И отецъ Никифоръ не только не неволилъ, а всѣми мѣрами противился, не пускалъ въ монастырь и, несмотря на свою скупость, богатое приданое давалъ, — а она все-таки ушла.
Долго спустя, она разсказывала мнѣ:
— Знаешь, Степа, погостъ-то нашъ? Домъ-то нашъ? Жизнь-то нашу? Маменьку мою ты не помнишь, — всю-то жизнь въ слезахъ провела… Восемнадцать насъ было, а двое осталось, — мы съ братомъ… Родила да хоронила… Да что говорить, — самъ знаешь! И отшибло меня. Такъ и рѣшила съ младыхъ лѣтъ: послужу Господу Богу… А еще и 17-ти не было, — женихи стали свататься. Заикнулась разъ я тятенькѣ: — отпустите, говорю, въ монастырь, претитъ мнѣ супружеская жизнь, — а онъ разсердился, закричалъ на меня, и еще больше жениховъ стало ѣздить. Ухитрялась я, грѣшница, — разузнаешь на сторонѣ, — въ семинаріи попивалъ, озорники въ роду, либо болѣзнь какая… Одного, грѣшница я, и паренекъ смирный былъ, и роду хорошаго, стала угощать ласково, онъ и подпилъ; а я послѣ говорю: вотъ, батюшка, на смотрины пріѣхалъ и то выпилъ. А больше насчетъ денегъ… Скупенькій былъ покойный родитель, запримѣтишь — интересантъ женихъ, и скажешь:
— Вотъ, тятенька, къ деньгамъ онъ къ вашимъ ластится, а не ко мнѣ… И самое это для него было непереносное, сейчасъ разсердитъ себя чѣмъ-нибудь и откажетъ.
— И былъ, Степа, — увлекалась своими воспоминаніями Олёна Никифоровна, — одинъ случай: совсѣмъ трудно пришлось мнѣ. Привезъ родитель изъ губерніи жениха. Ужъ дѣйствительно выбралъ, и иичего сказать нельзя было. И роду хорошаго: по матери троюроднымъ племянникомъ митрополиту московскому приходился, и изъ себя миловидный, смирный, непьющій и по первому разряду кончилъ. Сказывалъ тятенька, — въ академію могъ бы, да мать упросила не покидать: одинъ онъ у нея. Я его и такъ, и этакъ, — вижу нѣту мнѣ никакого выхода. И другіе — повернется разъ-другой, видитъ — не клеится и въ сторону, а онъ наѣзжать сталъ, будто къ роднымъ на перепутьи. Сидитъ и разговоры разговариваетъ; разъ пріѣхалъ съ матерью да съ дядей старикомъ, — вижу, дѣло кончать и ужъ насчетъ росписи приданаго разговаривать собирается, потому что отецъ говоритъ намъ:
— Погуляйте, — говоритъ, — по уличкѣ.
Господи, Боже мой, что, думаю, мнѣ дѣлать! Говорю я жениху:
— Не хотите ли, я вамъ садъ нашъ покажу?
И пошли. Онъ говорить сталъ, какъ жить будемъ, а я ему отвѣчаю:
— Откажитесь вы отъ меня, Павелъ Николаевичъ! Не хочу я замужъ, — хорошій вы человѣкъ, а и за васъ не хочу.
— Я, говоритъ, отъ васъ, Олёна Никифоровна, отказаться не могу; потому что, говоритъ, лучше васъ на свѣтѣ нѣтъ. Я, говоритъ, сколько невѣстъ смотрѣлъ, а такой не встрѣтилъ, сердце мое лежитъ къ вамъ. Потомъ, говоритъ, полюбите. Жалѣть васъ буду, въ глаза смотрѣть…
Стала я тутъ врать ему на себя: придумываю: что бы такое похуже на себя наговорить, и вдругъ и при-думала.
— Чернонемочная, говорю, я: на новый мѣсяцъ схватываетъ.
Вижу перемѣнился въ себѣ, замолчалъ. А потомъ и говоритъ:
— Я и такой васъ любить буду, Олёна Никифоровна… Господу Богу вмѣстѣ молиться будемъ, пожалѣетъ Онъ насъ.
Тутъ ужъ я всѣ хитрости бросила, плачу въ три ручья, говорю ему:
— Павелъ Николаевичъ! Христомъ Богомъ молю, откажитесь вы отъ меня! Не могу я въ супружество идти, — Господу Богу обрекла себя. Въ ножки, говорю, поклонюсь, на колѣнки стану, не губите вы меня.
Бьюсь вся, реву, за руку его схватила, не отпускаю. На скамеечкѣ мы сидѣли въ малинѣ. Испугался онъ тутъ, видитъ — не въ себѣ я, сталъ меня уговаривать ласково такъ, и самъ плачетъ. Не найти, говоритъ, мнѣ больше невѣсту по сердцу, не видать мнѣ счастья на свѣтѣ. И его-то мнѣ жалко, а себя-то еще жалчѣе.
— Павелъ Николаевичъ, говорю ему, Господа Бога молить буду, — пошлетъ вамъ счастье.
Ну, а все-таки сжалобился надъ душой моей горькой, — отказался. Воротились мы въ горницу, такъ сразу и говоритъ:
— Простите, говоритъ, вы меня, маменька, и вы, отецъ Никифоръ, раздумалъ я на приходъ поступать, буду, говоритъ, въ академію готовиться.
А потомъ воззрился на меня, блѣдный, лица на немъ нѣтъ, и говоритъ:
— Слова своего не беру, будетъ ждать Олёна Никифоровна, опять приду. Такъ, говоритъ, съ Олёной Никифоровной мы уговорились. И глазъ съ меня не спускаетъ.
Послѣдній былъ. Больше отецъ не уговаривалъ, очень разсердился.
— Иди, говоритъ, куда хочешь, ежели не умѣла такого жениха удержать.
Я и ушла.
Такъ говорила мнѣ монахиня-послушница женскаго монастыря въ нашемъ уѣздномъ городѣ, красивая въ своемъ черномъ клобукѣ, вся свѣтлая и радостная, говорила ласковымъ и бархатнымъ голосомъ и смотрѣла на меня ясными сѣрыми глазами. Ей было уже около тридцати лѣтъ, а она все выглядѣла двадцатилѣтней дѣвушкой. Она уже болѣе десяти лѣтъ жила въ монастырѣ, но, казалось, только что ушла оттуда, откуда такъ страстно рвалась уйти и полна была радостью и весельемъ освобожденія отъ того темнаго и тяжкаго, отъ чего ушла.
У ней была свѣтлая келійка, и окна выходили на широкій монастырскій дворъ и храмы Божіи. Не было ни пылинки, ни пятнышка въ свѣтлой горенкѣ, бѣлая кроватка уютная стояла у стѣны, блестѣли, какъ зеркало, крашеные полы и настланы были бѣлыя, какъ снѣгъ, дорожки; большой украшенный кіотъ стоялъ въ углу и старинныя иконы въ старинныхъ серебряныхъ ризахъ, отцовское приданое. И пахло въ свѣтлой горенкѣ просфорами и восковыми свѣчами и геранью…
Потомъ я часто бывалъ у нея, привозилъ ей новости со всей округи, какъ привозятъ люди духовнаго званія, — кто померъ, кто родился, кто замужъ выходитъ, какія приключились въ роду горя и радости, — чаще горя, чѣмъ радости. Она слушала меня и смотрѣла на свою уютную келійку, на лампадки передъ иконами, на бѣленькія тамбурныя занавѣсочки, на цвѣточки герани въ окнахъ, на всю чистоту и уютъ своей келійки, и говорила низкимъ бархатнымъ голосомъ:
— Холодно на міру-то, Степа! Вспомню я жизнь нашу женскую въ духовенствѣ и нѣту хуже на свѣтѣ. Придетъ человѣкъ не знамо какой и поведетъ тебя къ вѣнцу, и идешь, какъ овца… И не уйдешь никуда, — цѣпью скованы — не раскуешь… Хорошій мужъ попадется — и то горюшка хлебнешь, а дурной случится, лучше и не говорить…
На мгновенье лицо Олёны Никифоровны становится суровымъ и ложится на него тѣнь того темнаго, что лежало на лицѣ о. Никифора.
— Только все деньги, деньги… Дрожатъ люди… И о душѣ-то подумать некогда.
Она смотритъ въ окно на широкій монастырскій дворъ и свѣтлые золотые кресты Божьихъ храмовъ, лицо снова становится свѣтлымъ и радостнымъ.
— А у насъ-то! Тишина, служба Господня, молитва Божія. Вотъ я и ушла, Степа.
И она ушла отъ тяжкаго бремени жизни, отъ горькой доли женской, ужаснулась міра холоднаго и ушла въ свѣтлую келійку, въ тихую пристань, на молитву Господню…
Въ то время она была пѣвчая и регентша монастырскаго хора, и городскіе любители церковнаго пѣнія нарочно ходили въ монастырскую церковь, чтобы послушать низкій бархатный контральто Олёны Никифо-ровны. И въ монастырѣ она уже была замѣтнымъ человѣкомъ, а въ роду почитали ее, и матушки, когда пріѣзжали въ городъ за покупками, неизмѣнно заходили къ ней и, скованныя тяжелыми цѣпями, изстрадавшіяся надъ дѣтьми, надъ своей горькой тѣсной жизнью, матери подолгу засиживались въ тихой свѣтлой келійкѣ Олёны Никифоровны, и вздыхали, и любовались, и завидовали ея жизыи, и уносили въ свои тѣсныя деревенскія избы воспоминанія о другой жизни, чинной, богоугодной, безъ брани, безъ криковъ и слезъ, безъ нужды и печали…
И стали матушки возить къ Олёнѣ Никифоровнѣ своихъ дочекъ, чтобы научились онѣ хорошей жизни, хорошему обращенію, и образовался у нея въ родѣ какъ институтъ для благородныхъ дѣвицъ духовнаго званія.
Въ тѣ времена не было женскихъ епархіальныхъ училищъ, не было земства и школъ и не было еще тѣхъ псаломщиковъ, которыхъ потомъ посылали по окончаніи семинаріи въ села до выслуги въ священники, а были только дьячки стараго уклада, которые еще на моей памяти писали съ титлами и не твердо разбирали гражданскую печать; я не помню до воли ни одной школы въ нашей округѣ, я зналъ матушекъ, у которыхъ сыновья были профессора семинаріи и протоіереи и которыя не умѣли ни читать, ни писать. Въ мое время это было уже исключеніе, а правило было такое, что письмо дѣвкамъ ни къ чему, а читать умѣть надо, случится молитвы — надъ покойникомъ умѣть почитать, а станутъ матерями — письмо отъ сына, чтобы разобрать можно. Иотомъ жили поповны и работали, какъ крестьянскія дѣвки, такъ какъ въ нашей округѣ главный источникъ жизни духовенства была земля и не выходили изъ ихъ рукъ заступъ, коромысло, серпъ и цѣпъ. И общество было все тоже крестьянское: тѣ же хороводы, тѣ же посидѣлки.
А жизнь и тогда, въ предреформенное время, стучалась въ двери поповскихъ домовъ и требовала образованности. Люди иносословные появлялись въ поповскихъ домахъ, все положеніе духовнаго лица требовало не мужицкаго поведенія, наконецъ женихи-семинаристы, какъ ни скудно было ихъ свѣтское образованіе, тѣмъ не менѣе помимо воли присматривались въ губернскомъ городѣ къ культурнымъ формамъ общежитія и скудно, но предъявляли соотвѣтствующія требованія къ невѣстамъ и не очень охотно брали тѣхъ, которыя назывались у насъ «обломами», которыя «ступить не умѣли».
Изстари такъ велось, и въ мое время все то же было, — священники и дьяконы отвозили своихъ дочерей въ монастырь для образованія, отвозили подростковъ въ томъ возрастѣ, когда онѣ переставали быть дѣтьми и не дѣлались еще нужны въ семьѣ, какъ рабочія силы, обыкновенно на зиму, отъ осени до весны. Въ тѣ времена почти у всѣхъ находилась какая-нибудь, хотя дальняя, родственница въ монастырѣ, мои же сестры, и вообще поповны изъ нашего рода, ѣздили, конечно, къ Олёнѣ Никифоровнѣ. И когда я бывалъ у нея, я всегда видѣлъ въ ея келіи двухъ трехъ дѣвочекъ-подростковъ, поповенъ. Бѣлокуренькія и черненькія головки сидѣли цѣлые дни, наклонившись надъ пяльцами, и вышивали по канвѣ шелками, шерстью и бисеромъ, а потомъ шли въ церковь, слушали вечерню и повечеріе, утреню и литургію, слушали, какъ поетъ и управляетъ хоромъ Олёна Никифоровна, и снова возвращались въ келію. Учились онѣ въ монастырѣ всякому рукодѣлію и грамотѣ, чтенію и письму, пѣли древнія кантаты монастырскія и читали книжки божественныя, поучительныя. И не однѣ божественныя, а и романы, какъ тогда выговаривалось, и съ моими сестрами случилась большая непріятность въ Крутыхъ Горахъ, когда привезли онѣ изъ монастыря «Черную женщину» и «Послѣдняго Новика». И свѣтское обращеніе и моды шли оттуда же, изъ монастыря. Тамъ жили не только духовныя и крестьянки, а и купеческія дочки, случалось, милліонщицы. И такая Аглаида Никитична рядомъ съ Олёной Никифоровной въ кельѣ жила. Былъ тогда обычай, — кое-гдѣ и сейчасъ онъ соблюдается: умрутъ родители; братья, чтобы капитала не дѣлить, приданаго не давать, уговорятъ сестру въ монастырь поступить, — и взносъ въ монастырь сдѣлаютъ, и келью построятъ. Послѣ плачетъ дѣвушка, убивается, а ужъ изъ монастыря не уйдешь. Связи съ городомъ постоянно поддерживались, и въ церковь пріѣзжали, и въ кельи, случалось, заходили барыни въ шляпкахъ; и къ себѣ подходящихъ монашекъ приглашали; такъ и присматривались поповны къ другому міру, къ другому обращенью.
А главное, какъ и въ теперешнихъ институтахъ, учились онѣ «приличію», обращенію, хорошимъ манерамъ, низкимъ пояснымъ поклонамъ, тихому мягкому говору, улыбкамъ ласковымъ, почтительнымъ. Понемножку привыкли онѣ къ чистотѣ и уюту монастырской кельи, отмывались покрытыя мозолями отъ серповъ и граблей дѣвичьи руки и буйные деревенскіе волосы привыкали къ гребню и прятались въ сѣтки. И увозили поповны изъ монастырей чтеніе, письмо и рукодѣліе, и кантаты духовныя, и манеры хорошія, и вѣточки герани, которыя расходились потомъ по избамъ сельскаго духовенства. Тамъ ихъ снова встрѣчали грабли и серпы, цѣпы и заступы, но «приличіе» и манеры оставаллсь, и когда бабушка, хранительница древнихъ устоевъ, наблюдала ласковую рѣчь и низкіе поклоны и прибранные по порядку волосы, она одобрительно качала головой и говорила на своемъ древнемъ крутогорскомъ языкѣ:
— Очестливая!
Въ тѣ давнія и недавнія времена дореформенной Россіи всѣ женскіе монастыри въ нашей округѣ были такими институтами, и оттуда шли приличія, манеры и моды, маленькая культура, маленькая доза грамотности.
Только мать не любила монастырскаго образованія и, какъ только умерла бабушка, перестала посылать дочерей къ Олёнѣ Никифоровнѣ: — не любила она всего уклада монастырскаго, поклоновъ низкихъ, голоса сладкаго; хотя вслухъ не осуждала, но говаривала: — порожнемъ живетъ Олёна Никифоровна.
Потомъ я не видѣлъ Олѳны Никифоровны больше двадцати лѣтъ, и когда снова увидѣлъ ее, она была уже мать Евлалія и игуменья того же монастыря. И словно пыль легла на веселое цвѣтущее лицо и какъ туманъ застлалъ ясные глаза. Она не почитала за грѣхъ веселіе и смѣхъ, и шутила со мной, и смѣялась, вспоминая старыя времена, но когда пришла послушница и стала о чемъ-то ей докладывать, темныя брови строго сдвинулись, и поблекшее обострившееся лицо стало суровое и непреклонное и сразу напомнило мнѣ о. Никифора. Вышла она собирательница и домостроительница, проснулась въ ней жадность, и возгорѣлась она великой ревностью къ монастырю своему. Не узналъ я стараго заброшеннаго монастыря: жаромъ горѣли недавно вызолоченные кресты монастырскихъ храмовъ, весело глядѣли бѣлыя стѣны келій, и новый большой каменный домъ высился тамъ, гдѣ былъ раньше заброшенный огородъ, и чувствовался строгій порядокъ и чинъ во всемъ монастырѣ. На всю губернію была извѣстна мать Евлалія, и изъ Москвы благочестивые люди пожертвованія присылали. А въ нашемъ городѣ первымъ человѣкомъ сдѣлалась, и самые почтенные люди въ городѣ за честь почитали получить приглашеніе на чашку чаю послѣ обѣдни къ матушкѣ Евлаліи. Въ строгихъ купеческихъ домахъ была она совѣтчицей и указчицей, и когда знаменитая купчиха, вдовая Андрюсова, которая много лѣтъ сама вела милліонное фабричное дѣло и женатыхъ сыновей, какъ ребятъ, въ рукахъ держала, помирать стала — за ней послала, за матушкой Евлаліей, и съ ней совѣтовалась, какъ капиталъ между дѣтьми раздѣлить, что для души спасенія отписать, и куда и на какія дѣла.
Двѣ рыженькія дѣвочки сидѣли за пяльцами въ комнатахъ игуменьи; и былъ между родными разговоръ, что разыскала она своего брата, списывалась съ нимъ, деньгами ему помогала и послѣ смерти его выписала двухъ дѣвочекъ, которыхъ онъ прижилъ гдѣ-то на югѣ.