Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 1. М., 2008. С. 603—624.
На вокзал приехали очень рано: ещё не было звонка.
Ольга Николаевна сама настаивала, что ей лучше ехать одной. Но теперь, при мысли, что никто не поедет с ней, чувствовала себя несчастной.
Около неё, не садясь, стояли дети: Коля, гимназист первого класса, в большой фуражке и серой куртке, и Лизанька, девочка семи лет, в голубеньком платьице, остриженная наголо. А рядом, за тем же углом стола, сидел муж, Андрей Петрович, плотный, немного лысый мужчина за сорок.
Всё кругом казалось ей не так. Все только и думали о том, чтобы сделать ей неприятное.
Когда она сядет в вагон, останется одна, не будет видеть ни мужа, ни детей, она успокоится, и всё пройдёт…
Попробовала заговорить с мужем:
— До моего возвращения не переезжайте в город… Надо поискать квартиру.
— А если ты задержишься? — просто спросил Андрей Петрович; но сейчас же испугался и скороговоркой поправился: — Тебе, наверное, не захочется так рано возвращаться домой.
Ольга Николаевна закусила губы и замолчала.
…Теперь недолго. Сейчас звонок. Она сядет в вагон и поедет. Никто не будет ни о чём спрашивать, никто не будет смотреть испуганными глазами, и лгать, и притворяться…
Когда вошли в вагон, Ольга Николаевна на одно мгновение испугалась, как будто бы только сейчас поняла, что значила эта поездка. Оглянулась на мужа. Он помогал носильщикам класть вещи на верхнюю полку; в красную шею врезался белый, блестящий воротничок… Поскорей отвела глаза: её поразило определённое и неожиданное чувство физического отвращения. Страх исчез, но стало пусто, и ноги подкашивались от слабости. Поскорее села и прижалась головой к стеклу. В окно дуло. По коже прошло неприятное ощущение свежего воздуха. Чтобы заглушить его, Ольга Николаевна сказала:
— Я думаю, теперь можно ехать домой…
Она говорила безлично, потому что не знала, как назвать мужа. Он казался ей совершенно чужим. И дети были совершенно чужие, и всё вообще совсем чужое, ненужное…
…И зачем они здесь?.. И почему не хотят оставить её в покое?..
Андрей Петрович не знал, как отнестись к её словам.
— До второго звонка двадцать минут, — сказал он.
— При чём тут второй звонок… не понимаю, — пожала она плечами.
Муж замолчал.
…Ну, конечно… они уверены, что я скоро умру… даже возражать не стоит…
Ольга Николаевна едва сдержалась, чтобы не крикнуть: «Убирайтесь! Оставьте меня…»
Коля спросил:
— Раковины ползают?
Ольга Николаевна думала, что ответить ему, и молчала. Андрей Петрович тоже молчал, чтобы Коля не разболтался.
— Почему ты не ответишь? — медленно сказала она.
Андрей Петрович притворился, что он не слышит.
— Ты что, Коленька?
Но Коля больше не спросил ничего.
«Ах, скорей бы, скорей, — думала Ольга Николаевна… — Всем им тяжело со мной, и зачем-то сидят здесь. И никто не хочет понять главного… самого главного… А что же главное? Да всё равно… только бы ушли, скорей бы все ушли и оставили меня одну…»
Когда пробил второй звонок, Андрей Петрович так быстро встал, точно он всё время прислушивался и ждал его.
Потянулся через детей к Ольге Николаевне. Влажными губами несколько раз коснулся её сжатых, холодных губ и сказал:
— Ну, прощай, пиши с дороги… Как устроишься, не забудь телеграфировать…
Больше ему нечего было сказать, и он прибавил:
— Непременно… слышишь…
Коля молча поцеловал её щёку. Лизанька нарочно отстала. И, когда они повернулись, чтобы идти к двери, с силой нагнула к себе Ольгу Николаевну, обхватила её шею руками и, не целуя, прижалась щекой.
Ольга Николаевна с трудом разжала ей руки и с удивлением посмотрела в большие, полные слёз глаза.
— Ты что?.. разве тебе жалко маму? — сказала она; губы её задёргались. — Ступай, ступай… папа будет беспокоиться…
Она повернула Лизаньку за плечи и тихонечко толкнула к двери.
Дорога утомила Ольгу Николаевну, но всё-таки ей казалось, что она приехала почти здоровая. Не хотела идти к доктору: «Что я ему скажу? Он велит ехать домой…»
Пошла только для того, чтобы написать мужу, какие скверные врачи у них в городах: из-за всякого пустяка посылают на юг…
Но доктор нисколько не удивился, что Ольга Николаевна приехала лечиться. Посоветовал ей остаться месяца на два в санатории.
Он очень понравился ей. У него серые, близорукие глаза и большие, красивые руки. «Похож на музыканта, — почему-то подумала она. — Всё равно надо искать комнату, брать обеды, хлопотать, а здесь, в санатории, всё устроено».
Ольга Николаевна осталась.
В санатории жило человек десять. Познакомилась со всеми в первый же день, но невольно сторонилась, как здоровый сторонится больных. На расспросы о болезни отвечала:
— Я совершенно здорова. Приехала отдохнуть.
Про себя она думала: «Вся моя болезнь от мужа, от детей, от дома, от скучной, бестолковой жизни… Как они не могли понять этого. Запугивали. Мучили лекарствами».
Здесь всё прошло сразу. И как хорошо, что можно жить совершенно одной…
Жаль только, что доктор запретил купаться. И усталость не проходит с дороги.
Какие бы неприятные ощущения ни испытывала Ольга Николаевна, ей казалось, что всё это от усталости. От усталости противно говорить с больными, особенно утром, когда даже голоса раздражают и хочется поскорей уйти от всех на море. От усталости тяжело и несвободно в груди; от усталости не хочется есть, а когда съешь насильно, тошнит и кружится голова. От усталости неприятный, горький вкус во рту и озноб вечером от малейшей сырости, и холодный, липкий пот ночью.
Только вечером проходило всё. Трудно было усидеть на месте. Хотелось двигаться и смеяться. И щёки горели. Каждый раз ей казалось, что вот теперь прошло всё окончательно. За ночь отдохнёт ещё больше и встанет совершенно здоровая.
Но приходило утро. И опять то же. Точно она не отдыхала, а работала всю ночь тяжёлую работу.
Она сказала доктору. Ей было легко говорить с ним. Он всегда слушал её, как будто бы каждое её слово имело какое-то особенное значение.
Велел внимательно записывать температуру. Смерила: тридцать семь и несколько десятых. Даже не посмотрела, сколько: вечером и у здоровых всегда немного повышенная температура. Через несколько дней дала ему бумажку. Но потом, смеясь, призналась, что всё написала из головы: они мерила только один раз. Доктор не рассердился. И она чувствовала, что он не может рассердиться на неё.
При мысли об этом Ольга Николаевна улыбалась и опять почему-то подумала, что он непохож на доктора.
«Надо спросить, не играет ли он на чём-нибудь? А впрочем, зачем мне это? не всё ли равно?..»
Ольга Николаевна встретила доктора на море. Они первый раз виделись не в санатории, а как простые знакомые.
Ольга Николаевна удивилась: он всегда принимает больных до двух. Должно быть, изменил часы.
Доктор остановился и сказал:
— Я шёл по шоссе и издали узнал вас по синему шарфу.
— Я не знала, что вы гуляете утром, — проговорила Ольга Николаевна, почему-то чувствуя неловкость.
— Сегодня такой день особенный. И не жарко, и тихо. У нас редко выдаются такие дни, я и сбежал, — улыбнулся он.
Первый раз он говорил с ней не о болезни, и всё казалось в нём новым. На нём мягкая серая шляпа, которая очень идёт к нему. В руках тонкий стебель розы с белым бутоном. Он, оказывается, очень высокого роста. Ольга Николаевна раньше не замечала этого.
Чтобы скрыть чувство неловкости, она говорит:
— Я давно хотела спросить вас: можно ли мне ходить в горы?
— Можно, только не надо уставать.
— Ах, я так рада. Мне надоело сидеть на одном месте.
— Пройдёмтесь немного по шоссе, — предложил он.
— Пойдёмте, — сказала Ольга Николаевна и, быстро нагнувшись, подняла две большие белые раковины.
— Вы знаете, доктор, я не могу равнодушно видеть белые раковины. У меня скоро будет полон ящик.
Доктор взял раковины, положил их бережно на свою большую ладонь и неожиданно сказал:
— Ольга Николаевна, пожалуйста, не зовите меня доктором…
Он беспомощно покраснел. И, чтобы она не обиделась на его замечание, поспешно прибавил:
— Это моё больное место… Я ведь совершенно не на своём месте. Терпеть не могу медицины. И если доктор, то поневоле.
Он говорил это так стремительно-откровенно, что Ольга Николаевна сразу не нашлась, что сказать ему.
Прошли несколько шагов молча.
— Вас зовут Андреем Владимировичем?
— Да…
— Мужа моего тоже зовут Андреем, — почти машинально произнесла она вслух. И, снова помолчав, сказала: — Вы знаете, мне всё время казалось, что вы непохожи на доктора. Я почему-то считала вас музыкантом.
Он очень удивился:
— Представьте себе, это так и есть. Больше всего я музыкант. По крайней мере, ничего не люблю так сильно, как музыку.
— А сами играете?
— Играю, но… на всех инструментах.
— Почему «но»?
— Потому что это самый дурной признак для музыканта…
И оба они смеялись, и этот разговор сразу сделал их ближе друг к другу.
— Почему же вы сделались доктором, а не музыкантом? — спросила она, чувствуя, что теперь может спросить о чём угодно и это не будет неловко.
— Да как вам сказать. Кажется, больше всего из-за денег, — просто сказал он. — У отца большая семья. Надо было выбирать такой факультет, который дал бы сразу верный заработок. На семейном совете решили: быть мне доктором. И стал я доктором.
Ей хотелось на откровенность ответить откровенностью. Она сказала:
— Я тоже не на своём месте. Только между мною и вами большая разница: вы, по крайней мере, знаете, что любите по-настоящему, а я нет.
— А что не любите, знаете? — спросил он. Повернулся и посмотрел ей прямо в лицо.
— Да, знаю. Я не люблю мужа, — отчётливо выговорила она, — и… вас, может быть, удивит, не люблю детей… Я вышла замуж очень рано — семнадцати лет. Мне хотелось жить самостоятельно и быть совсем взрослой. Теперешний мой муж знал меня с детства. Я привыкла считать его своим человеком. Он сделал мне предложение — я вышла. С первых же дней поняла, что не люблю его. А детей… знаете, это ужасно странно… я любила, только покуда они были совсем маленькими, лет до пяти… потом всё меньше и меньше… А теперь мне безразлично, есть они или нет… и что с ними… Иногда тяжело это. Я бы так хотела любить их… да не любится, — с горечью вырвалось у неё, и, чтобы скрыть это, она шутливо прибавила: — Лучше быть доктором и не любить медицины, чем быть женой и не любить мужа: так что вы всё-таки счастливее меня… А потом ещё одна разница между нами…
Она не договорила. Он подождал и спросил её:
— Какая?
— Вы здоровы, а я больна…
Андрей Владимирович осторожно взял её руку и сказал:
— Вы будете здоровы… вы скоро поправитесь. Я, может быть, плохой доктор; но я верю в это…
Ольга Николаевна чувствовала, какая у него большая и сильная рука: по сравнению с ним у неё как у маленькой девочки. И он держит её, точно взрослый ведёт гулять.
По обе стороны шоссе яркой лентой тянется молодая, ещё не запылённая зелень. Горы стоят близкие, ясные. Море, небо, воздух — всё пронизано тёплыми солнечными лучами.
Теперь они шли почти молча. Перекидывались отдельными фразами. Но каждое, самое незначительное, слово имело какое-то отношение к тому главному, что знали они оба.
Ольга Николаевна удивилась, когда он спросил её:
— Вы не устали?
И сказала:
— Я даже не заметила, сколько прошли.
— А всё-таки пойдёмте домой.
— Но я же совсем не устала, — радуясь, повторяла она.
— Для первого раза довольно.
— Вы мне говорите это как доктор? — смеялась Ольга Николаевна.
— Да, как доктор.
— А что мне скажет Андрей Владимирович?
— Андрей Владимирович скажет: будем ходить весь день и всю ночь; взойдём на высокую гору и будем сидеть там и смотреть на море. Но вы Андрея Владимировича не слушайте: он очень неблагоразумный… особенно сегодня.
— Значит, я должна слушать скучного доктора?
— Да, скучного доктора.
Они говорили всё это, уже повернув назад по шоссе.
Ольге Николаевне хотелось идти быстро и говорить всё, что приходило в голову. Она не задумывалась ни над одним своим словом и не вслушивалась в то, что он говорил ей.
Когда они подходили к белому забору санатория, Андрей Владимирович сказал:
— Поставьте эту ветку в воду — бутон распустится.
Он подал ей розу, которую нёс в руках.
Она взяла молча. Забыла поблагодарить и, пока шла до своей комнаты, держала её около губ…
Долго стояла Ольга Николаевна около открытого окна: смотрела в сад.
Пусто и тихо было кругом, но она прислушалась к себе, как будто бы хотела понять что-то.
Бесцельно прошлась по комнате. Увидала зеркало. Остановилась — посмотрела как в постороннего человека: «Лицо немного усталое… но ещё совсем не старое… никто не даст и тридцати лет».
Подошла к столу, взяла ветку розы и долго вдыхала запах бутона. Поставила назад и только тут заметила на столе письмо. Прочла адрес на конверте. Не распечатывая, положила назад: «Это потом… А сейчас пусть всё будет другое…»
Она пропустила время обеда. Не хотелось встречаться с больными и идти в столовую. В светлой маленькой комнате с гладкими белыми стенами тесно. Теперь хорошо сидеть на берегу моря, у самого прибоя, и слушать, и смотреть вдаль, ни о чём не думая.
Она взяла синий шарф, как будто бы эта вещь принадлежала теперь не ей, а ему, потому что он узнал её по синему шарфу. Повязала им голову вместо шляпы и, боясь встретить кого-нибудь из больных или из служащих, пошла к морю, опять на то место, где встретились они утром.
Это было в стороне от купален, около невысоких скал, куда обыкновенно никто не ходил гулять, и можно было сидеть одной целыми часами.
Ольга Николаевна села к самой воде, так что белые зубцы прибоя почти касались ног.
Посмотрела вдоль берега — видно далеко: никого нет. Нагнулась и попробовала воду рукой. Тёплая, прозрачная волна мягко обхватила её руку по локоть.
«Сегодня я совсем здорова. Даже усталости нет. Искупаться бы. Уплыть далеко-далеко… Возьму и искупаюсь… один только разочек… И никому не скажу… Сегодня такой день. Сегодня мне можно», — оправдывалась она. И быстро стала расстёгивать ботинки.
Солнце ещё высоко, но в воздухе пахнуло вечерней свежестью. Должно быть, потому по спине и плечам прошёл легкий озноб, когда она скинула рубашку.
На минуту остановилась. Почему-то стало жутко: море такое большое, далеко видно изогнутую линию прибоя. На берегу несколько лодок, и безлюдный берег кажется от этого ещё пустыннее…
Сделала над собой усилие и вошла в воду.
Волна подхватила, подняла её вверх и точно на сильных руках мягко опустила вниз. Сердце дрогнуло, и голова немножечко закружилась; блеснул в глаза ряд зеленовато-розовых от вечернего освещения волн, и так весело стало плыть вглубь моря. Берега не видно: кругом вода, небо, и кажется, никогда не устанешь, потому что волны сами несут вперёд…
Но вода быстро холодеет. Надо плыть к берегу. Она торопится, расстояние сокращается медленней. Белая кофточка и синий шарф на камнях кажутся всё так далеко. Пробует ногой дно: едва достаёт его кончиками пальцев. Плывёт ещё. Не смотрит на берег, чтобы потом сразу увидать его близко. Снова пробует ногой: вода по пояс. Она твёрдо встаёт на скользкие камни. Осторожно ступает, чтобы не поскользнуться. В потемневшей, но всё ещё прозрачной воде ноги кажутся белыми, как фарфор.
Выходит на берег и садится. От неровных камней больно, но так приятно чувствовать об них упругое, влажное тело. Воздух кажется теплей воды, и не хочется одеваться.
Она сидит долго, не двигаясь и не думая ни о чём. И вдруг неожиданное чувство молодости и счастья охватывает её. Точно впервые она ощутила жизнь, и вся отдалась этому ощущению. Не замечает, что солнце стало багрово-красным, почти касается моря и вечерний ветер подул с гор.
Она сидит в забытьи до тех пор, пока холод не заставляет вздрогнуть её всем телом. Она пугается и начинает одеваться, с трудом владея пальцами, потому что и они тоже дрожат от холода.
«Должно быть, я долго сидела. Озябла. Надо скорее домой. В тёплую комнату. Под тёплое одеяло».
Ольга Николаевна захворала.
С утра начался озноб и сильный кашель, а к вечеру жар.
Пришёл Андрей Владимирович и сел около постели.
Она смотрела на него равнодушным, тяжёлым взглядом и называла «доктор»…
Рассказала, что вчера к вечеру пошла на море. Вода была тёплая. Она искупалась; потом долго сидела на берегу раздетая и очень озябла.
— Мы пришли с вами часа в четыре, — сказал Андрей Владимирович. — Когда же вы пошли купаться?
— Вероятно, около шести… Когда я шла с моря, солнце село уже…
«Зачем это нужно ему… Вернулись в четыре часа… Он узнал по синему шарфу, и мы пошли гулять…»
Она всё хотела вспомнить что-то и не могла. Равнодушно смотрела на Андрея Владимировича и думала: «Почему он не уходит?.. Я же всё сказала ему…»
— Зачем, зачем вы меня не послушались?! — говорил он, как-то сгорбившись и сжимая виски большими руками.
— Я устала, доктор…
Он, казалось, не слышал её. Снова спрашивал. Говорил ей о чём-то. И брал за руку.
Ей было неприятно, что рука у него холодная и влажная, и она сказала:
— Доктор, у меня голова тёмная… Я не могу больше…
Он ушёл. В комнате стало тихо и всё одного цвета.
«Зачем же закрыли комнату синим шарфом?» — подумала она.
Больше она ничего не помнила…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ольга Николаевна пришла в себя к утру. Первая мысль была: «Надо сейчас же ехать домой».
Голова была тяжёлая и руки чужие. За одну ночь она так ослабла, что у неё не хватало сил кашлять, и от этого тупая боль не проходила в боку.
Она попросила позвать к ней доктора.
Андрей Владимирович вошёл почти сейчас же, как будто бы дожидался за дверью.
— Я хочу ехать домой, — обратилась она к нему, не здороваясь и точно не узнавая его.
Он наклонился к ней и сказал:
— У вас тяжёлая форма лихорадки. Это серьёзно, но пугаться нечего.
Ольга Николаевна подняла веки и удивлённо посмотрела на него.
— Пугаться? разве я сказала? Я хочу ехать домой: к себе… и к детям, — с трудом докончила она.
Он всматривался в лицо, как будто бы хотел определить, вполне ли она сознаёт свои слова.
— Сейчас вам ехать невозможно, — сказал он.
— Но мне непременно надо… доехать до дому… — отчётливо сказала она. Хотела сказать: «дожить»…
Но ей неприятно было так прямо говорить при постороннем человеке.
Андрей Владимирович встал. Лицо у него жалкое, растерянное. Ольга Николаевна подала ему руку и слабо улыбнулась.
— Андрей Владимирович, — первый раз она снова назвала его по имени, — вы простите меня… вы не сердитесь… Я вам так благодарна… Это был единственный счастливый день в моей жизни… И больше не надо об этом.
Она устала говорить. Закрыла глаза. Он молча, до боли крепко прижал её руку к губам, и когда она открыла веки, его уже не было в комнате…
Ольга Николаевна знала теперь наверное, что завтра уедет. Пусть вынесут на носилках, если не хватит сил идти самой. Лучше умереть дорогой, чем здесь: ближе к дому. У неё появилось какое-то физическое ощущение дальности расстояния. Точно она видела перед собой весь путь, до мельчайшей подробности, и в конце его — её дом с детьми и привычной постоянной жизнью, а в начале — комната с белыми холодными стенами, в которой лежит она.
«Господи, как далеко… И все они там… А я здесь зачем-то… Какие-то люди, чужие люди около меня…»
Всю ночь она думала о детях. Она видела их маленькими, какими они были лет пять назад, когда, бывало, утром она брала их к себе в постель, и они засыпали около неё, прижимаясь друг к другу. А днём, куда бы она ни шла, бегали за ней, держась за платье, и со звонким смехом кричали:
— Сама утка ходит… своих детей водит…
И теперь они одни. Маленькие-маленькие. Не за кем ходить им, держась за платье… А она зачем-то здесь. Одна. Совершенно одна… Да как же она могла уехать? оставить их? жить здесь?
Если бы можно было, Ольга Николаевна сейчас же встала бы и поехала на пароход. Но всё равно придётся ждать до утра.
«А вдруг не доеду… умру?»
Мысль о смерти кажется ей совершенно нестрашной: как будто бы к ней не имеет никакого отношения.
«Ну, а всё-таки, вдруг умру?» — настойчиво спрашивает она себя.
И опять совершенно не страшно.
«Только бы доехать… только бы доехать домой… А там — всё равно. Там всё хорошо… И умереть, если так нужно…»
Ольга Николаевна успокоилась совершенно. Посмотрела в окно: тёмные ветки качались на звёздном небе. И громадная, как чья-то лапа, тень пробегала по белой стене около кровати. Теперь она не боялась больше ни этих стен, ни чужих людей: она знала наверное, что завтра уедет домой.
Пароход отходил в десять часов утра.
Рано утром Ольга Николаевна позвала сиделку, сказала ей, что сегодня уезжает: надо помочь одеваться и укладывать вещи.
Сиделка перевела её на диван.
На столе стоял пустой стакан с засохшей веткой розы. Белый бутон повял. Несколько коричневых лепестков упало на скатерть. Тут же лежало нераспечатанное письмо из дому. Она забыла о нём.
Разрывает конверт. Торопится. Пропускает целые фразы, написанные мелким, как чёрный бисер, почерком, — это пишет муж. Это после. В конце, наверно, приписка от детей… Ну конечно! на четвёртой странице сверху Лизанька. Всегда намажет. А заглавные буквы разрисует гирляндами.
Ольга Николаевна читает букву за буквой, точно рассматривает каждую из них, как она написана. Дочитывает до конца. Потом начинает сначала, и так несколько раз…
Лизанька пишет без знаков препинания; заглавные буквы, которые ей нравятся, ставит в середине слова: «Мамочка, миленькая, здравствуй, у меня новая кухня, папа из города привёз. Ощенились котята, очень маленькие. Приезжай скорей. Мы вчера ловили в пруду лягушек с хвостиками. Любящая тебя дочь Елизавета».
Коля совсем внизу, загибая каждую строчку дугой, приписал: «И я тоже ловил, у меня стоптались ботинки. Привези мне большую раковину, чтобы ползала. Я делаю с папой задачки на всякие действия и учу ять стихами. Приезжай скорей. Коля».
Ольга Николаевна сначала улыбается, когда читает эти письма, потом и смеётся, и плачет в одно и то же время.
— Мы не опоздаем? — спрашивает она сиделку.
— Что вы, барыня: до парохода больше двух часов. Скоро доктор придут-с…
— Разве он приходит так рано?
— Теперь рано приходят…
Почти всё уложено. Остаётся круглая картонка для шляпы. Сиделка спрашивает:
— Шарф прикажете уложить?
Она держит в руках синий шарф.
— Да, уложите… Нет… дайте его сюда…
Она берёт из стакана засохшую ветку и завёртывает её в шарф.
— Положите осторожней сверху…
— Теперь всё, — говорит сиделка, затягивая ремнём картонку.
— Нельзя ли разбудить доктора и сказать, что я уезжаю?
Сиделка смотрит на неё с любопытством:
— А разве доктор не знает?
— Нет. Пожалуйста, пошлите к нему.
— Да они, кажется, уж пришли, — прислушивается сиделка и уходит из комнаты.
Ольга Николаевна тоже прислушивается и слышит в коридоре быстрые шаги и низкий знакомый голос.
Андрей Владимирович вошёл в пальто и в мягкой серой шляпе. Видимо, он так поражён был тем, что ему сказала сиделка, что не стал раздеваться.
Он остановился против неё, около стола.
— Едете?..
— Да… вчера вечером я решила окончательно.
— Я как доктор, — сказал он холодно, почти враждебным голосом, — должен заявить категорически… что это совершенно невозможно…
Она попробовала пошутить:
— Арестуйте меня именем закона.
— Ольга Николаевна… Я, может быть, не имею права… простите мой тон… но о том не думаешь, когда перед тобой человек решается на самоубийство.
— Почему? — пожала плечами Ольга Николаевна. — Не всё ли равно, где лежать: на пароходе, в вагоне или в этой комнате?
— Но вы можете не доехать до дому, — вырвалось у него.
Она откинулась на спинку дивана и несколько мгновений, молча, не двигаясь, смотрела на разорванный конверт, валявшийся на столе.
— Вы сказали это, чтобы убедить меня остаться. Да? — спросила она.
Он стоял бледный как полотно и молчал.
— Доктор, я прошу вас сказать прямо: доеду я или умру дорогой?
В глазах Андрея Владимировича было отчаяние. Он не выдержал и растерянно проговорил:
— Конечно… вы доедете… Но положение настолько тяжёлое… что почти наверное… вы тогда не поправитесь…
— Я хочу одного, — очень тихо, но твёрдо сказала Ольга Николаевна, — умереть дома… Позовите сиделку вынести вещи. Вы проводите меня.
Андрей Владимирович молча кивнул головой. Он как-то сразу понял, что она уедет. И что больше не надо никаких слов.
Сиделка вынесла вещи, и комната стала пустой. Ольга Николаевна сама встала с дивана, сделала несколько шагов, но её качало из стороны в сторону, и она должна была опереться на руку Андрея Владимировича. С лестницы он почти нёс её на руках. Но когда сели на извозчика и душистый, тёплый воздух пахнул в лицо, Ольге Николаевне показалось, что ей сразу стало лучше.
До пристани около часу езды. Дорога ровная, крепкая. Резиновые шины и мягкие рессоры делают экипаж похожим на постель с пружинным матрасом. Справа утреннее, бледно-голубое море, слева сады с густой, влажной зеленью и яркими весенними цветами.
Ольга Николаевна забывает и о слабости, и о тупой боли в боку… Она едет домой… Сегодня четверг. В воскресенье утром она будет дома…
Андрей Владимирович молчит. Ей хочется, чтобы он не сердился, чтобы и ему было хорошо. Но она не знает, что сказать ему.
Но вдруг он сам начинает говорить, не оборачиваясь к ней:
— Как всё странно складывается в жизни… совсем не так, как ждёшь… без всякой логики… по-своему… и почти всегда наперекор здравому смыслу… Встретишь человека… зачем-то всё в душе перевернётся вверх дном… потом опять… в разные стороны, и никогда больше не увидишься…
Голос его был спокоен, но Ольге Николаевне почему-то казалось, что он плачет.
— Есть же на свете верующие люди, — продолжал он, — а по-моему, вот от одних этих случайностей можно всякую веру потерять… К чему? зачем? отчего? Ничего не понимаю! — даже пожал он плечами.
Ей не хотелось говорить о таких грустных и серьёзных вещах.
— Я боюсь, что пароход опоздает, — сказала она.
— Нет… Видите, направо — это стоит ваш пароход.
— Не опоздать бы…
— Сейчас приедем… второго свистка не было ещё…
Когда подъехали к пристани, Ольга Николаевна хотела выйти из экипажа сама и ужасно удивилась, что не могла подняться и встать на подножку.
И опять Андрей Владимирович почти на руках внёс её на пароход.
— Я лягу, — сказала Ольга Николаевна, — поезжайте домой.
Он молча стоял около неё, не зная, что делать, что сказать, как уйти и оставить её одну.
— Ольга Николаевна… вернитесь…
Но он и сам почувствовал, что слова его бессильны и до неё не доходят.
Она отрицательно покачала головой. Ей даже трудно было сказать «нет».
На берегу дважды ударил колокол. Второй свисток.
— Прощайте, Ольга Николаевна…
Она подняла на него глаза. Посмотрела долгим-долгим взглядом, и на одно мгновение что-то нежное, почти страстное мелькнуло в её лице.
— Я вас… никогда не забуду, — сказала она.
Ему хотелось крикнуть от боли. Но он сказал:
— Прощайте.
И подал ей руку.
— Я напишу вам о своей болезни.
— Да… пожалуйста… А когда доедете… если можно… пришлите телеграмму.
— Хорошо… пришлю непременно…
Но она так устала, что не может больше стоять на ногах.
— Идите… пора… Не сердитесь, что я непослушная…
Последних слов он не слышит. Он жмёт концы её холодных рук и, как-то странно сгорбившись и не оборачиваясь, идёт к выходу…
На пароходе у Ольги Николаевны опять начался жар.
Всю ночь ей казалось, что она куда-то бежит, задыхаясь, что ей надо кого-то догнать, но кто-то хватает её, она борется, вырывается и снова бежит изо всех сил…
Утром жар прошёл, но всё тело болело и неприятно вздрагивало от липкого пота. Она сделала над собой усилие, встала и посмотрела в окно. Пароход подходил к молу. Надо выходить на пристань и на извозчике ехать на вокзал. Это последний трудный переход для неё: в поезде она будет лежать, как в комнате, до самого дома.
Пассажиры толпятся у дверей и у окон, хватают за рукава носильщиков и говорят зачем-то так громко, что голова кружится от этого крика.
Носильщик подходит к ней сам, даже не спрашивая, берёт вещи. Ольга Николаевна говорит ему:
— Идите потише, я буду держаться за вас. Я нездорова.
Когда она наконец усаживается на извозчика, в глазах у неё вдруг темнеет, сердце останавливается и грудь кажется совершенно пустой. С трудом она приходит в себя.
«Теперь немного… Надо собрать все силы… скоро конец».
Экипаж прыгает из стороны в сторону, и каждый толчок отдаётся в боку такой болью, точно там разрывается что-то на мелкие, острые осколки. Вся набережная запружена телегами и людьми. Громадные мохноногие лошади везут железо, и в воздухе стоит нестерпимый лязг.
Чтобы не кричать от боли, Ольга Николаевна прижимается к острому краю пролётки и стискивает зубы.
До вокзала недалеко, но она подъезжает к нему почти в обмороке.
Подходит носильщик, высокий, загорелый, в белом фартуке.
— Помогите мне встать, — говорит Ольга Николаевна.
Но он почему-то спрашивает:
— Одни, барыня, едете?
— Да. Помогите встать, — снова повторяет она.
Он смотрит на неё и вдруг улыбается доброй и смущённой улыбкой:
— Лучше я вас донесу…
— То есть как?..
— На руках донесу. Лестница большая. Сами не дойдёте, барыня. Верьте слову, не дойдёте…
— Я не знаю… разве это можно… пожалуй, уроните, — нерешительно говорит Ольга Николаевна.
Но она чувствует, что сама, действительно, не в силах не только идти, но даже встать с извозчика.
Носильщик молча наклоняется к ней, обхватывает обеими руками и поднимает с извозчика. Одну минуту стоит, поправляется, чтобы ей было удобнее, и медленно несёт к широкой лестнице.
Ольга Николаевна резко подаётся вперед, невольно хватается за его плечо: ей кажется, что он падает вместе с ней.
— Ничего, барыня, ничего: будьте покойны…
Сильными, твёрдыми шагами, не спеша, подымается он с одной ступеньки на другую. И она чувствует только, как напрягаются у него мускулы на руках и шее.
Ольга Николаевна теперь выше всех. Ей видно далеко кругом. Она невольно пробегает взглядом по всем лицам. И ждёт, что, глядя на неё, будут улыбаться: должно быть, очень смешно, когда взрослого человека несёт носильщик.
Действительно, все смотрят на них. Но никто не смеётся. Молча дают дорогу. И у всех одно и то же странное выражение глаз: точно они боятся её и ждут от неё чего-то…
Ольге Николаевне безразлично, что думают о ней; только поскорей бы уйти от этих упорных, чужих взглядов.
Носильщик подымает к ней загорелое мохнатое лицо и говорит:
— Я вас, барыня, прямо в вагон отнесу. И потом уж за билетом схожу.
— Да… отнесите, — как в тумане отвечает она, — куда-нибудь… только лечь…
Она почти не сознаёт, что с ней. Достаёт деньги. Говорит, куда брать билет, как положить вещи. Но как будто бы всё это говорит кто-то другой, чужим голосом, и она слышит этот голос издали: такой он глухой и слабый…
И всё стихает. Она остаётся совершенно одна.
«Значит, теперь можно лечь… отдохнуть… до самого дома…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Бред и действительность спутались в её мозгу.
То видела она себя на берегу голубого озера, через которое были протянуты красные дрожащие нити. То наклонялось над ней чьё-то широкое лицо с рыжими усами, и чей-то голос отчётливо спрашивал:
— Кипяточку прикажете?
Она отвечала:
— Нет… принесите холодной воды…
Но это говорила не она, а её старший брат, умерший лет десять назад от тифа…
То чудилось ей, что она тонет и кто-то кидает ей синий шарф. Она хватается за него, но в руках остаются синие клочья. А на берегу Коля и Лизанька машут руками и почему-то покатываются со смеха. И этот смех так страшно врезается в уши. Она хочет сказать им, чтобы они перестали, но вода заливает ей рот, и она не может дышать…
Ольга Николаевна судорожно напрягает грудь, чтобы вздохнуть, и кричит:
— Не смейтесь… Коленька… Лизанька… Да не смейтесь же вы!..
И снова исчезает всё. И вместо Коленьки и Лизаньки стоит какой-то незнакомый человек и спрашивает:
— Вас встретит кто-нибудь в Крайнове?
Ольга Николаевна отвечает:
— Да… я телеграфировала мужу…
И всё это не казалось ей странным, как будто бы так и должно было быть.
И когда она увидала над собой расстроенное, озабоченное лицо мужа, а вместо тёмно-серой верхней койки голубое небо, она долго не могла понять: сон это или она действительно приехала домой…
Наконец решила: «Ну, конечно, я дома… вот и Лизанька… и Коля…»
И первый раз за всю дорогу вздохнула легко, всей грудью.
По-прежнему путались бред и действительность, но теперь всё стало другое.
Вошли какие-то люди.
«Это доктора», — подумала Ольга Николаевна.
И почему-то сказала:
— Принесите Лизаньку…
— Сейчас, сейчас, — торопливо ответил чей-то голос.
Она узнала голос мужа и поняла, что он чем-то страшно расстроен. Ей стало жалко его. И, чтобы успокоить, она сказала:
— Мне гораздо лучше…
А вот и Лизанька… Маленькая, полная девочка с мягкими, пушистыми волосами… Тянется к ней худенькими, прозрачными ручками и говорит, говорит что-то на своём смешном детском языке…
— Милая… любимая моя девочка… опять ты со мной…
Коленька стоит в синей рубашечке рядом и говорит:
— Мамочка, это навсегда.
«Что навсегда?» — думает Ольга Николаевна. Но ей хорошо, и она отвечает:
— Навсегда, конечно, навсегда…
Теперь они с ней. Больше ей ничего не надо. Ольга Николаевна силится вспомнить, почему ей было раньше так плохо и где были её дети… но никак не может…
«Пусть, пусть… не всё ли равно… ведь теперь они со мной… навсегда…»
И вдруг делается так светло… так просторно… тихо…
Ольга Николаевна чувствует, как тёплая волна заливает ей грудь.
Где-то далеко чей-то странный голос глухо выкрикивает:
— Льду… льду… скорее…
Но она не вслушивается в этот крик.
Лизанька крепко, до боли, сжимает ей шею прозрачными ручками и шепчет над самым ухом:
— Мамочка… мамочка… милая…
Ольга Николаевна чувствует, как всё светлеет и в ней, и вокруг неё, и едва слышно, одними губами, она говорит:
— Как… хорошо…