Октава (Петров-Скиталец)/ДО

 См. также одноимённые страницы.

Октава
авторъ Степанъ Гавриловичъ Петровъ-Скиталецъ

Источникъ: Скиталецъ. Разсказы и пѣсни. — СПб.: Товарищество «Знаніе», 1902. — Т. I. — С. 170.

I

На краю захолустнаго уѣзднаго города плотники строили двухэтажный деревянный домъ. Весеннее солнце ослѣпительно сіяло съ голубого неба, и городишко, затерянный среди широкой, зеленой степи, мирно дремалъ, пригрѣтый жаркими лучами. На далекомъ степномъ горизонтѣ серебряной рѣкой струилось марево, въ городъ прилеталъ теплый вѣтеръ, пропитанный запахомъ степныхъ травъ. Улица около постройки сплошь заросла травой; окна домовъ были закрыты отъ солнца ставнями; кругомъ вѣяло тишиной и лѣнью, и спокойствіе городка нарушала только плотничья пѣсня, звучно и весело разливаясь по воздуху. Раздѣлившись на двѣ кучки, плотники стояли на верхнихъ вѣнцахъ сруба, высоко надъ землей и тащили балку. Фигуры плотниковъ въ разноцвѣтныхъ рубашкахъ и черныхъ картузахъ отчетливо вырѣзались на нѣжномъ фонѣ голубого неба. На одномъ съ ними уровнѣ, какъ бы мимо нихъ и рядомъ съ ними, плыли причудливыя серебристыя облака…

Балку вкатывали быстрыми порывами, и поэтому напѣвъ былъ тоже быстрый и веселый. Обѣ кучки чередовались въ пѣснѣ, перекидывая мотивъ одна другой. По одну сторону были бородатые, пожилые мужики, — они пѣли густыми низкими голосами, а по другую отобралась молодежь, — она подхватывала пѣсню высокими и веселыми фальцетами:

Ка-а-тай, наши, катай,
Знай покатывай, катай!..

звенѣли веселые и переливчатые свѣжіе голоса въ чистомъ и спокойномъ воздухѣ, пропитанномъ смолистымъ запахомъ свѣжаго дерева и степной травы.

И тотчасъ же съ другого угла имъ вторили басы, ободряющіе, солидные, спокойно-увѣренные:

Ва-а-ляй, на-ши, валяй,
Знай по-ва-ли-вай, ва-ляй!..

А молодые уже опять заливались:

Ка-а-тай, на-ши, ка-тай…

Эта безконечная пѣсня, состоявшая изъ двухъ словъ «катай» и «валяй», перебрасываемая отъ одной кучки къ другой, лилась играючи, свободно и легко. Такъ же двигалась и балка, поднимаясь все выше и выше. Наконецъ, она вкатилась на верхъ дома, и тогда зазвучала другая пѣсня.

Здоровенный протодіаконскій голосъ загремѣлъ на весь городъ, всколыхнувши его тишину:

Э-эй-мор-двинъ-подвинь…

И прежде, чѣмъ онъ смолкъ, вся артель, легко увлекая куда-то балку, густо подхватила:

Да у-ухъ!..
Э-эй-мо-ордо-во-чку…

завелъ опять громадный голосище.

Да ухъ!..

подхватывала толпа.

И-ахъ-мо-ордо-вскай сынъ…
Да у-ухъ…

Пѣсня гремѣла и звенѣла. Она была такъ умѣстна здѣсь, звуча высоко надъ городомъ, подъ широкимъ просторомъ синяго неба, дополняя картину разноцвѣтной артели, плывущихъ мимо нея облаковъ и раскинутой кругомъ зеленой степи.

Артельный запѣвало, обладавшій могучимъ голосомъ, вдохновлялъ и увлекалъ не только всю артель, но даже и прохожихъ. Нѣсколько фигуръ стояли внизу около постройки и, задравши головы, слушали, какъ изъ артели плылъ густой, какъ смола, крѣпкій и свѣжій голосъ:

Э-эй… мо-ордо-вскай сынъ, да-о!..

Тщедушный уѣздный діаконъ въ соломенной старой шляпѣ и голубомъ полукафтаньи съ любопытствомъ остановился въ отдаленіи и слушалъ, играя перстами въ своей козлиной бородѣ. Онъ склонилъ голову на-бокъ и съ видомъ знатока вслушивался въ могучій голосъ.

Когда плотники умолкли и стали сходить по мосткамъ на землю, онъ подошелъ ближе и закричалъ имъ рѣзкимъ басомъ:

— Эй, ребята! А который изъ васъ запѣвало?

Плотники поглядѣли на діакона.

— А вотъ онъ, отецъ діаконъ! Эй, Захарычъ, покажись отцу діакону!

На верху дома, какъ на пьедесталѣ, появилась крупная фигура мужика въ пестрядинной рубахѣ, синихъ портахъ и лаптяхъ. Онъ былъ средняго роста, съ огромнымъ туловищемъ на несоразмѣрно-короткихъ и толстыхъ, какъ тумбы, ногахъ, широкоплечій, съ выпуклой богатырской грудью и кудлатой, большой головой. Безобразное, съ толстымъ носомъ, широкое лицо обросло рыжей, клочковатой бородищей. Похожій на языческаго идола, онъ всталъ на верху сруба, упершись руками въ бока, и казался богомъ плотничества, олицетвореніемъ всей этой незатѣйливой, но крѣпкой и незыблемой жизни. Онъ царилъ здѣсь, созданный какъ бы только для этой жизни, наилучшимъ образомъ приспособленный къ ней.

Діаконъ поднялъ бороду кверху, чтобы разговаривать съ плотникомъ, фигура котораго подавляюще высилась надъ нимъ.

— Это у тебя такая здоровая глотка? — спросилъ его діаконъ.

— У меня-а!.. — ухнуло сверху. — Хо-хо!

Плотникъ засмѣялся тяжелымъ и круглымъ, какъ бревно, груднымъ смѣхомъ.

— Ему въ хайло-то ваша шляпа пролѣзетъ, отче! — говорили плотники. — Въ рясу бы его обрядить, ваше преподобіе!

Собираясь обѣдать, они сходили на землю съ кошелями, обрубками дерева и крупными щепками подъ-мышкой.

— А ну, слѣзь, Захарычъ! — закричалъ діаконъ. — Я съ тобой поговорю.

Захарычъ тяжело и медленно сталъ спускаться по сходнямъ, и онѣ гнулись отъ его шаговъ.

Когда онъ предсталъ предъ діакономъ, тотъ невольно отступилъ отъ него, какъ бы почувствовавъ свою хилость въ сравненіи съ этимъ богатыремъ, отъ котораго вѣяло несокрушимымъ здоровьемъ, силой и крѣпостью, какъ отъ смолистой, крупной сосны, глубоко пустившей свои крѣпкіе корни въ чащѣ тихаго дѣвственнаго лѣса. Все въ Захарычѣ было аляповато, грубой, топорной работы, но крупно и крѣпко. Казалось, что природа, создавая его, имѣла идею слѣпить что-то выдающееся, наскоро затратила на эту мощную фигуру огромные куски дорогого матеріала съ цѣлью обработать его послѣ, но потомъ почему-то такъ и оставила Захарыча неотесаннымъ. Въ его фигурѣ истукана и нечеловѣческомъ голосѣ было нѣчто, внушающее страхъ, и только огромные, какъ у быка, глаза свѣтились добродушнымъ спокойствіемъ и наивностью ребенка. На видъ ему казалось лѣтъ сорокъ; густые, крѣпкіе спутанные кудри его были уже перевиты серебристыми нитями.

— Тебѣ чово? — спросилъ онъ съ сильнымъ удареніемъ на «о».

— Чово! — передразнилъ его діаконъ. — А ты вотъ чово: что не поешь въ церкви съ этакимъ голосищемъ?

— Нашто? — добродушно отвѣчалъ Захарычъ. — Мнѣ и здѣсь хорошо!

Онъ повелъ могучимъ плечомъ и съ любовью окинулъ глазами плотничью работу, синее небо съ плывущими облаками и зеленую степную даль.

Діаконъ хлопнулъ себя по бедрамъ.

— Какъ нашто? — вскричалъ онъ, энергично потрясая бородой. — Богъ тебѣ далъ талантъ, значитъ нужно тебѣ не «дубину» орать, а въ Божьемъ храмѣ пѣть, чтобы люди слушали да умилялись. Твой голосъ для украшенія хора и церковныхъ пѣснопѣній можетъ служить! Развѣ это плохое дѣло? Вѣдь это кому? — внушительно поднявъ къ верху палецъ, спросилъ діаконъ. И, помолчавъ, самъ отвѣтилъ, — Б-богу! — а затѣмъ отступилъ отъ Захарыча, строго глядя на него съ поднятой кверху рукой, перстомъ указующей въ небо. — Ему долженъ служить тотъ человѣкъ, который имѣетъ отъ Него талантъ, а не себѣ! Въ писаніи сказано: «Овому даде талантъ, овому два… Кому дано много, съ того много и взыщется»!

Захарычъ задумчиво и внимательно слушалъ хилаго, но горячаго діакона. Остальные плотники тоже медлили уходить и, слушая діакона, зорко смотрѣли на товарища, точно видя въ немъ что-то новое.

— Оно, конечно… — виновато и медленно отвѣтилъ Захарычъ, — да гдѣ же намъ? Мы неграмотные… ничего не знаемъ…

— Тамъ выучатъ и еще тебѣ же деньги будутъ платить! Ну-ка, скажи: «вонмемъ»!

— Гы!.. — густо усмѣхнулся Захарычъ.

— Не «гы», а ты бери! Вотъ такъ!

И діаконъ, выпрямивъ грудь и сложивъ губы трубой, затянулъ, потрясая козлиной бородой:

Во-о-н-мемъ!..

— Вотъ такъ! У тебя лучше моего выйдетъ! Ну! Разѣвай глотку, — я послушаю.

Захарычъ сконфузился, покраснѣлъ и, набравъ въ грудь воздуха, загудѣлъ, какъ труба, на цѣлую октаву ниже діакона:

Во-о-н-мемъ!

И тутъ онъ сразу увидалъ свое превосходство надъ діакономъ. У Захарыча вышло, какъ будто въ праздничный колоколъ ударили, торжественно, густо и добротно, а у діакона голосъ дребезжалъ, какъ разбитый чугунъ.

— Да у тебя октава! — всплеснувъ руками, закричалъ діаконъ и, подойдя вплоть къ лицу Захарыча, заговорилъ тихо и вразумительно. — Да знаешь ли, глупый человѣкъ, что ты совсѣмъ не ту ноту взялъ, на шесть тоновъ ниже: я сказалъ въ среднее «до», а ты закатилъ въ нижнее, да какъ! Ажъ земля загудѣла! У тебя октава, чудакъ ты этакій! Знаешь ли ты, что такое октава? Это золотой голосъ! Сторублевый голосъ! Цѣны нѣтъ твоему голосу! Эхъ! Дуракъ!

Діаконъ тряхнулъ бородой и добавилъ съ грустью:

— Экій капиталъ пропадаетъ! Поступай въ пѣвчіе! До діакона достукаешься!

Захарычъ почесалъ въ затылкѣ, посмотрѣлъ на свои лапти, на синіе порты, на обрубокъ дерева подъ-мышкой…

— Гдѣ мнѣ до діакона? — конфузно отвѣчалъ онъ. — Наше дѣло плотницкое… мы топоромъ…

— То-по-ромъ! — уныло передразнилъ діаконъ и вдругъ опять энергично затрясъ бородой. — Хошь, сейчасъ въ хоръ опредѣлю? И плотничество не надо бросать: по праздникамъ вѣдь поютъ-то. Ну! Пойдемъ, — я тебя регенту покажу!..

Онъ схватилъ Захарыча за руку и потащилъ его за собой. Молча и долго смотрѣли плотники, какъ товарищъ уходилъ отъ нихъ вдоль по улицѣ, заросшей зеленой травой. Захарычъ шагалъ, задумчиво опустивъ голову, а діаконъ, развѣвая широкими рукавами голубой рясы, разводилъ руками и моталъ козлиной бородой.

— Увелъ! — сказалъ одинъ плотникъ, прерывая молчаніе.

— Нешто! — добавилъ другой.

— Айда, ребята, обѣдать! Теперь Захарычъ у насъ въ Божьи дудки, значитъ, записался! — весело воскликнулъ молодой парень съ рыжими волосами въ кружало, торчавшими изъ-подъ картуза.

— Что-жъ! — солидно возразилъ одинъ изъ пожилыхъ. — Діаконъ вѣрно говорилъ: Богу это!

— Да Богу-то, Богу, а не рука все-таки плотнику въ пѣвчіе лѣзть. Что онъ можетъ? Для Бога! Богу-то и топоромъ послужить можно!

— Какъ же топоромъ-то?

— А по церквамъ? Строй церкви! Вотъ тебѣ и въ плотничьемъ видѣ можешь рвеніе оказать! Напрасно діаконъ мужика сбиваетъ! Одна склока!

Гурьбой, всѣ съ обрубками и щепками подъ-мышкой, плотники шли по зеленой, тихой улицѣ и обсуждали судьбу Захарыча.

— Вросло, скажемъ, дерево въ землю, — говорилъ высокій и худой старикъ, — хорошее дерево! А пересади-ка его на другое мѣсто, такъ оно, пожалуй, и пропадетъ! И человѣкъ то же, что дерево: пошто отрывать его отъ корня?..

II

Въ губернскомъ городѣ на Волгѣ по всѣмъ церквамъ звонили ко всенощной. Въ морозномъ зимнемъ воздухѣ, перепутываясь, плыли густые колокольные звуки. Зимняя ночь опускалась надъ городомъ; въ домахъ зажигали огни, и на темномъ небѣ уже всплывали звѣзды…

Къ домовой церкви городского училища густой толпой шелъ народъ, то и дѣло подъѣзжали щегольскія сани: въ этой церкви былъ канунъ «престола», и кромѣ того тамъ пѣлъ хоръ пѣвчихъ, лучшій въ городѣ. Хоръ этотъ содержалъ купецъ Понедѣльниковъ, церковный староста и попечитель училища. Церковь, прилегающіе къ ней коридоры и даже лѣстница были набиты народомъ. Пѣвчіе помѣщались не на клиросѣ, который былъ малъ, а на особо устроенной эстрадѣ, отгороженной перилами, у задней стѣны церкви, такъ какъ входныя двери были устроены въ боковой стѣнѣ.

Большой хоръ занималъ всю эстраду, выстроенный на ней рядами въ полукругъ, какъ на сценѣ. Впереди, вытянувшись, какъ игрушечные солдатики, стояли мальчики въ сѣрыхъ курточкахъ, а позади нихъ въ два ряда виднѣлись взрослые пѣвчіе: справа тенора, франтоватый народъ, а слѣва басы, огромные, мрачные люди, съ густыми гривами до плечъ; а на заднемъ планѣ, въ тѣни, видны были фигуры людей съ длинными окладистыми бородами.

Около перилъ, передъ иконой, стоялъ толстый и лысый купецъ, лѣтъ пятидесяти, съ окладистой сѣдоватой бородой и суровымъ взглядомъ, одѣтый въ черный длиннополый сюртукъ и высокіе лакированные сапоги. Это былъ Понедѣльниковъ. Между купцомъ и иконой сіялъ тяжелый серебряный подсвѣчникъ, уставленный множествомъ восковыхъ свѣчей. Рядомъ съ Понедѣльниковымъ стоялъ регентъ, человѣкъ съ типичнымъ малорусскимъ лицомъ, съ очень длинными свѣшенными внизъ усами, съ чубомъ на круглой стриженной головѣ и серьезнымъ взглядомъ, въ глубинѣ котораго свѣтился скрытый юморъ.

— Ну, что-жъ, пріѣхалъ новый октавистъ? — спросилъ Понедѣльниковъ.

Регентъ шевельнулъ однимъ усомъ.

— Пріѣхалъ. Пробовалъ. Голосъ большой, — отвѣчалъ онъ съ разстановкой, точно каждое слово его было золотое, и онъ взвѣшивалъ его на рукѣ.

— Выстоитъ противъ Томашевскаго?

— Сильнѣе. Мѣдный голосъ.

— Ну-у? Изъ какихъ онъ? Чай, изъ духовныхъ?

— Нѣтъ, изъ простыхъ. Въ уѣздномъ городѣ пѣлъ. Знаетъ еще плохо, но голосъ — такихъ октавъ я давно не слышалъ!

— Если выстоитъ супротивъ Томашевскаго, — красную дамъ ему на чай!

— Нѣтъ, не балуйте ихъ этимъ. А то вѣдь… гнать придется.

— Ну, вотъ еще! Все равно; пьяница, чай?

— Нѣтъ. Говоритъ, не пьетъ.

— Гдѣ ужъ, чай, не пить?..

Въ церкви становилось жарко отъ тѣсноты, огня мелкихъ свѣчей и пылающаго вверху паникадила. Темные, старинные лики иконостаса смотрѣли сурово на густую, нарядную толпу. Ея сдержанный гулъ, шелестъ платьевъ, покашливанье и шумъ толкотни смѣшивались съ трескомъ свѣчей и позвякиваньемъ раздуваемаго кадила. Съ улицы глухо доносился трезвонъ колоколовъ. Пахло ладаномъ, топленымъ воскомъ и человѣческимъ потомъ.

Зашуршала и отдернулась завѣса царскихъ дверей, на амвонъ медленно вышелъ сутуловатый и приземистый протодіаконъ въ бѣлой серебряной ризѣ. Его длинные и тяжелые волосы лежали по плечамъ и спинѣ. Сѣдые, какъ лунь, они казались тоже серебряными.

Онъ помолился, всталъ противъ царскихъ дверей и, поднимая орарь, провозгласилъ слегка сиповатымъ, но могучимъ голосомъ:

Бла-го-сло-ви, вла-ды-ко-о-о!..

Всенощная началась.

Регентъ стоялъ во главѣ всего хора. Онъ строго поводилъ по сторонамъ блестящими глазами, требуя вниманія. Видъ у него былъ торжественный и суровый. Онъ похожъ былъ на Святослава передъ боемъ или запорожскаго гетмана: длинные усы его свирѣпо шевелились, чубъ на стриженой головѣ всталъ, ноздри горбатаго носа раздулись. Онъ величественно поднялъ руки.

«Аминь!» — началось нѣжнымъ аккордомъ, разрослось, расширилось и стихло, закончившись замѣчательно густымъ и пріятнымъ звукомъ серебристой октавы.

Этимъ красивымъ голосомъ пѣлъ самый молодой изъ басовъ. Высокій, стройный, съ бѣлымъ, интеллигентнымъ лицомъ, съ небольшими усиками, юноша лѣтъ двадцати-пяти, онъ былъ одѣтъ приличнѣе всѣхъ, и благообразное лицо его рѣзко выдѣлялось изъ кучи хохлатыхъ головъ, длинныхъ бородъ и опухшихъ физіономій. Его мягкій голосъ затушевывалъ всѣ шероховатости и мелкіе недостатки хора, объединяя всѣ звуки въ одно цѣлое, — въ круглый и густой аккордъ.

Почти въ половинѣ всенощной на эстрадѣ изъ боковой двери появился Захарычъ. Онъ былъ въ плотно-застегнутомъ казинетовомъ «пеньжакѣ» и кожаныхъ мужицкихъ сапогахъ. Кудрявые волосы, перевитые сѣдиной, лежали вѣнкомъ на его широкой головѣ. Онъ истово перекрестился на иконы и вопросительно взглянулъ на регента. Тотъ, молча, указалъ ему мѣсто рядомъ съ молодымъ октавистомъ, и Захарычъ скромно всталъ къ стѣнкѣ.

На амвонѣ, далеко отъ хора, говорили ектенію, чуть слышно доносились возгласы священника, тихо звякало кадило, и вся церковь была полна робкаго шороха. Отъ копоти и ладана стоялъ туманъ надъ головами молящихся; съ ярко-освѣщенной эстрады трудно было различить въ этомъ туманѣ плотную толпу народа: она только шевелилась, гудѣла, вздыхала и казалась вся однимъ существомъ, которое, наполняя собою церковь, дышало одною грудью, однимъ дыханіемъ. Хоръ однообразно гудѣлъ «Господи, помилуй» и, какъ отзвукъ послѣ удара въ колоколъ, струилось «луй» молодого октависта. Захарычъ молчалъ. Онъ съ удовольствіемъ слушалъ это стройное, равномѣрное пѣніе. Голоса звучали свободно и легко, никто не жилился и не выходилъ изъ себя. Миловидные дисканты пѣли нѣжно и умильно, тенора мягко сливались съ ними, у басовъ не было грубости, и весь хоръ, ясно выговаривая печальныя и красивыя слова, открывалъ Захарычу какую-то особенную, тонкую красоту. Молодой октавистъ умѣлъ пускать свой львиный ревъ такъ благородно и мягко, что хотѣлось подойти и расцѣловать его за то, что у него такой бархатный, маслянистый и влажный голосъ.

Заслушался Захарычъ хорошаго пѣнія и не рѣшался показать силу своего голоса. Стѣсняла его и публика, наполнявшая церковь: виднѣлись фигуры барынь, господъ и купцовъ, а простого народу совсѣмъ не было.

Но вотъ регентъ поглядѣлъ на него и шевельнулъ длиннымъ усомъ. Захарычъ началъ подпѣвать. Голосъ его своимъ колокольнымъ рокотомъ, какъ звонъ огромныхъ мѣдныхъ струнъ, тотчасъ же отдѣлился отъ мягкаго голоса его соперника. На общемъ нѣжномъ фонѣ хора гудѣніе Захарыча выступило металлически ясно, точно лилось оно изъ мѣдной груди. Тогда его соперникъ сталъ пѣть сильнѣе, но и Захарычъ, осмѣлившись, загудѣлъ, какъ машина. Они тянули «луй» все время, пока діаконъ читалъ, и тотчасъ же начиналось новое «Господи, помилуй»: ни одинъ не хотѣлъ кончить раньше другого. Голоса ихъ подавляли хоръ и рокотали, вторя хору, какъ большіе колокола.

Началось состязаніе.

Купецъ Понедѣльниковъ и еще нѣсколько толстыхъ купцовъ перестали молиться и, обернувшись къ хору, смотрѣли, не сводя глазъ съ октавистовъ, да и весь остальной народъ съ напряженнымъ любопытствомъ слушалъ эти потрясающіе звуки. Изъ-за ихъ «луй» не было слышно ни ектеніи діакона, ни возгласовъ священника, ни пѣнія хора. Это уже было не хорошо, но регентъ самъ увлекся ихъ борьбой и не запрещалъ имъ ревѣть, какъ двумъ бодающимся буйволамъ.

А они стояли рядомъ и, косясь другъ на друга, рылись въ низкихъ рокочущихъ звукахъ. Одинъ, молодой, красивый, закинулъ голову къ верху и выставилъ громадный двойной кадыкъ, а другой, безобразный, широкій, уперся подбородкомъ въ широкую, выпуклую грудь и поводилъ исподлобья большими глазами.

Груди ихъ, высоко подымаясь, работали, какъ кузнечные мѣхи. Въ воздухѣ, лишенномъ резонанса, голоса ихъ, охвативъ другъ друга, густою волной носились надъ толпой людей, и доски эстрады гудѣли подъ ногами борцовъ, какъ верхняя дека огромнаго контрабаса. Голосъ Захарыча былъ сильнѣе, но соперникъ его имѣлъ передъ нимъ другія преимущества: хитрость и ловкость. Онъ давалъ Захарычу выпустить половину силы и какъ будто уступалъ, но въ концѣ вдругъ обнаруживалъ всю свою силу и обрушивался на Захарыча.

Ектенія кончилась, прервавъ на минуту борьбу. Регентъ задалъ новый тонъ, и хоръ запѣлъ быстрое и радостное «Воскресеніе Христово видѣвше». Соперникъ Захарыча игралъ своей октавой, какъ мячикомъ, упруго и легко перескакивая съ ноты на ноту, точно въ струны ударялъ, а Захарычъ не могъ за нимъ поспѣвать и сердился на самого себя. Чувствуя превосходство свое въ силѣ, онъ завидовалъ умѣнью врага, и его обижало сознаніе безполезности силы. Неужто здѣсь, въ городѣ, не сильный побѣждаетъ, а ловкій? И плотникъ ощутилъ въ себѣ раздраженіе противъ городскихъ тонкостей…

Началось тягучее, тихое пѣніе «ирмосовъ», все основанное на октавѣ. Захарычъ твердо зналъ эти ирмосы и рѣшился сломить своего увертливаго противника. Ирмосы, то стихая, то расширяясь, лились и пѣли, какъ волны.

Ты мой Богъ… Ты мое радованіе…

колокольчиками звенѣли тенора и дисканты и плыли, качаясь, на широкой басовой волнѣ, разливались все шире, становились сильнѣе, точно приближался величавый девятый валъ… Захарычъ глубоко вздохнулъ и набралъ въ грудь воздуху, и приготовился, сердито нахмуривъ брови.

Вотъ регентъ величественно развелъ руками, повернулся лицомъ къ октавистамъ и, наступая на нихъ, задержалъ бушующій, широкій аккордъ:

Ца-а-ррь…

Оба октависта раскрыли свои глотки и наполнили душную церковь львинымъ ревомъ. Гребень высоко поднявшейся волны звуковъ обрушился и разлился съ грохотомъ и звономъ. Захарычъ надулся, короткая шея покраснѣла, пуговицы ворота у его рубашки отлетѣли, и выпустилъ изъ груди цѣлый вихрь густыхъ и бурныхъ звуковъ. Эта волна, какъ порывъ бури, всколыхнула весь воздухъ, поглотила въ себя хоръ и раздавила хрустальную октаву молодого человѣка.

И Го-спо-одь…

затихалъ хоръ уже безъ октавъ. Оба они, измученные, остановились и тяжело дышали. Потъ струился по ихъ лицамъ. Купцы съ восторгомъ смотрѣли на Захарыча и готовы были ему апплодировать: онъ «заглушилъ», — значитъ, состязаніе было кончено.

Послѣ всенощной, когда народъ съ шумомъ повалилъ изъ церкви, Понедѣльниковъ подошелъ къ периламъ эстрады и громко сказалъ регенту:

— Новаго прими и Томашевскаго не увольняй: пущай оба ржутъ.

А потомъ добавилъ, усмѣхнувшись и протягивая двадцать пять рублей:

— Вотъ это имъ!.. На овесъ!

III

Захарычъ вступилъ въ жизнь, для него совершенно незнакомую. Онъ еще никогда не жилъ въ большомъ городѣ и не встрѣчался близко съ городскими людьми. Теперь пришлось знакомиться и сталкиваться съ ними. Но пѣвчіе были самый разношерстный народъ, примѣниться къ нимъ было трудно. Нѣкоторые, какъ Томашевскій, высматривали господами, другіе имѣли видъ пропойцъ, третьи были похожи на мастеровыхъ. И всѣ они много пили водки, а Захарычъ совсѣмъ ея не пилъ и поэтому чувствовалъ себя чужимъ въ ихъ обществѣ. Ихъ рѣчи, мнѣнія, поступки и образъ жизни — все удивляло Захарыча.

Однажды послѣ обѣдни регентъ строго провозгласилъ на клиросѣ:

— Завтра къ семи часамъ на Купеческую улицу! Не опаздывать!

У всѣхъ пѣвчихъ, какъ у большихъ, такъ и у маленькихъ, просвѣтлѣли физіономіи, точно имъ сказали что-то пріятное.

— Что это будетъ завтра? — спросилъ Захарычъ Томашевскаго.

— Похороны! — смѣясь, отвѣтилъ тотъ. — Доходъ! Богъ покойничка послалъ!

— Плохо мрутъ нынче хорошіе-то люди! — поддержалъ разговоръ запьянцовскій тенорокъ съ очень смѣшной физіономіей и вертлявый, какъ обезьяна. — Годъ плохой-съ! Не мрутъ богатые-то, а такъ, шваль разная дохнетъ! Изъ рукъ вонъ плохъ нынѣшній годъ-съ!

Тутъ онъ сдѣлалъ мечтательную физіономію и продолжалъ сладкимъ голосомъ:

— Ахъ, въ прошлый сезонъ какіе покойнички-то были! — онъ поцѣловалъ кончики пальцевъ. — Антикъ муаръ^[1] съ гвоздикой-съ! Купцы какіе хорошіе мерли, помѣщики… прелесть! Пѣвчіе, бывало, послѣ похоронъ и напьются, и подерутся, все какъ слѣдуетъ, честь честью! А теперь-съ?

— Ржавчина! — строго рявкнулъ на него басъ величественной наружности и съ цѣлой охапкой кудрявыхъ волосъ на головѣ. — Какая у тебя скверная теноровая привычка болтать много словъ. Васъ, теноровъ, нужно бить уже за одно то, что вы тенора.

Онъ сверкнулъ на Ржавчину презрительнымъ взглядомъ и спросилъ его октавой:

— Кого хоронимъ?

— Не знаю-съ, Илья Николаевичъ! — съ притворной робостью отвѣчалъ Ржавчина.

— Ну, кого — это наплевать! А за сколько?

— Увы, Илья Николаевичъ, за двадцать и трешницу на чай!..

Илья Николаевичъ энергично плюнулъ.

— Сволочь! — пробурчалъ онъ, вѣроятно, по адресу покойника.

На другой день послѣ заупокойной обѣдни изъ церкви попарно, длинной вереницей выходилъ весь хоръ, потрясая воздухъ могучими раскатами похороннаго пѣнія.

«Свя-ты-ый Б-о-же!» — гремѣли басы, звенѣли тенора, и заливались дисканты, а Захарычъ съ Томашевскимъ замыкали шествіе и ревѣли октавой.

Рѣдкіе и грустные удары колокола, медленно падая съ колокольни, сливались съ пѣніемъ хора. Черезъ минуту процессія вытянулась по площади. Впереди хора несли крышку гроба, а сзади, на нѣкоторомъ разстояніи, медленно двигался печальный катафалкъ, сопровождаемый мрачными людьми въ черныхъ плащахъ, толпой народа и вереницей экипажей. За хоромъ шли священникъ и діаконъ въ ризахъ, надѣтыхъ поверхъ шубы.

Былъ холодный зимній день, солнце ярко сіяло, и пѣвчіе, поднявъ воротники и обвязавъ уши платками и шарфами, безъ шапокъ, медленно шли по дорогѣ, утаптывая искрившійся и хрустѣвшій снѣгъ. Они пѣли, широко раскрывая ротъ, а изо рта клубился паръ, осѣдая инеемъ на усахъ и бородахъ. Прохожіе съ любопытствомъ останавливались посмотрѣть на процессію, почтительно обнажая головы. Пѣвчіе были очень весело настроены. Въ промежуткахъ между пѣніемъ они разговаривали о своихъ дѣлахъ, пересмѣивались, разсказывали анекдоты.

— Сказали ему, понимаешь ли ты, что въ этомъ домѣ хозяинъ умираетъ, умеръ ли… Вотъ онъ и стучитъ въ окно: «Хозявушки!» А у окошка сидитъ старичокъ. «Тебѣ чего?» — «Да у васъ, я слышалъ, покойничекъ есть, царство ему небесное, а я регентъ. Не надо ли хоръ?» — «Нѣтъ, — отвѣчаетъ старичокъ, — не надо: мнѣ, слава Богу, полегче».

— Хе-хе-хе! Вотъ налетѣлъ-то!

«Свя-ты-ый Б-бо-же!» — гудитъ опять хоръ. Веселый разговоръ прерывается. Рыдающіе похоронные аккорды далеко несутся въ морозномъ воздухѣ.

Захарычъ шелъ вмѣстѣ съ другими, ревѣлъ, слушалъ разговоры пѣвчихъ и чувствовалъ странную, непривычную неловкость отъ этого смѣшенія печали и смѣха.

По дорогѣ процессія остановилась у огромнаго дома, около котораго былъ выставленъ столъ для литіи. Завидя столъ, басистый діаконъ, съ окладистой черной бородой и широкой грудью, еще на ходу началъ служить литію. Онъ служилъ самодовольно, заученными пріемами, пуская красивыя ноты и красиво отчеканивая слова:

О блаженномъ успеніи-и…
И вѣчный поко-ой…
Пода-а-аждь, Госпо-ди…
Усопшему рабу Твоему…
Вѣ-ѣ-ѣчну-ю па-мять.

Послѣднее слово онъ съ удовольствіемъ пустилъ внизъ. Хоръ торопливо подхватилъ:

Вѣчна-я па-а-мять…

Когда процессія приблизилась къ воротамъ кладбища, ее встрѣтили печальными ударами колокола, а въ самыхъ воротахъ уже стоялъ маленькаго роста священникъ въ черной ризѣ и съ дымящимся кадиломъ въ рукѣ. Лицо у него было чрезвычайно ласковое и привѣтливое. Рядомъ съ нимъ стоялъ кладбищенскій діаконъ, высокій и мрачный, весь заросшій волосами.

Едва ласковый священникъ завидѣлъ покойника, какъ залился тончайшимъ теноркомъ, гостепріимно помахивая дымящимся кадиломъ. Діаконъ угрюмо вторилъ ему грубымъ, какъ бы желѣзнымъ, басомъ. Пѣвчіе смолкли, покойника поставили въ воротахъ, а веселый кладбищенскій священникъ привѣтствовалъ его, заливаясь, какъ соловей, и благодушно помахивая кадиломъ. Казалось, что онъ былъ очень радъ новому гостю и очень хлопоталъ о томъ, чтобы доставить ему всевозможныя пріятности.

Процессія двинулась далѣе, по узкой дорожкѣ, мимо огороженныхъ памятниковъ, крестовъ и могильныхъ плитъ.

У свѣжей могилы затихли послѣдніе звуки хора. Гробъ опустили въ яму, послышались глухіе удары земли о гробовую крышку. Кто-то зарыдалъ тѣмъ надрывающимъ душу рыданіемъ, которое можно слышать только на могилахъ. Помощникъ, замѣнявшій регента, торговался съ распорядителемъ похоронъ.

— Прибавьте «на чай» пѣвчимъ!.. Холодно!.. Люди устали…

— А почему мальчиковъ было меньше, чѣмъ обѣщали?

— Помилуйте, всѣ на-лицо!

Пѣвчіе стояли въ сторонѣ, надѣвая шапки на заиндевѣлыя головы и разминая застывшіе члены.

— Эхъ, водки бы теперь! — говорилъ Томашевскій, ежась въ своемъ коротенькомъ пальто, — весь застылъ!

— Проклятое ремесло! — сказалъ кто-то.

Помощникъ регента получилъ деньги и направился къ воротамъ. За нимъ потянулся хоръ. Мальчики бѣжали вприпрыжку и дули въ озябшіе кулаки. Вскорѣ весь хоръ — и взрослые, и дѣти — вошли въ «Россію», трактиръ, ближайшій къ погосту.

Тамъ, кряхтя и звучно откашливаясь, они усѣлись за длинный столъ и потребовали себѣ чаю, водки. За сосѣднимъ столомъ размѣстились румяные озябшіе мальчуганы и уже набросились на чай и булки.

Когда всѣ выпили по двѣ рюмки, хохлатый басъ Илья Николаевичъ вынулъ записную книжку, взялъ карандашъ и сказалъ внушительно:

— Ну-съ, господа! Деньги по рукамъ! Сколько положить Захарычу?

Пѣвчіе замялись.

— Положить ему, какъ хорошему октависту, — уклончиво сказалъ кто-то.

— Да сколько? Томашевскій получаетъ восемь процентовъ. Я кладу Захарычу столько же. Никто не имѣетъ противъ?

— Клади! — загудѣлъ хоръ. — Ничего!.. Имъ поровну можно получать.

Илья Николаевичъ выпилъ водки и углубился въ составленіе раскладки. Появилась новая бутылка. Загудѣлъ разговоръ. На одномъ концѣ стола говорили одно, на другомъ другое. Изрѣдка вырывались громкія восклицанія, сказанныя басомъ или теноромъ.

— Эхъ ты, жизнь! Изъ церкви въ кабакъ, изъ кабака въ церковь.

— Такая ужъ наша судьба, чтобы, значитъ, пѣть и пить.

— А бутылка-то опять пуста! — прищелкнувъ языкомъ и смѣшно прищурясь, вскричалъ Ржавчина. — Захарычъ, не желаете ли вы обмыться?

Тогда весь хоръ загудѣлъ.

— Надо, надо! Надо обмыть октаву! Съ поступленіемъ! Слѣдуетъ поклепать!

— Что-жъ! — отвѣчалъ Захарычъ, почесавъ затылокъ. — Я поставлю, — только самъ-то я не пью.

— Ты не пей, а насъ угости!

Илья Николаевичъ поднялъ кудластую голову и уставился на Захарыча.

— Не пьешь? — строго спросилъ онъ его.

— Не пью.

— Не хорошо. Слѣдуетъ пить, ибо непьющихъ октавистовъ не бываетъ.

И опять углубился въ раскладку.

— Эхъ, Ирлюша! — раздался картавый и задушевный басъ. — Не соврлащай, брлатъ, единаго отъ малыхъ сихъ. Сопьется и безъ насъ въ силу судебъ.

— Ну, ну, Петръ Иванычъ, не скули! Святая душа! — смягчаясь, бурчалъ Илья Николаевичъ.

Захарычъ невольно посмотрѣлъ на картаваго Петра Иваныча. Этотъ басъ всегда былъ немножко пьянъ, даже рано утромъ, до обѣдни. Онъ былъ очень высокъ и страшно худъ. Лобъ у него былъ большой, съ заливами, лицо некрасивое, острое книзу, но глаза смотрѣли по-дѣтски ясно. Пѣвчіе относились къ нему какъ-то особенно: съ уваженіемъ, съ любовью и въ то же время снисходительно, какъ къ ребенку. Захарычу почему-то захотѣлось поговорить съ Петромъ Иванычемъ. Онъ спросилъ пѣвчимъ бутылку водки и подсѣлъ къ нему. Съ Петромъ Иванычемъ сидѣлъ и Томашевскій, который держалъ себя неприступно и гордо.

Мальчики ушли, получивши свою часть изъ дохода. Пѣвчіе звенѣли деньгами. То и дѣло появлялись новыя бутылки. Всѣ говорили разомъ, и звукамъ голосовъ вторилъ звонъ рюмокъ и бутылокъ.

— Ты изъ какихъ, братъ? — спросилъ Петръ Иванычъ Захарыча, поймавъ его внимательный взглядъ.

— Плотники мы… Ну, сбили меня въ пѣвчіе. Два года пѣлъ въ Бугурусланѣ и плотничалъ. А теперича, значитъ, работу порѣшилъ… Пою. Говорятъ про меня, коли Богъ далъ ему талантъ, то, значитъ, и быть ему надо въ хору: пущай люди слушаютъ.

— А семья-то у тебя гдѣ?

— Семья у меня завсегда въ деревнѣ живетъ. Потому, какъ я съ артелью по всему уѣзду ходилъ…

Захарычъ былъ очень радъ, что, наконецъ, встрѣтилъ человѣка, которому можно разсказать о своей семьѣ, о деревнѣ.

— Талантъ! — воскликнулъ Петръ Иванычъ, и грустная, прекрасная улыбка освѣтила его некрасивое лицо. — Талантъ! Правда твоя, — онъ обязываетъ тебя быть въ хору, но смотри, братъ, береги его: здѣсь омутъ.

Онъ окинулъ трактиръ своимъ особеннымъ, грустнымъ взглядомъ и повторилъ:

— Да, братъ, омутъ!

Томашевскій улыбнулся и заговорилъ:

— Все ты врешь, Петръ Иванычъ. Что здѣсь за омутъ? Здѣсь трактиръ для порядочныхъ людей, которые трудятся, устаютъ и зябнутъ на морозѣ, а отдыхаютъ и веселятся только въ кабакѣ. Сволочь сюда не ходитъ, — стало быть, только здѣсь и можно отдохнуть душой порядочному человѣку.

Томашевскій говорилъ не октавой, а теноромъ, точно октава была у него только для пѣнія.

— Эхъ, Саша! — задушевно воскликнулъ Петръ Иванычъ. — Понимаю я тебя: хорошій здѣсь народъ пьетъ, да вѣдь жизнь-то какая? Пьяная жизнь, со святыми упокой, аминь, и ку-ку!

— Полный ходъ! — сказалъ Томашевскій и влилъ въ себя огромную рюмку водки.

Отъ водки его бѣлое породистое лицо разрумянилось; по красивому, словно выточенному, лбу расплывалось розовое пятно, похожее на облако. Лицо приняло возбужденное выраженіе, и казалось, будто что-то неожиданно загорѣлось въ этомъ человѣкѣ.

— Омутъ не здѣсь, — упрямо сказалъ онъ, коснувшись октавной ноты, словно слегка стукнулъ по барабану.

Томашевскій взволнованно выпилъ еще, всталъ и зарычалъ своей октавой, какъ левъ, и злобно выругался.

— Саша, милый! — обнимая его, утѣшающимъ голосомъ говорилъ Петръ Иванычъ. — Брось, не растравляй себя, выпьемъ! Ты думаешь, сдѣлалъ человѣкъ подлость, такъ ужъ онъ весь насквозь мерзавецъ. А онъ на другой день возьметъ да геройскій подвигъ и совершитъ. Стало быть, нѣтъ ни плохихъ людей, ни хорошихъ, а есть просто человѣкъ, въ которомъ все перепутано: и добро, и зло. Жизнь горька вездѣ.

— Ахъ, не то все ты говоришь! — вскричалъ Томашевскій, наливая въ обѣ рюмки.

— Эхъ, мужичище! — вдругъ обратился къ Захарычу Петръ Иванычъ. — А зачѣмъ ты деревню бросилъ и въ городъ приперъ? Тоже своихъ бросилъ? Ты къ нашимъ, а мы къ вашимъ! И въ семъ самомъ кабакѣ происходитъ сліяніе интеллигенціи съ народомъ. То-есть — интеллигенція это мы съ Томашевскимъ, а народъ — ты! Понялъ?

— Понялъ! Оно вѣрно!.. Я — мужикъ… — отвѣчалъ Захарычъ.

Кабакъ шумѣлъ и гудѣлъ. Пѣвчіе были уже на половину пьяны и пѣли хоромъ. Пьяный Ржавчина стоялъ передъ столомъ съ сіяющей физіономіей и управлялъ хоромъ, разводя руками и перебирая пальцами.

Ты взойди-ка, взойди!..

запѣвалъ онъ на весь трактиръ хорошимъ, звонкимъ теноромъ, а хоръ подхватилъ, расширяясь и выростая:

Солнце кра-а-сно-е…

Басы перекатывались волной и разсыпались брызгами. Тенора такъ и плакали, такъ и выливали всю душу.

Надъ горою-взойди надъ высо-о-о…

зазвенѣлъ опять голосъ Ржавчины, а хоръ дружно подхватывалъ и разливался:

Надъ высокою, надъ дубравою, взойди надъ зеленою…

Пѣсня вызывала въ воображеніи привольную волжскую картину: раннее утро надъ спокойной, зеркальной рѣкой, зеленыя горы, поросшія кудрявымъ лѣсомъ, а изъ-за горы выходитъ багряное утреннее солнце, и розовые лучи скользятъ по мокрой травѣ и спокойной рѣкѣ, и пахнетъ росой, и воздухъ свѣжъ, а съ рѣки поднимается прозрачный голубоватый туманъ. А по песку идутъ озябшіе, измученные люди… Захарычу тотчасъ же представилась эта любимая, родная картина, и дымный кабакъ на минуту исчезъ передъ его глазами.

— Пусть наша жизнь, — гремѣлъ голосъ Томашевскаго, — страданіе непонятыхъ сердецъ, пускай. Кричите громче, пойте! Будемъ громко пѣть о горькой нуждѣ и о томъ, что люди несчастны. Я спою и о томъ, какъ идемъ мы къ погибели оттого, что мы артисты, а не жулики, оттого, что у насъ не умерла душа, и мы еще можемъ чувствовать и пѣть, искренно веселиться и искренно плакать! Отъ этого мы идемъ къ погибели.

Мы не сами-то идемъ…

звонко и размашисто запѣвалъ Ржавчина съ отчаянной удалью, потряхивая волосами, а хоръ, заглушая трактирный гамъ, звонъ посуды и щелканье билліардныхъ шаровъ, загудѣлъ, какъ вѣтеръ, стихійно и неудержимо:

Насъ нужда-а ве-детъ…

Басы прокатились волной и разсыпались влажными брызгами, унося куда-то вдаль жалобные теноровые звуки:

Нужда го-орь-ка-я…

IV

Пѣвческія «похороны» затянулись до поздней ночи. Захарычъ долженъ былъ вести домой вдребезги пьянаго Петра Иваныча и заночевать у него. Петръ Иванычъ, Илья Николаевичъ, Ржавчина и нѣкоторые другіе, всѣ одинокіе, жили вмѣстѣ и представляли изъ себя одну колонію.

Когда Захарычъ проснулся, то увидѣлъ такую картину.

Въ неприглядныхъ комнатахъ деревяннаго флигелька было грязно, неубрано, голо и бѣдно. Солнце тускло свѣтило сквозь замерзшія окна, блѣдными и грустными лучами освѣщая сонное царство пьяныхъ. Всѣ спали въ тѣхъ позахъ, въ какихъ были захвачены хмѣлемъ. Ноги Ржавчины лежали на креслѣ, а голова на полу, прикасаясь къ длиннымъ ногамъ Петра Иваныча, вытянутымъ изъ-подъ стола. Ржавчина приподнялся, сѣлъ, встряхнулъ всклокоченной головой, посмотрѣлъ на спящихъ, нюхнулъ носомъ и состроилъ рожу. Природа надѣлила его чрезвычайно уморительной физіономіей, со вздернутымъ и загнутымъ кверху носомъ, такой подвижной отъ вѣчнаго гримасничанья, что другой теноръ, Ивановъ, толстый и молчаливый человѣкъ съ красивымъ и скучающимъ лицомъ, проснувшійся на сундукѣ, звонко разсмѣялся.

Весь полъ занимала гигантская фигура Ильи Николаевича. Онъ спалъ на спинѣ, раскинувъ могучія руки, разметавъ свою великолѣпную гриву.

Кругомъ валялись груды нотъ, разбитая гитара, скрипка въ старомъ футлярѣ, пустыя пивныя бутылки; подъ кроватью виднѣлась корзина изъ-подъ пива. Въ комнатѣ было холодно, а углы ея промерзли.

Ржавчина подмигнулъ Захарычу на спящаго баса и сказалъ съ ужимкой:

— Извергъ рода человѣческаго!

— Мастодонтъ! — подтвердилъ Ивановъ. — Не пора ли его будить, Ржавчина?

Ржавчина, приплясывая, осторожно потрясъ мастодонта за могучее плечо.

Раздалось громкое рычаніе.

Ржавчина благоразумно отскочилъ въ сторону и сказалъ, пожимаясь:

— Нѣтъ еще, не пора-съ: убьетъ!

Проснулся Петръ Иванычъ, прогудѣлъ: «что за чортъ!» и вылѣзъ изъ-подъ стола; молча запустилъ руку въ пивную корзину, нащупалъ тамъ бутылку съ пивомъ, привычнымъ ударомъ объ ладонь вышибъ пробку и сталъ тянуть пиво изъ горлышка.

Ржавчина вытащилъ корзину: тамъ остались только двѣ бутылки. Онъ сдѣлалъ кислую мину и тоже откупорилъ бутылку, слѣдуя примѣру Петра Иваныча. Пиво соблазнительно забулькало. Илья Николаевичъ издалъ протестующее рычаніе.

— Ржавчина, пора! — сказалъ Ивановъ, зѣвая.

Ржавчина допилъ пиво, скорчилъ рожу и, наклонясь надъ басомъ, закричалъ ему въ ухо изо всей силы:

— Илья Николаевичъ! Зе-мле-тря-се-ніе!..

Басъ пробормоталъ сквозь сонъ:

— Пшолъ! Разбуди, когда дойдетъ до нашего квартала!

Ржавчина посмотрѣлъ на всѣхъ съ плачевной физіономіей.

— По-жа-аръ! — закричалъ онъ въ ухо раздирающимъ душу голосомъ.

— Наплевать! — мычалъ басъ.

Ржавчина подмигнулъ всѣмъ и опять закричалъ въ ухо:

— Илья Николаевичъ! Вы пиво пьете?

И отскочилъ, приплясывая.

Басъ медленно простеръ свою длань, чтобы схватить назойливаго, потомъ открылъ глаза, приподнялся на локоть, встряхнулъ охапкой спутанныхъ волосъ, зѣвнулъ, какъ левъ, и сказалъ съ мрачнымъ видомъ:

— Давай!

Ржавчина съ ироническимъ подобострастіемъ, гримасничая и кривляясь, какъ обезьяна, подалъ басу бутылку пива. Илья Николаевичъ выпилъ ее единымъ духомъ и опять растянулся на полу.

— Водка есть? — спросилъ онъ, ни къ кому не обращаясь.

Ржавчина подскочилъ къ нему.

— Была-съ, Илья Николаевичъ, да вы сами ее вчера выпили.

— Не твое дѣло! Знаю. А почему не позаботился достать?

— Кто-жъ это обязанъ вамъ водки доставать?

— Ржавчина! — возвысилъ свой басъ Илья Николаевичъ, — попадешься ты мнѣ подъ руку съ похмѣлья! Вотъ встану сейчасъ и изуродую.

Ивановъ смѣялся про себя и говорилъ тихонько Захарычу:

— Вотъ каждое утро у нихъ эта комедія бываетъ! Ты не подумай, что это они серьезно. Боже упаси! Они жить одинъ безъ другого не могутъ, — закадычные друзья, а такъ себѣ — роли разыгрываютъ.

Ржавчина стоялъ отъ баса на приличномъ разстояніи и говорилъ съ ужимкой:

— Ужъ я вашъ характеръ знаю-съ, Илья Николаевичъ: не встанете!

Лѣнивый басъ, дѣйствительно, не пожелалъ встать для избіенія тенора, а только выругался.

— Обезьяна какая! — ворчалъ онъ. — И на кой чортъ тенора на свѣтѣ бываютъ? Всѣ они глупые!

— Ну, и вы, басы, тоже…

— Молчать! Всѣ вы мошенники!

— А вы шарлатаны!

— А вы козлы!

— А вы…

— Ржавчина! Убью! Нѣтъ, встану сейчасъ и убью эту самую Ржавчину!.. Сдѣлаю доброе дѣло!

Басъ приподнялся на локоть.

— Погоди убивать! — подалъ реплику Ивановъ, — быть можетъ, онъ водки достанетъ. Нехай поживетъ! Убить всегда успѣешь.

Басъ опять легъ и, зѣвая, произнесъ медленно и равнодушно, тономъ помилованія:

— И то… нехай!.. А-а… поживетъ! Клоунъ проклятый!

Слово «клоунъ» задѣло Ржавчину.

— Что-жъ, — подскочилъ онъ, — я, дѣйствительно, служилъ въ циркѣ клоуномъ. И кондитеромъ былъ. Да-съ. А вотъ вы-то кто-съ?

— Я? — рявкнулъ басъ, опять поднимаясь на локоть. — Ахъ ты, Ржавчина. Я — студентъ, я — пѣвецъ, а ты — нигиль, шутъ гороховый. Сравнилъ себя со мной. Ха-ха-ха!

Онъ театрально расхохотался.

— Илья Николаевичъ, вѣдь и я пѣвецъ. Я въ оперѣ пѣлъ, а вы не пѣли.

— Что-жъ, не пѣлъ, а знаю больше твоего.

— Вотъ и не знаете. Пропойте-ка «Въ старину живали дѣды…»^[2]

— «Въ старину живали дѣды»^[2]? Ну, положимъ, я этого старья не пою… А ты-то самъ знаешь ли?

— Я знаю-съ. Хотите, спою?

— А ну!

Ржавчина усѣлся на кровати, сложилъ ножки калачикомъ, «пригорюнился», какъ-то по-бабьи подперевъ щеку рукой, и запѣлъ на мотивъ народной пѣсни:

Въ ста-ри-ну жи-ва-ли дѣ-ѣ-ды…
Эхъ! Ве-се-лѣ-ѣй своихъ внучатъ…^[2]

— Дуракъ! — остановилъ его басъ. — Это «Не бѣлы снѣги». Не смѣй у меня паясничать, когда я съ похмѣлья. Эхъ! Какъ трещитъ главизна. Хоть бы полмѣшка соорудить.

— Что толку въ этакой малости? — возразилъ Ржавчина. — Полмѣшкомъ только вы поправитесь, а намъ и понюхать не останется. Надо всю академію опохмѣлить, да и Захарычъ, можетъ быть, выпьетъ. Вы, Илья Николаевичъ, только о себѣ заботитесь.

— Обо мнѣ хлопотать нечего, — вѣжливо сказалъ Захарычъ, тяжелыми шагами прохаживаясь по комнатѣ, — вина я совсѣмъ не пью, а посидѣть съ вами, посижу. Чудно вы живете. Хе-хе-хе!

И онъ разсмѣялся груднымъ и медленнымъ смѣхомъ. Домашняя жизнь пѣвчихъ занимала его.

— Да, братъ, мы чудно живемъ, — картаво отозвался Петръ Иванычъ, — деньги пропиваемъ, за квартиру не платимъ, а хозяйка печку намъ не топитъ и насъ вымораживаетъ.

— Странная женщина, — пожалъ плечами Ржавчина.

— О, чортъ! — рычалъ на полу Илья Николаевичъ. — Какъ бы осмыслить внутренній полушубокъ?

— Плохо вы мыслите, Илья Николаевичъ! — задиралъ его неугомонный Ржавчина.

— А ты-то какъ мыслишь, чортова кукла?

— Я мыслю такъ, — говорилъ Ржавчина, — у нашей хозяйки въ погребѣ на веревочкѣ спущена четверть водки. Когда къ ней приходятъ гости, проклятая баба вытягиваетъ на веревкѣ посудину и наливаетъ въ графинчикъ. Я полагаю, что отъ морозу посудина можетъ лопнуть, и на веревочкѣ останется одно только горлышко.

Мышленіе Ржавчины понравилось всей компаніи.

— Возьми съ собой изъ-подъ кровати пустую четверть! — примирительно сказалъ Илья Николаевичъ.

— Господа! — обратился Ржавчина ко всѣмъ, воодушевляясь и понижая тонъ до таинственности. — Во время моего отсутствія вы можете по-одиночкѣ прогуляться по двору и незамѣтно захватить съ собой по одному полѣну-съ.

— Это, братъ, идея! — воскликнулъ Петръ Иванычъ.

Ржавчина одѣлся и вышелъ.

Вскорѣ пѣвчіе сами затопили печку крадеными дровами, а черезъ десять минутъ явился Ржавчина, вынулъ изъ-подъ пальто початую четверть водки, поднялъ ее надъ головой и запѣлъ звонкимъ теноромъ:

Братья, рюмки наливайте!
Лейся черезъ край вино!..^[3]

Съ пола торжественно поднялся Илья Николаевичъ и отряхнулся, какъ пудель. На непокрытомъ столѣ появился кочанъ кислой капусты. Всѣ подходили къ столу и выпивали, ласково ругая Ржавчину.

— Бестія! Продувное существо! — галдѣли они.

— Рракалія, — гудѣлъ Илья Николаевичъ.

— Что же теперь въ погребѣ-то?

— А тамъ осколки четверти и горлышко на веревкѣ…

— Хо-хо-хо! — громыхали басовыя глотки. — Месть проклятой вѣдьмѣ! Захарычъ, пей, какого чорта?

Но Захарычъ не пилъ, а только удивленно кряхтѣлъ «ну-ну» и качалъ кудрявой головой.

Въ это время изъ темной комнаты вышелъ еще одинъ теноръ, пребыванія котораго здѣсь Захарычъ и не подозрѣвалъ. Это былъ сѣденькій и сгорбленный старичокъ съ ярко-краснымъ носомъ и длинными, жидкими волосами. Фигура его, облеченная въ какую-то кацавейку, въ узенькіе и коротенькіе брючки съ оттопыренными и засаленными, словно лакированными, колѣнками, была смѣшна и жалка. Трясущейся старческой рукой онъ тоже потянулся къ водкѣ и съ жадностью выпилъ. Онъ хрипло крякнулъ и, потирая руки, опять было направился въ свой уголъ, но компанія, пришедшая въ благодушное настроеніе, остановила его.

— Профессоръ! Читай намъ лекцію, читай лекцію! — галдѣли всѣ.

Профессоръ моргалъ красными вѣками и пугливо смотрѣлъ на всѣхъ кроткими старческими глазами. Черты его лица и вся фигура еще хранили слѣды былого изящества.

— Ахъ вы, пьяная абсурдія! — прохрипѣлъ онъ, улыбнувшись доброй улыбкой.

Илья Николаевичъ молча поставилъ посреди комнаты стулъ, а на стулъ профессора.

— Валяй! — сказалъ онъ ему и, обернувшись къ остальнымъ, строго рявкнулъ, — молчите вы, черти! Слушать у меня, а то ребра переломаю!

Моментально все смолкло. Благородный басъ легъ въ кресло и принялъ позу отдыхающаго театральнаго короля.

Профессоръ оживился отъ выпитой водки и заговорилъ.

Онъ говорилъ простымъ и понятнымъ языкомъ о происхожденіи міра, о матеріи, о каменномъ періодѣ, о теоріи Дарвина и первобытномъ человѣкѣ. Говорилъ о звѣздныхъ мірахъ, о человѣческихъ религіяхъ, о Буддѣ и Христѣ, объ исторіи всего человѣчества. Рѣчь его не представляла изъ себя ничего цѣльнаго, но въ ней было столько новаго и неожиданнаго, и страннаго для Захарыча, что ему казалось, будто предъ нимъ раздвинули горизонтъ и показали новый, удивительный міръ. Плотникъ весь напрягся и внимательно слушалъ, разиня ротъ. Онъ не зналъ, какъ отнестись къ этой рѣчи, — вѣрить ей или смѣяться надъ нею? Порою онъ вопросительно поглядывалъ на публику, застывшую въ неподвижной группѣ, серьезную, внимательную.

А профессоръ строго и важно говорилъ имъ о Богѣ, о цѣли и смыслѣ жизни и о людяхъ съ пытливымъ умомъ, полнымъ мучительнаго и вѣчнаго сомнѣнія. Онъ говорилъ объ ихъ смѣлыхъ мысляхъ и о томъ, какъ они шли противъ всѣхъ. Онъ говорилъ о Галилеѣ, о Лапласѣ, объ инквизиціи и о протопопѣ Аввакумѣ. Онъ говорилъ о ненависти толпы къ такимъ людямъ, о страданіяхъ ихъ духа и тѣла, о проклятіяхъ, которымъ ихъ предавали въ соборахъ, и о кострахъ, на которыхъ ихъ сжигали.

Плотникъ слушалъ и порою тяжко вздыхалъ, удивленно моргая глазами. А дрожащій голосъ старика-профессора звучалъ среди молчанія:

— Дорого человѣкъ платитъ за свое стремленіе къ истинѣ!.. Только на этомъ пути онъ безкорыстенъ и только здѣсь достоинъ уваженія!..

V

Архіерейская обѣдня кончилась. Огромный каѳедральный соборъ былъ полонъ людьми. Тысячеголовая толпа колыхалась и глухо гудѣла. Золоченый иконостасъ блестѣлъ, и на ризахъ «мѣстныхъ» иконъ отражались огоньки пылающихъ свѣчей. Высоко подъ громаднымъ куполомъ тихо покачивалось на толстой цѣпи сверкающее паникадило, а въ самомъ куполѣ, въ недосягаемыхъ облакахъ ладана, царилъ строгій образъ величаваго Старца. По карнизу сводовъ вокругъ внутренности всего собора сіяли огромныя золотыя буквы: «Кто Богъ велій, яко Богъ нашъ»? Каждый звукъ въ этомъ величавомъ храмѣ пріобрѣталъ торжественные размѣры и долго колыхался подъ высокими сводами. Все кругомъ внушало благоговѣніе и настраивало торжественно.

Хоръ стоялъ на широкомъ клиросѣ, въ голубыхъ длинныхъ «парадахъ», съ закинутыми за плечи рукавами на подобіе крыльевъ, отороченными золотымъ галуномъ, съ золотыми снурками и кистями на груди. Регентъ, строгій и серьезный, въ черномъ застегнутомъ наглухо сюртукѣ, имѣлъ особо торжественный видъ. Захарычъ стоялъ съ краю клироса около тяжелой золотой хоругви и мрачно посматривалъ кругомъ. Онъ былъ разстроенъ. Томашевскій почему-то не пришелъ, а Захарычъ за обѣдней былъ не въ ударѣ пѣть и получилъ отъ регента замѣчаніе за невнимательность. У него уже нѣсколько дней, какъ все звучала въ ушахъ лекція профессора, возбуждая какія-то странныя, неотвязныя думы. Порою сердце Захарыча неожиданно сжималось отъ какой-то острой и тонкой жалости къ кому-то: не то къ самому себѣ, не то къ пѣвчимъ. Онъ заподозрилъ профессора и всю его аудиторію въ отрицаніи Бога, въ невѣріи, видѣлъ ихъ завѣдомо несчастную жизнь и жалѣлъ этихъ людей. Захарычъ не хотѣлъ бы потерять вѣру въ Бога и жить такъ, какъ они. Казалось ему, что душа этихъ людей вѣчно и тайно страдаетъ, и, чувствуя себя разстроеннымъ, онъ боялся, не заразился ли отъ нихъ ихъ страданіемъ? И съ этими опасеніями назойливо перемѣшивалась рѣчь профессора о могучемъ духѣ сомнѣнія, о неотвязныхъ мученіяхъ тѣхъ людей, которыми этотъ духъ овладѣвалъ. И Захарычъ сталъ разсѣяннымъ.

— Чего же всѣ ждутъ? — тихо прогудѣлъ онъ Петру Иванычу, который стоялъ рядомъ. — Вѣдь обѣдня кончена?

— Будетъ обрядъ «проклятія», — отвѣчалъ тотъ, — теперь недѣля православія. Никогда не видалъ?

— Нѣтъ.

— Ну, вотъ увидишь.

Архіерей, въ сопровожденіи священниковъ и діаконовъ, вышелъ изъ алтаря на середину собора. Онъ стоялъ тамъ на своемъ возвышеніи, окруженный духовенствомъ, выше всего народа. Драгоцѣнные камни его золотой митры горѣли разноцвѣтными искорками.

Около лѣваго клироса устроенъ былъ высокій помостъ, вродѣ каѳедры, застланный краснымъ сукномъ.

Народъ слился въ тѣсную толпу и замеръ въ какомъ-то таинственномъ ожиданіи. Сдержанный шопотъ, кашель, шарканье ногъ по камню пола гулко плавали подъ куполомъ.

Наконецъ, изъ лѣвыхъ дверей алтаря медленно вышелъ старый протодіаконъ въ бѣлой серебряной ризѣ и съ сѣдыми, тяжелыми волосами, словно вылитыми изъ серебра, — приземистый, сутуловатый и широкій. Лицо у него было огромное, съ крупными и суровыми чертами, все заросшее сѣдой бородой, съ мрачнымъ взглядомъ изъ-подъ огромныхъ сѣдыхъ бровей. Медленно и тяжело, словно чугунный, протодіаконъ съ трудомъ поднялся по ступенямъ на высокій помостъ и положилъ передъ собою тонкую, черную книгу.

Въ церкви настала томительная тишина. Сотни людей застыли въ ожиданіи, прижимаясь къ свѣтлой фигурѣ архіерея, окруженной на срединѣ церкви священниками въ свѣтлыхъ ризахъ. Казалось, что протодіаконъ будетъ исполнять какую-то тяжелую и суровую обязанность, и мрачный видъ его внушалъ толпѣ безотчетный страхъ. Ярко освѣщенный соборъ, полный народа, сталъ беззвученъ, точно въ немъ никого не было, точно онъ былъ видѣніемъ или картиной.

И вотъ въ этой странной тишинѣ протодіаконъ запѣлъ одинъ громаднымъ и страшно густымъ басомъ печальный, таинственный и странный напѣвъ, отъ котораго вѣяло чѣмъ-то древнимъ. Казалось, что это пѣлъ самъ неумолимый рокъ, судьба, выносящая печальный приговоръ, который никто не въ силахъ измѣнить. Что-то фатальное звучало въ этой несокрушимой убѣжденности.

Онъ пѣлъ:

Кто-о Богъ ве-лій, я-ко Бо-гъ нашъ?
Ты-ы еси Бо-гъ, тво-ряй чу-де-са-а…

Волнообразный голосъ его, тяжелый и темный, какъ смола, лился черной и густой массой, печальными полутонами, начавшись съ верхней ноты и постепенно спускаясь книзу. Этотъ голосъ плылъ по огромному собору, наполнялъ куполъ и колыхалъ воздухъ:

Протодіаконъ остановился, провелъ по лицу и бородѣ широкой ладонью, которая вся заросла серебряными волосами, и переждалъ, пока утихнетъ эхо, встревоженное его могучимъ голосомъ. Потомъ онъ опять запѣлъ тотъ же напѣвъ, только тономъ выше:

Кто-о Бо-гъ ве-лій…

Въ этомъ тонѣ его исполинскій голосъ сталъ похожъ на огромную грозовую тучу съ отдаленнымъ громомъ, которая надвигается, охватывая небо. Этотъ чугунный, грохочущій голосъ, печальный и мрачный, былъ твердъ и тяжелъ; казалось, что его можно было ощупать рукой въ воздухѣ, и что, дойдя до человѣка, онъ прижметъ его къ стѣнѣ и раздавитъ.

Протодіаконъ опять остановился и ждалъ, когда утихнетъ эхо.

Въ третій разъ онъ запѣлъ еще на тонъ выше, все съ такими же печальными и странными полутонами. Этотъ громадный и страшный вопросъ о Богѣ грянулъ теперь грозно и сокрушающе, наполнивъ собою весь соборъ. Отвѣтомъ на него было только могучее, неумолкающее эхо, и, когда оно успокоилось, снова настала тишина.

Тогда протодіаконъ вынулъ золотые очки, надѣлъ ихъ и развернулъ черную книгу.

Вѣру-ю во еди-наго Бога Отца-а…

крѣпко отчеканивая каждый слогъ, началъ онъ читать громовымъ и торжественнымъ голосомъ. Каждое слово его тяжело падало въ воздухъ…

Вседержителя, творца небу и земли-и… Видимымъ же всѣмъ…

Онъ провелъ волосатой рукой по усамъ и бородѣ и добавилъ:

И не-ви-ди-мымъ…

Когда протодіаконъ кончилъ громоподобное чтеніе Символа вѣры, то снова наступила тишина, и онъ опять запѣлъ первоначальный мрачный и зловѣщій напѣвъ, построенный изъ полутоновъ:

Сія вѣра истин-ная.
Сія вѣра апос-тольс-ка-я.
Сія вѣ-ра пра-во-слав-на-я.

Теперь протодіаконъ какъ бы кончилъ утвержденіе вѣры и только послѣ этого приступилъ къ вопросу о тѣхъ, кто уклонился отъ нея.

Онъ опять развернулъ книгу и началъ читать, размѣренно отчеканивая слова, словно прибивалъ ихъ гвоздями.

Утверждающимъ, что Марія Дѣва не была Дѣвою…

сурово и гнѣвно неслось по собору.

Протодіаконъ перевелъ духъ и грянулъ уже во всю силу, вдвое громче, чѣмъ до этихъ поръ, голосомъ, который страшно было слушать:

А-на-а-ѳе-ма-а!..

Отъ этого возгласа все какъ бы колыхнулось въ соборѣ.

Изъ тысячи грудей народа вылетѣлъ общій вздохъ, испуганный и печальный.

А въ это время архіерей и священники запѣли всѣ въ унисонъ, словно зарыдали:

Ана-ѳема! Ана-ѳема! Ана-ѳема!..

Потомъ запѣлъ архіерейскій хоръ, жалобно и грустно повторяя то же самое слово:

Ана-ѳема-а! Анаѳема-а!..

А протодіаконъ опять загремѣлъ колыхающимся, огромнымъ голосомъ:

Утверждающимъ, что Іисусъ Христосъ не былъ Сыномъ Божіимъ…

Гулъ ужаса прошелъ въ толпѣ.

А-на-а-ѳе-ма!..

И опять все колыхнулось, и священники жалобно запѣли въ унисонъ, и снова откликнулся хоръ.

Сомнѣвающимся…

сурово загремѣлъ протодіаконъ.

въ бытіи Божіемъ…

Захарычъ вздрогнулъ.

И утверждающимъ, что міръ произошелъ самъ собою…

Гулъ въ толпѣ возрасталъ все болѣе и болѣе.

А-на-а-ѳе-ма!

Въ толпѣ пробѣжалъ какой-то странный жалобный ропотъ, общій стонъ, послышались всхлипыванія, кто-то истерично вскрикнулъ, у стоявшихъ впереди слезы текли по лицу.

А-на-ѳе-ма!

неумолимо и сурово гремѣлъ ужасный голосъ, какъ раскатъ грома, потрясающій небо. Соборъ наполнился этимъ раскатомъ, и ударъ его съ трескомъ разрядился въ куполѣ. Казалось, что куполъ валится.

Надъ толпой пронесся гулъ плача и ужаса.

Захарычъ не могъ пѣть: къ горлу его прихлынули слезы. Острая жалость и состраданіе къ «сомнѣвающимся» охватили его. Рядомъ съ громовымъ голосомъ протодіакона ему неотвязно слышался дребезжащій, тихій голосъ профессора, его лекція о страданіяхъ духа, о великой мукѣ сомнѣній. Замученные своими неугомонными мыслями, они и здѣсь прокляты и низвержены въ преисподнюю. Несчастный отверженный духъ сомнѣнія!

Послѣ окончанія обряда, когда народъ густыми толпами валилъ изъ собора, пѣвчіе снимали въ алтарѣ свои «парады» и беззаботно разговаривали.

— Ну и тяпнулъ нынче протодіаконъ!

— Да! Отъ души рявкнулъ дѣдушка!

— Изъ молодыхъ такого не найдешь!

— Хорошіе-то басы вымираютъ! Вотъ умретъ этакое чудовище и шабашъ! Конецъ басамъ стараго фасона!

— Ну, этотъ еще два нашихъ-то вѣка изъѣздитъ!

Захарычъ небрежно швырнулъ свой парадъ и, прислонившись къ стѣнѣ, тупо смотрѣлъ передъ собой. Онъ былъ блѣденъ.

— Ты что, Захарычъ? — участливо спросилъ его Петръ Иванычъ. — Чумной какой-то! Что съ тобой, братъ?

У Захарыча задрожала нижняя челюсть, на глазахъ навернулись слезы, и онъ, проглотивъ слюну, которая застряла у него въ горлѣ, мрачно посмотрѣлъ на Петра Иваныча исподлобья и медленно сказалъ:

— Мнѣ скушно.

VI

Томашевскій не пришелъ и на спѣвку. Когда послали мальчика на его квартиру, то узнали, что онъ простудился на похоронахъ и давно уже лежитъ въ больницѣ.

Послѣ спѣвки Петръ Иванычъ сказалъ Захарычу:

— Пойдемъ, братъ, навѣстимъ его.

Захарычъ согласился. Онъ жалѣлъ этого «барина» и причислялъ его тоже къ «сомнѣвающимся».

Больница была за городомъ, и Петръ Иванычъ нанялъ извозчика.

— Ты знаешь, братъ, вѣдь у него тифъ! — сказалъ онъ дорогой Захарычу.

— Неужто?

— Да! Если не перенесетъ кризиса, такъ, значитъ, и тово… Ку-ку! А жалко парня.

— Конечно, жалко! — согласился Захарычъ. — Такой молодой, бѣленькій…

— Драма у него вышла въ жизни… понимаешь? Влюбился онъ въ образованную… Онъ вѣдь изъ эдакаго круга… Дамскій кавалеръ, теноромъ пѣлъ романсы. А она, братъ, за другого замужъ вышла. Ему и опротивѣло чистое-то общество. Приходитъ онъ къ нашему регенту: «Примите въ тенора». Тотъ пробуетъ голосъ. Теноръ сильный, но есть что-то неестественное въ тембрѣ. А нашъ-то вѣдь опытенъ по части голосовъ: зубы на этомъ съѣлъ. Посмотрѣлъ, посмотрѣлъ на него, да и говоритъ: «У васъ не теноръ, а октава, — я васъ приму въ октависты». И что же ты думаешь? Ушелъ Томашевскій изъ высшаго общества въ нашу «пьяную абсурдію», какъ говоритъ профессоръ, попѣлъ съ мѣсяцъ баскомъ и вдругъ какъ провалится съ теноровыхъ-то нотъ прямо въ нижній этажъ! Открылась, братъ, у него октава, и что ни дальше поетъ, все ниже да ниже, все гуще да гуще…

— Чудеса! — удивлялся Захарычъ.

— Да, братъ! — вздохнулъ Петръ Иванычъ, приподнимая воротникъ своего пальтишка. — Жалко, если умретъ: въ консерваторію на казенный счетъ его берутъ, а она бы его вытащила на свѣтъ. Тамъ бы онъ и про любовь эту самую забылъ и пилъ бы слабѣе.

Захарычъ крякнулъ и спросилъ Петра Иваныча:

— А ты… тоже черезъ любовь?

— Пью-то?

Петръ Иванычъ разсмѣялся.

— Нѣтъ! — отвѣчалъ онъ. — Какая у нашего брата любовь? Я и влюбленъ-то былъ несуразно, въ актрису Стрѣльскую, когда еще въ семинаріи былъ. Бывало, ору ей съ галерки «браво» такъ, что весь народъ шарахается и смѣется. Наконецъ, пришелъ къ ней въ уборную. Такъ и такъ, молъ, влюбленъ. А она спрашиваетъ: «Это вы, что ли, съ галерки такъ орете басомъ?» — «Я». Разсмѣялась этакъ весело, какъ ребенокъ. «Ну, садитесь, — говоритъ, — я васъ угощу, поклонникъ!» Послала за виномъ. Чокнулись мы съ ней, выпили и разстались. Вотъ, братъ, и вся моя любовь.

Сани какъ разъ остановились около больничнаго барака. Пѣвчіе слѣзли съ извозчика и вошли въ больничный корридоръ. Пахло тяжелымъ запахомъ лѣкарствъ и карболкой. На дворѣ уже смеркалось.

Въ длинной и высокой палатѣ съ огромными окнами было какъ-то особенно грустно. По мягкимъ половикамъ беззвучно двигались бѣлыя тѣни сидѣлокъ и фельдшерицъ, худыя фигуры выздоравливающихъ въ желтыхъ халатахъ изъ грубаго сукна. Въ отворенныя высокія двери смежныхъ комнатъ виднѣлись ряды больничныхъ кроватей.

— Вамъ кого? — спросила ихъ какая-то женщина, вся въ бѣломъ.

— Томашевскаго… Пѣвчій онъ… — загудѣли они, не соразмѣривъ своихъ голосовъ, и каждое ихъ слово гулко перекатывалось по высокой палатѣ.

— Знаю. Раздѣньтесь и посидите здѣсь. Онъ плохъ. Я спрошу, можно ли къ нему. Вы… его родные?

— Мы — товарищи.

Минутъ черезъ десять, когда уже совсѣмъ стемнѣло, и въ палатѣ стали зажигать жестяныя лампы, ихъ впустили въ большую комнату, гдѣ лежало нѣсколько больныхъ на низкихъ желѣзныхъ кроватяхъ. На одной изъ нихъ, слабо освѣщенной тусклымъ свѣтомъ лампы, неподвижно вытянувшись и тяжело дыша, лежалъ Томашевскій въ жару и бреду.

Онъ никого не узнавалъ и смотрѣлъ въ пространство мутными широко-открытыми глазами. Овальное, бѣлое лицо его съ небольшими усиками горѣло неестественнымъ румянцемъ, голова запрокинулась, обнаруживая бѣлую обнаженную шею и его двойной широкій кадыкъ — разгадку его бархатной октавы.

— Саша! — осторожно прогудѣлъ Петръ Иванычъ. — Братъ! Это мы… мы къ тебѣ пришли.

И неожиданно для него самого голосъ его задрожалъ и осѣкся.

При звукахъ пѣвческаго голоса Томашевскій медленно поднялся и сѣлъ на постели. Лицо его приняло вдохновенное выраженіе, онъ поднялъ длинныя, худыя и бѣлыя руки и заговорилъ своей влажной октавой:

— Тише! Сейчасъ начинаемъ!

И, разводя руками, какъ регентъ, онъ запѣлъ торжественно, наполняя всю палату бархатными звуками:

Дѣ-ѣ-ва! Дѣ-ва дне-есь…
Пре-су-ще-стве-нна-а-го-о…
Ра-а-жда-етъ…

и повторилъ низко, тихо и задумчиво:

Ра-а-жда-етъ…

Онъ пѣлъ свою партію изъ прекрасной нотной вещи, полной изящныхъ, художественныхъ эффектовъ. Это былъ восторженный гимнъ явленію Христа, могучій, грустный и поэтическій. Торжественный раскатъ повторялся, какъ эхо, тихимъ и глубокимъ вздохомъ, умирающею тѣнью. Отъ сильнаго жара голосъ Томашевскаго сталъ вдвое гуще и сильнѣе. Если бы теперь пришлось Захарычу состязаться съ нимъ, то превосходство было бы на сторонѣ Томашевскаго. Голосъ его, гармоничный, густой и струнный, звучалъ, какъ цѣлый хоръ, и плылъ по всѣмъ комнатамъ.

Прислуга, сидѣлки, фельдшерицы, фельдшера и выздоравливающіе — всѣ столпились около дверей и слушали.

И зем-ля-а вер-тепъ…
Не-прис-туп-но-му-у прино-ситъ…

стройно катилась торжественная нота и повторялась, какъ дальнее эхо, какъ уходящая тѣнь:

При-и-но-ситъ…

Преклоненіе и уваженіе возбуждалъ онъ въ безмолвной толпѣ, внимавшей здѣсь прекраснымъ звукамъ божественнаго пѣнія.

А-ан-ге-ли… съ па-а-стырь-ми…
Сла-а-во-сло-вятъ…

И опять разстилалось тихое и задумчивое:

Сла-во-сло-вятъ.

Томашевскій сидѣлъ на постели, регентовалъ передъ воображаемымъ хоромъ и пѣлъ, и казалось, что онъ уже видитъ своими широко-раскрытыми глазами славословящихъ ангеловъ и вертепъ, который приноситъ земля.

Огромный Петръ Иванычъ плакалъ. У Захарыча тоже что-то щекотало въ горлѣ.

Онъ отошелъ отъ изголовья, чтобы смахнуть невольныя слезы и наткнулся въ полумракѣ на какое-то съежившееся существо, которое копошилось и всхлипывало на полу, около ногъ больного. Захарычъ нагнулся и увидѣлъ жалкое старушечье лицо, омоченное слезами, полное безконечнаго горя, муки, отчаянія, почти безумное…

— Кто это? — спросилъ онъ.

— Мать, — послышался скорбный шопотъ.

---

Къ утру Томашевскій умеръ. Хоронили его на больничномъ кладбищѣ въ простомъ некрашенномъ гробу. Гробъ несла «пьяная абсурдія» — Илья Николаевичъ, Петръ Ивановичъ, Ржавчина и Захарычъ. За гробомъ никто не шелъ, кромѣ старушки матери.

Она еле волочила ноги отъ горя и даже не имѣла силъ громко плакать. Полупьяный дьячокъ тянулъ «святый Боже», а товарищи умершаго, тоже слегка выпившіе, несли его молчаливо и мрачно. Только Ржавчина пытался было подтягивать дьячку, но и онъ скоро умолкъ, подавленный тяжестью общаго молчанія. Илья Николаевичъ былъ мраченъ, какъ туча, и зло поглядывалъ на Ржавчину, желая придраться къ нему.

Петръ Иванычъ былъ блѣденъ, съ опухшими отъ слезъ глазами, а Захарычъ имѣлъ страдальческое лицо: «скука», которую онъ ощутилъ въ соборѣ, не проходила, а все увеличивалась и причиняла ему серьезныя страданія. У всѣхъ было скверно на душѣ, и каждый таилъ отъ другихъ невеселыя мысли. Отдавая послѣдній долгъ товарищу, эти безродные и бездомные люди думали, что имъ тоже придется умирать на больничной подушкѣ, среди чужихъ людей, и никто о нихъ не заплачетъ, кромѣ какого-нибудь пьяницы-товарища.

Захарычъ думалъ о жизни пѣвчихъ, о томъ, какъ они трудятся, какъ живутъ и какъ умираютъ. И въ его ушахъ звучали то церковные напѣвы, то веселыя пѣсни, заразительныя мысли профессора и «анаѳема» протодіакона.

Кладбище было грустное, пустынное, мѣсто упокоенія бѣдняковъ и бобылей, умирающихъ въ больницѣ. Оно было занесено сугробами снѣга, огорожено рвомъ и едва замѣтной изгородью. Кое-гдѣ виднѣлись наклоненные кресты. День былъ сумрачный, солнце не было видно, и сверху падалъ мелкій и легкій снѣжокъ, убѣляя длинные волосы пѣвческой братіи. Гробъ опустили на снѣгъ у свѣжевырытой ямы.

— Ну, прощайтесь! — равнодушно сказалъ дьячокъ.

Мертвецъ лежалъ въ гробу мраморно-бѣлый, съ лицомъ спокойнымъ и важнымъ. Необыкновенный кадыкъ выдавался теперь еще болѣе. Старушка припала къ лицу своего мертваго сына, и раздались тѣ самыя переворачивающія душу рыданія, которыя такъ привычны были для пѣвческаго слуха.

Но здѣсь эти рыданія причинили имъ безпокойство. Илья Николаевичъ злобно крякнулъ и метнулъ убійственный взглядъ на Ржавчину. Ржавчина понялъ его, съ уваженіемъ поддержалъ старуху, отвлекъ ее отъ гроба и тономъ священника сталъ утѣшать ее… Всѣ поцѣловали мертвеца въ лобъ.

— Эхъ, брлатъ! — вырвалось у Петра Иваныча.

Илья Николаевичъ и Захарычъ взяли гробовую крышку.

— Н-у!.. — въ низкую октавную ноту сердито сказалъ Илья Николаевичъ.

— Ну! — еще ниже и гуще отвѣтилъ Захарычъ.

И они накрыли гробъ крышкой.

— А молотокъ-то позабыли взять! — сказалъ кто-то. — Чѣмъ же гвозди-то заколачивать?

Илья Николаевичъ обнажилъ огромный и твердый, словно желѣзный, кулакъ, поросшій волосами, и злобно съ остервенѣніемъ, молча, крѣпкими ударами сталъ вгонять гвозди въ крышку. Захарычъ поглядѣлъ на него, взялъ въ руки лопату и началъ забивать гвоздь ребромъ ея.

Огромные, мускулистые и мрачные люди стояли вокругъ гроба на колѣняхъ, вбивая длинные гвозди въ дерево. Вѣтеръ игралъ длинными волосами пѣвчихъ, снѣгъ шелъ сильнѣе. Гробъ опустили въ могилу, бросили туда по куску мерзлой земли и молча, злобно и раздраженно стали лопатами зарывать яму…

VII

Послѣ похоронъ Томашевскаго у Захарыча, кромѣ «скуки», появились еще и «мысли», и онъ почувствовалъ себя окончательно несчастнымъ. Прежде ни скуки, ни мыслей у него никогда не являлось. Въ деревнѣ все было просто, ясно и непоколебимо, а здѣсь онъ ничего не понималъ, все кругомъ было полно противорѣчій. Въ церковь ходятъ не молиться, а смотрѣть на состязаніе пѣвцовъ. Если человѣкъ умретъ — пѣвчіе радуются, потому что смерть его даетъ имъ средства къ жизни. Хорошіе и образованные люди пресмыкаются въ пѣвчихъ, живутъ нехорошо, въ пьянствѣ и бѣдности, и заражены невѣріемъ въ Бога. Не вѣрятъ въ Бога, а души у нихъ добрыя. Невѣжда и грабитель купецъ Понедѣльниковъ — нехорошій человѣкъ: относится къ пѣвчимъ, какъ къ лошадямъ, швыряетъ имъ деньги на овесъ, не далъ ни гроша на похороны Томашевскаго, живетъ хорошо, въ почетѣ, богатствѣ и благочестіи. Онъ вѣритъ въ Бога, сердце же имѣетъ звѣриное. Протодіаконъ проклинаетъ «сомнѣвающихся», а они стоятъ на клиросѣ и поютъ сами себѣ анаѳему. Они заблуждаются въ своемъ невѣріи и отъ этого несчастны. Но почему же они не злодѣи, и почему разсказы профессора о происхожденіи міра такъ занимательны?.. Кто правъ? Профессоръ или протодіаконъ?

И Захарычу казалось, что тотъ самый мучительный «духъ сомнѣнія», о которомъ разсказывалъ профессоръ, какъ-то успѣлъ забраться и въ его душу, и что онъ, Захарычъ, попалъ въ число «сомнѣвающихся», преданныхъ протодіакономъ «анаѳемѣ».

Рой вопросовъ гудѣлъ въ головѣ Захарыча и жалилъ его мозгъ. Мысль, спавшая въ немъ мертвымъ сномъ цѣлую жизнь, никогда, быть можетъ, не проснулась бы, если-бъ ее не разбудило внезапное столкновеніе съ жизнію, весь укладъ которой шелъ наперекоръ Захарычу. Но онъ не могъ разобраться въ самомъ себѣ, чувствовалъ себя, какъ заблудившійся въ лѣсу, и не зналъ, какъ выйти къ свѣту. Онъ думалъ по цѣлымъ днямъ и ночамъ и не могъ отвязаться отъ думъ, и это было мучительно для него, потому что, проживъ на свѣтѣ болѣе сорока лѣтъ, онъ еще никогда ни о чемъ не думалъ и не имѣлъ къ этому привычки. Думы его переплетались съ необъяснимыми и грустными чувствами. Въ лучистые морозные дни онъ по цѣлымъ часамъ сидѣлъ на пустынномъ берегу Волги, занесенной толстымъ слоемъ снѣга, и неподвижно смотрѣлъ на снѣжныя равнины и на далекія синѣющія горы, покрытыя лѣсомъ и снѣгомъ. И въ его душѣ разливалась ядовитая тоска по чемъ-то утраченномъ и дорогомъ, быть можетъ, по родной деревнѣ, по той жизни на воздухѣ, среди природы, подъ лучами солнца, съ которой срослась его душа. И за этой мертвой картиной городской зимы ему чудилась весна въ деревнѣ, зеленая степь, широкій просторъ неба, поющіе жаворонки, запахъ степныхъ травъ, смолистыя, пахучія, сырыя балки и беззаботныя плотничьи пѣсни.

Мученія Захарыча сдѣлались, наконецъ, невыносимы. Онъ похудѣлъ, лишился сна. Тогда Захарычъ рѣшился обратиться за помощью къ Петру Иванычу.

Однажды послѣ ранней обѣдни, когда пѣвчіе, по обыкновенію, напились чаю въ трактирѣ, а до поздней еще было время, онъ взялъ Петра Иваныча подъ руку, отвелъ въ сторону и сказалъ ему озабоченно:

— Пётра!

И затѣмъ они долго ходили въ полномъ уединеніи. Захарычъ приступилъ къ изложенію своихъ мыслей, говорилъ онъ долго, тяжело и безтолково. Въ продолженіе всей своей жизни онъ, вообще, очень мало разговаривалъ, ограничиваясь односложными фразами, и вотъ теперь съ ужасомъ убѣждался въ томъ, что не можетъ высказать своихъ мыслей.

Языкъ говорилъ совсѣмъ не тѣ слова, какія надо было говорить, и получался совершенно безсмысленный наборъ несуразныхъ, самого его удивлявшихъ словъ. Онъ помогалъ своей рѣчи тѣлодвиженіями, прижималъ руки къ груди, размахивалъ ими въ воздухѣ, но ничто не помогало: мысли Захарыча оставались въ немъ, какъ въ крѣпкой тюрьмѣ, и освободить ихъ изъ заключенія онъ былъ не въ силахъ. И Захарычъ сердился.

— Ты вотъ что мнѣ скажи! — говорилъ онъ съ лицомъ страдальческимъ и мрачнымъ. Мясистый лобъ его наморщился и покраснѣлъ, словно въ его громадной головѣ работалъ какой-то тяжелый и сильный механизмъ. — Ты вотъ что мнѣ скажи: почему, напримѣръ, Адамъ и Ева… скажемъ, потопъ… евангеліе, напримѣръ, или этотъ, какъ его… Бурда… Васька-Гдѣ-Гамма… который плавалъ по морямъ… и все такое. И вдругъ — подлость, грабежъ. А гдѣ совѣсть?

Въ его головѣ носилась мысль о противорѣчіяхъ жизни, о высокомъ ученіи нравственности, которое остается мертвой буквой, о гибели лучшихъ людей и о благополучной жизни людей низкихъ и мерзкихъ.

Петръ Иванычъ не могъ уловить смысла въ скачкахъ захарычевой мысли и недоумѣвалъ; тогда Захарычъ трясъ его за плечо, билъ себя въ широкую и выпуклую, словно вылитую изъ бронзы, грудь и тяжело выжималъ изъ себя неуклюжія, несуразныя слова и запутывался въ нихъ.

— Б-богъ! — гремѣлъ онъ. — Планида! Жисть!

Разсердился и Петръ Иванычъ.

— У тебя, братъ, ни чорта не поймешь! Адамъ и Ева! Васко-де-Гамма!.. Богъ! Подлость!.. Планида! Чортъ знаетъ, что такое! Дѣйствительно, бурда какая-то!

— Эхъ, Пётра, — здѣсь-то у меня много! — стучалъ себя Захарычъ въ богатырскую грудь, — а наружу ничего не выходитъ! Говорить я не умѣю…

И крѣпко выругался Захарычъ.

Долго бился съ нимъ Петръ Иванычъ прежде, чѣмъ понялъ хотя бы отчасти захарычевы мысли.

— Накатило на меня! — въ отчаяніи говорилъ ему Захарычъ. — Не глядѣлъ бы я на добрыхъ людей, — свѣтъ мнѣ не милъ! Нѣтъ мнѣ житья отъ думы! Сумлѣваюсь я! Скажи ты мнѣ, какъ бы выгнать изъ себя сумлѣніе? Братъ! Я не могу не сумлѣваться!

Петръ Иванычъ задумался, посмотрѣлъ на Захарыча своимъ грустнымъ и добрымъ взглядомъ и сказалъ:

— Отъ невѣжества это у тебя.

— Вѣррно! — радостно вскричалъ Захарычъ.

— Постой! Ты помнишь, какъ профессоръ лекцію читалъ?

— Какъ не помнить? Съ нея и началось у меня…

— Ну, такъ вотъ! Помнишь, онъ разсказывалъ объ ископаемыхъ, о чудовищахъ, которыя вымерли и почему вымерли. Ты — тоже ископаемое. Ты изъ числа вымершихъ чудовищъ. Ты приспособленъ къ древней пастушеской жизни, а теперь жизнь другая, и въ ней не могутъ жить люди съ большимъ тѣломъ, съ большимъ голосомъ и большой душой. Всѣ такіе люди давно уже вымерли въ борьбѣ за существованіе, а за ихъ счетъ размножились ловкіе люди, съ маленькимъ тѣломъ и маленькой душой. Живешь ты на свѣтѣ совершенно случайно, потому что былъ ты спрятанъ въ тихой заводи. Когда же взяли тебя въ городъ девятнадцатаго столѣтія, то вышло, будто явился ты совсѣмъ изъ другого міра, упалъ съ луны или спалъ въ бугурусланскихъ степяхъ нѣсколько столѣтій, а потомъ проснулся и видишь кругомъ непонятныя тебѣ вещи.

— Вѣрно! — подтвердилъ Захарычъ. — Ничего я не понимаю, что кругомъ дѣлается.

— Да! Но ты хочешь сразу проглотить всю премудрость, сразу все разрѣшить, а этого нельзя: на это нужны годы, нужно прочесть много книгъ, повстрѣчать побольше умныхъ людей и сдѣлаться человѣкомъ образованнымъ, а ты вѣдь невѣжда! Ты ничего не знаешь, — хотя бы даже вращенія земли.

— Вращенія земли?

— Ну, да!

И Петръ Иванычъ наглядно разсказалъ ему о вращеніи земли.

— Понялъ?

— Понять-то я понялъ, да вѣрно ли это? Кто узналъ, что все это такъ и есть, а не по-другому?

— Ученые! Они дѣлали опыты и доказали.

— Опыты, говоришь? А я-то вѣдь не дѣлалъ опытовъ? Стало быть, долженъ имъ вѣрить?

Петръ Иванычъ былъ нѣсколько озадаченъ, но, подумавъ, сказалъ:

— Долженъ вѣрить!

— Та-акъ, — протянулъ Захарычъ, сбычившись, — а ежели я этакъ не могу? Ежели и тутъ выходитъ у меня сумлѣніе? Молъ, надо, чтобы, значитъ, въ самый корень. А то… кому же вѣрить?

Захарычъ крякнулъ, помолчалъ и съ тяжелымъ усиліемъ спросилъ Петра Иваныча:

— Не знаешь ли ты такого слова, чтобы изъ меня сумлѣніе выгнать?

— Не знаю, Захарычъ!

— И профессоръ не знаетъ?

— И онъ не знаетъ.

— Та-акъ! Выходитъ, что жить по совѣсти и по настоящему закону нельзя. Кто не хочетъ людоѣдомъ быть, — руки на себя наложи!

Захарычъ тяжко замолчалъ и шелъ, пыхтя и отдуваясь. Лобъ его покраснѣлъ еще болѣе, на вискахъ вздулись жилы. Мозгъ его работалъ напряженно, тяжело и медленно. По морщинамъ мясистаго лба струился потъ.

— Постой! Что, бишь, я хотѣлъ спросить? Самое главное. Можетъ быть, ты знаешь… Вотъ не найду словъ… Да!

Онъ остановилъ за лацканы пальто Петра Иваныча и, смотря ему въ лицо страдальческимъ взглядомъ, полнымъ надежды и опасенія, выговорилъ медленно, съ тяжелымъ усиліемъ:

— Въ чемъ же… этотъ самый… смыселъ-то жизни?

---

Была страстная недѣля, но «пьяная абсурдія» начинала свой день обычнымъ образомъ: всѣ были съ похмѣлья; Илья Николаевичъ лежалъ на полу и пикировался съ Ржавчиной.

— Очень ужъ вы, басы, много водки пьете! — задиралъ теноръ страдающаго баса.

— Что-жъ? — рычалъ тотъ, поднимаясь на локоть. — Ужъ это отъ Бога такъ установлено: басъ — пьяница, баритонъ — нахалъ, а теноръ — дуракъ.

— Ну, положимъ, бываютъ и между басами такіе, я вамъ скажу!..

— Ничего ты не скажешь! — поспѣшно перебилъ Илья Николаевичъ. — Басъ всегда глубоко благороденъ, снисходителенъ даже къ тенорамъ, а теноръ мелоченъ, хитеръ, малъ, глупъ, сопливъ и кривоногъ!.. Эхъ, какъ трещитъ главизна! Ржавчина! Тамъ у меня въ пальто есть полтинникъ. Сбѣгай въ кабакъ, принеси мѣшокъ водки!

— Илья Николаевичъ! Что толку отъ одной бутылки на пять алчущихъ мордъ?

— Какъ же быть-то, коли больше нѣтъ? Вѣдь у тебя, мерзавца, ни копейки?

— У меня-то денегъ никогда не бываетъ, Илья Николаевичъ, но зато я на полтинникъ могу пріобрѣсти цѣлую четверть и яичницу на закуску.

— Четверть? — глубокомысленно переспросилъ Илья Николаевичъ. — Мудрено! Не ври у меня, а то я, право, встану!

Ржавчина уже вытащилъ откуда-то басовое пальто и шарилъ по карманамъ. Найдя полтинникъ, онъ нахлобучилъ картузишко и, театрально раскланявшись, убѣжалъ.

— О, чортова обезьяна! — рычалъ вслѣдъ ему басъ. — Изуродую, коли пропьетъ!

Черезъ пять минутъ явился приплясывающій Ржавчина, — онъ несъ что-то въ картузѣ. Бережно положивъ картузъ на столъ, онъ сталъ выгружать странные предметы: сковороду, десятокъ яицъ, пузырекъ съ краской и кисточкой, фольгу, сусальное золото и большое количество обыкновеннаго песку. Всѣ эти предметы вызвали недоумѣніе, но скоро все объяснилось, когда Ржавчина обнаружилъ свои кондитерскія познанія. Онъ иголкой прокалывалъ каждое яйцо, выпускалъ черезъ это отверстіе все его содержимое на сковороду и взамѣнъ насыпалъ въ скорлупу песку. Затѣмъ онъ искусно заклеивалъ дырочку воскомъ, обертывалъ скорлупу фольгой и сусальнымъ золотомъ и расписывалъ краской. Компанія, окруживъ его, слѣдила за работой. Ржавчина священнодѣйствовалъ. Скоро онъ изготовилъ десятокъ красивыхъ пасхальныхъ яицъ, наполненныхъ пескомъ, завернулъ ихъ въ бумагу и исчезъ съ ними. Остальные занялись изготовленіемъ яичницы.

— У, Ржавчина! — гудѣла компанія, предчувствуя удачу его предпріятія. — Хитеръ, собака!

Ржавчина не заставилъ себя долго ждать. Очень скоро онъ гордо появился на порогѣ, держа надъ головой четверть водки, и пѣлъ:

Братья, рюмки наливайте!..^[3]

Илья Николаевичъ благополучно всталъ съ пола, и все пошло обычнымъ порядкомъ: бесѣда оживилась, зазвучало пѣніе и раскаты басового смѣха.

Въ самый разгаръ ихъ опохмѣленія дверь отворилась, и на порогѣ, на моментъ остановившись, появился Захарычъ.

Онъ былъ въ одной рубашкѣ, безъ пояса и картуза. Густые кудри его, перевитые сѣдиной, свалялись, большіе глаза были налиты кровью, а широкое лицо съ толстымъ носомъ опухло и было темное, чугуннаго цвѣта.

Захарычъ былъ пьянъ и, очевидно, пьянъ уже подъ-рядъ нѣсколько дней.

— А-а-а! — заревѣлъ онъ своимъ нечеловѣческимъ голосомъ. — Вотъ и я!..

Компанія, при видѣ пьянаго Захарыча, пришла въ восторгъ.

— Давно бы такъ! — одобрилъ, осматривая его живописную фигуру, Илья Николаевичъ. — Я говорилъ, что слѣдуетъ пить! Ржавчина! Наливай октавѣ! Одна она теперь на всю Волгу и вотъ, слава Богу, за умъ взялась! Захарычъ, пей и пой: помянемъ Томашевскаго!

Захарычъ медленно вливалъ въ свое горло чайный стаканъ водки, а товарищи стояли полукругомъ передъ нимъ и пѣли пѣсню:

Мы тебя любимъ сердечно,
Будь намъ товарищемъ вѣчно!
Первый налитый стаканъ
Выпей, Захарычъ, ты самъ!

Захарычъ сѣлъ за столъ, облокотился и заговорилъ, ни къ кому не обращаясь:

— Отъ мыслей запилъ я! Сроду не было ихъ у меня, прахъ ихъ побери, а тутъ на — вотъ тебѣ! А и скучно же мнѣ съ ними! Эхъ! Кончено! Рѣшился я своего спокоя!

— Брось, Захарычъ, не скули! У насъ это не принято!

— Пей и пой съ нами!

И, притопывая, они запѣли веселую пѣсню:

Какъ у тетки Акулины
Собирались именины!..

— Молчать! — рявкнулъ Захарычъ. Онъ обвелъ всѣхъ исподлобья налитыми кровью глазами и сказалъ октавой, — не то поете! Вотъ какую надо пѣсню!

Плотникъ облокотился на столъ, подперъ щеку рукой, закрылъ глаза и запѣлъ.

Онъ запѣлъ не этимъ своимъ органнымъ густымъ голосомъ, какимъ его заставляли пѣть въ хорѣ, а другимъ, тонкимъ, дрожащимъ, народнымъ голосомъ, какимъ поютъ мужики.

Этотъ особенный голосъ онъ какъ будто берегъ для одного себя и запѣлъ имъ только теперь. Голосъ переливался и дрожалъ, и было въ немъ что-то хватающее за сердце, размашистое и глубоко-печальное. Въ пѣснѣ, протяжной и простой, чувствовалась настоящая русская грусть, широкая, безбрежная.

Быть можетъ, ему вспоминалась родная деревня и печальныя степи, гдѣ онъ слышалъ и пѣлъ эту пѣсню, гдѣ не зналъ тоски и скуки и ядовитыхъ мыслей. Быть можетъ, онъ сожалѣлъ объ утраченномъ равновѣсіи души.

Де-и-энь хожу я, ночь гу-а-ля-ю…
Гру-устно се-и-эрдцу ма-е-му…

пѣлъ Захарычъ, и его измученная душа вся влилась въ эту широкую пѣсню. Точно не Захарычъ, а кто-то другой пѣлъ въ немъ:

Сле-и-озы ка-атятся ручья-ми
Вдо-и-оль по бѣ-о-э-ло-му ли-цу…

Задушевный, размашистый мотивъ переливался неожиданными переходами, опускался на нижнія ноты, замиралъ и вмѣсто того, чтобы оборваться, вдругъ переходилъ къ началу:

Вдо-и-оль по бѣ-о-э-ло-му лицу…
Эхъ! Па-и-а ру-мя-най па ще-кѣ-ѣ!..

Пѣсня захватывала духъ, уносила съ собой и захлестывала душу своей широкой, стихійной, святой русской грустью…

А Захарычъ, крѣпко прижавъ руку къ щекѣ, забылъ обо всѣхъ и пѣлъ, слегка покачивая кудрявой головой, не замѣчая, какъ изъ закрытыхъ глазъ ручьемъ струились крупныя, пьяныя слезы.

VIII

Пасха была ранняя. Снѣгъ еще не сошелъ хорошенько, и было то время, которое называется «ни на саняхъ, ни на колесахъ». Въ воздухѣ пахло талымъ снѣгомъ и той особенной свѣжестью ранней весны, когда природа только еще ожидаетъ пробужденія, когда еще холодно, но солнце играетъ по-весеннему, и надъ черными суками голыхъ деревьевъ вьются прилетѣвшіе грачи.

Эти первые нѣжные вздохи природы, еще не очнувшейся отъ зимняго сна, проникаютъ въ душу, какъ тихое дуновеніе, и люди чувствуютъ безсознательную жизнерадостность, приливъ силъ, бодрости, надеждъ и неясныхъ влеченій куда-то.

Надъ городомъ сіяло праздничное, радостное солнце, золоченые кресты на церквахъ, куполы и золотыя звѣзды на куполахъ горѣли ослѣпительнымъ сіяніемъ, и оглушительный пасхальный трезвонъ весело и ярко лился надъ городомъ, подобно солнечнымъ лучамъ. По улицамъ текла нарядная, веселая толпа. Несмотря на холодъ, преобладали легкіе, новенькіе костюмы; красныя бархатныя шляпки и лица дѣвушекъ, освѣщенныя задорной улыбкой и разрумяненныя свѣжимъ и влажнымъ вѣтеркомъ, такъ и мелькали въ толпѣ и всѣ казались хорошенькими. По мостовой, кое-гдѣ очищенной отъ снѣга, мчались и санки, и пролетки съ «визитерами» въ блестящихъ цилиндрахъ. У нѣкоторыхъ изъ нихъ эти цилиндры уже съѣзжали на затылокъ. На улицахъ всюду слышались пьяныя пѣсни. На извозчикѣ околоточный и будочникъ провезли «въ часть» пьянаго городового.

Всѣ эти праздничныя картины и праздничные звуки покрывались и прикрашивались яркими лучами солнца и торжествующими колокольными звуками.

Къ дому купца Понедѣльникова шумно подъѣхали три тройки. Съ длинныхъ линеекъ и дрогъ слѣзъ цѣлый хоръ пѣвчихъ: по заведенному изстари обычаю они разъѣзжали по богатымъ домамъ «съ концертомъ».

Тутъ была цѣлая масса альтовъ и дискантовъ и толпа теноровъ и басовъ.

Регентъ взобрался на крыльцо и позвонилъ.

Хоръ стоялъ у крыльца, лѣниво переговариваясь между собою.

— Вотъ! — угрюмо говорилъ одинъ басъ, съ физіономіей бандита, въ безцвѣтномъ пальто съ чьихъ-то плечъ, еще болѣе широкихъ, чѣмъ его плечи, и въ майскихъ брюкахъ. — Цѣлый день хвораю: ужъ я и выпью, и закушу, и съ солью-то, и съ перцемъ — нѣтъ! Ни одно лѣкарство не помогаетъ!

Ржавчина скорчилъ постную рожу.

— Выпей настойки изъ еловыхъ шишекъ! — посовѣтовалъ онъ басу.

— А ты пилъ?

— Пилъ!

— Хорошо?

— Все равно, что въ еловомъ лѣсу сидишь и пьешь.

Дверь отворила одѣтая по-праздничному горничная и на вопросъ регента отвѣтила: «Пожалуйте!»

Лѣстница и прихожая сразу наполнились народомъ. Для удобства мальчики раздѣвались на лѣстницѣ, а въ комнатѣ только большіе, но и имъ было тѣсно. Раздѣваясь и снимая галоши, всѣ толкали и мяли другъ друга. Торопливо проходили они въ залъ и становились по партіямъ. У Понедѣльникова собрались гости, и шелъ пиръ горой. Въ сосѣдней комнатѣ гудѣлъ пьяный говоръ и утробистый смѣхъ, а въ отворенную дверь виднѣлись плотныя толстобрюхія фигуры въ длиннополыхъ сюртукахъ, мелькали окладистыя бороды, красныя, широкія лица.

Регентъ задалъ тонъ, обвелъ хоръ строгимъ взглядомъ и взмахнулъ руками.

Хоръ грянулъ:

Тебе, Бога, хва-лимъ!..
Тебе, Господа, исповѣдуемъ!..

Быстро, торжественно и сильно загремѣли могучіе раскаты. Это была широкая, богатая, концертная музыка, сверкающая, многозвучная, полная вдохновеннаго восторга.

Тебе по всей вселе-еннѣй…

Тенора высоко занеслись и дружно покрыли весь хоръ… А хоръ мощно и твердо гудѣлъ:

Исповѣдуетъ святая Церковь…
Отца-а…

густо затянули басы. Внизу всего хора, какъ бы изъ земли, плыла густая, сочная и вкусная октава. Что-то плодородное, ароматное и дѣвственное чувствовалось въ этихъ яркихъ и цѣльныхъ звукахъ, могучее и устойчивое. Казалось, что этотъ голосъ внесъ сюда всю природу, яркіе солнечные лучи, ихъ теплоту, ароматное дыханіе зеленыхъ степей, ихъ тайны и теплый запахъ согрѣтой солнцемъ земли. И каждому слову хора она придавала свое особенное, таинственное значеніе.

Какъ только загудѣла «октава», купцы одинъ по одному стали вылѣзать въ залъ, и на ихъ заплывшихъ жиромъ лицахъ появлялась улыбка умиленія. Этотъ странный и рѣдкій голосъ, играющій въ духовныхъ хорахъ такую важную роль, неотразимо плѣнялъ купеческія души. Они знали счастливаго обладателя такой удивительно-широкой глотки и ободряюще подмигивали ему, съ нетерпѣніемъ ожидая самой низкой и густой ноты.

И онъ, наконецъ, взялъ эту ноту.

Это былъ звукъ, словно доходившій изъ бездны, — глубокій, таинственный и внушающій невольное чувство страха и уваженія.

Захарычъ стоялъ позади всѣхъ басовъ и пускалъ въ воздухъ свои потрясающія сердца купцовъ ноты.

Фигура его была ужасна. Приземистый, съ богатырской грудью, съ громадной вихрастой головой на короткой и сильной шеѣ, съ аляповатымъ, безобразнымъ лицомъ, похожій на истукана, онъ, какъ на сваяхъ, крѣпко стоялъ на короткихъ и неуклюжихъ ногахъ и свирѣпо водилъ исподлобья огромными глазами, налитыми кровью отъ пьянства. Страшная густота голоса не позволяла ему выговаривать словъ, и онъ только безсмысленно ревѣлъ, опустивъ голову, какъ буйволъ.

Послѣ громогласнаго «Христосъ воскресе» мальчики ушли, а большіе пѣвчіе сдѣлали видъ, что тоже хотятъ уходить, но знали, что Понедѣльниковъ имъ уйти не позволитъ.

— Господа! По рюмочкѣ! Закусить! Пожалуйста! — провозгласилъ онъ, обращаясь къ хору, а самъ, положивъ обѣ пятерни на свое огромное брюхо, осклабляясь, подошелъ къ регенту.

— Ну, братъ, и реветъ же у тебя Захарычъ твой! Утѣшилъ, одно слово! Хо-хо-хо-хо!

При одномъ воспоминаніи о томъ, какъ реветъ Захарычъ, ему становилось смѣшно.

— Октава — краса хора! — самодовольно отвѣчалъ регентъ.

— Да ужъ вѣрно, братъ! Она, матушка, какъ загудитъ — отъ нея весь хоръ стонетъ! Хо-хо-хо! Ну, а что, пьетъ вѣдь?

— Пьетъ, Лука Савельичъ! Подержался было сначала-то, а теперь никогда трезвымъ-то и не бываетъ! Ужъ это голосъ такой! Безъ водки и пѣть не можетъ, — машина не дѣйствуетъ, а выпьетъ полбутылки — приходитъ въ свою нормальность. Самый голосъ тяготитъ такого человѣка! Тяжело имѣть октаву!.. Ну-съ! — перемѣнилъ тонъ регентъ, — мы ужъ вами закончили визиты, Лука Савельичъ! Знаемъ, что у васъ можно отдохнуть.

— А то какъ же! Чай, не впервой! По заведенному порядку, выпьемъ, пѣсенъ попоете намъ!

— За этимъ дѣло не станетъ, Лука Савельичъ!

— А это что у васъ, новенькій?

— Да, недавно поступилъ! Изъ выгнанныхъ студентовъ будетъ. Наукъ не кончилъ и въ пѣвчіе попалъ! хе-хе-хе!

— Высшихъ, значитъ, наукъ?

— Хе-хе-хе!

— Высшія науки ни къ чему! — икая, вмѣшался въ разговоръ другой купецъ съ лошадинымъ хвостомъ вмѣсто бороды. — Жилъ у меня одинъ этакій на фатерѣ. Онъ — то, се, но, между прочимъ, меня не проведешь. Я «ихъ» наскрозь вижу, этихъ высшихъ-то наукъ! Никакого толку! Вотъ бѣса тѣшить, — это ихъ дѣло!

Между тѣмъ пѣвчіе не дремали около длиннаго стола съ винами и закусками. Тамъ шла дѣятельная выпивка.

Захарычъ, мрачный и молчаливый, опрокидывалъ въ себя рюмки съ такой быстротой, точно мухъ ловилъ. Сначала онъ выпилъ три рюмки, стоявшія рядышкомъ. Потомъ увидалъ шесть и началъ ихъ выплескивать въ себя одну за другой, безъ закуски, но при послѣдней рюмкѣ почувствовалъ, что кто-то тихонько взялъ его за рукавъ. Это былъ регентъ. Онъ пошевелилъ длинными усами, сверкнулъ строгими глазами и покачалъ головой.

— Не пей ты хоть по шести-то! — укоризненно произнесъ онъ.

Захарычъ отмахнулся отъ регента.

— Отвяжись! — пустилъ онъ въ удивительно низкую, великолѣпную ноту.

Регентъ махнулъ рукой и тоже выпилъ.

— Нѣтъ лучше голоса, какъ октава! — разглагольствовали купцы. — Ну что, напримѣръ, теноръ? Такъ себѣ, жидкій голосъ, отъ него только мозоли ужжатъ! А у Захарыча — голосъ! Мы его завсегда ублаготворимъ: одежу съ себя пропьетъ, одѣнемъ! Посуду въ трактирѣ перебьетъ, заплатимъ! Напейся онъ сейчасъ — сбережемъ! Онъ — нашъ!

— Вѣр-рно! Ну, тоже есть и верха, которые… хо-хо-хо! Кэ-экъ тяпнетъ!

— Ну, верха-то я и самъ тяпну!

Тутъ же шелъ и религіозный споръ.

— Я говорю тебѣ, дурья башка, что на томъ самомъ, значитъ, мѣстѣ, гдѣ стоитъ гора Голгоѳа, откопанъ былъ Адамовъ мосолъ…

Собесѣдникъ икнулъ и перебилъ серьезно:

— Врешь, не мосолъ!

— Нѣтъ, мосолъ!.. И вотъ, значитъ…

— Не мосолъ, говорятъ тебѣ!..

— Какъ не мосолъ?

— Голова, а не мосолъ! Писанія не знаешь!

— Нѣтъ, мосолъ!

— Какой такой мосолъ?

— Вотъ… такой!

И спорившій, растопыривъ ладони, увѣренно и съ точностью показалъ, какой длины былъ мосолъ.

Въ комнатѣ стоялъ гулъ голосовъ. Всякій говорилъ свое. Чья-то могучая длань ласково трясла регента за шиворотъ и любовно приговаривала:

— Вели имъ пѣсню пѣть, чортовъ кумъ, варягъ ты этакій!.. Деймонъ!

Вскорѣ хоръ собрался въ кучу. Ржавчина, спеціалистъ по части «свѣтскаго» пѣнія, занялъ мѣсто регента. Началось пѣніе.

Многи лѣта, многи лѣта,
Православный русскій царь!^[4]

гремѣлъ хоръ, и толстыя брюха слушателей колебались отъ эстетическаго наслажденія.

Отъ Кав-ка-за до Ал-та-я,
Отъ А-му-ра до Днѣп-ра!

отчеканивали басы «стаккато», а тенора такъ залились, что даже Понедѣльниковъ, не любившій ихъ, притопнулъ ногой и крикнулъ:

— Унеси ты мое горе!

Захарычъ совсѣмъ не могъ выговаривать мудреныхъ словъ и только хрюкалъ, покрывая весь хоръ:

Отъ Шалтая до Болтая,
Отъ Болтая до Шалтая!

Купцы были очень довольны. По окончаніи пѣсни они такъ и вцѣпились въ него и, облѣпивъ его, какъ мухи, начали его накачивать водкой.

А Захарычъ пилъ ее, какъ воду.

Наконецъ, онъ свалился подъ столъ и заснулъ. Купцы долго старались растрясти его, но все было тщетно. Онъ спалъ богатырскимъ сномъ.

— На снѣгъ его, ребята! — догадался одинъ купецъ. — Тамъ оклемается!

— Вѣрно! — подтвердили остальные. — Перенесемъ его съ честью!

— Коверъ ему на снѣгу постелемъ!

— И графинъ подъ самое рыло!

— Хо-хо-хо! Октава!..

Мысль о томъ, что Захарычъ проснется не въ комнатѣ, а на снѣгу, показалась всѣмъ купцамъ забавной.

Они подняли на руки спящаго богатыря и торжественно понесли его на дворъ.

— Держи голову-то, чортъ!

— Спину-то, спину-то подопри!

— Ничего, тащи, ребята!

— Клади! Такъ!

— Ну, не трогъ, спитъ! Человѣкъ не свинья, — выспится, самъ встанетъ!

— Хо-хо-хо-хо!

Съ насмѣшливымъ почетомъ уложили они мертвецки-спящаго октависта на кучѣ снѣга, постеливъ грязную рогожу; кто-то всунулъ ему запазуху бутылку съ простой водой.

Затѣмъ всѣ возвратились въ комнаты и позабыли о немъ. Начался самый разгаръ пиршества. Въ комнатахъ зажгли уже лампы. Начался плясъ и «дымъ коромысломъ». Пѣвчіе опьянѣли и охрипли отъ неустаннаго оранья.

Пѣсни пошли разухабистыя.

Вдоль по улицѣ молодчикъ,
Моло-о-одчикъ идетъ!..

свирѣпствовали пьяные басы хриплыми и дикими голосами.

— Дѣл-лай! — мычали купцы, уже безпомощно притопывая грузными ножищами и тщетно пытаясь подняться съ креселъ. — Отчихвощивай! Жарь!

Ржавчина, до-нельзя пьяный, покачиваясь, дирижировалъ хоромъ. Двое басовъ поддерживали его подъ руки, чтобы онъ не упалъ. Длинные волосы свѣсились Ржавчинѣ на пьяное лицо. Онъ безпомощно разводилъ руками, словно желая полетѣть, и подпѣвалъ хору тоненькимъ и пьяненькимъ теноркомъ:

Вддоль па ши-рокой удала го-ло-вва…

А хоръ опять ревѣлъ нестройно и дико:

Моло-о-одчикъ!.. Моло-о-дчикъ идетъ!..

Вдругъ на порогѣ появилась эпическая фигура Захарыча. Онъ весь былъ мокръ, въ кудрявыхъ его волосахъ блестѣли капли растаявшаго снѣга. Его налитые кровью глаза смотрѣли свирѣпо. Онъ держался обѣими руками за косяки двери и, покачиваясь, нѣсколько секундъ смотрѣлъ на кутерьму въ комнатѣ, — и вдругъ грянулъ голосомъ, наводящимъ ужасъ:

Взы-ы-де Б-6о-о-огъ!..

Ревъ хора, гамъ, гвалтъ и весь стонъ кутежа — все было накрыто этимъ чудовищнымъ голосомъ, отъ котораго, казалось, вздрогнули стѣны.

Захарычъ шагнулъ къ длинному столу съ винами и закусками, схватилъ за уголъ скатерть и сдернулъ все со стола на полъ. Раздался адскій громъ и звонъ. Всѣ загалдѣли и бросились на Захарыча, а онъ швырялъ всѣхъ, какъ щенятъ, полный гнѣва и ярости, билъ и ломалъ все и всѣхъ и ревѣлъ, какъ быкъ, котораго обожгли раскаленнымъ желѣзомъ:

— Вотъ вамъ за Томашевскаго! Вотъ вамъ за овесъ! Вотъ вамъ за снѣгъ! Всѣ вы сволочь! Всѣ вы анаѳемы!..

— Берите его, вяжите его, бейте его! — кричалъ Понедѣльниковъ.

Началась каша, свалка, всеобщая потасовка; звонъ разбитой посуды, крикъ, визгъ, плачъ и ругань покрывалъ громовой голосъ Захарыча:

— Сокрушу! Истреблю!..

IX

Захарычъ былъ уволенъ изъ хора и куда-то пропалъ. Прошло нѣсколько лѣтъ. По временамъ въ пѣвческій міръ приходили слухи о немъ. Говорили, что онъ поступилъ въ капеллу Славянскаго и путешествуетъ по Европѣ. Потомъ прошелъ слухъ, что онъ опять въ Россіи и поетъ въ митрополичьемъ хорѣ. Потомъ кто-то видѣлъ его въ Ростовѣ-на-Дону, откуда онъ опять исчезъ. Встрѣтили его разъ путешествующимъ пѣшкомъ по монастырямъ и поющимъ въ монастырскихъ хорахъ. Но несмотря на соблазнительныя условія и ухаживанія содержателей хоровъ, онъ нигдѣ не хотѣлъ остановиться и все куда-то шелъ. Онъ превратился въ очень распространенный и многочисленный типъ «странствующаго пѣвчаго». Это — пѣвчіе-бродяги, особый элементъ босяковъ, у которыхъ бродячая жизнь превратилась въ страсть.

И вдругъ лѣтъ черезъ семь послѣ своего исчезновенія Захарычъ снова появился въ томъ же городѣ.

Появился онъ на амвонѣ кафедральнаго собора во время архіерейской службы. Въ то время, какъ архіерей вышелъ на амвонъ благословлять народъ, около праваго клироса тѣсная толпа колыхнулась, и на амвонъ поднялся изъ толпы Захарычъ.

Онъ былъ сѣдой, какъ лунь. Кудри его, какъ серебряныя, были отпущены до плечъ. Онъ похудѣлъ, немного согнулся, грудь уже не была выпуклой.

Одѣтъ Захарычъ былъ живописно: на немъ была короткая синяя крестьянская куртка, стеганая на ватѣ, синіе порты и лапти.

Нисколько не стѣсняясь этого костюма, онъ прежде всего сдѣлалъ земной поклонъ иконѣ Спасителя, затѣмъ торжественно поклонился въ поясъ народу, потомъ архіерею, который какъ разъ въ это время осѣнялъ народъ крестомъ, осѣнилъ и Захарыча, какъ бы въ отвѣтъ на его поклонъ, послѣ чего уже поклонился Захарычъ пѣвчимъ и всталъ на клиросъ.

Его узнали всѣ: и народъ, и архіерей, и пѣвчіе. Пѣвчіе привѣтствовали его радостными улыбками, но въ Захарычѣ было теперь нѣчто строгое и внушительное. Похудѣвшее и поблѣднѣвшее лицо его пріобрѣло болѣе твердыя и опредѣленныя черты: оно казалось одухотвореннымъ какой-то вдумчивостью и носило отпечатокъ той рѣдкой и странной симпатичности, которая бываетъ или у людей очень образованныхъ, или очень много страдавшихъ.

Въ хорѣ загудѣла его значительно ослабѣвшая, но все еще хорошая октава. Она была уже разбита и расшатана, и колебалась крупными, грустными волнами. Эта печальная вибрація придавала его пѣнію особенное меланхолическое выраженіе: казалось, что онъ поетъ, вдумываясь въ каждое слово, съ глубокимъ чувствомъ и пониманіемъ, растроганный и созерцающій красоту звука и смысла словъ. Онъ оттѣнялъ тончайшіе художественные эффекты пѣнія, зависящіе отъ октавы, и показалъ себя артистомъ этого дѣла: видно было, что онъ побывалъ въ хорошихъ рукахъ и прошелъ серьезную школу церковнаго пѣнія.

Послѣ обѣдни онъ также истово помолился иконамъ съ земными поклонами, и сказалъ пѣвчимъ:

— Прощайте!

Всѣ изумились.

— Куда же ты, Захарычъ? Поступай къ намъ въ хоръ: архіерей тебя желаетъ!

Захарычъ тряхнулъ своими длинными серебряными кудрями и сказалъ внушительно:

— Я послѣднюю обѣдню сюда пришелъ пропѣть, чтобы, гдѣ началъ, тамъ и кончить. На родину иду, назадъ въ деревню. Схожу съ клироса и никогда не ворочусь къ вамъ. Будетъ! Смирилась во мнѣ душа! Изыдетъ духъ его и возвратится въ землю свою!

Захарычъ говорилъ поучающимъ тономъ, строго посматривая на пѣвчихъ.

И видно было изъ его рѣчей, выраженія лица и всѣхъ его манеръ, что онъ уже «знаетъ» что-то такое о жизни, знаетъ что-то особенное, ему одному извѣстное.

---

Я недавно встрѣтилъ Захарыча послѣ долгой разлуки. Это было въ приволжскомъ небольшомъ селѣ. Тамъ плотники строили деревянную церковь, почти на самомъ берегу Волги. Сельцо пріютилось между двухъ высокихъ горъ, раздѣленныхъ узкимъ ущельемъ. Казалось, что село высунулось изъ ущелья на свѣтъ Божій, но при малѣйшей опасности вновь спрячется въ жигулевскія дебри.

Стояла погожая, теплая, ведряная осень, какая рѣдко бываетъ. Солнце сіяло, какъ весной. Волга лѣниво и мечтательно разстилалась кругомъ, спокойная и медленная до неподвижности, блестящая подъ спокойно-привѣтливыми и нѣжно-меланхолическими лучами осенняго солнца.

Величавыя горы, Жигулевскія съ одного берега и Сокольничьи — съ другого, поросшія кудрявымъ разноцвѣтнымъ лѣсомъ, тянулись чудной, сказочной панорамой по обѣимъ сторонамъ рѣки. Листва желтѣющихъ деревьевъ поражала и восхищала богатствомъ и разнообразіемъ красокъ: были деревья съ ярко-красными листьями, оранжевыми и блѣдно-розовыми, березы стояли, словно убранныя золотомъ, а оголенныя вѣтви издали сливались въ нѣжно-голубую дымку. Казалось, что горы усыпаны сорванными разноцвѣтными розами. Волга лежала между этими грудами розъ, словно спящая красавица. Изъ-подъ кудрявой опушки лѣса, у самой воды, бѣлой лентой тянулся отвѣсный каменистый берегъ. Внизу, подъ величавой громадой горъ, плыли лѣнивые плоты, бѣжали коричневыя «косоуши» съ косымъ бѣлымъ парусомъ, мелькала рыбацкая лодка.

И все это, по сравненію съ громадными размѣрами окружающей природы, было игрушечнымъ, хрупкимъ и ничтожнымъ: барки казались орѣховой скорлупой, плоты съ ихъ избушками казались крошечными, а люди на нихъ — букашками. Чувствовалось ничтожество человѣка, его дрязгъ, треволненій и ухищреній по сравненію съ вѣчно-спокойной, чудесной въ красотѣ своей природой. Горы съ удивленіемъ и презрительно смотрѣли на хлопотливый пароходишко, лопотавшій что-то своими колесами, и точно спрашивали другъ друга: «Кто это ползетъ?» И дальше тянулись все такія же внушительныя и молчаливыя горы, убранныя разноцвѣтными кудрями лѣса, погруженныя въ свои таинственныя и важныя думы, чуждыя всего людского. Волга уходила въ даль широкою, блестящей, трепетавшей на солнцѣ серебряной лентой и сливалась съ прозрачнымъ горизонтомъ. Сказочная, картинная красота природы, плѣнявшая размашистыми штрихами, дышала мощью и величавымъ спокойствіемъ. Гдѣ-то недалеко отъ строившейся церкви копошились плотники въ разноцвѣтныхъ рубахахъ, и въ чистомъ горномъ воздухѣ звучала веселая пѣсня.

Катай, наши, катай!
Знай, покатывай, катай!..

заливались звонкіе фальцеты и тенора, перебрасывая пѣсню низкимъ голосамъ, а тѣ подхватывали ее на-лету и густо вторили:

Валяй, наши, валяй,
Знай, поваливай, валяй!..

Около церкви тяпали топорами, пильщики распиливали сырыя, пахучія балки, а на вершинѣ обнаженныхъ реберъ купола работалъ старикъ съ длинными, сѣдыми волосами и пѣлъ расшатаннымъ басомъ какіе-то духовные стихи. Его голосъ далеко было слышно, и по этому голосу и сѣдымъ кудрямъ я узналъ Захарыча. Я направился къ церкви, и его пѣніе стало яснѣе доноситься до моего слуха.

Не надѣйтеся на князи,
На сыны человѣческіе,
Въ нихъ же нѣсть спасенія.
Господь любитъ праведники,
Господь рѣшитъ окованныя,
Господь умудряетъ слѣпцы…

Эти прекрасныя слова такъ хорошо и просто звучали подъ куполомъ синяго неба. Разбитая, печальная октава непринужденно и свободно звучала надъ спокойной рѣкой и уплывала въ горы. Около церкви на припекѣ улеглось небольшое стадо овецъ. Съ колокольни выглянула огромная голова старика съ длинными, сѣдыми кудрями и рявкнула громовымъ голосомъ:

— Тря!..

Овцы съ гуломъ шарахнулись отъ колокольни, а изъ купола опять поплыло густое пѣніе подъ мѣрные удары блестящаго топора:

Господь хранитъ пришельцы
И путь грѣшныхъ погубитъ…

— Захарычъ! — закричалъ я. — Это ты, что ли?

Захарычъ посмотрѣлъ на меня съ высоты колокольни, узналъ и бросилъ пѣть. Хорошъ онъ былъ въ своемъ вѣнцѣ изъ бѣлыхъ, какъ серебро, кудрей.

— Я! — густо отвѣтилъ онъ. — Айда сюда!

Я влѣзъ къ нему.

Захарычъ воткнулъ топоръ носомъ въ бревно, которое тесалъ, сѣлъ на бревно и не безъ важности далъ мнѣ аудіенцію. Онъ былъ въ синей своей курткѣ и въ лаптяхъ. Лицо его дышало спокойствіемъ и увѣренностью въ самомъ себѣ.

— Сколько лѣтъ, сколько зимъ! — сказалъ онъ мнѣ.

— Давненько не видались! — отвѣчалъ я. — Ты, вотъ, ушелъ отъ насъ, — опять плотничаешь!

Захарычъ усмѣхнулся.

— Опять плотничаю! — сказалъ онъ.

— Что же ты изъ города-то ушелъ? Вѣдь, тамъ ты голосомъ впятеро больше заработаешь, чѣмъ здѣсь топоромъ!..

Захарычъ опять усмѣхнулся надо мной.

— А наплевать мнѣ на ваше «впятеро»! — отвѣчалъ онъ. — Ты посмотри только отсюда на Волгу, на горы! Здѣсь душа отъ всей вашей скверны покой находитъ, а тамъ она мятется попусту!..

Видъ съ колокольни былъ дѣйствительно чудный, чарующій.

— Но вѣдь красота и въ пѣніи есть, Захарычъ! — возразилъ я. — Отчего ты не поешь въ оперѣ, въ хору или у Славянскаго?

Захарычъ съ презрѣніемъ усмѣхнулся, помолчалъ, словно ему приходилось отвѣчать на ребяческій вопросъ, и затѣмъ сказалъ мнѣ строго и внушительно:

— Я пою Богови моему!..

Примѣчанія

1. фр.
2. «Аскольдова могила». Прим. ред.
3. Н. М. Карамзинъ «Веселый часъ». Прим. ред.
4. В. А. Жуковскій «Народная пѣсня». Прим. ред.