Бальзак.
Озорные сказки
править
Предисловие.
правитьДве сказки о прекрасной Империи переведены мною из книги Онорэ де Бальзака (1799—1850) Les Contes drolatiques; первою из них открывается эта превосходная книга, которую сам гениальный автор справедливо считал совершеннейшим из своих произведений, второю она заключается. Книга состоит из тридцати сказок, разделенных на десятки. Первый десяток сказок был напечатан отдельною книгою в Париже в 1832 году, второй — в 1833 г., третий — в 1837. Книга должна была, по замыслу автора, состоять из десяти Десятков сказок, на что указывает и название ее в первом и втором (1832 г., первый десяток) изданиях, Les bix Contes drolatiques Tpembe издание вышло в свет уже после смерти Бальзака, в 1853 г. Мой перевод сделан по десятому изданию, вышедшему в 1884 г.
Озорные сказки Бальзака принадлежат к числу тех немногих книг, нескромная смелость и не останавливающаяся ни перед чем откровенность которых оправдываются их высокими художественными достоинствами и силою метко направленной сатиры. Бокаччио, Раблэ, Маргарита Наварская-- вот литературные предшественники и вдохновители Бальзака. После Бальзака работал Мопассан другими приемами и в новых формах над тою же литературно-общественною задачею --восстановления исконно-гальского духа и воскрешения старо-французских фаблио, по внешности Забавных и часто нескромных, а по существу убийственно-насмешливых. Дух этой книги Бальзака — ясный гальский дух, наивный в своей смелости, весело играющий коронами королей и тиарами князей церкви, простодушным, но метким и злым смехом карающий распутные нравы и грехи сильных этого мира.
XIX век, развратный не менее; если не более, чем его предшественники, но лицемерно прикрывающий язвы общества липкими пластырями приличных слов и пристойных изображений, в значительной степени утратил эту юную, здоровую смелость, э то т безбоязненный подход ко всякой теме. XX веку, быть может, суждено покончить с лицемерным наследием переходного времени, когда трусливые человечки не смели сметь, но и не имели сил отойти от порока. Блистательным одеянием европейской цивилизации было прикрыто разлагающееся, дряблое общество тяжко-больной культуры.
Читатель нашего века поймет, что эти озорнические сказки сделаны не для одного только смеха, и оценит их определенное оздоровляющее общественное значение. И самый смех, возбуждаемый озорными сказками, это, по выражению Бальзака, нагое дитя, беспечно играющее венцами, шпагами и митрами, безгрешен и прав, потому-что предметы, поражаемые им, вредные для человечества, достойны его повергающей в прах кары. Дерзкое голое дитя безбоязненно срывает дичины и открывает под ними гнусные обличия, — и мы ли не будем ему благодарны? Станем ли мы гнать его за его бесстрашную откровенность и лицемерно обвинять его в бесстыдстве? Правда всегда нестыдлива и имеет на это все права.
Соответственно своему содержанию, книга написана французским наречием XVI века. Это обязывало меня перевести ее не современным русским наречием, и я пытался приблизиться к простодушной старине нашего языка доломоносовской поры. Стилизации никогда не бывают точными воспроизведениями; как и язык озорных сказок Бальзака не есть в точности язык Рабле, так и я не стремился совершенно точно повторить все особенности того или другого века в истории нашего языка, довольствуясь общим впечатлением наречия обветшалого. В оригинале это впечатление французской старины усиливает наивное очарование сказок.
Прекрасная Империа
править
Архиепископ Бордосский, на Собор в Констанцу едучи, приял в свою службу зело лепого малого пресвитера Туренского, коего беседование и обхождение были презабавно милы, да и почитался он сыном содержанки и правителя. Архиепископ Тура охотою передал его своему собрату, будучи тот проездом в оном граде, ибо архиепископы почасту таковым образом одаряют друг друга, ведая, сколь пламенны вожделения феологические. И тако, сей вьюный пресвитер прибыл на Собор и помещен был в дому прелата своего, мужа добронравна и учености великой.
Филипп де Мала, како именовался сей пресвитер, положил себя вести честно и служити достойно отцу своему духовному; нона сем освященном Соборе узрел он множество людей, кои рассеянную жизнь препровождали и за сие получали ни чем менее, но точию более индульгенций, монет златых бенефиций, нежели все иные мужи разумные и степенные. И было единожды в ночь для его добродетели прежестокую, се диавол нашептал ему в уши и в разум, что он возможет насытитися из корзин, исполненных винограда, поелику каждый почерпал в недрах святой матери нашей Церкви, не истощая их; чудо, наипаче пребывание Божие доказывавшее. И туренский пресвитер диавола не обманул. Он положил в сердце своем пиршествовати, наброситься на яства жареные и на всяческие подливы немецкие, буде возможет сотворити сие безмездно, ибо он беден был до преизлиха. Пребывая же в воздержании совершенном, примеру следуя своего бедного престарелого архиепископа, неволею не могшего более грешити и святым почитаемого, претерпевал он почасту вожделения нестерпимые кои сменялися унынием, особливо видя многое множество прекрасных полногрудых распутниц хладных к бедному люду, в Констанце проживавших ради просвещения разума отцов Соборных.
Он ярился, не ведая, как подступиться к сим щеголихам сорокам, кои надмевалися над кардиналами, аббатами на степени, авдиторами римскими, легатами, епископами, князями, дуксусами и маркграфами, словно бы над простыми подячими без гроша. Ввечеру, прочитавши молитвы свои, учился он говорить с ними, приобыкая тако к сладчайшему требнику любви. Он сам себя вопрошал, приуготовляя ответы на всяческий случай. А на другой день, естьли у повечерия встречал он некую якобы принцессу благовидную, крепко вооруженными отроками сопровождаемую и надменную, он останавливался, разинув рот, точию пес, мух ловящий, дабы созерцати сей хладный лик, наипаче его обжигающий.
Тайнописец владыки, муж родовитый из Перигора, доказавши ему воочию, якобы отцы духовные, прокуроры и авдиторы римские, искупали одарениями, не мощей и не индульгенций, а напротив того многоценных камней и злата, милость быти яко же свои у самых субтильных среди сих балованных кошечек, проживавших под воскрылиями отцов Соборных, тогде бедный Туренец, прост и блудлив будучи, начал копити в своем сеннике пенязи, приемлемые от доброго архиепископа за рукописания, надежду имея в некий день совокупити их довольно, на тот конец, да узрит по сем хотя краем ока своего любезную кардинала, в протчем уповая на Господа. Он был наг и неимущ, и сходствовал с мужем, яко же коза хохлатая в нощи сходствует с девицею; но влекомый вожделением своим, он ходил вечерами по улицам Констанцы, отвергая всякий страх за свой живот; и даже не трепеща пронзен быти мечами воинов, он соглядатайствовал кардиналов, входящих к возлюбленным своим. В те поры он наблюдал, како в тот же час в домах возжигалися свечи восковые и в раз освещали окна и дверие. Пот ом он слушал как благодушные аббаты, или другие, смеялись, испивали, угощалися на славу, улещали, воспевая тайную Аллелуию и одаряя услаждавших слух их музыкантов. На поварне творилися чудеса, ре ко мы е: Литургия добрых наваров, жирных и кипящих, Заутреня вядчины, Вечерня кусков лакомых и часы сладостей. А после выпивки благодушные отцы замолкали. Их отроки играли в кости на ступенях, а мулы упрямые топталися на улице. Все творилося зело по хорошему! На сие тамо была и вера и благочестие. Вот как сожжен был старец Гусе! Какой вины ради? Он совал руку в блюдо, не будучи к тому зван. Так зачем же он гугенот был раньше иных?
Возвращаяся к малому миленькому Филиппу, надлежит сказати, что зело часто он получал тумаки и бывал здорово бит; но диавол укреплял его, веру ему подавая, что рано или поздно и для него настанет черед быти кардиналом при некоей жене такового. Его вожделение соделало его, яко же еленя осенью, столь смелым, что единожды ввечеру он проник в красивейший из домов Констанцы, на приступок, где он почасту видел центурионов, сенешалов, прислужников и отроков, ждущих с факелы своих господ, дуксусов, королей, кардиналов и архиепископов.
— А! — сказал он себе, — вот сия должна быти прекрасна и щеголиха!…
Его пропустил воин, зело оружен, полагая, яко сей есть из слуг курфюрста Баварского, только что исшедшего из упомянутого дома, и что он шел туда, дабы исполнить некое повеление вышеназваннаго господина. Филипп де Мала взбежал по ступенькам тако легко, яко пес, великою одержимый лихорадкою любовною, и, влекомый сладостным духом ароматов, достиг горницы, где хозяйка дома сего беседовала со своими служанками, наряды снимая. Он остановился изумлен, яко тать перед стражами. Госпожа была без исподницы, ниже головной повязки. Служанки ближние и прислужницы, кои раздевали ее и разували, тако быстро и откровенно обнажали ее прекрасное тело, что прыткий пресвитер возопил: ах! коим любовь из’яснилася.
— А что вам угодно, мой маленький? — сказала ему госпожа.
— Отдать вам душу мою, --сказал он, пожирая ее очами.
— Вы можете притти заутра, — сказала она, весело посмеятися над ним желая.
На что Филипп, до корней влас своих покрасневши, с любезностию ответствовал:
— Не премину тако содеяти.
Она смеятися начала, яко же безумная. Филипп, смущен будучи, стоял изумлен и обрадован, уставяся на нее очами, коими пожирал восхитительные прелести любовные: власы чудные, рассыпавшиеся по спине, гладкой, яко кость слоновая, и открывавшие восхитительную поверхность кожи, белую и блистающую, сквозь тысящи кудрей вьющихся. На ее челе белоснежном была кисть из рубинов, не столько богатая переливами огненными, как ее черные очи, слезами от громкого смеха увлаженные. Она даже сбросила башмак остроконечный, позлащенный, подобный некоей раке, хохоча до упаду, распутная, и показала ногу нагую, меньшую клюва лебединого. В сей вечер была она в хорошем духе; иначе она повелела бы выбросить вон в окно вьюного постриженника, не заботяся о нем более, нежели о своем первом епископе.
— Очи у него зело хороши, госпожа, --сказала одна из прислужниц.
— Отколе же он явился? — вопросила другая.
— Бедное чадо! — воскликнула госпожа, — мать ищет его. Надобно наставити его на путь истинный.
Туренец, разумения не потерявший, знаком дал уразумети восторг, воззрившися на постелю из златой парчи, где предстояло отдыхать прекрасному телу Галлуазы. Сей взгляд, упоенный влагою и любовным пониманием, разбудил воображение госпожи, и она, наполовину смеючися, наполовину красавцем полоненная, повторила ему:
— Заутра!
И отослала его манием, коему сам папа Иоанн повиновался бы, наипаче яко оный был как бы некая улитка без раковины, ибо Собор токмо что его низложил.
— Ах, госпожа, вот еще единый обет целомудрия излинявший в вожделение любовное! — сказала единая из женок.
И надсмешки паки посыпалися резво, яко град. Филипп удалился, стукнувшися о притолку истинно яко хохлатый вран, вконец ошеломленный тем, что узрел тварь сию, более лакомую, нежели сирена, из воды выходящая…
Он приметил изображения животных, вверху двери вырезанные, и возвратился ко своему архиепископу благодушному, имея легион диаволов в сердце и нутро извращенное. Поднявшися к себе в каморку, он тамо считал во всю нощь монеты, но никак не обрел их более четырех; и поелику в сем состояло все его имение жалкое, восхотел он удовольствовати прекрасную, отдав ей все, чем обладал в сем мире.
— Что деется с вами, Филипп? — сказал ему архиепископ благий, обеспокоенный волнением и ох! ох! писца своего.
— Ах, владыко! — ответствовал бедный пресвитер, --я поражен, како жена столь легкая и сладостная столь давит на сердце!..
— А какая? — возразил архиепископ, закрывая свой молитвослов, им, благостным, за других читаемый.
— Ах! Господи Иисусе! Вы начнете проклинати меня, мой учитель благий и покровитель, за то, что я узрел госпожу по крайней мере некоего кардинала… И я плакал, помышляя, что не достает мне много более одного распутного златого, дабы мне к благу ее обратити.
Архиепископ, наморщив каморою часть чела над носом, не изрек слова. А смиреннейший пресвитер трясся в шкуре своей за таковую исповедь пред начальником. Но вскоре святый муж сказал ему:
— Правда ли, что она такова драгая?
— Ах! — сказал он, — она иссушила не мало митр и поглотила не мало посохов.
— Так вот, Филипп, естьли ты восхощеши отрещися от нее, я вручу тебе тридесять ангелот из казны для бедных.
— Ах, владыко, я лишуся слишком многого! — ответствовал вьюнош, распаленный множеством услад, им себе обещанных.
— Ох, Филипп, — сказал благий Борделезец, — или ты хощеши итти ко диаволу и прогневити Господа, яко же все наши кардиналы?
И учитель, удрученный скорбию, начал молити Святого Гастиеиа, покровителя вожделеющих, дабы спас служителя своего. Повелел он ему преклонити колена и поручити себя такожде Святому Филиппу; но пресвитер осужденный умолял тихим гласом Святого, да воспретит ему согрешити, буде заутра госпожа приимет его благостно и милостиво; и архиепископ благий, видя усердие слуги своего, воскликнул к нему:
— Мужайся, малый! Небо услышит тебя.
Заутра, егда архиепископ поносил на Соборе
нечестивый образ жизни апостолов христианства, Филипп де Мала расточал свои ангелоты в тяжком труде стяжанные, на благовония, омовения, баню с паром и на протчее мотовство. Тако он настолько изрядился, что видом стал подобен дружку коноплянки хохлатой. Он пробежал по городу, дабы узнати жилище царицы сердца своего; и, когда он вопрошал у проходящих, кому принадлежит сказанный дом, они смеялися ему в лицо, говоря:
— Отколе взялся сей шелудивый, он же не слышал о прекрасной Империа?
Он много боялся, что расточил свои монеты токмо ради диавола, уразумев по имени, в какую ужасную ловушку он по воле своей попал.
Империя была самая щеголеватая и причудливая девица во всем мире, кроме того, что она почиталася наипаче светозарно-красивою, наипаче всех умеющею лицемерить пред кардиналами и улещивать свирепейших воинов и угнетателей народа. Она имела своих храбрых капитанов, стрелков из лука и вельмож, тщившихся служити ей во всем. Ей стоило единое молвити слово, на тот конец, да умерщвлены будут те, кои прогневили ее. Совершенному поражению мужей довлела единая умильная ее улыбка; и почасту некий господин Бодрикурт, капитан короля французского, вопрошал у нее, не надлежит ли в сей день кого убити ее ради, тако надсмехался супротив аббатов.
Кроме превысоких владык духовных, с коими госпожа Империа хитростию сдерживала гнев свой, она водила всех по указке, уловок своих и любовных обхождений ради, в коих самые добродетельные и бесчувственные завязали, яко в некоем клею. Сего ради была она любима и уважаема столько же, яко истинные госпожи и государыни, и называли ее госпожа моя. Посему благий император Сигизмунл ответствовал некоей верной и добродетельной жене, ему на сие жалобившейся, что они, добрые госпожи, сохранили одежды целомудренные святой добродетели, а госпожа Империа столь сладостные ошибки богини Венус. Словеса христианские, ими же оскорбилися госпожи гораздо неправо.
Тако Филипп, воспоминая позорище безмездное, им же очи его услаждалися ввечеру, опасался, да не будет ли в том и конец всему. В оный час печален был и блуждал он по граду, не вкушая пищи, и пития не приемля, ожидая часа своего; к тому же был он лицом леи и к поспешениям скор, да нашлися бы ему иные, менее суровые к приступам, нежели была госпожа Империа.
Ночи наступившей, милоликий малый Туренец, весь надменный гордынею, обуянный желаниями и бичуемый своими увы кои душили его, юркнул, яко угорь, в жилище сущей царицы Собора ибо пред нею преклонялися все власти, все многоученые и честные силы христианства. Дворецкий не признал его и собирался изгнати вон, когда ближняя прислужница сказала с верху ступеней:
— Эй, господин Имбер, это-- дружок госпожи.
И бедняга Филипп, красный, яко брачная нощь, поднялся по лестнице винтовой, спотыкался от счастия и удачи. Ближняя прислужница взяла его за руку и повела его во храмину, где уже, нетерпеливая, ждала госпожа, с небрежением одетая, как жена дерзновенная, ожидающая услад.
Светозарная Империа сидела у стола, покрытого скатертию плюшевою с каймою златою, заставленного вящими питиями. Фляги с вином, бокалы, жажду утоляющие, бутыли вина пряного, кувшины, добрым вином Кипрским наполненные, лакомницы, сладостей полные, павлины жареные, подливы зеленые, малые окорока соленые взоры ухаживателя утешить могли бы, естьли бы не был он столько прельщен госпожею Империа. Она доподлинно видела, что очи малого ее пресвитера в ее власти совершенно были. Хотя и приобыкшая к вертопрашным поклонениям мужей Церкви, она была весьма довольна, ибо была без ума со вчерашней нощи от бедного вьюноша, весь день маячившего в сердце ее.
Окна имея затворенные, госпожа была в хорошем духе и наряжена, как бы для приятия некоего князя имперского. Тако хитрец, ублаженный священною красотою Империи, в том утвердился, что ни император, ни бурграф, ниже кардинал, в папы избираемый, не имели бы в оный вечер мощи над ним, пресвитером малым, приютившим в кошеле своем токмо диавола и любовь. Подражая вельможе, устремился он, ее приветствуя с изяществом весьма не нелепым; и тогда госпожа ему сказала, его почтив сожигающим взором:
— Сядьте близко меня, дабы я видела, пременилися ли вы с вечера.
— О, да! — ответствовал он.
— Но како? — сказала она.
— Вчера, — продолжал хитрец, — я вас любил!., но сей вечер мы любим друг друга; и из бедного страдальца стал богаче некоего короля.
— О, малый! малый! — воскликнула она радостно, — да, ты пременился, ибо из вьюного пресвитера, истинно зрю я, ты стал старым диаволом.
И воссели они вместе пред добрым огнем, повсюду равно разливающим их упоение. Они все не приступали к ужину, ни о чем не помышляя, токмо очами голубяся, яств не починая…
Когда же они наконец расположилися в свое удовольствие и с удобностию, соделался некий шум неприятный у дверей госпожи, якобы людие билися, вопия.
— Госпожа, — сказала прислужница торопливая, — а вот же другии некто!..
— Что? — воскликнула она с высокомерием, яко тиран гневный, чего ради ему помеху творят.
— Епископ из Кура желает говорить с вами.
— Да раздерет его диавол! — ответствовала она, на Филиппа умильно взираючи.
— Госпожа, он узрел свет сквозь щели и поднял велий шум.
— Скажи ему, что лихорадкою стражду, и отнюдь не солжешь, ибо я стражду сим малым пресвитером, в моих мыслях трепещущим.
Но едва скончала она слова свои, пожимая благоговейно руку Филиппову, она же пламенела в своей коже, се, тучен епископ из Кура предстал, задыхался от гнева. Гайдуки за ним следом несли таймену, приготовленную по духовному уставу, токмо что изловленную в Рейне, лежащую на блюде златом; далее пряности, сокрытые в чудеснейших лакомницах, и тысящи сладостей, каковы ликеры и компоты, изготовленные святыми монахинями в его аббатствах.
— А! а! — воскликнул он жирным голосом, — я успею быти с диаволом, без того, что вы заставите его содрати с меня кожу, милочка.
— Живот ваш послужит некогда добрыми ножнами для шпаги, — ответствовала она, наморщив брови, ком из прекрасных и приятных стали столь гневны, что причиняли трепет.
— А сей отрок из хора, приступает уже он к жертвоприношению? — сказал дерзко епископ, обратив свое лицо, широкое и красное, к милому Филиппу.
— Владыка, аз есмь здесь, дабы исповедовати госпожу…
— О! о! разве не ведаеши ты канонов?.. Исповедовати госпожу в сей час нощи есть право, единым епископам надлежащее… Так убирайся отселе быстрым побытом, ступай пастися с мнихами простыми и не возвращайся сюда под страхом быти отлученным
— Не двигайтеся! — воскликнула Империа покрасневшая, наипаче прекрасная во гневе, нежели в любови, ибо вот в ней были совместны любовь и гнев, — Останьтеся, мой друг! вы здесь у себя.
Тогда он восчувствовал, что был во истину любим.
— Не есть ли существо требника и учения евангельского, что вы будете равны пред Господом в долине Иосафатской? — вопросила она епископа.
— Сие — есть выдумка диавола, она же подмешана в Библию; но сие написано, — ответствовал толстый глупец, епископ Кура, с поспешением к столу усаживался.
— Так вот! будьте же равны предо мною, я же есмь здесь долу ваша богиня, --продолжала Империа, --буде же нет, во единый из дней я повелю вас удушити наивежливейше между главою и пленами! Клянуся в том всемогуществом моего пострига, он же, конечно, стоит папского!
И, желая сохранити таймену ко ужину, а такожде блюдо, лакомницы и сладости, она прибавила со проворством:
— Садитеся и пейте.
Но, коноплянка прехитрая, она же не впервое дурачилася, подмигнула милому своему, дабы сей не обращал внимания на оного тевтона, его же угощение вскорости их вознаградит.
Ближняя прислужница усадила за стол епископа и обвязала его платом, между тем, как Филипп обуянный бесами, сковавшими ему уста, ибо он видел, что счастие его разлетелося, яко дым, посылал епископа ко множайшим диаволам, нежели было мнихов на земле.
Их пиршество подвигалося уже к середине, а вьюный пресвитер еще ни к чему не прикасался, испытывая глад токмо по Империа, около нее же ютился, не произнося ни слова, но говоря тем наречием добрым, его же госпожи понимают, без точек, запятых, букв, узоров, ниже заглавных букв, крюков певческих и рисунков. Жирный епископ, довольно чувствительный и заботливый к одежде из шкуры духовной, в нее же его покойная матерь зашила его, обильно угощался вином пряным из нежной руки госпожи Империа; и у него уже начиналася первая икота, когда сильный шум от конников наполнил улицу. Множайшие кони, хо! хо! отроков указывали на прибытие некоего принца, яростно влюбленного.
И точию, весьма скоро кардинал Рагусский, ему же слуги Империи не осмелилися заградити входа, взошел в горницу. При сем печальном явлении, бедная блудница и ее дружок были устыжены и обмануты, яко вчерашние прокаженные, ибо помышление ижденути кардинала было бы искушением диавола, наипаче им в тот час не знающим, кто будет папою, ибо три, на сие притязающих, сложили с себя шапки ради пользы христианской.
Кардинал, хитрый италианец, с длинною брадою, большой каверзник и забавник всего Собора, угадал самым слабым усилием разумения своего альфу и омегу порождения сего. Размысливши едва единое мгновение, он уже ведал, к какому концу вести сие дело, дабы наивящие выгоды стяжати. Он явился, некоею мнишескою похотию влекомый; и, дабы получити мзду свою, он зарезал бы двух мнихов и продал бы свою частицу истинного Креста, что было бы нарочито худо.
— Эй, друг мой, — сказал он Филиппу, подзывая его.
Бедный Туренец, бывши ни жив, ни мертв, сомнение имея, яко диавол замешался в его дела, поднялся и сказал кардиналу страшному:
— Что угодно?
Сей, увлекши его за руку на ступени, посмотрел ему в белки очей и продолжал, не мешкая:
— Чорт возьми, ты еси славный товарищ, и я не хотел бы понужден быти ко уведомлению начальника твоего о том, что брюхо твое распорото! Удовольствие мое стоило бы мне вкладов благочестивых на старости лет… Посему избирай: поженитися с некоею обителию до скончания дней твоих, любо с госпожею Империя всей вечер, дабы умереть за сие заутра…
Бедный Туренец, отчаян бывши, вопросил:
— А егда пыл ваш прейдет, владыко, возмогу ли я сюда возвратитися?
Кардинал не возмог разгневатися, однако же он сказал сурово:
— Избирай! виселица или митра!
— Ах! — сказал пресвитер лукаво, — хорошее доходное аббатство..,
Услышавши сие, кардинал возвратился в горницу, приял прибор письменный и нацарапал на куске грамоты цедулу для посланника Французского.
— Владыко, — сказал ему Туренец, пока он тщася вышисывал аббатство, — епископ из Кура не отидет тако скоротечно, как я, ибо имеет аббатств, сколько пивных имеют воины во граде, и к тому он пользуется милостию Господа! Итако, мнится мне, дабы возблагодарить вас за столько доброе аббатство, я вам должен соделати некое благое предуведомление… Вы ведаете, впротчем, сколь прилипчив и резво захватывается сей проклятый кокелюш, град Парис жестоко истомивший? Итако, реките ему, яко были вы у вашего доброго друга старого, архиепископа Бордосского. Таковым образом вы прогоните его тако, яко же солому сильное дуновение ветра.
— О! о! — воскликнул кардинал, — ты заслуживавши более, нежели токмо аббатство… Э, чорт возьми! мой друг младый, вот тебе сто златых кун деля путешествия твоего в аббатство Тюрпеней, я их выиграл вчера, и вручаю тебе в чистый дар.
Услышавши сии слова и увидевши, яко Филипп де Мала исчезнул, не подаривши ей украдкою ото всех ласкового взгляда, полного навождения любовного, его же она ждала, царственная Империа, воздыхая, како некий дельфиний, заподозрила трусость пресвитерову. Она не была еще католичкою довольно, дабы простити возлюбленному своему, что он ее обманул, умереть не умея причуд ее ради. Посему-то смерть Филиппу напечатлелася во змеином взоре, его же она ему бросила, да надругается ему, --что веселость велию кардиналу причинило, ибо италианец распутный отменно хорошо понял, что оный отправится вскоре в свое аббатство.
Туренец, ни мало не помышляя и не заботяся о грозе, убрался, боком идучи, в молчании и по- веся уши, яко пес промокший, прогнанный от вечерни. Госпожа испустила вздох от сердца! Она бы по своему нраву соделала с родом человеческим, будь он хотя мало во власти ее, ибо пламя, ею овладевшее, поднялося во главу ее, и огненные искры металися в воздухе вкруг нее. И было за что, ибо сие в первый раз прилучилося, что пресвитер иссушил ее. А кардинал улыбался, помышляя, что от сего токмо будет ему более счастия и услад. Не хитр ли был сей церковник! да и была у него шапка красная!
— Ах! ах! драгий собрат мой, — сказал он епископу, — я счастлив быти во обществе вашем, и радуюся, что умел изгнати сего школяра малого, недостойного госпожи, наипаче, есть ли бы вы к нему приблизилися, прекрасная попрыгунья козочка моя, вы могли бы погибнути ниским образом вины ради простого пресвитера.
— Эге, как же?
— Сей есть писец господина архиепископа Бор
досского! А старец благий сего утра в заразу впал.
Епископ разверз уста, якобы некий сыр поглотит и желая.
— Эге! откуда ведаете вы сие? — спросил он.
— Верно, — сказал кардинал, приемля руку доброго немца, — я токмо что его причащал и напутствовал. В сей час старцу святому добрый ветр есть, да плывет в парадиз.
Епископ из Кура показал, сколько жирные люди легки бывают, ибо людие зело брюхастые имеют, по милости Божией, в награду за свои тягости, кишки растяжимые, яко же пузыри. Итак, вышереченный епископ прянул единым скоком вспять, пот проливая от усилия и уже кашляя, яко бык, перия нашедший в пище своей. Засим, внезапно побледневши, он скатился по ступеням, даже прости не сказавши госпоже. Когда дверь закрылася за епископом и он выкатился на улицу, владыка Рагусский начал смеятися и в волю издеватися.
— Ах! моя душечка, разве не достоин я быти папою, и лутше сего, возлюбленным твоим в сей вечер?..
Но, видевши Империю заботящеюся, он приблизился к ней, дабы нежно заключити ее в об’ятия свои и приголубити по обычаю кардиналов, кои умеют баюкати лутше всех иных, даже лутше воинов, яко точию люди оные праздны и не противны своим чувствам сущим,
— Ай! ай! — закричала она, отодвигался, — ты хощещи смерти моей, безумный архиепископ… Первее всего для вас есть веселитися, распутник злый, а случай со мною есть постороннее. Пусть радость твоя, убиет меня, вы причислите меня к лику святых, не правда ли?.. А, у вас кокелюш, и мне сего хотите!.. Поворачивай во иное место, мних безмозглый… И не трони меня никако, — сказала она, близким его узревши, не то я угощу тебя сим кинжалом!
И кумушка хитрая вынула из сумки своей милостынной изрядный стилет малый, коим она умела играти на диво в случаях пристойных.
— Но, мой маленький парадиз, милочка моя, — сказал кардинал, смеючися, — не зриши ли сей хитрости? Не надлежало ли изгнати сего старого быка Курского?
— Ну да… естьли бы вы любили меня, верно бы сие узрела я, — возразила она, --я хочу, немедля чтобы вы ушли… Естьли вы захвачены болезнию, смерть моя вам мало заботы деет. Я вас ведаю довольно, дабы ведати, каким динарием оплатили бы вы минуту радости в час кончины вашей. Вы затопили бы землю! Ах! ах! вы похвалялися сим единожды, пиян бывти. Я же люблю токмо себя, сокровища мои, и здравие мое.,. Идите, естьли у вас потроха не окоченеют от холеры, приходите ко мне заутра.,. Сегодня я ненавижу тебя, кардинал мой добрый! — сказала она улыбаючися.
— Империя, — воскликнул кардинал на коленях, — моя священная Империя, не шути тако со мною!
— Нет, — сказала она, — я никогда же не шучу со святыми предметами и священными.
— Ах! низкая бесстыдница, я отлучу тебя от Церкви… Заутра!…
— Благодарение Господу! вот вы лишилися вашего разума кардинальского.
— Империа! Проклятая дщерь диаволова! Э! Нет! нет! Моя прекрасная! моя маленькая!
— Вы теряете уважение!.. Не становитеся на колена. Како не стыдно!..
— Не хощещи ли ты отпущения грехов некиих на случай смертный?.. Хощеши сокровищ моих, или, паче еще, частицу истинного Креста?.. Хощеши?..
— В сей вечер все богатства неба и земли не могли бы оплатити мое сердце! — сказала она смеючися, --Я была бы из грешниц последнею, недостойною прияти тело Господа нашего Иисуса Христа, естьли бы у меня не было моих причуд.
— Я сожгу твой дом!.. Колдунья, ты меня заворожила! Ты погибнеши на костре… Выслушай меня, моя любовь, моя Галлуаза миленькая! Я обещаю тебе лутшее место на небесах!.. Ну же?.. Нет? На смерть… На смерть колдунью!
— О! о! я убию вас, владыко!
И кардинал пену испустил от ярости злой.
— Вы сходите с ума, — сказала она, — уходите… Сие утомляет вас.
— Я буду папою, и ты заплатиши и мне за сию издевку.
— Итако, вы все еще отказываетеся повиноватися мне.
— Да что надобно в сей вечер, да угожу тебе?
— Уйти!
Она прыгнула легко, яко трясогуска, во свою горницу, и тамо затворилася, оставивши кардинала яростного, убратися принужденного.
Когда прекрасная Империа осталася едина пред огнем, у стола, без своего пресвитера малого, она сказала, разрывая во гневе все свои цепочки златые:
— Клянуся дважды тройным рогом диаволовым, естьли малый принудил меня тако обманути кардинала и страху подверг меня отравленной быти заутра, не приласкана от него бывши, то и лутше! я не умру, пока с него живого не сдерут шкуру при очах моих… Ах! — сказала она плача, по сей раз слезами непритворными, — я препровождаю жизнь, зело несчастливую, а счастие немногое, семо и овамо мне выпадающее, стоит мне собачьей трепки, окроме спасения моего…
Когда она излила горе свое, стеная, яко же телок, его же убивают, она приметила лицо розоватое малого пресвитера, преловко схоронившегося и появившегося позади нее в ее венецианском зеркале…
— Ах! — сказала она, — ты еси наилутший мних, самый красивый мнишек, мнишечка, мнишеночек, кой когда либо мнишествовал в сем святом и любовном граде Констанце!.. Ах! ах! подойди, мой кавалер умильный, мой сынок любимый, мой пузанчик, мой парадиз утех! Я хогцу твои очи пиши, тебя ясти, тебя убити любовию! О, мой цветущий, мой зеленеющий и вечно-вьюный бог!.. Тако, из церковника малого я сотворю тебя королем, императором, папою, и более счастливым, нежели все они! Да, ты можеши предати все огню и мечу! Аз есмь твоя! и сие покажу, ибо ты будеши вскоре соделан кардиналом, хотя бы надлежало мне излити всю кровь сердца моего, да окрашу твою баретту!
И, руками дрожащими, зело счастливая, наполнила она вином греческим кубок златый, принесенный толстым епископом Курским, и поднесла его другу своему, коему восхотела послужити на коленях, она, чью пантуфлю находили князи сладчайшею паче папской.
Но он в молчании взирал на нее оком, столь жаждавшим любви, что она сказала ему, радостию трепеща:
— Полно! молчи, малый… Будем ужинати.
Прекрасная Империа взамужестве
править
I.
Како попалася госпожа Империа в сети, кои она приобыкла расставляти своим голубям влюбленным
править
Прекрасная госпожа Империя, достославно открывающая сие собрание Сказок, деля того, что она была славою времени своего, принуждена была возвратитися во град Рим, после заседаний Соборных, поелику кардинал Рагусский любил ее до потери баретты своей и хотелсохранитии ее близ себя. Сей путаник был тако великолепен, что он одарил ее прекрасным чертогом в сем вышереченном граде Риме. В оное время она испытала несчастие плод понести от сего кардинала. Как ведает каждый, сия беременность завершилася дщерию прекрасною, о ней же папа сказал шутя, что надлежало наименовати ее Феодорою, еже есть (Ударение Божие. Дщерь была наречена тако, и была прекрасна на удивление всем. Кардинал оставил свое наследие Феодоре, ее же прекрасная Империя поселила в чертоге своем, наипаче яко сама она бежала из сего града Рима, как из некоего места порочного, где рождаются дети, где она едва не повредила своего стана нежного, и своих совершенств пресловутых, очертаний тела, изгибов спины, гладей восхитительных, локонов змеевидных, соделывавших ее превыше протчих жен христианских такоже, яко святый отец есть превыше иных христиан. Но все любовники ее уведали, что при помощи единого на десять докторов из Падуи, седми лекарей хитрых из Павии и пяти хирургов, прибывших ото всех стран, кои при родах ей помогали, она спасена была ото всех ущербов. Иные говорили, что после сего она еще преуспела в утонченности и белизне лица своего. Един ученый славный школы Салернской написал по сему поводу книгу, дабы доказати благовременность родов для свежести, здравия, сохранения и красоты женской. В сей книге, вельми ученой, ясно было для чтущих, что самое красивое в госпоже Империя было то, что дозволялося видети токмо возлюбленным ее; случай редкостный, ибо она не разоблачалася ради князей немецких, коих она именовала своими маркграфами, бургграфами, курфюрстами и дуксусами, точию капитан воинов своих.
Каждый ведает еще, что, пришедши в возраст восьминадесяти лет, прекрасная Феодора, дабы искупити жизнь безумную матери своей, восхотела посвятити себя благочестию, оставивши все добро свое обители Клеристов. В сем намерении доверилася она некоему кардиналу, он же склонил ее к говению. Сей пастырь дурный нашел свою овцу столько великолепно прекрасною, что потщился насилием овладели ею. Феодора убила себя тогда ударом стилета, дабы оскверненною не быти вышеназванным пресвитером. Сие приключение, замеченное в истории времени, поразило сильно названный град Рим и наложило троур на всех, — толико любима была дщерь госпожи Империи.
Тогда сия благородная прелестница огорченная возвратилася в оный град Рим, дабы там оплакивати свою несчастную дщерь; она вступила в тридесять девятый год своей жизни, он же был, по свидетельству писателей, временем самым зрелым ее красоты великолепной, ради того, что все в ней пребывало тогда в самом совершенстве, яко бы в плоду спелом. Скорбь соделала ее зело величественною и зело суровою ко всем, кои говорили ей о любви на тот конец, да осушат слезы ее. Папа сам явился во чертог ее, ей преподати некие словеса увещательные. Но она пребывала в одеянии смирном, говоря тако, что она предается Богу, наипаче не бывши николиже удоволена ни единым мужем, еще же она изведала их зело много, ради того, что все, и даже некий пресвитер малый, его же она обожала, яко раку, обманули ее, Бог же николиже не обманет. Решение сие в трепет каждого приводило, поелику она была радостию для бесчисленного множества господ. Такоже встречалися на улицах Рима, вопрошая единый другого:
— До чего дошла госпожа Империа? Неужели мир любови лишится ее?
Некие послы о сем написали своим государям. Император Римский был сильно огорчен, ибо забавлялся, яко безумный, единнадесять месяцев с госпожею Империа, покинул ее, только на войну идя, и любил ее до сих дней, яко же самую драгоценную часть своего тела; а сие, по его мнению, и вопреки придворным, было око, оно же, как он говорил, обнимало всю его драгую Империю.
В сей крайности, папа повелел выписати лекаря гишпанского и привести его к Империа, кой весьма ловко доказал при помощи выводов, приправленных цытатами греческими и латынскими, что красота умалялася от таковых слез и горестей, и что чрез врата печали проникают морщины. Сие положение, на состязании преученом Собора Кардиналов подтвержденное, имело следствием то, что чертог был открыт со дня сей при.
Младые кардиналы, послы государей иноземных, богатые землевладельцы и начальники града Рима явилися, заполнили палаты, и пиршество велие учредили; челядь градская зажгла огни радования; тако все праздновало возвращение царицы наслаждений к своему рукомеслу, ибо в оные дни она была властительницею любови. Мастера всех искусств весьма любили ее, ибо она тратила многие деньги на постройку церкви в названном граде, на том месте, где была могила Феодоры; могила сия была разрушена при разграблении Рима после смерти коварного коннетабля Бурбонского, так как сия святая дева была погребена в плотном из сребра позлащенного гробу, его же захотели взяти себе проклятые воины. Сия базилика стоила, как говорят, дороже пирамиды, некогда воздвигнутой госпожею Родопа, египетскою прелестницею, за дванадесять столетий до пришествия нашего божественного Спасителя, и доказывающей древнее происхождение сего приятного рукомесла, а такожде то, как дорого оплачивали удовольствия мудрые Египтяне, и как все идет на убыль, ежели прияти во внимание, что за един трест он вы можете получити в Париже на улице Пети-Еле полную срачицу белого тела. Разве сие не мерзость есть?
Никогда госпожа Империа не казалася столько прекрасною, как во время сего первого празднества после своего троура. Все князи, кардиналы и протчие нарекали ее достойною поклонения всей земли, ее же находилося при ней представительство чрез единого вельможу от всякие известные страны; таковым образом было совершенно доказано, что красота повсюду была царицею всякой вещи.
Посланник короля Французского, он же был младший из дома Лиль Адамова, явился с опозданием, еще же он никогда не зрел госпожи Империа и был зело любопытен узрети ее. Сей был красивый вьюный рыцарь, весьма угодивший королю Франции, при дворе коего он имел миленькую, ее же он любил с нежностию бесконечною, коя была дщерию господина Монтморанси, владетеля, его же земли граничили с землями дома Лиль Адамова. Сему то младшему в роде, лишенному всего, король дал некие поручения в дукию Медиоланскую, их же он исполнил тако благоразумно, что ради сего был послан в Рим на тот конец, да подвигнет дела градские, о коих историки до точию списали в их книгах. Ничего не имея, все же бедный милый Лиль Адам возлагал надежды на таковое благое начало.
Он был ростом буен, но прям, яко столп, темнолик, с очами черными блистающими, и с брадою сущею старого легата, ему же ничего не возможно предати; хотя и хитр будучи, но зрелся юн, якобы дитя простодушное, что соделывало его любезным и милым, яко же откровица смеющаяся.
Как только сей вельможа дотупил до нее, и как только она узрела его, госпожа Империа почувствовала себя уязвленною чрез некую мечту превысокую, она же тронула яростно ее лютню, и из нее извела некий звон, его же она не слышала давно. И тако была она толико упоена любовию истинною при виде сей свежести юной, что есть ли бы не было Его Императорского Величества, она облобызала бы сии ланиты милые, кои лоснилися, яко яблочки.
Итак, ведайте сие: что жены, рекомые скромными и госпожи славного корени, не ведают всячески естества мужеского, ради того, что держатся единого некоего, как королева Франции.
Она же почитала всех мужей быти с дурным запахом, король таковым будучи; но прелестницы отменные, каковою была госпожа Империа, знали мужей доподлинно, ради того, что владели сими многими. В ее убежище каждый стыда имел не более, нежели пес, емлющий матерь свою, и показывал себя, каковым он был, говоря себе, что он зрит на нее не долгое время. Часто оплакивая сие обложение, иной раз она говорила, что она страдала наипаче от услад, нежели от горестей. Такова была изнанка ее жизни. Случалося, что нужда была часто некоему влюбленному нагрузити мула златом, дабы пребыти нощь единую в ее постели, еще что искатель бывал доведен до того, что резал себе горло деля ее отказа. Ныне для нее праздником было изведати мечту юности, подобную той, ее же она имела для сего вьюного пресвитера, сказка о нем же есть во главе сих Десятков; но ради того, что ее возраст был более подвигнут, нежели в сем милом времени, любовь была потому же сильнее утверждена, в ней, и была, очевидно же, природы огненной, ради чего, она не умедлила почувствована быти; и точию, она страдала в своей коже, как кошка, ее же обдирают, и тако, что она имела желание броситися на сего рыцаря и унести его в свою постелю, как соделывает коршун со своею добычею; но удерживалася от сего, да и с великим трудом. Егда же он подошел приветствовати ее, она огорчилася, обрядилася своим величием, яко багряницею, подобно тем, кои имеют склонность любовную в сердце. Сия гордость встречу сего вьюного посланника была столько велика, что никто не подозревал ее внимания к нему: двоесмысля на сем слове по обычаю сего времени.
Лиль Адам, себя ведая любимым своею милою, себя заботил мало госпожею Империа, гордою любо забавливою, и вихлялся, якоже коза отвязанная. Прелестница, от великого досадования сему, пременила свои свирели: из суровой стала веселою, веселенькою: подошла к нему, утоньшила глас свой, отточила взгляд свой, наклонила главу, задела его рукавом своим, назвала его государь мой, опутала его словесами околичными, поиграла перстами в его руке и окончила улыбкою весьма лукавою. Не помышляя отнюдь, что столь малый общник ей приличествует, хотя он был лишен пенязей, и не ведая, что его лепота стоит для нее всех сокровищ мира, он не вдался в сии сети, супротивен оставался, уперевши кулак в бок. Сие непонимание прихоти ее сердце госпожи ярило, кое чрез сию искру занялося огнем.
Того, что вы не знаете, се, что было художеством госпожи Империа, она же, силою сего делания, могла тогда быти сравнима со очагом, в коем зажигалося множество бесчисленное огней веселых, кои покрывали его сажею; в оном положении единой спицы малой довлело, дабы все запылало там, где сгорала спокойно сотня охапок. Итак она пылала в себе самой с верху до низу ужаснейшим образом, и могла угашена быти токмо водою любови. Юнейший от Лиль Адамов удалился, ничего не узревши из сего пылания.
Госпожа, отчаенная его уходом, потеряла рассудок от главы до пяток, и тако, что она послала за ним по галлереям, его приглашая разделити с нею постелю. Причтите, что ни в кое время жизни своей она не имела сей робости ни ради короля, ни ради папы, ни ради императора, хотя высокая цена ее тела исходила от порабощения, в коем она держала мужей, и чем более она нисходила, тем более она возвышалася. Было тогда сказано сему спесивцу, чрез первую прислужницу, она же была лукавая, яко по истине он будет иметь великую приятность в постели, ибо без сомнения всяческого госпожа пресытит его своими самыми очаровательными исхищрениями любовными.
Лиль Адам возвратился в палаты, весьма счастливый сим случаем неожиданным. Когда посол Французский вновь появился, во храмине, то поелику каждый, кто видел побледневшую госпожу от его ухода, се, было радование общее ради того, что каждый был радостен видети ее вновь приемлющею ее прекрасную жизнь любови. Некий кардинал аглицкий, всосавший в себя не едину кружку пузатую и желавший отведати прекрасной Империи, подошел к Лиль Адаму и сказал ему на ухо:
— Скрутите ее жестоко, на тот конец, дабы николиже она не ушла от нас.
История сей нощи была рассказана папе при его пробуждении, он же ответствовал:
Laetamini, gentes, quoniam surrexit Dominus.
Изречение, его же старые кардиналы осудили, яко поругание словес священных. Сие узрев, папа возбранил им резко, и при сем случае упреки соделал, им говоря, что естьли они суть добрые христиане, то правители плохие. На самом же деле он считал на прекрасную Империа, да приручит Императора, и в сих видах он осыпал ее лестию.
Чертоги померкши, сосуды златые на полу, людие пияные дремлющи на коврах, госпожа взошла внутрь палаты, где она ложе имела, держа за руку своего друга избранного, весьма радостная и признающаяся отныне, что она возымела мечтание столь крепкое, что она готова была лечь на землю, как животное вьючное, так ему говоря, да раздавит ее, естьли соделати возможет.
Лиль Адам снял свои одеяния и возлег, яко же у себя дома; что узрев, госпожа вскочила на возвышение, топча исподницы свои, спехом развязанные, и предалася увеселению обычаем скотским, ему же дивилися ее женки, кои знали ее столько скромною женою в постели, как ни единая. Сие изумление об’яло всю страну, ибо ведомо стало, что любовники оставалися в сей постели в течение девяти дней, пия, вкушая и свайку соделывая образом поучительным и превосходным. Госпожа говорила своим женкам, что обрела феникса любви, ибо он возрождался с каждым разом.
Токмо и речи было в Риме, како о сей победе, одержанной над Империею, она же похвалялася не уступити ни единому мужу, и плевала на всех, даже на дуксусов: ибо ради сих вышереченных бургграфов и маркграфов, им вручала хвост своей робы держати и говорила, что естьли бы она не топтала их, то они топтали бы ее. Госпожа признавалася прислужницам своим, что супротив других мужей, их же она переносила, чем более она нежила сие дитя любови, тем более она упоевалася его нежити, и не знала бы никогда себя обойти без него, ни без его очей ясных, кои ослепляли ее, ни без его ветви коралловой, коей всегда алкала и жаждала. Она говорила еще, что естьли бы он имел таковое желание, она ему предала бы выпити ее кровь, вкусити ее сосцы, они же были самые лепые в мире, и обрезати ее власы, от них же она дала токмо единый своему благому Императору Римскому, он же хранил его в своем врате, яко мощи драгие; на--последнее она призналася, что от сих нощей токмо началася ее истинная жизнь, ради того, что сей Вилье де Лиль Адам ее соделал чувствительною к наслаждению и ей двигал кровь тремя оборотами к сердцу в течение единого трепыхания мух. Сии словеса бывши известны, стал каждый много опечален. В свой первый выход госпожа Империа сказала госпожам Римским, что она умерла бы злою смертию, естьли бы она была покинута сим вельможею, и себя сотворила бы ужаленною, как царица Клеопатра, чрез скорпиона или аспида; в конец же всех, она об’явила с велиею страстию, что она сказала вечное прости своим мечтаниям безумным и покажет миру всему, что есть добродетель, покидая свою прекрасную державу ради сего Вилье де Лиль Адама, у коего она лутше хощет быти служанкою, нежели царити над христианством.
Кардинал Аглицкий доказывал папе, яко бы сие было ниским развращением, что сия любовь истинная есть, еже есть ради единого некоего в сердце жены, коя была радостию всем, и что он должен поразити четыремя уничтожениями чрез папскую грамату сей брак, оскорбивший высокое вельможество. Но любовь сей несчастной девицы, она же тогда признавалася в горестях своей жизни, была вещию столько лепою и волновала толико утробу наихудших вьюношей, что заставила умолкнути всяческие речи, и каждый простил ей ее счастие.
В единый от дней Карезмы, еже есть сказаемо Великий Пост, благая Империа повелела своим людям, службе всей своей исповедатися и обратитися к Богу; по сих она сама поверглася ниц к ногам Папы, и принесла ему таковое раскаяние в любови, что она получила от него отпущение всех грехов своих, помышляя, что разрешение речен- ного мною Папы сообщит душе ее девственность, ее же она сомневалася не возмочь предложити ее другу. Потребно есть верити, что купеля церковная имела некую силу, ибо бедный малый опутан был сетями столько клейкими, что он себя на небесах пребывающим воображал, и оставил переговоры короля французского, оставил любовь свою к девице Монтморанси, наконец оставил всяческая, дабы сочетатися госпоже Империа, на тот конец, да живет и умрет с нею. Вот что было действием ухищрений мудрых сей великой госпожи, услад, как токмо наука ее обратилася в пользу любови доброкачественной.
Госпожа Империа простилася со своими любезными и голубчиками чрез пиршество дарственное, данное ради ее свадьбы, коя была пречудесна и посещена была князями Италийскими. Она имела, говорили тако, миллион златых кун. Презирая многую великость сей казны, каждый, далек будучи от порицания Лиль Адаму, соделывал ему много приветов, ради того, что было явно доказано, что ни госпожа Империа, ни ее выоный супруг, не помышляли, ни сей, ни оная, о сих великих благах, настолько ласка была их единою мыслию. Папа благословил их брак, и сказал, что сие было лепо узрети сей конец девы неразумной, она же возвратилася к Богу путем брачным. Итако, в течение сей нощи чрезвычайной, когда дано было всем узрети царицу красоты, шедшую стати простою владелицею замка во Франции было доброе число людей, кои оплакивали нощи благих смехов, полунощные разговения, пиры в маскерах, милые потехи и сии часы нежные, когда каждый изливал ей сердце свое; наконец сожалели о всех радостях, кои себе находили у сей изрядной твари, она же являлася более прелестною, нежели в некую весну ее жизни, ибо ее чрезвычайный пыл сердечный ее сотворял блистающею, яко же солнце. Многие жаловалися на то, что она воз’имела печальную прихоть скончати, яко жена благая; сим госпожа Лиль Адам говорила, забавляючися, что двадесять и четыре года служивши на делание блага общего, она добро заслу
жила себя успокоити; иные ей доказывали, что, как бы далеко ни было солнце, каждый от него греется, она же, напротив того, не покажется им более; оным она ответствовала, что она имеет еще улыбки для господ, кои придут, дабы узрети, како она играет ролю жены добродетельной. На сие посланник аглицкий сказал, что она была способна на все, даже на то, да возведет добродетель на ступень высочайшую,
Она оставила дары каждому из друзей своих, нарочитые пенязи бедным и больным Рима; засим передала обители, где быти надлежало ее дщери, и храму, ею построенному, динарии, унаследованные ею от Феодоры и принесенные названным кардиналом Рагусским.
Когда оба супруга в пути шествовали, они были сопровождаемы без мала до конца рыцарями в одеянии смирном, и даже народом, он же им творил тысящу пожеланий благого счастия, ради того, что госпожа Империа бывала сурова токмо к великим, и себя показывала милостивою против бедных. Сия прекрасная царица красоты была чествуема тако на своем прехождении во всех градах Италии, где слух о ее обращении распространился, и где всякий любопытен был узрети сих двух супругов, столько любящих, случай редкий. Иные князи звали ко их двору сию красивую чету говоря, что надлежало сделати почесть сей жене, коя имела мужество отрещися от своей власти надо всеми деля того, да станет женою добродетельною. Все же был един злой малый, он же был государь дуксус Феррары, кой молвил младому
Лиль Адаму, что его великое состояние не пришло ему ценою драгою. При сей величайшей обиде госпожа Империа показала, сколь она имела сердце высокое, ибо отдала все златые, приятые от своих голубков любови, на украшение Собора Святой Марии Цвета в граде Флоренсе, что заставило смеятися нащет сира Эстейского, он же похвалялся создати храм противу скудости его прибытков; и причтите, что он был много поносим за сие слово от брата своего, кардинала Прекрасная Империа сохранила токмо свои блага себе и те, кои пожаловал ей Император от чистой дружбы со времени ее от’езда, они же были велики. Младый Лиль Адам имел встречу с сим дуксусом, в ней же он его ранил. Чрез сие госпожа Лиль Адам, ниже муж ее не могли бити упрекаемы никако. Сей рыцарский подвиг соделал ее славно встречаемою во всех местах ее прехождения, и особливо в Пьедмонте, где пиршества были зело любезны. Вирши, како сонеты, эпиталамы, и оды, кои сложили тогда пииты, были совокуплены во многие книги: но всяческая поэзия была тоща рядом с нею, коя, следуя слову мессира Боккачио, была поэзия сама.
Первенство в сем вращении пиршеств и любезностей приял благий Император Римлян, кой, ведая глупость дуксуса Феррарского, уторопил гонца к своей милой, снабженного граматами собственноручными латынскими, в них же он ей говорил, что ее любит настолько ради нее самой, что он есть весьма радостен, ее ведая счастливою, но и печален, что все ее счастие не исходит от него; что он утрачивает право награждати ее, но что, естьли король Франции ей покажет хладное лицо, он будет содержати за честь прияти Вилье во Священную Империю, и ему даст таковые княжества, кои он восхощет избрати в его владениях. Прекрасная Империя ответствовала, что она знала Императора зело великодушном, но что, пренесет ли она во Франции тысящу обид, она решилася тамо скончаши дни свои.
Како окончился сей брак.
править
Оба супруга проводили жизнь столько завидную всеми, что не было молвы во граде Париже и во дворе, яко токмо о сем супружестве, о щастии сира Бомонтского, и наипаче всего о совершенной, веселой, уветливой и благочестивой жизни его жены, кою, по обычаю прежднему, иные именовали еще госпожа Империа; она же не была более ни гордою, ни острою, яко сталь, но имела добродетели и качества жены степенной, да поучатися бы и некоей королеве. Она была возлюблена Церковию ради великой ее веры, яко она николиже не позабывала Бога, много, как она говорила об иную пору, вавакавши с мужами Церкви, аббатами, епископами, кардиналами, кои ей жаловали воды освященной в ее раковину, и промежду двух занавесей напоминали ей спасение вечное. Похвалы, сей госпоже творимые, имели таковое действие, что король приехал в Бовуази, дабы узрети сие чудо, и сотворил сиру милость, ночевавши в Бомонте, тамо пребывал три дни, и там о вел охоту королевскую вместе с Королевою и со Двором всем.
Почтите, что он восхищен был, якоже и Королева, госпожи и Двор, обхождениями сей прекрасной, она же была провозглашена госпожею учтивости и красоты. Король наипаче, засим Королева и каждый пресытили похвалами Лиль Адама, яко избрал жену подобную. Скромность владелицы содеяла более, ничем содеяла бы надменность; чего ради была она приглашена взойти ко Двору и повсюду, столько была властительна ее любовь, горящая ко супругу! Причтите, что ее прелести, сокрытые под покровами добродетели, являлися лишь вящше очаровательными.
Король пожаловал должность праздную своего наместника во Иль-де-Франсе и староство в Париже своему посланнику бывшему, даровавши ему титло виконта Бомонтского, что ставило его правителем всей области и возводило на высокую ступень. Но сие пребывание нанесло язву в сердце госпожи из Бомонта, ради того, что некий худый завистник сего щастия без примеси вопросил ее якобы шуткою, ей Бомонт говорил ли о своей первой любови с девицею Монтморанси, коя имела тогда двадесять и два года, ибо ей было шестьнадесять, когда брак свершился в Риме, которая девица любила его столько, что она пребывала девственною, не склонялся ни на какое супружество и угасала от отчаяния в одеянии девы, не возмогши потеряти память своего возлюбленного умчавшегося, и желала взойти в монастырь Шелес. Госпожа Империа от шести лет, в кои длилося ее щастие, николиже не слышала сего имени и ведала лишь о том, яко была зело любима. Самым делом было, что сие время прошло, яко един единственный день, яко бы повенчалися токмо накануне, поелику каждая из нощей была, брачною нощию, и естьли бы, дабы итти встречу некоей заботе внешней, Виконт удалялся от жены своей, он был грустен, не возмогая тер яти ее из виду, ни она тем паче его.
Король, крепко любивши Виконта, такожде сказал ему некое слово, кое вонзилося ему, яко шип в сердце, сказавши ему:
— Ты николиже не имел детей?
На что Бомонт ответствовал, яко человек, на язву коего воздвигали перст:
— Государь, мой брат имеет детей; таковым образом род наш укреплен.
Но вот случилося, что оба чада его брата умерли злою смертию, един на карусели, с коня упавши, и другий от болезни. Господин Лиль Адам тако скорбел сими двумя кончинами, что он погиб от сего, столько он любил своих двух сынов. Чрез сие виконтство Бомонтское, стяжания Каренельские, Сенкт-Мартенские, Нуантельские и владения в округе приобщены были вотчине Лиль Адамовой и лесам соседственным, и младший стал главою дому. В сие время госпоже щиталося сорок пять лет от роду, и была она все еще способна детей производити, столько хорошо было ее сложение телесное; но она не зачинала. Когда она узрела род Лиль Адама прекращенным, она в себе положила произвести потомство. Но, како от седми лет истекших она не имела николиже подозрения малейшего в беременности, помыслила она, последуя мнению некоего мудрого физикуса, коего она звала из Парижа и коего повелела привезти хитростию, что сие бесплодие происходит от той причины, яко же оба, она и ее супруг, всегда более любовники, ничем супруги, принимали столько радости от услад, что зачатие сим было преграждаемо. Посему в течение некоего времени она прилежала, жена благая, пребывати спокойною, яко кура под петухом, ибо физикус ей доказал, что, в состоянии естественном, животные николиже не бывают бесплодны, ибо самки не употребляют никаких хитростей, ни заигрышей, ни нежностей Лесбийских, ниже тысящи способов, коими жены приправляют сливы Пуассийские; и сего ради, поняла она, достойны сил доброго проименования "бестии "; тако дала она обещание не играти более своею милою ветвию коралловою и предати забвению все ухищрения, ею измышленные. Увы! хотя она держалася скромно простертою, яко сия немка аллеманская, коя притчиною была чрез неподвижность свою, что ее супруг седлал ее мертвую, и пошел, бедный барон, просити отпущения сего греха к папе, сей же издал свою пресловутую грамату, в ней же он просил жен Франконских себя легонечко двигати при наслаждениях, дабы сей трех не прилучился впредь, — госпожа Лиль Адам не понесла и впала в великую меланхолию. Посих она примечати уже начала, сколь бывал задумчив временами Лиль Адам, за коим она подсматривала, почитавши он себя не быти зримым ею, и плакал, не имея никакого плода любви своей. Вскоре оба супруга смешали слезы свои, и все было общим в сем прекрасном браке, и бывши неразлучны, мысли единого становилися мыслями другого.
Видевши госпожа детей некоего бедного, тогда она умирала от скорби и чрез весь день не могла утешитися. Таковое великое томление узрев, Лиль Адам повелел, да удалят всех детей от жены его, и ей говорил словеса сладчайшие, како, что дети часто ко злу обращаются; на что она ответствовала, что чадо, содеянное ими, кои любилися столько, было бы прекраснейшим чадом в мире; он говорил, что их сыны могли погибнути, яко же сии его несщастного брата, на что она ответствовала, что она не давала бы им отдалятися от исподницы ее более, нежели наседка творит со своими цыплятами, всегда под своим оком, наконец, имела ответ на все.
Госпожа призвала к себе женку, в волховании подозреваемую, ее же почитали наблюдшею сии таинства, коя сказала ей, что она часто учила жен, кои не зачинали вопреки их тщаниям благо творити радости, зачинати по образу скотов, он же был простейший. Тогда госпожа себе поставила долгом творити по образу скотскому, и от сего не достигла никакого вздутия чрева, он же пребывал тверд и бел, яко мрамор. Она возвратилась к научению физическому хитростных врачей Парижеских, и послала за некиим пресловутым медикусом Арабским, кой прибыл тогда во Францию, да произведет тамо новую науку. Сей же медикус, воспитанный в школе некоего сударя Аверроеса, ей сказал сию жестокую сентенцию: приемши много мужей на ложе свое, и бывши предана прихотям их, как была приважена, творивши милое искусство любви, она навсегда разрушила некие гроздия, к ним же Госпожа Природа прикрепила таковые яйца, кои, оплодотворены бывши мужами, созревали в сокрытии, и из коих вылуплялися при разрешении от бремени малютки всякой матки, носящей сосцы, сие же было доказано срачицею, некиими детьми влекомою. Сие рассуждение явилося столько младенчески глупым, скотским, пустым, противным разуму книг священных, в коих установлено величие человека, созданного по образу Божиему, и превратным пред системами, следующими разуму и благому учению, что врачи Парижеские сему соделывали тысящи посмеяний. Медикус Арабский покинул школу, где отныне не вопрошали о сударе Аверроесе, учителе его.
Лекари сказали госпоже, прибывшей, яко мышь, проворно в Париж, да шествует путем своим, ибо она имела, продолжая свою жизнь любовную, прекрасную Феодору от кардинала Рагусского; яко право соделывати чад пребывает с женами, дондеже длится прилив крови, и яко довлеет ей умножати случаи к деторождению. Сей совет явился ей столь мудрым, что она умножила победы свои, но сие умножило ее поражения, ибо она обрела лишь цветы без плода.
Бедная страдалица написала тогда Папе, любившему ее крепко, и ему принесла горести свои. Благий Папа ей ответствовал поучением милостивым, писанным своею рукою, яко тамо, где наука человеческая и попечения земные немощны бывают, нужда есть обратитися к небу и молити милости Божией. Тогда решено ею итти стопами нагими, в сопровождении супруга ее, ко Владычице Лиесской, славной заступничеством в таковых случаях, и принесла обет тамо создати собор великолепный в благодарение за ребенка. Но она себя истомила, и испортила прекрасные ноги свои, а посих зачала токмо скорбь жесточайшую, каковая содеяла то, что иные из ее влас обильных выпали, и иные поседели; в конец сих сила творити чада у нее иссякла, отчего произошли некий угары, причиненные гипохондриями, от коих у нее пожелтела кожа.
Ей было тогда сорок девять лет, и обитала она в своем замке Лиль Адам, где она тощала, яко прокаженные в богадельне. Бедная отчаевалася тем и более, что Лиль Адам был все тако же влюблен и добр, яко хлеб, для нее, коя небрегла долгом своим ради того, что некогда была слишком понимаема мужами, и не была, следуя собственному ее изречению, ничем же иным, како токмо котлом для жарения колбас.
— Ха! — сказала она единожды за вечернею, когда сии мысли терзали сердце, — вопреки церкви, вопреки Королю, вопреки всему, госпожа Лиль Адам есть все же скверная Империа.
Самым делом, в злую ярость приводило ее, когда она взирала сего процветающего дворянина, имеющим все по желанию, имения великие, милость королевскую, любовь без меры, жену без сравнения, услады, коих никто иной не получал, и недостаток терпяща в наиболее драгом главе дома высокого, сиречь, в потомстве. В сем помышлении она желала бы умерети, вспоминая, сколько он был великодушен и благодарен встречу ее, и сколько она небрегла долгу своему, его не одарив чадами, и не могши отныне его ими дарити. Она таила скорбь свою в наиглубочайшем сердца своего, и прияла обетование, достойное его любви великодушной. Дабы привести к концу сие намерение героическое, она себя содеяла еще более любящею, прияла заботы чрезвычайные о прелестях своих, и следовала наставлениям ученых, дабы поддержати состояние телосложения своего, кое отметало некий блеск невероятный.
В сие время господин де-Монтморанси препобедил отвращение дщери своей к замужетву, и много говорили о ее обручении с некиим господином де-Шастильоном. Госпожа Империа, соседственна будучи на три мили с Монтморанси, послала в некий день супруга своего в лес, да охотится тамо, и шествовала к замку, где обитала тогда девица Монтморанси. Пришедши к забою, она тамо прогуливалася, сказав единому служителю уведомити девицу, яко некая дама имеет известие зело поспешное для нее, и яко она желает иметь с нею встречу. Зело пораженная говоренным ей о красоте, любезности и о протчем госпожи неведомой, девица Монтморанси пошла с поспешением в сады и встретила соперницу свою, ее же она не ведала.
— Милая моя, — сказала нещастная женщина, плачущи узрети девицу столь прекрасную, каковою она была, — я ведаю, яко принуждают вас вытти за господина Шастильона, еще же вы любите господина Лиль Адама; имейте веру в пророчество, его же я делаю вам здесь, яко сей, кого вы любите, и кто изменил вам токмо чрез тенета, в кои и ангел впал бы, будет освобожден от своей жены старой ранее, ничем листия упадут. Посему, ваша любовь постоянная приимет венец из цветов. Итак, имейте дерзание отрещися от сказанного замужества, кое устраивается, и вы возрадуетесь возлюбленным вашим. Дайте мне обещание ваше верно любити Лиль Адама, он же есть очаровательнейший из мужей, никогда ему не причиняти огорчения, и ему сказати, да откроет вам все тайны любовные, измышленные госпожею Империа, ибо, их употребляя, вы юная, вам легко будет изгладити воспоминание реченной в мыслях его.
Девица Монтморанси впала в таковое изумление, что она не могла ответствовати ничего и оставила сию царицу красоты удалитися, и почитала ее за некую фею, доидеже некий работник сказал ей, яко сия фея была госпожа Лиль Адам. Хотя приключение сие было неиз’яснимо, девица Монтморанси сказала отцу своему, что она ответит на союз предлагаемый токмо осению, столь есть в природе Любви сочетатися со Надеждою, вопреки нелепым обольщениям, кои дает ей глотати, яко пирожки медовые, сия коварная, но милая подруга.
В течение месяца, когда убирали виноград, госпожа Империа не хотела, да оставит ее Лиль Адам, и творила самые пламенные радости, тако, что вы сочли бы, яко же она хощет истощити его, а он же, Лиль Адам, тако помышлял, что имеет дело со женою новою для каждой нощи. При пробуждении, жена благая его умоляла, да сохранит память сей любви, содеянной во всем совершенстве. Засим, дабы узнати истину сердца друга своего, ему говорила:
— Бедный Лиль Адам, мы не мудро поступили, сочетавшися, таковый вьюнош, яко ты, коему было двадесять и три года, со старухою, коей истекло сорок.
Он ответствовал, что его щастие было таково, что оно содеяло тысящу зависшей, что в ее возрасте она не имела себе подобной среди девиц, и что, естьли когда либо она состареет, он морщины ее полюбит, веруя, яко в могиле она пребудет красива и скелет ее приятен.
На таковые ответы, кои исторгали слезы из ее очей, она ответствовала с лукавствием, в некое утро, яко девица Монтморанси была зело прекрасна и весьма верна. На сию речь сказал Лиль Адам, что она ввергает его в боль, ему напоминая единственную погрешность, кою он имел во своей жизни, сломав слово, данное его первой милой, к ней же она угасила любовь в его сердце. Сие чистосердечное слово содеяло, что она его схватила и его сжала зело тесно, тронута бывши прямотою речи тамо, где многие были бы оскорблены.
— Драгий друг, — сказала она, — вот несколько дней, как я стражду сжатием сердца, от коего я была с младых лет угрожаема умерети, — приговор, физикусом Арабским подтвержденный. Естьли я умру, я хощу, чтобы ты сотворил наиболее связующую клятву рыцаря пояти девицу Монтморанси в жены. Я столько уверена умерети, что оставляю добро мое дому твоему под условием брака сего.
Услышав сие, Лиль Адам побледнел, и себя почувствовал слабым при едином помышлении о разлучении вечном со своею женою благою.
— Да, драгое сокровище любви, — сказала она, — я есмь наказана Богом в том, где свершалися грехи мои, ради того, что радости велия, кои я испытывала, мне расширили сердце, и, согласно врачевателю Арабскому, утоньчили сосуды, кои, чрез некую погоду Сенегальскую, разорвутся, но я всегда молила Бога, да от меня тако отнимет жизнь в летах, кои я имею, ради того, что я не хощу узрети прелести мои разрушены временем.
Сия жена великодушная и благородная узрела тогда, сколь она была любима. Вот како она достигла наиболее великодушной жертвы любви, коя когда либо была свершена на сей земле. Она едина ведала, сколько приманчивости было в забавках, утешках и милованьицах ложа брачного, кои были таковы, что бедный Лиль Адам лутше бы дался умерети, нежели быти отваженным лакомств любовных, коими она услаждала. При сем признании, содеянном ею, яко в ярости любовной сердце ее разорвется, рыцарь повергся на колена, и ей сказал, что, дабы ее сохранити, он не будет от нее никогда домогатися любви что он пребудет щастлив ее видети и ее чувствовати с собою рядом, себя удовольствует целованием ее влас заплетенных и прикосновением к ризам ее. Тогда она ответствовала, утопая в слезах, что она предпочтет умерети ранее, ничем утратити единую единственную почку от своего куста шиповника, что она погибнет, како жила, ибо, к щастию, она ведала, како деяти на сей конец, дабы некий муж ее седлал, когда такова была ее воля, без всякой нужды ей сказати единое слово.
Здесь необходимо есть уведомити, что она имела от сказанного кардинала Рагусского подарок драгоценный, его же бражник сей именовал кратко in articulo mortis. Простите сии три слова латынские, кои идут от кардинала. То была фляжка из стекла тонкого, в Венеции литого, велика, яко боб, содержащая яд столько острый, что, его сломав между зубами своими, смерть наступала внезапно без всякой муки, а он имел сию реченную отраву от госпожи Тофаны, доброй делательницы ядов во граде Риме. Итако, сие стекло было под оправою перстня, сохраненное от всякого предмета внешнего некоею пластиною златою. Бедная Империа влагала несколько раз стекло во уста свои, не решался его прекусити, радуяся утехам наступающим, кои она почитала быти последними. Тогда угодно ей было свершати все свои приемы ласканий прежде, нежели раскусити стекло, засим она себе сказала, что, когда она почувствует большую часть содеянную всех радостей, она раздавит отраву.
Нещастное творение покинуло жизнь в нощь первого дня октомбрия месяца. Тогда был слышен вопль велий в лесах и облаках, яко бы амуры восклицали: «Умер великий Нок!» в подражание богам языческим, кои, при пришествии Спасителя человеков, бежали в небеса, вопия: «Умер великий Пан!» Словеса, кои были услышаны многими мореплавателями в море Евбейском и сохранены чрез единого от отцов церкви.
Госпожа Империа преставилася, не бывши искажена, столь Бог имел заботу сотворити некий образ безупречный жены. Она имела, сказывают, великолепный цвет лица, причиняемый чрез соседство крыл пламенных Наслаждения, кое плакало и склонялося близ нее.
Ее супруг носил троур несравненный, не сомневался ничуть, что она умерла, да его освободит от жены неплодной, да и лекарь, ее бальзомовавший, не сказал ни слова о притчине сей смерти. Сие прекрасное деяние открылося, шесть лет после свадьбы сира с девицею Монтморанси ради того, что сия простодушная ему рассказала посещение госпожи Империи. Сей бедный муж родовитый влачил по сих дни меланколические, и наконец умер, не могши изгнати воспоминание радостей любовных, кои не было во власти той нелепой восстановити: таковым образом дано
оказание истине, о ней же говорили в то время, что сия жена не умрет никогда в том сердце, где она царствовала.
Сие нас учит, что добродетель верно познается лишь теми, кои испытали порок, ради того что среди наиболее скромных жен мало таковых жизнь бы оставивших, на какую бы высокую ступень веры вы их ни поставили.
