Оды Горация в переводе г. Фета (Шестаков)/РВ 1856 (ДО)

Оды Горація въ переводѣ г. Фета
авторъ Сергей Дмитріевичъ Шестаковъ (1820—1857)

Источникъ: «Русскій вѣстникъ», 1856, т. I, февраль, кн. 1, № 3, с. 562—578

Оды Горація въ переводѣ г. Фета.

Г. Фетъ, даритъ русскую читающую публику переводомъ Гораціевыхъ Одъ. Этотъ переводъ печатается въ Отечественныхъ Запискахъ. Въ январской книжкѣ этого журнала, за текущій годъ, напечатана уже первая книга Гораціевыхъ Одъ, переведенныхъ г. Фетомъ. Мы можемъ поздравить нашихъ читателей съ прекраснымъ пріобрѣтеніемъ, а г. Фета съ прекраснымъ трудомъ. Переводъ древняго поэта есть трудъ не легкій и для сильнаго поэтическаго дарованія; въ тоже время этотъ трудъ не совсѣмъ благодарный, потому что копія, снятая съ великаго образца, какъ бы ни была прекрасна, все таки уступитъ подлиннику и оставитъ мѣсто желанію лучшаго. Отчего великіе поэты новаго времени такъ мало переводили древнихъ поэтовъ? Не оттого, конечно, чтобы они считали это ниже своего таланта, но оттого что это трудъ мало благодарный. Все это конечно знаетъ и понимаетъ очень хорошо г. Фетъ, онъ, который съ любовію посвятилъ нѣсколько лѣтъ нынѣ оконченному труду. Знаемъ и понимаемъ это и мы, и тѣмъ съ большею благодарностью привѣтствуемъ его появленіе.

Переводу своему предпослалъ г. Фетъ коротенькое обозрѣніе жизни Горація и характеристику его самого и его произведеній. Жизнь Горація не богата интересными подробностями, поэтому и у г. Фета страницы, посвященныя краткому обозрѣнію этой жизни, не могутъ имѣть особаго интереса для читателей. Намъ хотѣлось бы прочитать въ слѣдъ за этимъ характеристику сочиненій нашего поэта, составленную самимъ г. Фетомъ. Мы видѣли бы въ этой характеристикѣ плодъ многолѣтнихъ занятій, результатъ долгаго и глубокаго изученія любимаго г. Фетомъ поэта. Мы въ правѣ объявить подобное требованіе и увѣрены въ томъ, что г. Фетъ могъ бы вполнѣ удовлетворить ему. Но къ сожалѣнію онъ не подумалъ объ этомъ; онъ удовольствовался общими фразами, повторяемыми во всѣхь изданіяхъ нашего поэта.

«Горацій, говоритъ г. Фетъ на 4-й стр. своего предисловія, прицадлежитъ къ числу тѣхъ поэтовъ, которые черпаютъ вдохновеніе непосредственно изъ жизни, а потому въ его произведеніяхъ можно прослѣдить за всеми современными явленіями. Въ нихъ отразились все событія отъ Филиппинской битвы, Акціума и походовъ Друза и Тиверія, до сооруженій храмовъ и до тріумфальныхъ шествій».

Предыдущая страница посвящена г. Фетомъ защитѣ нравственной стороны Горація, защитѣ, которая сдѣлалась тоже общимъ мѣстомъ Гораціевыхъ комментаторовъ. «Можно упрекнуть», говоритъ г. Фетъ въ концѣ этой страницы, «Горація въ непостоянствѣ; но въ другихъ отношеніяхъ его упрекнуть нельзя. Развернувъ на удачу сочиненія его, трудно не попасть на одно изъ мѣстъ , гдѣ онъ съ ожесточеніемъ возстаетъ на испорченность нравовъ своего вѣка и только въ самодержавіи Августа видитъ единственную возможность избавленія отъ всѣхъ бѣдствій и преступленій. Вездѣ онъ проповѣдуетъ ненарушимость древнихъ обычаевъ, до небесъ возноситъ первобытную простоту и святость брачныхъ отношеній. Если онъ самъ искалъ знакомства греческихъ либертинъ, то въ этомъ онъ только заплатилъ дань вѣку».

Прочитавъ данную г. Фетомъ въ немногихъ словахъ характеристику поэта, мы не можемъ не чувствовать, что въ отвѣтѣ г. Фета не только нѣтъ отвѣта, а много-много если задается вопросъ. Отличенъ ли Горацій сколько нибудь отъ другихъ поэтовъ тѣмъ, что его отнесли къ числу тѣхъ которые черпаютъ свое вдохновеніе непосредственно изъ жизни? Мы не удивляемся тому, какъ эта фраза, сказанная разъ какимъ нибудь эстетикомъ стараго времени, перешла потомъ почти во всѣ изданія Горація и стала общимъ мѣстомъ; но по справедливости удивляемся мы тому, какъ могъ г. Фетъ, владѣющій самъ замѣчательнымъ поэтическимъ дарованіемъ, повторить это общее мѣсто, какъ будто оно совершенно ясно рѣшало вопросъ. Но что же такое значитъ искать вдохновенія непосредственно изъ жизни? И чѣмъ еще можетъ вдохновляться поэтъ какъ не жизнію? И на кого же жизнь сильнее дѣйствуетъ какъ не на избранныя натуры поэтическія? Никто ближе, никто сильнѣе не чувствуетъ конечно ея біенія. И гдѣ же еще можетъ искать поэтъ вдохновенія? Развѣ на произведеніяхъ другихъ великихъ поэтовъ не отражаются явленія современной жизни? Развѣ великіе перевороты проходятъ мимо ихъ, не трогая ихъ, не задѣвая ихъ? Развѣ есть наконецъ поэты, которые бываютъ совершенно чужды современной жизни и, отдѣлясь отъ всего человѣчества, живутъ одни сами съ собою и сами собою вдохновляются? Но гдѣ же берутъ они содержаніе своихъ поэтическихъ произведеній? Филиппинская битва, Акціумъ, походы Друза и Тиверія, словомъ, всѣ великія историческія событія того времени не могли быть не замѣчены Гораціемъ, но съ другой стороны надо сказать правду: они не сильно возбуждали его вдохновеніе.

Скажемъ нѣсколько словъ и о защитѣ Горація противъ нападокъ на его нравственность. Объясните, пожалуста, за чѣмъ нужна эта защита, имѣютъ ли смыслъ эти нападки? Нападаютъ на Горація за то, что онъ часто перемѣнялъ предметъ своей любви, что пилъ вино и вообще любилъ жизнь веселую, нападаютъ на него за его отношенія къ Меценату и Августу. Но какое-же отношеніе имѣютъ всѣ эти нападки къ поэтической деятельности Горація? Нелишены были бы смысла нападки на Горація за отношенія его къ Меценату и Августу, но и тѣ, какъ увидимъ мы послѣ, вовсе не имеютъ того значенія, какое имъ обыкновенно приписывается. Горацію какъ-то особенно посчастливилось въ томъ, что на него одного пали обвиненія, которыя должны бы пасть на всѣхъ его современниковъ и на все современное ему общество. Его одного выбрали цѣлью всѣхъ выстрѣловъ, которые должны бы быть раздѣлены между другими. Кажется болѣе всего виноваты въ этомъ его защитники, которые первые безъ сомнѣнія подняли вопросъ о томъ, дѣйствительно ли любилъ Горацій столько женщинъ, сколько насчитывается предметовъ его любви въ его стихотвореніяхъ, или тутъ были нѣкоторыя и вымышленныя имена? точно ли каждое имя означало особую женщину, или одна и таже женщина называется иногда нѣсколькими именами? Какъ будто бы это важно для оценки таланта Горація — знать, два или три предмета любви было у него. Современные Горацію поэты жили также какъ онъ; также какъ онъ жило и все общество, но нн одинъ другой поэтъ не подвергался нареканіямъ отдаленнаго потомства за свою нравственность до такой степени какъ Горацій. Еще разъ повторимъ: друзья его и защитники виноваты въ томъ болѣе нежели его враги и порицатели. Первые не хотѣли видѣть ни одного темнаго пятна въ характерѣ своего любимаго поэта и, опровергая легкія сначала нападки, заставляли повторять ихъ съ большею настойчивостію и доводили наконецъ своихъ противннковъ до ожесточенія, несчастною жертвою котораго былъ одинъ Горацій. Никакой другой изъ римскихъ поээтовъ не пользовался такимъ уваженіемъ и такою любовію въ потомствѣ, какъ Горацій. Его граціозная, совершенно оригинальная муза рано привязала къ себѣ множество поклонниковъ. Слѣдовательно и собственный его талантъ былъ отчасти причиною того, что имъ занимались болѣе чѣмъ другими, что онъ былъ чаще на языкѣ чѣмъ другіе. Чрезмѣрныя похвалы поклонниковъ вызвали нѣкоторыхъ на противорѣчія. Завязались споры, отъ которыхъ болѣе всего досталось Горацію. Не придавая важнаго значенія зтимъ нападкамъ мы не находимъ нужнымъ прибѣгать къ той защитѣ нашего поэта, которую находимъ у г. Фета. Мы привели выше слова г. Фета. Къ сожалѣнію здѣсь должны мы сказать, что не можемъ согласиться съ г. Фетомъ въ томъ, что у Горація развернувшій наудачу его сочиненія найдетъ или ожесточенное возстаніе на испорченные нравы вѣка, или голосъ о ненарушимости древнихъ обычаевъ, о первобытной простотѣ и святости брачныхъ отношеній. Развертывая наудачу первую книгу одъ Горація въ переводѣ г. Фета, съ трудомъ попадемъ мы на одно подобное мѣсто; гдѣ ни развернемъ мы, вездѣ поэтъ или приглашаетъ насъ пить съ нимъ вино и веселиться, или поетъ любовь и красоту. Голосъ за святость брачныхъ союзовъ, который будто бы часто раздается въ стихахъ нашего поэта, и который однако же ни разу не слышится во всей первой книгѣ, напоминаетъ намъ еще одну защиту легкости Горація въ любви: «Горацію», говорилъ одинъ изъ его защитниковъ: «легко можно извинить его легкомысліе и непостоянство въ любви, потому что онъ искалъ только любви, легко получаемой». Обратимся теперь къ самому поэту и поищемъ у него отвѣтовъ на предложенные вопросы: какая была его жизнь, какое воспитаніе, и чѣмъ и какъ опредѣлилось развитіе его поэтическаго таланта?

Горацій родился въ 689 году Рима (45 до Р. X.) въ Венузіи, въ Нижней Италіи. Въ 696 году отецъ Горація переселился въ Римъ для воспитанія сына. Здѣсь посѣщалъ Горацій школы грамматиковъ. По римскому обычаю воспитаніе Горація началось съ Гомера, рядомъ съ которымъ называетъ онъ Ливія Андроника. Но самое большое вліяніе на умственное и нравственное развитіе нашего поэта въ эту эпоху его жизни имѣлъ его отецъ. Отецъ Горація былъ отпущенникъ и потому самому былъ далекъ отъ римскаго воззрѣнія на вещи. Камердинеръ, или управляющій какого нибудь богатаго провинціяла, онъ смотрѣлъ на все съ свойственной ему точки зрѣнія; онъ видѣлъ вездѣ только дѣйствіе лицъ, ихъ личный ннтересъ, а потому и сына своего старался сдѣлать годною и здоровою личностью. Это хорошо и въ порядкѣ вещей, но не оправдывалось это съ римской точки зренія. Этотъ эгоизмъ, это поклоненіе своей собственной личности, хотя онъ мирился съ распаденіемъ того времени, былъ не природный на римской почвѣ. Для настоящаго Римлянина выше всего было государство, дороже всего былъ городъ; истинный Римлянинъ никогда не ставилъ своей личности впереди государства и города. Отецъ Горація, какъ отпущенникъ, былъ чуждъ государственныхъ интересовъ; ему были дороже свои собственные интересы. Поль такимъ-то вліяніемъ воспитался молодой Горацій. Онъ былъ Римлянинъ, но чуждый римскихъ интересовъ. Прочтите только первую оду его къ Меценату, и вы тотчасъ поймете, что писавшій эту оду мыслилъ и чувствовалъ не такъ, какъ мыслилъ и чувствовалъ Цицеронъ. Поэтъ говорить здѣсь о различныхъ стремленіяхъ людей: «иные ищутъ славы побѣдителей на олимпійскихъ играхъ, другіе — богатствъ и обширныхъ владеній, третьи военной славы и такъ далѣе; «а я», говоритъ поэтъ, «желаю только одной славы, лирическаго пѣвца». Цамъ желательно было бы выписать здѣсь несколько стиховъ изъ перевода г. Фета, но къ сожалѣнію именно тѣ два стиха, которые намъ особенно нужны, переданы г. Фетомъ невѣрно. Это 7 и 8 ст.

Тому (радостно), коль вѣтреной квиритскою толпой
Онъ предназначенъ вновь для почести тройной.

Смыслъ подлинника слѣдующій: «тому пріятно, если толпа вѣтреныхъ квиритовъ ревностно хлопочетъ о возвышеніи его тремя высшими почестями, то есть, эдильствомъ, преторствомъ и консульствомъ». Поэтъ говорить слѣдовательно о тѣхъ гражданахъ, которые ищутъ какъ можно скорѣе пройдти всѣ три ступени высшихъ почестей. Въ переводѣ г. Фета неверность заключается въ томъ во первыхъ, что онъ назвалъ три почести тройною почестью, во вторыхъ — и болѣе важная — въ томъ, что онъ прибавилъ къ подлиннику наречіе вновь. Это нарѣчіе можетъ быть отнесено только къ одному консульству, ибо консуломъ могъ быть назначенъ одинъ и тотъ же человѣкъ два, три раза и болѣе; должности эдила и претора могъ занимать каждый гражданинъ только одниъ разъ въ своей жизни. Но возвратимся къ Горацію. На ряду съ олимпійскими играми, съ торговлею, съ охотою, ставитъ онъ исканіе римскихъ гражданскихъ почестей и военную службу. Но какъ Грекь не поставилъ бы на ряду со всѣми этими стремленіями, перваго стремленія заслужить вѣнокъ побѣдителя на олимпійскихъ играхъ; такъ Римлянинъ не могъ поставить на ряду со всѣми прочими стремленіями, исканіе этихъ завѣтныхъ почестей и военной службы, открывавшихъ ему обширное поле государственной дѣятельности, въ которой только и сосредоточивалась вся его жизнь, къ которой направлены были все его помышленія. Говоря это, Горацій не сказалъ, что онъ не честолюбивъ, но признался, что онъ чуждъ римскаго духа. Исканіе этихъ почестей никогда не считалось у Римлянъ честолюбіемъ, оно было скорѣе долгомъ всякаго доблестнаго гражданина. Эти почести были для него и наградою за прежнюю службу государству и средствомъ, дававшимъ ему возможность оказать государству еще большія услуги. Далѣе, ограничивая кругъ своихъ занятій одною поэзіей, Горацій вновь отрицается отъ римскаго духа. До сихъ поръ немного еще было Римлянъ, которые бы исключительно посвящали себя только однимъ литературнымъ занятіямъ, особенно поэзіи и еще болѣе поэзіи лирической. Занятія литературою были предоставляемы большею частію рабамъ и отпущенникамъ. Римскій гражданинъ посвящалъ имъ только то время, которое оставалось у него свободно отъ государственныхъ занятій. Вѣкъ Августа благопріятствовалъ Горацію. Въ римскомъ обществѣ совершался огромный переворотъ; еще крѣпки были древнія начала, но вырабатывались уже новыя, хотя еще они неясно обозначились и высказались. Но вѣщій поэтъ, онъ предвидѣлъ и предугадывалъ скорое паденіе древняго римскаго духа и древнихъ римскихъ учрежденій. Въ Меценатѣ видѣлъ онъ доказательство и подтвержденіе своихъ теорій. Меценатъ, такъ близко столвшій къ Августу и не хотѣвшій пользоваться дружбою Цезаря для своего возвышенія, Меценатъ, до конца своей жизни остававшійся простымъ всадникомъ и не искавшій почестей, молча казалось разделялъ убежденія Горація.

На восьмнадцатомъ году своего возраста отправился Горацій въ Аѳины для окончанія своего воспитанія, здѣсь онъ слушалъ философовъ различныхъ сектъ. Но философія не привлекла къ себѣ Горація; онъ искалъ въ ней только решенія практическихъ вопросовъ; онъ требовалъ отъ ней, чтобы она научила его только различать прямое отъ криваго (ut possem recto dignoscere curvum). Вотъ почему издатели Горація, послѣ долгихъ споровъ и недоуменій, рѣшились назвать его эклектикомъ, желая выразить этимъ то, что Горацій выбралъ изъ разныхъ философскихъ системъ те положенія, которыя ему нравились, или которыя согласовались съ его практическимъ направленіемъ. Его называли полу-эпикурейцемъ, полу-стоикомъ. Въ самомъ дѣлѣ читателямъ Горація легко было обмануться на счетъ философскаго направленія поэта. Въ иныхъ стихотвореніяхъ воспѣваетъ онъ любовь и вино, приглашаетъ друзей своихъ отречься отъ мірскихъ заботъ, бѣжать отъ нихъ подалѣе въ какой нибудь уголокъ и заливать ихъ виномъ, — и вотъ Горацій эпикуреецъ. Въ другихъ онъ говоритъ, что доволенъ малымъ, что смѣшно искать больше чѣмъ нужно, что не надо упиваться виномъ, что надо быть всегда прямымъ и справедливымъ, — и вотъ Горацій послѣдователь стоиковъ. Какъ быть? какъ помирить эти противоположныя направленія? Назовемъ его эклектикомъ, и дѣло улаживается кажется само собою. Нѣтъ, дѣло объясняется еще проще. Горацій не эпикурецъ, не стоикъ, но и не эклектикъ. Онъ вовсе не философъ, онъ чисто поэтическая натура. Философія не привязала его, ни одна секта не увлекла его за собою; ибо для этого надо было, чтобы онъ отказался отъ своей оригинальности, отъ своей самобытности. Эклектизмъ конечно не требуетъ подобной жертвы; но зачѣмъ же навязывать человѣку то, чего въ немъ не было? За чѣмъ непремѣнно хотѣть, чтобы Горацій былъ философомъ? Онъ былъ поэтъ и какъ поэтъ имѣлъ такое же сильное вліяніе на позднейшѣе потомство, какое могъ имѣть любой основатель философской системы.

Въ Аѳинахъ встрѣтилъ Горація Брутъ и увлекъ его за собою. Что побудило Горація послѣдовать за Брутомъ? На этотъ вопросъ трудно отвѣчать, тѣмъ болѣе что поэтъ не оставилъ намъ въ своихъ сочиненіяхъ ни одного намека, изъ котораго могли бы мы вывесть хоть гадательное объясненіе. Думалъ ли онъ найдти въ Брутѣ что нибудь новое, лучшее и положительное? Во всякомъ случаѣ увлеченіе нашего поэта было непродолжительно; дѣйствительность скоро охладила эту минутную вспышку молодой души. Послѣ сраженія при Филиппахъ, гдѣ Горацій былъ офицеромъ въ войскахъ Брута (tribunus militum), нашъ поэтъ увиделъ, что онъ не родился быть воиномъ и политическимъ сенаторомъ. Онъ возвращается въ Римъ. Уже въ этомъ одномъ обстоятельствѣ, что Горацій съ поля сраженія при Филиппахъ воротился прямо въ Римъ, видна его политическая аппатія. Припомнимъ еще одно мѣсто изъ стихотвореній поэта, гдѣ онъ смѣется надъ собою и надъ бѣгствомъ своимъ изъ войска (relicta non bene parmula — нечестно бросивъ щитъ). Въ этой ироніи надъ самимъ собою не видно ли полнаго отреченія отъ древняго римскаго духа? По возращеніи въ Римъ, нужда заставила Горація прибѣгнуть къ авторству. Онъ началъ съ сатиръ. Его сатира легкая, смѣющаяся. Такова и быть должна сатира Горація; она не могла быть другою ни по духу времени, ни по характеру поэта. Распаденіе римскаго общества только еще начиналось; пороки, которые въ послѣдствіи вызвали негодованіе Ювенала и Персія, только начали вкрадываться. Съ другой стороны нашъ поэтъ напрасно сталъ бы искать въ своей душѣ этого негодованія: такое негодованіе могло быть въ эту эпоху только въ древнемъ римскомъ гражданинѣ. Скоро первыя произведенія нашего поэта обратили на него вниманіе современныхъ ему поэтовъ, Виргилія и Варія, которые и представили его въ 716 году Меценату. Горацій сталъ однимъ изъ друзей Мецената. Эта дружба осталась неизменною до самой смерти послѣдняго. Меценатъ представилъ Горація Августу. Къ чести нашего поэта надо сказать, что его отношенія къ Августу были безукоризненно чисты. Онъ не искалъ втереться въ толпу людей близкихъ къ Августу, на что послѣдній даже жаловался; онъ держалъ себя въ благородномъ отдаленіи отъ восходящаго свѣтила и даже въ стихахъ старался какъ можно рѣже говорить объ немъ. Само собою разумеется, что будучи другомъ Мецената, онъ не могъ не написать иногда стихотворенія въ честь Августа, но онъ упорно отказывался отъ большихъ поэмъ во славу своего вѣка, отговариваясь тѣмъ, что его легкая и игривая муза не позволяетъ ему заниматься важными предметами, требующими болѣе сильнаго таланта. Такъ и въ 1-й книгѣ есть двѣ оды въ честь Августа: 2-я и 12-я. Но прочтите внимательнѣе эти оды, сравните ихъ съ другими, написанными къ тому и другому изъ друзей, къ той или другой красавицѣ, и вы увидите разницу не только въ тонѣ, но и въ легкости мысли и даже самаго выраженія. Эти оды и длнннѣе какъ-то другихъ и торжественнѣе (а торжественность вовсе не къ лицу нашему игривому поэту) и темнѣе. Кажется ихъ языкъ не такъ прозраченъ и свѣтелъ, какъ въ другихъ одахъ, въ которыхъ поэтъ болѣе отдается своему вдохновенію, хотя и въ нихъ таже цѣльность, таже строгая послѣдовательность и связь между частями, таже отчетливая выработка отдѣльныхъ частей и отдѣльныхъ выраженій, которыя характеризуютъ нашего поэта. Нѣтъ, лира Горація не занималась дѣйствительною жизнію Рима, ибо въ душѣ поэта не было никакой существенной связи съ этою жизнію. Борьба стараго и новаго порядка вещей не существуетъ для Горація. Предметы его пѣсенъ не величіе и вѣчность Рима, не virtus, не слава, не побѣда, не отечество, не древніе сильные боги. У него своя virtus — довольство тѣмъ, что бшо у него, умѣренность, желаніе только необходимаго (quantum sat); у него свое отечество, это его сабинское помѣстье, подаренное ему Меценатомъ; у него своя слава, это быть первымъ римскимъ лирикомъ; у него свои боги:

Отецъ мірозданья и вѣчный блюститель
Ты, Цезарю въ стражи избранный судьбами,
Даруй, чтобъ второй по тебѣ повелитель
‎Былъ Цезарь надъ нами.

Ведетъ-ли въ тріумфѣ, отрадномъ гордынѣ,
Онъ Парѳовъ, предъ Римомъ кичливыхъ безъ мѣры,
Дрожатъ ли предъ мощнымъ въ восточной пустынѣ
‎Индійцы и Серы,

Меньшой по тебѣ, онъ да правитъ вселенной.
Ты жь горній Олимпъ сотрясай колесницей,
Ты рощи нечистыя жги раздраженной
‎Громовой десницей.

Новая жизнь только еще начиналась, новыя идеи только еще зараждались; апоѳеоза императоровъ еще не стала обычаемъ, а въ душѣ поэта выразилось уже если не сознаніе, то предчувствіе новаго порядка. Не было ему никакого дѣла до этой новой жизни; онъ не думалъ и не заботился объ ней, но сама собою, противъ его воли вторгалась она въ него, и отзывались его вѣщія струны на ея голосъ. Противъ воли, говоримъ мы, ибо любимыя предметы пѣсенъ поэта были изъ другой сферы. Это вино, любовь, дружба. Содержаніе лиры Горація — болѣе общее. Мотивы, повторяющіеся въ его пѣсняхъ, не принадлежатъ исключительно римскому народу; они общіе всѣмъ народамъ и всѣмъ вѣкамъ, и этимъ отчасти объясняется необыкновенный успѣхъ Горація въ потомствѣ. Бѣдность мотивовъ вознаграждается оригинальностію мыслей и выраженія, богатствомъ картинъ и образовъ, разнообразною прелестью стиха, необыкновеннымъ изяществомъ языка и особенною, свойственною одному Горацію, ироніею. Изъ новыхъ поэтовъ никто не напоминаетъ такъ сильно Горація, какъ Гейне. Оба поютъ любовь и въ тоже время смѣются надъ нею, оба воспѣваютъ радости жизни и въ тоже время скучаютъ самою жизнію; оба прельщаютъ нась изяществомъ формъ и оригинальностью содержанія, а болѣе всего никогда не оставляющею ихъ ироніею.

Перейдемъ теперь къ переводу. Нѣтъ никакого сомнѣнія въ томъ, что гораздо легче переводить поэта съ общимъ содержаніемъ, нежели поэта народнаго. Достаточно вспомнить о столь многихъ неудавшихся попыткахъ удовлетворительно перевести Гомера, чтобы убѣдиться въ справедливости этого положенія. Съ этой стороны, слѣдовательно, Горацій представляетъ менѣе трудности переводчику, не требуя отъ послѣдняго особенныхъ усилій, необходимыхъ при переводѣ народной поэзіи и болѣе національныхъ поэтовъ. Но переводъ древняго поэта представляетъ переводчику нашего времени затрудненія на каждомъ шагу: не только мысль, не только отдѣльныя выраженія, но и каждое отдѣльное слово требуетъ труда и размышленія. Кто знаетъ, что всякое слово и всякое понятіе имѣетъ свою жизнь и свою исторію, что значеніе слова и понятія подвержено измѣненіямъ, точно также какъ а цѣлый языкъ; тотъ легко пойметъ сколько труда можетъ стоить иногда переводчику, чтобы найдти слово, соотвѣтствующее понятію, созданному другимъ народомъ, возникшему въ другомъ отлаленномъ вѣкѣ. Какъ ни чуждъ быль Горацій римскимъ началамъ, но все же они были ему знакомы и не могли не оставить слѣдовъ въ томъ или другомъ его стихотвореніи. И хотя онъ стоялъ на рубежѣ древняго и новаго міра, но все же онъ былъ ближе къ первому, былъ, такъ сказать, однимъ изъ его результатовъ, однимъ изъ его послѣднихъ выраженій. Мы говорили уже прежде объ особенностяхъ языка Гораціева, объ изяществѣ его стиха, о красотѣ его образовъ, объ отдѣлкѣ частей и выраженій, отдѣлкѣ, доходящей часто до изысканности. Горацій былъ мастеръ въ выборѣ выраженій; его эпитеты большею частію придуманы такъ, что ихъ рѣдко можно замѣнить, не всегда можно выпустить, и еще рѣже позволительно прибавить эпитетъ тамъ, где его нѣтъ. Для выраженія извѣстнаго понятія, онъ всегда беретъ то слово, которое выражаетъ ни больше ни меньше того, что онъ хочетъ. Онъ смѣло создаетъ новыя слова и всегда удачно. Съ такимъ-то оригинальнымъ образцомъ пришлось бороться г. Фету. Еще разъ повторимъ, что г. Фетъ совершилъ прекрасно свой подвигъ, хотя онъ не могъ выйдти изъ этой борьбы совершеннымъ побѣдителемъ. Достаточно и того, если онъ сколько нибудь успѣлъ преодолеть трудности, которыя встрѣчались ему на каждомъ шагу. Г. Фетъ передалъ намъ Горація въ изящной формѣ; въ размѣрахъ своихъ онъ старался какъ можно ближе подойдти къ подлиннику. Онъ сдѣлалъ все, что могъ въ этомъ отношеніи. Мы не должны требовать отъ г. Фета болѣе уже потому, что переводъ сдѣланъ риѳмованными стихами. Риѳма стала такою необходимостью новаго стиха, что мы не смѣемъ даже здѣсь предлагать вопроса о томъ, можно ли было переводить Горація стихами безъ риѳмы. Мы можемъ только указать здѣсь на примѣръ Гейне, который и въ оригинальныхъ своих стихотвореніяхъ не всегда употребляетъ риѳму; мы особенно указали бы на ту свойственную одному Гейне Форму четверостишія, гдѣ онъ изъ четырехъ стиховъ риѳмуетъ только два, а два оставляетъ безъ риѳмы. Такая форма, можетъ быть, не мало облегчила бы Гораціева переводчика, не заставляя его такъ часто жертвовать для риѳмы изяществомъ выраженія, а иногда даже и ясностію смысла. Повторяемъ впрочемъ, что мы вовсе не желаемъ въ этихъ словахъ дать совѣтъ г. Фету и нисколько не беремся за рѣшеніе этого вопроса. Мы коснулись этого вопроса только мимоходомъ, будучи приведены къ нему впрочемъ нѣкоторыми стихами самого г. Фета, въ которыхъ онъ для риѳмы пожертвовать и красотою и ясностію рѣчи. Мы приведемъ здѣсь нѣсколько примѣровъ:

За ними незнаю: древнѣйшаго трона ль
Я вѣкъ воспою? Вѣкъ ли Нумы свободный,
Тарквинія ль гордыя связи, Катона ль
Конецъ благородный?

Въ подлинникѣ вмѣсто «древнѣйшаго ль трона я вѣкъ воспою» стоитъ просто Ромула; вѣкъ Нумы, или просто царствованіе Нумы называется у Горація спокойнымъ, а не свободнымъ. Риѳма совершенно погубила эти четыре стиха: они не только не изящны, но даже и смыслъ ихъ не ясенъ.

Далѣе въ двухъ первыхъ строфахъ 24-й оды:

Гдѣ стыдъ и мѣра гдѣ печали несравненной
По милой головѣ? О! въ этотъ скорбный часъ
Пой, Мельпомена, грусть; тебѣ отецъ вселенной
‎Далъ съ цитрой сладкій гласъ.
Такъ на Квинтиліемъ сонъ вѣчный тяготѣетъ?
Теперь ни нравственность, ни правосудья мать,
Честь неподкупная, ни правда не съумѣетъ
‎Другаго отыскать…

Г. Фетъ характеризовалъ печаль по милой головѣ эпитетомъ несравненный; въ подлинникѣ нѣтъ этого эпитета, и въ самомъ дѣлѣ, онъ здѣсь не нуженъ. Вообще эти два первые стиха не удались г. Фету; его нарѣчіе гдѣ не замѣняетъ мѣстоименія, стоящаго въ подлинникѣ. «Какой можетъ быть стыдъ, какой предѣлъ слезамъ по милой головѣ?» (объ утратѣ милаго человѣка). Во 2-й строфѣ честь неподкупная названа матерью правосудія; у Горація она сестра правосудія, а этихъ понятій, для насъ только отвлеченныхъ, а для древняго человѣка имѣвшихъ свой опредѣленный образъ, не должно тревожить, мѣшая ихъ и замѣняя одно другимъ по произволу.

Здѣсь кстати объ эпитетахъ. Мы упомянули уже выше, что Горацій былъ крайне строгъ и разборчивъ въ ихъ употребленіи. Г. Фетъ иногда прибавляетъ свои эпитеты, гдѣ у Горація ихъ вовсе нѣтъ, иногда перемѣщаетъ ихъ, иногда замѣняетъ другими. Такъ въ 7-й одѣ, ст. 14-й:

……………………………и влажный,
Трепетный брегъ плодовитаго сада.

Что такое трепетный берегъ? Въ подлинникѣ читается: mobilis rivis, подвижными ручьями. Въ 6-мъ стихѣ 8-й оды читаемъ мы въ переводѣ изъ «Галліи тѣнистой», но можетъ ли цѣлая земля быть названа тѣнистою? У Горація говорится здѣсь о гальскихъ коняхъ, которые были особенно знамениты своею неукротимостію.

Въ 22-й одѣ ст. 6-й:

Чрезъ дикій ли Кавказъ, до чуждыхъ нелюбовный.

Г. Фетъ поставилъ здѣсь два эпитета дикій и до чуждыхъ нелюбовный, вмѣсто одного чрезвычайно выразительнаго Гораціева эпитета: inhospitalis, негостепріимный Кавказъ. Въ 14-мъ стихѣ той же оды: Дауніи дуброва боевая — дуброва боевая опять непонятное представленіе; въ подлинникѣ стоитъ militaris — воинственный, и это прилагательное относится не къ дубровѣ, — такъ какъ дуброва не можетъ быть ни воинственная ни боевая, — а къ Дауніи, къ самой странѣ, которая въ этомъ случаѣ берется вмѣсто народа, ее населяющаго.

Оды 6-й ст. 7-й:

Ни Одиссея бѣгъ двоякій черезъ воды.

Двоякій бѣгъ Одиссея рѣшительно не заключаетъ въ себѣ никакого представленія; въ подлинникѣ duplex относится къ самому Одиссею и значитъ двойной, хитрый — обыкновенный эпитетъ Улисса.

Въ 27 стихѣ 37-й оды царственное тѣло назвалъ г. Фетъ неудачно. Даже съ нашей точки зрѣнія тутъ нѣтъ особаго смысла. Смерть достойную царицы, въ 29 стихѣ, еще можно извинить, хотя Римлянинъ и не согласился бы съ такимъ представленіемъ, но царственное тѣло звучитъ ужь какъ-то очень странно.

До сихъ поръ мы находили г. Фета неправымъ въ томъ, что онъ позволялъ себѣ быть невѣрнымъ въ передачѣ эпитетовъ подлинника; теперь, по обычаю капризной критики, мы объявимъ претензію на г. Фета за то, что онъ совершенно оставался вѣренъ оригиналу. Въ 19-мъ стихѣ 17-й оды Цирцея названа кристальною. Г. Фетъ точно передалъ Гораціевъ эпитетъ: vitrea, но Римляне понимали хорошо это слово, а русскіе читатели едва ли поймутъ, что значитъ кристальная Цирцея. Въ 11-мъ стихѣ 12-й оды: И чуткому дубу былъ сладко понятенъ струною пѣвучей. Въ подлинникѣ дубъ дѣйствительно названъ чуткимъ (aurita), но тамъ въ цѣломъ стихѣ другой образъ; тамъ Орфей изображается такимъ чародѣйнымъ пѣвцомъ, что его пѣвучія струны увлекаютъ за собою самые дубы, какъ будто бы и они имѣли уши; тамъ есть изысканность въ эпитетѣ aurita, но эта изысканность смягчается естественностію образа, заключающегося въ цѣломъ стихѣ. Въ русскомъ переводѣ образъ измѣненъ въ цѣломъ стихѣ и сталъ неестественъ. Въ русскомъ переводѣ дубамъ приписаны и чуткость, и вниманіе, и сладость ощущеній, такъ что Орфей съ своими пѣвучими струнами совершенно заслоненъ.

Смыслъ подлинника въ цѣломъ почти вездѣ переданъ г. Фетомъ вѣрно и отчетливо; во многихъ мѣстахъ съ отчетливостью соединяется изящество формы, удовлетворяющее всякому требованію. Видно что г. Фетъ помнилъ правило, предписанное тѣмъ поэтомъ, изученію и переводу котораго онъ посвятилъ такъ много труда, правило — не выпускать ничего вышедшаго изъ подъ пера не подвергнувъ многократной повѣркѣ и поправкѣ. Но иногда г. Фетъ забывалъ это правило; въ нѣкоторыхъ мѣстахъ замѣтны поспѣшность и недостатокъ послѣдней отдѣлки. Оды, написанныя къ прекрасному полу, почти всѣ переведены г. Фетомъ прекрасно, именно потому, что и у самого римскаго поэта это лучшія оды, какъ болѣе свойственныя его поэтическому дарованію. Такова 13-я ода къ Лидіи, особенно первые двѣнадцать стиховъ.

Когда у Телефа ты розовую шею
Иль руки, бѣлыя какъ воскъ, похвалишь мнѣ,
Тогда, о Лидія! владѣть я не умѣю
Кипящей желчію въ сердечной глубинѣ;
Тогда разсудокъ я и цвѣтъ лица теряю,
А тихая слеза, сбѣгая вдоль лантъ,
О томъ, какимъ огнемъ я внутренно сгараю,
Тебѣ предательски невольно говоритъ.
Горю, когда тебѣ въ невоздержаньи грубомъ,
Блестящія плеча попойка исказитъ,
Иль пылкій юноша нетерпѣливымъ зубомъ
Красу губы твоей надолго заклеймитъ.

Такова вся коротенькая 23-я ода:

О Хлоя! ты бѣжишь меня, какъ лань младая,
Которую, вдали отъ матери, въ горахъ
Чуть вѣтеръ шелохнеть вдоль по лѣсу порхая,
‎Тревожитъ ложный страхъ.

Терновника ль вздрогнутъ встревоженныя сѣни,
Иль ящерицы гдѣ кустами пробѣжатъ
Зеленыя — у ней и сердце и колѣни
‎Невольно задрожатъ.

Вѣдь я не тигръ, не левъ Гетульской я равнины,
Не съ тѣмъ, чтобъ погубить, ищу тебя поймать:
Пора красавицѣ, созрѣвшей для мужчины,
‎Отъ матери отстать.

Кромѣ этихъ можно еще указать на другія оды болѣе или менѣе удачно переведенныя г. Фетомъ, какъ напримѣръ XIV ода къ Республикѣ, XV пророчество Нелея, XXIX къ Икцію, IX къ Таліарху. Въ прочихъ одахъ есть также отдѣльныя болѣе или менѣе удачныя мѣста. Такъ напримѣръ въ X одѣ, къ Меркурію, первыя двѣ строфы переведены г. Фетомъ очень хорошо; за то въ третьей смыслъ подлинника совершенно непонятъ:

Въ младенчестѣ твоемъ, когда, быковъ сведя,
Угрозы пастыря ты, мальчикъ, испугался
Покражу хитрую колчана оглядя,
Самъ Аполлонъ смѣялся.

Въ подлинникѣ смыслъ вотъ какой: Въ то самое время какъ Аполлонъ грознымъ голосомъ стращалъ тебя мальчика, если не отдашь ему хитро-украденныхъ быковъ, ты укралъ у него колчанъ, и гнѣвный богъ разсмѣялся. Картина въ подлинникѣ необыкновенно граціозная. Этотъ внезапный переходъ бога отъ гнѣва, за покражу, къ смеху при видѣ новой покражи, происходитъ такъ неожиданно, что читатель невольно смѣется вмѣстѣ съ Аполлономъ и съ поэтомъ. Для читателя русскаго перевода этотъ смѣхъ потерянъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ потерянъ одинъ изъ самыхъ оригинальныхъ граціозныхъ образовъ, какіе только встречаются въ поэзіи Горація. Въ концѣ той же оды встрѣчаемъ мы новую невѣрность, на этотъ разъ въ передачѣ древнихъ понятій: и богу высоты и бездны угрожаешь есть конечно опечатка вместо угождаешь; невѣрность заключается въ понятіяхъ бога высоты и бездны; въ подлинникѣ читается superis deorum et imis — верхнимъ богамъ и нижнимъ, или подземнымъ. Тѣ и другіе боги у древнихъ были извѣстны и опредѣлены, а г. Фетъ вводитъ совершенно новыя представленія своимъ богомъ высоты и бездны. Царство под земныхъ боговъ, жилище тѣней умершихъ, не представлялось древнему человѣку бездною и не называлось такъ.

Другаго рода невѣрность встрѣчаемъ мы въ 3-й строфѣ XXII оды. Поэтъ говоритъ здѣсь объ одномъ случаѣ своей жизни, какъ разъ, гуляя въ сабинскомъ лѣсу, встрѣтилъ онъ волка, который бѣжалъ отъ него, хотя поэтъ былъ безоруженъ.

Въ переводѣ г. Фета строфа эта читается такъ:

Когда безъ цѣли я зайду въ сабинскій лѣсъ
И Лалагу пою безпеченъ и досуженъ,
Со мною встрѣтясь, волкъ бѣжитъ во мглу древесъ,
‎Хоть я и безоруженъ.

У г. Фета отдѣльный случай сталъ постоянными обычаемъ волка, который встречаясь съ Гораціемъ каждый разъ, какъ зайдешь въ сабинскій лѣсъ, убѣгаетъ отъ него. А между тѣмъ эта неудачная строфа разрушаетъ впечатлѣніе, которое могъ бы читатель получить отъ всей оды по истинѣ прекрасной. Изящество этой оды состоитъ въ оригинальномъ, полномъ веселой ироніи, переходѣ отъ безбоязненности чистаго сердца къ любви къ Лалагѣ. Переходъ же этотъ именно приготовляется въ 3-й строфѣ:

А я пою пиры, да дѣвъ, въ жестокомъ гнѣвѣ
На юношей въ бою острящихъ ноготь свой.

Здѣсь въ переводѣ опять потеряна иронія Гораціева стиха; въ подлинникѣ говорится о дѣвушкахъ, которыя храбро сражаются съ юношами ногтями обрѣзанными. Въ стихѣ римскаго поэта слово sectis (обрѣзанными) поставлено нарочно на такомъ мѣстѣ стиха, что читатель невольно останавливается на немъ. А это-то именно и нужно поэту. Онъ смѣется здѣсь надъ красавицами, которыя притворно защищаются отъ нападающихъ на нихъ юношей, и на всякій случай обрѣзываютъ себѣ ногти покороче, чтобы какъ нибудь, противъ желанія своего не испортить лица своимъ обожателямъ.

Въ IV одѣ къ Секстію (не Сексту) мы можемъ замѣтить нѣсколько неточныхъ стиховъ и выраженій. Такъ во второмъ стихѣ: «И вновь бѣжитъ вода съ изсохшаго руля» съ трудомъ можно отыскать смыслъ подлинника, где говорится, что машины вновь стаскиваютъ въ морѣ сухіе суда, стоявшіе въ продолженіе зимы на берегу.

Въ этой же одѣ два раза неудачно употреблено переводчикомъ слово пята: въ 7-мъ стихѣ «Граціи быотъ въ землю пятой искусною», а въ 13-мъ стихѣ — «блѣдная смерть равно стучитъ своею пятою въ лачуги бѣдняковъ и терема царей». Во первыхъ прежде всего о пляскѣ. Почему г. Фетъ думаетъ, что Граціи плясали на пятахъ? Почему Горація заставляетъ г. Фетъ въ XXXVII-й одѣ приглашать своихъ друзей плясать вольною пятою? Если можно судить по изображеyіямъ пляски древнихъ, то они плясали кажется обыкновенно на носкахъ. Притомъ и безъ того едва ли можно отнесть прилагательныя искусный и вольный къ пятѣ. Искусная нога и вольная нога это понятно; но что значитъ вольная пята? Что касается до смерти, которая у г. Фета стучитъ пятою въ дома богатыхъ и бѣдныхъ, то здѣсь выходитъ еще болѣе странный образъ. Чтобы постучать пятою, смерть должна была подойти къ двери, потомъ повернуться къ ней задомъ и тогда уже стучать пятою.

Мы могли бы указать еще нѣсколько отдѣльныхъ мѣстъ и выраженій, въ которыхъ можно бы пожелать отъ г. Фета большей вѣрности и точности, но оставляемъ это, какъ для того, чтобы не сдѣлать нашу статью слишкомъ пестрою отъ большаго числа выписокъ, такъ и для того, чтобы отклонить отъ себя обвиненіе въ излишней придирчивости.

Итакъ недостатки г. Фета заключаются въ невѣрности древнимъ понятіямъ и представленіямъ, а иногда происходятъ отъ неяснаго пониманія подлинника. Г. Фетъ сообщилъ своему переводу тѣ достоинства, которыя зависѣли отъ него; какъ поэтъ, онъ прекрасно передалъ тѣ мѣста, въ которыхъ достаточно было одного художественнаго пониманія. Но есть другія мѣста въ древнихъ поэтахъ, для совершеннаго уразумѣнія которыхъ не достаточно быть поэтомъ, а надо быть вмѣстѣ и филологомъ. Въ такихъ мѣстахъ переводчику не филологу надобно обращаться къ филологамъ за совѣтомъ. Въ такихъ трудахъ, какъ переводъ древняго поэта, предварительный просмотръ и даже не однимъ, а многими сдѣланный, рѣшительно необходимъ. Нельзя не пожалѣть, что трудъ, который при такихъ условіяхъ могъ бы быть ровенъ во всѣхъ своихъ частяхъ, не избѣгъ недостатковъ при всемъ дарованіи переводчика. Чтобъ подобный трудъ удовлетворялъ совершенно всѣмъ требованіямъ науки и искусства, надобно чтобы соединились вмѣстѣ отчетливое филологическое знаніе и сильное поэтическое дарованіе въ одномъ лицѣ.

Съ нетерпѣніемъ ожидаемъ мы продолженія труда г. Фета. Мы надѣемся, что его достоинства будутъ возрастать, а недостатки уменьшаться. Первая попытка бываетъ всегда труднѣе. Надѣемся также что въ слѣдъ за г. Фетомъ не замедлятъ явиться и другіе, которые рѣшатся попробовать свои силы на томъ же поприщѣ.