В. В. Розанов
правитьОдно из выпавших оружий революции
правитьВ сущности, ничего нет скучнее, как жить без сопротивления и борьбы. И все, что не сонно и мертво в личном составе нашего правящего механизма, должно чувствовать себя бодро и свежо в совершенно переменившихся обстоятельствах. Даже такая деспотическая, но и вместе гениальная и деятельная натура, как Бисмарк, говаривал, что он ни за что не хотел бы управлять без парламента. И просто — парламент требовался ему, как упругий воздух для крыльев птицы, как та «сфера сопротивления», которая только оттачивала его способности и гений, которая живительно раздражала и возбуждала его силы. Мы уверены, что даровитые между нашими государственными людьми нисколько не скучают довольно трудными временами и нимало не сожалеют, что они не видят теперь перед собою толпы бледных от страха столоначальников и других столоначальников, сияющих от раболепства. Все пошло теперь по завету пушкинского двустишия:
…Так тяжкий млат,
Дробя стекло, кует булат.
Невозможно не заметить, как много уже сейчас, всего через ничтожные месяцы трудного положения, правительство наше избыло из себя этих стеклянных, хрупких частиц и сколько оно приобрело в себя качеств ковкого металла, не ломающегося, а вытягивающегося под ударами молота. Вспомним растерянное «братцы», истерическое «братцы», вырвавшееся у русского государственного человека, прежде такого ловкого и сильного, при объявлении второй забастовки. Но вот время прошло, очень небольшое, и никто при начале этой июльской забастовки не впадал в истерику и не кричал как институтка, у которой заболел живот. Все смешное прошло… Совершенно еще неизвестны были размеры забастовки, как она пойдет и чем кончится; но решительно ни у кого не было ни малейшего испуга, ни капли растерянности, не только у правительства, но и у общества, у частных лиц. Все встретили ее спокойно и мужественно, и, вне сомнения, этот-то покой общества и был главною силою, парализовавшею забастовку. Он не только создал превосходную атмосферу действия для правительства, которое делало свое дело и могло его делать, потому что под рукою у него никто не стонал, не плакал, не трусил; но и, кроме того, видя покой и готовность выносить как угодно долго неудобства и убытки от забастовки, сами забастовавшие почувствовали, и не могли не почувствовать, что они ударили по воздуху и даже скорее еще — оглушили сами себя хорошею затрещиною. Ибо, конечно, если за забастовочные дни не платить, то забастовка накладистее всего ложится на рабочий люд, поденных работников. Другие терпят неудобства, они — непоправимый ущерб; купец теряет из богатства, рабочий теряет последнее и единственное, что имеет. Забастовка и не может идти иначе, как рука об руку с этим полуразбойническим, полуворовским криком снизу: «Плати и за время, когда я тебе вредил, а не работал на тебя», на который сверху отвечают этим слюнявым, расслабленным и трусливым: «Заплачу и за то, что ты бил и разорял меня». Конечно, под угрозою браунингов, этой ultima ratio [последний довод (лат.)] революции, порознь фабриканты уплачивали и не могли не уплачивать и за забастовочные дни; это в своем роде: «Руки кверху, джентльмены, выворачивайте ваши карманы!» Но догадались по общему соглашению не платить за забастовочные дни — и рабочим невозможно стало грозить самим фабрикантам. К тому же рабочие не лишены здравого смысла и понимают как юридическую, так и нравственную и экономическую правоту принципа: «коли не работал, так и не получил». Это понятнее «братцев» и в глазах самих рабочих несравненно почтеннее их. Просто это правда, и это — умно. Всякая жена скажет своему мужу, всякие дети скажут отцу: «Сидим без хлеба, потому что не работаем», а не потому что «правительство виновато». Вот такими-то умными и лучше всего чисто экономическими путями и нужно бороться с рабочим классом, как и с бунтующим крестьянством, выкинув совершенно из головы, из обыкновений общественных и государственных такую безмозглую гадость, как «безработные пенсионеры» или «жгущие чужой хлеб сироты», которых «правительство обязано прокормить», «общество обязано приласкать»… Никто и ни к чему не обязан в отношении человека взрослого, здорового и работоспособного. Нет работы — поищи; искал и нет — поищи удвоенно, утроенно, попроси, ступай в другое место, где не бастуют и фабрик не закрывают. Дайте только эту повадку, и на казенную шею все сядут. Кому охота искать работы, когда и без работы сыт будешь. Не работали у нас чиновники в старом режиме, «кормились» на хлебах у государства; удивляться ли, что туда же потянулся и простой люд, с угрозой наконец разделить всю Россию на два параллельных отделения: выбивающуюся из сил, которая не только себя кормит, обувает, одевает и лечит, но и выплачивает еще чудовищные, смешные по величине налоги, явно не за себя и не про себя, и на Россию ничего не делающую, неработающую, неучащуюся.
Экономика — сурова и умна. Не трудишься — не ешь; хочешь есть — трудись. Все здоровое и нравственное сразу поймет эту азбуку, никогда не запротестует против этой азбуки. Может быть, что-нибудь вслух и пробормочет против нее, но в душе всегда с нею согласится.
Вот отчего в странах Западной Европы, странах классического труда, работоспособности, всеобщая политическая забастовка как мера политической борьбы, гражданской борьбы, наконец, даже борьбы социальной признается средством хотя теоретически могущественным, но практически неприменимым, ибо совершенно неосуществимым. Читайте социалистов германских и французских! Она удалась только у нас, и удалась только однажды, можно сказать, с испугу, в психологическом расчете на испуг и растерянность общества и глубоко неопытной бюрократии, которая писала только «отношения» и практически ни с чем не умела еще бороться. Удалась она еще и в расчете на специально русскую особенность, неизвестную западным экономистам и социалистам: что в России вообще «всех кормят», паче же других — «безработных»; что у нас не столько государство, сколько Сиротский Дом. Ну, в Сиротском Дому вечные законы политической экономии действительно извращены и неприложимы. Тут не Адам Смит, а калики перехожие… Какая тут «экономика», какой «спрос и предложение», регулирующие «цены», когда все «по протекции» и «по знакомству». Так и удалась большая октябрьская забастовка, которая больше никогда не повторится, да, по-видимому, и сами революционеры совершенно это знают, что она могла быть удачна только однажды, внове и с перепуга, отчего в этом июле месяце социал-революционеры и были против забастовки, куда сунулись только недалекие социал-демократы.
Впервые опубликовано: Новое Время. 1906. 10 авг. № 10922.