Одноногий конвоир (Арсеньев)/ДО

Одноногий конвоир
авторъ Александр Васильевич Арсеньев

Опубл.: 1892. Источникъ: az.lib.ru • (Рождественская быль старого времени).

А. В. АРСЕНЬЕВЪ

СТАРЫЯ БЫВАЛЬЩИНЫ
ИСТОРИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ И КАРТИНКИ

С.-ПЕТЕРБУРГЪ ИЗДАНІЕ А. С. СУВОРИНА 1892

Одноногій конвоиръ.
(Рождественская быль стараго времени).

I.

— Лучше ты, Афроська, мнѣ этихъ словъ и не говори! Лучше ты и не серди меня!.. Ишь, что выдумала: стараго солдата купить хочетъ!.. Да я сорокъ лѣтъ служу вѣрой и правдой, а она улещать взялась. Да я, ежели ты мнѣ еще такое скажешь, просто не знаю, что сдѣлаю!.. Просто вотъ изъ мушкета убью, какъ собаку! Ахъ ты!..

Такія сердитыя рѣчи съ преувеличенной строгостью говорилъ старый сѣдой солдатъ въ выгорѣвшемъ и заплатанномъ мундирѣ елисаветинскихъ еще временъ, поверхъ котораго была надѣта шинель съ пестрымъ собачьимъ воротникомъ, стоявшимъ, какъ колъ. На головѣ воина былъ избитый и не совсѣмъ цѣлый остатокъ каски съ мѣднымъ наличникомъ. На двухъ широкихъ портупейныхъ ремняхъ, когда-то бѣлыхъ, а теперь вытертыхъ и рыжихъ, шедшихъ по груди крестъ-на-крестъ, висѣли: небольшой кривой тесакъ съ лѣвой стороны и патронная сумка съ правой. Одна нога старика была обута въ валенокъ, а другую ногу отъ колѣна до ступни замѣняла деревяшка.

Грозныя рѣчи свои солдатъ обращалъ къ шедшей впереди его молодой деревенской дѣвушкѣ съ довольно пріятнымъ полнымъ лицомъ, покрытымъ веснушками.

Одѣта дѣвушка была въ старый нагольный тулупъ съ прорѣхами, изъ которыхъ торчала сѣрая овчина, и крашенинный сарафанъ; валенки и ситцевый платокъ дополняли ея нарядъ; на спинѣ у нея былъ небольшой холщевый шелгунокъ съ кое-какимъ бѣльишкомъ и запасами, въ родѣ краюхи хлѣба, овсяной крупы, толокна и соли въ тряпочкѣ.

Дѣвушка шла, понуривъ голову и очень печальная, солдатъ неотступно слѣдовалъ за нею, увязая деревяшкой въ плохо объѣзженномъ снѣгѣ проселка, и не спускалъ съ нея глазъ.

Скоро эту пару обогналъ мужичокъ на розвальняхъ, поглядѣлъ на нихъ съ удивленіемъ и даже попріудержалъ лошадь, чтобы разспросить поподробнѣе: кто такіе, и куда путь держать? Для этого мужичокъ снялъ шапку, поклонился солдату и завелъ рѣчь:

— Отколь, служивый, бредешь? Присталъ поди?

Солдатъ только сердито взглянулъ на мужика и ничего не отвѣтилъ.

Мужикъ переднинулъ шапку на другой високъ и снова спросилъ:

— А это какая-жъ у тебя бабенка-то? Землячка, што ли?

— Проѣзжай, проѣзжай, отвѣтилъ, наконецъ, сердито солдатъ: — не видишь развѣ: рестанку веду!..

— Ре-естанку-у! удивленно протянулъ мужикъ и снова вглядѣлся въ дѣвушку: — а отколь ты ее ведешь-то? а за како-тако дѣло попалась? а куды-жъ ты ее таперь поведешь? посыпались вопросы словоохотливаго мужика, но солдатъ, давно служившій по полиціи, видавшій еще елисаветинскую тайную канцелярію и ея порядки, вышелъ изъ себя:

— Да проѣзжай, тебѣ говорятъ! зыкнулъ онъ на мужика: — Нешто можно, чтобъ объ рестантахъ было разглашеніе?.. Да при покойной царицѣ Елисаветъ Петровнѣ тебя бы на дыбу вздернули за такія слова!.. Проѣзжай, пока цѣлъ у меня!..

Мужикъ опѣшилъ отъ такой грозы, но все еще ѣхалъ рядомъ.

— Вона, каки дѣла, произнесъ онъ въ раздумьи: — такъ, можетъ, подвезти тебя, служивый, съ рестанкой-то? Ишь ты умаялся на своей деревяшкѣ-то!.. Тоже вѣдь не молодые годы…

Эти послѣднія слова окончательно взбѣсили солдата напоминаніемъ его старости и слабосилія, и онъ заоралъ на мужика:

— Чортъ ты, лѣшій ферлюктеръ! Тебѣ говорятъ: проѣзжай, пока я тебя изъ мушкета не убилъ!.. Нешто ты можешь приставать къ конвою съ рестантами?..

И солдатъ сдернулъ мушкетъ съ плеча.

Мужикъ, не дожидаясь исполненія угрозы, стегнулъ по лошади и поскакалъ впередъ, боязливо оглядываясь на «конвой съ рестантами» и бормоча сквозь зубы:

— Ого! какой сердитый! Слыхали мы про ефту самую дыбу, — не сладко отъ ее… Ну, его къ ляду!..

II.

Ефросинья Лемехова, молодая «рестанка» стараго инвалида, убѣжала отъ своихъ господъ и пробиралась въ новозаселяемыя земли въ Новороссійскомъ краѣ.

Туда переселенъ былъ ея однодеревенецъ, молодой парень, съ которымъ она любилась и разсчитывала за него выйдти замужъ, но барская воля разбила всѣ ихъ планы. Помѣщикъ продалъ триста душъ «на выводъ», и вотъ ея Митя угнанъ въ незнаемыя земли, гдѣ-то около туретчины да татарщины. Сильно горевала дѣвушка по миломъ, а тутъ еще взяли ее «во дворъ». Дворовая жизнь совсѣмъ не понравилась Афросиньѣ: дѣла настоящаго нѣтъ, а ругани, битья, голодухи и «этой пакости» — сколько хочешь!

И вдругъ темной ночкой встрѣтился ей въ укромномъ мѣстечкѣ «свой человѣкъ», тоже переселенный парень, да соскучившійся по родинѣ и бѣжавшій изъ Новороссіи.

Онъ передалъ ей вѣсти о миломъ дружкѣ: ушелъ онъ куда-то «за камыши», живетъ вольно и достаточно, помнитъ и ждетъ свою Афросю и посылаетъ ей «на дорожку» десять рублевъ. Совсѣмъ помутился умъ у Афроси, три дня ходила она сама не своя, борясь между страхомъ и надеждою, а на четвертый убѣжала-таки и пошла въ невѣдомыя страны искать своего милаго.

Верстъ сотни три прошла бѣглянка, — еще бы столько же — и она была бы въ Новороссіи, — какъ ее поймали «за безписьменность» въ какомъ-то уѣздномъ городѣ, посадили въ острогъ, а тамъ отправили по этапу съ конвоемъ.

Отъ острога до острога провожали ее разные конвойные; много вытерпѣла она непріятностей отъ полиціи и солдатъ, и вотъ, наконецъ, на самый дальній путь въ нѣсколько этаповъ до мѣста, гдѣ ее сдадутъ помѣщику, попался въ конвойные описанный нами воинственный и строгій кавалеръ, отставной герой семилѣтней войны, служившій въ уѣздной полицейской командѣ.

Дѣло подходило подъ праздникъ Рождества; крѣпко не хотѣлось старику идти конвойнымъ и провести праздникъ въ дорогѣ, однако, начальство не нашло никого хуже и послало съ такой маловажной арестанткой безногаго инвалида.

Въ старые годы, при патріархальныхъ полицейскихъ порядкахъ, это было очень обыкновенно. Выдали ему суточныя деньги, на него и на арестанку, снабдили документами и мушкетомъ съ патронами, и старикъ, ворча и проклинаясь, побрелъ со своей «рестанкой» въ путь-дорогу…

Стало уже сильно темнѣть; показались кузницы, мельницы и посадскія строенія маленькаго уѣзднаго городишка.

— Ну, стой, Афроська, скомандовалъ солдатъ свой арестанткѣ, — пора тебѣ на веревку, сейчасъ городъ — тутъ намъ ночевка въ острогѣ.

Арестантка остановилась; солдатъ спустилъ мушкетъ къ ногамъ, вынулъ изъ-за голенища единственной валенки коровій рогъ съ донышкомъ, служившій ему табакеркой, крѣпко набилъ обѣ ноздри, нанюхался и громогласно прочихался.

— Дяденька Сидорычъ, прошелъ бы городомъ-то такъ, безъ веревки, робко попросила арестантка, — а то страмно мнѣ больно…

— Страмно!.. Ахъ ты, бѣглая душа! а бѣгать отъ господь не страмно? Вотъ теперь и казнись. Ты моли за меня Бога, что я хоть тутъ-то даю тебѣ слободу, а то, знаешь, какой у меня даденъ приказъ? Чтобы, чуть что — арестанта застрѣлить!.. Вотъ ты и знай!.. къ городу я никакъ тебѣ слободы дать не могу, потому — къ городу начальство! За эту-то слободу меня подъ разстрѣлъ подведутъ… Ахъ, ты… еще слободы захотѣла! Вотъ не буду никогда съ веревки спущать… Клади руки-то въ петлю, я прикручу.

Дѣвушка вложила руки, въ сдѣланную на веревкѣ петлю, солдатъ завязалъ, еще разъ понюхалъ табаку, взялъ мушкетъ на плечо и скомандовалъ:

— Ну, маршъ впередъ!

Войдя въ городъ, солдатъ еще больше напустилъ на себя строгости, какъ-то весь подтянулся, выпрямился. Дѣвушка увидѣла, что стыдиться было и некого: городъ былъ окутанъ мракомъ; кое-гдѣ въ окошечкахъ низенькихъ деревянныхъ домиковъ горѣлъ слабенькій огонекъ; прохожихъ встрѣчалось очень мало, только на базарной площади, по случаю приближающагося праздника, гомонили съѣзжавшіеся окрестные мужики и торговцы.

На другомъ краю города стояло деревянное небольшое зданіе острога, обнесенное остроконечнымъ тыномъ. Солдатъ поколотилъ прикладомъ въ запертыя ворота и на окликъ не скоро явившагося сторожа: «кого тамъ лѣшій носитъ?» отвѣтилъ:

— Самъ ты лѣшій! Отпирай! конвойный съ рестанкой пришелъ! живо!

— Гдѣ-жъ тебя черти носили? Чево раньше-то не пришелъ?

Загремѣли засовы, отворилась маленькая калитка, высунулась лысая голова солдата, оглядѣвшая пришедшихъ, и наши путники были впущены въ зданіе острога.

— Вона, какой конвойный, ворчалъ недовольный сторожъ, поднятый со сна, — тебѣ бы на печи сидѣть безъ ноги-то.

— Самъ-то хорошъ, возразилъ Сидорычъ. — Ты веди лучше насъ къ смотрителю, бумагу показать.

— Гдѣ я тебѣ его возьму! Станетъ онъ тебя ждать! Онъ въ городѣ на имянинахъ, раньше ночи не будетъ домой.

— Ну, такъ упомѣщай куда нибудь рестанку… Навязали тоже, зазябъ я съ ней дюже…

— Куда я тебя помѣщу? у насъ бабья-то половина развалилась совсѣмъ, не топлена; да и безъ стеколъ стоитъ.

Конвойный совсѣмъ въ азартъ пришелъ.

— Эхъ ты! староста!.. Крысъ бы тебѣ сторожить!

Двое старыхъ служивыхъ совсѣмъ разбранились, но вытащенный изъ-за голенища рожокъ съ табакомъ скоро помирилъ ихъ. Сторожъ свелъ Сидорыча съ Афросиньей въ свою сторожку, довольно просторную комнату, съ русской печкой, нарами и полатями.

Кряхтя и ворча, Сидорычъ снялъ амуницію и шинель и поставилъ мушкетъ въ уголъ.

— Проклятая должность! Праздникъ на дворѣ, — а ты тутъ шляйся да мерзни! И нанесъ же чортъ эту дѣвку, безъ нея бы сиделъ дома, праздникъ бы встрѣтилъ, по-Божески!.. Охъ-хо-хо! Доставай, штоль, хлѣбъ-то, хоть пожевать, да водой запить.

— У меня, дяденька Сидорычъ, крупки овсяной есть маленько, — сварить бы эво на шесточкѣ кашицу, робко сказала Афросинья.

— Ой-ли! обрадовался солдатъ, — вотъ какая ты дѣвка затѣйная. Хорошо бы, прахъ побери, теперь горяченькаго съ морозу-то. Ты какъ думаешь, служба?.. Али ты ужъ наѣлся здѣсь щей-то, такъ и сытъ.

— Будешь тутъ сыть на лукѣ-то съ квасомъ, заворчалъ сторожъ, — рѣдко-рѣдко снѣтка-то въ тюрю подсыплютъ, а щей-то развѣ къ празднику сварятъ…

Похлебали всѣ трое горячей кашицы, сваренной Афросиньею, и у солдатъ точно отъ сердца отлегло — веселѣе стало. Сидорычу очень понравилась такая хозяйливость его арестантки, повѣяло на него чѣмъ-то давнишнимъ, забытымъ, но теплымъ и радостнымъ. Вспомнилъ онъ о своей давно потерянной семьѣ и задумался, усиленно набивая носъ табакомъ.

Ложась спать, Сидорычъ для осторожности обвязалъ веревочку вокругъ арестантки, а другой конецъ привязалъ къ рукѣ, чтобы не вздумала убѣжать ночью.

Сторожъ давно храпѣлъ на полатяхъ, а солдату не спалось, — и старыя простуженныя кости ныли, и какія-то давно не посѣщавшія его голову мысли лѣзли. Жена-покойница (молодой бабой померла) стояла, какъ живая, сынъ (въ чуму померъ), дочка Анютка, славная дѣвка была, невѣдомо куда пропала…

Не спалось и Афросиньѣ: чѣмъ ближе къ дому, тѣмъ больше овладѣвало ею отчаяніе и страхъ жестокой расправы и снова постылой жизни.

III.

Чуть-свѣтъ поднялся Сидорычъ съ наръ, примундирился и пошелъ «съ бумагами» къ смотрителю, наказавъ сторожу смотрѣть за арестанткой.

Пока солдатъ ходилъ, Афросинья сдѣлала изъ толокна болтушки съ водой да солью — и еще болѣе угодила Сидорычу. Наѣлся онъ плотно и снова повелъ свою арестантку на веревочкѣ. На острожномъ дворѣ между арестантами поднялся реготъ, какъ увидали эту пару.

— Эй, старикъ! аль невѣсту себѣ на праздникъ ведешь?

— А важная дѣвка! совсѣмъ ему въ пару!..

— Красавица! подшиби старику ногу-то, да и бѣги!..

Старикъ сердито погрозилъ арестантамъ мушкетомъ и вышелъ изъ воротъ. Городомъ шелъ онъ строго и осанисто, крѣпко держа въ рукахъ веревку. Былъ канунъ Рождества; на улицахъ, всегда малолюдныхъ, замѣчалось оживленіе; видя арестантку, почти всякій встрѣчный подавалъ милостыню «несчастненькой»; иные крестились при этомъ, какъ бы совершая религіозный обрядъ.

Солдатъ охотно принималъ всѣ подаянія и складывалъ въ сумку. Когда пришлось проходить базарной площадью, подаянія увеличились; давали и деньгами, и припасами. Скоро сумка не вмѣщала уже милостыню въ видѣ хлѣба, калачей и прочаго, пришлось складывать въ шелгунокъ Афросиньи.

Какой-то торговецъ краснымъ товаромъ далъ даже дешевенькій платочекъ.

— Прими, Христа ради, для праздника.

Мужичокъ, пріѣхавшій съ битыми курами, подалъ пѣтушка мороженаго.

— Разговѣйся, Христа ради, горемышная…

Скоро и шелгунокъ Афросиньи раздулся до невозможности; солдатъ пихалъ даже и за пазуху себђ, и сожалѣлъ, что нѣтъ помѣщенія побольше.

— Эхъ, Афроська, малъ ты шелгунокъ-то захватила, шутилъ совсѣмъ веселый солдатъ, — припасу хоть на телѣжкѣ вези!.. Спасибо, добрые люди, дай вамъ Богъ!..

— Класть-то больше некуда, грошикъ бы лучше, разговаривалъ солдатъ съ доброхотными дателями, выбираясь изъ толпы, нагруженный донельзя.

Скоро солдатъ очутился за городомъ; опять потянулся проселокъ.

— Эка, Афроська, благодать привалила! Я нарочно базаромъ-то потрафилъ для подаянія… Что-жъ мы теперь дѣлать будемъ!

— Какъ изволишь, дядя Сидорычъ, твоя воля и разумъ.

Такой отвѣтъ понравился солдату, онъ еще больше просіялъ, пріостановился, жестоко нанюхался табаку и развязалъ руки Афросиньѣ.

— Эхъ, Афроська! хорошая ты, я вижу, дѣвка, смирная!.. Не по острогамъ бы тебѣ шляться… И дура же ты была, коли попалась!.. И куда тебя лукавый носилъ такъ далеко?..

Признакъ участія, намекъ на ласку, вырвавшійся въ словахъ стараго солдата, дотолѣ такого грубаго и строгаго, ударилъ по сердцу дѣвушки, измученному оскорбленіями ея долгаго этапнаго пути, ожиданіемъ жестокой расправы и вѣчной каторги, сожалѣніемъ о несбывшемся счастьѣ.

Она вдругъ горько, съ завываніемъ заплакала, закрывъ лицо руками и повалившись ничкомъ въ снѣгъ дороги.

Солдатъ немного опѣшилъ отъ такой неожиданности.

— Что ты? что ты? вставай: чего валяешься?

— Не могу, дяденька миленькій, не могу! билась головой о землю Афросинья, — вся душенька моя во мнѣ перевернулась! Лучше мнѣ въ сыру землю идти, чѣмъ домой ворочаться… Убей ты меня, дяденька, лучше пулей наскрозь, а не веди на муку вѣчную…

— Что ты! что ты выдумала?.. Да нешто я могу?.. Ты опять за свое!.. Цыцъ! нишкни!.. Вставай, Афроська!..

— Не встану, дядюшка родненькій, золото мое, не встану! Ни я воровка была, ни я душу загубила, — избывала я только свою долю горькую, сиротскую! Нѣтъ-то у меня ни тятеньки, ни мамыньки, хотѣла посмотрѣть, что есть свѣтъ Божій, что есть солнце красное, что есть счастье на землѣ!.. Ой, дяденька родной мой, есть же у тебя душа богоданная, пожалѣй меня!..

Сидорычу было смертельно жаль Афроську, плакать хотѣлось, но въ то же время это былъ какой-то вопіющій непорядокъ. Лицо Сидорыча конвульсивно дергалось отъ усилій придать ему строгое, суровое выраженіе; онъ подыскивалъ строгія слова и, къ удивленію своему, не могъ отыскатъ ихъ, — онъ, всегда такой строгій и взыскательный!..

— Ну, что ты? цыцъ!.. Брось ты ревѣть, вставай!.. Не мути ты мнѣ душу… Нешто мнѣ сладко?..

Дѣвушка билась у ногъ солдата, точно въ припадкѣ.

— Вѣчно за тебя, буду Бога молить! будешь ты мнѣ лучше отца родного, помру — тебя не забуду! отпусти ты меня, дяденька Сидорычъ… Коли была у тебя жонка, али дочка, можетъ онѣ въ горестяхъ находятся, отведи отъ нихъ, Господи, лихова человѣка!.. Отпусти ты меня, ради великаго праздника, ради Христова Рождества!..

Намекъ дѣвушки на семью солдата, о которой только что всю ночь продумалъ онъ, тронулъ Сидорыча за душу.

— Да отстань ты! Змѣя ты, аль колдунья, что обошла меня?.. Вставай! народъ идетъ! закричалъ солдатъ, завидѣвъ вдали группу прохожихъ, и дернулъ Афросинью. Дѣвушка смолкла, встала и все всхлипывала; лицо ея горѣло.

— Замолчи, утрися и маршъ! скомандовалъ солдатъ.

Дѣвушка покорно повиновалась и пошла, вся вздрагивая отъ волненія; Сидорычъ въ глубокой задумчивости слѣдовалъ за нею; лицо его точно все закрылось бровями, бакенбардами и сѣдыми щетинистыми усами. Что-то крѣпко засѣло въ его голову, и онъ перерабатывалъ это въ умѣ…

IV.

До сумерекъ еще дошли Сидорычъ и Афросинья до села, гдѣ надо было остановиться на отдыхъ и обѣдъ.

Солдатъ справился, гдѣ живетъ сотскій, постучалъ мушкетомъ въ подоконницу и потребовалъ себѣ съ арестанткой помѣщенія. Помѣщеніемъ оказалась сотская пустая изба, «холодная», куда сажали проштрафившихся мужиковъ. Сидорычъ, начавшій приводить въ исполненіе какой-то свой планъ, распорядился, чтобы сотскій принесъ дровъ, выложилъ всѣ припасы на столъ, велѣлъ Афросиньѣ затоплять печь, сказалъ сотскому, что въ немъ больше нужды нѣтъ, и чтобъ народъ не лѣзъ къ избѣ изъ любопытства. Сидорычъ распоряжался строго, какъ власть имѣющій, сотскій даже заробѣлъ, видя такого храбраго кавалера, и мигомъ скрылся, заоравъ на бабъ и ребятишекъ, уже собравшихся около избы, чтобы посмотрѣть на «несчастненькую» и ея безногаго конвоира.

— Стряпай, Афросинья, во-всю! И пѣтуха вари, и пироги пеки, и все, что есть, на столъ мечи!..

Дѣвушка удивленно уставилась на солдата.

— Стряпай, сказываю, во-всю! чего надо — все принесу! чуть не крикнулъ солдатъ, круто повернулся и вышелъ, не забывъ запереть засовомъ дверь арестантской снаружи.

«Что такое со старичкомъ сдѣлалось?» подумала Афросинья, оставшись одна, «что онъ задумалъ такое?»…

Мысль о бѣгствѣ мелькнула въ головѣ дѣвушки; она осмотрѣла окна: они были забраны снаружи рѣшеткой изъ старыхъ обручей, — для хорошаго арестанта самый пустякъ, — но для нея рѣшетка была страшна, и эта мысль тотчасъ исчезла. Афросинья принялась за стряпню. Скоро пришелъ и Сидорычъ, неся цѣлое лукошко припасовъ: масла, луку, картофелю, хлѣба, набранныхъ у мужиковъ. Затѣмъ сотскій принесъ охапку латокъ, горшковъ и блюдцевъ.

— На тебѣ, Афроська, всякаго добра, — стряпай, какъ можно лучше, — встрѣтимъ праздникъ Христовъ. Что-жъ такое? и мы не проклятые тоже… Всѣмъ праздникъ, а намъ — нѣтъ!.. Эхъ, Афроська, АфроськаІ Ты и не знаешь, сколь мнѣ тебя жалко, горемычную!.. Да что-жъ тутъ подѣлаешь?.. Ты и ни-ни! И не думай; я — во какой!.. А только, ежели не посмотрѣли на мою старость, — такъ я не посмотрю на ихъ строгость… Съ меня нечего взять!.. Я свою службу вѣрно отслужилъ — какъ свѣча горѣлъ… Надо и уважить… Ну, а коли нѣтъ, такъ Богъ съ ними! У меня тоже душа есть… Стряпай, Афроська, стряпай! И намъ будетъ праздникъ вольный…

Сидорычъ сѣлъ на лавку, закрылъ лицо руками, положивъ локти на колѣни, и долго такъ просидѣлъ, задумавшись. Молодость свою что ли вспомнилъ онъ, можетъ быть жену свою, семью, или свои походы, свое горе?.. Афроськѣ показалось, что онъ плачетъ. Его обступили воспоминанія о томъ, какъ онъ жилъ съ женой и дѣтками, какъ попалъ въ солдаты и вотъ всю жизнь мыкается и не знаетъ, что у него дѣлается дома. А вдругъ его жену, его Анютку, вотъ также, какъ Афроську, волочили по острогамъ? И не нашлось добраго человѣка, чтобы заступиться за нихъ.

— Дяденька!.. А дяденька Сидорычъ!.. сказала Афроська.

Старикъ быстро, какъ бы проснувшись, поднялъ голову.

— Сходилъ бы, говорю, дяденька, въ церковь ко всеношной… Я, вотъ те крестъ, не убѣгу… Скоро и въ колоколъ ударять…

— Въ церковь?.. Да, да, я давно въ церкви не былъ, сказалъ какимъ-то упавшимъ голосомъ солдатъ. — И то пойти.

V.

Сельская церковь была биткомъ набита; солдатъ кое-какъ пріютился въ уголку, и какое-то восторженное состояніе овладѣло имъ. Онъ молился жарко, какъ давно не молился, ему казалось, что съ его озлобленной, избитой житейскими невзгодами души отваливается какая-то кора, къ горлу подступаютъ слезы, а на сердцѣ становится все свѣтлѣе и свѣтлѣе…

— Ну, Афросинья, Богъ милости прислалъ! сказалъ сіяющій Сидорычъ, воротясь изъ церкви, — не горюй! авось перемелется, такъ мука будетъ! Въ міру и все такъ: бѣда набѣжитъ — и счастье проглянетъ!.. Эхъ! бросимъ тужить!.. Давай поснѣдать, да завалимся спать, а завтра встрѣтимъ праздникъ честь-честью, по-христіански, а не по-арестантски…

Странными и загадочными казались Афросиньѣ рѣчи и поступки Сидорыча, но отъ нихъ ей, удрученной горемъ, становилось какъ-то легче, точно и для нея наступалъ великій праздникъ.

Невыразимо хорошо чувствовалъ себя Сидорычъ, сидя за столомъ, при лучинѣ, — точно какъ его семейная жизнь воротилась: Афросинья, точно Анютка его нашлась и прислуживаетъ ему въ собственной избѣ. Всего вдоволь, завтра великій праздникъ… Такъ хорошо, что о дѣйствительности и вспоминать не хочется…

Плотно поужинавши, Сидорычъ помолился передъ маленькимъ закопченымъ образкомъ въ углу, заперъ дверь замкомъ и, положивъ Афросинью на полати, самъ легъ на рундучокъ около печки, такъ что арестантка не могла сойти, не перешагнувъ черезъ него, а онъ спитъ по-старчески, чутко.

Еще было темно; только что ударилъ колоколъ къ заутрени, — Афросинья стала снова копаться около печки; Сидорычъ пошелъ опять въ церковь: онъ рѣшилъ, наперекоръ всему, встрѣтить праздникъ дѣйствительно по-христіански, какъ встрѣчаютъ его добрые люди, не зашитые въ такую окаянную шкуру, какъ онъ. Въ его отсутствіе по «холодной», ставшей теплою отъ присутствія женщины, разнесся апетитный запахъ варенаго пѣтуха и ржаныхъ пироговъ, — это орудовала Афросинья «во всю», по приказу Сидорыча.

День выдался погожій, морозный и солнечный; восходъ былъ багряный и безоблачный; избушка озарилась веселыми лучами солнца, когда Сидорычъ съ Афросиньей сидѣли за праздничной трапезой.

— Господи милостивый! когда это я встрѣчалъ такъ Рождество? говорилъ умиленный солдатъ, — ровно въ раю Божьемъ сижу!.. Кабы вотъ такъ-то хоть старость провести… Вѣдь, кажись, послужилъ, поработалъ на своемъ вѣку, и голоду, и холоду навидѣлся… ногу вотъ нѣмцы-ферлюктеры оторвали… Эхъ! Старая кость покою проситъ, сила служить отказывается, — а ты майся!.. Ну, одначе, прости меня Богъ за ропотъ, что это я такъ растужился? Можетъ, черезъ худое-то и хорошее придетъ, — все — Богъ!.. Не надо только души своей терять, коли нашелъ… А я свою душу, Афросинья, сегодня ровно на дорогѣ поднялъ! И бушуетъ теперь у меня сердце — и сладить не могу! будто какъ я допрежде и не чуялъ его… Ну, да ладно, никто, какъ Богъ! — отдохнемъ, Афросинья, да и маршъ въ дорогу, — намъ путь еще не близкій…

VI.

Послѣ полудня на улицу села вышелъ солдатъ съ арестанткой; ихъ тотчасъ же обступила толпа; сердобольныя бабы тотчасъ начали подавать, кто что можетъ, но солдатъ бралъ только деньги, грошики и копѣечки. Любопытная толпа проводила нашу пару до околицы, а мальчишки и дѣвчонки пошли и дальше, глазѣя точно на невиданныхъ звѣрей, но солдатъ скоро окрикнулъ ихъ, и они отстали.

Сидорычъ былъ очень неспокоенъ; въ немъ происходила жестокая внутренняя борьба между долгомъ, привычкой повиноваться и «расходившимся сердцемъ». День этотъ и канунъ его были для стараго солдата необыкновенны: это было первое Рождество, проведенное такъ, какъ онъ хотѣлъ, повѣявшее на него тою семейственностью, о которой онъ всегда сожалѣлъ. Онъ имѣлъ свой праздникъ, ему хотѣлось сдѣлать праздникъ и другому.

«Пусть хоть одна душа молится за меня», думалъ онъ, можетъ я и грѣшу, да не могу вотъ сладить съ сердцемъ, нудитъ оно меня — отпусти, да отпусти!.. Вѣдь убьютъ дѣвку, не человѣкомъ сдѣлаютъ! Знаю я эти барскія расправы!.. Можетъ, и за мою Анютку, коли жива, заступится какой ни есть добрый человѣкъ и вызволитъ изъ бѣды лихой… А мнѣ что? Съ меня взятъ нечего, — мнѣ и жить-то немного осталось!.. Отпущу… Христосъ милостивъ былъ, — жену-блудницу простилъ, а Афроська что? Ни воровка, ни пьяница… къ жениху шла… Ну, и пущай ее идетъ…

— Стой, Афроська! крикнулъ Сидорычъ арестанткѣ, — что я тебѣ скажу… для великаго для праздника — ступай ты на всѣ четыре стороны, ищи своего жениха, да болѣ не попадайся… Коли моя доля не красна, такъ хошь помолишься за меня грѣшнаго… Ступай, Афросинья, Господь съ тобой!..

Дѣвушка сначала остолбенѣла отъ неожиданности, не вѣрила своимъ ушамъ, но чрезъ мгновеніе съ воплемъ радости бросилась къ ногамъ старика.

— Отецъ родной! Да правда ли? Спасибо тебѣ, дяденька! Чѣмъ я заплачу тебѣ… вѣчная я твоя богомолица до гроба!..

Афросинья цѣловала въ восторгѣ землю, ногу старика, а онъ стоялъ надъ нею, и слезы блестѣли въ его глазахъ.

— Ну, или же, ступай… помни старика Карпа Шилова!.. Вотъ дорога въ сторону, или туда скорѣй… Да постой! тебѣ путь дальній… вотъ деньги, что тебѣ надавали, возьми!

Солдатъ вынулъ горсть мѣди изъ сумки.

— Не надо, дяденька, не надо! Тебѣ самому пригодится, а я прокормлюсь…

— Бери, тебѣ говорятъ! крикнулъ Сидорычъ строго, — не опять ли покупать хочешь? Бери!.. Иди съ Богомъ… Эхъ! не совладалъ я со своимъ сердцемъ! Бѣги!..

Афросинья вскочила на ноги и быстро пошла по боковой дорогѣ, постоянно оглядываясь, плача, крестясь и шепча молитвы…

— Прощай, дяденька! Дай тебѣ Господи милостивый за твою доброту! Отецъ ты мой!..

Солдатъ съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ лица стоялъ на мѣстѣ и смотрѣть вслѣдъ уходящей быстрыми шагами арестанткѣ.

— Полетѣла!.. точно птица полетѣла на волю!.. рада, горемышная, муку избыть… Господь съ тобой!..

Дѣвушка скрылась въ перелѣскѣ; солдатъ еще постоялъ немного, потомъ круто повернулся, стукнулъ прикладомъ мушкета о мерзлую землю, оглядѣлся и выстрѣлилъ на воздухъ…

— Пойду до острога, скажу упустилъ, молъ, рестанку!.. Ноги нѣтъ — бѣжать не могу, глаза слабы — выстрѣлилъ да мимо!.. А ты бѣги… бѣги, да не попадайся опять, сердешная!.. Что съ меня взять?..

Сидорычъ побрелъ къ слѣдующему этапу съ повинной…