Один (Лухманова)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
Осенняя ночь, — холодная, хмурая, полная невыплаканнаго горя, — кралась по нему и медленно длинными, грустными сумерками обволакивала городъ. По небу неслись бугристыя темныя тучи, догоняли другъ друга, сливались, таяли и снова, разорвавшись на клочки, летѣли въ невѣдомую даль. Маленькія, блѣдныя звѣзды глядѣли на землю, мигая, какъ выцвѣтшіе, усталые отъ безсонныхъ ночей глаза. Сухой, холодный вѣтеръ гнался за прохожими, каррикатурныя тѣни которыхъ рѣзкими, черными штрихами рисовало электричество по широкимъ тротуарамъ. На Думѣ гармонично и гулко часы пробили одиннадцать.
На углу Большой Морской, въ роскошной квартирѣ Ивана Сергѣевича Палубнева, кабинетные часы тоже пробили одиннадцать и разбудили отъ глубокой дремы хозяина, сидѣвшаго въ креслѣ передъ полупотухшимъ каминомъ. Иванъ Сергѣевичъ машинально протянулъ руку, взялъ щипцы и хлопнулъ ими по грудѣ каменнаго угля. Столбъ мелкихъ искръ метнулся вверхъ и на минуту яркое пламя снова охватило маленькій костеръ. Въ большой квартирѣ было тихо до жуткости: сегодня, на какія-то имянины, Палубневъ отпустилъ и своего лакея Якова, и жену его Пелагею.
Громадный кабинетъ, освѣщенный одною электрической лампочкой подъ зеленымъ абажуромъ, горѣвшей надъ письменнымъ столомъ, тонулъ въ густой темнотѣ. Диванъ и массивныя кресла, обитыя старинной кордуанской кожей, съ вытѣсненнымъ на высокихъ спинкахъ львомъ св. Марка съ двѣнадцати-конечнымъ крестомъ въ лапахъ, казались сами какими-то угрюмыми, безформенными чудовищами. Тяжелые столы, заваленные бюстами, бронзовыми группами и альбомами, темныя бархатныя портьеры, этажерки, столики, темный персидскій коверъ придавали тяжелую, нѣсколько мрачную роскошь кабинету.
Иванъ Сергѣевичъ всталъ съ кресла, потянулся и, заложивъ за спину руки, сталъ ходить по комнатѣ.
Почти громадный ростъ, сутуловатыя плечи, тяжелая поступь, густые, непокорно-волнистые волосы, спущенные внизъ темно-русые усы, по первому взгляду придавали Палубневу угрюмый, несимпатичный видъ, но стоило пристально взглянуть въ его, осѣненные темными рѣсницами, сѣро-голубые глаза, чтобы убѣдиться, какъ много чего-то прямаго и дѣтски-яснаго лежало въ его открытомъ спокойномъ взорѣ, какъ много доброты было въ правильно-красиво очерченныхъ губахъ, открывавшихъ бѣлые ровные зубы. Всѣ его движенія носили характеръ застѣнчивой неловкости, той осторожности, съ которой очень сильные люди относятся къ окружающимъ. Голосъ его, густой и звучный, подчасъ имѣлъ особыя мягкія ноты, какъ у человѣка. умѣвшаго скорѣе прощать и любить, нежели приказывать и оскорблять. Веселость его скорѣе выражалась блескомъ глазъ и улыбкой, чѣмъ громкимъ смѣхомъ и словами, и только всюду — въ широкомъ лбѣ, въ прямой линіи нѣсколько тупаго носа, въ крупныхъ губахъ, въ подбородкѣ — лежала печать характера и твердой воли.
Иванъ Сергѣевичъ ходилъ по комнатѣ и жуткая тишина квартиры охватывала его сердце.
Вѣчный холостякъ, безъ лепета ребенка, безъ ласки жены, и такъ навсегда… на всю жизнь… И что такое его жизнь? Сцѣпленіе мелкихъ обязанностей, занятій и развлеченій, составляющихъ въ общемъ банальную, никому ненужную жизнь; уйти — и даже пустаго мѣста за собою не оставишь! Никому ненуженъ, никому!..
Въ прихожей тихо, трепетно прозвучалъ колокольчикъ. Палубневъ, какъ шелъ спиной къ дверямъ, такъ и остановился, какъ вкопаный, съ расширенными зрачками и бьющимся сердцемъ. Неожиданный робкій звонъ колокольчика испугалъ его. Рѣзкій, отрывистый звонъ возвѣщаетъ пожаръ, телеграмму, нежданно смѣлаго гостя, словомъ — призывъ къ жизни, борьба или оборона, а этотъ еле слышный трепетный звонъ казался ему рукою судьбы, которая вдругъ, неожиданно стучалась въ его дверь.
Минуту все было тихо. Палубневъ обернулся и блѣдный прошелъ въ прихожую, гдѣ ярко горѣла стѣнная лампа.
Въ ожиданіи онъ прислонился къ стѣнѣ. Ему казалось, что по ту сторону двери онъ слышитъ чье-то порывистое, испуганное дыханіе. Онъ глядѣлъ на колокольчикъ; вотъ онъ снова дрогнулъ, сперва беззвучно, еле колеблясь, затѣмъ язычекъ ударился о чашечку и жалобно, трепетно звякнулъ нѣсколько разъ.
Иванъ Сергѣевичъ, волнуясь, неловко двинулъ дверной крючекъ, щелкнулъ ключемъ и открылъ дверь; передъ нимъ стояла стройная, высокая женщина, вся окутанная въ черное. Поднятый высокій каракулевый воротникъ-медичи стоялъ выше ушей, на головѣ такая же шапочка съ круглымъ верхомъ — съ двумя крыльями «Меркурія», прижатыми по бокамъ. Густой траурный вуаль падалъ съ ея лица прямыми складками.
Иванъ Сергѣевичъ не могъ ее разглядѣть, но хорошо зналъ, что передъ нимъ «она». Онъ отступилъ въ прихожую, она перешагнула порогъ комнаты. Минуту оба стояли другъ противъ друга, оба съ опущенными глазами, не смѣя ни шевельнуться, ни сказать слова; затѣмъ онъ сдѣлалъ неопредѣленный жестъ по направленію кабинета, она приподняла вуаль и прошла туда, а онъ заперъ двери на ключъ, на крюкъ, методично, обстоятельно, и затѣмъ вернулся.
Когда онъ вошелъ, она стояла передъ каминомъ и, очевидно, грѣлась.
Онъ спросилъ:
— Вамъ холодно? — и подвинулъ ей кресло къ самому огню.
— Да, я озябла, вѣтеръ… — тихо проговорила она, сѣла, протянула вдоль колѣнъ стиснутыя руки и подняла на него глаза.
Онъ машинально опустился на кресло противъ нее и, не моргая, жадно впился въ нее глазами.
Мужъ и жена встрѣтились послѣ двухлѣтней разлуки и оба не имѣли силъ заговорить.
Онъ снова началъ первый.
— Вы давно пріѣхали?
— Три дня… Въ эти три дня я шесть разъ была у васъ, но не рѣшалась звонить.
— А сегодня?
— Сегодня позвонила, — я узнала, что вы одни…
— А!.. Вы на долго… сюда?
— Я?.. навсегда.
Снова наступило тяжелое молчаніе.
— Я пріѣхала одна… — спазмъ сдавилъ горло говорившей, — онъ… меня бросилъ.
Иванъ Сергѣевичъ откинулся на спинку кресла, рука его сдѣлала жестъ, какъ бы говоря: «зачѣмъ вы мнѣ это говорите?» Она сидѣла все въ той же покорной и усталой позѣ, откинутый вуаль ея открылъ красивыя, неправильныя черты, блѣдное овальное лицо, на которое всюду со лба и щекъ лѣзли пепельно-бѣлокурыя волны волосъ, страшно грустные каріе глаза ея глядѣли на мужа и въ нихъ начинало теплиться чувство робости и надежды при видѣ его, какъ казалось ей, все прежняго лица.
— А вашъ… ребенокъ? — процѣдилъ онъ нѣсколько глухо, но спокойно.
— Умеръ… Я одна, совсѣмъ одна. Измучилась, устала и рѣшилась прійти къ вамъ!
Она сняла съ правой руки перчатку, вынула носовой платокъ и провела по лицу. Прежній знакомый ароматъ бѣлаго ириса дошелъ до Ивана Сергѣевича, и снова сердце его, какъ сжатое чужой рукой, забилось нервно и сильно до боли.
Передъ нимъ была нѣсколько похудѣвшая, какъ бы одухотворенная женщина, та самая, которую онъ пять лѣтъ тому назадъ привезъ сюда, въ эту квартиру дѣвушкою. Какъ онъ любилъ ее жадно, безумно, благоговѣя передъ ея граціей, изяществомъ, наивною веселостью, любилъ до обожанія! Мало того, онъ вѣрилъ, что и она его любитъ. Никогда не видѣлъ онъ ни въ одномъ ея жестѣ, не слышалъ ни въ одномъ звукѣ усталости или нежеланія отвѣчать на его ласку; напротивъ, она всегда ждала его, бѣжала навстрѣчу при первыхъ звукахъ колокольчика, при первомъ шорохѣ его шаговъ; послѣ каждой короткой разлуки, она бросалась ему на шею и прижималась къ его груди, обвивалась, ловя губами идущіе къ ней поцѣлуи. Онъ видѣлъ, какъ въ глубинѣ ея темно-карихъ глазъ съ желтоватою искрой загоралась страсть, зрачки ея расширялись и она смотрѣла на него влажными, совсѣмъ черными глазами. И вдругъ все рушилось! Быстро, страшно, просто и безвозвратно, онъ потерялъ ее, какъ умираетъ человѣкъ, сраженный грозою, не понявъ даже — откуда налетѣлъ ударъ…
Это было зимою, на третій годъ послѣ ихъ свадьбы. Они ѣхали на балъ, гдѣ Палубневу надо было встрѣтиться съ весьма нужнымъ и высокопоставленнымъ лицомъ. Евгенія Павловна — вся въ бѣломъ, душистая, нарядная, закутанная съ головою въ какую-то кружевную пѣну — вдругъ почувствовала головокруженіе, затѣмъ страшную боль въ вискахъ, раздѣлась, легла въ кровать и стала умолять мужа ѣхать одного, не терять случая устроить завязывавшееся дѣло. Иванъ Сергѣевичъ послалъ за докторомъ, докторъ констатировалъ простой мигрень, прописалъ облатки и часа на два спокойствія. Нѣжно простившись съ женой, Иванъ Сергѣевичъ на ципочкахъ вышелъ въ прихожую и уѣхалъ, сдѣлавъ тысячу наставленій Лизѣ, любимой горничной жены. Пріѣхавъ на балъ, онъ узналъ, что ожидаемая имъ особа не будетъ. Послонявшись изъ приличія съ четверть часа по заламъ, онъ незамѣтно скрылся и вернулся домой. На его тихій звонокъ ему долго не отпирали; испуганный, онъ звонилъ громче, громче и, наконецъ, когда онъ готовъ былъ уже бѣжать обратно къ швейцару и поднять тревогу, дверь распахнулась и предъ нимъ стояла блѣдная, перепуганная Лиза, которая, заикаясь, доложила ему, что барыни нѣтъ дома, — онѣ уѣхали кататься, разсчитывая, что холодный воздухъ поможетъ имъ. Сначала ошеломленный Иванъ Сергѣевичъ ничего не понималъ, онъ дѣлалъ нелѣпые вопросы, получалъ глупые, сбивчивые отвѣты, затѣмъ замолкъ, прошелъ на черный ходъ, заперъ тамъ дверь на ключъ и положилъ его въ карманъ, прошелъ на парадную, сдѣлалъ то же самое и, убѣжденный, что теперь никто не выйдетъ изъ квартиры, ушелъ на улицу — ждать жену.
Онъ стоялъ за угломъ дома, откуда ему ясно было видно и улицу, и пересѣкавшій ее переулокъ. Онъ ждалъ тупо, безсмысленно, почти безъ боли, считая извозчиковъ, слѣдя машинально за маленькой рыжей собаченкой, очевидно, потерявшей хозяина и теперь со страхомъ и надеждой бросавшейся обнюхивать каждаго прохожаго. Онъ не чувствовалъ ни холода, ни усталости, не сознавалъ летѣвшаго времени, не сторонился отъ дворниковъ и прохожихъ, глядѣвшихъ ему прямо въ лицо. Но вотъ онъ услышалъ шумъ экипажа, приближавшагося съ Кирпичнаго, и сразу, всѣмъ существомъ почувствовалъ, что это ѣдетъ она. Онъ перешелъ на другую сторону и глубоко вдался въ противоположный чужой подъѣздъ. Въ саняхъ, запряженныхъ высокимъ, темнымъ рысакомъ, сидѣли двое: мужчина, котораго онъ сразу узналъ по его военной формѣ, и — она.
Сани остановились въ переулкѣ, дома за три до подъѣзда; онъ видѣлъ, какъ офицеръ, сидѣвшій въ саняхъ, обнялъ ее, прижалъ къ себѣ и поцѣловалъ, онъ слышалъ тихій взрывъ смѣха. Она сошла и пошла пѣшкомъ, огибая домъ; сани ѣхали шагомъ, слѣдя за ней. Что было дальше — онъ ясно никогда не могъ себѣ представить: какая-то сила выкинула его изъ подъѣзда… онъ, кажется, ударилъ… кого?.. ее или его, выскочившаго изъ саней… и… они уѣхали… А онъ?.. Онъ тоже вскочилъ на извозчика, ѣхалъ, потомъ бродилъ гдѣ-то пѣшкомъ и вернулся домой на другой день… Она не вернулась вовсе. И вотъ теперь, послѣ двухъ лѣтъ, когда рана не затянулась даже свѣжей кожей, она сидитъ передъ нимъ здѣсь, опять у него, въ ихъ прежнемъ, разбитомъ ею, опозоренномъ гнѣздѣ.
Взгляды ихъ встрѣтились, въ ея темно-карихъ глазахъ лежало что-то новое; ему показалось, что оттуда, изъ этихъ черныхъ зрачковъ съ желтоватыми искрами, на него глядѣла тѣнь ея прошлаго, прожитаго съ другимъ или съ другими.
— Сегодня очень холодно, — снова начала она, — я шла издалека.
— Вы далеко… остановились?
Она назвала одну изъ окрайныхъ улицъ. Опять разговоръ упалъ. Она оглядѣлась кругомъ. Грудь ея широко, свободно вздохнула, какъ у путника, достигшаго, наконецъ, отдыха. Двѣ слезы наполнили глаза и медленно, незамѣченныя ею даже, скатились по щекамъ.
Онъ теперь глядѣлъ на ея шляпу, черное платье, кончикъ ботинки — и сердце его сжалось: на всемъ, несмотря на элегантный покрой, виднѣлась печать времени, нужда лоснилась изъ шелковыхъ складокъ, говорила изъ потрескавшейся по мятой кожи сапожекъ.
— Я не видѣла васъ два года, вы были все время въ Петербургѣ?
— Нѣтъ, я путешествовалъ. Впрочемъ, я встрѣчалъ васъ, первый разъ въ Баденѣ… въ тотъ день, какъ я уѣзжалъ уже, — быстро прибавилъ онъ, — раза три здѣсь; но давно уже. Весною, проходя по Итальянской… я сквозь окно магазина увидѣлъ вашъ профиль… вы покупали что-то, я долго слѣдилъ за вами… не могъ оторваться, — оправдывался онъ.
Она слабо вспыхнула.
— Потомъ вы сѣли на извощика и уѣхали; затѣмъ я встрѣтилъ васъ въ Михайловскомъ театрѣ, вы были въ ложѣ…
— А вы?
— Я ушелъ въ самый верхній ярусъ, куда вы не могли поднять глазъ, и оттуда любовался вами.
Подъ вліяніемъ его словъ она вся теплѣла, оживлялась, тѣнь улыбки скользнула по ея красивымъ губамъ.
— Какъ здѣсь хорошо, уютно… все попрежнему?
— Почти все.
Она снова вспыхнула. Тамъ, по ту сторону корридора, шли ихъ спальня, будуаръ и маленькая, круглая гостиная, вся утопавшая въ коврахъ и полу-свѣтѣ, ихъ интимный «hom»[1], куда они не допускали никого изъ чужихъ.
— Вотъ я и отогрѣлась… какъ хорошо! Вы знаете, — она мило улыбнулась и опустила глаза, показавъ ему два ряда длинныхъ, пушистыхъ рѣсницъ, — я съ утра ничего не ѣла…
Онъ вскочилъ съ мѣста.
— У меня люди отпущены сегодня… вѣдь я по холостому… Сейчасъ все, что найду!
Онъ быстро вышелъ.
Она слѣдила за его шагами. Какъ ей хотѣлось бы бѣжать за нимъ, какъ прежде, туда, въ ихъ столовую!.. Вотъ хлопнули дверцы комнатнаго шкафа-ледника, онъ достаетъ, видимо, приготовленное «en eas»[2], теперь беретъ посуду, вотъ открылъ шкафикъ съ виномъ. Какъ слѣпой, долго жившій въ одной и той же обстановкѣ, она по слуху могла опредѣлить каждый его шагъ, каждое движеніе.
Въ волненіи она приподнялась, чтобы идти туда, за нимъ; ея желаніемъ руководилъ не голодъ, но желаніе скорѣй войти въ обыденную колею прежней жизни.
Подойдя къ каминному зеркалу, она привычнымъ, ловкимъ движеніемъ поправила волоса и, зная, что онъ еще тамъ, вынула изъ кармана крошечную пуховку, провела ею по лицу. Онъ шелъ. Она снова опустилась въ кресло, но онъ шелъ не за нею, а, напротивъ, несъ ей въ рукахъ подносъ, уставленный всѣмъ, что нашлось дома. Ей не понравилось это, но она только печально улыбнулась и помогла ему поставить все на маленькій столикъ.
Иванъ Сергѣевичъ налилъ два стакана вина, Евгенія Павловна взяла вино и машинально, какъ человѣкъ, привыкшій пить его въ ресторанѣ, подняла бокалъ вверхъ и посмотрѣла цвѣтъ, затѣмъ отпила нѣсколько глотковъ. Ни этотъ новый для нея жестъ, ни манера пить не ускользнули отъ вниманія Палубнева.
Откинувъ кружева рукавовъ, молодая женщина граціозно рѣзала холодное мясо и ѣла маленькими кусочками; она попробовала икры, еще выпила нѣсколько глотковъ вина.
— Я такъ волнуюсь, — заговорила она, отодвигая отъ себя приборъ, — что не могу ѣсть. Мнѣ такъ хотѣлось, вотъ здѣсь, возлѣ васъ снова съѣсть кусокъ хлѣба. Мнѣ казалось это хорошимъ предзнаменованіемъ.
Онъ улыбнулся.
— Какъ у арабовъ; у нихъ считается всякій чужой врагомъ до тѣхъ поръ, пока не раздѣлилъ ихъ пищу.
— Если бы вы знали, какъ вашъ пріемъ, ваши слова, все, все, трогаетъ меня. Я такъ боялась прійти…
— Почему же, развѣ вы не подумали, что время излечиваетъ всѣ раны?
— Нѣтъ, время наноситъ раны… Я измучилась…
И она вдругъ начала разсказывать свою жизнь за эти три года. Это не была любовь, это былъ какой-то гипнозъ, кошмаръ, и притомъ съ ея стороны, своеволіе, жажда свободы, страшное желаніе поиграть съ огнемъ.
О, только поиграть! До этого роковаго вечера, когда ей пришлось бѣжать отъ своего дома, между ними не было ничего… ничего, кромѣ флирта. Но когда она поняла, что онъ обвиняетъ ее, что ни выхода, ни оправданія нѣтъ, она испугалась и бѣжала къ нему. О, какъ она страдала первое время!.. Потомъ она примирилась. Не полюбила, о, нѣтъ!.. Потомъ былъ ребенокъ, а тамъ пошло охлажденіе, горе, смерть малютки, разореніе, у него были долги… разлука… и вотъ она одна и… пришла.
Все это она говорила гладко, хорошо, мѣстами съ чувствомъ, глядя ему въ глаза и читая въ нихъ искреннее, теплое сожалѣніе. Она ждала слова, но онъ молчалъ… молчалъ. Молчаніе длилось долго и становилось мучительнымъ. Слезы тѣснили ей грудь. Ей становилось душно, а онъ все молчалъ…
— Иванъ Сергѣевичъ… Ваня… — робко, тихо начала она.
Онъ вздрогнулъ.
— Поздно, уже часъ, вы сказали, что живете такъ далеко.
Растерянная, испуганная, она встала.
— Я думала… я надѣялась… вѣдь я говорю вамъ…
— Да, знаю, мы, конечно, еще увидимся съ вами, но знаете, за эти два года у меня образовалась чисто старо-холостецкая привычка: я всегда въ 12 часовъ уже въ кровати.
По мѣрѣ того, какъ онъ говорилъ, она блѣднѣла, зрачки ея расширились; она не знала, какъ понимать его слова, что дѣлать теперь, какъ держаться, а онъ уже глядѣлъ на нее просто, твердо и держалъ въ рукѣ ея тальму, которую она сняла, когда сѣла за столъ.
Она вышла въ прихожую, надѣла пальто, онъ отперъ входную дверь, и все такъ же машинально, какъ во снѣ, она вышла, сказавъ ему «до свиданія» и слышала, какъ за нею заперлась дверь, щелкнулъ ключъ и лязгнулъ дверной крюкъ.
Иванъ Сергѣевичъ вошелъ обратно въ кабинетъ и остановился на порогѣ. Теперь все случившееся казалось ему сномъ, но сонъ этотъ подѣйствовалъ на него благодѣтельно; онъ чувствовалъ, что кошмаръ конченъ, чары разрушены. Онъ проснулся и жизнь живительной, обновляющей струей входила снова въ его потрясенный организмъ.
Два года онъ страдалъ невыносимо, эту женщину судьба вырвала изъ его рукъ внезапно, въ самый разгаръ любви и страсти. Если бы она скоропостижно умерла на его рукахъ, подъ его поцѣлуями, онъ былъ бы менѣе несчастенъ, менѣе потрясенъ; но потерять ее живую, отдать самому въ руки другаго, отказаться сразу отъ всего, во что вѣрилъ, проклясть все, чему молился, — это было что-то ужасное, непостижимое… Мозгъ его былъ парализованъ, смыслъ жизни потерянъ…
Первое время онъ ждалъ, что она вернется; онъ готовъ былъ все простить ей, всему повѣрить, онъ даже сталъ сомнѣваться въ томъ поцѣлуѣ, который видѣлъ… Потомъ онъ долго жилъ слухами о ней, тайными встрѣчами съ ней. Вопросъ о томъ: «за что?» не давалъ ему покоя; онъ ломалъ себѣ голову и не могъ добиться причины. Иногда ему страшно хотѣлось пробраться къ ней и умолять ее, чтобы она только объяснила ему, отчего она измѣнила ему, — за что? Потому что измѣны — такъ, безъ всякаго повода, безумной бравады, мгновеннаго физическаго каприза онъ не могъ понять.
Затѣмъ, когда онъ узналъ о рожденіи ребенка, онъ снова затосковалъ; ему казалась измѣна ея чисто патологическимъ явленіемъ: природа въ ней требовала удовлетворенія материнскому инстинкту. Два года его страстныя ласки оставались безплодны — и она перешла въ объятія другаго. Потомъ онъ надолго потерялъ ее изъ виду. И вотъ теперь она явилась къ нему, и въ ея глазахъ — позоръ, въ интонаціи ея голоса онъ, какъ въ открытой книгѣ, прочелъ эти два года, проведенные ею «на свободѣ». Онъ понялъ, что чувство его отболѣло, рана закрылась и что она — чужая ему. Та мистическая связь, которая хранилась между нимъ и ею, — разлука, вдругъ исчезла, та память страсти, которой горѣло его тѣло, ослабла сразу, какъ только онъ понялъ, что преграды больше между ними нѣтъ и что сегодня же, сейчасъ же она снова могла бы принадлежать ему, какъ принадлежала другому.
Словомъ, все внезапное, страшное, раздутое потрясенными нервами, связанное страданіемъ ревности и неизжитой еще страсти, вдругъ стало простымъ, пошлымъ эпизодомъ изъ жизни безустойной, цинично смѣлой женщины.
И онъ понялъ одно: простить можно, но забыть нельзя!
Машинально онъ подошелъ къ окну и глядѣлъ въ него сквозь тяжелую портьеру, какъ будто могъ что-нибудь разглядѣть. Напряженные нервы обострили всѣ его чувства; ему казалось, что онъ слышитъ, какъ на улицѣ воетъ и бьется вѣтеръ, какъ, набравъ сырой изморози, бросаетъ ею, какъ горстью песку, въ зеркальныя стекла, и вдругъ, ясно, какъ на яву, передъ нимъ развернулась перспектива длинной улицы, рядъ тускло сквозь непогоду мерцающихъ фонарей и тонкая женская фигура; высокій каракулевый воротникъ высоко поднятъ, надъ нимъ густой узелъ пепельно-свѣтлыхъ волосъ и два крыла меркурія, какъ бы уносящихъ эту женщину туда, въ безпросвѣтную даль…
Жалость страшной болью сжала ему грудь, зубы стиснулись и слезы одна за другой покатились на густую бороду и все-таки всѣмъ существомъ своимъ онъ понималъ, что не можетъ вернуть ее, какъ не могутъ вернуться къ нему иллюзія и вѣра.