Анна Константиновна Черткова
Один против всех
Изд: «Вегетарианское обозрение», N 7, Киев, 1909 г.
Оригинал: Центр защиты прав животных «Вита» http://www.vita.org.ru/veg/veg-literature/chertkov-one.htm
Один против всех
правитьБыла Страстная пятница. На крыльце рабочей избы сидел молодой конюх Федор, покуривая свою трубочку. К нему медленной, вялой походкой подошел десятилетний барчук Коля и в нерешительности остановился у крыльца.
— Что невесело глядите, Николай Петрович? Аль нездоровы чем? — спросил его Федор.
— Нет, я так… Скучно.
— Чего же вам скучно--то? Вот послезавтра праздник, гости наедут, угощение, веселье будет…
Мне ничего не надо, никакого веселья… Мне все равно скучно будет, — упрямо твердил Коля.
— Что так? Аль обидел кто? Аль серчаете на кого-нибудь? — участливо допрашивал Федор.
— Как же не серчать? Конечно, серчаю… Очень даже обидно: зачем они моего Лыску зарезали, будто нам есть нечего! Ну ты сам посуди: я его поил, ласкал, он меня так знал — бывало, куда я пойду, он за мной бежит, издалека мой голос узнавал, такой хорошенький, беленький, мордочка розовенькая, я его в так, так любил, больше всего на свете, а теперь его у меня не будет… И Коля заплакал и, всхлипывая, кинулся на шею Федору и уткнулся лицом ему в плечо. Федор сочувственно стал гладить его по голове: «Ну полноте, полноте, Коленька… Ах ты горе какое! Как же про это вы узнали?»
— Прихожу сегодня, — говорит Коля ноющим голосом, — ищу, ищу, где Лыска? А Маланья говорит: вот Пасха придет. к столу подадим вашего Лыска, разговеетесь им… Фу, противная, злая, гадкая…
— Полноте, Коленька, — возразил Федор, — да нешто это ее вина? Чай это папаша с мамашей распорядились позвать мясника, а уж ее дело только зажарить…
— Мне все равно, они все, все злые, не пожалели.
— Ну, услышал бы папаша. за такие речи по головке не погладил… Нешто можно так серчать на родителев! Дело обнаковенное. Кабы еще телушка была — другое дело, а то теленок: куда же его девают? Все так, почитай, делают: выпоют, значит, хорошенько, чтобы мясо слаще было. чтобы к празднику было чем разговеться… Уж такой порядок заведен, — говорил Федор, спокойно покуривая и поплетывая в сторону.
— И ты такой же, как все, — прервал его рассуждение Оля с жалобным упреком в голосе, — а я думал, что ты добрый… Значит, и ты есть его будешь, бедного Лыску?
— А что же, коли дадут, так поедим и мы; отчего ж, оно не поганое, — сказал Федор, притворно веселым голосом и, передернув плечами и крякнув, отвернулся от Коли.
А Коля, уныло повесив голову, бормотал про себя: Господи, что же это! Все, все говорят так. Что же мне делать?.. Ну пусть бы он сам умер; а то ведь убили, зарезали. Скажи, Федор, как его резали? Ты видел? — и Коля, схватив его за рукав, пытливо заглядывал ему в глаза.
Парень отвернулся. — Ну, видел. Так что ж?
— Скажи, как это было? Как это, как? — допрашивал Коля.
— Да что вам, право, как да как! Ну, обухом по голове, да ножом по горлу, вот и вся недолга.
— Ай, ай! — слегка вскрикнул Коля, невольно хватаясь за голову. — Как это обухом? Сюда, так? — стукнув себя по лбу, говорил он. — И много крови? И кричал он, бедненький?
— Крови много, точно. Нарочно спускают, чтобы мясо скуснее было. А что больно, того не скажу. Он, чай, и не опомнился. Уж очень ловко делает это мясник наш, Спиридон Тимофеевич.
— Да, ишь ты, не больно. Как же, так я и поверю, — продолжал Коля, — мне доктор нарыв прорезал на шее, как больно было! А страшно, ужас! Мама так боялась, чтобы доктор меня не зарезал. Плакала, плакала, больше, чем я даже. А доктор-то, наверное, еще ловчее мясника будет… И зачем это все неправду говорят, — вдруг жалобным голосом снова заговорил Коля, — все недобрые стали, все злые. И ты тоже…
— Да ну вас, право! Что пристали, в самом деле, что я вам дался! — резко проговорил Федор. Приподнявшись с крыльца, он схватил лопату и, войдя в конюшню, стал с ожесточением скидывать навоз из стойла. — Ну ты, идол, поворачивайся! — крикнул он грубо на лошадь, ткнув ее в бок. — Нешто я виноват? Я человек подневольный; что велят то и делаю, — продолжал Федор уже более добродушно, как бы оправдываясь. Абы моя воля, и пальцем не тронул бы вашего Лыска. У меня и то душа болит, на вас глядючи… Эх, обида какая! — пробормотал он уже про себя, встряхивая головой.
— Отчего же мне не хотят показать его? — начал опять Коля, немного помолчав. — Я бы только поцеловал мордочку его на прощание и ушел бы…
— Где уж там «мордочка»! Его уж на части разрубили и голову ободрали, потому, на студень, значит, пойдет. Теперь же его не узнать даже. Вовсе не похож стал на Лыску. Кусок говядины — и больше ничего.
— Красный, в крови весь, течет?.. — слегка побледнев и вытаращив глаза, допрашивал Коля. — А, Федор, страшно смотреть, да?
— Мне ничто, я привык. А вот сызмальства правда, что боязно было. Как, бывало, у нас в деревне свежуют свинью или барашка, вот, тоже, да и повесят в закутке, так я туда, бывало, ни за что не пойду, особливо под вечер. Однова, было, мать послала меня за щепками и растопку. Я как зашел туда, как увидел, так и выскочил, аж зубы стучат. Уперся потом, так и не пошел. Опосля того всю ночь мерещилась красная морда, зубы оскаленные, буркулы вытаращенные!.. Да теперь ничего, привык. Вот только убивать сам никак не могу. Стыдно сознаться. Парень я, кажется, не из трусливых. На охоту, на волков, примерно, страсть люблю ходить, а зарезать свинью, либо овцу, либо курицу даже — не под силу и по сейчас. Вот тетка Маланья и то мне смеется. Что поделаешь, не могу, да и только. Пробовал я один раз, да с тех пор и закаялся…
Федор замолчал и, опершись на лопату, задумался. Коля, напряженно слушавший Федора, не сводя с него глаз, ждал, когда он будет продолжать.
— Ну, что же ты замолчал? Расскажи, как это было, — полушепотом проговорил он, наконец, нетерпеливо.
Федор поставил лопату в угол, поправил волосы под шапкой, достал кисет и трубочку и, набивая ее табаком, вздохнув, заговорил:
— И сам уж не знаю, рассказывать ли. Мне ин до сих пор как вспомню — жуть берет.
— Да ну, расскажи, — прервал его Коля. — Ну что ж, пускай страшно, это ничего. Я хочу знать все, как это бывает.
— Ну да ладно, — отвечал Федор и, закурив, уселся на пороге конюшни.
Коля подсел к нему и приготовился слушать. — Случилось это со мной в позапрошлом году когда я еще дома жил, — начал Федор свой рассказ, понижая голос. — Отец тогда только что помер в Филипповку, царство ему небесное. И остался я в семье за старшого. Вот подходят праздника. Мать и говорит: «Надо свинью приколоть (а у нас в ту пору боровок молоденький подрастал). Ты теперь, говорит, хозяин, ты и делай». А я сколько раз видел, как отец это резал. Ловко эдак справлялся. Хоть и страшно, бывало, глядеть, да не дюже. Привык, должно, помаленьку. Бывало, помогал даже обдирать. Вот я и взялся. Оточил нож повострее и шасть это в закуток, где свинья стояла. Подкрался я к ней, да как вскочу ей на хребет, она как завизжит; а я ей нож вот в это самое место, да, должно быть, неловко попал, или рука дрогнула, только она как рванется из-под меня, я упал и ножа не успел вырвать. Она мечется из угла в угол, а сама визжит страшным голосом, и до того меня вдруг ужас взял, что вместо того, чтобы мне подняться до прикончить ее, а я сижу на земле да и трясусь. А она нашла выход да и выскочила. Бежит и голосит. Ну тут уж опомнился я, встал и пошел было за ней. Гляжу, около дверей нож лежит в крови. А по снегу, так словно алая лента вьется. Идучи, вижу, бежит мать. «Что ты наделал, разбойник! Свинью-то упустил!» куда же это она ушла, думаю. Прислушались, а визгу-то уже и не слыхать больше. Ну, пошли по следам и пришли прямо в огород. Видим, лежит она на снегу и уже не визжит, а только стонет; ну ровно человек, право. А пар от нее так и валит, и лужа крови под ней. Нагнулся это я к ней, а она вся дрожит, и на меня глаза подняла, ну будто что сказать хочет. И говорю я матери: «Как хочешь, маменька, а я этих делов не мастер, не могу больше, просто все нутро ворочает». Мать поглядела на меня да и говорит: «И то на тебе лица нет. Ну, да ладно, говорит, я соседа попрошу. Не дожидаться же, пока подохнет. А теперь, говорит, как-никак, а тащи ее домой; а то здесь неравно собаки пронюхают». Ну, взялся было я за нее, хотел это взвались себе на плечи за ноги, а она опять как закричит, да видно уже из последних сил. Ну, тогда поднял я ее бережно на руки и понес, как ребенка малого; а она только стонет да тяжко дышит. Несу это я ее, а у самого поджилки так и трясутся, а на сердце таково тошно стало, что насилу донес. Положил ее на солому да и убег оттуда прямо в избу, на печку. Да накрылся тулупом, да как взвыл… Вот те Христос!.. Самому стыдно, а сам реву… Да! Вот ведь штука какая. И что, подумаешь, право, откуда эта жалость берется? Ну кабы человек она, либо лошадь, либо собака верная, а то что — просто свинья, на то и живет, чтоб ее слопали. никакого больше от нее добра-то и нет. А вот поди же жалко да и все тут… И таково мне страшно было в ту пору, когда ее обдирали да коптили. А как спать — ну кричит она мне в ухо всю ночь, эй-Богу. Так до света и не заснул. И пришли праздники, собрали это обед, подала мать на стол свинину, я сначала и есть не мог. Матушка упрашивает, я взял было кусок в рот, да как вспомню, так словно нож поперек горла встал. Не могу глотать и — шабаш. А потом уже гости пришли, стали угощаться. Ну, я хозяин: известно, нельзя не выпить. Выпил маленько, ничего, повеселел, страх-то и прошел…
— И что же, ты ел потом? — с укоризной спросил Коля.
— Ел, — коротко ответил Федор и сплюнул в сторону с досадой, так что Коле показалось, что он сплюнул-то оттого, что ему противно было и вспомнить про это.
— Ах, зачем, зачем ты это сделал? — проговорил Коля почти шепотом, содрогаясь от ужаса.
В ответ Федор только крякнул и стал молча выбивать свою трубочку. Коля тоже замолчал и долго сидел, вперив глаза в надвигающиеся сумерки и упорно думал свою думу: «Все так делают… Ну что ж, пускай все, а я не хочу и не буду… Ни за что не буду есть моего Лыску, пускай сердятся, пускай смеются надо мной — мне все равно… И какие люди противные, как им не жаль убивать и есть добрых животных… А я, когда вырасту большой, никогда, никогда не буду этого делать… Говорят, нельзя жить без мяса, а почем это знают? А может быть, и можно… Вот когда вырасту большой, я им покажу, что можно».
— О чем задумались, Николай Петрович? — веселым, беззаботным голосом прервал Федор его мысли.
— Хочешь, я тебе секрет скажу, — проговорил Коля полушепотом, обнимая Федора за шею и пригибая его голову к себе, — только ты никому, никому не говори. Не скажешь, да? Я больше не хочу и не стану есть никаких животных и убивать тоже не буду — вот увидишь, право! — И он вдруг крепко поцеловал Федора, вскочил на ноги и побежал к дому, но по дороге, еще раз остановившись, повернулся к Федору и закричал, грозя пальцем: «Только ты, смотри, никому не проболтайся». — И скрылся за углом садовой ограды…
1894—1909 гг. 1
1. Рассказ «Один против всех» представляет собой этюд, извлеченный автором из большой повести, начатой в 1894 г. и еще нигде не напечатанной. По нашей просьбе А. К. Черткова прислала нам этот рассказ на днях, кое-что исправив. Ред.
С согласия редакции «Вегетарианского Обозрения», рассказ А. К. Чертковой «Один против всех» вместе с статьей «Пища и зараза» Э. Кросби, в переводе Хр. Досева, издан в 1909 году группой елисаветградских единомышленников в количестве 1000 экз., для бесплатного распространения в целях пропаганды вегетарианства. Рассказ переведен на нем. яз. и напечатан в последних номерах за 1910 год журнала «Wegetarische Warte».
Приложение:
правитьПисьмо крестьянина к автору рассказа «Один против всех» (*)
(http://www.vita.org.ru/veg/veg-literature/veg-viewing/Pismo%20krestianina.htm )
Рассказ Ваш «Один против всех», очень трогательный и, наверное, пробудит сожаление к животным в тех людях, особенно в молодых, которые его прочитают. Он вызвал во мне одно воспоминание из моих юношеских лет. Я изложу его здесь, как сумею. Однажды осенью, мы где-то достали двух молодых кроликов. Зимовали они у нас в хате. К весне кроликов развелось уже несколько пар и они рыли много нор в земле (у нас пол земляной), а потому решили выгнать их в бурдай (это такая постройка, наполовину в земле), им там было очень удобно рыть свои норы. Через некоторое время кроликов развелось очень много, и я очень любил смотреть, как они выходили из своего бурдая, паслись или собирали что-нибудь в свои гнезда; но скоро радость мою сменило горькое горе: старший брат начал убивать кроликов, а мать варила их, и они — мать и два брата, съедали одного за другим моих любимых кроликов. Наконец, остался только один, и я очень, очень упрашивал брата не убивать хоть этого последнего. Иду я один раз из клуни (**) и встречаю старшего брата; он как-то странно взглянул на меня, было что-то особое, недоброе в его взгляде, но в ту минуту я не обратил на это внимания и прошел в хату. Немного погодя, я узнал, что брат поймал моего последнего кролика, и тут я догадался, что он нес его под полой, когда встретился мне во дворе, чтобы убить его в клуне. Когда я узнал об этом, то было уже поздно, кролик уже был убит и ободран. Брат знал, что я помешал бы убить кролика, а потому и нес его под полой, чтоб я не заметил.
На другой день мать и оба брата за обедом съели моего последнего любимца, а я в это время лежал на печке и горько плакал о последнем кролике.
В это время я был, действительно, один против всех, так как никто не сочувствовал мне в моем горе, хотя бы так, как конюх Федор Коле, в вашем рассказе. Напротив, все смеялись надо мной и обзывали меня дураком. Я не раз говорил им: «пусть я дурак, только не убивайте кроликов», — но ничто не было уважено ни просьбы, ни слезы.
Тогда у меня было одно руководство — жалость, любовь, и я хотя был и один, но упорно держался своего мнения. Теперь же я знаю, что и тогда я был не один: ведь, Вы и другие добрые люди уже жалели животных и не убивали их и не ели. Как радостно сознавать, что есть, хотя и очень редко, такие люди, что всякое убийство считают грехом, ошибкой; и как печально то, что есть так много во всех отношениях добрых людей, но — вот завтра праздник, и этот добрый мужик точит нож, крестится и говорит: «дай Бог на спожиток», т. е. дай Бог, чтобы благополучно сожрать убиваемое, и преспокойно разбирает шерсть на шее овцы, чтобы не мешала ножу сразу перерезать горло; а если скажешь ему, что грех резать, то он с уверенностью ответить, что ты неправ, так как после потопа Бог разрешил убивать и есть животных. Ничто уже не может изменить понимание человека с такой окостенелой совестью — не только писанное, но и живое слово. К счастью, таких черствых людей становится все меньше и меньше, а молодых, которые в неизвестности где-нибудь отстаивают жизнь животных, является все больше и больше. Для сих последних листок с таким рассказом, как Ваш, будет громадной поддержкой, они узнают, что жаль им животных не потому, что они дураки, а жаль потому, что в этом воля Божья, чтобы все любить и жалеть.
Как ни сильно жаль было мне кроликов, но у меня не хватило сознания сказать так, как сказал Коля в Вашем рассказе: «Не хочу и не стану есть никаких животных». Я страшно боялся присутствовать или слышать ужасный крик свиньи, когда ее кололи, а есть — ел; но только не мог есть, — мне отвратительно было видеть в миске студня свинячьи копытцы, язык, рыло, губы, уши, глаза, вообще, те части свиньи, которые и приготовленными оставались в своем виде — они внушали мне ужасное отвращение и я отказывался их есть.
Все это с мясом дело прошлое для нас; и вот, хоть бы и я — мяса не ем, но спокойна ли совесть у меня, потому что не ем животного? Нет, не спокойна. У нас есть корова, и у нее был телок, мы его продали мужику, будто для держания за 6 р. 75 к., а он подержал несколько дней и продал мяснику за 9 р. Это очень нехорошо, что я ел, ел его молоко и потом продал его резнику, а между тем держать — кормить нечем. Но что же делать? У меня для этого вопроса ответь один: нельзя есть молока, по крайней мере, нам — здоровым и сильным мужчинам, и если я удержусь навсегда от молока, то и меньше буду виноват перед своею совестью, и больше будет молока у детей, больных и стариков. Весной я не хотел было употреблять молока, но соблазнился и начал есть сперва кашу с молоком, а дальше не стал разбирать и ел, как попало. Помню, бывало, на станции железной дороги, будучи на работе, сядешь во время завтрака или обеда и ешь хлеб и запиваешь его молоком из бутылки. Вдруг подходит поезд, в окнах которого стоят женщины, — я поспешно прячу бутылку, думая, как бы не заметили они, а то, быть может, между ними есть хоть одна такая, что знает о том, что стыдно здоровому рабочему питаться от сосцов коровы, и думаю, бывало, увидит, пожалуй, и вдруг крикнет: «ах, ты, бесстыдник, не стыдишься есть детскую пищу — молоко!»…
- Рассказ А. К. Чертковой, напечатан в N7 «Вегетарианского обозрения».
- Хлев или сарайчик для скота.