Сергей Николаевич Шубинский
правитьОдин из грибоедовских типов
править
Настасья Дмитриевна Офросимова (предполагаемый портрет).
Известно, что Грибоедов воспроизводил действующих лиц в «Горе от ума» с натуры. Просматривая записки и мемуары, описывающие московскую жизнь того времени, мы беспрестанно наталкиваемся на типы Фамусова, Чацкого, Загорецкого и др. Между прочим, в этих мемуарах встречается и тип старухи Хлестовой, которая в простоте души, без всякой злобы и задних мыслей, не стесняясь говорит всем правду в глаза. Так, в присутствии Загорецкого она дает ему нелестную аттестацию:
Лгунишка он, картежник, вор.
Когда Чацкий, услышав эту аттестацию, засмеялся, Хлестова обиделась и, обращаясь к Софье, делает и ему строгий выговор:
Чему он рад? Какой тут смех?
Я помню, ты дитей с ним часто танцевала;
Я за уши его дирала, только мало.
Тип Хлестовой срисован, без сомнения, отчасти с Настасьи Дмитриевны Офросимовой, игравшей в то время довольно видную роль в московском обществе. Офросимова не отличалась умом, но приобрела нравственный авторитет своею правдивостью, откровенностью, твердым, решительным характером, резкостью своих приговоров, которые высказывала громогласно, невзирая ни на возраст, ни на положение лица, подвергавшегося по какому-либо случаю ее беспощадной критике. Все боялись ее злого языка и потому заискивали в ней и оказывали все внешние признаки глубокого уважения. Благодаря всему этому, она сделалась как бы непогрешимым судьей, вмешивавшимся во все житейские дела, недоразумения, ссоры, и часто решала их своим безапелляционным приговором. Она требовала, чтобы все, знакомые и незнакомые, относились к ней с особенным почтением. Избави Боже, если в каком-нибудь собрании молодой человек или барышня пройдут мимо нее и не поклонятся.
— Молодой человек, — кричит Офросимова, — поди-ка сюда, скажи мне, кто ты такой, как твоя фамилия?
— Такой-то.
— Я твоего отца знала и бабушку знала, а ты идешь мимо меня и головой мне не кивнешь. Видишь, сидит старуха, ну, и поклонись, голова не отвалится; мало тебя драли за уши, а то бы повежливее был.
Барышня, провинившаяся в том же, получала такой выговор:
— Я и отца твоего, и мать детьми знала, и с дедушкой и с бабушкой была дружна, а ты, глупая девчонка, ко мне и не подойдешь. Ну, плохо же тебя воспитали, что не внушили уважения к старшим.
Когда матери вывозили дочерей в первый раз на бал, то твердили им:
— Смотрите же, если увидите старуху Офросимову, подойдите к ней, да присядьте пониже.
Д. Н. Свербеев в своих «Записках» передает любопытные подробности об одной из своих встреч с Офросимовой.
«Возвратившись в Россию из-за границы в 1822 году, — рассказывает он, — и не успев еще сделать в Москве никаких визитов, я отправился на бал в Благородное собрание; туда по вторникам съезжалось иногда до двух тысяч человек. Издали заметил я сидевшую с дочерью на одной из скамеек между колоннами Настасью Дмитриевну Офросимову и, предвидя бурю, всячески старался держать себя от нее вдали, притворившись, будто не слыхал, когда она на ползала закричала мне: „Свербеев! Поди сюда!“ Бросившись в противоположный угол огромного зала, надеялся я, что обойдусь без грозной с нею встречи; но не прошло и четверти часа, как дежуривший в этот вечер старшина, мне незнакомый, с учтивой улыбкой пригласил меня идти к Настасье Дмитриевне. Я отвечал: „Сейчас“. Старшина, повторяя приглашение, объявил, что ему приказано меня к ней привести.
— Что это ты с собой делаешь? Небось давно здесь, а у меня еще не был! Видно, таскаешься по трактирам, да по кабакам, да где-нибудь еще хуже, — сказала она, — оттого и порядочных людей бегаешь. Ты знаешь, я любила твою мать, уважала твоего отца…
И пошла, и пошла. Я стоял перед ней, как осужденный к торговой казни, но как всему бывает конец, то и она успокоилась.
— Ну, Бог тебя простит; завтра ко мне обедать, а теперь давай руку, пойдем ходить.
Дочь ее, строгая и стройная двадцатипятилетняя Елена, пошла с нами. Тут новая беда: вместо того чтобы ходить, как это делали все, по краям огромного зала, Настасье Дмитриевне угодно было гулять зигзагами и перекрещивать всю эту громаднейшую площадку из конца в конец. Напрасно дочь и я робко заметили было ей, что таким образом мы мешаем всем танцующим, а в это время танцевали несколько кадрилей, она отвечала громко: „Мне, мои милые, везде дорога“. И действительно, сотни пляшущих от нас сторонились и уготовляли нам путь широкий и высокоторжественный».
В молодости Настасье Дмитриевне понравился скромный, застенчивый офицер Офросимов. Она энергично повела дело и, улучив удобную минуту, заставила его сделать ей предложение; но родители Офросимова не соглашались на этот брак. Тогда Настасья Дмитриевна похитила из отцовского дома своего суженого и обвенчала его на себе. Впоследствии Офросимов дослужился до генеральского чина, с отличием участвовал в нескольких сражениях и получил георгиевский крест. Но храбрый воин находился в полном подчинении у своей супруги и был лишь беспрекословным исполнителем ее приказаний. Только раз, когда они ехали в гости в открытой коляске, он осмелился в чем-то противоречить ей и был за это жестоко наказан. Настасья Дмитриевна сорвала с него шляпу и парик, бросила на мостовую, а кучеру велела прибавить ходу.
У них было три сына, служивших в гвардии, все уже в чинах, но, несмотря на это, Офросимова держала их в ежовых рукавицах, за всякие мелочные провинности расправлялась с ними самолично и, похваляясь этим, говорила: «У меня есть руки, а у них щеки».
На вечерах у московского генерал-губернатора князя Голицына Офросимова садилась обыкновенно на видном месте, так, чтобы все входящие могли ее заметить и отвешивать поклоны. Когда ей хотелось полакомиться, она кричала хозяину:
— Князь, князь, поди ко мне.
Князь подходил и спрашивал, что ей угодно.
— Принеси-ка мне грушу, да хорошую.
Груша приносилась.
— Разрежь-ка ее на мелкие кусочки.
Груша резалась.
— Ну, спасибо. Теперь иди амурничать с твоими воздыхательницами.
В Москве был сенатор С, страшный взяточник. Офросимова преследовала его своими обличениями; но он постоянно отшучивался и делал вид, что не обращает внимания на ее выходки. Однажды во время своего пребывания в Москве император Александр Павлович посетил небольшой московский театр, находившийся на Арбатской площади. Государь сидел в маленькой ложе над сценой. Офросимова, не подчинявшаяся никаким обычаям, была в первом ряду кресел и в антракте, привстав, стала к рампе, отделяющей партер от оркестра, судорожно засучивая рукава своего платья. Увидев в бенуаре сенатора С, она на виду у всех пальцем погрозила ему и, указав движением руки на ложу государя, громогласно, во всеуслышание крикнула: «С, берегись!» Затем она преспокойно села в свое кресло. Государь, разумеется, был удивлен такой выходкой и пожелал узнать, что это могло значить. Ему были вынуждены объяснить, что сенатор С, хотя и считается самым дельным из московских сенаторов, но вместе с тем многими, не без вероятности, признается взяточником. Вскоре С. был уволен со службы.
Офросимова умерла в глубокой старости. Похороны ее были необыкновенно пышны. Отпевал сам митрополит; гроб провожала вся чиновная Москва, и экипажи растянулись на две версты, причем шляпы кучеров и лакеев были обвязаны флером.
Опубликовано: Шубинский С. Н. Исторические очерки и рассказы. СПб.: Тип. М. Хана, 1869.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/shubinskiy/shubinskiy_odin_iz_griboedovskih.html.