Один год из записной книжки репортёра (Дэвис; Juggler2005)/Коронация

Один год из записной книжки репортёра — Коронация
автор Ричард Хардинг Дэвис, пер. Juggler2005

Оригинал: англ. A Year from a Reporter’s Note-Book. — Перевод опубл.: 1897. Источник: мой перевод, 2012

Коронация

Мы отправились в Москву за десять дней до даты, на которую была назначена коронация^[1]. Мы выехали из Берлина в полночь, и когда утром нас разбудил проводник, мы были в пятнадцати минутах от таможни.

Шёл дождь. За мокрыми окнами, насколько мог охватить взгляд, были видны невысокие холмы, заросшие тёмно-зелёной травой. Не было ни домов, ни людей, ни скота, ничто живое не двигалось под этим низким тёмным небом, ничто не возвышалось над пропитанной влагой прерией. Это была мрачная картина пустоты и заброшенности, пейзаж без отличительных черт. Когда я сонно обозревал его, я почувствовал себя разочарованным и обманутым. Я заехал так далеко только для того, чтобы узнать, что русские степи — это просто наши западные прерии.

Но тут же в моих мыслях произошёл переворот, и вид наполнился смыслом и значительностью, поскольку перед мчащимся поездом в туманном пейзаже вырос высокий столб с чёрно-белыми полосами. Я понял, что он сообщал Германии и всему миру: «Вы можете ехать до этой черты, но не дальше». Он означал, что мы въезжаем во владения царя. Прекрасно иметь собственный дом, как постоянно призывает реклама недвижимости. Наверное, любой человек испытывает гордость, когда смотрит на забор вокруг своего земельного участка и знает, что всё находящееся внутри этого забора принадлежит ему. Но представьте, что таким забором огорожено пол-Европы, что полосатые столбы стоят от Северного Ледовитого океана до Тихого, от границ Австрии и Венгрии до берегов Чёрного моря, до Памира, до самых отдалённых британских форпостов, до Китая, как бы говоря: «Посторонним вход воспрещён. Это принадлежит мне».

Со мной поехал Троубридж^[2], который всё равно собирался на коронацию и умел говорить по-русски. Когда мы познакомились во Флоренции, я услышал, как он говорил по-французски, по-немецки и по-итальянски, и попросил его поехать со мной в качестве помощника. Сам я должен был представлять нью-йоркскую газету. Он был замечательным спутником, и это благодаря ему и его убедительному обращению с русскими чиновниками мне было разрешено присутствовать на коронации. Однако позднее выяснилось, что его русский ограничивается единственной фразой, которая относится к предкам собеседника. Испугавшись последствий, я запретил её использовать, поэтому его русский был сведён к словам «сколько?», «чай» и «икра». Можно сказать, что мы говорили на этом языке одинаково хорошо.

У нас было запечатанное письмо от русского посла в Вашингтоне к таможенникам. Мы дали его очень элегантному офицеру в длинной серой шинели и белой фуражке. Он взглянул на письмо, а потом, поверх наших голов, на унылый пейзаж и сказал: «Мы ждали вас в час ночи», — чем удивил нас. Мы разошлись во мнениях о том, действительно ли он знал, что мы едем. А может, он делал такое замечание каждому, кто пересекает границу, чтобы дать понять, что теперь вы и ваши перемещения становитесь предметом наблюдения и заботы русского правительства?

На самом же деле, русское правительство относится к иностранцу намного менее серьёзно, чем это кажется ему самому. Иностранцу хочется верить, что он приносит тайной полиции кучу неприятностей, что во сне и на прогулке он окружён шпионами. Это добавляет его поездке местного колорита, а по возвращении домой об этом можно рассказать хорошую историю. Может быть, русская полиция по собственным причинам поддерживает эту веру, но кажется едва ли вероятным то, что она шпионит за каждым иностранцем, который приезжает, чтобы осмотреть достопримечательности. Если иностранец думает, что за ним следят, он будет вести себя так, как будто за ним действительно следят, а результат будет один и тот же.

Все места в скорых поездах были давно заняты, поэтому мы были вынуждены ехать в очень медленном поезде. Мы провели в пути до Москвы три дня и три ночи, поскольку постоянно останавливались, чтобы пропустить королевские поезда, которые везли принцев, эрцгерцогов и особых послов. Но, несмотря на огромное расстояние и на однообразный пейзаж, по которому мы тащились, это была интересная поездка. Позднее, когда я сравнивал это ленивое продвижение с шумом, спешкой и удушающими толпами коронационных недель, оно показалось мне мирным и спокойным времяпрепровождением.

Страна по обе стороны железной дороги была точно такой же, как наши западные прерии, но тут и там виднелись берёзовые рощи и тёмные ельники. Разбросанные деревни находились на большом расстоянии друг от друга, почти на уровне земли. Лачуги из бревён и грязи редко имели больше одного этажа, двери были такие низкие, что высокий человек мог войти внутрь, только наклонившись.

Между этими бревенчатыми домами были дороги, которые из-за снега и дождя превратились в реки грязи. Казалось, они вели в никуда, но исчезали с лица земли сразу же, как только достигали последней группы лачуг. Из окна вагона не было видно ни магазинов, ни таверн, ни ратуш, как в наших западных прериях. Вместо этого везде были те же коричневые бревенчатые лачуги с низкими крышами, двухэтажная церковь между ними, широкая, грязная дорога, тянущаяся к станции, поля, где мужчины и женщины пахали густую, шоколадного цвета землю, а ещё бесчисленные стаи ворон, чёрными тучами проносившиеся по небу.

Когда кончились деревни, начались болота. Оттуда поднимались цапли и выпи и тяжело летели прочь, отвечая на пронзительный гудок локомотива своими хриплыми, меланхоличными криками. Наверное, нет больше птиц, наводящих такую тоску, как цапли и вороны, и они, казалось, олицетворяли всю эту местность между Александровым и Москвой. Несмотря на ослепительный свет солнца и на яркую влажную зелень, здесь не было признаков веселья и радости, но лишь безнадёжная, тоскливая тишина и печать непрекращающейся борьбы за право на скудное существование.

Единственными яркими пятнами на нашем небосклоне были железнодорожные станции. Они стояли посреди осин и берёз, огороженные аккуратным белым палисадом, а внутри ждали отполированные до блеска кипящие самовары, множество разных закусок в маленьких тарелочках на чистой льняной скатерти, бесчисленные бутылки водки и икра в больших жестянках. Мы ели на каждой станции, поскольку никогда не знали, когда прибудем на следующую. Поэтому мои главные воспоминания о путешествии по России: горячий чай, которым мы обжигали горло, холодная икра и официанты в высоких сапогах. Как только поезд останавливался, они в ответ на наши расспросы восклицали: «Бифштекс», — и с готовностью мчались за ним.

На каждом перекрёстке были полуофициальные станции с заборами и воротами, покрашенными в чёрно-белую полоску. За ними следили женщины, которые стояли у дороги с зелёными флагами.

В России в качестве топлива для локомотивов используют не только уголь, но и дрова, и задолго до того, как мы достигали станции, мы угадывали её приближение по штабелям дров, которые лежали по обеим сторонам путей. Из-за этого вся страна напоминала огромный лесной склад. Эти штабеля дров, чёрно-белые столбы, постоянный вид одиноких детей, пасущих тощую корову или полудохлую лошадь, притом, что на протяжении многих миль нет никаких признаков жизни — вот три вещи, которые показались нам самыми характерными приметами восьмисотмильной территории от границ Германии до древней столицы.

Мужиков мы видели только на станциях. Они собирались в молчаливые, апатичные группки и смотрели на проходящие поезда. Это были люди прекрасного крестьянского типа, ширококостные, сильные, с печальными, невежественными лицами. Они не смеялись и не шутили, как прогуливающиеся на наших железнодорожных станциях. Они стояли с засученными рукавами и смотрели на путешественников с застенчивым, страдающим видом, похожие на непонимающих, тупых животных.

Они носили длинные, засаленные пальто из овчины, которые сужались на талии и расширялись ниже колен, как платья. На ногах более зажиточных были надеты сапоги. Остальные оборачивали ноги длинными льняными повязками и ремнями из кожи или плетёной соломы. На всех мужчинах были непременные фуражки, которые казались национальным символом России. Их длинные волосы были подстрижены ровно по линии плеч.

Женщины были одеты точно так же, как мужчины, в те же длинные овчинные пальто и высокие сапоги, и отличить их можно было только по платкам на головах. Они были низкорослые, коренастые и настолько отличались от мужей и сыновей по росту, что казались представителями другой расы. Ни в их фигурах, ни в их лицах не было заметно признаков женской красоты и грации.

Еврейский тип, который преобладал в Польше, потом, конечно, исчез, и, казалось, население делилось на два класса: те, кто носили форму, и те, кто носили овчинные пальто. Но тех, кто носил форму, было намного больше. Их было так много, они так тесно толпились, что казалось, будто все мужчины этого народа проводят время, отдавая кому-нибудь честь, и наслаждаются этим. А если какое-то время не было никого, кому можно было бы отдать честь, они приветствовали равного по чину. Это казалось национальным обычаем.

Один человек сказал нам: «В этой стране нужно помнить, что здесь каждый — либо хозяин, либо раб. И он будет исполнять ту роль, на какую вы его назначите». Честно говоря, звучит абсурдно, но мы обнаружили, что в этом есть определённый смысл. Если иностранец обращается к русскому чиновнику — а здесь все что-то вроде чиновников — с вежливостью, сняв шапку, то русский тут же принимает властный вид. Но если вы относитесь к чиновнику как к рядовому должностному лицу, тот соглашается с такой ролью и делает для вас всё, что в его власти.

Москва оказалась городом огромных размеров, расположенным на множестве невысоких холмов, с двухэтажными домами, с улицами, которые выложены большими круглыми булыжниками. Дома оштукатурены, покрыты зелёными жестяными крышами. Голые площади, недостаток муниципальных строений и статуй в общественных местах придают Москве неукрашенный, безнадзорный вид Константинополя или любой другой полуварварской столицы. Кажется, что такой город построен без плана, что он возник сам по себе и разросся, как ему угодно.

Кремль, о котором так много писали во время коронации, это, собственно говоря, не часть Москвы. Он в ней, но не её. Он исключителен, он не похож ни на остальную Москву, ни какой-либо другой город в мире. Высокие зубчатые стены заключают в себе церкви, арсеналы, дворцы и монастыри, архитектура которых позаимствована из Индии, Азии и средневековой Европы. Это как если бы Тауэр, здание Парламента, Вестминстерское аббатство, собор Святого Павла и Найтсбридж Бэрракс^[3] ютились на набережной Темзы и были огорожены исполинскими стенами, а Лондону остались бы неживописные отбросы из оштукатуренных магазинов и церквей с позолоченными куполами вместо шпилей, которые разделены узкими и неровными дорогами. Если построить высокие стены вокруг нижней части Нью-Йорка, вдоль Ректор-стрит и свернуть к парку Баттери, то получившийся треугольник будет равен той территории, которая огорожена валами Кремля.

Во время коронации улицы огромного расползшегося города, что лежит у этой крепости, задыхались от сотен тысяч необычных людей. Эти люди не знали покоя. Очевидно, они никогда не спали и не отдыхали, они обращали ночь в день и день в ночь и создавали кипящую, бурлящую человеческую смесь, подобную которой, наверное, никогда ранее не видели ни в одном месте.

Тут были сотни тысяч русских крестьян, которые спали на улицах; тут были десятки тысяч русских солдат, которые спали в окрестных полях, укрывшись парусиной; тут были князья в золотых каретах с зеркальными стёклами; русские генералы правили тройками вороных лошадей, которые скакали только галопом, так что обычные люди налетали друг на друга, пытаясь избежать опасности; тут были послы и губернаторы провинций со своими великолепно наряженными свитами; голоногие горцы и голоногие сербы; монголы в накидках из меха и зелёной парчи и в огромных шапках; гордые маленькие японские военные в изящной французской форме; немцы в остроконечных шлемах; английские дипломаты в цилиндрах и сюртуках, как будто они гуляли по Пикадилли; итальянские офицеры с пятиконечными звёздами на воротниках, с зелёными петушиными перьями на сомбреро из лакированной кожи; венгерская знать в отделанном мехом атласе; махараджи из Пенджаба и южной Индии в высоких шёлковых тюрбанах; церемониймейстеры и сановники русского двора в расшитой золотом форме и со страусиными перьями в шляпах.

И все эти массы людей толпились, толкались, суетились и волновались. Каждый дышал чужим воздухом и занимал чужой клочок земли, каждый был возбуждён, переутомлён, голоден. Каждый думал только о своих делах: оставить ли визитку у дверей какого-нибудь князя, или рисковать жизнью, залезая на минарет с лампочками, или встретить эрцгерцога на железнодорожной станции, или выпросить у посла пару мест на трибуне для себя и своей жены.

Представьте город с улицами, запруженными толпой, как парк Мидуэй-Плезенс во время Чикагской ярмарки, с представителями разных рас, затем добавьте президентский конвент с его духовыми оркестрами, флагами и делегатами, добавьте галоп не одной принцессы Эулалии^[4], которая при посещении США поставила на уши всю страну, но несколько сотен принцесс Эулалий, и кронпринцесс, и королей, и губернаторов, и адъютантов, который стараются, но не могут произвести впечатление на Москву, и в этой толпе семьдесят тысяч марширующих солдат, полностью вооружённых, и свет миллионов разноцветных лампочек, и вся местность под военным положением, — и тогда у вас будет представление о том, на что была похожа Москва в дни коронации.

Наверное, какие-то люди в этом огромном сборище наслаждались коронационными церемониями, но остальные были слишком заняты. Нужно было так много сделать, и было так мало времени, чтобы успокоиться и отдышаться. Если бы солнце вставало в полночь и дарило нам ещё несколько светлых часов…

Мужик, мостящий дорогу, по своему невежеству завидовал принцу, когда тот расшвыривал камни, которые мужик только что уложил собственной рукой. Но принц, скорее всего, несколько часов простоял в своей форме, не ел и не курил, а сейчас спешил в посольство, чтобы запрыгнуть в другую форму и потом стоять ещё несколько часов. А когда принц ехал обратно и видел мужика, растянувшегося на груде булыжников, он, наверное, завидовал ему и говорил: «Посмотрите, эта ленивая скотина мирно спит, а я должен надевать четвёртую форму за день и в тесных сапогах стоять на вручении подарков и на придворном балу, где никому не разрешается танцевать». В те дни вы не могли назвать человека счастливым, пока не узнавали цену, которую он платит за своё счастье.

Большинство людей в Москве можно было разделить на два класса. Первые прибыли сюда официально, у них была расписана каждая минута, и они жаждали хоть немного отдохнуть. Вторые прибыли сюда неофициально, и каждый из них пытался попасть на те торжества и церемонии, от которых первые искренне хотели освободиться.

Как правило, когда гость приезжал в Москву, он сначала довольствовался самим этим городом и не обращал внимания на церемонии и придворные балы. Грубо говоря, он считал, что украшенные улицы и собрание необычных людей со всех концов света сами по себе представляли зрелище, которое оправдывало его поездку. Он видел город, увешанный множеством флагов и флажков: декоративные мачты стояли на углах улиц и на площадях, ряды флажков на верёвках закрывали небо, как одежда, которая сушится на нью-йоркском заднем дворе.

Улицы были туннелями разноцветных знамён днём и долинами разноцветных огней ночью. Перед дворцами, театрами и самыми важными домами были воздвигнуты фальшивые фасады из электрических ламп. Разноцветные стеклянные колбы в форме гигантских звёзд, корон и крестов или в форме букв, из которых складывались имена молодых царя и царицы, реяли высоко в воздухе и светились во тьме, как куски застывшего фейерверка. Здесь было множество таких ожерелий из лампочек. Люди в необычных костюмах и необычной форме двигались между ними, а их лица, словно лучи солнца, освещались огромными кругами с яркими электрическими колбами. На людей падал то красный, то синий, то зелёный цвет, как будто они были балетными танцорами на сцене.

Но гость, который достаточно насмотрелся на уличную иллюминацию ночью и, руководствуясь бедекером^[5], на прочие чудеса днём, скоро понимал, что были и другие развлечения. Они происходили за закрытыми дверями, и доступ к ним нельзя было купить за рубли, поэтому гость тут же присоединялся к обширной армии недовольных. Он хотел то одного, то другого. То это были места на трибуне, чтобы наблюдать парад, то приглашение на бал во французском посольстве. Но, что бы это ни было, он превращал в мучения и свою жизнь, и жизнь представителя своей страны, пока не добивался желаемого. Целые страницы можно было бы заполнить рассказами о тех усилиях, которые проявляли гости коронации, чтобы побывать на той или иной церемонии. И если изложить всё честно, то это будет забавное чтение. Но тогда это было делом отчаянным. Волна досады, зависти и злости поднималась, когда миссис А. получала приглашение на правительственный обед, а миссис Б. — нет, или когда адъютант добывал более высокие места на трибуне, чем его собратья-офицеры.

Существовали списки приглашённых, или списки выдающихся иностранцев, и они были корнем всех зол. Когда гость добивался, чтобы его имя внесли в такой список, то его борьбе приходил конец. Он мог посмотреть, по крайней мере, половину того, что нужно посмотреть, получал гравированную визитку от императора, и душа его успокаивалась.

Можно только выразить уважение нашему посланнику в Санкт-Петербурге за то, что он сумел поместить в этот список больше своих соотечественников, чем дипломаты из других стран. Уверен, что некоторые «выдающиеся иностранцы» из США у себя на родине совсем не считались выдающимися, пока их имена не попали в этот список. И это главная причина, почему они должны благодарить посланника, который имел достаточно влияния на русский двор, чтобы сделать добро тем, кто сам никогда никакого добра не делал.

Много писалось о том, что перед торжественным въездом царя в Москву охрана приняла предосторожности против нападений на его персону. На этой особенности процессии так часто заостряли внимание, что она казалось очень важной, хотя она этого не заслуживает. Москва – это священный город России. На самом деле, царь как глава Православной церкви, был здесь в большей безопасности, чем в любом другом месте своей империи.

Жители Москвы, по крайней мере внешне, очень религиозны. Молитва — часть их повседневной жизни, а символы их Церкви висят в каждой комнате каждого дома, и они находятся не только перед глазами, но и в памяти. Набожный русский даже при входе в магазин оказывает уважение святыне, которая наверняка стоит в одном из четырёх углов. А на улице он через каждые пятьдесят ярдов сталкивается с другими святынями и алтарями в стенах и с церквями, поэтому на прогулке он непрестанно крестится или снимает шапку. Можно даже сказать, что он не прерывает дела для молитв — он прерывает постоянные молитвы для других дел.

Вы увидите, как носильщик, шатающийся от тяжёлого груза, останавливается, ставит груз на тротуар и, прежде чем поднять его снова, произносит молитву. И он сделает это три-четыре раза за полчаса ходьбы. Кавалеристы, проезжая мимо церкви, останавливаются, снимают головные уборы и молятся. Когда звонят колокола, то даже полицейский, который стоит посреди улицы, забрызганный грязью, и уворачивается от проносящихся дрожек, обнажает голову, крестится и повторяет молитву. А вы в это время тщетно пытаетесь представить, что полицейский на Бродвее снимает свой шлем и делает то же самое. В ресторанах официанты проявляют подобную набожность, стоя рядом с вашим столиком и бормоча молитвы, и скорее ваша еда остынет, чем они прервутся.

С тем же благоговейным чувством люди приветствовали царя, которого они почитают как представителя Церкви на земле. Поэтому естественно, что главная защита царя — не его сыщики, а это чувство, которое испытывают к нему его подданные. Но если в каком-то одном месте собирается четыреста тысяч человек, то вполне вероятно, что среди них найдётся парочка безумцев. Президент Карно^[6] и президент Фор^[7], которых нельзя назвать авторитарными правителями, были согласны с этим. Поэтому предосторожности были приняты не из-за недоверия к русским людям, а чтобы не дать шанса безумцам.

Почти все торжества, связанные с коронацией царя, в официальной программе были описаны как «пышные». Даже банкеты были торжественные, а въезд царя и его проход через кремлёвские ворота был более чем торжественным. Въезд был великолепен, впечатляющ, прекрасен, его историческая ценность и достоинство вне всяких сравнений. Тот, кто ожидал увидеть роскошь полуварварского двора, обнаружил зрелище, в котором ни одна деталь не выдавала дурной вкус. А тот, кто готовился беспрерывно восклицать, замолк от удивления. Это было так же торжественно, как ежегодный вход папы в собор Святого Петра, так же прекрасно, как изображение волшебной страны, и так же внушительно в своей скрытой мощи, как движение ряда броненосцев.

Полуторачасовая процессия представляла собой панораму всего величественного, богатого и прекрасного. Она шла бесшумно, как во сне, а воздух разрывался от пушечных выстрелов, как будто город был в осаде, от звона колоколов и от странных стонущих выкриков русских людей. В этой процессии были представители тех земель, которые некогда были самостоятельны, но теперь выражали свою преданность русскому императору. Они были одеты в свои национальные костюмы и вооружены своим оружием. Они представляли здесь сотни миллионов людей, и каждый вёл себя так, словно гордился преданностью молодому человеку двадцати восьми лет. Человеку, которого его соотечественники в далёких провинциях никогда не видели, для которых царь был только именем и символом, — но символом, на который они молились и ради которого они были готовы отдать свои жизни.

Среди тех людей, которые шли в авангарде процессии, были высокие казаки в длинных алых туниках, их грудные клетки сверкали от серебряных гильз, а их головы увенчивали тюрбаны из чёрного каракуля; карликовые солдаты из Финляндии, низкорослые и приземистые, как эскимосы; желтолицые татары в мехах и монголы в серебристых халатах; длинноволосые, с дикими глазами всадники из Туркестана и с Памира, наконечники их копий были длинные, как сабельные лезвия; и джентльмены из Кавалергардского полка в мундирах цвета слоновой кости, в серебристых кирасах и в золотых шлемах, на которых сидел российский двуглавый орёл из полированного серебра.

Дальше ехало множество открытых карет, украшенных золотом, обитых изнутри алым бархатом, в которых сидели придворные, сжимая в руках жезлы, а за ними шли пешком слуги императорского дома в мундирах с золотыми позументами, в белых шёлковых чулках и в белых париках. Дальше скакали шталмейстеры^[8], их мундиры были все в золоте — и сзади, и спереди, и на рукавах, и на воротнике. Дальше следовала самая живописная часть процессии — загорелые, свирепые, бородатые императорские егеря, люди, которые голыми руками душили волков, они были одеты в высокие сапоги и зелёные мундиры и вооружены длинными блестящими ножами. Дальше шли гигантские негры в просторных брюках и алых куртках — реликт екатерининской эпохи, — в обязанности которых входила охрана императорской опочивальни. Ещё дальше были лакеи, одетые так, как вы могли видеть на старинных гравюрах, со страусиными перьями и высокими жезлами — наследие тех времён, когда лакей бежал перед экипажем хозяина, а не с удобством ехал на козлах.

Впереди под развевающимися знамёнами, между двумя рядами из пятидесяти тысяч штыков, в самом ярком солнечном свете шла блистательная кавалькада. Их форма отличалась ещё большим великолепием, а на груди у них были синие ленты Ордена Святого Андрея. Эти всадники были русскими великими князьями, а также принцами, герцогами и эрцгерцогами из Англии, Германии, Италии, Греции и Австрии… со всего мира, от юного принца Черногории до юного принца Сиама. Они как будто бы следовали друг за другом без всякого порядка, но их места были закреплены так же, как звёзды на своих орбитах. Они образовали самый удивительный эскорт, который видело это столетие.

А перед ними, в совершенном одиночестве, одетый проще всех в этой процессии, ехал молодой царь. Он слегка поглядывал направо и налево и рукой в белой перчатке дотрагивался до своей каракулевой шапки. Когда вверх взметнулись руки с шапками, то, казалось, что кровли домов затряслись и тротуары закачались. Почтительные приветствия слились в одном всеобщем выкрике, который смешался с колокольным звоном и грохотом пушек.

Но крики стали ещё громче, когда следом за царским эскортом, состоящим из принцев, показалась вдовствующая императрица. Её приветствовали ещё более бурно, чем императора и царицу, потому что народ любил её дольше, и она была предметом поклонения из-за своей доброты и милосердия. И, кроме всего прочего, её почитали за то, что во время шестимесячной болезни её мужа она днём и ночью сидела у его постели.

За вдовствующей императрицей ехал экипаж царицы. Экипаж везла восьмёрка белоснежных лошадей в попонах из просторного красного сафьяна, в тяжёлой золотой упряжи. Упряжь была сделана в Париже, а золото гравировалось на Рю де ла Пэ. Каждая лошадь, которая предпочла бы хороший клок сена, сейчас стачивала зубы о золотые удила толщиной в человеческий палец с такой же изящной гравировкой, как монограмма на часах. На головах лошадей были страусиные перья, а на спине — упряжь ценой в десять тысяч долларов. В процессии использовались десять наборов упряжи, которые были куплены правительством России за один миллион долларов. Каждую лошадь, которая везла карету царицы, вёл за шёлковые поводья слуга в шапке со страусиными перьями и в мундире, расшитым золотом. Рядом с колёсами шагали два гиганта семи футов ростом. А на позолоченных козлах, спиной к кучеру сидели два маленьких пажа и через стекло смотрели на царицу. Молодая императрица улыбалась и кланялась своим подданным через окна кареты, похожей на карету Золушки. Великие художники украшали панели этого экипажа, и большие мастера гравировали её золотые колёса и оси. Плюмаж из белых и чёрных страусиных перьев раскачивался на верхушке из алого бархата. Вышитые золотом подушки внутри придавали экипажу вид роскошной шкатулки для драгоценностей. А содержала эта шкатулка прекраснейшую принцессу в серебристом платье, в горностаевой мантии, накинутой на голые плечи, с бриллиантами, висящими от шеи до колен, и с бриллиантами в волосах.

В кортеже царицы в более простых экипажах ехали великие княжны и фрейлины. Когда казалось, что уже нельзя ничего добавить к той роскоши, которую мы наблюдали, характер процессии неожиданно, как по указанию ловкого постановщика, изменился. Великолепный контраст грациозной, пышной женской красоте составило множество вооружённых мужчин на лошадях, самых отборных всадников России. Они столпились так тесно, что не было видно улицы, по которой они ехали, а только непрерывная масса волнующихся грив, сверкающих кирас и развевающихся флагов. И ничего не было слышно, кроме несмолкаемого топота лошадиных копыт и лязга стали.

Венчание и миропомазание российского царя стало прекрасным зрелищем для всего мира, но для русских это было дело колоссального религиозного значения. Насколько оно было серьёзно, показывают выдержки из официального объяснения коронации — одобренного путеводителя по церемонии, который был напечатан на четырёх языках и имелся у каждого гостя. Интересно, что в том параграфе, который цитируется ниже, заглавные буквы поровну поделены между правящей фамилией и Богом:

«С тех пор, как в России была создана империя, императорская власть представляет собой сердце нации. Вся Россия молится за Царя как за своего отца. От Него на Его подданных снисходит щедрость и благодать, в Нём всё доброе находит поддержку и защиту, а зло — заслуженное наказание. В случае российского Самодержавия мы видим, что Цари правят именем Господа. Бог Всемогущий часто проявляет Свою любовь к русскому народу через Царя. Любовь Господа лежит на Правящем Доме, и правая рука Всемогущего охраняет и спасает Его от всех неудач и зол».

Вот так православные русские воспринимали коронацию. Желание просто побыть рядом с церковью, где проходила церемония, привело сотни тысяч русских всех классов в Москву и под стены Кремля. Когда в день коронации взошло солнце, высокие валы этой крепости, улицы вокруг, мосты, площади, берега реки, которая рассекает Москву надвое, были полны людей. Они провели ночь под открытым небом и теперь шли к месту коронации под звон колоколов и грохот пушек. Они упали на колени и возвысили свои голоса в молитве в унисон с теми, кто находился в Успенском соборе.

История о том, как люди получали пропуск в Успенский собор, была бы очень интересным чтением, если бы организаторы церемонии решились об этом рассказать. Это дело стоило организаторам многих бессонных ночей, и в результате на одного друга они приобрели дюжину врагов. Это была очень сложная задача, поскольку из-за недостатка места просто невозможно было пустить всех, кто имел право. Даже значимость персоны не могла увеличить размеры помещения. Вопрос заключался уже не в том, кому надо угодить пропуском, а в том, кого можно оскорбить отказом. Чтобы удовлетворить последних, вокруг церкви были поставлены трибуны. Считалось, что те, кто занимал определённые места, тоже присутствовали на коронации. Именно этим можно объяснить то, что имеют в виду некоторые хорошо известные лица, когда говорят, что они видели коронацию царя. Официально, они на ней присутствовали, но в том же смысле, в каком английский правитель как бы присутствует на капитанском мостике каждого военного корабля, из-за чего офицер, поднимаясь на мостик, всегда отдаёт честь. На самом деле, они видели только то, как царь и царица входят в церковь и выходят из неё, что само по себе достойно путешествия длиной в четыре тысячи миль.

Настоящую церемонию видели члены императорской семьи, самые важные русские аристократы, принцы, главы посольств и дипломатических представительств, в некоторых случаях — их первые секретари, адъютанты иностранных принцев и несколько корреспондентов и художников. Посол, который оказался неженатым, был для организаторов самым обычным человеком. Принц, который не сумел добиться того, чтобы рядом с ним стоял главнокомандующий его армии, всё равно плакал от радости. Организаторы выбирали между адъютантом из Болгарии и русским дипломатом в отпуске, японским принцем и английским генералом, немецкой герцогиней и корреспондентом парижской газеты «Фигаро». На одного мужчину или женщину приходилась дюжина претендентов. Силы, которые были пущены в ход, чтобы добиться места, угрожали миру в Европе. Они стали причиной разочарования и боли, которая ещё долго будет терзать сердца русских аристократических семей.

Лично я видел только борьбу среди корреспондентов, и этого было достаточно, чтобы занять моё внимание десять дней и десять ночей. Здесь было триста корреспондентов, говоривших на одиннадцати различных языках, и каждый добивался своей цели с упорством и энергией, достойными лучшего применения.

Сейчас это представляется мелочью, но тогда жизнь казалась потерянной, если вы не получили пропуск в собор. Серьёзные политические партии поддерживали тех, кто представлял их партийный орган. Банкирские дома, кабинеты министров, дамы самого высокого уровня, дипломаты и принцы тратили на эту борьбу финансовое, общественное и политическое влияние. Ради своих людей они лоббировали, подкупали и задабривали кого нужно с таким знанием дела, с таким чувством, которые напоминали борьбу среди делегатов на президентском конвенте в Чикаго.

А русские чиновники, растерянные, ошеломлённые, доведённые до безумия, только подливали масло в огонь борьбы и до самого кануна коронации хранили полное молчание о том, кто станет счастливчиком. Они отказали даже английскому художнику Форестье^[9], который приехал с рекомендательным письмом от королевы Виктории к великой княгине Сергиус^[10]. Этот факт, естественно, произвёл удручающее впечатление на тех, кому не способствовали никакие королевы. Даже такие люди, как сэр Дональд Маккензи Уоллес^[11], который представлял «Таймс», и сэр Эдвин Арнольд^[12], корреспондент «Дейли Телеграф», не были полностью уверены, что они попали в число избранных. В конце концов, организаторы отказали даже Фредерику Вильерсу^[13], а он присутствовал на предыдущей коронации и был в числе четырёх корреспондентов, которые следовали с русской армией от начала Русско-турецкой войны до падения Плевны. Поэтому нельзя сказать, что гости попадали на церемонию по принципу отбора наиболее приспособленных.

В мою пользу сыграло то обстоятельство, что я писал для журнала. Журналы более доступны и более долговечны, чем эфемерные ежедневные газеты. Я получил пропуск потому, что представлял журнал, несмотря на то, что я также отправлял телеграммы для нью-йоркской газеты. Но я бы не попал на церемонию без помощи американского посланника, гостей-американцев и Троубриджа.

Из американской дипломатической миссии на церемонии было шесть человек: американский посланник мистер Клифтон Р. Брекинридж^[14] и миссис Брекинридж, генерал Александр Маккук^[15] и миссис Маккук, адмирал Селфридж^[16] и миссис Пирс — жена секретаря миссии, которая получила пропуск, хотя её муж по каким-то причинам его не получил. «Нью-Йорк Геральд» представляли два англичанина, Обри Стэнхоуп и сэр Эдвин Арнольд, «Америкэн Асошиэйтед Пресс» — ещё один англичанин по имени Уотсон, «Юнайтед Пресс оф Америка» — американец Луис Мур, «Харперс Мэгэзин» и «Нью-Йорк Джорнал» — я. Американцев в соборе было только восемь: шесть официальных лиц, Луис Мур, который представлял две тысячи газет, и автор этих строк.

Вход в собор и в сам Кремль затруднялся множеством формальностей. Для того, кто не говорил и не писал по-русски, это было тяжёлым испытанием. Мучил страх, что в последний момент, когда цель уже будет видна, тебе откажут. Когда я проходил полицейские заграждения на улице, у меня спросили пропуск, который извозчик нёс в своей шапке. Другой пропуск был нужен, чтобы пройти в ворота Кремля. Нужен был пригласительный билет во дворец после коронации, и ещё один в собор, и значок в виде золотой короны, и бант из синей ленты ордена Святого Андрея. Кроме того, я должен был принести фотографию с печатью для подтверждения личности и бело-синюю звезду, которая доказывала, что я аккредитованный журналист.

Слова «кафедральный собор», так же, как и фотографии, вводят многих людей в заблуждение относительно размеров церкви, в которой происходила церемония. На самом деле, Успенский собор — это, скорее, часовня. Он разделён надвое большой золотой перегородкой, так что свидетели церемонии столпились на пространстве, которое в два раза меньше, чем можно подумать по изображениям, показывающим здание снаружи. Это пространство примерно такого же размера, как сцена нью-йоркского театра. Оно ограничено тремя стенами и высокой золотой перегородкой, которая отделяет алтарь и святыни от остального собора. Эти стены от пола до купола покрыты золотыми листами с фресками, на которых изображены святые в синем, красном и зелёном. Каждый святой несёт на голове золотой нимб, усыпанный драгоценными камнями. Перегородка — это тоже стена с пятью тоннами золота. Фигуры святых на фресках и мозаиках украшены рядами жемчужин, изумрудов, рубинов и бриллиантов. В центре этого зала из драгоценных камней и чистого золота стоят четыре толстых колонны, нижняя часть которых для коронации была обёрнута тяжёлым багряным бархатом.

На платформе между этими колоннами, под навесом из бархата с изображениями российских двуглавых орлов и с оранжево-чёрно-белыми кисточками из страусиных перьев стояло три трона. В середине стоял трон царя, слева — трон царицы, трон вдовствующей императрицы стоял справа. Первый трон был из серебра, инкрустированного бирюзой. Второй — из слоновой кости с вырезанными на ней сценами охоты. Третий — из серебра, усыпанного всеми видами драгоценных камней, включая самые крупные бриллианты.

Церковь освещалась светом, проходящим через длинные окна с витражами, и мерцающими лампами, висящими на цепях под куполом. Когда поднялось солнце, длинные разноцветные лучи пронзили дым ладана и позолотили стены. Они переходили от одного украшенного драгоценностями святого к другому, так что тусклые стены заблестели и засияли. Когда лампы крутились, драгоценные камни на них сверкали и вспыхивали под тёмным куполом, как сокровища, скрытые в пещере Монте-Кристо.

Трудно понять, как рассказывать о церемонии коронации — о чём говорить, о чём не говорить. Двадцать человек могли бы написать свой рассказ, и даже если бы каждый написал ещё подробнее, чем написано в этой статье, каждый рассказ всё равно остался бы неполным, и не было бы двух одинаковых рассказов. Всё зависит от точки зрения.

Можно было бы рассказать историю от лица священника с грустными глазами, с длинными, нечесаными волосами и бородой, в золотой ризе — этого набожного москвича, для которого присутствующие чиновники были всего лишь актёрами на сцене в сравнении со святостью самой церкви и хранящихся в ней реликвий. Один изумруд из огромной золотой стены стоил целое состояние, но он ничего не значил для того, кто верил, что Святой Павел своими руками нарисовал иконы, которые висят рядом с этим изумрудом; кто верил, что часть одеяния нашего Спасителя и настоящий гвоздь из его креста лежат под тем же куполом, который накрывает этих женщин с голыми плечами и этих принцев на день с их блёстками и бриллиантовыми звёздами. И зачем обсуждать подвиги этих знаменитых генералов, когда одна из этих икон развернула Тамерлана и всю его армию? Могли ли седой генерал Гурко^[17], или герой Судана, большой, добродушный английский генерал Гренфелл^[18], или маленький, тёмнокожий Ямагата^[19] сделать что-нибудь подобное?

Или историю мог бы рассказать один из послов в переднем ряду, который рассматривал церемонию во всех её проявлениях и со всей её оглаской как новую претензию России на всемирное внимание, а так оно и было. Для него были важны сами люди. Он бы увидел полускрытое предложение альянса в положении собрата-посла, прочитал бы обещание жениться в торжествующей улыбке принца. Его история была бы полна дипломатических тайн или, вернее говоря, дипломатических сплетен. Он был бы рад объяснить, почему представитель США стоит не с послами других великих держав, а рядом с посланником какого-то королевства, крохотного, как Род-Айленд, и совершенно неприметного, за исключением трагического прошлого. И почему австрийский посол — представитель императора и сам принц — вечером получил орден Святого Андрея, как будто он был правящим монархом, а на следующее утро после завтрака его попросили вернуть орден.

Он мог бы рассказать вам о причине, по которой англиканский епископ в своей митре и со своим посохом сидит на более высоком месте, чем папский нунций. Дело в том, что Православная церковь кокетничает с Англиканской церковью, а английский посол, будучи католиком, не признавал равенство англиканского епископа и не хотел представлять его царю, и царь был этим возмущён. Но ещё более глупо поступил коллега английского посла, французский посол, который почти уничтожил то, чего добивалась его страна. Он отказался поцеловать руку царицы, потому что этот бедняга решил, что такой жест уважения не приличествует представителю свободной республики. Как будто невежливость — это признак независимости, как будто поцелуй женской руки — это оскорбление для мужчины. Но республиканизм этого француза не был столь серьёзен, чтобы отказаться от своей должности.

Множество книг можно было бы заполнить этими рассказами — рассказами людей, которые занимались тем, что в последние четверть века творили мировую историю. Рассказами, которые полны романтикой и интригами, любовью и битвами. Здесь был принц-моряк, который спас царя от меча убийцы^[20]; русский князь, который построил железную дорогу от Парижа до Пекина, а учился этому делу, работая механиком в механических мастерских Алтуны^[21]; здесь был болгарский князь, который изменил религию своего ребёнка, чтобы добыть пригласительный билет на церемонию^[22].

А если подробно рассказать историю только одного камня, то она будет читаться как роман. Как он сверкал в темноте индийского храма в глазнице бога. Как солдат штыком в своих нечестивых руках выковырял его и долгие месяцы носил в ранце. Как он метался по волнам в сундуке моряка, который продал его торговцу-еврею на Хаттон-Гарден. Как торговец передал его ещё кому-то, пока его последний владелец не обменял его на титул, пять миллионов франков и ежегодный пансион в две тысячи рублей. И вот он, наконец, в царском скипетре. И если вам позволят взглянуть на эту царскую регалию, вы должны будете отступить перед этим воплощением монаршей власти, прямо как индийцы, которые поклонялись бриллианту «Орлов», когда он был глазом великого бога Шивы.

Коронация была намного более прекрасным зрелищем, чем можно было себе представить. Она выглядела бы ещё более впечатляющей, если бы люди не толпились так тесно, что цвета военных и придворных мундиров с их украшениями не перемешивались в давке. Из-за этого вы могли видеть только тех, кто стоял в первом ряду, а за ними — множество эполетов и диадем. Из толпы выделялись лишь очень высокие люди и особенно высокие тиары. Гости действительно стояли очень близко. Когда настал момент всем преклонить колени, чтобы один император остался на ногах, для этого не было места. Многие люди просто наклонились вперёд, опираясь на плечи тех, кто уже стоял на коленях.

Справа от тронов люди теснились особенно плотно. Там находились великие княжны и придворные дамы в национальных костюмах, которые носили бриллианты, прославившие эту страну. Сразу позади тронов стояли русские сенаторы в великолепных расшитых золотом мундирах, в сапогах до колен, в белых кожаных брюках, в остроконечных шляпах со страусиными перьями. С ними были корреспонденты: немцы и русские в военной форме, англичане в придворных костюмах, французы и американцы, которые в вечерних костюмах в этот утренний час выглядели так, будто не ложились спать всю ночь. Слева находились дипломаты с их жёнами, главнокомандующие и генералы со всех концов света, которые представляли самую роскошную, самую ослепительную группу. Вокруг самой платформы стояли принцы и великие князья, сверкая орденскими цепями и крестами. Между перегородкой и платформой туда-сюда двигались священники в больших, как шлемы извозчиков, митрах, в ризах, затвердевших от золота и драгоценных камней. Их одеяния сверкали, как чешуя золотых рыбок.

Пять часов солнце сквозь витражные окна и прямо через высокие открытые двери освещало эту разноцветную массу, эту смесь драгоценностей так, что глаза устали. Свет вспыхивал на эфесах шпаг и эполетах, проходил через сияющие шелка и атлас, дотрагивался до тиар и диадем, на мгновение падал на голову покрасневшего седого воина и ласкал плечи и лицо какой-нибудь прекрасной девушки.

Но во всём этом утреннем спектакле не было ничего более впечатляющего, чем молодая императрица, когда она впервые вошла в церковь и встала перед своим троном. Она была одета проще всех остальных женщин, и она была намного прекраснее всех остальных женщин. Её украшала единственная нитка жемчуга, её волосы, уложенные, как у русской девушки-крестьянки, двумя косами лежали на голых плечах — голых от бретелек, бантов, драгоценностей. Её серебристо-белая одежда была такой же простой, как у ребёнка, который собирается на первое причастие. Когда она ступила на помост, её щёки были покрыты румянцем, а в глазах были робость и меланхолия, которые делали её облик более близким. И рядом с тиарами, перьями и ожерельями придворных дам, окружавших её, она выглядела как Ифигения^[23] перед жертвоприношением, а не как королева самой могущественной империи в мире перед коронованием.

Наверное, самая интересная часть церемонии началась, когда царь поменял полковничью форму и брюки, заправленные в сапоги, на великолепное одеяние императора. За ним последовала царица. Из крестьянской девушки она превратилась в королеву во всём королевском величии и с той красотой, которую королевы наших дней уже утеряли. Когда наступил момент этого преображения, дядя царя великий князь Владимир^[24] и его младший брат Александр^[25] сняли орденскую цепь с плеч царя. Но тут одна из звёзд упала, и это, казалось, вызвало суеверный страх у обоих. Затем они накинули на плечи царя императорскую мантию из золотой ткани с горностаевой накидкой. Мантия была длиной пятнадцать футов, её покрывали российские двуглавые орлы в драгоценных камнях. На неё повесили широкую, сделанную из бриллиантов орденскую цепь Святого Андрея, которая погрузилась в ложе из белоснежного меха. Она мерцала и мигала, когда император двинулся вперёд, чтобы принять корону из рук митрополита Санкт-Петербургского^[26].

Корона была чудесна. Разделённая на две половины, символизировавшие запад и восток, она была целиком сделана из белых бриллиантов, увенчана огромным пылающим рубином, выше которого находился бриллиантовый крест. Царь поднял этот пылающий светом и пламенем шар над собой, опустил его на свою голову и взял в правую руку скипетр, а в левую — державу.

Когда царь сел на трон, царица повернулась и вопросительно посмотрела на него. Потом, в ответ на какой-то его знак, она встала, подошла к нему и, сжав голые руки перед собой, опустилась на колени у его ног. Он на миг приставил свою корону ко лбу царицы, затем снова надел её, а на голову царицы опустил бриллиантовую корону поменьше. Три фрейлины прикрепили корону длинными золотыми заколками. Царь смотрел на них с глубочайшим интересом. Когда они отступили, два великих князя^[27] накинули на неё мантию, похожую на мантию царя, и повесили на её горностаевую накидку другую орденскую цепь. Она вернулась к своему трону из слоновой кости, а царь — к своему, бирюзовому. Высший момент начался и закончился. Коронованные Николай II и Александра Фёдоровна сели перед нациями всего мира.

Кто-то дал сигнал через открытую дверь. Дипломаты на трибунах снаружи встали, мужики у трибун опустились на колени, а полки молодых солдат-крестьян выстрелили в воздух. Церковные колокола понесли эту новость поверх голов коленопреклонённых масс, через стены Кремля, сто одна пушка перебросила её через реку, до самого высокого холма Москвы. Современные вестники добра и зла выстукиванием передали её в Одессу, в Константинополь, в Берлин, в Париж, на скалистый берег Пензанса^[28]. Она нырнула в море и под водой поспешила к высокому, освещённому стеклянному зданию «Кэйбл Компани» на Бродвее. Она обошла весь мир, и когда молодой император ещё стоял под куполом маленькой церкви, ответные поздравления уже понеслись в Москву.

Очень интересной частью церемонии было последовавшее за этим принесение поздравлений принцами и принцессами. Это было интересно потому, что обычное положение вещей перевернулось. Царственные особы, которые на своих приёмах с улыбкой принимают любезные поклоны от людей более низкого происхождения, сейчас были вынуждены любезно кланяться, а люди более низкого происхождения были улыбающимися, придирчивыми зрителями.

И приятно было увидеть, что эти царственные особы были столь же неуклюжими и смущёнными, как молодой дебютант в гостиной Букингемского дворца. Гости должны были сделать вот что. Они должны были пересечь платформу, поцеловать щёку царя и руку царицы, а если поздравляла женщина, то она должна была повернуть щёку к царице, чтобы та её поцеловала. Ту же самую церемонию требовала и вдовствующая императрица. Звучит не сложно, но только шесть человек из тысячи делали всё, как следует. Каждый из них торопился пройти через это как можно скорее, и у каждого было такое спокойное лицо, которое выражало всё лучше, чем поздравления и улыбки.

С их точки зрения весь мир смотрел на них, все их кузины-принцы, племянники-короли, царственные дяди и тёти. В момент короткого пребывания на платформе они невольно становились главными героями на сцене. Поэтому они чувствовали, что вся Европа оценивает их поведение, критикует поклоны, считает поцелуи. Герцог Коннаутский^[29], будучи дядей царицы, был единственным мужчиной, который её поцеловал. Принц Неаполитанский, наследник итальянского престола^[30], не поцеловал даже царя, а просто подал руку царю и царице и ушёл, как будто боялся, что его заставят целоваться против воли. Кое-кто в своём смущении принял строгий и неодобрительный вид. Например, королева Греции^[31], статная женщина в мехах, желая показать свою выдержку, наперекор улыбкам остальных мрачно оглядела молодую пару, как леди Макбет в ночной сцене. Другие выглядели так, будто он желают хозяйке приятной ночи и заверяют её в том, что приятно провели вечер. Лишь немногие были глубоко тронуты, и они в знак верности целовали бриллиантовую орденскую цепь царицы. Некоторые русские аристократы очень низко кланялись, а потом целовали царицу в голое плечо.

После поздравлений церемонию продолжили священники, которые пели и молились примерно два часа. Царь и царица немного приняли участие в этой службе. Напряжение было огромным. Невозможно было удержать внимание на странной музыке с хоров и на незнакомом пении священников. Люди начали перешёптываться, и к концу церемонии все шептались, как на послеполуденном чаепитии. В этом не было неуважения. Просто после шести часов тишины и стояния на одном месте стало физически невозможно удержаться от движений или разговоров.

Священники, наконец, закончили. Началась торжественная церемония миропомазания. Царь прошёл в украшенные драгоценностями двери перегородки, а его молодая жена, которая не могла войти с ним, ждала, молясь у изображения Богородицы. Когда он вернулся, по его щекам и бороде текли слёзы. Он склонился и поцеловал императрицу. Он был как во сне, как будто во время короткого пребывания в святая святых он столкнулся с тайнами иного мира.

Так закончилась церемония коронации. Будем надеяться, что следующая произойдёт ещё очень не скоро.

Вспоминая её сейчас, я думаю, что такой впечатляющей сделали её молодые царь и царица. В её девичьей нежности, в его мальчишеской стойкости было что-то, что привлекало внимание и вызывало симпатию. Не было так, что они много лет ждали этого часа и теперь получали награду за этот долгий период, или что церемония была для них чистой формальностью. Не было так, что он стал циничным и чёрствым, а она — седой и ко всему безразличной. Нет, она выглядела, как невеста в день свадьбы. И вы могли видеть в лице царя, бледном и истощённом от поста и молитв, и в слезах на его щеках, как сильно он волновался. И вы могли представить, что он чувствовал, долгие годы ожидая того момента, когда он, мальчик двадцати восьми лет, возьмёт в руки знаки абсолютной власти над телами ста миллионов человек и поклянётся самой святой клятвой, что будет защищать благоденствие ста миллионов душ.

Примечания

1. Коронационные торжества по случаю восшествия на престол Николая II проходили 6-26 мая (по старому стилю) 1896 года. Сама церемония коронации состоялась 14 мая (по старому стилю).
2. Огастас Троубридж (1870—1934) — американский физик, друг Дэвиса.
3. Найтсбридж Бэрракс — дом в лондонском районе Найтсбридж, где расположены казармы королевской конной гвардии.
4. Эулалия (1864—1958) — испанская принцесса. В 1893 году побывала в США.
5. Бедекер — путеводитель. Назван по имени немецкого издателя Карла Бедекера (1801—1859).
6. Мари Франсуа Сади Карно (1837—1894) — французский государственный деятель, президент Франции в 1887—1894 годах.
7. Феликс Фор (1841—1899) — французский государственный деятель, президент Франции в 1895—1899 годах.
8. Шталмейстер — управляющий придворной конюшней.
9. Амеде Форестье (1854—1930) — англо-французский художник.
10. Так у автора! Вероятно, имеется в виду великая княгиня Елизавета Фёдоровна (1864—1918) — внучка королевы Виктории, сестра Александры Фёдоровны и жена великого князя Сергея Александровича (1857—1905) — пятого сына Александра II, московского генерал-губернатора в 1896—1905 годах.
11. Дональд Маккензи Уоллес (1841—1919) — английский журналист.
12. Эдвин Арнольд (1832—1904) — английский поэт и журналист.
13. Фредерик Вильерс (1861—1922) — английский журналист и художник.
14. Клифтон Родс Брекинридж (1946—1932) — американский государственный деятель, дипломат и бизнесмен. Посол в России в 1894—1897 годах.
15. Александр Макдауэлл Маккук (1831—1903) — американский военачальник.
16. Томас О. Селфридж-младший (1836—1924) — американский флотоводец.
17. Иосиф Владимирович Гурко (1828—1901) — российский военачальник.
18. Френсис Уоллес Гренфелл (1841—1925) — английский военачальник.
19. Ямагата Аритомо (1838—1922) — японский военачальник и государственный деятель.
20. Георг Греческий и Датский (1869—1957) — член греческой королевской семьи, Верховный комиссар Критского государства в 1898—1906 годах. В 1891 году в Японии спас жизнь будущего императора Николая II, сбив с ног нападавшего.
21. Михаил Иванович Хилков (1834—1909) — российский государственный деятель, министр путей сообщения в 1895—1905 годах. В молодости работал на железной дороге в США. Во время его министерства была введена в строй Транссибирская магистраль и закончено строительство Китайско-Восточной железной дороги.
22. Фердинанд I Кобургский (1861—1948) — с 1887 князь, в 1908—1918 царь Болгарии. Происходил из немецкого княжеского рода. Чтобы добиться расположения России, в 1896 году крестил своего сына по православному обряду.
23. Ифигения — героиня древнегреческих мифов, дочь микенского царя Агамемнона, который должен был принести её в жертву перед началом Троянской войны.
24. Великий князь Владимир Александрович (1847—1909) — третий сын императора Александра II, российский государственный деятель, военачальник.
25. Так у автора! На самом деле, вторым ассистентом Николая при коронации был великий князь Михаил Александрович (1878—1918) — четвёртый сын Александра III, младший брат Николая II, российский военачальник.
26. Митрополит Палладий (Павел Иванович Раев-Писарев; 1827—1898) — епископ Православной российской церкви, митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский в 1892—1898 годах.
27. Ассистенты императрицы: Сергей Александрович — см. выше; Павел Александрович (1860—1919) — шестой сын Александра II, российский военачальник.
28. Пензанс — портовый город в Англии.
29. Артур Уильям Патрик, принц Великобритании, герцог Коннаутский и Страхарнский (1850—1942) — третий сын королевы Виктории, английский военачальник.
30. Виктор Эммануил III (1869—1947) — король Италии с 1900 года.
31. Ольга Константиновна (1851—1926) — великая княжна, жена короля Греции Георга I, племянница Александра II.