Владимир Шулятиков
«ОДИНОКИЕ И ТАИНСТВЕЕНЫЕ ЛЮДИ»
править(Рассказы Леонида Андреева)
править«Драма одиноких душ» — вот тема, на которой особенно часто останавливают свое внимание современные художники слова. «Одинокие люди» — вот излюбленные герои беллетристических произведений.
Среди круговорота современной жизни, с лихорадочной быстротой несущейся вперед, открывающей перед собой все более и более широкие общественные горизонты, создающей все более и более широкие общественные идеалы, пробуждающей все больше и больше сознание общественной солидарности, все настоятельней и настоятельней указывающей на ту связь, которая существует между отдельными индивидуумами и общественными единицами, — интеллигенция, взятая в ее целом, переживает минуты пониженной жизнеспособности и жизнедеятельности. Интеллигенты, окруженные царством «борьбы и наживы», царством «буржуев» и филистеров, принужденные в силу особых условий труда, в силу своей «интеллигентности», всего сильнее страдать от «умаления своей человеческой сущности», от посягательства на цельность своего душевного мира, на неприкосновенность своей «личности», со стороны царства «буржуев» и филистеров*, — интеллигент среди этого царства все громче и громче говорит о своих «душевных драмах». Вместе с тем, не будучи в состоянии, очень и очень часто, стать выше своих личных драм, не будучи в состоянии, отрешившись от собственных страданий, смело и безбоязненно устремить свой взгляд в глубину новооткрывшихся общественных горизонтов, проникнуться всецело сознанием общественной солидарности — они чувствуют себя одинокими.
* Мы уже имели случай говорить подробнее о психологии современного интеллигентного пролетариата на страницах «Курьера» (см. «Курьер», № 201).
В безысходной тоске одиночества изнывают герои рассказов А. Чехова; о мечущихся «одиноких» людях, терзающихся своим одиночеством, повествует М. Альбов; тихая грусть «одинокой души» звучит в элегиях И. Бунина; о смутной тревоге «одинокой души» — говорят лирические произведения К. Бальмонта; скорбью "уязвленного:, больного «одинокого» сердца проникнуты стихотворения К. Фофанова; «таинственную глубину» страданий «одинокой души» старается раскрыть в своих рассказах г-жа Гиппиус…
Одним словом, писатели самых различных направлений и самых противоположных лагерей сошлись на разработке одной и той же темы — темы об «одиночестве».* Но в деле разработки этой темы они поступают далеко не тожественно. В то время, как одни из них ограничиваются изображением тоски, скорби, страданий «одиночества», изображением «трагедий» этого одиночества, другие договариваются до идеализации этого одиночества (г-жа Гиппиус, К. Бальмонт); в то время, как одни из них выбирают своих «одиноких» героев из среды «обыкновенных», «сереньких» людей, другие, с презрением относятся к серенькой «толпе», грезят об одиноких «аристократах духа», рисуют фантастические образы сильных и гордых своим одиночеством «избранников».
- K приведенным примерам, следует отметить, что среди русской интеллигенции в настоящее время особенно широкую популярность приобретают те из произведений западно-европейской литературы, в которых ярко освещаются «драмы одиноких людей» — пьесы Гауптмана и Ибсена, рассказы Эдгара По, философские трактаты Фридриха Ницше; в самое последнее время замечается интерес также к произведениям бельгийского поэта Роденбаха, создавшего своеобразный «культ одиночества».
К числу беллетристов, ставящих себе задачей изображение душевных драм «обыкновенных» одиноких людей, наряду с А. Чеховым и М. Альбовым, принадлежит Леонид Андреев.
* Леонид Андреев. «Рассказы». Издание товарищества «Знание».
Его герои на первый взгляд производят впечатление настоящих чеховских героев. Вот некоторые из них: чиновник Андрей Николаевич, «исправный и скромный», засушенный канцелярской работой, загипнотизированный однообразием рутинной жизни; студент естественник Сергей Петрович, неглубокая натура, умственно ограниченный, безвольный юноша, предназначающий себя к карьере чиновника («Рассказ о Сергее Петровиче»); О. Игнатий — обыкновенный тип сельского священника, не одаренный никакими сколько-нибудь выдающимися умственными и нравственными качествами; машинист при мельнице Алексей Степанович («На реке»), человек «золотой середины», хотя и обладающий «гордым» характером, но не умеющий выбиться из положения «ни павы-ни вороны»; целая компания игроков («Большой шлем») — «сереньких» людей, не знающих никаких духовных запросов, ограничивших круг своих жизненных интересов картежной игра; изгнанный из гимназии за дурное поведение и леность Сашка, мало развитой, озлобленный мальчик; его отец, не нашедший нигде применения своим способностям, выброшенный за борт жизни неудачник, и т. д. («Ангелочек»).
Все эти люди живут очень замкнутой жизнью, очень далеко ушли от толпы, очень старательно оградили себя от посягательств внешнего мира; каждый из них отделен от всех прочих людей «бездонной пропастью».
Андрей Николаевич, запершись в своей маленькой комнате, в продолжение многих лет, «защищен от жизни и людей; он, как в крепости, отсиживается от жизни»; Сергей Петрович, хотя и внешним образом поддерживал сношения с товарищами и обществом, появлялся на собраниях и пирушках, но, на самом деле, ничем органически не был связан с миром «живых людей»; у него совершенно «отсутствовала живая связь с людьми, делающая их приятным и необходимым». «И он не любил ни одного из тех, с кем шутил, пил водку и целовался». Вдали от шума жизни, в тихой, уединенной квартире целыми годами, изо дня в день, играли винтеры. «Играли они лето и зиму, весну и осень, дряхлый мир покорно нес тяжелое ярмо бесконечного существования и то краснел от крови, то обливался слезами, оглашая свой путь в пространстве стонами больных, голодных и обиженных». Но в обитель игроков доносились лишь самые «слабые отголоски тревожной и чуждой жизни»; и об этой «тревожной и чуждой жизни» игроки говорили лишь между прочим… Одиноким себя чувствует Сашка; он не связан «живой связью» ни с своей матерью, ни с своим отцом; у него нет товарищей; ему все решительно чужие… Одиноко доживает свои дни его отец; всем чужой, уединившись в самый темный угол дома, он целыми днями сидит «молчаливый, съежившийся от озноба», погруженный в безрадостные думы.
Но эти «одинокие люди» переживают трагедию, не похожую на ту, действующими лицами которой являются «серенькие», «одинокие» герои г. Чехова. Если герои г. Чехова, при столкновении с внешним миром, не ощущают ничего, кроме щемящей, безысходной тоски и скуки, то герои Леонида Андреева из столкновений с внешним миром выносят более острые чувства и ощущения, получают, при столкновении с внешним миром, более глубокие «душевные язвы».
Весь внешний мир представляется им какой-то загадочной, таинственной, «темной далью», из глубины которой являются странные, непонятные «видения», которые таят в своей глубине «загадочные и безумно-злые силы», неотразимо действующие на людей. Жизнь, в глазах героев г. Андреева — игралище этих темных сил.
В рассказе «Ложь» есть следующий эпизод, имеющий аллегорическое значение: герой рассказа ночью бродит по пустынной улице, тщетно поджидая изменившую ему возлюбленную, одинокий и тоскующий; изредка, в пустынной улице, откуда-то вырастают силуэты прохожих.
"Они неслышно вырастали за моей спиной, большие и темные, двигались мимо меня и, серея, словно призраки, внезапно исчезали за острым углом белого здания. И снова выходили они из-за угла, равнялись со мной и медленно таяли в сером пространстве, полном бесшумно двигающегося снега. Закутанные, бесформенные, молчаливые, они были похожи друг на друга и на меня, и мне казалось, что десятки людей ходят и взад и вперед, как и я, и ждут, дрогнут и молчат… и думают о чем-то своем, загадочном и печальном.
Такими именно «бесформенными, молчаливыми, загадочными» призраками, неизвестно откуда-то выплывающими, неизвестно куда скрывающимися, мелькают перед героями Леонида Андреева вереницы «загадочных силуэтов. Как в волшебном калейдоскопе, следуют одно за другим события, полные для героев Леонида Андреева „таинственного“ смысла, богатые „таинственными“ неожиданностями.
„Какая это странная… вещь жизнь, в которой так много всего неожиданного и непонятного“, — философствует Андрей Николаевич, — живут люди и умирают и не знают нынче о том, что завтра умрут. Шел чиновник в погребок за пивом, а на него сзади карета наехала и задавила, и вместо пива к ожидавшим приятелям принесли еще неостывший труп. Получил чиновник награду, пошла его жена Бога благодарить, а в церкви деньги у нее и вытащили…»
«Таинственная» история разыгралась в квартире, где четыре партнера, лето и зиму, весну и осень, просиживали за карточным столом.
Одному из игроков, Николаю Дмитриевичу, в игре вообще мало «везло»: карты к нему вообще были «равнодушны и иногда зло насмешливы, и в этом чувствовалось что-то роковое, фатальное». Но однажды в картах произошла «странная перемена»: Николаю Дмитриевичу улыбнулось счастье, он начал выигрывать игру одну за другой… И вот, когда после одной из сдач, Николай Дмитриевич раскрыл свои карты, «сердце его заколотилось и сразу упало, и в глазах стало так темно, что он покачнулся — у него было на руках двенадцать взяток»: если только в прикупе находится пиковый туз, то Николаю Дмитриевичу обеспечен большой бескозырной шлем. — Большой бескозырной шлем был его вечное pium desiderium; самая пламенная мечта его жизни. Николай Дмитриевич объявляет большой бескозырной шлем, странно волнуясь, он протягивает руку за прикупом… Но в эту минуту он покачнулся и упал на пол: он умер от разрыва сердца… В прикупе действительно лежал пиковый туз, Николай Дмитриевич, по странному стечению обстоятельств, умер, имея в руках счастье, но не зная об этом. «Никогда он не узнает, что в прикупе был туз и что на руках у него был верный большой шлем. Никогда!» — в этом заключается трагизм положения.
Как загадочный страшный призрак, вторгается в дом Григория Аристарховича («Валя») нежеланная гостья. Григорий Аристархович и его жена воспитывают приемыша Валю. Валя все детские годы провел в их доме, считает их за родного отца и мать; он свыкся с окружающей его тихой обстановкой, живет одинокой, мечтательной жизнью. Но за ним является, неизвестно откуда, его настоящая мать; она хочет увезти его из его теплого гнезда, из «тихого дома с его чудными цветами, таинственным миром сказок, безбрежным и глубоким, как море, и темным окном, в стекла которого весело царапаются ветви деревьев». Вале представляется она воплощением темной, сказочной, безумно-злой силы, «желающей погубить человека»… И эта сила уносит Валю из его светлого царства «в темную даль».
Из «темной дали» возвратилась под родную кровлю Вера, дочь священника о. Игнатия. Вопреки родительской воли, она некогда уехала в столицу. Эта столица представлялась о. Игнатию «чем-то большим, гранитным, полным неведомых опасностей и чуждых равнодушных людей. И там одинокая, слабая была Вера, и там погубили ее». Вера вернулась оттуда скорбная и больная. Но что с ней случилось в далеком «непонятном» городе, кто подточил ее молодые силы, что заставило ее вернуться домой — об этом Вера хранила глубокое молчание. Несмотря ни на просьбы, ни на угрозы отца и матери, она отказалась выдать свою «тайну». И эту тайну она унесла с собой в могилу… Потрясенная смертью дочери, жена священника была поражена параличом. В маленьком домике священника воцарилось ничем невозмутимое молчание. «Это не была тишина, потому что тишина — лишь отсутствие звуков, а это было молчание, когда те, кто молчит, казалось, могли бы говорить, но не хотят»… А отец Игнатий продолжал все думать о «тайне» Веры, о загадочной причине, приведшей Веру к преждевременной могиле, и ответом на мучительные вопросы, рождающиеся в его голове, служило лишь «загадочное» молчание…
Из «темной дали» в доме богатого заводчика вернулся «блудный сын» Николай («В темную даль»). Семь лет тому назад Николай был уволен из технического института, рассорился с отцом и исчез, неизвестно куда… Домашние встретили его, как «таинственного» незнакомца, как человека с загадочным прошлым и настоящим. Они увидели «в нем что-то странное, неподдающееся определению»; во всех его жестах, телодвижениях, взглядах и словах им чудилось «что-то затаенное и опасное». С его приходом в доме воцарилось что-то чужое, неопределенное, враждебное"… И Николай не мог ужиться с домашними. Как неожиданно он пришел, так неожиданно и исчез опять, неразгаданный, непонятный, скрылся опять в загадочно-темной дали…
Окруженные странными, загадочными, таинственными, непонятными явлениями герои Леонида Андреева проникаются чувством ужаса к жизни.
Жизнь глядит в лицо Сергею Петровичу «глубокими очами, холодными, серьезными и до ужаса непонятными в своей простоте». Философствуя о «странной и непонятной» жизни, Андрей Николаевич ощущает в себе трепет ужаса:
…в голосе Андрея Николаевича звучал ужас, и весь он казался таким маленьким и придавленным. Спина согнулась, выставив острые лопатки. Тонкие худые пальцы бессильно лежали на коленях. Точно все груды бумаг, переписанных на своем веку и им и его отцом, легли на него и давили своей многопудовой тяжестью.
Этим трепетом ужаса охвачен и отец «Сашки», лежащий в своем темном углу, одинокий и молчаливый, погруженный в бесконечные размышления; он вечно думает именно об «ужасе человеческой жизни».
О трепете ужаса и страха перед жизнью говорят вообще все наиболее характерные произведения Леонида Андреева. Эмоцию ужаса и страха вообще всего больше любит описывать Леонид Андреев. В их изображении временами Леонид Андреев поднимается до трагического пафоса.
Изображение ужаса, охватившего отца Игнатия перед «таинственным» молчанием, изображение ужаса смерти в рассказе «Большой шлем», изображение ужаса приближающейся смерти в рассказе «Ложь» — служит тому красноречивыми примерами.
Итак, драмы «одиноких душ», слишком замкнувшихся в своем одиночестве, чувствующих трепет ужаса перед непонятными, странными, таинственными явлениями жизни — основная тема рассказов Леонида Андреева. Изображение жизни «внешнего мира» очень мало интересует Леонида Андреева. Леонид Андреев par excellence психолог и притом психолог во вкусе Эдгара По.
Его рассказы — нечто безусловно родственное «фантастическим» рассказам американского писателя: в его рассказах мы встречаемся с той же страстью ко всему таинственному и загадочному, с тем же пристрастием к изображению эмоции «ужаса» перед «темными» силами жизни, с пристрастием в особого рода «странным» положениям («Большой шлем»), как у Эдгара По. Наконец, подобно Эдгару По, Леонид Андреев принадлежит к числу субъективнейших писателей: процесс его творчества — чисто интеллектуальный. Он мало пользуется данными внешнего опыта, данными, полученными из наблюдений над «внешним» миром, точнее, пользуется лишь постольку, поскольку эти данные могут служить ему материалом для решения какой-нибудь психологической загадки. Каждый его рассказ говорит об этой особенности его творчества.
«Мои чувства рождаются не в глубине моего сердца; мои страсти — дети моего ума» — сказал устами одного из своих героев о самом себе Эдгар По. Эти слова можно применить и к свежему, яркому и сильному, многообещаемому в будущем, судя по первым шагам, таланту Леонида Андреева.
В. Шулятиков, «Курьер», 1901 г., № 278