Овальный портрет (По; Русское богатство)/ДО
| ← Бочка амонтильядо | Овальный портретъ. | Молчание → |
| Оригинал: англ. The Oval Portrait, 1842. — Перевод опубл.: 1881. Источникъ: Русское богатство. Ежемѣсячный журналъ. 1881. Май. С.-Петебургъ. Типографія Р. Голике, Невскій, 106. 1881. |
- Википроекты
ОВАЛЬНЫЙ ПОРТРЕТЪ.
За́мокъ, въ который мой слуга рѣшился лучше проникнуть силой, чѣмъ позволить мнѣ, тяжело-раненому, провести ночь подъ открытомъ небомъ, — былъ однимъ изъ тѣхъ строеній, носящихъ на себѣ печать величія и меланхоліи, которыя, издавна красуясь своими хмурыми фасадами среди Апеннинъ, точь-точь такія же въ дѣйствительности, какъ и въ воображеніи г-жи Радклиффъ. Судя по виду его, за́мокъ былъ на время и, притомъ, недавно оставленъ обитателями. Мы помѣстились въ одной изъ самыхъ ме́ньшихъ и наименѣе пышно меблированныхъ комнатъ. Она была расположена въ уединенной башнѣ замка. Убранство ея было богатое, но старинное и пострадавшее отъ времени. Стѣны ея были обтянуты тканями и украшены множествомъ геральдическихъ трофеевъ всевозможной формы, равно какъ и, поистинѣ, удивительнымъ количествомъ картинъ современныхъ художниковъ, картинъ, прекрасно исполненныхъ, въ богатыхъ золотыхъ рамахъ арабскаго стиля. Я заинтересовался въ сильнѣйшей степени, — можетъ быть, это было слѣдствіемъ начинавшагося бреда, — я заинтересовался этими картинами, висѣвшими не только на главныхъ стѣнахъ комнаты, но также и во множествѣ закоулковъ, которые были неизбѣжны при странной архитектурѣ замка; я приказалъ Педро затворить тяжелыя ставни оконъ, — такъ какъ была уже ночь, — зажечь большой канделябръ со множествомъ развѣтвленій, стоявшій у моего изголовья, и совершенно раздвинуть черные бархатные занавѣсы, украшенные бахромой и окружавшіе кровать. Мнѣ нужно это было для того, чтобы, не будучи въ состояніи заснуть, я могъ, по крайней мѣрѣ, утѣшиться созерцаніемъ этихъ картинъ и чтеніемъ маленькой книжки, которую я нашелъ на своемъ изголовьи и которая содержала въ себѣ описаніе и оцѣнку этихъ картинъ.
Я читалъ долго, — долго; я предавался созерцанію картинъ съ восторгомъ, съ увлеченіемъ; часы летѣли, быстрые и прекрасные; наступила полночь. Положеніе канделябра не нравилось мнѣ, и, съ трудомъ протянувъ руку, не желая безпокоить уснувшаго Педро, я перемѣстилъ подсвѣчникъ такъ, чтобы свѣтъ сильнѣе падалъ на книгу.
Мое дѣйствіе произвело совершенно неожиданный эффектъ. Свѣтъ множества свѣчей (такъ какъ ихъ было много въ канделябрѣ) упалъ на одну нишу, которая до сихъ поръ оставалась въ глубокой тѣни отъ одной изъ колоннъ кровати. При этомъ сильномъ освѣщеніи я увидѣлъ картину, сначала незамѣченную мной. Это былъ портретъ молодой дѣвушки, уже сформировавшейся, почти женщины. Я бросилъ на картину быстрый взглядъ и закрылъ глаза. Зачѣмъ, — сначала я и самъ не понялъ. Но пока мои вѣки были закрыты, я быстро проанализировалъ побужденіе, заставившее меня сдѣлать это. Это было невольное движеніе съ цѣлью выиграть время и обдумать, — чтобы увѣриться, что глаза мои не обманули меня, — чтобы дать себѣ успокоиться и приготовить умъ къ болѣе трезвому и хладнокровному наблюденію. Черезъ нѣсколько мгновеній я снова пристально взглянулъ на картину.
Я не могъ сомнѣваться, если бы даже и хотѣлъ, въ томъ, что видѣлъ въ то время очень ясно; потому, что первые лучи свѣтильника, упавшіе на это полотно, разсѣяли мечтательное усыпленіе, овладѣвшее всѣми моими чувствами, и сразу возвратили меня къ реальной дѣйствительности.
Портретъ, какъ я сказалъ уже, изображалъ молодою дѣвушку. Это была простая головка съ плечами; — все въ стилѣ, который называютъ на техническомъ языкѣ стилемъ виньетокъ, — много напоминающаго манеру Сюлли въ его излюбленныхъ головкахъ. Руки, грудь и даже концы блестящихъ локоновъ незамѣтно тонули въ смутной, но глубокой тѣни, служившей фономъ картины. Рама была овальная, роскошно позолоченная и украшенная арабесками въ мавританскомъ вкусѣ. Какъ произведеніе искусства — ничего не могло быть прекраснѣе самой живописи. Но весьма вѣроятно, что не исполненіе и не безсмертная красота изображеннаго лица поразили меня такъ внезапно и такъ сильно. Еще менѣе могу я допустить, что мое воображеніе, освобождаясь отъ полу-сна, приняло нарисованную голову за живое существо. Я сейчасъ же убѣдился, что подробности рисунка, стиль виньетки и, наконецъ, видъ рамки немедленно разсѣяли бы подобную ошибку и предохранили бы меня даже отъ минутной иллюзіи. Размышляя такимъ образомъ, и очень возбужденно, я оставался такъ, полу-лежа, полу-сидя, можетъ быть, цѣлый часъ, съ глазами, устремленными на этотъ портретъ. Наконецъ, открывши истинную причину производимаго имъ впечатлѣнія, я опустился на изголовье. Я угадалъ, что очарованіе этой картины заключалось въ жизненной выразительности, рѣшительно равносильной самой жизни, — и которая заставила меня сначала задрожать, и, въ концѣ концовъ, — смутила, меня, поработила, испугала. Съ глубокимъ и благоговѣйнымъ ужасомъ я переставилъ канделябръ на прежнее мѣсто. Скрывши такимъ образомъ отъ взоровъ причину моего сильнаго волненія, я быстро схватился за томикъ, содержавшій въ себѣ описаніе картинъ и ихъ исторію. Отыскавши нумеръ, которымъ обозначенъ былъ овальный портретъ, я прочелъ смутную и странную исторію, которую и привожу здѣсь.
— «Это была молодая дѣвушка рѣдкой красоты, и столь же милая, какъ и исполненая веселости. И проклятъ будь часъ, когда она увидѣла и полюбила живописца, и вышла за него замужъ. Онъ — полный страсти, трудолюбивый, суровый, нашедшій уже себѣ возлюбленную въ своемъ Искусствѣ; она, — молодая дѣвушка рѣдкой красоты и столь же милая, какъ и веселая: одинъ свѣтъ и улыбки рѣзвость маленькой ласточки; любящая и ласкающая все; ненавидѣвшая только Искусство, бывшее ея соперницей; ничего не боявшаяся, кромѣ палитры и кистей и другихъ противныхъ предметовъ, лишавшихъ ее мужа. Ужаснымъ дѣломъ было для этой женщины слышать, какъ живописецъ поговаривалъ о своемъ желаніи нарисовать даже свою молодую супругу. Но она была покорна и послушна, и кротко сидѣла, впродолженіи цѣлыхъ недѣль, въ мрачной и высокой комнатѣ башни, гдѣ свѣтъ проникалъ на блѣдное полотно только съ потолка. А онъ, живописецъ, видѣлъ свою славу въ этой работѣ, которая съ часу на часъ, со дня на день приближалась къ концу. И это былъ человѣкъ полный страсти, и странный, и задумчивый, который терялся въ мечтахъ до такой степени, что не хотѣлъ видѣть, какъ свѣтъ мрачно проникавшій въ эту уединенную башню, изсушалъ здоровье и веселость его жены, которая таяла видимо для всѣхъ, исключая его. Между тѣмъ, она улыбалась всегда, и всегда, не жалуясь, потому что она видѣла, какое жгучее и полное наслажденіе находилъ въ своей работѣ художникъ (который пользовался громкой извѣстностью) — и какъ онъ работалъ день и ночь, чтобы нарисовать ту, которую онъ любилъ такъ сильно, но которая со дня на день, — дѣлалась все слабѣе и блѣднѣе. И въ самомъ дѣлѣ, тѣ, кто видѣлъ портретъ, говорили тихимъ голосомъ о его сходствѣ, какъ о могущественномъ чудѣ и какъ о доказательствѣ силы художника и его глубокой любви къ той, которую онъ рисовалъ такъ дивно хорошо. Но подъ конецъ, когда работа приближалась къ концу, никто не былъ допускаемъ въ башню, потому что живописецъ до сумасшествія пристрастился къ своей работѣ и рѣдко отрывалъ глаза отъ полотна, даже для того, чтобы взглянутъ на лицо своей жены. И онъ не хотѣлъ видѣть, что краски, которыя ложились на полотно, были отняты отъ щекъ той, которая сидѣла возлѣ него. И когда много дней прошло и когда уже мало оставалось сдѣлать, только подкрасить губы и прибавить блеска въ глазахъ, жизнь въ маленькой женщинѣ теплилась еще, какъ пламя въ потухающей лампѣ. Вотъ, наконецъ, губы были подкрашены, а глазамъ сообщенъ блескъ; и впродолженіи минуты художникъ стоялъ въ экстазѣ передъ работой, которую онъ исполнилъ; но еще черезъ минуту, созерцая портретъ, онъ вздрогнулъ, сдѣлался очень блѣденъ и былъ пораженъ страхомъ; и воскликнувши громкимъ голосомъ: — Да, это сама Жизнь, — онъ быстро обернулся, чтобы взглянуть на свою дорогую возлюбленную… Она была мертва!»