Серия «Литературные памятники» Иннокентий Ф. Анненский, М., «Наука», 1979
Милостивые государи! Речь моя посвящена памяти Лермонтова. На школе лежит долг хранить и поддерживать память о родных поэта. Неблагодарность есть недостаток самосознания. Для русской школы имя Лермонтова не только одно из немногих классических имен, но и неотразимо симпатичное имя. Есть в лермонтовской поэзии особенное, педагогическое обаяние: ей одной свойственна та чистота, почти кристальность изображения, какую мы встречаем в пьесах «Ангел», «Три пальмы», «Молитва», «Ветка Палестины». Боденштедт сказал, что если бы от Лермонтова осталась одна только «Песня про купца Калашникова», этого было бы довольно для его славы1; я убежден, что если бы от нашего поэта остались только эти четыре стихотворения, без которых теперь не обходится ни одна хрестоматия, то русская школа все-таки поминала бы его имя с почетом и благодарностью. Говорить о Лермонтове всего естественнее в эти дни, когда память о нем ожила среди нас, благодаря пятидесятилетию со дня его смерти, и сотни тысяч книг с его именем, портретом, стихами хлынули по всей России такой благодатной волной.
Приемы современной истории литературы неблагоприятны для эстетического изучения поэзии. Как ни важна биография поэта, но в ней, к несчастью, минуты, «когда божественный глагол до слуха чуткого коснется»2, тонут в тех годах, когда «меж детей ничтожных мира / Быть может, всех ничтожней он»3. Крупнейший представитель исторического метода Тэн4, этот натуралист от литературы, порвал с эстетикой и почти уничтожил самый термин «поэзия»: он вдвинул поэтов в ряды литераторов. Еще дальше от поэзии как искусства отвлекает работающих сравнительный метод: тут все силы направлены на исследование сюжетов и мотивов, на литературные влияния и заимствования — литература изучается экстенсивно. Третье новейшее направление, так называемое научно-критическое, ставит себе задачей познать писателя и его произведения на основании влияния его на общество — здесь поэзия уже совсем сошла с подмостков и вместе с литературой низведена на степень народного чтения. Детальное изучение произведений — филологическое, эстетическое, психологическое — силою вещей отходит таким образом на второй план. У нас его почти нет. Точностью текстов поэта дорожат мало и забывают, что у поэта не наше слово — знак, а художественное слово — образ. Стоит только напомнить, что наша поэзия, поэзия мировая, насчитывает всего три критических издания5 и что ни один из русских поэтов не имеет (сколько-нибудь полного) словаря, как древние классики или Дант, Шекспир, Мольер, Гете — на Западе. Равнодушие к эстетике почти похоронило детальное изучение произведений, в читателях оно ослабило литературный вкус, для поэтов понизило ценз. И вот, когда случай заставит на некоторое время пристально сосредоточить внимание на поэте, невольно пожалеешь о том времени, когда Лессинг был театральным критиком, Шиллер — законодателем эстетики или когда Sainte-Beuve6, запираясь от всех, жил и дышал в атмосфере изучаемого им писателя. Я не говорю уже о той роскоши, когда сам поэт, как Кардуччи7, комментирует Данта и издает Петрарку или когда Леопарди8 издает оды с собственными филологическими примечаниями.
Для меня поэзия — прежде всего искусство. В этом ее обаяние, неувядаемость ее славы и ее трагизм.
Поэты — люди особой породы.
Творец из лучшего эфира
Соткал живые струны их9.
Провиденциальное назначение поэта — в переживании сложной внутренней жизни, в беспокойном и страстном искании красоты, которая должна, как чувствует это поэт, заключать в себе истину. Эти искания, в их дисгармонии с прозой жизни, заставляют поэта страдать.
Что без страданий жизнь поэта?10
Но его слеза — «жемчужина страданья»11. Из нее родятся элегии.
Стихия поэта — природа и духовная независимость. Как человек, поэт, конечно, подчинен общим этическим законам, но смешно налагать на него обязанности общественной службы: он вовсе не должен быть учителем или публицистом, проповедником или трибуном. В общей культурной экономии его значение определяется тем, что он своими образами фиксирует смутно и бегло переживаемые нами идеи и ощущения: мы даем ему уголь, а он отдает нам алмаз. Как искусство, поэзия имеет три характерных черты: во-первых, она универсальна — на пир поэзии придет и царь, и убогий, и старый и малый, и слепой и глухой — для глухого поэзия будет живописью, для слепого — музыкой; во-вторых, поэзия дает чисто интеллектуальные впечатления; она не дает непосредственного наслаждения, как музыка и скульптура; чтобы наслаждаться ею, надо думать; в-третьих? поэзия есть самое субъективное из искусств. Живописец дает картину, музыкант — сонату, создания, объективно познаваемые и объективно прекрасные. Поэт отдает нам с произведением свою душу: я вижу его мысли, как ни объективируй он их в художественной форме. Творческая работа (превращение угля в алмаз) — психологически процесс еще не объясненный. Странно, что признания поэтов, например только что скончавшегося Гончарова, не уяснили, а скорее затемнили дело. Одно безусловно, что это труд, и иногда мучительный.
Ценой томительных забот
Он покупает неба звуки —
Он даром слова не берет12, —
сказал Лермонтов про поэта. Я не говорю уже о внутренней добумажной работе: черновые рукописи обыкновенно полны поправок, а бросание в огонь неудачных набросков вошло в пословицу. Можно с уверенностью сказать, что высокое поэтическое создание никогда не выходило готовым ни из головы Зевса, ни из пены моря13 — это скорее феникс, вечно возрождающийся из пепла. Огонь пожрал вторую часть «Мертвых душ», но, кто знает, сколько поэтических созданий возродил он в форме, более близкой к идеалу поэта.
Красота в поэзии есть тот признак, по которому поэты ищут истины. «Истина успокаивает мою совесть», — скажет человек, ищущий истины, чтобы водворить ее в своей жизни. «Истина очевидна», — скажет ученый. «Истина прекрасна, и прекраснейшее создание есть лишь тень прекрасной истины», — подумает поэт.
Чувство красоты в поэте обыкновенно тесно соединено с чувством природы. Наука доказала, что эстетическое отношение к природе вовсе не есть нечто исконное: оно развивается с другими душевными свойствами человека. Индусы времен «Ригведы»14 или греки в эпоху Гомера, конечно, видели в спектре и голубой, и фиолетовый цвет; однако в индийских гимнах небо, украшаясь десятками эпитетов, ни разу не названо голубым, и у Гомера фиалка оказывается черной, а море — пурпурным. Ощущение, очевидно, не было фиксировано. Вот здесь-то на помощь обыкновенно и является искусство, особенно поэзия. У англичан, под туманным северным небом, теперь самый богатый словарь красок, а есть африканские племена, которые под экваториальным солнцем различают цвета только в своих стадах, даже не цвета, а масти. Причина не в природе, очевидно, а в культурности. Кто теперь, увидев Альпы, не подпадет их обаянию: краски серебряные, кисти потоков, розовый, слоистый туман, а между тем Тит Ливий15 спокойно назвал их «отвратительными» (roeditas Alpium), и едва ли не Руссо первый открыл миру, что в самом сердце Европы покоятся целые залежи чистейшего эстетического наслаждения16.
Из всех русских поэтов Лермонтов, может быть, всего непосредственнее и безраздельнее любил природу; он тонко понимал ее. Один живописец Кавказа мне говорил, что нередко поэзия Лермонтова служила ему ключом в кавказской природе. Говоря о природе, наш поэт был замечательно точен. В этом отношении даже пылинки теперь сдуты с его памяти: вроде упрека за «столпообразные руины»17, которые повели одного критика к заключению о риторичности Лермонтова (они оказались тополями ранними)18, или за львицу с косматой гривой на хребте, которой не мог простить поэту покойный профессор Рулье19} — в последнем очерке «Демона», вместо львицы, оказалась тигрица и уже без гривы20.
Много причин способствовало развитию в Лермонтове чувства природы. Природа Кавказа подействовала на него в годы самого раннего детства, когда духовный мир его еще складывался; над ней выучился он мечтать и думать, так что позже, в следующие свои поездки на Кавказ, он останавливался не на новом, а как бы углублял свои ранние впечатления. Далее, несомненно подействовал и самый темперамент нервно-мечтательный, способный и к быстрым восприятиям и к глубоким впечатлениям. В ранних тетрадях поэта сохранились воспоминания о снах, какие он видел трехлетним ребенком, о песнях матери, о детских иллюзиях под вечерним облачным небом. Не одна из его чудных пьес объясняется живучестью детских впечатлений. Так, впечатления восьмилетнего ребенка ожили у него в изящнейшем поэтическом образе через 17 лет:
Люблю мечты моей созданье —
С глазами полными лазурного огня,
С улыбкой розовой, как молодого дня
За рощей первое сиянье21.
Важно для безраздельного чувства природы было и то, что у нашего поэта была не пристрастная к людям душа: и жизнь так сложилась, и в натуре у Лермонтова не было экспансивности. Пушкин был поэтом дружбы, Лермонтов посвятил ей всего одно стихотворение: при себе он терпел только друзей-нянек вроде Монго-Столыпина22 или Ст. Аф. Раевского23, и в «Герое нашего времени» осмеял дружбу, впрочем не без горечи. А рядом с этим вспоминается «Мцыри»
С той дружбой краткой, но живой
Меж бурным сердцем и грозой24 —
и почти дикая любовь Печорина к природе.
Болезненность также косвенно повлияла на развитие в Лермонтове эстетического чувства природы. Хилый и самолюбивый мальчик хотел себя закалить — это его пристрастило к физическим упражнениям, к движению, к верховой езде и еще более таким образом сблизило с природой. Поэты часто обнаруживали потребность движения, перемещения среди природы. Байрон переплывал Дарданеллы, Шелли был мореход. Клопшток25 и Гете были страстными конькобежцами, вспомним гоголевскую «Тройку»… Может быть, поэты будущего будут велосипедистами и аэронавтами. Лермонтов был хорошим танцором и лихим наездником. Природа часто видится ему «с коня». В природе он особенно любит движение: вспомним чудных его лошадей у Измаил-Бея, у Казбича26 или Печорина (по-моему, ни Малек-Адель тургеневский27, ни толстовские скакуны их не превзошли), вспомним его горные реки, облака, змеи, пляску, локон, отделившийся от братьев в вихре вальса. По описаниям Лермонтова видно, что он не был ни ботаником, как Гете (у него нет этой детальности описаний), ни охотником, как Тургенев и Сергей Аксаков (у него нет в описаниях ни выжидания, ни выслеживания, — скорее что-то открытое, беззаветное). Необыкновенная гибкость и легкость движений в Лермонтове, которые бросились в глаза Боденштедту при первом знакомстве28, вероятно, содействовали изящной обрисовке движений.
Наконец, любви и вниманию к природе у Лермонтова содействовало его разностороннее эстетическое образование: он играл на скрипке и на фортепиано, рисовал и писал красками, лепил — с разных сторон, таким образом, подходил он к природе учиться.
Лермонтов любил день больше ночи, любил синее небо, золотое солнце, солнечный воздух. Если из 43 описаний в его поэмах дневных меньше, чем ночных и вечерних — 18 и 25, то это лишь дань романтическому содержанию. Голубой цвет неба заставляет того самого Печорина, который понимал чувство вампира, забывать все на свете. Что за описания у него голубого и свежего утра — вспомните утро перед дуэлью. Но тут было и не одно непосредственное наслаждение: синий цвет неба уносил мысль поэта в мир высший.
К чему тут страсти, желания, сомнения… Небо рождало в поэте и райские видения (Мцыри видит ангела в глубоком синем небе29), и мучительные вопросы: в «Валерике» поэт говорит:
"…Небо ясно…
Под небом много места всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он… зачем?
Чудные сады в «Мцыри» и «Демоне», будто все пропитанные райским сиянием, рисуются поэту под солнцем и синим небом. Во всех волшебных снах (а Лермонтов любит этот мотив) над поэтом непременно день:
Надо мной чтоб вечно зеленея [зелень дуба видна только днем]
Темный дуб склонялся и шумел.
Таков и волшебный сон при плеске фонтана в поэтичнейшем «Мцыри» на речном дне, где:
Солнце сквозь хрусталь волны
Сияло сладостней луны30.
В «Русалке» картина лунной ночи над рекой сменяется мерцанием дня на дне, где на подушке из разноцветных песков спит рыцарь.
Ночь скорей раздражает поэта. Вспомним чудную, мирную картину ночи, и потом —
Что же мне так больно и так трудно,
Жду ль чего? Жалею ли о чем?
Человек точно хочет уйти от кошмара.
Луна у Лермонтова принадлежит главным образом периоду наивного романтизма, рано им пережитому. Даже сравнения в этой области художественно слабы: злодей, Армида с рыцарями, белый монах в черном одеянии или шуточные сравнения с блином и голландским сыром31.
Как певец гор, Лермонтов любил краски. Особенно любил он белую и голубую. У него встречаются разные оттенки белого — жемчужный и перловый, серебряный, снеговой, лилейный; я не встретил, впрочем, ни молочного и мелового, может быть, оттого, что поэт любит отмечать краски воздушные, солнечные. Для голубого у него является эмаль, бирюза, лазурь; часто встречаются синий, темно-синий цвет. Поэт любит розовый закат, белое облако, синее небо, лиловые степи, голубые глаза и золотистые волосы. «Цветов» в его поэзии почти нет. Розы и лилии у него — это поэтические прикрасы, а не художественные ощущения: «бела, как лилия, прекрасна, как роза» — все это только мелкая монета поэзии. Конь поэта топчет цветы, пока сам поэт смотрит на облака и звезды. Цветы являются у него разве в виде серебряного дождя.
Но главная прелесть лермонтовских красок в их сочетаниях. Я подметил следующие, по большей части из воздушных, прозрачных или блестящих цветов:
Белый с голубым («Парус», «Тучки»)
Синий с жемчужным («Морская царевна»).
Синий с серебряным («Памяти А. И. Одоевского»: Немая степь синеет, и венцом Серебряным Кавказ ее объемлет).
Серебряный с жемчужным (волна)
Синий с золотым
(В пространстве синего эфира
Летел на крыльях золотых)32.
Голубой с золотом (даль и золотой песок — «Три пальмы»).
Голубой с черным (твердь и черный лоскут тучи)33.
Румяный с золотым (Румяным вечером иль утра в час златой)34.
(Звезда полночная и луч румяного заката)35.
Розовый с голубым («1-е января»).
Поэту доставляло особенное эстетическое наслаждение соединение блеска с движением — в тучах, в молнии, в глазах; поэзия его «полна змей»; чтоб полюбоваться грациозной и блестящей змейкой, как часто прерывает он рассказ. У него змейка то клинок, донизу покрытый золотой надписью36, то «сталь кольчуги иль копья, в кустах найденная луною»37. Он видит змей в молнии, в дыме, на горных вершинах, в реках и в черных косах, в тонкой талии, в тоске, в измене, в воспоминании, в раскаянии.
Но обратимся к общей характеристике лермонтовского чувства природы.
Природа не была для Лермонтова случайным отражением настроений, как в гетевском «Вертере» или в романтических балладах. Да, «Вертер» и не мог создаться на Кавказе, где человек слишком чувствует величие природы, чтобы изображать ее то смеющейся, то плаксивой, смотря по тому, в каком расположении духа царь природы встал с постели. В лучшую пору творчества Лермонтов чуждался субъективного пейзажа. Он был замечательно сдержан в этом отношении. Вот Печорин перед дуэлью:
Я подошел к краю площадки и посмотрел вниз: голова чуть-чуть у меня не закружилась; там, внизу, казалось темно и холодно, как в гробе; мшистые зубцы скал, сброшенных грозою и временем, ожидали своей добычи.
После дуэли:
У меня на сердце был камень. Солнце казалось мне тускло; лучи его меня не грели. Вид человека был бы мне тягостен — я хотел быть один.
Тут собственно даже нет субъективного пейзажа, а скорее человек просто не видит и не хочет видеть окружающего. Лермонтов не подгоняет к себе природу, — нет, он подчиняется ей, как часть целому («Горные вершины»); он завидует ее тучам и звездам38, он видит в природе бога39, вдруг уловив гармонию в сложной и пестрой картине, или, наоборот, хочет уйти от природы, если она его тяготит, лунной ли ночью («Выхожу один я на дорогу») или из-под золотых лучей и лазури («Парус»). Ему смешна мысль, что звезды принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли («Герой нашего времени», глава «Фаталист»).
Лермонтовская природа самостоятельна; прежде всего она красива; все в ней красиво: снеговая бахрома гор, звучные поля при бледной луне, лиловые степи, снеговая постель — могила Тамары — и труп казачки —
С темнобледными плечами,
С светлорусою косой40.
Природа у него живет своей особой жизнью. Утесы простирают объятья41, обвалы хмурятся42, Кавказ склонился на щит и слушает море43, тучка весело играет по лазури, утес плачет44, а сосна грезит о пальме45. Больше всего привлекает поэта к природе свобода и забвение, которые ему грезятся в ней: волны, которым их воля и холод дороже знойных полудня лучей46; вечно холодные, вечно свободные облака47; звезды, которые слушают пророка и песнь ангела; те светила, которые не узнали прежнего собрата49; люди, которые не узнают друг друга в новом мире50.
Природа не была для Лермонтова предметом страстного и сентиментального обожания: он был слишком трезв душою для Руссо. Быть поэтом-пантеистом, как возмужавший Гете, мешала ему гордая и своеобразная природа Кавказа, да и сам он чувствовал себя перед этой чистой природой слишком страстным, слишком грешным существом. Природа не была для Лермонтова и утомительным калейдоскопом ощущений, как для Гейне: наоборот, он любил постоянство ощущений, образы у него прочно залегают в душе и в поэзии упрямо повторяются. Фантазия его была слишком бедна для космического полета Шелли, этого создателя новой мифологии. Для Байрона он был слишком мечтателен и нежен, может быть, слишком справедлив. Но, может быть, он напоминает Ламартина51?
Лермонтов был безусловно религиозен. Религия была потребностью его души. Он любил бога, и эта любовь давала в его поэзии смысл красоте, гармонии и таинственности в природе. Тихий вечер кажется ему часом молитвы, а утро — часом хваления; голоса в природе шепчут о тайнах неба и земли, а пустыня внемлет богу. Его фантазии постоянно рисуются храмы, алтари, престолы, кадильницы, ризы, фимиамы: он видит их в снегах, в горах, в тучах. Но было бы неправильно по этому внешнему сходству видеть в нем Ламартина. Лермонтов не был теистом, потому что он был русским православным человеком. Его молитва — это плач сокрушенного сердца или заветная робкая просьба. Его сердцу, чтобы молиться, не надо ни снежных гор, ни голубых шатров над ними: он ищет не красоты, а символа:
Прозрачный сумрак, луч лампады,
Кивот и крест (символ святой)52.
Каков же был общий характер отношения Лермонтова к природе? Мне кажется, что он был психологом природы.
Наблюдение над жизнью любимой природы заставляло его внимательнее и глубже вглядываться в душевный мир человека. Возьмем два примера — его облака и его горные реки.
И мечта, и дума поэта часто останавливались на облаках: постоянно встречаешь в его строках: облако, облачко, тучу, тучки, особенно «тучки» с нежностью.
Каких эпитетов он им ни придавал? — молодая, золотая, светлая, серая, черная, лиловая туча; облака — белые, синие, дымные, седые, румяные, багряные, огненные, косматые, вольные, легкие, разорванные, угрюмые, послушные, неуловимые, зловещие и ревнивые. Поэт отмечает их края-кудри, лоскуты, обрывки, толпы, цепи, караваны, стаи, стада облаков (для звезд, напротив, всегда хоры и хороводы). Они у него бродят, вьются, бегут, летят, мчатся, отважно и спокойно плывут, тихо и грозно ползут; это — то мохнатая шуба, то клочки разодранного занавеса, то перья на шлеме, то замки, то горы, то коршун, то змея, то дикая охота, то поклонники Аллы, спешащие на богомолье.
Интересно проследить, как изменяется психологическое содержание образа. Ребенок видел в облаках то замки, то рыцарей Армиды (эти картины повторяются потом в юношеской повести «Горбач Вадим»53 и в «Испанцах»54). Позже образ освобождается от своей «мифологичности». Это уже не рыцари, а перья на рыцарском шлеме55. Потом — просто перья.
Над главою привидений
Колеблемые перья56.
В стихотворении «Бой» (эскиз к «Двум великанам», 1832 г.) изображается, как столкнулись на небе два бойца: один в серебряном одеянье, другой — в одежде чернеца и на черном коне; черный побежден, и его конь падает на землю. В «Измаил-бее», написанном немного позже, столкновение черного облака с белым есть уже чисто воздушная, физическая картина, без всяких признаков грубой сказочности.
В ранней поэме, в «Демоне» облака бродят волокнистыми и вольными стадами и возбуждают в поэте зависть57.
В 1840 г. пишет он свои «Тучки небесные». Здесь уже не зависть, а раздумье и горечь:
Вечно холодные, вечно свободные,
Нет у вас родины, нет вам изгнания.
В любимый образ вложена уже не мечта, а глубокая дума.
Перейдем к горным рекам.
Вот горный поток в 1832 г. в «Измаил-бее»:
Свиреп и одинок
Никем неведомый поток,
Как тигр Америки суровой58.
Таков и романтический Терек: «воет, дик и злобен»59 или «прыгает разъяренной тигрицей»60 (в «Тамаре» 1841 г. он уже только «роется во мгле»).
В 1840 г. в «Мцыри», этой последней лермонтовской дани романтизму, образ горной реки уже одухотворен:
Мне внятен был тот разговор,
Немолчный ропот, вечный спор
С упрямой грудою холмов61.
В это время дума поэта охотнее обращалась к спокойным рекам, которые
…обвив каймой из серебра
Подошвы свежих островов,
По корням дружеских кустов
Бежали дружно и легко62.
В «Герое нашего времени» уже реки-то серебряные нити, то обнявшиеся сестры63.
Рано горные реки стали привлекать не только фантазию, но и думу поэта. В «Сашке» (1835—1836), где величественный образ Волги еще беден, рефлексия уже работает над образом горного потока. Поэту кажется, что от бурь юности ему остался один лишь отзыв — звучный, горький смех:
Там где весной белел поток игривый,
Лежат кремни и блещут, — но не живы.
В «Герое нашего времени» поэт уже пережил юность — горные реки рождают в нем думу, даже философское размышление.
Страсти, — говорит он, — не что иное, как идеи при первом своем развитии; они принадлежат юности сердца, и глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться; многие реки начинают шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до самого моря. Но это спокойствие часто признак великой, хотя и скрытой, силы; полнота и глубина чувств и мыслей не допускают бешеных порывов; душа, страдая и наслаждаясь, дает во всем себе строгий отчет и убеждается в том, что без гроз постоянный зной солнца ее иссушит; она проникается собственной жизнью, лелеет и наказывает себя, как любимого ребенка. Только в этом высшем состоянии самооправдания человек может оценить правосудие божие64.
В последний год жизни поэт написал свою «Отчизну» (ее обыкновенно неверно называют «Родиной»)65. Нигде чувство любви к природе не выражалось у Лермонтова с такой простотой и правдой, не украшенное и не преувеличенное, освободившееся от романтизма юности, но свежее и бодрое.
Ее полей холодное молчанье,
Ее лесов дремучих колыханье,
Разливы рек ее, подобные морям.
К этой природе, спокойной и могучей (на «милый север»), — стремился поэт от пережитых им бурь и потоков Кавказа. Может быть, он открыл бы нам в ней, в нашей природе, новые художественные тайны. Но творцу угодно было отозвать его в лучший мир. Говорят, что во время дуэли, под дулом пистолета, у него было веселое лицо. Жалеть ли о нем? Может быть
Он слышит райские напевы —
Что жизни мелочные сны!..66
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьВпервые: РШ, 1891, № 12, с. 73-83. Статья прочитана на годичном акте в коллегии Павла Галагана в Киеве 1 октября 1891 г. Автограф неизвестен. Не полностью сохранившаяся копия статьи (рукой В. И. Анненского-Кривича): ЦГАЛИ, ф, 6, оп. 1, ед. хр. 118 — обрывается на фразе: «Если из 43 описаний в его поэмах дневных меньше, чем ночных и вечерних…». Разночтений с опубликованным текстом статьи нет. Печатается по тексту журнала. В этой статье Анненский обращается к творчеству Лермонтова впервые и словно намечает путь к более поздним статьям: «Символы красоты у русских писателей» и «Юмор Лермонтова». Конспективный набросок статьи о Лермонтове, сохранившийся в черновиках Анненского (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 189), возможно, представляет собой промежуточное звено между первой и последними его статьями, посвященными творчеству Лермонтова. Датировать этот набросок, к сожалению, не представляется возможным. Этот набросок — один из неосуществленных, но весьма интересных замыслов Анненского. Наиболее существенные тезисы чернового наброска: «Ранняя склонность Пушкина к объектированию своих настроений и к разнообразию и живости картин. Лермонтов сильнее субъективностью, лиризмом Сравнение объективно-художественных изображений „Кавказского пленника“ с лирическими картинами природы в „Демоне“, которые то соответствуют дикой и мрачной фигуре Демона, то нежной красоте Тамары (картина Грузии) <…> (л. 1, 1 (об.)) Поэзия, как она представлялась Пушкину („Эхо“) и как понимал ее Лермонтов („Кинжал“) <…> (л. 1 (об.)).
Лермонтов в наиболее зрелых своих произведениях „Герой нашего времени“, „Валерик“, в своем любимом „Демоне“ останавливается на неразрешенном диссонансе <…> (л. 1 (об.), 2).
„Герой нашего времени“ — высшее, совершеннейшее произведение Л<ермонто>ва и одна из самых умных книг в нашей беллетристике.
Роман, конечно, представляет поэтическое самопризнание.
Параллель между Лермонтовым и Печориным. Печорин — это Л<ермонто>в, во многом идеализированный <…> (л. 4 (об.)).
Сопоставление Чацкого с Печориным. Там горе от „ума“, тут горе — от „силы“, от „энергии“.
Но если в Печорине слышатся самопризнания поэта, то не надо все-таки забывать, что Лермонтов был поэт, а Печорин им не был, а затем, что Лермонтов изобразил Печорина, значит он его уже пережил и даже отчасти осудил» (л. 5 (об.)).
Цитаты проверены по изданию: Лермонтов М. Ю. Соч.: В 5-ти т. Под ред. П. А. Висковатова. М., 1889—1891.
1 Боденштедт сказал… для его славы… — Боденштедт Фридрих (1819—1892) — немецкий писатель, переводчик, журналист. Был знаком с Лермонтовым. Выпустил в Берлине двухтомное издание «Поэтическое наследие Лермонтова» (1852). Выдержки из послесловия Боденштедта к этой книге были опубликованы М. Л. Михайловым в его статье «Заметка о Лермонтове» («Современник», 1861, № 2; подписана «Л.»). Анненский не совсем точен; Боденштедт писал: «…довольно уже одной его „Песни про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова“, чтобы убедиться, в какой степени Лермонтов мог быть и поэтом объективным» («Современник», 1861, № 2, с. 320).
2 …когда божественный глагол… — «Поэт» Пушкина (1827).
3 …меж детей ничтожных мира… — из того же стихотворения.
4 Тэн Ипполит Адольф (1828—1893) — философ, эстетик, писатель. Основатель культурно-исторической школы в литературоведении, родоначальник эстетической теории натурализма как литературно-художественного направления.
5 …наша поэзия… насчитывает всего три критических издания… — Возможно, Анненский имеет в виду следующие издания: Державин Г. Р. Соч.: В 9-ти т. С объяснительными примеч. Я. К. Грота. СПб., 1864—1883; Пушкин А. С. Соч.: В 7-ми т. Под ред. П. В. Анненкова. СПб., 1855—1857; Гоголь Н. В. Соч.: В 7-ми т. Под ред. Н. С. Тихонравова. М., 1889—1896 (последние два тома под ред. В. И. Шенрока). В 1891 г. издание это не было завершено, но впоследствии, работая над Гоголем, Анненский пользовался именно этим изданием.
8 Sainte-Beuve — Сент-Бев Шарль Огюстен (1804—1869) — критик и поэт.
7 Кардуччи Джозуэ — см. прим. 5, с. 619.
8 Леопарды Джакомо — см. прим. 5, с. 619.
9 Творец из лучшего эфира… — См. «Демон» (III, 43).
10 Что без страданий жизнь поэта? — «Я жить хочу! хочу печали…»
11 …жемчужина страданья. — «Кинжал»: «…И в первый раз не кровь вдоль по тебе текла. / Но светлая слеза — жемчужина страданья».
12 Ценой томительных забот… — По-видимому, Анненский сознательно цитирует неточно, очевидно полагая, что измененная цитата более соответствует только что высказанному им положению. Ср. с Лермонтовым: «Он хочет жить ценою муки, / Ценой томительных забот, / Он покупает неба звуки, / Он даром славы не берет» («Я жить хочу! хочу печали…», I, 235).
13 …создание никогда не выходило готовым ни из головы Зевса, ни из пены моря… — Согласно греческой мифологии, Афина вышла из головы Зевса. Из пены морской возникла Афродита, богиня любви и красоты.
14 «Ригведа» («Книга гимнов») — собрание религиозных гимнов, возникших в среде родовых жрецов арийских племен в эпоху переселения ариев в Индию. Первый литературный памятник индийской литературы. Окончательное оформление «Ригведы» относят к Х в. до н. э.
15 Ливий Тит (59 до и. а. — 17 н. э.) — римский историк.
16 …едва ли не Руссо первый открыл миру, что в самом сердце Европы покоятся целые залежи чистейшего эстетического наслаждения. — См. «Прогулки одинокого мечтателя» (1777—1778) Жан-Жака Руссо.
17 …столпообразные руины… — «Счастливый, пышный край земли! Столпообразные руины…» («Демон», III, 8). П. А. Висковатов снабдил эти слова следующим примечанием: «Столпообразный или пирамидальный тополь. — M. Л.» В печати «руины», что совершенно неправильно, ибо в Грузии нет «столпообразных руин», что заметил уже и г. Страхов («Складчина». СПб., 1887, т. I, с. 62) и другие критики, упрекая Лермонтова в ложности образов. Незнакомое выражение смущало не только критиков и издателей, но даже и переписчика последнего очерка поэмы. Он выпустил слово, и Лермонтов, продиктовав ему его, счел необходимым поместить в примечании и пояснение слова" (III, 8).
18 …повели одного критика … (они оказались тополями ранними)… — Возможно, Анненский имеет в виду упомянутого Висковатым Н. Н. Страхова.
19 …за львицу… которой не мог простить поэту покойный профессор Рулье… — «… И Терек, прыгая, как львица. / С косматой гривой на хребте, / Ревел…» («Демон», ч. I, с. III). Рулье Карл Францевич (1814—1858) — русский естествоиспытатель, биолог-эволюционист, в книге «Жизнь животных по отношению ко внешним условиям» писал: «Искони народ знает, что птица на зимовье отлетает в теплые страны… и хотя народные сказания помещают эти теплые страны, „за морем, за океаном, на острове на Буяне“… но, конечно, в этом отношении народ ошибается не более… поэта, который „шумный Терек“ уподобляет „львице с гривою косматой“, придавая животному то, чего оно не имеет от природы» (цит. по изд.: Рулье К. Ф. Избранные биологические произведения. М., 1954, с. 222).
20 …в последнем очерке «Демона» …тигрица и уже без гривы. — Последним очерком Анненский, очевидно, считает текст, помещенный в издании Висковатова, так как именно в этом тексте «вместо львицы оказалась тигрица…». Как известно, список Висковатова оказался фальсификацией. См. об этом: Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч.: В 6-ти т. Под ред. Б. М, Эйхенбаума. М. — Л, 1935, т. 3, с. 628—629. В издании Висковатова: «Как трещина, жилище змея, / Вился излучистый Дарьял, И разъяренною тигрицей / Косматый Терек в глубине /Ревел…» (III, 7).
21 Люблю мечты моей созданье… — «Как часто пестрою толпою окружен…»
22 …Лермонтов посвятил ей всего одно стихотворение… вроде Манго — Столыпина… — Возможно, Анненский имеет в виду стихотворение «Памяти А. И. Одоевского». Столыпин Алексей Аркадьевич (1816—1858), по прозвищу «Монго», родственник и близкий друг Лермонтова. Автор первого перевода «Героя нашего времени» на французский язык.
28 Раевский Святослав (Святополк) Афанасьевич (1808—1876) — близкий друг Лермонтова.
24 С той дружбой краткой, но живой… — Неточная цитата. См.: «Скажи мне, что средь этих стен / Могли бы дать вы мне взамен / Той дружбы краткой, но живой, / Меж бурным сердцем и грозой?..» («Мцыри», II, 314).
25 Клопшток Фридрих Готлиб (1724—1803) — немецкий поэт. В своей лирике пытался утвердить свободу чувства и поэтической фантазии, что стало позднее знаменем поэтов «Бури и натиска». Родоначальник немецкой гражданской поэзии.
26 Казбич — персонаж из романа «Герой нашего времени». Конь Казбича — Карагез.
27 …Малек-Адель тургеневский… — См. Тургенев. Записки охотника. Рассказ «Конец Чертопханова». Малек-Адель — конь Чертопханова.
28 …бросились в глаза Боденштедту при первом знакомстве… — Боденштедт пишет, что у Лермонтова «была гордая, непринужденная осанка, средний рост и замечательная гибкость движений» («Современник», 1861, № 2, с. 326).
29 … Мцыри видит ангела в глубоком синем небе… — По-видимому, имеются в вид; строки из поэмы «Мцыри»: «В то утро был небесный свод / Так чист, что ангеле полет / Прилежный взор следить бы мог; / Он так прозрачно был глубок, / Так полон ровной синевой!» (II, 317).
30 Солнце сквозь хрусталь волны… — «Мцыри» (II, 328).
31 …Армида с рыцарями … голландским сыром. — Армида с рыцарями — см. прим. 54; белый монах — см.: «Смотри-ка, молния вдали / Так и доходит до земли, / И белый месяц, как монах, / Завернут в черных облаках…» («Боярин Орша», II, 256); …с блином и голландским сыром — см.: «Посреди небесных тел / Лик луны туманный: / Как он кругл и как он бел, / Точно блин с сметаной» («Посреди небесных тел…»); «Луна катится в зимних облаках, / Как щит варяжский или сыр голландский» («Сашка», II, 178).
32 В пространстве синего эфира… — «Демон» (III, 42).
33 …твердь и черный лоскут тучи. — Возможно, имеются в виду строки из «Демона»: «… Так ранней утренней порой / Отрывок тучи громовой, / В лазурной вышине чернея, / Один, нигде пристать не смея, / Летит без цели и следа, / Бог весть откуда и куда!» (III, 32).
34 Румяным вечером иль утра в час златой. — «Когда волнуется желтеющая нива…»
35 Звезда полночная и луч румяного заката. — Вероятно, контаминация. См.: «…И для тебя с звезды восточной / Сорву венец я золотой; / Возьму с цветов росы полночной, / Его усыплю той росой; /Лучом румяного заката / Твой стан, как лентой, обовью…». «Демон» (III, 37).
36 У него змейка то клинок, донизу покрытый золотой надписью… — См.: «…лишь змея, / Сухим бурьяном шелестя, / Сверкая желтою спиной, / Как будто надписью златой / Покрытый донизу клинок, / Браздя рассыпчатый песок, / Скользила бережно…», «Мцыри» (II, 327).
37 …сталь кольчуги иль копья, в кустах найденная луною. — «Измаил-бей» (II, 83).
38 …он завидует ее тучам и звездам… — «Небо и звезды».
39 … он видит в природе бога… — «Когда волнуется желтеющая нива…»
40 С темно-бледными плечами… — «Дары Терека».
41 Утесы простирают объятья… — См.: «Я видел груды темных скал… / Простерты в воздухе давно / Объятья каменные их…». «Мцыри» (II, 312).
42 …обвалы хмурятся… — См.: «Обвалов сонные громады / С уступов, будто водопады, / Морозом схваченные вдруг, / Висят, нахмурившись, вокруг». «Демон»
43 …Кавказ склонился… и слушает море… — См.: «…Немая степь синеет, и венцом / Серебряным Кавказ ее объемлет; / Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет, / Как великан склонившись над щитом, / Рассказам волн кочующих внимая…» («Памяти А. И. Одоевского»).
44 …утес плачет… — «Утес».
45 …сосна грезит о пальме. — «На севере диком…»
45 …волны, которым их воля и холод дороже знойных полудня лучей… — «Волны и люди»: «…Волнам их неволя и холод дороже / Знойных полудня лучей…»
47 …вечно холодные… облака… — «Тучи».
48 …звезды, которые слушают… песнь ангела… — «Ангел».
49 … те светила, которые не узнали прежнего собрата… — «Демон»: «… Я видел пышное убранство / Светил, знакомых мне давно… / Они текли в венцах из злата; / Но что же? — прежнего собрата / Не узнавало ни одно!» (III, 31).
50 … люди, которые не узнают друг друга в новом мире. — «Они любили друг друга так долго и нежно…» И смерть пришла: наступило за гробом свиданье — Но в мире новом друг друга они не узнали" (I, 336).
51 Ламартин Альфонс Мари Луи де (1790—1869) — поэт-романтик, публицист, политический деятель.
52 Прозрачный сумрак, луч лампады… — «Ветка Палестины».
53 Ребенок видел в облаках то замки, то рыцарей Армиды (эти картины повторяются потом в … повести «Горбач Вадим»)… — По-видимому, Анненский имеет в виду отрывок из повести: «Так иногда вечером облака дымные, багряные, лиловые гурьбой собираются на западе, свиваются в столпы огненные… и замок с башнями и зубцами … растет на голубом пространстве…» (V, 110).
54 …и в «Испанцах». — См.: «Взгляни опять: подобная Армиде, / Под дымкою сребристой мглы ночной / Она идет в волшебный замок свой; / Вокруг нее и следом тучки / Теснятся, будто рыцари-вожди, / Горящие любовью…» (IV, 31).
55 …перья на рыцарском шлеме. — «Испанцы»: «…посмотри, / Как шлемы их чернеются, как перья / Колеблются на шлемах…» (IV, 31).
56 Над главою привидений / Колеблемые перья. — «Измаил-бей»: «…Как над главой огромных привидений / Колеблемые перья…» (II, 71).
57 …облака бродят волокнистыми … стадами и возбуждают в поэте зависть. — «Демон»: «Средь полей необозримых / В небе ходят без следа / Облаков неуловимых / Волокнистые стада» (III, 17).
58 Свиреп и одинок… Как тигр Америки суровой. — «Измаил-бей»: «Никем неведомый поток / Внизу, свиреп и одинок, / Как тигр Америки суровой, / Бежит гремучею волной» (II, 131).
59 …воет, дик и злобен… — «Дары Терека».
60 …прыгает разъяренный тигрицей… — см. прим. 20, с. 615.
61 Мне внятен был тот разговор… С упрямой грудою холмов. — Очевидно, опечатка. Следует читать: «…С упрямой грудою камней» (II, 315).
62 …обвив каймой из серебра… Бежали дружно и легко. — Очевидно, опечатка. Следует читать: «…По корням шепчущих кустов» («Мцыри», II, 328).
63 …реки-то серебряные нити, то обнявшиеся сестры. — См.: «…а внизу Арагва, обнявшись с другой безымянной речкой, шумно вырывающейся из черного, полного мглою ущелья, тянется серебряною нитью и сверкает как змея своею чешуею» (V, 190). Или: «…под нами лежала Койшаурская Долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой, как двумя серебряными нитями…» (V, 211). «Обнявшиеся сестры» — см.: «…Там, где сливаяся шумят, / Обнявшись, будто две сестры, / Струи Арагвы и Куры…» («Мцыри», II, 307).
64 Страсти… оценить правосудие божие. — Не совсем точная цитата (V, 283).
65 …неверно называют «Родиной». — В автографе стихотворение называлось «Отчизна». В «Отечественных записках» (1841, т. XV, № 4, с. 283) оно появилось под названием «Родина».
66 Он слышит райские напевы… — «Демон» (III, с. 17),
РШ — журнал «Русская школа».
ЦГАЛИ — Центральный Государственный архив литературы и искусства (Москва).
ЦГИАР — Центральный Государственный исторический архив СССР (Ленинград).