В. В. Розанов править
Об отрицании эллинизма править
Когда М. О. Меньшиков назвал греческое искусство, а в заключение и всю античную цивилизацию в душе ее, в нерве ее — сумасшествием и отчасти свинством, я думаю, очень многие приятно потерли руки и сказали себе: «А, это мы будем цитировать». Статуя и миф Леды, так голо выдвинутые вперед, дают короткий и резкий аргумент, останавливающий возражения. Но нам кажется, что тут есть нравственная софистика, вроде такого, например, силлогизма: «Крест и гвозди — что это такое? Дерево и железо; в более обширном смысле — орудие муки, т. е. отвратительное; христианство поэтому отвратительно». Это слишком коротко и уже по краткости своей неверно.
Omne vivum ex ovo [Все живое из яйца (лат.)]… — вот аксиома науки, к которой примыкает и миф Леды. Согласимся ли мы минерал признать выше живого? Конечно — нет. Но если живое, т. е. мудрость и поэзия, выше минерального и бессмысленного, то правдоподобно ли, чтобы способ происхождения его и источник, его производящий, тоже не был выше минералогического распадания одного кристалла на два, удвоений и утроений куба соли или кварца. Но происхождение минерала безгрешно; и если происхождение живого выше, то — по естественному эллинскому представлению — оно имеет в себе некоторую святость, священство. Отсюда, без дальних и неудобных объяснений, можно вывести некоторые греческие и римские представления, так смутившие русского публициста.
«Свиное», «свинство» он повторил за «знаменитым романистом» о роднике материнства. Зачем же не быть последовательным и не докончить: «Каждая мать есть опоросятившаяся свинья»? Не знаю, при таком представлении избрал ли бы Рафаэль любимейший и постоянный свой сюжет и нарисовал ли бы он картину, понравившуюся в Дрездене М. О. Меньшикову. Руки бы опустились, кисть упала бы на пол. Напротив, эллинское представление (оно же и современно нам научное) ведет к некоторой экзальтации при виде младенца, и не без причины только один «Renaissance» эллинизма сделался эпохою появления в живописи европейской всех знаменитых сюжетов около материнства, принадлежащих Корреджио, Тициану, Рафаэлю, Леонардо-да-Винчи (во Флоренции я видел его «Св. Семейство»). М. О. Меньшиков не подумал или он подумал невнимательно, что идея «свиного» самым тесным образом связана с детоубийством у «кротких сердцем» истребителей эллинизма. «Опорося-тившуюся мать» нечего щадить, как и ее «щенка», во многих случаях, именно во всех тех случаях, когда она не была достаточно послушлива регламентации духовных скопцов. Детоубийство, с одной стороны, как наша грязная проституция — с другой, суть, так сказать, практически выраженные «первый и второй члены» символа духовного скопчества. Все дома терпимости, чуть только не выправляющие в Европе патента на торговлю, выросли на почве печальной идеи, высказанной или повторенной М. О. Меньшиковым. Как не видеть здесь связи?! Если пол и родник рождения есть «свиное», то самое натуральное ему помещение есть хлев. «Выгоним свинью в хлев», — сказал себе первый основатель дома терпимости. И никто против этого не протестовал, так как это казалось естественным, ибо идея «свиного» есть очень давняя и распространенная у нас.
Я давно пришел к догадке, что идеи необыкновенно высокие, так сказать, в верхней своей ступеньке сводят в невообразимое иногда болото, а идеи, нижняя ступенька которых кажется или обыкновенна, или даже худа, порицаема, иногда «порнографична», чем дальше идешь по ступенькам их, поднимают в необыкновенную высь. Не на этом ли были основаны древние Элевзинские таинства? Климент Александрийский их порицает за «постыдное», а целый ряд религиознейших и серьезнейших умов древности, как, напр., Плутарх, говорит: «Те, которые посвящены бывают в эти таинства, умирают счастливее прочих смертных, ибо умирают с надеждой на вечную жизнь за гробом и верой в Бога». Вот маленькая подробность, о которой не мешало бы подумать многим. «Свиное» есть только кажущееся таким; здесь «покров Изиды», который не следует срывать. Природа — застенчива; и она важнейшее в себе и, может, священнейшее показывает нам пугалом («свиное», «порнография»), чтобы надежнее удержать нас от неприятных ей разгадываний.
«Психопаты» и «сумасшедшие», каковыми называет древних М. О. Меньшиков, дали семью, где были Пенелопа, Андромаха, Гектор, семейство Брута; как и у нас в языческом (по характеру, по колориту) «Слове о полку Игореве» записан нежный и трогательный «Плач Ярославны». Вот факты. Люди, создавшие и питавшиеся мифом Леды, самый идеальный тип семьи, и мы ни из летописей, ни из мемуаров не знаем, были ли там побои жен и телесные наказания детей. Пусть же параллельно этому прочтет М. О. Меньшиков первые страницы рассказа М. Горького «Супруги Орловы», где вся улица сбегается смотреть и хохотать, как супруг от скуки учит супругу, и он увидит сам, как далеко зашел в самообольщении новою Европой, затоптавшею Леду. И у М. Горького в изображении — не случай. Кто же не слыхал песенки-были:
Как у нас на улице
Муж жену учил…
Это — «ученье» по всей Руси от тех самых строгих времен, как греческие монахи растоптали у нас своих маленьких и неудачных Лед и спрятали недостаточно монотонное «Слово о полку Игореве» так далеко, что до Екатерины Второй не нашлось ни одного экземпляра.
Не будем нетерпимы к древности, по крайней мере в светской литературе. Не так давно появился прекрасный и монументальный труд (первый том) профессора Алексея Введенского: «Религиозное сознание язычества». В «Введении» его есть удивительная цитата из… митрополита Филарета об эллинском язычестве! «Каждый, — сказал этот даже монах, — кто вдумается и вчитается в языческую поэзию греков и других сродных народов и в их мифические сказания о людях и богах, будет поражен сходством их тона и картин, но только переиначенных и полузабытых с библейским сказанием о невинном состоянии человека, предшествовавшем теперешнему виновному: эта же первоначальная невинность отмечает сказания греков и римлян». Мне кажется, это внушительно. Я же добавлю к этой цитате удивившее некогда меня сведение: в Иерусалимском храме, конечно истинного поклонения, был так называемый «двор язычников» с жертвенником и проч., и здесь израильские священники принимали жертвы и приносили их, — конечно, своему Богу! — от эллинов, римлян, парфян, мидян, персов. Да и Христа пришли встретить «волхвы» языческие, а Христос есть заключение всей израильской истории. Таким образом, в ветхозаветном храме и, следовательно, в ветхозаветной церкви был устроен как бы «придел», особое отделение и для тех людей, для которых М. О. Меньшиков не хотел бы никакой пощады. И они несли свою «свечечку» Иегове; но ведь они могли это делать, конечно, в том единственном случае, если между Сионом и Афинами, Сионом и Римом лежал ровик, а пропасти не было! Какой же мусульманин пойдет к нам ставить свечку Богу за своего умершего. Пропасть — не переступит!
Мне печально, что талантливый публицист наш вырывает еще глубже эту пропасть, и без того бездонную. Да будет позволено мне бросить в нее хоть горсточку уравнивающей и примиряющей земли.
Впервые опубликовано: Новое время. 1902. 26 августа. № 9510.