Об основных понятиях физиологии (Страхов)/РМ 1883 (ДО)

Об основных понятиях физиологии
авторъ Николай Николаевич Страхов

Опубл.: 1883. Источникъ: az.lib.ru

Объ основныхъ понятіяхъ физіологіи.

I.
Понятія физическія, химическія и психическія.

Когда мы желаемъ дать опредѣленіе какой-нибудь науки, то указываемъ въ ней на двѣ черты: во-первыхъ, мы обозначаемъ предметъ, которымъ она занимается, и, во-вторыхъ, то, она имъ занимается. Мы говоримъ, что наука изслѣдуетъ, изучаетъ свой предметъ, стремится познать его; или же, давая дѣлу объективный видъ, мы говоримъ, что наука есть совокупность свѣдѣній объ извѣстномъ предметѣ, даже называемъ иногда эту совокупность системою познаній, т.-е. чѣмъ-то цѣльнымъ и полнымъ.

Этотъ пріемъ опредѣленія науки, повидимому, такой простой и правильный, приводитъ насъ однако же къ затрудненіямъ, изъ которыхъ нѣкоторыя давно замѣчены.

Предметъ науки не легко опредѣлить; его обыкновенно легко бываетъ только указать, то-есть навести на него вниманіе, легко только означить, то-есть назвать его какими-нибудь общеупотребительными словами. Но почти всегда такое указаніе и обозначеніе есть лишь направленіе нашего вниманія на какіе-нибудь частные случаи, на немногія ясныя точки, къ которымъ требуется приложить умственную силу. Для того же, чтобы точно ограничить область, отводимую нами извѣстной наукѣ, нужно выполнить чрезвычайно высокія требованія. Именно, нужно знать существенныя черты предметовъ, нужно найти дѣйствительные предѣлы между различными существами или между различными ихъ формами и отношеніями. Такая задача часто превышаетъ всѣ силы науки.

Когда даны, напримѣръ, опредѣленія: «зоологія есть наука о животныхъ», «ботаника есть наука о растеніяхъ», то этимъ вполнѣ ясно указывается, на что намъ нужно устремить вниманіе, такъ какъ всѣмъ извѣстны предметы, называемые животными и растеніями. Но когда мы захотимъ поставить вопросы: что такое животное, что такое растеніе и въ чемъ заключается граница между животными и растеніями, — то окажется, что мы не умѣемъ ихъ разрѣшить строго и точно, несмотря на то, что обладаемъ множествомъ превосходныхъ зоологическихъ и ботаническихъ изслѣдованій.

Такимъ образомъ можно вообще сказать, что никогда наука не знаетъ предѣловъ своей области, а только постоянно стремится найти ихъ и выяснить. Мы взяли для примѣра такія науки, гдѣ предметъ имѣетъ большую конкретность; а что сказать о наукахъ болѣе отвлеченныхъ, напримѣръ о философіи, политической экономіи, исторіи и т. п.? Тутъ происходятъ безпрерывныя колебанія, и даже отличные ученые вдаются въ чужія области и не знаютъ, гдѣ имъ слѣдуетъ остановиться.

Но еще труднѣе второй пунктъ въ опредѣленіи науки. Въ самомъ дѣлѣ, что значитъ познавать предметъ, изучать его? Познаній, относящихся къ извѣстному предмету, можетъ быть очень много и они могутъ быть чрезвычайно различны по своей важности. Собирать познанія безъ всякаго порядка и цѣли и погружаться безъ конца въ побочныя и маловажныя частности — еще не значитъ создавать науку. Поэтому къ опредѣленію науки обыкновенно прибавляютъ, что она разсматриваетъ свой предметъ во всѣхъ отношеніяхъ или со всѣхъ, причемъ, конечно, подразумѣваютъ, что она важнымъ сторонамъ дастъ наибольшій вѣсъ, хотя не опуститъ и маловажныхъ. Вопросъ однако же этимъ не разрѣшается. Въ самомъ дѣлѣ, что намъ ручается за то, что мы найдемъ всѣ стороны предмета и что вполнѣ съумѣемъ оцѣнить ихъ относительную важность? Въ каждомъ предметѣ, конечно, нужно различать существенное отъ несущественнаго, и повидимому мы всего проще выразили бы задачу науки, сказавши, что она должна стремиться познать сущность своего предмета. По извѣстно, что, по ученію нѣкоторыхъ философскихъ системъ, сущность вещей для насъ вовсе недостижима. Позитивизмъ, кажется, больше всего заслужилъ свою славу именно тою интересною мыслью, что истинную задачу науки составляютъ лишь законы явленій, а не сущности. Справедливо это или нѣтъ, но во всякомъ случаѣ видно, что общій терминъ познаніе еще не опредѣляетъ намъ того, какъ наука занимается своимъ предметомъ. Эта неопредѣленность даетъ себя чувствовать почти въ каждой наукѣ, порождая или односторонность, когда откидывается иная существенная сторона предмета, или всего чаще уродливое разрастаніе науки, когда къ ней механически присоединяются познанія ей очевидно чуждыя.

II.

Итакъ, дѣйствительная граница науки и дѣйствительное ея направленіе не опредѣляются ни указаніемъ на нѣкоторый предметъ, ни заявленіемъ, что она изучаетъ этотъ предметъ. Мы убѣдимся въ этомъ вполнѣ, если оставимъ отвлеченныя разсужденія я обратимся къ конкретно-существующимъ наукамъ, — къ такимъ, разумѣется, которыя имѣютъ ясную и отчетливую самостоятельность. Мы увидимъ тогда, что число и раздѣленіе наукъ вовсе не совпадаетъ съ числомъ и раздѣленіемъ областей, на которыя мы обыкновенно раздѣляемъ дѣйствительность. Число наукъ, очевидно, больше, и причина этого та, что однимъ и тѣмъ же предметомъ могутъ заниматься нѣсколько различныхъ наукъ. Такъ, животныя составляютъ предметъ не только зоологіи, но и сравнительной анатоміи и физіологіи. Точно также физика, химія и, пожалуй, минералогія имѣютъ одинъ и тотъ же предметъ, именно — мертвое вещество.

Остановимся пока на этихъ двухъ примѣрахъ. Извѣстно, что подъ зоологіей въ тѣсномъ смыслѣ разумѣется описательная наука, изучающая такъ-называемую систему животныхъ. Естественная система животныхъ есть совокупность дѣленій и подраздѣленій животнаго царства, основанныхъ на естественномъ сродствѣ животныхъ. Задача зоологіи состоитъ въ томъ, чтобъ опредѣлить сродство каждаго животнаго и такимъ образомъ найти его мѣсто въ системѣ. Мы не будемъ здѣсь анализировать этого понятія объ естественномъ сродствѣ и не будемъ разбирать, какое значеніе имѣетъ это сродство для познанія натуры или сущности животнаго; замѣтимъ только, что зоологія преимущественно заботится о внѣшнихъ признакахъ, -^ не о существенныхъ свойствахъ, а объ отличительныхъ чертахъ, которыя бы позволяли легко и безошибочно ставить животное на его мѣсто. Зоологія увѣрена, что въ наружномъ всегда отражается внутреннее, и что каковы бы ни были существенныя свойства животнаго, они будутъ согласны съ тѣмъ мѣстомъ, которое она ему назначаетъ по двумъ-тремъ внѣшнимъ чертамъ.

Мы видимъ, слѣдовательно, что общее опредѣленіе: зоологія есть наука о животныхъ — нимало не годится для этой науки. Предметъ ея — не животныя вообще, а лишь естественная система животныхъ; она не изслѣдуетъ животныхъ со всѣхъ возможныхъ сторонъ, а лишь со стороны ихъ естественнаго порядка. Другіе вопросы принадлежатъ другимъ наукамъ. Такъ и самый вопросъ о томъ, что такое животное, скорѣе входитъ въ область сравнительной анатоміи или физіологіи, чѣмъ зоологіи. Зоологія ищетъ и тутъ только пограничной черты, внѣшняго отличительнаго признака, а вовсе не стремится изслѣдовать, въ чемъ состоитъ сущность животной жизни и въ чемъ коренная разница организаціи животныхъ и растеній.

Сравнительная анатомія изучаетъ тѣхъ же животныхъ, но со стороны ихъ внутренней организаціи. Для зоолога каждое животное есть единица, для сравнительнаго анатома оно есть совокупность органовъ, системъ и тканей. Разсматривая животныхъ съ этой точки зрѣнія, мы очевидно ближе знакомимся съ ихъ природою; тутъ мы узнаемъ и самыя существенныя различія между ними, иногда не дающія намъ установить никакой гомологіи, и величайшее сходство между существами, по наружности чрезвычайно различными.

Наконецъ, физіологія изучаетъ опять тѣхъ же животныхъ, но уже съ самой существенной стороны, со стороны тѣхъ явленій, которыя мы называемъ жизнью и но которымъ животныя называются животными. Систематика и анатомія смотрятъ на животныхъ какъ на нѣчто готовое, данное, и суть науки наблюдательныя; физіологія же разсматриваетъ перемѣны, происходящія въ животныхъ, процессы въ нихъ совершающіеся, и есть наука экспериментальная.

III.

Еще яснѣе отношеніе между различными науками обнаруживается на примѣрѣ физики и химіи. Предметъ обѣихъ наукъ одинъ — мертвое вещество или просто вещество, такъ какъ понятіе живого или органическаго вещества, нѣкоторое время имѣвшее ходъ, давно и справедливо признано неправильнымъ. Химія изучаетъ весь вещественный міръ, именно всѣ тѣ различныя вещества, изъ которыхъ состоятъ всякаго рода тѣла; она ищетъ основанія этого различія и для этого разлагаетъ вещества на ихъ составныя, болѣе простыя, вещества, причемъ доходитъ наконецъ до простѣйшихъ, до элементовъ. Она изучаетъ эти элементы и показываетъ обратно, какъ изъ нихъ слагаются всѣ другія вещества. А что такое физика? — На первый взглядъ она кажется только частью химіи, ибо она разсматриваетъ эти же самыя вещества, изучаетъ всѣ ихъ свойства и явленія, но останавливается, какъ на произвольно-поставленной границѣ, на тѣхъ фактахъ, когда тѣла начинаютъ измѣнять свою природу, соединяются или разлагаются.

Въ самомъ дѣлѣ, таково обыкновенное опредѣленіе физики. Между тѣмъ какъ химія опредѣляетъ свое содержаніе вполнѣ самостоятельно, физика всегда чувствовала странное затрудненіе, когда приходилось ей давать себѣ опредѣленіе. Она должна была прибѣгать къ отрицательной формѣ и говорить, что она изучаетъ, за исключеніемъ той опредѣленной области, которая принадлежитъ химіи. Отсюда возникали даже сомнѣнія въ томъ, составляетъ ли дѣйствительно физика одну науку, не есть ли она произвольное соединеніе свѣдѣній, относящихся къ разнороднымъ предметамъ. Такъ Уэвель — писатель, проникнутый глубокимъ научнымъ духомъ — разбивалъ физику на нѣсколько отдѣльныхъ наукъ^[1].

Разгадка этого недоумѣнія заключается, конечно, въ тонъ, что принципы физики труднѣе формулировать, чѣмъ принципы химіи. Но внутренняя однородность всѣхъ частей физики всегда чувствовалась очень ясно, и въ настоящее время, когда утвердилось механическое начало сохраненія энергіи, связь между этими частями сдѣлалась уже вполнѣ очевидною. Однородность разныхъ отдѣловъ физики заключалась и заключается въ томъ, что они изслѣдуютъ механическія явленія. Возьмемъ, напримѣръ, свѣтъ. Хотя главное свойство и явленіе свѣта то, что онъ есть средство для зрѣнія, и хотя вся сущность и цѣль его существованія, какъ прежде говорили, состоитъ въ томъ, чтобы мы могли видѣть; но физика собственно не занимается зрѣніемъ и не изучаетъ ощущеній, возбуждаемыхъ свѣтомъ^[2]. Человѣческій глазъ и его ощущенія для физики не болѣе какъ наблюдательный снарядъ, который даже не такъ точенъ и тонокъ, какъ иные снаряды, придуманные самими физиками, и посредствомъ этого снаряда физикъ замѣчаетъ и изслѣдуетъ тѣ явленія, которыя составляютъ предметъ его науки — механическія (точнѣе — кинетическія) явленія свѣта, т. е. движеніе, преломленіе, отраженіе, разсѣяніе и т. д. Точно такъ самыя причины свѣта, химическій процессъ горѣнія, накаливаніе отъ электричества и т. д. не составляли предмета изслѣдованій оптики; оптика беретъ свѣтъ тогда, когда онъ уже готовъ, и слѣдитъ за нимъ до тѣхъ поръ, пока онъ вкладывается въ формулы движенія.

Химія изучаетъ разнородность вещества; но физика не обращаетъ вниманія на эту разнородность, такъ какъ относительно движенія, относительно механическихъ законовъ всякое вещество ведетъ себя одинаково. Для физики въ сущности разнородныхъ веществъ не существуетъ, а могутъ быть только различныя механическія особенности въ устройствѣ тѣлъ. И вотъ какимъ образомъ объ одномъ и томъ же предметѣ трактуютъ двѣ особыя науки: одна изслѣдуетъ вещество со стороны механическихъ явленій, а другая — со стороны элементарнаго его состава.

IV.

Можно бы привести еще много другихъ примѣровъ, показывающихъ, что различныя науки могутъ имѣть одинъ и тотъ же предметъ, изслѣдуемый лишь съ различныхъ сторонъ. До если мы удовольствуемся примѣрами и станемъ выводить слѣдствія изъ того положенія, которое ими доказывается, то можетъ-быть самые выводы покажутъ намъ, какъ вѣрно и плодотворно принятое нами положеніе.

Если различныя науки могутъ относиться къ одному и тому же предмету, то значитъ никакая наука не исчерпываетъ своего предмета. Истинность такого утвержденія бросается въ паза сама по себѣ и его признаетъ каждый ученый, добросовѣстно вдумывавшійся въ свои занятія. Къ этому положенію можно свести ученіе позитивизма и другихъ философій, что мы не можемъ познавать сущность вещей. Изслѣдуя предметы научнымъ образомъ, мы ихъ познаемъ, но только въ извѣстномъ отношеніи, и ваше познаніе можетъ быть вѣрнымъ, хотя и не бываетъ полнымъ. Никто не станетъ противорѣчить, если мы скажемъ, что зоологическая систематика не исчерпываетъ познанія животныхъ, что сравнительная анатомія также изучаетъ животныхъ лишь съ одной опредѣленной стороны, что физика не исчерпываетъ изученія вещества и химія, въ свою очередь, изучаетъ вещество только съ одной опредѣленной точки зрѣнія. Ни одна дѣйствительная наука не выходитъ изъ извѣстнаго круга понятій, которыми задается при своихъ изслѣдованіяхъ; всякая имѣетъ свою опредѣленную задачу и въ строгомъ пониманіи этой задачи заключается истинно-научный духъ изслѣдованій.

Если мы взглянемъ на уклоненія отъ такой постановки дѣла, то еще сильнѣе убѣдимся въ ея правильности. Всего чаще преувеличенныя требованія отъ наукъ дѣлаются такъ-называемыми профанами, т. е. людьми чуждыми наукамъ и потому естественно ставящими вопросы знанія въ самомъ общемъ и абсолютномъ смыслѣ. Что такое вещество? Какъ образовались организмы? Какъ происходитъ ощущеніе? Что такое жизнь, душа? — Такіе и подобные вопросы предлагаются ученымъ, а потокъ, когда не оказывается удовлетворительныхъ отвѣтовъ, разсыпаются упреки въ незнаніи и безсиліи. Между тѣмъ дѣйствительное дѣло науки, ея строгая работа, разрѣшающая опредѣленную задачу, остается непонятою и неоцѣненною. Профанъ не поникаетъ задачи, — слѣдовательно, и не видитъ интереса въ изслѣдованіяхъ, ведущихъ къ ея разрѣшенію.

Если возьмемъ науки съ задачами очень узкими, то такое непониманіе не покажется даже страннымъ. Положимъ, мы выбрали предметомъ изслѣдованія человѣческое тѣло. Это тѣло есть, безъ сомнѣнія, самый занимательный изъ всѣхъ вещественныхъ предметовъ, самый красивый, самый загадочный, самый сложный. Одна изъ наукъ, занимающаяся этимъ предметовъ, есть анатомія въ тѣсномъ смыслѣ этого слова. Станемъ ли мы осуждать профана, если эта наука покажется ему только отчасти любопытною, а большею частью чрезвычайно скучною? Анатомія имѣетъ очень узкую задачу — описать форму и расположеніе всѣхъ различныхъ частей человѣческаго тѣла. Принципъ анатоміи самый простой: все, что можетъ быть различено въ тѣлѣ, какъ отдѣльное механически, или какъ различное по строенію, консистенціи, цвѣту и вообще физическимъ свойствамъ, — должно быть отдѣльно описано, наименовано особымъ словомъ и поставлено на свое мѣсто въ правильной системѣ всѣхъ такихъ частностей, — системѣ, слѣдующей порядку естественнаго сродства. Послѣднее требованіе — требованіе естественной системы — даже часто откидывается: такъ, напримѣръ, даже сравненіе между анатоміей верхнихъ я нижнихъ конечностей иногда не считается важнымъ, и части тѣхъ и другихъ обыкновенно описываются какъ особые органы, а не какъ повторяющіеся. Остается такимъ образомъ голое описаніе, въ которомъ не имѣетъ важности даже порядокъ и сродство описываемыхъ частей, а важны только полнота и точность. Очевидно, интересъ подобной задачи чрезвычайно малъ сравнительно съ тѣмъ многообразнымъ и неопредѣлимо-глубокимъ интересомъ, съ которымъ чуждый наукѣ человѣкъ можетъ приступить къ изученію предмета анатоміи^[3].

Всего замѣчательнѣе, конечно, тѣ случаи, когда сами науки какъ будто скучаютъ своими задачами и обнаруживаютъ стремленіе выйти изъ своихъ предѣловъ: такъ, анатомы рѣдко признаютъ надобность удерживаться отъ физическихъ замѣчаній; зоологи говорятъ о красотѣ, пользѣ и вредѣ животныхъ; юристы разсуждаютъ о нравственности, политико-экономы — о счастіи человѣчества и т. д. Подобныя выступленія изъ предѣловъ всегда поражаютъ своею неправильностью и тѣмъ обнаруживаютъ существованіе границъ, которыхъ не должна переступать наука. Всѣ такіе случаи основаны на ложномъ представленіи, что содержаніе науки опредѣляется лишь областью ея предмета. При такомъ опредѣленіи въ сущности невозможно было бы найти границъ науки, такъ какъ оказалось бы, что почти всякая наука касается до всего на свѣтѣ, — напримѣръ, зоологія можетъ включить въ себя весь міръ человѣческихъ дѣлъ и отношеній, такъ какъ человѣкъ есть одно изъ животныхъ. Одинъ довольно извѣстный французскій философъ, Дестутъ де-Траси, такъ и взглянулъ на это дѣло. Онъ написалъ подъ общимъ названіемъ идеологіи теорію познанія, общую грамматику и логику, и во введеніи говорить: «идеологія есть часть зоологія»^[4].

Нѣсколько далѣе онъ поясняетъ: «Локкъ первый пытался наблюдать и описать человѣческій умъ, какъ наблюдаютъ и описываютъ свойства какого-нибудь минерала или растенія, или замѣчательное обстоятельства въ жизни какого-нибудь животнаго: такимъ образомъ онъ сдѣлалъ изъ этой науки часть физики»^[5] (Подъ физикой тутъ очевидно разумѣется естественная исторія или даже вообще наука о природѣ.)

Разсуждая подобнымъ образомъ, можно вывести, что и химія, и физика (въ нынѣшнемъ ея смыслѣ) изучаютъ все существующее и совершающееся въ вещественномъ мірѣ. Ошибочныя понятія этого рода проскользнули, напримѣръ, у Берцеліуса. Его знаменитый трактатъ химіи начинается такъ: «Опредѣленіе химіи. Природа, которая насъ окружаетъ к въ которой мы сами — одно изъ звѣньевъ, состоять (буквально — сложена, composée) изъ нѣкоторыхъ элементарныхъ тѣлъ или элементовъ. Познаніе этихъ тѣлъ, ихъ взаимныхъ соединеній, силъ, на которыхъ основаны эти соединенія, и законовъ, по которымъ дѣйствуютъ эти силы, составляетъ химію»^[6].

Изъ этихъ словъ выходило бы, что химія изучаетъ составъ (и законы, силы и элементы составленія) природы и всѣхъ ея звѣньевъ, въ томъ числѣ и человѣка. Между тѣмъ задача химіи вовсе не такова. Природа какъ нѣчто цѣлое, или, пожалуй, какъ нѣчто безконечное, различныя ея звѣнья и то звѣно, которое называется человѣкомъ, вовсе не разсматриваются химіей. Ею разсматриваются лишь тѣ вещества, которыя встрѣчаются въ природѣ и ея звѣньяхъ, тотъ матеріалъ, изъ котораго эти звѣнья построены; что же касается до формы и возлѣположенія этихъ веществъ, — до того, какъ изъ нихъ построены звѣнья природы, — то до этого и подобнаго химіи вовсе нѣтъ дѣла. Въ химическомъ смыслѣ очень неправильно будетъ сказать: человѣкъ состоитъ изъ такихъ-то и такихъ-то элементовъ, — такъ можно сказать только объ опредѣленномъ веществѣ, человѣкъ же для химіи не есть вещество, а есть вещь, заключающая въ себѣ многія различныя вещества.

V.

Предыдущія замѣчанія можно бы расширить и углубить многими соображеніями: отъ дѣйствительныхъ свойствъ и отношеній наукъ зависитъ самое ихъ появленіе и весь ходъ ихъ исторіи; свойства и отношенія наукъ имѣютъ корень въ самой природѣ нашего познанія вообще, и, слѣдовательно, нашъ вопросъ можетъ подняться до высшихъ началъ философіи и можетъ захватывать безчисленныя историческія подробности. По сказаннаго уже достаточно, чтобъ указать на главную нашу мысль, на то, что область каждой науки опредѣляется не ея предметомъ, а ея задачею, — не какимъ-нибудь отдѣломъ дѣйствительнаго міра, а лишь опредѣленною стороною, съ которой она смотритъ на вещи. Наука есть всегда дѣло отвлеченное: вмѣсто частныхъ предметовъ она разсматриваетъ общія понятія, вмѣсто отдѣльныхъ, цѣльныхъ явленій — ихъ элементы, по возможности самые простые ы, слѣдовательно, самые распространенные. Чтобы понять сущность и предѣлы какой-нибудь науки, нужно знать именно образъ ея дѣйствія, то-есть съ какой стороны она берегъ предметы, какого рода анализъ она стремится совершить. Для большей ясности и краткости, мы хотимъ употребить здѣсь сравненіе, но такое, которое во многомъ вполнѣ совпадаетъ съ сущностью вопроса.

Знаніе часто называютъ созерцаніемъ, зрѣніемъ, и между зрѣніемъ и знаніемъ дѣйствительно есть большое сродство. Въ зрѣніи же всѣмъ намъ извѣстно и понятно слѣдующее обстоятельство: каждый предметъ является намъ съ различныхъ сторонъ, если мы смотримъ на него съ различныхъ точекъ. Въ этомъ простомъ фактѣ содержатся весьма существенныя черты зрительнаго познанія, которыя, какъ мы думаемъ, принадлежатъ и вообще научному познанію, а именно:

1. Хотя и познаваемый предметъ одинъ и тотъ же, и познающее существо одно и то же, но получаются различныя познанія.

2. Это различіе въ одинаковой мѣрѣ зависитъ какъ отъ познаваемаго предмета, такъ и отъ познающаго существа.

3. Эти различныя познанія, будучи вполнѣ различны, не представляютъ ни малѣйшаго противорѣчія одно другому.

4. Зрѣніе наше не только даетъ намъ такія различныя познанія, но и никакихъ другихъ дать не можетъ. Всѣ эти познанія односторонни, но такъ, что всѣ истинны.

Если мы обобщимъ тѣ отношенія между познаваемымъ предметомъ и его познаніемъ, которыя обнаруживаются въ этомъ случаѣ, то, кажется, получимъ самое правильное понятіе о нашемъ познаніи вообще. На знаменитый вопросъ: какъ отдѣлить субъективное въ нашемъ познаніи отъ его объективнаго содержанія, — нужно отвѣчать, что никакое отдѣленіе здѣсь невозможно, что опредѣленная точка зрѣнія (т. е. субъективный элементъ) есть необходимое условіе познанія, которое не только не лишаетъ его объективности, а одно лишь и дѣлаетъ его объективнымъ, такъ какъ только съ опредѣленной точки можетъ получиться опредѣленный образъ. На вопросъ: можемъ ли мы познавать сущность вещей, и какъ проникнуть за границы явленій, за покровъ видимости, — нужно отвѣчать, что всякое дѣйствительное познаніе открываетъ намъ извѣстную сторону сущности предмета, что оно лишь неполно, а ни въ какомъ случаѣ не невѣрно и не призрачно. Наконецъ, существованіе различныхъ наукъ, какъ бы различныхъ родовъ знанія, и тѣ противорѣчія между ними, которыя кажутся иногда непримиримыми, объясняются односторонностію каждой науки — не въ дурномъ смыслѣ односторонности, а въ хорошемъ, въ смыслѣ правильно и твердо установленной точи зрѣнія. Изслѣдуя одну и ту же дѣйствительность, науки не могутъ дойти до взаимнаго отрицанія. Такое отрицаніе возможно только тогда, когда у насъ нѣтъ яснаго сознанія о нашемъ дѣлѣ, то-есть когда мы или не имѣемъ опредѣленной точи зрѣнія, или придаемъ нашимъ познаніямъ не то значеніе, какое имъ дѣйствительно принадлежитъ.

VI.
Опредѣленіе вещества.

То, что мы называемъ точкой зрѣнія въ наукѣ, разумѣется, дѣло болѣе существенное и глубокое, чѣмъ точка зрѣнія въ обыкновенномъ смыслѣ. Въ наукѣ это будутъ тѣ основные принципы и понятія, подъ которыя она подводитъ дѣйствительность. Исторія показываетъ, что эти понятія вырабатываются съ величайшимъ трудомъ, что это какъ бы новые органы, которые въ теченіе столѣтій выращиваетъ у себя человѣческій умъ. Можно, конечно, построить нѣкоторую теорію этихъ понятій и пытаться а priori опредѣлить различія въ принципахъ наукъ и ихъ взаимное отношеніе. Но есть другой путь, ведущій къ той же цѣли, но совершенно надежный и, вѣроятно, болѣе плодотворный: это — изученіе самихъ наукъ въ ихъ глубочайшихъ основахъ и въ ихъ историческомъ развитіи. Всякій, занимавшійся науками, знаетъ, что науки суть очень твердые и ясные факты, явленія, независящія отъ нашего произвола. Употребляя фигурный языкъ, мы должны сказать, что науки начинаются, растутъ, развѣтвляются, обособляются не по случайнымъ причинамъ или но желаніямъ людей, а по нѣкоторой внутренней силѣ вещей, очень глубокой и крѣпкой. Припомнивъ, что ученые и мыслители нерѣдко пытались обнять однимъ взглядомъ всю область знанія и распредѣлить всѣ ея части наилучшимъ образомъ; при этихъ попыткахъ было придумываемо много новыхъ наукъ, долженствующихъ замѣстить извѣстные пробѣлы и посвятить себя извѣстнымъ нерѣшеннымъ задачамъ. Но исторія шла вовсе не сообразуясь съ этими планами. Появлялось раздѣленіе тамъ, гдѣ предполагалось сплошное единство, возникали вѣтви знанія, о которыхъ и не мечтали составители плановъ, тогда какъ почти всѣ вновь проектированныя пауки оставались мечтаніями.

Таковы факты, представляемые намъ исторіей наукъ, и мы можемъ ихъ изучать подобно другимъ фактамъ, т. е. съ добросовѣстностью и объективностью, съ тѣмъ самоотреченіемъ, которое не даромъ приписываютъ натуралистамъ. Если природа наукъ такова, какъ мы объяснили выше, то-есть если каждая паука представляетъ односторонность и развивается подъ условіемъ этой односторонности, то на дѣйствительно существующихъ отрасляхъ знанія мы можемъ убѣдиться въ этомъ фактѣ и можемъ изучать, въ чекъ именно состоитъ то отношеніе въ предмету, которое мы фигурно называемъ односторонностью.

Возьмемъ, напримѣръ, физику и химію. Каждая изъ этихъ наукъ одинаково обнимаетъ все, что называется вещественнымъ, но каждая относится къ нему по-своему. Физика смотритъ на него съ точки зрѣнія механики, химія же — съ точки зрѣнія состава изъ элементовъ. Какая изъ этихъ наукъ возьметъ на себя дать намъ отвѣть на вопросъ: что такое вещество? Несмотря на то, что химія, повидимому, глубже проникаетъ въ сущность вещества, весьма замѣчательно, что утвердившееся и общепринятое въ наукахъ понятіе о веществѣ — чисто физическое. Такъ какъ физика подводитъ всѣ явленія подъ движеніе, то для нея не существуетъ разнородныхъ веществъ, — для нея все существующее вещество одинаково и представляетъ лишь массу, такъ или иначе распредѣленную въ пространствѣ. Масса есть опредѣленіе вещества по отношенію къ движенію. Когда два предмета получаютъ отъ данной силы одинаковое движеніе, то мы говоримъ, что они равны по своей массѣ. Такъ какъ физикѣ ничего не нужно знать въ вещахъ, кромѣ ихъ массы, то она и опредѣляетъ вещество какъ массу, какимъ-нибудь образомъ занимающую пространство. Вещество для физика можетъ быть только болѣе или менѣе плотнымъ, но никакой другой разнородности она въ немъ себѣ представить не можетъ. И это и есть наше обыкновенное понятіе о веществѣ, въ которомъ мы ничего не представляемъ, кромѣ наполненія пространства и инерціи. Но химія пошла дальше, или нашла другую точку зрѣнія на предметъ. Обыкновенно говорятъ, что если мы станемъ раздроблять какой-нибудь предметъ на части и дойдемъ до послѣднихъ предѣловъ физическаго дѣленія, то дальше еще можетъ-быть возможно будетъ сдѣлать дѣленіе химическое. Частица недѣлимая физически можетъ быть еще химически раздѣлена на свои элементы. Такимъ образомъ для химика вещество подвержено метаморфозамъ, — такимъ сліяніямъ, распаденіямъ, аллотропическимъ измѣненіямъ, о которыхъ ничего не знаетъ физика. И весьма интересно, что законъ сохраненія вещества причисляется обыкновенно въ принципамъ химіи и даже почитается открытіемъ химиковъ. Понятно въ самомъ дѣлѣ, что для физика никогда не могло быть и вопроса о такомъ законѣ, такъ какъ ясно, что вещество, передвигаясь, то-есть перемѣняя мѣсто въ пространствѣ, никакъ не можетъ ни теряться, ни нарастать. Но химикъ, изслѣдующій стихійную природу вещества, могъ, конечно, прійти къ вопросу: не исчезаетъ ли, или не нарастаетъ ли вещество подъ его руками. Оказалось, что нѣтъ; оказалось, что, какимъ бы превращеніямъ ни подвергалось вещество, масса его не умаляется и не увеличивается. То-есть въ сущности оказалось, что химія ни мало не нарушаетъ физики, что вещество, разсматриваемое химически, ни мало не измѣняетъ результатовъ, получаемыхъ когда мы разсматриваемъ его физически. Вотъ примѣръ согласованія двухъ различныхъ точекъ зрѣнія. Мы можемъ изъ него заключить, что законъ сохраненія вещества никогда не встрѣтятъ себѣ противорѣчія, сколько бы новыхъ изслѣдованій мы ни производили, — не потому не встрѣтить, что таково повелѣніе природы или такова сущность вещества, а потому, что мы беремъ здѣсь предметъ лишь съ строго опредѣленной стороны (разсматриваемъ дѣйствительность только со стороны движенія, со стороны массы), и, слѣдовательно, какія бы другія стороны у него ни были, не можетъ быть ни причины, ни надобности, по которой бы познаніе этой стороны оказалось ложнымъ.

Вопросъ этотъ можно бы разъяснить еще болѣе, еслибы вдаться въ логическія и метафизическія соображенія. Но мы лучше сдѣлаемъ нѣкоторые выводы, которыми также разъяснится сущность дѣла. Если справедливо, что химія и физика изучаютъ одинъ и тотъ же предметъ, но съ равныхъ точекъ зрѣнія, то, значитъ, ни одна изъ нихъ не исчерпываетъ предмета, и даже не исчерпываютъ его обѣ вмѣстѣ. Почему не предположить, что въ длинный рядъ вѣковъ, которые человѣчество имѣетъ передъ собою, не откроются новыя стороны, съ которыхъ можно будетъ разсматривать вещество, и не возникнутъ новыя, неизвѣстныя намъ, науки о вещественномъ мірѣ? Одна изъ такихъ наукъ, именно наука о формахъ вещества, уже начала складываться подъ именемъ кристаллографіи. Для физики и для химіи вещество не имѣетъ никакой опредѣленной формы; форма полагается случайною для вещества и оно химически и физически не измѣнится, какую бы форму мы ему ни дали. Но вещество, какъ оказывается на дѣлѣ, заключаетъ въ себѣ принципъ опредѣленной формы, которая всегда является, если есть для того удобныя условія. Формы эти, какъ извѣстно, таковы, что ихъ нельзя вывести просто изъ механическихъ понятій, т. е. мы не получимъ ничего подобнаго кристаллу, если припишемъ всѣмъ частицамъ совершенно однороднаго и безформеннаго вещества какія-нибудь одинаковыя, опредѣленныя силы и движенія. Поэтому, кажется, кристаллографіи придется искать основныхъ понятій, независимыхъ отъ механическихъ началъ, и, слѣдуя пути, указанному Вейсомъ, установить для себя особую точку зрѣнія на вещество^[7].

VII.

Обратимся теперь къ физіологіи, понятія которой мы желаемъ въ особенности изслѣдовать. Что такое физіологія? — Физіологія есть наука о явленіяхъ, совершающихся въ органическихъ тѣлахъ, преимущественно въ животныхъ и главнымъ образомъ въ человѣческомъ тѣлѣ. Таково обыкновенное, ходячее понятіе. Первоначально предметомъ этой науки было даже просто одно человѣческое тѣло. Физіологія есть сокращенное названіе, а полное названіе было физіологія человѣческаго тѣла (physiologie corporis humani, наприм. у Галлера, 1757 г.) Но и Іоганнесъ Миллеръ, и Людвигъ писали свои курсы подъ заглавіемъ: «Physiologie des Menschen», употребительнымъ и до сихъ поръ. А Рудольфи еще прямо опредѣлялъ: «физіологія есть ученіе о человѣческомъ организмѣ»^[8]. Такимъ образомъ физіологія вначалѣ считала своимъ предметомъ одинъ только видъ (species) органическихъ существъ. Она отказалась отъ такого ограниченіи только по неизбѣжному ходу научнаго движенія, такъ какъ по самой своей природѣ никакая наука не можетъ остановиться на частномъ предметѣ, а непремѣнно станетъ образовывать общія понятія, имѣющія силу для множества однородныхъ вещей. Нельзя, наприм., изслѣдовать мускулы и нервы исключительно человѣческіе, такъ какъ полученные результаты непремѣнно будутъ общіе, будутъ приложимы ко всякимъ мускуламъ и нервамъ. Эта неизбѣжная общность добываемыхъ познаній не могла не сдѣлаться очевидною для изслѣдователей, несмотря на старинный предразсудокъ, готовый отвергать всякое сближеніе между человѣкомъ и животными. Такимъ образомъ животныя вполнѣ вошли въ область физіологіи, а затѣмъ вошли въ нее и растенія, когда тѣмъ же порядкомъ открылись общія черты въ жизни тѣхъ и другихъ. До сихъ поръ, впрочемъ, физіологія растеній держится нѣсколько особнякомъ и послѣднее сочиненіе Клода Бернара^[9] еще настаиваетъ на необходимости общаго изученія основныхъ явленій органической жизни.

Какъ бы то ни было, но изъ всего сказаннаго видно, что физіологія опредѣляется не своею задачей, не понятіями, подъ которыя подводитъ явленія, а нѣкоторымъ предметомъ, все равно — будетъ ли этотъ предметъ одинъ человѣкъ или весь органическій міръ. Такъ понималась эта наука отъ начала: слово физіологія, по смыслу греческихъ корней, значитъ то же, что физика, и слѣдовательно физіологія въ тѣсномъ значеніи есть физика человѣка, а въ обширномъ — физика органическихъ тѣлъ, то-есть одинъ изъ отдѣловъ de la physique particulière, какъ называли французы въ прошломъ столѣтіи всю естественную исторію. Слѣдовательно, это было бы не что иное, какъ приложеніе физики (а нынче слѣдуетъ прибавить и химіи) къ изслѣдованію опредѣленнаго рода предметовъ. Въ настоящее время намъ извѣстны науки, вполнѣ подходящія подъ такое понятіе и по сущности дѣла не могущія подойти ни подъ какое другое: такова, напримѣръ, физика земного шара, иначе физическая географія; точно также ставятся нерѣдко ввидѣ отдѣльныхъ наукъ — физика солнца, физика звѣздъ и т. д. Изъ этихъ примѣровъ видно, что, когда наука прямо и исключительно опредѣляется своимъ предметомъ, она не имѣетъ никакой самостоятельности, а состоять изъ круга изслѣдованій, который лишь для удобства работы и изученія отдѣляется въ особую область. Всѣ научныя положенія, всѣ методы и пріемы такихъ наслѣдованій принадлежатъ общей физикѣ и общей химія, и если астрофизикъ успѣетъ найти новую черту законовъ природы, то эта черта тотчасъ отходитъ въ область общей науки, а не остается принадлежностью астрофизики. Спрашивается теперь, такова ли и наука физіологіи? Имѣемъ ли мы дѣйствительно право заранѣе отрицать въ ней всякую самостоятельность, или же намъ слѣдуетъ искать для нея своеобразныхъ основаній и считать ее, какъ настаивалъ Клодъ Бернаръ, наукою самобытною, независимою, автономическою?^[10].

VIII.

Что физіологія — если не въ дѣйствительности, то по существу своему — есть самостоятельная наука, открывается уже изъ того, что мы не можемъ стереть границъ ея предмета, не можемъ сказать, что взяли ея предметъ произвольно — такъ, какъ старинные физіологи произвольно дѣлали предметомъ своей науки одно человѣческое тѣло. Физіологія человѣка не есть и не можетъ быть самостоятельною наукою, но и общая физіологія — physiologie générale — Клода Бернара никакъ не можетъ быть слита съ другими науками. А именно предметы, которыми она занимается, организмы, вынуждаютъ насъ смотрѣть на себя такъ, какъ мы не можемъ смотрѣть на остальные предметы природы. Скажемъ прямо: организмы являются намъ какъ нѣкоторыя существа, тогда какъ во всемъ остальномъ мірѣ мы не можемъ видѣть никакихъ существъ, мы ничего не можемъ подвести подъ понятіе «существа». Часто говорятъ: «организмы суть тѣла природы, отличающіяся отъ другихъ тѣмъ-то и тѣмъ-то», — и такимъ образовъ подводятъ организмы подъ общее понятіе тѣла вмѣстѣ съ другими предметами. Но въ сущности не слѣдовало бы говорить ни о какихъ тѣлахъ, кромѣ тѣлъ организмовъ. Да таково, кажется, во всѣхъ языкахъ первоначальное понятіе слова тѣло — corpus, σῶμα. Въ природѣ другихъ настоящихъ тѣлъ нѣтъ, и доказательство — то, что нѣтъ и никакой науки о другихъ тѣлахъ. Подъ тѣлами понимается обыкновенно какая-нибудь часть вещества, — слѣдовательно, нѣчто совершенно неопредѣленное, произвольное. Физика и химія изслѣдуютъ не тѣла, а только — и исключительно — вещества. Терминъ тѣло совершенно ошибочный и подъ выраженіями: общія свойства, и т. п. — слѣдуетъ всегда разумѣть общія свойства веществъ, простыя вещества и т. д. Физика вовсе не занимается магнитами, а изучаетъ только магнетизмъ; химія вовсе не изслѣдуетъ золотыхъ вещей, но опредѣляетъ свойства золота. Только вслѣдствіе нашего постояннаго стремленія къ предметности, мѣшающаго намъ держаться на данномъ уровнѣ отвлеченія, мы стали говорить о тѣлахъ въ физикѣ и химіи. Даже если мы возьмемъ такъ-называемыя небесныя тѣла, представляющія какъ будто полную самостоятельность, то и тутъ не найдемъ никакого препятствія правильному отвлеченію: отдѣльность и величина каждаго изъ нихъ случайны въ глазахъ физика; всѣ они, только различныхъ размѣровъ, капли вещества, и физикъ всѣ ихъ, даже самое солнце, долженъ подвести подъ одну категорію съ тою каплей воды, которая такъ мала, что не можетъ упасть и плаваетъ въ воздухѣ.

Въ дѣйствительности физики и химики никогда не разсматриваютъ никакихъ тѣлъ — ни большихъ ни малыхъ, ни естественныхъ ни искуственныхъ. И такъ какъ, по понятію вещества, какъ бы ни мала была его доля, оно должно представлять всѣ свойства ему принадлежащія, то физики и химики обыкновенно и разсматриваютъ частицы вещества, разумѣя подъ этимъ именемъ или части вещества неопредѣленно-малыя, или такія, которыя уже и раздѣлить невозможно, если только допускается такой предѣлъ дѣленія. Такъ точно и кристаллографъ не измѣряетъ величины кристалловъ, а опредѣляетъ тѣ отношенія его размѣровъ, которыя одинаково принадлежатъ всѣмъ кристалламъ изучаемаго вещества, даже микроскопическимъ.

Совершенно иное дѣло — организмы. Они — не вещества, а существа, т. е. всякій организмъ есть вещественный предметъ, имѣющій приблизительно опредѣленную величину и представляющій нѣчто единое и цѣлое, недѣлимое, особь. У физиковъ и химиковъ существами, особями, могутъ быть названы только атомы, или тѣ частицы, состоящія изъ разнородныхъ атомовъ, которыя, по ученію химиковъ, составляютъ предѣлъ физическаго дѣленія сложнаго (химически) вещества. Но между тѣмъ какъ атомы и частицы суть пока лишь созданія нашей мысли, — недѣлимость я цѣльность ихъ спасаются лишь тѣмъ, что мы дѣлаемъ ихъ въ нашей мысли безмѣрно малыми, — индивидуальность организмовъ есть фактъ дѣйствительнаго опыта и нимало не нарушается тѣмъ, что механически организмы точно такъ же дѣлятся, какъ и всѣ другіе вещественные предметы. Ходъ человѣческой мысли здѣсь довольно ясенъ. Чтобы создать въ своемъ воображенія мертвыя существа (такъ можно назвать атомы), мы должны были отнять у нихъ общія свойства вещества — дѣлимость, сжимаемость, упругость, способность принимать и измѣнять форму и подвергаться химической метаморфозѣ. Эти свойства нужно было отнять, такъ какъ, очевидно, изъ вещества, разсматриваемаго только какъ вещество, какъ однородный, неопредѣленный по количеству матеріалъ, невозможно построить никакихъ существъ. Между тѣмъ организмы, живыя существа, принуждаютъ насъ смотрѣть на себя какъ на особи, хотя съ вещественной стороны не даютъ къ тому никакого повода. Высшія животныя, конечно, суть недѣлимыя въ самомъ строгомъ смыслѣ слова. Но когда кошка съѣдаетъ мышь, то передъ нашими глазами два недѣлимыхъ сливаются въ одно, изъ двухъ существъ выходитъ одно существо, что никогда не можетъ случиться съ атомами и что составляетъ самую понятную въ мірѣ вещь, какъ скоро на кошку и на мышь мы станемъ смотрѣть какъ на два куска вещества, которые сначала были отдѣльны, а потомъ соединились. Точно такъ никакой атомъ не можетъ распасться на два или нѣсколько новыхъ атомовъ, тогда какъ для органическихъ особей такое распаденіе есть неизмѣнный законъ, и если мы разрѣжемъ прѣсноводнаго полипа на куски, то изъ каждаго куска выйдетъ новый полипъ, совершенно такъ, какъ, разбивъ магнитъ на части, мы получимъ столько магнитовъ, сколько будетъ частей. Атомы неизмѣнны, а организмы измѣняются, какъ все на свѣтѣ. Наши атомы вѣчны, организмы же — существа временныя; срокъ ихъ существованія приблизительно опредѣленъ, какъ опредѣленъ, конечно, срокъ существованія и всякаго вещественнаго предмета.

Итакъ, если мы видимъ особи въ организмахъ недѣлимыхъ, а въ другихъ вещественныхъ предметахъ ихъ не видимъ, то это можетъ происходить только отъ того, что мы смотримъ на живыя существа съ особой точки зрѣнія, неприложимой къ мертвой природѣ. Почему мы ихъ считаемъ отдѣльными существами? Что значитъ быть цѣлымъ, быть единымъ?… Этихъ категорій мы не употребляемъ въ механикѣ, физикѣ и химіи. Откуда же явилась необходимость употреблять ихъ въ наукахъ объ организмахъ?

Если же мы согласимся, что здѣсь намъ нужны новыя категоріи, то мы обязаны старательно ихъ изслѣдовать и развить какъ можно полнѣе. Намъ можно и не вдаваться въ логическія разысканія, а держаться въ своей области, въ наблюденіи и изученіи организмовъ, развивая только то, что они намъ сами подскажутъ, и только не смущаясь, когда видимъ, что подъ наши новыя категоріи не подходитъ мертвая природа. Такимъ образомъ физіологія прежде всего должна быть нѣкоторою онтологіей, ученіемъ о существахъ. Одинъ изъ знаменитыхъ физіологовъ, Флурансъ, даже дѣйствительно употребилъ это названіе; онъ написалъ книгу подъ названіемъ: «Ontologie naturelle» — и такъ объясняетъ ея предметъ:

«Я раздѣляю физіологію на два отдѣла: на физіологію функцій и физіологію существъ. Предметъ настоящаго сочиненія есть физіологія существъ. Я здѣсь буду изучать четыре вопроса: 1) видотвореніе существъ, 2) образованіе существъ, 3) распредѣленіе существъ въ пространствѣ, на поверхности земного шара, и 4) распредѣленіе существъ по времени или по различнымъ эпохамъ земного шара»^[11].

Замѣтимъ, что послѣдній вопросъ относится къ палеонтологіи, названіе которой, конечно, и подало Флурансу мысль объ его онтологіи.

IX.

Что же содержится въ томъ понятіи, подъ которое мы подводимъ организмы? Всего проще будетъ, если мы разсмотримъ, откуда мы получили это понятіе. Очевидно, существомъ прежде всего и болѣе всего каждый считаетъ самого себя. Для самого себя каждый человѣкъ есть нѣчто единое и цѣлое, — до такой степени единое и цѣлое, что онъ готовъ даже отвергать всякую мысль о своемъ измѣненіи, раздѣленіи и уничтоженіи. Наше я есть, повидимому, такой ясный центръ, что были мыслители, требовавшіе признанія его вѣчнаго существованія, подобно тому, какъ правовѣрные атомисты признаютъ вѣчность каждаго атома.

По отношенію къ этому-то я части нашего тѣла и оказываются связанными въ одно цѣлое. Именно онѣ составляютъ причину его удовольствія и страданія и онѣ служатъ орудіями его желаній. Вотъ почему мы признаемъ единство нашего тѣла и единство послѣдовательныхъ явленій, въ немъ совершающихся. Всѣ наши ощущенія и всѣ наши дѣйствія относятся къ одному и тому же центру нашего я и только потому считаются явленіями одного существа, иначе невозможно получить никакого единства. Такъ, напримѣръ, пламя горящей свѣчи, несмотря на опредѣленность формы и размѣровъ, на правильное и постоянное соотношеніе частей, не образуетъ никакого отдѣльнаго существа, — въ немъ нѣтъ единаго центра.

Если говорятъ о цѣлесообразности въ устройствѣ организмовъ, то еще яснѣе, что дѣло идетъ о чувствующемъ и желающемъ существѣ. Цѣлью вообще можетъ быть только пріятное чувство или удовлетвореніе желанія. Поэтому изложеніе того, для чего нужны или служатъ различныя части организма, сводится въ концѣ концовъ къ объясненію того, что такое онѣ для нашего я.

Отъ себя самого человѣкъ, по естественному ходу мысли, распространяетъ понятіе существа на другихъ людей, а потомъ и на всѣхъ животныхъ, приписывая и имъ ощущеніе и произволъ. Затѣмъ, по аналогіи, подъ то же самое понятіе существа подводятся и растенія, хотя это подведеніе, повидимому, уже лишено надлежащаго основанія. По мы невольно какъ бы одушевляемъ растенія; мы называемъ ихъ живыми существами, хотя жизнь въ тѣсномъ смыслѣ значитъ только чувство и произволъ. Растеніе, — говоритъ Бюффонъ, — есть какъ бы спящее животное. Вообще дли насъ всякія существа суть непремѣнно живыя существа, т. е. въ обширномъ смыслѣ существа одушевленныя, и мы могли бы, подобно Аристотелю, раздѣлять всѣ вещи на τὰ ἄψυχα и τά ἔμψυχα, что соотвѣтствуетъ у этого философа нашему обыкновенному раздѣленію тѣлъ на неорганическія и органическія.

Итакъ, принципъ единства есть чисто психическій, заимствуемый нами отъ единства душевной жизни^[12]. Вещество само по себѣ не можетъ дать ничего единаго, такъ какъ по самому его понятію каждая часть его существуетъ самостоятельно; а если между его частями существуетъ связь, то эта связь всюду взаимна и однородна и не можетъ образовать никакой индивидуальности. Въ душевной же жизни единство въ пространствѣ получается посредствомъ ощущенія и желанія, въ силу которыхъ для одного предмета существуютъ многіе другіе, сами другъ для друга не существующіе. А единство во времени получается посредствомъ памяти, въ силу которой прошлыя состоянія предмета связываются съ его настоящими состояніями. Психическое единство во всякомъ случаѣ есть самый прямой и ясный примѣръ единства. Если мы и обобщимъ наше понятіе и, какъ это обыкновенно дѣлается, вмѣсто душа будемъ говорить жизнь, то всегда должны однако помнить, что то жизненное единство, которое мы приписываемъ органическимъ недѣлимымъ, никакъ не есть вещественная цѣлость и отдѣльность или вещественная связь частей. Организмъ не есть вещественное цѣлое уже потому, что онъ постоянно поглощаетъ окружающія вещества и постоянно извергаетъ изъ себя нѣкоторую долю своихъ составныхъ частей. Растенія и животныя не могутъ существовать безъ атмосферы; они суть какъ бы части или придатки воздуха. Мало того, отъ всякаго организма можно отнять многіе изъ его органовъ и можно привить къ нему такія части, которыхъ онъ не имѣлъ, и однако жизненное его единство сохранится. Человѣкъ безъ рукъ и ногъ все-таки человѣкъ, и даже если мы, вгоняя свѣжую кровь въ только-что отрѣзанную голову собаки, находимъ, что голова эта обнаруживаетъ всѣ признаки чувства и желаній, мы должны признать се на это короткое время живымъ существомъ. Наоборотъ, трупъ животнаго для насъ уже не есть существо, хотя бы онъ представлялъ въ полной цѣлости и связи всѣ части живого животнаго. Словомъ, о цѣлости животнаго единства мы всегда судимъ не по вещественной цѣлости, а по проявленіямъ жизни, изъ которыхъ самыя несомнѣнныя и ясныя суть чисто-психическія.

Такимъ образомъ и вообще мы должны отказаться отъ исканія вещественныхъ признаковъ жизни. Мы называемъ организмы живыми существами не по какимъ-нибудь ихъ вещественнымъ особенностямъ, а потому, что переносамъ на нихъ то понятіе жизни, которое почерпаемъ изъ самихъ себя и въ которомъ первоначально не заключается никакой вещественной черты. Съ вещественной же стороны организмы то же, что и другія тѣла, т. е. нѣкоторыя скопленія вещества — и только. Если мы пока остановимся на такомъ простомъ опредѣленіи, т. е. что организмы суть тѣла, которымъ мы, по какимъ бы то на было аналогіямъ, приписываемъ жизнь, то мы этимъ ничего не предрѣшимъ и будемъ имѣть возможность изслѣдовать нашъ предметъ, не задаваясь никакими предвзятыми понятіями.

X.

Итакъ, мы если не опредѣлили, то по крайней мѣрѣ отдѣлимъ тотъ предметъ, которымъ занимается физіологія. Она потому и существуетъ какъ особая наука, что имѣетъ свой отдѣльный предметъ, — предметъ такого рода, что изслѣдованіе его возбуждаетъ въ насъ живѣйшій интересъ. Но, чтобы быть самостоятельною наукой, вовсе не нужно, какъ мы видѣли, имѣть особый предметъ, а нужно имѣть особую задачу, самостоятельные пріемы и принципы, подъ которые подводятся изучаемыя явленія. Спрашивается: есть ли они у физіологіи?

Іоганнесъ Миллеръ, ученикъ Рудольфи, уже даетъ то опредѣленіе физіологіи, которое общепринято и до сихъ поръ. «Физіологія, — говоритъ онъ, — есть наука о свойствахъ и явленіяхъ органическихъ тѣлъ (животныхъ и растеній) и о законахъ, но которымъ происходятъ ихъ дѣйствія»^[13]. Но если строго слѣдовать этому опредѣленію, то окажется, что физіологія едва ли имѣетъ какую-нибудь самостоятельность. Въ самомъ дѣлѣ, о какихъ свойствахъ и явленіяхъ тутъ говорится? — Безъ сомнѣнія, тутъ, по обыкновенію, подразумѣвается: обо всѣхъ; тутъ предполагается, что, какія бы свойства и явленія ни были наблюдаемы въ организмахъ, мы станемъ изслѣдовать всѣ ихъ и что такимъ образомъ не уйдутъ отъ нашихъ изысканій и жизненныя свойства, и явленія, т. е. то, что въ сущности составляетъ всю нашу цѣль. Различіе между тѣми и другими явленіями не только не указано въ опредѣленіи, но, напротивъ, умышленно скрыто, — умышленно потому, что иначе опредѣленіе обратилось бы въ тавтологію и было бы такое: «физіологія есть наука объ органическихъ явленіяхъ организмовъ», или «о жизненныхъ явленіяхъ живыхъ тѣлъ». Тутъ слово органическій или жизненный требуетъ опредѣленія, а его-то и хотѣлъ избѣжать Миллеръ, не забывшій кратко опредѣлить самое слово организмъ (это, — говорить онъ, — животныя и растенія).

Такая неясная постановка дѣла весьма естественно однако вытекаетъ, изъ условій, при которыхъ началась эта наука, и можно бы думать, что эта неясность также естественно исчезнетъ при дальнѣйшемъ ходѣ науки. Можно бы думать, что, стараясь по возможности изслѣдовать всѣ и всякія явленія, какія бываютъ въ организмахъ, физіологія понемногу сама найдетъ и опредѣлитъ явленія, составляющія ея исключительную область, и съумѣетъ строго разграничить ихъ отъ всѣхъ остальныхъ. Такъ просто, однако же, не совершается развитіе наукъ. Всегда безплодно приступать къ изслѣдованію предмета такъ сказать съ пустыми руками, не имѣя какихъ-либо предметовъ и способовъ изслѣдованія; да и невозможно никакими средствами добиться отъ себя такой полной Пустоты, — мы непремѣнно внесемъ въ дѣло тѣ или другія предвзятыя понятія, станемъ на извѣстную точку зрѣнія.

Въ настоящемъ случаѣ возможна, очевидно, ройная ошибка: или мы, твердо держась за нашу исходную точку, будемъ принимать всѣ явленія организмовъ за ограническія, за жизненныя; или же мы, правильно или неправильно подводя ихъ подъ знакомыя намъ научныя понятія и имѣя возможность продолжать безъ конца такое подведеніе, никогда не дойдемъ до самостоятельной физіологической точки зрѣнія.

Первая ошибка, можно сказать, правильнѣе второй. Въ самомъ дѣлѣ, при второй ошибкѣ, то-есть еслибы физіологія не имѣла никакой руководящей нити и задавалась бы неопредѣленною цѣлью изслѣдовать, какъ бы то ни было, какія бы то ни были явленія организмовъ, она могла бы потеряться въ совершенно ненужныхъ работахъ. Въ организмахъ можно найти свойства и явленія всевозможныхъ категорій. Органическія тѣла, какъ и всякія тѣла, представляютъ протяженность, непроницаемость, скважность, дѣлимость и проч. Далѣе, они обладаютъ подвижностью, энергіей, тяжестью; они отражаютъ и пропускаютъ свѣтъ и звукъ, нѣкоторыя сами свѣтятъ я издаютъ звуки, кромѣ того отдѣляютъ теплоту, электричество и т. д. Потомъ, они имѣютъ извѣстный химическій составъ, въ нихъ совершаются химическія соединенія и разложенія и т. д. При настоящемъ распредѣленіи задачъ и вопросовъ между науками, каждому однако ясно, что всѣ эти и подобныя свойства и явленія принадлежатъ къ области наукъ, совершенно отдѣльныхъ отъ физіологіи, и физіологъ, говоря, что онъ будетъ изслѣдовать явленія организмовъ, скрыто подразумѣваетъ, что онъ никакъ не будетъ изслѣдовать законовъ свѣта, теплоты, звука, электричества, а займется чѣмъ-то другимъ, будетъ выбирать явленія, важныя для него съ нѣкоторой особой точки зрѣнія.

Интересно здѣсь однако же то, что подобная передача явленій, происходящихъ въ организмахъ, въ область другихъ наукъ не всегда совершается молча, какъ дѣло само собою понятное, а часто требуетъ отъ физіолога обстоятельныхъ и строгихъ доказательствъ. У Клода Бернара мы находимъ слѣдующія замѣчанія: «Живыя существа производятъ теплоту, которая ничѣмъ не различается отъ теплоты, образуемой минеральными явленіями. Электрическія рыбы образуютъ или отдѣляютъ (секретируютъ) электричество, которое ничѣмъ не отличается отъ электричества металлическаго столба» и проч.^[14]. Подобныхъ положеній можно составить множество, и всѣ они, какъ оказывается, нуждаются въ доказательствѣ. Мы знаемъ въ самомъ дѣлѣ, что многія изъ такихъ положеній были доказываемы и нѣкоторыя долго составляли предметъ сомнѣній ученаго міра. Такъ, однимъ изъ блестящихъ успѣховъ химіи считается доказательство, что соединенія, образующіяся внутри организмовъ, могутъ образоваться и внѣ ихъ.

Понятіе, на основаніи котораго возбуждаются всѣ эти вопросы, есть, очевидно, понятіе жизни. Какъ бы смутно мы ни представляли себѣ смыслъ этого понятія, оно интересуетъ насъ глубочайшимъ образомъ, и мы легко впадаемъ въ предубѣжденіе, что органическія тѣла различны отъ другихъ тѣлъ, такъ сказать, по самой своей природѣ, — слѣдовательно, не въ одной чертѣ, а во многихъ чертахъ и даже во всѣхъ. Тугъ нами овладѣваетъ нѣкоторая очень естественная метафизика, по которой мы считаетъ всѣ свойства и явленія организмовъ за проявленія ихъ сущности; если же замѣчаемъ въ нихъ чисто-вещественныя черты, то мы готовы раздвоятъ организмы, разлагать ихъ на два особыя существа, на душу и тѣло, и тогда душѣ опять приписываемъ всестороннее различіе отъ вещества. Какъ бы то ни было, но, пока мы не имѣемъ никакого мѣрила, чтобъ отличать жизненныя явленія, пока не убѣдились, что для нихъ необходима особая точка зрѣнія, мы бываемъ очень расположены думать, что все, что ни совершается въ организмахъ, обнаруживаетъ на себѣ печать жизни, съ какой бы точки зрѣнія мы ни стали смотрѣть на совершающіяся явленія. И таковъ именно ходячій, обыкновенный взглядъ на дѣло, который мы назвали болѣе правильною ошибкой и который не чуждъ, какъ извѣстно, и ученымъ изслѣдованіямъ. Для людей незнакомыхъ съ наукою животная теплота, животное электричество должны представляться существенно различными отъ мертвой теплоты и мертваго электричества. Дыханіе, кровь, потъ, слезы живого существа кажутся профанамъ веществами еще какъ бы проникнутыми жизнью и потому содержащими такія составныя части, какихъ не найти въ неорганическомъ мірѣ. Точно такъ всѣ движенія животнаго, звуки голоса, самая фигура тѣла кажутся какъ будто изъятыми изъ-подъ власти механическихъ законовъ и прямо зависящими отъ души, отъ жизни.

Такое животвореніе всѣхъ явленій организма происходитъ естественно и неудержимо и отъ него не были свободны самые великіе изслѣдователи. Для примѣра укажу на Клода Бернара. Несмотря на то, что этотъ истинно-геніальный ученый избѣгалъ, можно сказать, съ безпримѣрной чуткостью всѣхъ уклоненій отъ прямого пути науки, онъ однако же часто употребляетъ выраженія: живое вещество, органическое вещество, организованное вещество. Между тѣмъ химія, наука о вещахъ, не знаетъ никакого живого вещества, никогда не задается вопросами, живо или мертво какое-нибудь вещество, подлежащее ея изслѣдованію. Организованное вещество есть категорія еще болѣе неправильная. Можно представить себѣ, напримѣръ, что кто-нибудь сталъ бы разсматривать дома, со всѣмъ, что въ нихъ содержится, съ химической точки зрѣнія, положимъ, для того, чтобъ опредѣлить силу и скорость пожаровъ; но не странно ли было бы, еслибъ онъ сталъ говорить о домовомъ веществѣ;, какъ о чемъ-то особенномъ? Почти такъ же странно говорить и объ организованномъ веществѣ.

XI.

Выраженіе живое вещество и имъ подобныя должны быть избѣгаемы, между прочимъ, и потому, что они очевидно составляютъ остатокъ старой терминологіи, нѣкогда выражавшей опредѣленную теорію. Это — знаменитая теорія органическаго вещества, рядомъ съ которою необходимо поставить другую, игравшую въ физіологіи еще большую роль, теорію жизненной силы. Обѣ теоріи совершенно однородны по своей методологической сущности и какъ нельзя лучше поясняютъ и обыкновенные пріемы науки, и тѣ ошибки, какія происходятъ, когда эти пріемы прилагаются неправильно. Ученіе объ органическомъ веществѣ есть очевидно неправильное подведеніе органическихъ явленій подъ химическую точку зрѣнія, а ученіе о жизненной силѣ — неправильная постановка того же вопроса на точку зрѣнія чисто физическую.

Имѣя ежедневно передъ глазами зрѣлище созиданія и разрушенія организмовъ, — видя такъ ясно, что хлѣбъ и вино обращаются въ нашу плоть и кровь и что по смерти наше тѣло становится прахомъ, землею, — повидимому, невозможно было считать основою жизни особое вещество. Но когда стали дѣлаться попытки раціональнаго объясненія явленій, то была сдѣлана и такая грубая попытка. Бюффонъ толковалъ объ органической матеріи, частицы которой разсѣяны повсюду и скопляются въ организмахъ, а по смерти ихъ разлетаются. Это была какъ бы особая стихія, состоящая изъ своихъ особыхъ атомовъ. Еслибы такъ, то между организмами и другими вещественными предметами существовало бы химическое различіе, изъ котораго и вытекали бы всѣ другія различія. Подобная мысль не могла выдержать никакого испытанія со стороны химіи, истинной науки о веществахъ; мы знаемъ, что по составу, по элементамъ организмы не отличаются отъ воды, воздуха и почвы.

Гораздо упорнѣе держалась мысль о жизненной силѣ. Физика, наука о явленіяхъ совершающихся механически, обыкновенно составляетъ изъ группы какихъ-нибудь однородныхъ явленій особый разрядъ; она долго не видѣла между этими разрядами никакой связи и каждый изъ нихъ приписывала особой силѣ, такъ какъ подъ словомъ сила разумѣется именно причина движенія. Такъ въ физикѣ явилась сила тяготѣнія, теплоты, электричества и т. д. Большею частью эти силы приписывались даже особымъ веществамъ, такъ-называемымъ невѣсомымъ. Такимъ образомъ получалось весьма стройное ученіе о каждой силѣ, и вмѣстѣ съ тѣмъ силы сохраняла одна въ отношеніи къ другой какую-то вѣковѣчную самостоятельность. Вотъ эти-то пріемы и вздумали перенести на физіологію, — стали предполагать въ организмахъ особую силу, дѣйствію которой можно бы было приписать ихъ особыя явленія и для изученія которой требуется особая физика. Несмотря на всю явную насильственность такого обобщенія, оно однако долго держалось и съ жаромъ защищалось первоклассными учеными, очевидно, потому, что безъ него пришлось бы вовсе отказаться отъ отдѣльной науки объ организмахъ. Никто не могъ придумать никакой другой формулы, выражающей задачи физіологіи; формула, заимствованная изъ физики, казалась высшею научною формулой, какая возможна. Вотъ источникъ тѣхъ многочисленныхъ усилій, съ которыми ученые старались найти въ организмахъ противорѣчія какимъ-нибудь физическимъ или химическимъ законамъ, для того чтобы приписать появленіе этихъ противорѣчій дѣйствію особой силы. При этомъ забывалось одно: еслибы нашлась эта сила, то мы имѣли бы только одной физическою силой больше, имѣли бы новый разрядъ механическихъ явленій, жизнь же осталась бы столь же мало опредѣленною, какъ и прежде. Общій выводъ отсюда такой: пока мы не нашли той точки зрѣнія, съ которой можемъ различать живое отъ мертваго, не слѣдуетъ искать этого различія въ явленіяхъ какого бы то ни было другого порядка. Становясь на точку зрѣнія чуждую нашему вопросу, мы ничего не можемъ найти и, слѣдовательно, принуждены будемъ какъ будто отказаться отъ различія, котораго ищемъ, въ сущности же должны будемъ только признать, что между явленіями, наблюдаемыми нами съ данной точки зрѣнія, нѣтъ никакого противорѣчія.

XII.

Итакъ, вотъ первое правило физіологіи: организмы, разсматриваемые съ общихъ точекъ зрѣнія, вполнѣ подчиняются законамъ, находимымъ съ этихъ точекъ.

Для примѣра мы возьмемъ слѣдующія общія точки зрѣнія: 1) геометрическую, 2) чисто механическую, 3) физическую, 4) химическую. Въ виду совершенно законнаго предубѣжденія относительно живыхъ тѣлъ и ради точнаго выясненія своей спеціальной задачи, физіологу необходимо вполнѣ уяснить себѣ подчиненіе организмовъ этимъ точкамъ зрѣнія. Казалось бы, напримѣръ, что ненужно и говорить о неизбѣжномъ подчиненіи всѣхъ тѣлъ законахъ пространства. Но въ послѣднее время появилась теорія, по которымъ для организмовъ возможно уклоненіе даже отъ этихъ законовъ. Существуетъ, говорятъ, четвертое измѣреніе въ пространствѣ, недоступное для нашей геометрія; но есть такіе люди, которые имѣютъ сношеніе съ этимъ измѣреніемъ, такъ что, вслѣдствіе этихъ сношеній, въ трехмѣрномъ пространствѣ, закрытомъ со всѣхъ сторонъ, могутъ появляться изъ области четвертаго измѣренія различныя движенія и даже цѣлые вещественные предметы. Какъ бы кто ни смотрѣлъ на эти заявленія, истинно-научный физіологъ долженъ, кажется, здѣсь стать на чисто-математическую точку зрѣнія, а математикъ скажетъ, конечно, что если четвертое измѣреніе существуетъ, то его существованіе должно одинаково обнаруживаться во всѣхъ тѣлахъ, — оно не можетъ быть доступно только одному разряду тѣлъ, или какимъ-нибудь исключительно одареннымъ тѣламъ.

Въ чисто-механическомъ отношеніи требуется показать, что организмы неизмѣнно подчинены законамъ механики. Тутъ, какъ извѣстно, существуетъ постоянное предубѣжденіе относительно животныхъ. Не одни профаны крѣпко убѣждены, что тѣло животныхъ и его члены двигаются прямо вслѣдствіе желанія, т. е. что желаніе, актъ чисто-психическій, можетъ вывести вещественный предметъ изъ покоя и привести его въ движеніе съ извѣстною скоростью. Между тѣмъ въ дѣйствительности ничего подобнаго не бываетъ. Всѣ движенія животныхъ основаны на взаимномъ дѣйствіи частицъ ихъ тѣла, которое точно такъ же, какъ и въ вещественныхъ частицахъ мертвой природы, происходитъ строго по третьему закону Ньютона, т. е. такъ, что дѣйствіе равно противодѣйствію. Поэтому еслибы животное не имѣло никакой посторонней опоры, то не только его желанія, но и никакія сокращенія его мускуловъ не могли бы сообщить центру тяжести его тѣла ни малѣйшаго движенія, или не могли бы остановить или измѣнить движеніе, уже данное этому центру. Въ случаѣ хе передвиженія, — слѣдовательно, когда животное измѣняетъ положеніе и движеніе своего центра тяжести, — всегда не только движется тѣло животнаго, но равное и противоположное движеніе сообщается почвѣ, водѣ или воздуху. Вотъ элементарныя теоремы, которыя каждый долженъ бы усвоивать еще въ школѣ, наравнѣ съ ученіемъ о круглотѣ земли и о томъ, что земля обращается вокругъ солнца.

Съ такою же строгостію должно быть далѣе доказано, что всѣ физическіе и химическіе законы вполнѣ соблюдаются въ органическихъ тѣлахъ. Есть предразсудокъ, который полагаетъ, что организмы не вполнѣ подчинены даже тяжести, что мертвый человѣкъ гораздо тяжелѣе живого. Опроверженіе такого мнѣнія, конечно, очень легко; но гораздо труднѣе показать, какимъ образомъ въ растеніяхъ соки подымаются вверхъ, почему въ прорастающемъ сѣмени корешокъ направляется внизъ, а перышко вверхъ, и вообще объяснить различныя движенія веществъ и органовъ въ организмахъ. Во всѣхъ этихъ случаяхъ физіологъ обязанъ показать, что законы тяжести вполнѣ соблюдаются и только вступаютъ въ сочетаніе съ законами волосности, эндосмоса и другихъ физическихъ явленій.

Въ физическомъ отношенія великій шагъ былъ сдѣланъ въ этомъ смыслѣ основателемъ нынѣшней химіи, Лавуазье. Онъ сталъ измѣрять количество углекислоты, образующейся при дыханіи животнаго, и количество теплоты, отдѣляющейся въ то же время отъ того же животнаго, и оказалось, что одно количество къ другому приблизительно въ томъ самомъ отношеніи, въ которомъ количество углекислоты, образующейся при горѣніи угля, находится къ теплотѣ, происходящей при этомъ горѣніи; изъ чего Лавуазье и заключилъ: «итакъ, дыханіе есть горѣніе»^[15].

Каковы бы ни были поправки, которыхъ требуетъ и этотъ опытъ и его анализъ, главный результатъ его вѣренъ, а всего вѣрнѣе самый путь этого изслѣдованія, т. е. та мысль, что, взявши въ животномъ физическое явленіе, теплоту, мы должны отыскивать для него и физическую причину, наприм. теплоту, образующуюся при химическомъ соединеніи. Поэтому Клодъ Бернаръ, такъ часто любившій дѣлать историческіе очерки развитія физіологіи, справедливо приписываетъ опыту Лавуазье величайшую важность въ этой исторіи. Важность эта заключается не только въ указаніи правильнаго пути изслѣдованія, но и въ томъ преувеличеніи, которое естественно связалось съ открытіемъ Лавуазье, въ той мысли, что такимъ образомъ какъ будто физически объяснились явленія, казавшіяся несомнѣнно жизненными, животное дыханіе, животная теплота. Самъ Клодъ Бернаръ нѣсколько впадаетъ въ это преувеличеніе: «Древнее изображеніе жизни, — говоритъ онъ, — уподоблявшее ее пламени, которое блещетъ и угасаетъ, перестало быть простою метафорой и стало научною дѣйствительностью. Въ самомъ дѣлѣ, одни и тѣ же химическія условія питаютъ огонь въ неорганической природѣ и жизнь въ природѣ органической»^[16]. Здѣсь слово жизнь поставлено невѣрно, — изъ опыта Лавуазье слѣдуетъ выводъ только о теплотѣ, а не о жизни.

Мы не будемъ перечислять здѣсь другихъ изслѣдованій, сущность которыхъ одинакова съ сущностью открытія Лавуазье. Этихъ прекрасныхъ и плодотворныхъ изслѣдованій сдѣлано много, но ходъ и результаты ихъ можно подвести подъ одну общую формулу: какое бы физическое или химическое явленіе въ организмахъ мы ни изучали, оно окажется строго подчиненнымъ законамъ своей области и на всемъ его протяженіи нигдѣ не найдется случая, когда бы оно подпало какому-то иному управленію. Такимъ образомъ исторія физіологіи, подобно исторіи многихъ другихъ наукъ, состоитъ большею частію изъ разсказа о разрушеніи различныхъ предразсудковъ. Предразсудки являются у людей очень естественно, именно по необходимости какъ-нибудь мыслить о предметѣ. Естественно, что при этомъ умъ старается схватить предметъ въ его цѣлости, что онъ не останавливается на опредѣленной точкѣ зрѣнія, а смѣшиваетъ ихъ всѣ, что онъ не задумывается на началѣ пути или на полдорогѣ, а прямо придумываетъ результаты, которые бы вполнѣ его удовлетворили. Поэтому, когда начинается наука, она находитъ свое поприще уже занятымъ вполнѣ законченными созданіями фантазіи и готовыми отвѣтами на вопросы. Наукѣ такимъ образомъ всегда приходится разрушать предразсудки; но это не есть одна лишь отрицательная скептическая работа, такъ какъ она возможна только посредствомъ твердаго установленія извѣстныхъ пріемовъ изслѣдованія и ихъ послѣдовательнаго проведенія. Маколей въ своей исторіи очень горячо доказываетъ, что въ жизни нужно быть непослѣдовательнымъ; но наука выше всего цѣнитъ послѣдовательность и несмущаясь дѣлаетъ свои выводы, хотя бы ими разрушались самыя любимыя наши предположенія. Но если она такъ безпощадна ко всему ненаучному, то, конечно, внутри своей собственной области она должна еще тверже слѣдовать тому же правилу, т. е. строго держаться взятой точки зрѣнія, и потому наихудшею научною ошибкой будетъ та, когда мы сдѣлаемъ выводъ или слишкомъ широкій, или перескакивающій въ другое направленіе изслѣдованія.

XIII.
Сохраненіе энергіи.

Итакъ, не слѣдуетъ видѣть и искать ничего жизненнаго во всѣхъ физическихъ и химическихъ явленіяхъ, совершающихся въ организмѣ. Въ немъ нѣтъ никакихъ особыхъ элементовъ; въ немъ есть только тѣ простыя вещества, которыя входятъ въ него извнѣ, и онъ теряетъ въ вѣсѣ ровно настолько, сколько вѣсятъ извергаемыя имъ вещества. Точно такъ каждая физическая сила не видоизмѣняетъ своего дѣйствія внутри организма и нѣтъ въ организмѣ никакихъ особыхъ физическихъ силъ.

Противъ такихъ положеній въ насъ говоритъ обыкновенно сильный предразсудокъ. Разсматривая живыя тѣла съ какой-то общей и неопредѣленной точки зрѣнія, мы имъ неудержимо приписываемъ какую-то дѣятельность, видимъ въ нихъ даже самобытно изъ себя дѣйствующія существа и потому желаемъ во что бы то ни стало отыскать результаты этой дѣятельности въ нарушеніи или измѣненіи химическихъ и физическихъ законовъ. Правильная постановка дѣла показываетъ, что мы не знаемъ сами, чего ищемъ. Относительно физическихъ явленій наука достигла въ наше время самой общей и твердой формулы, которая не позволяетъ и думать о самобытной силѣ органическихъ тѣлъ. Эта формула есть законъ сохраненія энергіи, по которому физическая энергія есть нѣчто передающееся, видоизмѣняющееся, но ни въ какомъ случаѣ не возрастающее и не убывающее.

Законъ этотъ считается нынѣ главнымъ закономъ физики; но весьма интересно замѣтить, что онъ открытъ (если тутъ можно говорить объ открытіи) не физикой, а физіологіей. Въ самомъ дѣлѣ, въ раціональной механикѣ онъ, какъ извѣстно, указанъ еще Лейбницемъ, и потому давно долженъ бы былъ господствовать въ физикѣ. Но смыслъ этого закона, его огромное значеніе — ускользали отъ ученыхъ и обнаружились только для физіолога, когда онъ размышлялъ о дѣйствія физическихъ силъ въ организмѣ. Этотъ физіологъ былъ Робертъ Майеръ. Когда онъ заявлялъ о найденномъ имъ законѣ, то, конечно, выставилъ его какъ законъ физическій; но впослѣдствіи онъ разсказалъ, какимъ рядомъ мыслей онъ былъ приведенъ къ своему открытію, и такъ какъ на этотъ поучительный разсказъ обыкновенно мало обращаютъ вниманія, то мы приведемъ его здѣсь.

Въ 1840 году, находясь на островѣ Явѣ, Майеръ былъ удивленъ необыкновенно яркимъ цвѣтомъ венной крови у тѣхъ вновь прибывавшихъ на островъ европейцевъ, которымъ ему случалось дѣлать кровопусканіе. Онъ объяснилъ себѣ это явленіе тѣмъ, что въ жаркомъ климатѣ отъ организма меньше требуется теплоты и потому окисленіе крови идетъ гораздо слабѣе. Слѣдовательно, наблюденный фактъ подтверждалъ теорію Лавуазье. Таковъ былъ случай, который навелъ Майера на общія размышленія объ этой теоріи. Изъ этихъ-то размышленій и проистекло открытіе закона сохраненія энергіи. «Эта теорія исходитъ, — такъ разсуждалъ онъ, — изъ того основного положенія, что количество теплоты, происходящей при сгараніи даннаго вещества,, т. е. представляетъ величину, независящую отъ сопровождающихъ сгараніе обстоятельствъ, изъ чего въ частности слѣдуетъ, что химическій эффектъ горючихъ веществъ нисколько не измѣняется и отъ физическаго процесса, — другими словами, что живой организмъ со всѣми своими загадками и чудесами не можетъ произвести теплоты изъ ничего».

До животныя имѣютъ возможность производить теплоту еще другимъ образомъ: именно, они могутъ посредствомъ своихъ движеній, напримѣръ, треніемъ, произвести внѣ своего тѣла извѣстное количество теплоты. Спрашивается теперь, слѣдуетъ ли и эту теплоту отнести на счетъ горѣнія, происходящаго въ организмѣ?

Опираясь на то, что организму нельзя приписать способности создавать теплоту изъ ничего, Майеръ отвѣчалъ утвердительно, то-есть что если животное внѣ своего тѣла механически производитъ теплоту, то сумма этой теплоты и той, которая обнаружится въ его собственномъ тѣлѣ, должна равняться общему количеству теплоты, могущему произойти въ немъ отъ процесса дыханія.

«Но отсюда, — говоритъ Майеръ, — съ такою же необходимостью слѣдуетъ, что теплота, производимая механически живымъ тѣломъ, должна находиться въ нѣкоторомъ неизмѣнномъ отношеніи къ употребленной на это работѣ. Ибо еслибы, смотря по различнымъ пріемамъ механическаго добыванія теплоты, мы при той же работѣ и при томъ же процессѣ дыханія получали различныя количества теплоты, то полученная въ общемъ результатѣ теплота имѣла бы, при одинаковой затратѣ матеріала, различную величину, что противно предположенію. А такъ какъ между механическимъ дѣйствіемъ животныхъ и между другими неорганическими видами работы нѣтъ никакого качественнаго различія, то, слѣдовательно, неизмѣнное отношеніе между теплотой и работою есть постулатъ физіологической теоріи»^[17].

Таковы собственныя слова Майера. Какъ ни просты эти соображенія, нельзя не изумляться и ихъ смѣлости, и ихъ строгости. Это только новый шагъ по тому самому пути, по которому шелъ Лавуазье; это лишь обобщеніе его теоріи дыханія, — обобщеніе, показавшее такую же связь между всѣми физическими явленіями, какую онъ нашелъ между поглощеніемъ кислорода и животною теплотой.

Очевидно, Майера поразила та мысль, что, какъ онъ говоритъ, всѣ загадки и чудеса организмовъ не могутъ дать имъ способность создавать теплоту; а потомъ, разсматривая всякаго рода физическія перемѣны, производимыя живымъ тѣломъ во внѣшнемъ мірѣ, онъ убѣдился, что вообще организмы не производятъ ни въ какомъ случаѣ наращенія энергіи.

Такимъ образомъ, самый общій законъ физики былъ открытъ именно на основаніи той мысли, что организмы должны вполнѣ подчиняться физическимъ законамъ. Всякія предположенія объ особой жизненной силѣ должны отнынѣ навсегда исчезнуть.

XIV.
Психическія явленія.

Итакъ, въ чемъ же состоятъ собственно жизненныя явленія? Гдѣ намъ искать настоящей области физіологіи?

Согласно съ тѣмъ, что сказано выше, намъ нужно очевидно отыскать я прочно установить особую точку зрѣнія, отличную отъ точекъ зрѣніи другихъ наукъ. Но, поставивши такимъ образомъ вопросъ, мы должны будемъ признаться, что такая, чисто — физіологическая, точка зрѣнія до сихъ поръ еще не выяснилась, хотя и не подлежатъ никакому сомнѣнію ея настоятельная надобность и ея полная возможность.

Если мы не станемъ уже останавливаться на физическихъ и химическихъ явленіяхъ организмовъ, если отбросимъ всякую мысль, что жизнь можетъ быть найдена въ какомъ-нибудь особомъ движеніи или особой химической метаморфозѣ, то намъ останется два разряда явленій, которые мы если не умѣемъ можетъ-быть точно опредѣлить и разграничить, то во всякомъ случаѣ умѣемъ назвать: это — явленія психическія и явленія развитія, или органогеническія.

Явленія психическія мы приписываемъ исключительно однимъ организмамъ и, безъ сомнѣнія, должны смотрѣть на нихъ какъ на исходную точку и какъ на послѣднюю цѣль всей физіологіи. Психическія явленія составляютъ, очевидно, цвѣтъ и плодъ органической жизни, высшее, главнѣйшее ея проявленіе. Высказывая это положеніе, мы по необходимости должны были выразить его языковъ переноснымъ и ненаучнымъ; но мы будемъ продолжать говорить этимъ языкомъ, такъ какъ онъ всѣмъ понятенъ и, какъ мы увидимъ, въ сущности есть языкъ спеціально физіологическій. Если психическія явленія суть главныя, господствующія, явленія въ органической жизни, то всѣ другія явленія должны быть имъ подчинены, должны быть для нихъ служебными, къ нимъ стремиться и ими управляться. Поэтому мы можемъ предположить, что задатокъ психическихъ явленій, такъ-сказать ихъ первое ничтожное зерно, существуетъ уже въ самыхъ низшихъ организмахъ — въ одноклѣточныхъ растеніяхъ. Это зерно остается неразвитымъ или подвержено сильной односторонности развитія въ растеніяхъ, но въ животныхъ оно постепенно раскрываетъ свою сущность и наконецъ въ человѣкѣ достигаетъ своего полнаго проявленія и окончательнаго господства.

Итакъ, физіологія, какъ наука о жизни, необходимо должна имѣть въ виду и то, что составляетъ жизнь по преимуществу, то-есть психическія явленія. Такъ или иначе, но всѣ ея изслѣдованія должны современенъ слиться въ одно цѣлое съ психологическими изслѣдованіями, ибо мы предполагаемъ въ организмѣ глубочайшее единство и соподчиненіе явленій.

Но все это — только аналогіи, только наши забѣганія впередъ, дѣлаемыя по сравненію съ нѣкоторыми извѣстными намъ предметами. Чисто же научныя изслѣдованія находятся въ настоящее время въ слѣдующемъ положенія. Психическими явленіями мы называемъ только наши сознательныя явленія, т. е. тѣ, которыя наблюдаемъ внутри самихъ себя, въ своемъ сознаніи, или внутреннемъ мірѣ, и которыхъ никакимъ другимъ способомъ наблюдать не можемъ. Хотя часто говорится о безсознательныхъ чувствахъ, безсознательныхъ представленіяхъ или даже умозаключеніяхъ, но всѣ эти выраженія представляютъ почти такую же неточность, какъ выраженія: намѣренія природы, заботы природы и т. п., т. е. они можетъ-быть обозначаютъ и дѣйствительные факты, но обозначаютъ ихъ языкомъ совершенно иносказательнымъ. Это очевидный антропоморфизмъ, къ которому мы естественно прибѣгаемъ, такъ какъ мы сами составляемъ для себя всегдашнюю исходную точку, но который не приведетъ насъ ни къ какому познанію, если будетъ понимаемъ буквально.

Итакъ, другихъ психическихъ явленій, кромѣ сознательныхъ, мы не знаемъ. Они, слѣдовательно, образуютъ особую область, и эту область изучаетъ особая наука — психологія. Нынѣшняя психологія, какъ и нынѣшняя физика, обязаны своимъ происхожденіемъ или, лучше, установленіемъ, Декарту, который показалъ, что психологія должна имѣть своимъ источникомъ внутреннее наблюденіе, а физика должна быть наукой механическою. Тѣло человѣка и физическія явленія, въ немъ происходящія, Декартъ также совершенно послѣдовательно подвелъ подъ механическую точку зрѣнія и Клодъ Бернаръ въ своихъ историческихъ обзорахъ справедливо видитъ въ этомъ взглядѣ Декарта новую эпоху пониманія физіологіи, сохраняющую свое существенное значеніе и до сихъ поръ. То же самое нужно сказать и о психологіи, — и она до сихъ поръ имѣетъ ту же основу, какая ей указана Декартомъ.

Спрашивается теперь, въ какомъ же отношеніи находится психологія къ физіологіи, то-есть къ тому, что собственно составляетъ физик человѣческаго тѣла? Сознательныя явленія не имѣютъ ничего общаго, никакой точки соприкосновенія съ явленіями мертваго, безсознательнаго вещества; по самой своей сущности они не могутъ быть даже заимствуемы, передаваемы, то-есть я не могу объяснить своего чувства, своего представленія тѣмъ, что оно вошло въ меня изъ какого-нибудь другого существа, какъ входитъ въ мое тѣло потенціальная энергія пищи и воздуха. Поэтому нельзя не признать странною попытку, которую однажды мимоходомъ сдѣлалъ Клодъ Бернаръ, — попытку провести и въ этомъ отношеніи параллель между тѣлесными и душевными явленіями. «Въ физико-химическомъ отношеніи, — говоритъ онъ, — жизнь есть лишь видоизмѣненіе общихъ явленій природы, она ничего не порождаетъ, она заимствуетъ свои силы у внѣшняго міра и только измѣняетъ на тысячу ладовъ ихъ проявленія. Не можемъ ли мы къ этому прибавить, что и самая разумность, явленія которой характеризуютъ собою высшее обнаруженіе жизни, открывается внѣ живыхъ существъ въ гармоніи законовъ міра? Она только нигдѣ, кромѣ живыхъ существъ, не выражается посредствомъ орудій, обнаруживающихъ ее намъ въ видѣ чувствительности, воли. Въ такомъ случаѣ мы имѣли бы передъ собой осуществленіе древней мысли, что организмъ есть микрокозмъ отражающій въ себѣ макрокозмъ»^[18].

Замѣтимъ противъ такого предположенія, что при немъ намъ пришлось бы представлять себѣ гармонію законовъ міра чѣмъ-то подобнымъ сознательному уму, душѣ. Но могли ли бы мы и въ такомъ случаѣ представлять, что отъ этой души заимствуютъ свою душевную жизнь живыя существа, подобно тому, какъ свою вещественную жизнь они почерпаютъ изъ пищи и воздуха?

Черезъ нѣсколько страницъ Клодъ Бернаръ вѣрнѣе и яснѣе выражаетъ отношеніе между физіологіей и психологіей; именно онъ говоритъ:

«Жизненные механизмы, какъ механизмы, не отличаются отъ мертвыхъ механизмовъ. Если, напримѣръ, въ электрическихъ часахъ мы отнимемъ кислоту изъ баттареи, то невозможно будетъ себѣ представить, чтобы механизмъ продолжалъ дѣйствовать; но если потомъ возвратить кислоту на ея мѣсто, то такъ же было бы непонятно, еслибы механизмъ не возобновилъ своего прежняго движенія. Однако же изъ этого никто не считалъ бы необходимымъ заключить, что причина раздѣленія времени на часы, минуты, секунды, указываемые часами, заключается въ свойствахъ кислоты или той мѣди и тѣхъ веществъ, изъ которыхъ состоятъ стрѣлки и колеса. Точно такъ, если мы видимъ, что разумность возвращается въ мозгъ и лицо, когда имъ возвращена насыщенная кислородомъ кровь, безъ которой они не могли совершать своихъ отправленій, было бы несправедливо видѣть въ этомъ доказательство, что сознаніе и разумность заключаются въ кислородѣ крови или въ мозговомъ веществѣ. Жизненные механизмы, какъ мы уже говорили, пассивны точно такъ же, какъ мертвые механизмы, — и тѣ и другіе только выражаютъ или обнаруживаютъ идею, ихъ задумавшую и создавшую»^[19].

Вотъ очень мѣткое сравненіе: тѣло живого существа есть механизмъ часовъ, а душа есть то время, которое часы показываютъ. Механизмъ дѣйствуетъ самъ по себѣ, ничего не зная о раздѣленіи времени и не содержа въ себѣ никакой причины этого раздѣленія; между тѣмъ показанія времени совершаются, и въ однихъ этихъ показаніяхъ — весь смыслъ этого механизма.

Послѣ этого сравненія будетъ понятно то выраженіе, которое такъ часто повторялъ Клодъ Бернаръ и которое любилъ, вѣроятно, за его точность; онъ говорилъ: вещество обнаруживаетъ явленія, которыхъ оно не производитъ.

Понятно далѣе, почему ученіе Лейбница о предъуставленной гармоніи имѣло такое важное значеніе въ глазахъ Клода Бернара. Онъ постоянно указывалъ на него, говоря о развитіи физіологическихъ взглядовъ, и въ статьѣ «Опредѣленіе жизни» (1875 г.) излагаетъ его такъ:

«Идеи Лейбница въ физіологическомъ отношеніи имѣютъ большую аналогію съ идеями Декарта. Такъ же, какъ Декартъ, онъ отдѣляетъ душу отъ тѣла, и хотя допускаетъ между ними согласіе, предъуставленное Богомъ, но отказываетъ имъ въ какомъ бы то ни было взаимодѣйствіи. Тѣло, — говоритъ онъ, — развивается механически, и механическіе законы никогда не нарушаются въ естественныхъ движеніяхъ; все дѣлается въ душахъ такъ тѣла, какъ будто бы не было, и все дѣлается въ тѣлахъ такъ, какъ будто бы не было души».

Затѣмъ, разсмотрѣвъ всякаго рода мнѣнія и факты, Клодъ Бернаръ заключаетъ статью такъ: «Итакъ, нужно отдѣлить міръ метафизическій отъ феноменальнаго физическаго міра, который служитъ ему основою, но не можетъ ничего отъ него заимствовать. Лейбницъ выразилъ это разграниченіе въ приведенныхъ нами словахъ, и оно въ настоящее время освящается наукою»^[20].

Клодъ Бернаръ хочетъ сказать этимъ, что физіологіи должна быть вполнѣ независима отъ какихъ бы то ни было психологическихъ ученій и изслѣдованій, что она, признавая законность ихъ существованія, не можетъ ничего изъ нихъ заимствовать и должна строго ограничиваться одними изслѣдованіями тѣла.

Въ сущности этой своей мысли Клодъ Бернаръ, конечно, нравъ, какъ правъ и Лейбницъ. Очевидно, въ самомъ дѣлѣ, что психологія подходитъ къ дѣлу не съ той стороны, съ которой стремится подойти физіологія. Психологъ, если онъ твердо установится на своей точкѣ зрѣнія, не можетъ даже никакими средствами ввести въ свой кругозоръ вещественные предметы, — для него все обращается въ психическіе факты. Такъ было съ Беркелеемъ и Мальбраншемъ; такъ въ наше время было съ Джономъ Стюартомъ Миллемъ. Съ научной стороны эти мыслители заслуживаютъ величайшей похвалы за свою неуклонную послѣдовательность въ этомъ дѣлѣ.

Физіологъ же прямо исходитъ, какъ изъ даннаго и несомнѣннаго, изъ вещественныхъ предметовъ и явленій. Онъ изучаетъ организмы какъ внѣшніе предметы, употребляя для наблюденія надъ ними внѣшнія свои чувства, совершенно такъ, какъ дѣлаетъ химикъ или физикъ. Далѣе, цѣли, которыми задается физіологъ, не однѣ теоретическія, но и чисто-практическія, — онъ хочетъ дѣйствовать на организмы, подчинить ихъ своей волѣ, излѣчивать болѣзни, измѣнять свойства животныхъ и растеній и т. д. Для этихъ цѣлей онъ чаще всего долженъ прибѣгать, и не можетъ не прибѣгать, къ чисто-вещественнымъ дѣйствіямъ. Поэтому естественно, что физіологъ заранѣе увѣренъ въ полной зависимости жизненныхъ явленій отъ ихъ вещественной основы и что въ опредѣленіи этой зависимости онъ можетъ полагать всю цѣль своей науки. До когда онъ пытается дѣлать теоретическія построенія, онъ очень часто беретъ для нихъ то самое понятіе вещества, которое составлено физикой и химіей; онъ принимаетъ его за понятіе вполнѣ исчерпывающее свой предметъ, хотя оно ничего не можетъ намъ дать, кромѣ того, что въ немъ содержится, т. е. физическихъ и химическихъ явленій. Отсюда происходитъ матеріализмъ въ физіологіи, — ученіе, какъ мы видимъ, имѣющее свою вѣрную сторону и такъ-сказать законное въ своемъ направленіи.

Н. Страховъ.

"Русская Мысль", № 5, 1883

---

1. Въ «Novum Organon renovatum» (Cbapt. IX) и въ «History of the inductive Sciences» (vol. II and III) онъ не только относитъ въ механикѣ гидростатику и гидродинамику, но и изъ оставшейся затѣмъ физики въ тѣсномъ смыслѣ составляетъ двѣ особыя группы наукъ: 1) Вторичныя механическія науки, куда относятся акустика, оптика, термомика и атмологія, и 2) механическія или механико-химическія науки, куда относятся ученія объ электричествѣ, магнетизмѣ и гальванизмѣ.
2. Маленькая глава о зрѣніи, встрѣчающаяся во всѣхъ курсахъ физики, относится отчасти къ анатоміи и физіологіи, отчасти къ психологіи и гносеологіи. Физики чувствуютъ сами, что вдаются здѣсь въ чужія области, я потому стараются поскорѣе окончить дѣло.
3. Съ восторженностію, свойственною нѣмцамъ, Гиртль написалъ слѣдующую похвалу своей наукѣ: «Анатомія въ обширномъ смыслѣ есть наука объ организаціи. Она разлагаетъ организмы на ихъ ближайшія составныя части, изслѣдуетъ отношеніе ихъ однихъ къ другимъ, научаетъ ихъ внѣшнія, чувственно воспринимаемыя, свойства и ихъ внутреннее строеніе и по мертвому узнаетъ то, чѣмъ было живое. Она руками разрушаетъ законченное зданіе, чтобы вновь возвести его въ умѣ и какъ бы возсоздать человѣка. Болѣе великолѣпной задачи не можетъ себѣ поставить человѣческій умъ. Анатомія есть одна изъ привлекательнѣйшихъ и вмѣстѣ основательнѣйшихъ естественныхъ наукъ и стала такою въ короткое время, такъ какъ ея эра обнимаетъ только два столѣтія. Если вмѣстѣ съ римскимъ ораторомъ мы будемъ опредѣлять науку какъ cognitio certa ex principiis certie, то анатомія между всѣми естественными пауками занимаетъ первое мѣсто» (J. Нуrtl: «Lehrbuch der Anatomie des Menschen», 11 Anfl. Wien, 1870, S. 10). Къ чему всѣ эти преувеличенія и неточности? Нѣтъ сомнѣнія, они однако же искренни и показываютъ, что умъ человѣка можетъ съ жадностію насыщаться и анатомическими познаніями.
4. «Élémens d’ideologie», par Destutt de-Tracy, éd. 2. Paris, 1804, p. IX.
5. Ibid., р. XI.
6. Berzelmt: «Traité de chimie». 1845, t. I, p. 9.
7. Христіанъ "Самуилъ Вейсъ (Weisz), подъ вліяніемъ Канта и Шеллинга, отказался отъ атомовъ, — слѣдовательно, и отъ атомистическаго объясненія кристалловъ, — и основалъ въ кристаллографіи тѣ самостоятельные пріемы, которыхъ она держится теперь.
8. К. А. Ruddphi:"Grundriss der Physiologie". Berlin, 1821, Bd. I, S. 1.
9. «Léèons sur les phénomènes de la vie communs aux animaux et aux végétaux». Paris, 1878.
10. Science distincte, autonome et indépendante. Cl. Bernard: «De la physiologie générale». Paris, 1872, p. 330.
11. Е. Flourens: «Ontologie naturelle». Paris, 1861, p. 3.
12. Этотъ источникъ нашего понятія о единствѣ организма почти вовсе не замѣчается. Приведемъ однако слова Вирхова, который, вслѣдствіе мысли, лежащей въ основаніи его целюлярмой патологіи, необходимо долженъ былъ придти къ ясному пониманію дѣла. Онъ говоритъ; «Всѣ дѣятельности, всходящія изъ нервной системы (а ихъ, конечно, очень много), не позволяютъ намъ признать единства нигдѣ, кромѣ нашего собственнаго сознанія; по крайней мѣрѣ до сихъ поръ нигдѣ нельзя было доказать какого-нибудь анатомическаго или физіологическаго единства. Еслибы можно было дѣйствительно показать, что нервная система со своими многочисленными особыми центрами есть средоточіе всякой органической дѣятельности, то чрезъ это еще не получилось бы того, чего мы ищемъ, — дѣйствительнаго единства. Если мы вполнѣ уразумѣемъ затрудненія, противостоящія такому единству, то едва ли можно сомнѣваться въ томъ, что насъ въ истолкованіи органическихъ процессовъ постоянно вводятъ въ заблужденіе духовныя явленія нашего „я“. Такъ какъ мы чувствуемъ себя какъ нѣчто простое и единичное, то мы постоянно исходимъ изъ той мысли, что этимъ самымъ единичнымъ должно опредѣляться и все другое* (Die Cellalarpathologie», 3 Aofl. Berlin, 1862, S. 265).
13. «Handbuch der Physiologie des Menschen», В. I, S. I.
14. Revue des Deux Mondes 1 Dec. 1867, p.8S0 (Статья: «Le problème de la physiologie générale»).
15. «Mémoires de l’Academie Royale des Sciences», 1870, p. 406.
16. Revue des Deux Mondes, 16 Dec. 1667, p. 882.
17. S. В. Mayer: «Die Mechanise der Wärme», 2 Anil. Stuttgart, 1874, S. 257—261.
18. Revue dee Deux Mondes 15 дек. 1887, p. 881.
19. Ibid., р. 884.
20. Cl. Bernard: «La Science experimentale». Paris. 1978, p. 152—211.