В. В. Розанов
правитьОб одном великом непонимании
правитьНичего нет труднее нового понятия: усвоить его так же трудно, как новую веру или как перейти в новое подданство, т. е. переменить родину. На глазах пожилых людей нашего времени общество перешло от понятия дарвинизма как объяснения живой природы из игры сил в мертвой природе — к витализму, т. е. к признанию вечного и особого существования жизни в природе; и от позитивизма к мистицизму и идеализму. Чего же стоил обществу этот переход, т. е. усвоение всего только двух новых понятий? Общество треть века билось над ними; ломка двух старых понятий, дарвинизма и позитивизма, и усвоение двух новых — вызвала целую литературу, научную, философскую, публицистическую, даже беллетристическую («позитивисты» и «идеалисты» в повестях и романах). Жизнь главных вождей целого поколения ушла только на задержку новых понятий (всего двух!) или на проведение их: Тимирязев (защитник дарвинизма) читал публичные лекции, издавал книги, ездил в Англию, стал почти «englicheman»; Данилевский и Страхов (антидарвинисты) издавали громадные томы, полемизировали, потели, были осыпаны сарказмами в прозе и чуть ли не в стихах за то одно, что не могли признать дарвинизма и отстаивали принцип жизни как самостоятельного и нового факта и понятия. Да и одни ли они? Десятки и сотни больших и меньших умов трудились над тем же, искренно страдая, потея, торжествуя. Новое понятие — новая вера. Почти. Близко к этому. Сейчас я скажу удивительную вещь. Несмотря на то, что все мы, которые вот «читаем» и «пишем», толкуем в гостиных и кабинетах, морщим чело над разными темами и, наконец, даже служим чиновниками, конечно, все живем в «государстве», именуемом «Российскою империею», приносили «присягу» и поем или не поем «Боже, Царя храни», — все мы без исключения аполитичны, внегосударственны не по упорству и сопротивлению, а потому что… буквально не пробил час истории, когда бы в душу нашу, в мозг наш, в страсти наши, в пульс наш вошло понятие того факта, который нас так огромно облегает и с которым связан всякий шаг нашего существования. Не понимаем, как новгородцы, от этого именно непонимания и позвавшие Рюрика, Синеуса и Трувора «володети и княжити». «Как, — скажут, — целая литература! Да чем же заняты юридические факультеты в восьми университетах? Наконец, пламенная публицистика, бюджет в Думе, права парламента, Пуришкевич и Милюков»…
Но я готов дать себя, Василия Васильевича, на распятие именно за утверждение, что «Российская империя», вообще «государство», суть понятия… ну, не более нами усвоенные, вошедшие в нашу кровь, пылающие в нашем мозгу, чем, например, Шекспир, о бытии коего ведь тоже «знали» послы Ивана Грозного в Англии — на самом деле знали гениального творца «Бури» и «Гамлета».
Есть знание словесное, есть знание душевное. Есть знание формальное, есть знание реальное. Есть знание внешнее, есть знание субъективное. Есть «Господи, помилуй» дьячка, нюхающего табак; и есть томительное слово, выползшее как змея и вместе как парящий ангел из уст скорбящего Павла из Тарса: «Верую, Боже… помоги моему неверию!» Есть пламя, и есть… просто сырость.
И чиновная служба, и юридические факультеты — это просто некоторая «отсырелость» того нашего бока, который обращен к «государству», отсырелость, неудобство, холодок, от коего мы запахиваемся. И ничего более! Никакого более ощущения! Все это формальные, внешние, словесные знания. Просто заучиваем «иностранные вокабулы», противные «исключения» греческого языка, «черт бы их побрал». Привкусом, оттенком «черт бы его побрал» до того проникнута каждая наша мысль, каждое у нас слово, каждая в печати строка в сторону, откуда дует «государство», притом без всякой личной вражды и без всякого даже биографического повода, что это именно… Греческие исключения!
— Черт знает, кто их наворотил и как на такой пакости могли говорить Перикл и Алкивиад. Говорят, были умные: да вероятно, враки. Верно, были ослы, даже не понимавшие друг друга, так как невозможно понять что-нибудь на этом дьявольском языке со столькими исключениями!
А впрочем, родители говорят — «учи».
Учитель говорит — «учи».
И все «учат», проклиная, ненавидя, тяготясь, отвращаясь, презирая.
Вот наше отношение к «государству».
Над ним острил Герцен.
Мережковский кричал: «Бегу из него».
Струве вопиял: "Почему бежать? Надо хоть посмотреть: что такое «Государство, Staatszrecht»…
Все ему кричали: «Изменник, предатель: он хочет понять, что такое государство»; хочет научить нас «государству».
— Когда всем известно, что это мерзость.
— Что это животное.
— Что это исчадие.
— Что это тот самый греческий глагол, на котором поперхнулся Перикл.
Найдите вы мне доброе, ласковое, приветливое, вдумывающееся, проницающее слово о «государстве» во всей русской печати вот за 30 лет (кроме трактатов господ вроде Чичерина), и я опять дам вам распять себя.
В детских книжках есть ласковое слово о волке: например, когда он себе заморозил хвост и потом оторвал его, ловя зимой рыбу по хитрому совету лисицы.
И дети смеются над волком и жалеют его.
Лисе удивляются, — и все же детской любовью любят и хитрую лису.
Любят ворону: как она потеряла сыр!
Вот найдите вы мне такое хоть и смеющееся, но любящее слово о государственности, о государстве — и я снова дам распять себя!
— Государство хуже волка!
— Государство ничтожнее вороны! Явно, это «греческий глагол»…
Напр., в литературе есть привлекательные изображения рекрутского набора. Рекрутский набор — это, конечно, член, отдел «государственности», важный, большой. Но вчитайтесь в рассказ: привлекательны собственно набираемые солдаты, и как с ними расстаются крестьянские семьи, это — страдание: и тут плачет русская душа, прелестно рисует перо художника. Но — до этой точки… За этим, с другой стороны, вот именно с «государственной», стоит окрик фельдфебеля, команда офицера, строгость начальства: «Батюшки, караул!» Беллетрист всего этого пугается так же, как крестьянская баба, у которой «угоняют сынка», — и вот в эту сторону он бессилен, не умеет, не хочет произнести ничего, кроме тайного ругательства или явного и дозволительного сарказма. «Конечно, их благородия утягивают паек у солдата», «колотят в морду новобранца», — и пошел, и пошел, как сплетничающая на деревне баба. Впрочем, в беллетристике попадаются и симпатичные офицеры: но читайте зорче, и вы увидите, что они симпатичны только до той точки, где их обижает генерал. «Потому — что он глуп, потому, что он зол». Наконец, как редчайший случай, изображен и симпатичный генерал, но: 1) он в отставке, 2) многосемеен и беден, 3) и его обошли по пенсии.
— Обошел управляющий министерством, потому что он исчадие, потому что он обокрал всю Россию.
Наконец «Россия»…
— О, она прекрасна, когда мы отступали и солдаты замерзали в снегах… Когда они были голодны… Когда они были обворованы… Когда западные дипломаты обходили нас и обманывали… Когда нас били, мучили и смеялись над нами… О, как прекрасна эта Россия, наша дорогая, наша родина, наши поля, леса, наш русский человек.
— Позвольте… Но когда Россия сыта?
— Она никогда не была сыта!
— Ну, позвольте, — хоть на год, даже хоть на часок, хоть в воображении, наконец?
— Сытая Россия?
— Да!
— Гм…
— Ответьте!
— Исчадие!!
— Отлично командующий генерал?
— Чудовище!
— Который гонит врагов?
— Изверг!
— Россия торжествующая, победная, довольная?
— Караул!!
— Но почему?
— Переверт всех идеалов! Я, мы, — читающие, пишущие, — прижимаем к сердцу своему только скорбное, измученное, неудачное, незадавшееся… чему смерть приходит, в чем болезнь свербит… что плачет, и мы со всем этим плачем, охаем, гнемся, ползаем…
Читатель, — два вопроса:
1) Далеко ли это от закопавшихся в могилу, в землю южнорусских сектантов? Не то ли же это самое? И если «да», то не разделяем ли мы все, образованные люди, тайную веру этих сектантов, почему-то называемых нами изуверами? И даже более: если и наше патетическое исповедание то же в сущности, что у них, — то не виновны ли мы, все работая над этими идеями, в этом духе, в этом направлении, — в их ужасной смерти? Не мы ли их в землю закопали?
2) А что сказал бы Перикл и Алкивиад о нас? Что сказал бы Рим и его Сципионы и Гракхи?.. Я думаю: у — Из этих оборванцев государства не построишь. Это — нищие, даже при богатстве. Завтрашние нищие. Это — убогие. Это — калеки. Да им и впрямь надо закопаться в землю: по крайней мере, удобрять ее. А то только тяготят ее. Как их земля не сбросит с себя, тунеядцев, притворщиков и ханжей.
Так Сципионы сказали бы о таких духовных «вождях» наших, как автор «Переписки с друзьями», «Дневник лишнего человека», «Много ли человеку земли надо» и «Смерть Ивана Ильича», как творец «Униженных и оскорбленных».
— А, чертова могила! сладка, зовешь: а суть-то твоя все-таки в том, что ты именно могила и что в тебе можно только умереть.
Впервые опубликовано: Новое Время 1910. 8 янв. № 12150.