А. Селивановский
правитьОб одной дискуссии
править«Литературная газета» начала в декабре 1932 года дискуссию о романе Л. Леонова «Скутаревский». Дискуссию активно подхватила «Вечерняя Москва». Дискуссия вылилась в два собрания, созванных оргкомитетом Союза советских писателей и посвященных докладу т. Нусинова о «Скутаревском».
Не может быть двух мнений о том, следует ли подвергать критическому обсуждению отдельные произведения советских писателей, следует ли извлекать поучительные уроки из достижений или ошибок этих произведений для всей советской литературы, следует ли начинать дискуссию об общих творческих вопросах с анализа конкретного творческого материала. Конечно, следует! И не беда, если — в пылу спора — на голову того или иного писателя порою обрушатся «невежливые» обвинения. В свое время Чернышевский писал: «Причина бессилия современной критики (между прочим) та, что она стала слишком уступчива .неразборчива, малотребовательна. удовлетворяется такими произведениями. которые решительно жалки, восхищается такими произведениями, которые едва сносны. Она стоит в уровень с теми произведениями, которыми восхищается: как же .вы хотите. чтобы она имела живое значение для публики? Она ниже публики; такою критикой могут быть довольны писатели. плохие произведения которых она восхваляет, публика остается ею столько же довольна, сколько теми стихами, драмами и романами, которые рекомендуются вниманию читателей в ее нежных разборах… Нет, критика должна стать гораздо строже, серьезнев. если хочет быть достойною имени критики» («Современник». № 6, 1854 г.) А в № 7 «Современника» за тот же год Чернышевский добавил. «Критика вообще должна сколько возможно избегать всяких недомолвок, оговорок, тонких и темных намеков и всех тому подобных околичностей, только мешающих прямоте и ясности дела… Иногда без нее (без резкости. А. С.) не может обойтись критика, если хочет быть достойною имени живой критики, которую, как известно. может писать только живой человек. т. е. способный проникаться и энтузиазмом, и сильным1 негодованием . чувства, которые, как тоже всем известно. изливаются не в холодной и вялой речи, не так, чтобы никому от их излияния не было нм тепло, ни холодно».
Но три обстоятельства бросаются в глаза всякому об’ективному наблюдателю дискуссии о «Скутаревском». Первое из этих обстоятельств таково; слишком явно несоответствие между резкостью тона и неразборчивостью в выражениях у многих критиков. нападавших па «Скутаревского». и благополучном, елейно-клейким тоном у авторов многочисленных критических статей о других писателях. И в самом деле: пусть в «Скутаревском» Л. Леонову не все удалось. Но разве и при таком допущении «Скутаревский» не стоит намного выше огромного количества произведений советских писателей, появившихся за последнее время? Откуда же в таком случае возникает исключительная заостренность критической атаки именно против «Скутаревского»? Не теряются, ли здесь правильные, пропорции?
Второе из названных нами обстоятельств таково и нападение и зашита только тогда могут быть осмысленны, когда они ясно представляют себе об’ект нападения или зашиты в его реальном виде. Нередко полемика смахивала на спор о том, хорош или плох Скутаревский сам по себе и как он относится к советской власти. Защитники говорили: «Скутаревский — за советскую власть». Хулители возражали: «Тогда в чем же глубокая проблемность романа, о которой вы говорите»? Обычно при этом не пытались точно формулировать идею романа, но ведь еще тот же Чернышевский писал, что «кроме отдельных лиц. в художественном произведении бывает общая идея, от которой (а не от одних отдельных лиц) и зависит характер произведения» (статья «Об искренности в критике»).
Итак, в чем же идея произведения Л. Леонова? В повороте кадров старой интеллигенции в сторону пролетариата? Но Скутаревским не нужно в годы первой пятилетки совершать такой поворот. С первых лет революции они идут рука об руку с советской властью, являясь постоянными спутниками. Но откуда же тогда колебания и терзания героя романа? Здесь мы и подходим к основной идее произведения Л. Леонова. Идея романа состоит в том, что окончательному переходу попутчика революции на позиции пролетариата сопутствуют особые внутренние трудности. Эти трудности по своему характеру и по своей остроте отличны от колебаний интеллигента, переходящего от враждебности диктатуры пролетариата к прямому сотрудничеству с ней. Скутаревский на протяжении почти всех лет революции сотрудничал с советской властью. Теперь он начал переход от сотрудничества к полному слиянию с рядами ее строителей. Но это невозможно без ломки ряда представлений о действительности, психологических навыков, даже бытового .уклада. Такова идея романа.
Правильно ли разрешил ее Леонов? Во многом неправильно. Идея романа, идея, к которой еще не раз будет возвращаться советская литература, в большей мере стихийно выражена, чем осознана. Продвигая Скутаревского к пролетариату. Леонов сам как бы сопротивляется этому продвижению — он дает иной раз иронические зарисовки советского быта, он недостаточно понимает тех людей, к которым он ведет Скутаревского (Черимов, Ханшин), он кое-когда подставляет под подлинные противоречия — противоречия выдуманные (таков конфликт между «прометейством» и научной повседневностью у Скутаревского). Все это так. Но критики романа заметили частности (хотя и существенные), не раскрыв идеи романа. И потому их критика повисает в воздухе. А между тем действительная критика романа возможна только в том случае, если правильно определена его идея. Только такая критика сможет создать правильную перспективу в оценке «Скутаревского», только такая критика свяжет частный спор об одном романе с общими проблемами большого искусства социализма. Это — позиция марксистской критики. Это--позиция социалистического реализма.
Но что может быть общего между нею и позицией лефовствующей, т. е. рядящейся в «левую» фразу, или же откровение упадочной формалистской критикой? И, здесь мы отмечаем третье обстоятельство, связанное с дискуссией: между нападавшими на роман отрядами критики не было проведено достаточно четких разграничительных линий. А между тем наряду с голосами марксистской критики звучали голоса людей, которые неудачи в романе «Скутаревский» попытались использовать для нападения не только на творчество Леонова вообще, но и на самое существо борьбы за большое искусство социализма. Леонова упрекали не в том, что он не во всем справился или — даже! — не справился вообще со своим замыслом). На Леонова напали потому, что он — так или иначе — хочет итти по дороге большого искусства, что он является художником большой формы и что его творчество принципиально противостоит лозунгу «распада формы», столь популярному сейчас среди некоторых группок и группочек советского писательства. И как симптоматично, что совпали критические полоса Катаняна и Виктора Шкловского! Таким образом, смысл спора выходит далеко за пределы оценки одного романа. Таким образом, первая творческая дискуссия 1933 года вокруг «Скутаревского» приобретает более широкое значение.
Леонова пытаются объявить эпигоном. Эпигонству противопоставляется новаторство. В поисках знамени для этого новаторства хватаются за различные имена. Нашелся писатель — и писатель к тому же подлинно революционный! — который одной из задач своей деятельности в 1933 году, поставил пропаганду творчества… Джойса. Провозглашается конец «канонического романа», причем под представителями последнего подразумевается и Леонов, и Шолохов, и Фадеев, и многие, многие другие. Чаше все го на знамени «новаторов» пишется сейчас имя «Дос-Пассоса». Дос-Пассосу начинают подражать. При этом у Пассоса учатся не его движению к пролетариату, т. е. не тому, в чем он силен, а тому. в чем он слаб, в чем проявляется его (пока!) известная беспомощность перед действительностью, — не его ненависти к капитализму, а его гуманистическому, пессимистическому раздумью над судьбою маленьких, погибающих под прессом капитализма людей. —не его поискам новой формы, а тому разложению старой формы, которое он производит — в «Манхэттене», в «42 параллели», в «Девятнадцатом годе». В этой сумятице мыслей, в этой неумелой подделке под социалистическое новаторство звучат разные голоса. Вот, с одной стороны, В. Катанян, объявляющий поход на всяческие описания и пейзажные отступления в художественном произведении, но метящий значительно дальше — в образную структуру художественного произведения вообще. Вот, с другой стороны, люди, весьма близкие к буржуазному реставраторству в искусстве. Ошибочно думать, что это реставраторство выражается только в рабском эпигонстве перед классиками (есть и такое в советской литературе, и в немалом количестве), — особенно яркое выражение находит оно сейчас в рабском эпигонстве перед распадающимся и загнивающим буржуазным искусством современного Запада. Эти два фланга «новаторов» сходятся на одном: на лозунге расшатывания «канонических» форм искусства, — расшатывания беспощадного, расшатывания систематического, — расшатывания всегда и во что бы то ни стало, — расшатывания как норме творческого поведения.
Вот почему был поднят такой большой шум вокруг «Скутаревского». Ошибки романа? Нет, это — ошибки всего Леонова, — нет, это — неизбежные ошибки всякого художника, который будет создавать искусство больших «форм. Таков лейтмотив нападок на Леонова, идущих из лагеря лже-„новаторов“.
Было бы непростительной ошибкой, если бы на новой почве возник спор между наваторами и архаистами, если бы наши „пассосисты“ повернули спор к дилемме или Пассос, или Толстой и Достоевский Искусство социалистического реализма — новаторское искусство во всем: в своей идейности, в своем стиле, во всех своих формальных особенностях. Но именно поэтому новаторство социалистического реализма несовместимо с формалистскими кунстштюками. Новаторство — откуда? И во имя чего? Такой вопрос законен. Более того; без него не обойтись. Мысль ищет новые способы своего выражения. Она наталкивается на устаревшие каноны. И она вдребезги разбивает эти каноны. Не так давно мне пришлось, возражая Ю. Олеше по поводу его мыслей об искусстве, изложенных в книге „Вишневая косточка“, писать: „Для того чтобы видеть мир половому, нужно видеть повое в мире“. Видеть мир по-новому — это исходная позиция формализма. Видеть новое в мире, и поэтому по-новому видеть мир, — это исходная позиция социалистического реализма. Поэтому искусство социализма не есть искусство ни Толстого, ни Пассоса.
Новаторство — во имя чего? Если но имя того, чтобы наиболее полно, всесторонне и глубоко выразить живую жизнь социализма, — тогда такое новаторство и является основной тенденцией крепнущего социалистического реализма. Речь идет только о направленности новаторства, о смысле производственно-творческого риска писателя.
В лозунгах лже-„новаторов“ нет по существу ничего новаторского. Разговоры о распаде формы, о пропаганде Джойса, о формальной учебе у Пассоса (который, кстати, тем-то и значителен как художник, что он напряженно ищет новые творческие пути), — все это глубоко реакционные разговоры. Такие произведения советской литературы за последние два-три года являются лучшими ее образцами, на которых воспитывается социалистический читатель и которые входят в железный фонд советского искусства, лучшего искусства в мире? Назовем для примера такие несходные между собою произведения, как „Жизнь Клима Самгина“ А. М. Горького. „Поднятую целину“ М. Шолохова, „Гидроцентраль“ М. Шагннян, Последний из удэге» А. Фадеева, . «Севастополь» А. Малышкина, «Россию, кровью умытую» А. Веселаго, «Соть» Л.Леонова, «Цусиму» Новикова-Прибоя, «Баррикады» П Павленко. «Бруски» Ф. Панферова, «Время, вперед!» В. Катаева. В приведенном списке находят свое место такие творчески далекие друг от друга писатели, как, например, А. Новиков-Прибой с его традиционным, носящим отпечаток «знаньевского» периода, peaлизмом, и П. Павленко с его постоянной тягой к формально-новаторскому эксперименту. В перечне дан как бы спектр творческого многообразия советской литературы (перечень, конечно, не полон и может быть легко расширен: произведения, вошедшие в него, взяты лишь для примера). Каждое из названных произведений играет немалую роль в воспитании сознания социалистического человека. И в то же время все они. при . всем присущем им индивидуальном своеобразии, являются примерами искусства большой формы, искусства большого. синтетического образа, искусства социалистического реализма. Что поделаете с этим фактом, товарищи «разрушители канонов»?
Подойдем к нашей теме с другой стороны. Конечно, ряд некоторых из названных выше романов в большей или меньшей мере отмечен печатью подражательности. Так, например, несомненно, что влияние Л. Толстого уже несколько сдавливает самостоятельное творческое дыхание А. Фадеева. Эго так. хотя по сему поводу и написано было немало пустяков. Но искусства без учебы — нет. Весь вопрос в том. у кого прежде всего необходима учеба художественному мастерству: у величайших ли писателей прошлого, давших нам предельно высокие образцы художественного мастерства и глубины выражения идей своего класса и своей эпохи, или же у представителей стиля идейно художественного распада современной буржуазии (а печатью такого распада отмечено и выдающееся искусство революционного писателя Дос-Пассоса). Вопрос о наследстве приобретает тем большую остроту, что расцвет социалистического искусства невозможен без глубокого знания и освоения всего богатства предшествующей художественной культуры человечества. Искусство социализма во всем выступает под собственными знаменами. И оно в то же время — учится.
А вот — крупнейший представитель социалистического реализма А. Горький. Лучшее художественное произведение советской литературы, в 1932 году — это, конечно, пьеса «Егор Булычев и другие». Кому «подражает» Горький в этой пьесе? Как будто — никому. Пьеса, как небо от земли, разнится от идеалов разрушителей «канонов» «во что бы то ни стало». А между тем она и является образцом новаторства социалистического реализма. Создать произведение, проникнутое идеями социализма, заставив читателя или зрителя радоваться, волноваться, негодовать, потрясши все его существо, раскрыв ему в художественных образах сущность явлений действительности, вооружив его знанием и волей, это и значит на деле осуществить социалистическое новаторство. Никакого другого содержания в это понятие не вложено. И никакое иное содержание его никому и ни для чего не нужно.
Мы привели выше слова Чернышевского о том, что критику, достойную имени живой, может писать «только живой человек, т. е. способный проникаться и энтузиазмом и сильным негодованием». Но в сколь большей мере относятся эти слова к писателю! И как сильно поражает в .той части противников «Скутаревского», которая нападала на роман с позиций, отличных от позиций марксистской критики, это мертвенное равнодушие к живой действительности, к общественно-политическим задачам искусства, это неумение или нежелание подойти к роману с точки .зрения политики, эта бесплодная схоластика квази-новаторства, эти очки литературщины, дымчатые, серые, тусклые очки!..
Литературщина — вот одно на зол советской литературы!.. Литературщина — это замкнутость в своей маленькой комнатушке со спертым воздухом, с томиками зачитанных до дыр Розанова или Гумилева или «опоязовцев» и неразрезанным томиком Джойса на английском или французском языке, с однообразным, монотонным, похожим на капель осеннего дождя, разговором об искусстве — и только об искусстве, о «новаторстве» — и только о «новаторстве», о «приеме» — и только о «приеме»… Литературщина, в которой богемно-нигилистическое замахивание на классиков переплетается с юродствующим пиететом перед «нетленными ценностями искусства»… Что же выражает собою эта литературщина? Иной раз — запоздалые лефовско-пролеткультовские рецидивы. Иной раз — обывательские настроения. Иной раз — стремление отсидеться от революционной действительности в темном кутку, если не отточить там заржавелое оружие против идей социализма. Есть литературщина воинствования, литературщина социальной мимикрии, литературщина сознательной маскировки.
Так дискуссия о «Скутаревском» привела нас к ряду общих проблем искусства социализма, проблем, поневоле поставлены бегло и обще в газетной статье. Мы видели, что к марксистской критике романа Л. Леонова присоединились самые разнообразные голоса. Мы видели, что на этот роман накинулись и некоторые бывшие «лефовцы», и откровенные формалисты. Это только мешает действительной критике «Скутаревского». Нам же только остается пожалеть, что эти товарищи до сих пор выступали с полуопущенным забралом, не проясняя до конца своих позиций. Такое прояснение было бы очень поучительно для всей советской литературы, которая живет здоровой жизнью, развивается и крепнет. Есть в ней элементы, отражающие давление буржуазной идеология. Трудности, связанные с началом второй пятилетки построения бесклассового социалистического общества, вызывают колебания в известных писательских прослойках. Классовая борьба происходит в ней в скрытых, новых и порою трудно прощупываемых формах. Но 1933 год не 1928 год, не год начала первой пятилетки. При всех колебаниях, которым подвержены те или иные из групп советской литературы, — позиция социализма являются сейчас господствующими и в литературе.
Тем отчетливее должен быть голос марксистской критики.
Тем нетерпимее размагниченность ее тона, кое-когда проявляющаяся.
Тем настойчивее следует, сказать лагерю «литературщины»: «Проветривайте ваши души, открывайте форточки ежедневно, дышите свежим, настоящим воздухом социализма, иначе вы задохнетесь…».
ОТ РЕДАКЦИИ: Помещая статью тов. Селивановского, редакция не считает дискуссию о «Скутаревском» законченной.