С. Поляков-Литовцев.
правитьОб искусстве благословляющем
правитьВ области литературы трудно в настоящее время указать хотя бы одно крупное явление искусства, которое можно было бы назвать подлинно творческим, то есть новым и замечательным. Никто из художников слова не ударил по сердцам «с не-ведомою силой», не взволновал, не потряс, не утешил. Замолкла не только Россия, изнемогающая в родовых муках. Творческое слово замолкло и на Западе.
Должно ли это оскудение быть истолковано как мгновение тишины, в которой, по слову Фета, «песня зреет»? Есть ли это молчание сосредоточенная в замыслах тишина или это бесплодная, безотрадная, безнадежная пустота? Пустота есть смерть. Сказать, что умерло художественное слово, значило бы признать, что в человечестве иссякла всякая творческая сила вообще, что заглохли все живые источники сердца и души. Потребность отражать жизнь в художественном слове — одна из самых глубоких и неистребимых потребностей человеческого духа и может исчезнуть только вместе с самой жизнью. До тех пор пока будут дышать растения, двигаться тростники, пока будут течь реки и человек не перестанет любить и ненавидеть — до тех пор не может прекратиться зачатие и рождение художественных образов. Вера в воскресение литературного творчества тесно связана с верой в жизнь всей современной культуры и в беспрерывную преемственность ее развития. Теперешнее оскудение художественной литературы могло бы быть предвестником ее смерти только в том случае, если бы мы допустили предположение, что мир идет к беспросветному варварству. Но ведь в этом случае вместе с литературным творчеством погибнет и всякое другое творчество: притупится резец ваятеля, высохнет кисть художника, замолкнуть оркестры и певцы. Столь мрачной перспективы не рисуют человечеству даже самые пессимистические его умы. Будет жизнь, будет культура. Будет, следовательно, цвести и художественное слово.
Итак, не безнадежная пустота — теперешнее молчание художников слова. Является ли оно, однако, только естественным интервалом между одной творческой волной и другой? Только нормальной паузой, которая законна даже для такого целостного и неделимого явления как биение пульса?
Без всякого сомнения, нет. Это не интервал и не пауза, это — кризис, вытекающий из более общего идейного и духовного кризиса, переживаемого Россией и — отраженно — всей Европой. Последствие русской революции, он многозначителен и сложен, как сама она.
Обращаясь специально к русской литературе, мы прежде всего сталкиваемся с таким фактом большого значения как безнадежный паралич бытовой литературы. Уже до войны эта литература заметно умирала, вследствие того что ряд больших мастеров в поразительных произведениях почти исчерпали все, что в русском быту было сочного, устойчивого и поучительного. Остались подражания и даровитые, но малоплодотворные попытки уловить зыбкие движения новых, еще не окристаллизовавшихся явлений быта. Революция смела русский быт без остатка. Сбрила. Бурлящий хаос нелепых форм, бури крушений и перемен, калейдоскоп безумных и кровавых гротесков русской жизни — не быт. Русская жизнь теперь не вмещается ни в сознание, ни в чувство. В мутном тумане художник быта бессилен. И много еще пройдет времени, прежде чем неистощимый материал жизни революционной России, станет доступен для художественного воплощения.
Невозможна в настоящее время — в Европе так же, как и в России, — та форма художественного творчества, которую, в отличие от бытописания, следовало бы назвать духописанием. То глубокое во все века живое искусство, которое заковывало в бессмертное слово судьбоносные движения человеческой души — огонь веры, бронзу несокрушимых идеалов, прометеевы вопли бунта или мудрую радость великого созерцания. Искусство во все времена было проповедью, и ничем иным. Самый «безыдейный» художник-колорист, который будто бы ничего не хочет доказать и любит только блеск и пышность красок, в сущности, только и делает, что проповедует восторг солнца, упоение светом. Он — проповедник высшего оптимизма, безумной сладости жизни. Когда нет новых достижений духа, новых утверждений или новых отрицаний — нет нового искусства.
Война и революция разбили человеческий дух в осколки. В мире нет радости.
«Да» и «нет» — случайны и условны. «Может быть» и «кто знает» — владыки времени. В глубоком брожении все классы общества.
Трудовые классы человечества — единственно устойчивый фундамент всякой цивилизации — объяты тревожным недовольством. Фундамент зыбится и ходит под шатающимся зданием. Обездоленные массы с 1917 года взирали с надеждой на Москву. Но русские опыты социального переворота оказались для них трагически неубедительными. Они все еще, к несчастью, не порывают с иллюзией коммунистического царства, и внутренние органические пороки русского опыта все еще склонны приписывать неудачным условиям, в которых он производится. Явная вера, разъедаемая тайным неверием. Смесь иллюзий и скептицизма. При этом — упрямая решимость жить московской иллюзией пока только можно и расстаться с ленинской верой только тогда, когда она будет лежать у ног разбитой, в обломках.
Такая же смесь веры и безверья господствует в слоях общества, владеющего богатствами нашей цивилизации и ими наслаждающегося. Спокойная уверенность обладания исчезла. Безмятежное утверждение своей правды и своего права потеряло свою убедительность для самого этого общества. Угрожающий протест неимущих откликнулся в сознании и совести имущих тревогой сомнения. Так, даже право собственности, еще очень недавно почитавшееся естественным правом, как будто усомнилось в самом себе. Решительная борьба за право это ничего не доказывает. В периоды борьбы народов за свои политические права умные монархи, сурово отстаивая свои прерогативы и ни в чем не уступая народу, все же в сердце своем уступали сомнению: «точно ли мы — помазанники Божии?».
В глубоком раздумье совести, раздираемые двумя одинаково сильными тяготениями, между двумя борющимися лагерями, беспомощно стоят люди, принадлежащие к обоим этим лагерям или — вернее — ни к одному из них не принадлежащие. Трещина прошла по их сердцу. Их тянет красота, влечет культура, манят соблазны великих достижений лагеря имущих; к неимущим их толкает нравственное чувство, глубокая, пророческая жажда социальной справедливости, мучительная тоска по народной стихии. Мука двойного бытия! Трагическое раздвоенье духа! В этом состоянии пребывают как раз наиболее чуткие из тех, которые призваны творить. Но творить они не могут, остуженные на сквозном ветре нашего бессвязного времени.
В такой период всеобщего томления духа и смятения мысли, когда в сердцах царят сумерки разочарований, а в умах тускло шевелится хаос смущенных верований, созидательная воля замирает в бездействии. И только по инерции ремесла вяло движутся перья современников, и мертвые образы неживого искусства, как лунные призраки, возникают и стираются в пустынных просторах «текущей» литературы.
Жизнь образуется еще не скоро. Потоки человеческой лавы не скоро еще проложат себе верные пути, чтобы успокоиться в плавном течении. Гораздо раньше окристаллизуется художественная мысль времени. И те формы, в которые выльется творческий дух художников, окажут на судьбы жизни могучее влияние. Есть опасность, что русское литературное движение может пойти по линии отрицания и пессимизма. Кошмары последних лет были бы достаточным объяснением этому явлению души и ума. Столько поруганных надежд, столько оскверненных идеалов! Океан злобы, мести и жестокости. Обоготворять добро? Петь любовь? Проповедовать братство? Верить в народ? Сеять цветы в мерзости развалин? Неумолимое искушение издеваться, страшный соблазн проклинать.
Но этот путь — не путь творцов, сеятелей и жнецов. На проклинающих Дух не низойдет. Проклинающие не создадут. Злоба бесплодна. Есть творческий гнев, но не бывает творческой злобы. Все, что в творческом процессе есть стихийного и все, что есть в нем сознательного и волевого, направят художников на вечный путь утверждения. Пришедшие проклинать — благословят. Кровавая плоть русской революции должна преобразиться в горниле огненной трагедии, которая должна родиться на русской земле. Придут поэты-утешители. Будущий Исаия России запоет: «Утешайте, утешайте народ мой!»… «Если грехи ваши, как карамзинный цвет, то станут белыми, как снег; если окрашивают, как червец, — станут как волна»…" Я открою реки на голых холмах и источники посреди долин. Я обращу пустыню в собранье вод"… «Поведу слепых по дороге, им неизвестной, по тропам, которых они не знают; мрак обращу пред ними в свет»…
Нынешнее молчание художников слова должно уподобить прозябанию зерна в земных недрах. Поле вспахано, зерно брошено — всходы будут богатые, ибо поле полито слезами вселенской муки и удобрено кровью мучеников.
Источник текста: Поляков-Литовцев С. Об искусстве благословляющем [статья] // Современные записки. 1920. Кн. II. С. 241—245.
Оригинал здесь: http://www.emigrantika.ru/