Собраніе сочиненій Шиллера въ переводѣ русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ IV. С.-Пб., 1902
Переводъ Всеволода Чешихина.
Трагическому поэту служатъ матеріаломъ или чрезвычайныя происшествія и ситуаціи, или страсти, или характеры; и если всѣ эти три разряда причинъ и дѣйствій встрѣчаются въ любой пьесѣ, то все-таки конечною цѣлью изображенія является одинъ изъ нихъ. Если главное вниманіе поэта обращено на происшествіе или ситуацію, то онъ лишь постольку вдается въ изображеніе страсти и характера, поскольку первыя обусловлены послѣдними. Если же, наоборотъ, главная его цѣль — страсть, то для него зачастую бываетъ достаточно самое неприхотливое дѣйствіе, лишь бы оно приводило въ движеніе эту страсть. Въ «Венеціанскомъ маврѣ» найденный на неподобающемъ мѣстѣ носовой платокъ вызываетъ мастерскую сцену. Если же, наконецъ, поэтъ задался цѣлью изобразить характеръ, то онъ еще менѣе связанъ въ выборѣ и завязкѣ происшествій; подробное изображеніе характера ему даже не позволяетъ предоставлять слишкомъ много мѣста страсти. Древніе трагики почти исключительно спеціализировались на ситуаціяхъ и страстяхъ. Потому-то въ ихъ характеристикахъ такъ мало индивидуализаціи, детальности и опредѣленности. Лишь въ новѣйшія времена, и то только при Шекспирѣ, трагедія обогатилась характеристиками. Шекспиръ впервые вывелъ на сцену, въ своемъ «Макбетѣ», «Ричардѣ III» и т. д. всего человѣка и всю жизнь человѣческую; въ Германіи первый образецъ въ этомъ родѣ далъ намъ авторъ «Геца фонъ Берлихингена». Здѣсь не мѣсто изслѣдовать, поскольку совмѣстенъ этотъ новый родъ трагедіи съ конечною ея цѣлью — возбуждать ужасъ и состраданіе; какъ бы то ни было, такая трагедія уже существуетъ и создала уже извѣстную традицію.
Къ этому послѣднему роду трагедіи принадлежитъ также и разбираемая пьеса. Легко убѣдиться въ примѣнимости къ ней всего только что сказаннаго. Здѣсь нѣтъ какихъ либо бросающихся въ глаза происшествій, какой нибудь преобладающей страсти, какого-нибудь драматическаго плана, — ничего подобнаго; это просто — сцѣпленіе многихъ отдѣльныхъ дѣйствій и картинъ, связанныхъ почти исключительно характеристикою; она-то развита на всемъ протяженіи трагедіи и къ ней сводится вся сущность пьесы. Итакъ, единства этой пьесы надо искать не въ ситуаціяхъ и не въ какой-либо страсти, но въ ея типахъ. Подлинная исторія Эгмонта и не могла бы дать автору чего-либо большаго. Въ его арестѣ и осужденіи нѣтъ ничего чрезвычайнаго; гибель его не есть слѣдствіе какого-либо интереснаго отдѣльнаго поступка, но результатъ цѣлаго ряда мелкихъ дѣйствій, которыми поэтъ не могъ воспользоваться въ ихъ настоящемъ видѣ, а поэтому и не могъ связать ихъ съ катастрофою такъ тѣсно, чтобы они образовали съ нею единую драматическую фабулу. Разъ онъ пожелалъ обработать этотъ сюжетъ въ видѣ трагедіи, то ему оставалось на выборъ — или изобрѣсти для этой катастрофы совершенно новую фабулу и приписать историческому герою какую-либо господствующую страсть, или же совершенно отказаться отъ первыхъ двухъ родовъ трагедіи и положить въ основу замысла тотъ самый характеръ, который такъ заинтересовалъ его. Поэтъ предпочелъ послѣднее, и несомнѣнно, болѣе трудное; поступалъ онъ такимъ образомъ, вѣроятно, не столько изъ уваженія къ исторической истинѣ, сколько изъ чувства увѣренности, что ему удастся скрасить бѣдность сюжета богатствомъ своего генія.
Слѣдовательно, въ этой трагедіи (если только мы не заблуждаемся въ выборѣ нашей точки зрѣнія) выведенъ характеръ, который, живя въ смутную эпоху и будучи окруженъ кознями коварной политики, полагается лишь на собственную заслугу, безгранично вѣря въ правое, и только для него одного правое, дѣло, и ходитъ опасными путями, точно лунатикъ по карнизу отвѣсной крыши. Эта чрезмѣрная довѣрчивость, неосновательность которой ясно показана намъ, и злосчастный исходъ этой довѣрчивости должны внушать намъ ужасъ и состраданіе, т. е. возбуждать въ насъ трагическое чувство; и поэтъ достигаетъ такого именно воздѣйствія.
Эгмонтъ историческій — не изъ крупныхъ характеровъ; таковъ же онъ и въ трагедіи. Въ трагедіи — это благодушный, веселый и открытый человѣкъ, дружелюбно настроенный въ отношеніи всего міра, полный легкомысленнаго довѣрія къ самому себѣ и къ другимъ, свободный и смѣлый, точно весь міръ принадлежитъ ему одному, храбрый и безстрашный, когда это нужно, но притомъ великодушный, любезный и кроткій, характеръ лучшихъ временъ рыцарства, представительный и немножко хвастливый, чувственный и влюбчивый — жизнерадостный свѣтскій человѣкъ. Всѣ эти качества слились въ живомъ, человѣчномъ, вполнѣ правдивомъ и индивидуальномъ образѣ, въ которомъ нѣтъ никакой утрировки или идеализаціи. Эгмонтъ — герой, но герой вполнѣ фламандскій, герой шестнадцатаго вѣка; патріотъ, котораго, однако, не настолько смущаетъ общее бѣдствіе, чтобы онъ жертвовалъ ради него своими удовольствіями; любовникъ, который не теряетъ изъ-за любви хорошаго аппетита. Эгмонтъ честолюбивъ, онъ преслѣдуетъ высокую цѣль; но это не мѣшаетъ ему подбирать всякій цвѣтокъ, какой встрѣтится по дорогѣ, не препятствуетъ ему навѣщать тайкомъ по ночамъ свою любушку, не вгоняетъ его въ безсонницу. Подъ Сенъ-Кентеномъ и Гравелингеномъ онъ рисковалъ своею жизнью съ безумною отвагою; но онъ почти плачетъ, разставаясь съ милою, уютною привычкою повседневной жизни и дѣятельности. Развѣ я живу для того, чтобы разсуждать о жизни? — характеризуетъ онъ самъ себя. — Развѣ я не долженъ наслаждаться сегодняшнимъ днемъ только потому, что завтрашній невѣдомъ мнѣ? А завтрашній, въ свою очередь, портить заботою и хандрою?.. Не одно дурачество зачато и рождено нами въ веселую минуту; мы виновны въ томъ, что цѣлая толпа аристократовъ, съ нищенскою сумою и съ шаловливымъ прозвищемъ, которое она сама себѣ избрала, стала напоминать королю о его обязанностяхъ тономъ насмѣшливаго смиренія. Но что изъ того слѣдуетъ? Развѣ карнавалъ — это государственная измѣна? Можно ли ставить намъ въ вину пестрыя тряпочки, которыми юношеская рѣзвость скрашиваетъ убогую наготу нашей жизни? Если предъявлять къ жизни слишкомъ серьезныя требованія, то что-же останется отъ нея? Развѣ солнце свѣтитъ мнѣ сегодня для того, чтобы я размышлялъ о вчерашнемъ днѣ?" — Характеръ Эгмонта долженъ насъ трогать своею прекрасною гуманностью, но необычайностью; мы можемъ его любить, но не можемъ удивляться ему. Поэтъ старается даже устранить всякій поводъ къ нашему изумленію, надѣляя своего Эгмонта всяческими чертами человѣчности; онъ низводитъ своего героя до нашихъ симпатій. Въ концѣ концовъ, поэтъ оставляетъ за Эгмонтомъ лишь ровно настолько величія и серьезности, сколько требуется нами для того, чтобы чисто-человѣческія достоинства героя возбуждали въ насъ нѣкоторый высшій интересъ. Не подлежитъ сомнѣнію, что подобныя черты человѣческой слабости бываютъ неодолимо-притягательны — а именно, въ героической картинѣ, гдѣ онѣ сливаются въ прекрасной смѣси съ чертами истиннаго величія. Генрихъ VI французскій въ моментъ самой блестящей изъ своихъ побѣдъ интересенъ для насъ никакъ не менѣе, чѣмъ въ моментъ, когда онъ пробирается ночью къ своей Габріэлѣ… Спрашивается, однако, какими-такими особенными заслугами пріобрѣлъ Эгмонтъ у насъ право на подобное участіе и снисходительность? Правда, въ пьесѣ говорится, что эти заслуги уже пріобрѣтены, что онѣ живутъ въ памяти всего народа, и что поэтому всѣ слова Эгмонта дышатъ желаніемъ и способностью поддержать ихъ, — все такъ. Но въ томъ-то и горе, что мы знакомимся съ этими заслугами лишь по наслышкѣ и должны принимать ихъ на вѣру, тогда какъ всѣ слабости героя мы видимъ собственными глазами. Въ пьесѣ всѣ указываютъ на Эгмонта, какъ на послѣднюю опору націи; но творитъ ли онъ нѣчто великое, оправдывая это почетное довѣріе? (Нельзя, во всякомъ случаѣ, ссылаться, въ опроверженіе самаго вопроса, на слѣдующее мѣсто пьесы: «По большей части, только тѣ люди пользуются любовью, которые вовсе за нею не гоняются, — говоритъ Эгмонтъ. Клерхенъ: Это гордое замѣчаніе ты дѣлаешь по поводу самого себя, такъ какъ тебя любитъ весь народъ? Эгмонтъ. И хоть бы я что-нибудь сдѣлалъ для народа! Это его добрая воля — любить меня!»). Эгмонтъ по пьесѣ могъ бы и не быть великимъ человѣкомъ, но онъ не долженъ бы и опускаться. Мы требуемъ по праву отъ всякаго драматическаго героя относительной величины, извѣстной серьезности; требуемъ, чтобы онъ за малымъ не забывалъ великаго, зналъ бы, что дѣлу время, а потѣхѣ часъ. Но кто, спрашивается, одобрилъ бы слѣдующее? — Вильгельмъ Оранскій только что вышелъ отъ Эгмонта — тотъ самый Оранскій, который указалъ Эгмонту на его близкую гибель, со всяческою убѣдительностью и разсудительностью и, по собственному признанію Эгмонта, потрясъ его своими доводами. «Этотъ человѣкъ, — говоритъ Эгмонтъ, — сообщилъ мнѣ свою озабоченность… Долой ее! Это — чужая капля въ моей крови! Благая мать-природа, выброси ее вонъ!.. Впрочемъ, есть еще одно пріятное средство, которымъ можно смыть съ чела морщины раздумья!» Это пріятное средство — какъ это нынѣ уже всѣмъ извѣстно — не что иное, какъ визитъ къ любушкѣ. Какъ! Столь серьезное увѣщаніе не вызвало никакой другой мысли, какъ только — о развлеченіи? — Нѣтъ, добрый графъ Эгмонтъ! Морщинамъ — время, а пріятному средству — часъ! Если вы такъ мало заботитесь о собственномъ спасеніи, то, значитъ вы миритесь съ моментомъ, когда васъ захлеснетъ наброшенная на васъ петля. Мы же не привыкли расточать состраданіе по пустому.
Если, слѣдовательно, любовная интрига вплетена въ пьесу въ ущербъ драматическому интересу, то объ этомъ слѣдуетъ пожалѣть вдвойнѣ, ибо поэтъ, изъ-за этой интриги, долженъ былъ поступиться историческою правдою. Историческій Эгмонтъ былъ женатъ и, умирая, оставилъ послѣ себя девять (а по нѣкоторымъ источникамъ, даже одиннадцать) дѣтей. Это обстоятельство могло быть извѣстнымъ поэту, могло быть и неизвѣстнымъ; само по себѣ оно могло и не интересовать его. Однако, поэтъ не долженъ былъ бы игнорировать его, изображая въ своей трагедіи происшествія, бывшія прямыми послѣдствіями семейнаго положенія Эгмонта. Историческій Эгмонтъ сильно разстроилъ свое состояніе роскошнымъ образомъ жизни и нуждался въ королѣ, что его сильно связывало, какъ республиканца. Въ особенности, однако, къ величайшему его несчастію, удерживала его въ Брюсселѣ, откуда выѣхали, спасаясь бѣгствомъ, всѣ его друзья, семья. Его отъѣздъ стоилъ бы не только богатыхъ доходовъ съ его двухъ намѣстничествъ, но и всѣхъ его имѣній, которыя находились въ королевскихъ штатахъ и немедленно подверглись бы конфискаціи. Но ни самъ Эгмонтъ, ни его супруга, герцогиня Баварская, не были привычны сносить нужду; не были воспитаны для нея и дѣти ихъ. Самымъ трогательнымъ образомъ приводитъ онъ эти основанія, при разныхъ разговорахъ, принцу Оранскому, который уговаривалъ его бѣжать; именно эти основанія побуждали Эгмонта хвататься за самый слабый сукъ надежды и разсматривать отношенія свои къ королю съ лучшей ихъ стороны. Какъ послѣдовательно и какъ человѣчно отнынѣ все его поведеніе! Онъ уже — не жертва слѣпой, безумной довѣрчивости, но жертва преувеличенной, боязливой нѣжности къ семьѣ. Такъ какъ онъ мыслитъ слишкомъ высоко и благородно для того, чтобы требовать тяжкихъ жертвъ отъ семьи, которую онъ любилъ паче всего на свѣтѣ, то онъ и идетъ на погибель!
А Эгмонтъ въ трагедіи Гете? — Поэтъ отымаетъ отъ него жену и дѣтей и тѣмъ самымъ уничтожаетъ всю связь въ его поступкахъ. Поэтъ вынужденъ выводить несчастное промедленіе Эгмонта изъ легкомысленной самоувѣренности и тѣмъ самымъ слишкомъ умаляетъ наше уваженіе къ здравому смыслу своего героя, не возмѣщая этого умственнаго недостатка избыткомъ сердечности. Поэтъ лишаетъ насъ трогательной картины отца и любящаго супруга и даетъ намъ взамѣнъ самаго зауряднаго любовника, губящаго покой прелестной дѣвушки, которой не суждено ни владѣть имъ, ни пережить его гибель; да и сердцемъ этой дѣвушки онъ можетъ овладѣть, лишь разрушивъ другую любовь, которая могла бы быть счастливою; и слѣдовательно, при самыхъ благихъ намѣреніяхъ. Эгмонтъ Гете дѣлаетъ несчастными два существа, чтобы смыть съ чела морщины раздумья! И все это Эгмонтъ продѣлываетъ въ ущербъ исторической правдѣ, которою драматическій поэтъ можетъ жертвовать, лишь для усиленія интереса къ пьесѣ, а не для ослабленія его. Итакъ, какъ дорого расплачиваемся мы, по волѣ поэта, за эпизодъ, который, самъ по себѣ, конечно, представляетъ прелестнѣйшую картинку, но высшее дѣйствіе могъ бы произвести лишь въ болѣе широкой композиціи, гдѣ онъ былъ бы уравновѣшенъ относительно-великими дѣяніями героя.
Трагическая катастрофа Эгмонта проистекаетъ изъ его политической жизни, изъ его отношенія къ народу и правительству. Изображеніе тогдашняго общественнополитическаго положенія Нидерландовъ, поэтому, должно было бы лечь въ основу характеристики Эгмонта, или, по крайней мѣрѣ, занять свое мѣсто въ драматическомъ дѣйствіи. Если принять во вниманіе, какъ, вообще, туго поддаются государственныя событія драматической обработкѣ и какое искусство требуется для того, чтобы собрать разсѣянныя черты эпохи въ одинъ живой, опредѣленный образъ и выразить всеобщее въ индивидуальномъ, — какъ это сдѣлалъ, напримѣръ, Шекспиръ въ своемъ «Юліѣ Цезарѣ»; если, далѣе, принять во вниманіе своеобразіе Нидерландовъ, состоящихъ не изъ одной націи, но изъ аггрегата маленькихъ народностей, рѣзкимъ образомъ контрастирующихъ между собою, такъ что намъ несравненно легче вообразить себя, напримѣръ, въ Римѣ, чѣмъ въ Брюсселѣ; если, наконецъ, принять во вниманіе, какое безконечное множество мелкихъ вліяній должны были, въ результатѣ, образовать духъ того времени и то политическое положеніе Нидерландовъ; то нельзя будетъ не изумиться творческому генію, который побѣдилъ эти трудности и зачаровалъ насъ новымъ волшебнымъ міромъ, силою искусства, равною только той силѣ, которою этотъ геній переносилъ насъ въ Германію рыцарскихъ временъ и въ Элладу, въ его другихъ двухъ пьесахъ. Мало того, что мы видимъ, какъ живутъ и дѣйствуютъ эти люди передъ нами; мы живемъ среди нихъ, мы становимся старыми знакомыми. Съ одной стороны, мы видимъ веселую общительность, гостепріимство, словоохотливость, кичливость этого народа, республиканскій духъ, вскипающій при малѣйшемъ новшествѣ и часто столь же скоро остывающій отъ самыхъ пошлыхъ доводовъ; съ другой стороны, тяготы, подъ которыми задыхается этотъ народъ, — начиная отъ новыхъ епископскихъ митръ до французскихъ псалмовъ, которыхъ онъ не хочетъ распѣвать, — ничто не забыто, все изображено съ величайшею натуральностью и правдивостью. Мы видимъ здѣсь не простую толпу, которая вездѣ одинакова; мы узнаемъ въ ней нидерландцевъ, и притомъ нидерландцевъ именно даннаго, а не другого какого-либо вѣка; среди нихъ мы различаемъ еще брюссельцевъ, голландцевъ, фрисландцевъ; богача и нищаго; плотника и портного. Всего этого нельзя изобразить силою воли, достичь силою одного искусства; все это возможно только такому поэту, который совершенно проникся своимъ сюжетомъ. Поэтъ роняетъ мѣткія слова, какъ роняютъ ихъ изображаемые имъ персонажи, — незамѣтно и непроизвольно; однимъ эпитетомъ, однимъ междометіемъ живописуется цѣлый характеръ.
Буйкъ, голландецъ и солдатъ подъ командою Эгмонта, взялъ призъ на стрѣльбѣ изъ лука, и желаетъ, въ качествѣ «короля», угостить честную компанію. Но это не полагается по обычаю.
Буйкъ. Я чужестранецъ и «король», и знать не желаю вашихъ законовъ и обычаевъ.
Іеттэръ (Брюссельскій портной). Ты непріятнѣе испанцевъ; тѣ пока еще оставляютъ намъ и наши законы, и наши обычаи.
Руйсомъ (фрисландецъ). Оставьте его! Пусть только это не будетъ прецедентомъ! Это манера также и его господина — гдѣ можно поблистать, да пофорсить".
Кто не узнаетъ въ этомъ возгласѣ; «пусть только это не будетъ прецедентомъ!» — строптиваго, ревниво оберегающаго свои права фрисландца, который, предоставляя ничтожнѣйшую льготу, ограждаетъ себя на будущее время точной оговоркой.
Или какъ правдоподобны разговоры гражданъ объ ихъ регентѣ!
"Вотъ это былъ король! (Рѣчь идетъ о Карлѣ V). Онъ распростеръ руку надъ всею земною поверхностью, и держалъ всѣхъ и все. А когда онъ встрѣчался съ нами, онъ кланялся, будто встрѣтились два сосѣда… и т. д. Зато всѣ мы и плакали, когда онъ передалъ правленіе своему сыну. Ну, а сынъ — я вамъ говорю, а вы меня понимаете, — тотъ уже другой; тотъ будетъ поважнѣе!
Іеттэръ. Говорятъ, онъ не разговорчивъ.
Зостъ. Это не король для насъ, нидерландцевъ. Наши государи должны быть веселы и непринужденны, какъ мы, должны сами жить и другимъ давать жить! « и т. д.
Какъ мѣтко изображаетъ намъ поэтъ одною черточкою дикость того времени! — Эгмонтъ проходитъ по улицѣ, а граждане смотрятъ ему вслѣдъ съ восхищеніемъ.
„Плотникъ. Славный господинъ!
Іеттэръ. Его шея была бы лакомымъ кусочкомъ палача!“
Немногія сцены разговоровъ между брюссельскими гражданами представляются намъ результатомъ глубокаго изученія того времени и народа; въ немногихъ словахъ воздвигается прекрасный историческій памятникъ изображаемой эпохѣ — памятникъ, едва-ли имѣющій себѣ равнаго.
Не съ меньшею правдивостью обработана и та часть общей картины, гдѣ повѣствуется о духѣ правленія и о мѣрахъ, принятыхъ королемъ къ порабощенію нидерландскаго народа. Впрочемъ, все здѣсь нѣсколько легче и гуманнѣе, чѣмъ въ исторіи. Въ особенности облагороженъ характеръ герцогини Пармской. „Я знаю, что человѣкъ можетъ быть и честнымъ и разсудительнымъ, даже если онъ пренебрегаетъ ближайшимъ и лучшимъ путемъ къ спасенію своей души“; едва ли эти слова могла произнести на самомъ дѣлѣ воспитанница Игнатія Лойолы. Въ особенности удалось поэту изобразить женственность, которая весьма счастливо проглядываетъ изъ мужественнаго по существу характера герцогини и одушевляетъ свѣтомъ и тепломъ холодный государственный интересъ, воплощенный, по необходимости, въ этомъ типѣ; это придало герцогинѣ извѣстную индивидуальность и жизненность. Мы трепещемъ передъ герцогомъ Альбою, какъ онъ изображенъ въ пьесѣ, не отвращаясь отъ него съ гадливостью: это твердый, неподвижный, недоступный характеръ, „желѣзная башня безъ воротъ; осаждающій ее долженъ имѣть крылья“. Умныя мѣры, какія онъ предпринимаетъ для арестованія Эгмонта, вызываютъ въ насъ изумленіе, которое возмѣщаетъ недостатокъ нашего расположенія къ герцогу. Искусство, съ какимъ поэтъ вводитъ насъ въ интимную глубину замысловъ Альбы и заставляетъ насъ напряженно слѣдить за исходомъ ихъ, какъ бы дѣлаетъ насъ на время соучастниками всѣхъ этихъ козней; мы такъ интересуемся ими, какъ будто симпатизируемъ имъ.
Мастерски изображена и проведена сцена Эгмонта съ юнымъ Альбою въ тюрьмѣ. Она всецѣло принадлежитъ автору. Что можетъ быть трогательнѣе момента, когда сынъ убійцы Эгмонта выражаетъ послѣднему уваженіе, которое онъ всегда втайнѣ питалъ къ нему! „Твое имя, какъ небесная звѣзда, сіяло мнѣ въ дни ранней моей юности. Какъ часто я прислушивался къ разсказамъ о тебѣ и самъ разспрашивалъ! Мечта дитяти есть юноша; мечта юноши — мужчина. Всегда ты шествовалъ передо мною — всегда впереди. Безъ зависти слѣдилъ я за тобою и слѣдовалъ за тобою, все дальше и дальше. Наконецъ то явилась возможность увидѣть тебя; я увидалъ — и сердце мое бросилось тебѣ навстрѣчу. Наконецъ то стало возможнымъ быть съ тобою, жить съ тобою, обнять тебя… И вдругъ, всѣ надежды разбиты, — и я вижусь съ тобою въ этой тюрьмѣ!“ --на что Эгмонтъ отвѣчаетъ: „Если жизнь моя была зеркаломъ, въ которомъ ты съ удовольствіемъ глядѣлся, пусть же будетъ этимъ зеркаломъ и моя смерть! Люди не только тогда близки другъ другу, когда они вблизи; также и далекій, разлученный съ нами можетъ быть живъ для насъ. Я буду жить въ тебѣ; довольно жить въ самомъ себѣ. Одно лишь радовало меня ежедневно“ и т. д. Остальные характеры въ пьесѣ мѣтко обрисованы немногими словами. Хитрый, скупой на слова, все приводящій въ связь и всего боящійся Оранскій изображенъ въ рамкахъ единственной сцены. Альба, какъ и Эгмонтъ, какъ бы отражаются на людяхъ, окружающихъ ихъ; этотъ пріемъ характеристики превосходенъ. Чтобы направить всю силу освѣщенія на Эгмонта, поэтъ изолировалъ его; поэтому изъ пьесы исключенъ графъ фонъ Горнъ, раздѣлившій одну судьбу съ Эгмонтомъ. Совершенно новый характеръ — Бракенбургъ, влюбленный въ Клерхенъ и оттѣсненный Эгмонтомъ. На этомъ изображеніи меланхолическаго темперамента, смѣшаннаго со страстною любовью, стоитъ остановиться. Клерхенъ, покинувшая Бракенбурга для Эгмонта, отравилась и уходитъ, отдавъ остатокъ яда Бракенбургу. Бракенбургъ остается одинъ. Какая страшная красота въ его монологѣ!
„Оставленъ я, себѣ я представленъ.
Она со мною дѣлитъ каплю смерти
И гонитъ прочь — прочь отъ себя! Толкаетъ
Меня обратно въ жизнь, что мнѣ постыла!
О, Эгмонтъ! Какъ судьба твоя завидна!
Она идетъ впередъ; тебѣ навстрѣчу
Она все небо дастъ тебѣ!.. А я?
Пойду-ль за ней, иль снова отстраненный,
Перенесу съ собой и въ рай небесный
Все ту же зависть, гложущую вѣчно?
Нѣтъ на землѣ блаженства для меня,
И рай и адъ сулятъ все тѣ же муки!“
Сама Клерхенъ изображена съ неподражаемою прелестью. Въ величайшемъ благородстѣ своей невинности она остается обыкновенною мѣщанкою, и притомъ нинидерландскою, она облагорожена единственно своей любовью. Она восхитительна въ состояніи покоя, увлекательна и великолѣпна въ состояніи аффекта… Но можетъ ли кто-нибудь вообще сомнѣваться въ томъ, что авторъ неподражаемъ тамъ, гдѣ самъ для себя является образцомъ.
Чѣмъ полнѣе достигнутая авторомъ гармонія между образною и идейною стороною пьесы, тѣмъ непонятнѣе кажется, зачѣмъ авторъ своевольно уничтожаетъ эту гармонію. — Эгмонтъ сдѣлалъ всѣ свои послѣднія распоряженія и, осиленный усталостью, наконецъ, засыпаетъ. Раздается музыка; за ложемъ Эгмонта раскрывается стѣна; на облакѣ показывается сіяющее видѣніе — свобода, въ образѣ Клерхенъ… Короче говоря, изъ искреннѣйшей и трогательнѣшей ситуаціи, посредствомъ salto mortale, насъ выбрасываютъ на оперную сцену, чтобы мы могли… видѣть сонъ! Смѣшно было бы доказывать автору, что онъ насилуетъ наше чувство; это ему извѣстно лучше, чѣмъ намъ самимъ. Идея аллегорически соединить въ представленіи Эгмонта оба главныхъ кумира его — Клерхенъ и свободу — казалась автору достаточно содержательною для того, чтобы оправдать такую вольность. Идея эта_ можетъ нравиться кому угодно; пишущій же эти строки сознается, что онъ съ охотою пожертвовалъ бы замысловатою затѣею, лишь бы могъ безпрепятственно наслаждаться единствомъ настроенія.
Примѣчанія къ IV тому.
правитьОБЪ „ЭГМОНТѢ“ ТРАГЕДІИ ГЕТЕ.
правитьРецензія появилась въ „Allgemeine Litteratur Zeitung“ 20 сентября 1788 года. Черезъ мѣсяцъ Шиллеръ писалъ Кернеру: „Моя рецензія объ Эгмонтѣ“ надѣлала, много шуму въ Іенѣ и Веймарѣ… Гете говорилъ о ней съ большемъ уваженіемъ и удовлетвореніемъ».
Стр. 441. Нашъ авторъ «Геца» — Гете.
Стр. 443. Къ своей Габріели извѣстная возлюбленная Генриха IV Gabrielle d’Estrées.
1. Анонимъ, въ изд. Гербеля.
2. Всеволодъ Чешихинъ. Переведено для настоящаго изданія.