Звали эту женщину — Зоя, имя лёгкое, не имеющее веса, золотистое, всё насквозь пронизанное жёлтыми лучами солнца, вызывающее мысль о светлых коротко подстриженных кудрях и тонкой атласной коже с голубыми жилками; губки розовые, ножки маленькие, голосок как серебряная ниточка.
Вот какое представление вызывает у меня имя Зоя. А может быть, всё это потому, что носительница имени „Зоя“ — была действительно такова по внешности.
Мы с ней жили вместе, и не могу сказать, чтобы жили плохо…
Но я никак не мог отделаться от мысли, что она не настоящий человек, втайне смотрел на неё, как на забавную игрушку, и однажды, когда она, наморщив лоб, спросила меня в упор:
— Скажи, ты уважаешь меня?
Я упал с оттоманки на диван и стал корчиться от невыносимого смеха, отчасти утрированнаго, отчасти — настоящего.
— Чудак ты человечина, — отвечал я ей, успокаивая. — На что тебе моё уважение? Ты бы ревела от муки и тоски, если бы я тебя уважал. Ну за что тебя уважать, скажи на милость?
— За что?
Она немного растерялась.
— Как за что? Ну, за то, что я… гм! Порядочный человек. За то, что я к тебе хорошо отношусь… Ну, за то, что я… тебе нравлюсь.
— Замечательный ты человечина! Разве за это уважают? За это любят.
— Так ты меня любишь?
— Ну конечно.
— Значит, я лучше всех?
— Помилуй, как так ты лучше всех? Не дай Бог, если бы ты была лучше всех… Тогда все мужчины повлюблялись бы в тебя и я уж никак не мог бы протолпиться к твоему сердцу… Нет, конечно, есть на свете женщины лучше тебя.
Она опечалилась… Опустила голову и сказала, растерянно разглаживая пальчиком шов диванной подушки.
— Вот тебе и раз… я этого от тебя не ожидала…
А я рассматривал её близко-близко, как естествоиспытатель — редкого зверька, и мне было смешно-смешно.
— Ну посуди сама! Голубь мой золотой: не может же быть, чтобы ты была лучше всех… Есть женщины лучше тебя? Есть. Красивее? Есть. Обаятельнее? Есть.
Она криво усмехнулась.
— Ну, в таком случае я счастливее тебя: ты, по-моему, самый умный, самый красивый, самый обаятельный…
— Ты так думаешь? А по-моему я вот что: я человек 35 лет, шатен, лицо приятное, особых примет нет, ум не государственный, а так, для домашнего обихода, а что касается обаяния, то почему же, черт возьми, меня окружают десятки женщин, которым даже в голову не придёт обратить на меня благосклонное внимание.
— Господи ты мой. Господи, какой вздор несёт этот человек! Знаешь, какой ты? Я тебя опишу: у тебя глаза горят как две звёздочки, улыбка твоя туманит голову, а голос твой проникает в самое сердце и прямо переворачивает его. Знаешь, на кого ты похож? На серебряного тигра, вот на кого.
— Не видал таких. Они что ж, эти серебряные тигры, также носят визитку, тёмный галстук и по будним дням ходят на службу?
— Ты — глупый.
— Не скажу. Недалёкий — пожалуй, но глупый — это уже крайность.
— Слушай, — прошелестела она на ухо, прижимаясь ко мне. — Я сказала тебе, какой ты…
— Ну?
— Теперь же скажи мне, какая я?
— Ты? Зовут тебя Зоя, ты ниже среднего женского роста, волосы у тебя очень хорошие, грудь немного полнее, чем бы следовало, а ноги немного короче, чем это требуется правилами женского сложения. Но и то и другое — следствие твоего роста. Таковы уж все маленькие женщины. Глаза красивые, но поставлены друг к другу ближе, чем следует. Ручка малюсенькая, но ногти хотелось бы, чтобы были поуже.
Она встала и отшатнулась от меня, бледная, с широко раскрытыми, остановившимися глазами.
— Постой! И ты осмеливаешься говорить, что любишь меня?! Меня, с большой грудью, с короткими ногами, с широкими ногтями — ты говоришь, что любишь меня?!!
Она упала на диван, и слезы, как вешние воды с гор, хлынули из глаз её.
А я сидел, задумчиво опершись подбородком о свою спокойную холодную руку, и внимательно рассматривал плачущую женщину.
И думал:
— Понять женщину легко, но обяснить её трудно. Какое это нечеловеческое, выдуманное чьей-то разгорячённой фантазией существо! Что может быть общего между мной и ею, кроме физической близости и примитивных домашних интересов?
А она рыдала, исходила слезами, изредка ударяясь головой о собственные сложенные на спинке дивана руки:
— А я-то, глупая, думала всё время, что мы созданы друг для друга!! Ещё давеча, когда к чаю подали печенье, и ты выбрал только солёное, то я подумала: Господи, как много между нами общего, хны… хны…
— Между нами — общее?! Что за ересь говоришь ты? С какой стороны мы похожи друг на друга? Я — большой, толстый, сильный; ты маленькая, крупная, закутанная в кружевные тряпки и ленты. Я дымлю папиросами, как фабричная труба. Ты задыхаешься от этого дыма, как моль от нафталина. Попробуй надеть на меня то, что носите вы: туфли на высоченных каблуках, паутинные панталоны, кофточку из кисеи, корсет. Я сделаю несколько шагов и последовательно упаду, простужусь насмерть и задохнусь от корсета, одним словом — погибну. Ну что же общего между нами? А попробуй надеть мужской костюм на хорошо сложенную женщину — и спереди и сзади это будет так нехудожественно, так неэстетично… Правда, худые женщины могут надевать мужской костюм, но это только тогда, когда у них нет ни груди, ни бёдер, то есть когда они похожи на мужчину.
Она подняла на меня страдающие, заплаканные глаза…
— Это всё пустяки, всё внешние различия, а я говорю о духовном сродстве.
— Увы, где оно?.. мужчина почти всегда духовно и умственно превосходит женщину…
Её глаза засверкали.
— Да?!! Ты так думаешь? А что если я тебе скажу, что у нас в Киеве были муж и жена Тиняковы, и — знаешь ли ты это? — она окончила университет, была адвокатом, а он имел рыбную торговлю!! Вот тебе!
— Дитя ты моё неразумное,— засмеялся я, ласково, как ребёнка, усаживая её на колени. — Да ведь ты сама сейчас подчеркнула разницу между нами. Заметь, что я, мужчина, всегда говорю о правиле, а ты — бедная логикой, обыкновенная женщина, — сейчас же подносишь мне исключение. Бедная головушка! Все люди имеют на руках десять пальцев — и я говорю об этом… А ты видела в паноптикуме мальчишку с двенадцатью пальцами — и думаешь, что в этом мальчишке заключено опровержение всех моих теорий о десяти пальцах.
— Ну конечно, — удивилась она. — Как же можно говорить о том, что правило — десять пальцев, когда (ты же сам говоришь!) существуют люди с двенадцатью пальцами.
Говоря это, она деловито бегала по комнате, уже забыв о своих горьких слезах, и деловито переставляла какие-то фарфоровые фигурки и какие-то цветы в вазочках. И вся она в своих туфельках на высоких каблуках, в нечеловеческом пеньюаре из кружев и ленточек, с золотистой подстриженной кудрявой головкой и ещё не высохшими от слёз глазами, с её покровительственным тоном, которым она произнесла последния слова — вся она, эта спокойно чирикающая птица, не ведающая надвигающейся грозы моего к ней равнодушия — вся она, как вихрем, неожиданно закружила мое сердце.
Лопнула какая-то плотина, и жалость к ней, острая и несбывная жалость, которая сильнее любви, — затопила меня всего.
Вот я сейчас только решил в душе своей, что не люблю её и прогоню от себя… А куда пойдет она, эта глупая жалкая нелепая пичуга, которая видит в моих глазах звёзды, а в манере держаться — какого-то не существующего в природе серебристого тигра. Что она знает? Каким богам, кроме меня, она может молиться? Она, назвавшая меня вчера своим голубым сияющим принцем (и чина такого нет, прости её Господи!).
А она, постукивая каблучками, подошла ко мне, толкнула розовой ладонью в лоб и торжествующе сказала:
— Ага, задумался! Убедила я тебя? Такой большой — и так легко тебя переспорить…
Жалость, жалость, огромная жалость к ней огненными языками лизала мое чёрствое одеревеневшее сердце.
Я привлек её к себе и сталце ловать. Никогда не целовал я её более нежно и пламенно.
— Ой, оставь, — вдруг тихонько застонала она. — Больно.
— Что такое?!
— Вот видишь, какой ты большой и глупый… Я хотела сделать тебе сюрприз, а ты… Ну да! Что ты так смотришь? Через семь месяцев нас будет уже трое… Ты доволен?
Я долго не мог опомниться.
Потом нежно посадил её к себе на колени и, разглядывая её лицо с тем же напряжённым любопытством, с каким вивисектор разглядывает кролика, спросил недоверчиво:
— Слушай, и ты не боишься?
— Чего?..
— Да вот этого… ребёнка… Ведь роды вообще опасная штука.
— Бояться твоего ребёнка? — мягко, непривычно мягко усмехнулась она. — Что ты, опомнись… Ведь это же твой ребёнок.
— Послушай… Можно ещё устроить все это…
— Нет!
Это прозвучало как выстрел. Последующее было мягче, шутливее:
— А ты прав: между мужчиной и женщиной большая разница…
— Почему?
— Да я думаю так: если бы детей должны были рожать не женщины, а мужчины — они бежали бы от женщин, как от чумы…
— Нет, — серьезно возразил я. — Мы бы от женщин, конечно, не бегали. Но детей бы у нас не было — это факт.
— О, я знаю. Мы, женщины, гораздо храбрее, мужественнее вас. И знаешь: это будет превесело: нас было двое — станет трое.
Потом она долго испытующе поглядела на меня:
— Скажи, ты меня не прогонишь?
Я смутился.
— С чего ты это взяла? Разве я говорил тебе о чём-нибудь подобном?
— Ты не говорил, а подумал. Я это почувствовала.
— Когда?
— Когда переставляли цветы, а ты сидел тут на оттоманке и думал. Думал ты: на что она мне — прогоню-ка я её.
Я промолчал, а про себя подумал другое: „чёрт знает, кто их сочинил таких… Умом уверена, что люди о двенадцати пальцах, а чутьём знает то, что на секунду мелькнуло в темных глубинах моего мозга…“
— Ты опять задумался, но на этот раз хорошо. Вот теперь ты миляга.
Разгладила мои усы, поцеловала их кончики и в раздумье сказала:
— Пожалуй, что ты больше всего похож на зайца: у тебя такие же усики…
— Нет, уж извини: мне серебристый тигр больше по душе!.
— Ну, не надо плакать, — покровительственно хлопнула она меня по плечу. — Конечно, ты тигр серебряный, а усики из золота с бриллиантами.
Я глядел на нее и думал:
«Ну кому она нужна такая. Нет нельзя её прогнать. Пусть живёт со мной.»
— Ну послушай… Ну посуди сам: разве это не весело? Нас сейчас двое, а через семь месяцев будет трое.
И тут она ошиблась, как ошибалась во многом: через семь месяцсв нас было по-прежнему двое — я и сын.
Она умерла от родов.
Мне очень жалко её.
Примечания
править- ↑ Аркадий Аверченко. Рассказы циника. — Прага: Пламя, 1925. — С. 251—261.