В. В. Розанов править
Общество охранения женских прав править
В вечер Благовещения, — того дня, в который у народа есть добрый обычай выпускать на свободу заключенную в клетке птичку, — открылось в Петербурге «Общество охранения прав женщины». Громадный зал городской думы был переполнен до духоты; но аккуратные и заботливые хозяйки вечера не допустили до давки и предупредили ту форму оживления, когда она начинает переходить в беспорядок. Явление, нередкое всякий раз, когда «собираются русские»… Было людно, жарко, но не было шумно.
Я люблю видеть, когда собираются женщины в большую массу, чтобы защитить «свое высочество» или протестовать против «былого и настоящего своего унижения», — с этою смесью надежд, гнева, разгоревшихся лиц и блистающих глаз. Всякое оживление хорошо, особенно в сонной России… Наши потомки уже не увидят этих вымирающих зрелищ поры «освобождения», как мы в свою очередь не видали уже сцен «крепостного права» и «чтения» по деревням знаменитого манифеста 19 февраля. Всякий век имеет свои специфические неудовольствия и удовольствия. Будущая «свободная гражданка» будет мирно вязать чулок или варить кофе мужу, тогда как «бесправная женщина» наших дней так красиво и шумно подымает крылья, напоминая вещих Валькирий в опере Вагнера. Пестренькие, голубые, пунцовые, желтые кофточки, и множество «реформ» (покрой платья) всех оттенков шумит, движется в «своем царстве», оглядываясь на гостей и поднимаясь общим подъемом куда-то кверху, в «надежду». Старые лица здесь выглядят моложе, чем обыкновенно, а самые молоденькие озабочены и приняли на чело ту «думу», которая завершает естественную прелесть их возраста. И все хорошо, и всему сочувствуешь, и на все радуешься…
Особенно потому, что находишься в точке средоточья движения, которое, конечно, во всем «успеет», и успех уже недалек. «Женское движение», которое я хотел бы в мысли своей всегда осложнить «детским движением», воспитательным и учебным, — есть самое оптимистическое движение последнего полувека. Оно не имело в себе «поворотов назад», этих жестких, безумных и бессмысленных «реакций», которые загрязнили и изуродовали столько других «движений». Женщины переходили от успеха к успеху, от расширения одного права к расширению другого права. Женщины, действительно, долго были задавлены, «права» их совершенно бессмысленно были изуродованы донельзя, до очевидного преступления: и именно от того, что все это было совершенно для всех очевидно, — потом, когда наступила пора сломки «старого забора», он ломался шумно, весело, безостановочно, и в нем все приняли участие, почти включительно до детей. «Мала куча» шумело в воздухе… И «куча» сломанных вещей росла и росла. Шиньоны, кринолины, запуганная жена, избитая жена, выдаваемая насильственно замуж дочь, старые «свахи», «салопницы», пухлое «приданое», зятья Подхалюзины, женихи Подколесины и Кречинские, противные «тещи» — все сносилось в «великое кладбище прежнего домостроя», и на верху высоко насыпанного холма появилась новая девушка, в скромном простеньком платьице, с пуком книжек в руках, смеющаяся и радующаяся, потому что ни в ком она не видела более щелкающего зуба на свое счастье… Не видела презрения к себе, недоверия к себе.
— Мы все тебе радуемся. Мы все верим в твою натуру. Выбирай себе счастье: книги, труд, любовь, семью, деятельность…
Так, кроме уродцев и исключений, заговорили отцы, матери, мужья, женихи, сыновья…
И под доверием женщина счастливо расцвела. И посмотрите на гору труда и деятельности от сестер милосердия турецкой компании до учительниц деревенских школ, которую она построила вторым этажом на могиле былого своего унижения.
Вера все здесь родила. Когда «поверилось» в женщину, женщина ответила любовью, верностью и долгом.
Вот короткая и прекрасная история.
Новое общество именуется обществом «охранения женских прав», а не обществом «женского равноправия». Разница в названии, которая может промелькнуть мимо внимания читателей, но на которую нужно обратить внимание. Оно не собирается хлопотать о расширении женских прав, о завоевании новых прав. Задача его гораздо скромнее, но зато она совершенно практична. Общество будет практически, — советом и помощью, — охранять женщину в пределах существующего положительного законодательства. Оно будет устранять женское «бесправие», поскольку оно вытекает из темноты женской, неосведомленности ее в правах существующих. Такового, конечно, очень много, особенно в крестьянской и низшей городской среде. В речи председательницы, г-жи фон-Кубе, это и было выражено. Она, в заключение своей речи, прочла письмо, полученное ею из деревни, полученное по одному слуху, что возникает общество «охранения прав женщины»… Не имея — к кому прибегнуть, не зная — у кого спросить совета, — крестьянка жалуется председательнице на такое свое «положение». Она — замужняя; муж, загуливавший уже давно, теперь совсем отошел «на сторону», попросту «бросил жену», переставшую ему нравиться… Дело обычное и без мала что массовое… Но от «загула» муж не позаботился об одном: он не оставил ей «письменности», как в народе называют паспорт. Она сидит в деревне с детьми и старухой-матерью. В новом положении она могла бы, оставив детей на мать, пойти в город «в услужение» и зарабатывать средства на детей и мать. Но, значась «женою при муже», не может никуда выехать из деревни и остается без средств пропитания. Случай, действительно, чудовищный и, вероятно, частый по деревням. При уродливой нашей паспортной системе остаться «без паспорта» — значит остаться «без движения». А на месте какие же заработки? Вся деревня кормится «отхожим промыслом». Но как «отойти», когда во всяком месте, при первом же ночлеге, у несчастной «замужней женщины» потребуется «вид на проживание», выданный владельцем «жены», мужем. И сидят на деревне мать-старуха с покинутою мужем дочерью. И никто участия в ней не примет, прежде всего, по незнанию: «Как же тут поступить»? По незнанию… Да и кто будет хлопотать в «чужом деле»?
Госпожа фон-Кубе, — простая, добрая и отзывчивая женщина, без особенных умственных и общественных претензий, до сих пор полагавшая жизнь на заботу о содержащихся в тюрьмах, — года четыре назад пришла к мысли основать общество, которое подавало бы практическую юридическую помощь женщинам во всех случаях, где женщина оказывается в невозможно тяжелом положении по незнанию своих прав или по неумению, бессилию защитить их. Судебная помощь, юридическая помощь и, наконец, по обширному развитию у нас быта, обычая и администрации, где нужно, -помощь административная и просто житейская, — такова, по крайней мере, первая задача нового общества. Каждому ясно, до какой степени она нужна. Есть медицина и есть «пособия в несчастных случаях»: последнее может дать и фельдшерица. Вот исполнение таких «фельдшерских обязанностей», но не медицинского, а административного и судебного характера, — в случаях бытовых «ушибов», «поранений» и «отравлений», и примет на себя общество. Главная сфера его деятельности, поэтому, будет не в Петербурге, а по городам и весям Руси: везде будут основаны «консультации», т. е. попросту пункты, куда всякая женщина «в обиде» могла бы обратиться за разъяснением, советом и помощью. Конечно, все это бесплатно. У деятельниц нового общества есть мужья и братья присяжные поверенные, есть, наконец, связи в адвокатуре, — и через все это оно надеется всюду разбросать такую судебную помощь.
Но «фельдшерство» самим делом и самою нуждою приводится к медицине, к углублению в тему и расширению темы: и новое общество, нет сомнения, очень скоро будет поставлено перед необходимостью от «охранения прав» перейти к хлопотам и заботам о «расширении прав». Юристы-советники очень часто будут поставлены в тупик перед «существующим» законом:
— Что же я сделаю, когда таков закон?
Это им придется выслушать не раз от губернатора, от исправника, от полицеймейстера, от урядника. Увы, в бездне случаев женщина, «по существующему закону», все еще есть вещь, а не лицо. «Вещь» при отце и матери, «вещь» при муже. При первых хоть до совершеннолетия, но «при муже» — до могилы или развода. Куда мы ни ткнемся в среде женской жизни, женского права или пока «бесправия», мы всюду наткнемся на эту тоскливую тему развода, — тему, никак не двигающуюся и точно парализованную. Семья, естественно, есть главная сфера жизни женщины. Школа, адвокатура, педагогика, врачебное дело, ученость, писательство — все это есть «случай» в судьбе женщины; «случай» в судьбе женщин особенно одаренных. Но «семья», это — общая судьба их, кроме вот именно только исключений. Между тем, — что не все замечают, — в каждой стране и у всякого народа, наконец, во всякое время и эпоху, — «каков развод, таков и брак», «qualis est divortium, talis est matrimonium». Давно следовало бы это взять в юридическую поговорку; давно следовало бы это намотать себе «на ус» духовным консисториям. Наконец, следовало бы это вдалбливать в голову будущим священникам на семинарских и академических скамьях, как и в университетах, на лекциях по каноническому праву. Буквально, развод есть тот руль, которым корабль семьи, во всей стране, направляется или в тихое плавание, в мирную пристань, или на подводные хитрые камни и потаенные мели, где он разбивается и гибнет… среди воплей и отчаяния «пассажиров», т. е. семейных людей.
— Страшно вступать в брак… Ведь развестись никогда нельзя, какова бы ни выпала жизнь в семье, каковою бы ни оказалась жена, наконец, каковою бы она ни сделалась уже в супружестве, после венчания, в зрелых или в старых годах…
Так говорит католик и договаривает про себя:
— Подожду делать предложение, хотя и надоела холостая, безобразная жизнь, холодная, бесприютная. Ведь из этой холостой жизни я всегда сумею выскочить: обвенчаться долго ли. А как повенчаешься, — никуда уже не выскочишь. Никуда и никогда.
И совсем шепотом, про себя:
— Брак — могила. Не вечность, это ошибка фразеологии: брак вечен, как могила. А холостая жизнь хоть и безобразие, но какое-то переменчивое, зависящее от меня: туда, сюда, такое, иное…
— Во всяком случае, подожду жениться…
— Или уж только при очень большом приданом: когда на средства жены можно премило устроиться, потихоньку и в стороне от жены…
— И чтобы в имуществе, которое будет мне принесено в приданое, она — эта будущая жена моя — нисколько не участвовала. Это дар мне за великий отказ быть свободным от ее поведения, от ее нравов, от ее сварливости, от ее безнравственности — до могилы. Я раб ее отныне по положению, по социальному положению, но зато буду господином ее кошелька. У жены — никакой собственности.
— Ни на приданое.
— Ни на наследство от родителя.
— Ни даже на плату за личный труд.
Жена работает, учит, шьет, лечит, но плату за это получает ее муж;… Возможный гуляка и развратник, возможный деспот и грубиян.
Она лишена всяких прав — за право иметь от него детей, даже (в некоторых случаях) именоваться только его именем. Он на всю жизнь лишается права какую-нибудь девушку открыто назвать «своею», «подругою», «любимою» и за это отречение берет все имущество жены.
Любви, при этом насильственном, несвободном отношении, при отношении взаимного утеснения одним другого, не может быть иначе, как случайно и ненадолго. И у французов сложилась поговорка: «Le manage est tombeau de l’amour» — «любовь умирает в браке», «брак — могила любви».
И как ни у кого, у них широко раскинулась холостая жизнь… Женятся под старость. «Жениться — перейти на пенсию», т. е. на процент с капитала жены.
Не имея капитала, девушке из общества невозможно выйти замуж. «Законный брак» — мечта каждой девушки, самой юной, красивой и богатой. Но «законный брак» уже давно во Франции не выражает ни любви, ни привязанности, ни даже уважения. Это — только положение. Положение «законного права» иметь «законных детей», оставя им имя и то же положение. Таким образом, это есть легализованная форма, единственная легализованная, осуществить для женщины свою натуру и назначение. Казалось бы, — «назначение», указанное Богом… Но на самом деле оно глубочайше запрещено, кроме этой узкой двери с железным, вековым запором и около которой всякая ошибка смертельна, ибо она неисправима до могилы.
Мужчины не желают входить в эту дверь. «Опасно».
Женщины рвутся в нее. «Наше назначение!»
И красавицы, юные, с богатством, — выходят за пожилых, иногда за стариков, не любящих их, обещающих им только разврат давно изношенного тела… и «situation».
В результате — чахлое потомство, все более вырождающееся. И уродливое сложение нравов и нравственности целой страны.
Но в основе такая маленькая вещь, как «нерасторжимость брака», и выражаемая столь ласково и обещающе:
— Вы любите друг друга… Прекрасно… Но любовь вечна. Это священное чувство не должно никогда угаснуть. Мы вас благословляем, и притом навеки: вы до могилы не можете расстаться друг с другом.
Вставлены только слова «не должно» и «не можете»… Но когда все слагалось, когда история только еще начиналась и люди, наивные и свежие, действительно влюблялись какою-то «смертною любовью», — эти слова «не должно» и «не можете» даже и не заметились.
Между тем, они имели не нравственный смысл, а юридический. И когда юные пробуждались от угара первой любви, когда наступало трение жизни, показывались ее шипы и тернии, наконец, когда в истории самые натуры поизносились и способности к героической любви стало меньше, -«мужья и жены» увидели себя запертыми в крепкую клетку — о, куда более жестокую и неумолимую, чем в какую сажают тигров, пантер и волков! Бывали случаи, что тигр вырывался из клетки, но из католического «брака» еще никогда никто не вырывался.
Даже властительнейший английский король Генрих VIII смог вырваться из ненавистного брака с Екатериной Аррагонской только ценой реформации… Т. е. не раньше, как разорвав совсем связь с Римом.
Он разорвал эту связь. Англия стала протестантскою. И когда она сделалась таковою, — развод, этот знаменитый «divorlium», стал допускаться в ней легко. И вот результат: английская семья есть лучшая, самая крепкая и счастливая в Европе. Нравы английские, нравственность английская стали лучшими же в Европе. Рождаются в этом любящем и свободном браке дети самые здоровые, обещающие и талантливые.
Как и в Германии, и Голландии, — странах протестантских.
Тогда как на Францию точь-в-точь похожи по вырождению и разврату Италия и католическая Бельгия. Совершенно «французские нравы» сложились и в Польше, ко времени ее падения, хотя тут были совершенно другие язык, кровь и племя!
Но не торжественные католические службы, не звук органа, не отдаленная тень «всеблагословляющего» или «всепроклинающего» папы тут играла роль, а два закона социальной католической жизни:
— Страшно вступить в брак! Ведь он нерасторжим!
— Но нужно же нам, женщинам, осуществить свое назначение. Сделайте нас матерями и затопчите за это в нас личность, отберите наш кошелек!
Эти два течения или два веяния, две тенденции, два позыва и убеждения — действуют в каждой семье, каждый день, во всяком городе, от Севильи до Варшавы. И что «тень папы» перед силой, властью, влиянием, значительностью!
Воображать, чтобы лично французы, итальянцы, бельгийцы были ниже, грубее и циничнее англичан или немцев, — конечно, ни малейшего нет основания. Они не грубее, не ниже. Но дьявольская формула, к которой вообще у католиков свелся брак: «возьми мое тело и отдай кошелек» (мужчины), «на, бери мою честь и счастье — и дай мне situation» (женщины), — эта формула не могла не свалить всякую твердость, не сломить гордость, честь всей страны. «На заре туманной юности» купля-продажа, в самый первый день семьи — цинизм и торговля: поди, устой в последующей жизни…
У нас брак — средний между католическим и протестантским, как и все православие, уже по наблюдениям славянофилов, в фактическом, реальном своем содержании, как дух и жизнь церкви, есть колебание между формулами католичества и протестантства. «Не так твердо и резко, как у католиков, — но все-таки»… «Не так свободно, как у протестантов, — но науки не стесняемся, да и гнать в жизни никого не желаем». Вот два «православных» исповедания…
И развод — средний… До Петра Великого он был совершенно свободный, не по принципу, а по практике: всякий священник имел право написать мужу и жене «разводное письмо», — собственно, по библейской формуле, — в силу которого брак их становился расторгнутым. В России, вообще, «следовали друг за другом факты», а не «развивались идеи». При Петре Великом церковь централизировалась, и старое право священника было перенесено на «духовную коллегию» или Синод, который чисто практически и под действием неразумных государственных пожеланий и требований «перестал писать разводные письма».
Перестал — и просто! Никакого ответа за это, ни рассуждения об этом.
Поднялся вой… Нужно очень различать боль индивидуального существования, «разбитой жизни», которая вытекает из закрытия развода, и социальное разложение, отсюда получающееся. Последнее никакой боли никому не причиняет и никогда не приписывается той или иной постановке развода:
— Браков в стране стало меньше.
— Поколения, как будто, все хилеют.
— Женятся не в молодых годах, а больше в средних летах, а то и под старость.
— Старых дев много.
— Повышается приданое.
— Шумят трактиры. Улицы переполняются проститутками. Но никому не придет в голову:
— Все это оттого, что развод страшно стеснен; доступен избранным и богачам; тянется годы.
Связь эта только в последние годы начала усваиваться обществом; когда она войдет в головы духовных, — и консисторий, и канонистов, — и представить нельзя. Они слишком мало заинтересованы в понимании всего этого дела. Между тем, практическое положение развода зависит, конечно, от них, и только от них. И, вот, здесь «юридическая помощь женщине», — именно помощь ей, как семьянинке, — может разбиться, да и будет непременно разбиваться о глухую стену. Здесь нужна не «осведомленность о своем праве», но переработка самого права.
И новое общество от пассивной роли «согласования жизни с законом» вынуждено будет самою жизнью перейти к роли активной, творческой. От «охраны прав женщины» оно перейдет к «охране женщины», — и станет возбудителем отмены прежнего, в законах утвержденного, бесправия.
Впервые опубликовано: Русское Слово. 1910. 30 марта. № 72.