Розанов В. В. Собрание сочинений. Юдаизм. — Статьи и очерки 1898—1901 гг.
М.: Республика; СПб.: Росток, 2009.
ОБЩЕСТВЕННОСТЬ КАК КОНСЕРВАТИВНОЕ НАЧАЛО
правитьКорабль тогда хорошо режет волны, когда и винт, и руль его равно в исправности и оба равнодейственны. Тщетно один руль с послушанием иглы вращался бы направо и налево: корабль вертелся бы на одном месте, если бы не сверлил воду винт. Обратно, — без поправок руля, один винт выбросил бы корабль на берег, бросил бы его на подводный камень, на мель.
Роль личного почина и роль общественности приблизительно таковы же в ходе прогрессирующей жизни. Их отношение между собою у нас обыкновенно не понимается и даже прямо извращается. Лицу — доверяют. Эти келейные «разговоры» с лицом бывают чрезвычайно могущественны в своей значительности. Входит в кабинет высокопоставленного администратора «никто», какой-то выходец, никому неизвестный «капитан Немо»; выходит через полчаса из кабинета совсем другое лицо, «уполномоченное», «доверенное» и, во всяком случае, человек с огромными нравственными, юридическими, иногда финансовыми, так сказать, «концессиями» в руках. Ему «доверили»! Теперь он будет делать дела, и очень часто около видных дед он будет делать невидимые «делишки». Но возьмите вы общество, — «как? что? коллективность?». Разве можно доверить толпе, в которой нельзя по! жать руку Ивану Сидорычу и Петру Семенычу. И вот — «нет доверия»! не говорим, что это бывает так буквально; но что бюрократическая атмосфера отношений к лицу и к обществу именно такова, как мы изобразили, это трудно оспорить. Лицо — в доверии; многоголовые — в заподозревании.
Нельзя не заметить, что для этой разницы отношений есть историческое основание. К печали нашей истории почти все ее движение совершилось личным почином. «Человек в случае», «вельможа в случае» — вот герои большой нашей исторической жизни; таков же и более симпатичный, местный «маленький герой». Иногда в истории нашей наступало затишье: отчего бы? Просто не было «случайного человека», «человека в случае», немножко авантюриста и немножко великого человека. Разве Сперанский так же, как и полная противоположность ему, Аракчеев, не были таковыми? Разве им не был Потемкин? Итак, личный почин был главным двигателем нашей истории. Что касается до общества, то оно всегда было в том несколько смешном положении, как его очертил Грибоедов: оно «говорило»… Оно говорило, но разговоров его мало слушали и еще меньше их выслушивали. Только в полупечальные, полурадостные шестидесятые годы в обществе не только чрезвычайно повысился тон его разговоров, но и сказался решительный порыв к делам и притом без «делишек». К великому прискорбию, этот порыв целого общества к деловитости совпал с крайне ненадежною и, наконец, прямо ошибочною настроенностью ума и всех господствующих идей и притом не в одной России, но в целой Европе. Вот этот совершенно временный и совершенно случайный, типичный исключительно для шестидесятых годов характер умственной настроенности был слит с самым началом общественности, приписан был у нас существу общественности. И это недоразумение так и остается нетронутым до настоящей минуты. Между тем в нем не только нет истины, но оно представляет противоположный полюс ее.
Многоголовые всегда менее подвижны, чем личность. Толпа не имеет юркости, изобретательности; она непридумчива. Она, именно как руль, знает только простейшие движения: «направо», «налево», но зато очень чутка к каждой ошибке в этом отношении, к маленькому, но всерешающему словечку «слишком!». Мы совершенно не догадываемся, что общественность есть консервативнейшее начало, хотя глубокий консерватизм его мы можем в поразительных, несносных, утомляющих чертах наблюдать у нас постоянно. Возьмите даже самый либерализм российский in persona. Разве толпа его не глубоко консервативна во всем, что однажды она признала за «либерализм», за один из духовных своих устоев. Толпа, общество всегда против крутых перемен, личность же всегда торопится и деятельность ее по характеру всегда революционна.
И вот мы все ищем личный почин и издерганы им во все стороны: сегодня вправо, завтра влево — до того, что не знаем, куда и двигаться. Все направления перепробовали, от всех отказались! Вот изумительное положение. Очевидно, к личному почину не хватало остепенения: направо, но не совсем, налево, но не круто. Было бы меньше гениальности, но более пути было бы пройдено, если бы, несколько сдерживая личное начало, мы уравновесили его критическими способностями и критическими тенденциями второго начала — общественности. В нашей русской общественности ненадежный умственный оттенок случаен; но устойчивость есть самое сердце, самая суть всегда и везде начинавшей действовать общественности. Прытки мы, энергичны мы, гениальны мы — а вот устойчивы ли? Нет! На этом все у нас валится, — на недостатке преемственности.
Раз общественность есть сдержка индивидуума в его порою гениальных, но порою и опасных порывах, не бойтесь ее, и ни в каком случае не бойтесь. Правильно сгармонировать, сделать равносильными и равнодейственными оба эти начала, личного почина и общественной критики, — это есть важная задача устроения правильного хода корабля. Мы все действовали через личность; общество нас пугало. Какая ошибка! Сильнее критикуйте личность, ибо это всегда есть неизвестное, всегда есть «икс», и он всегда может наделать множество хлопот, будучи лишь седоком на везущем его коне. Напротив, общественность есть именно консервативный элемент политического творчества, начало критики и боязни к революционным толчкам, энергией которых личный почин охотно заменяет продуманность.
КОММЕНТАРИИ
правитьНВ. 1899. 18 сент. № 8462. Б.п.