Обрыв (Гончаров)/Часть II/Глава XIV
XIV
Райский нижним берегом выбрался на гору и дошел до домика Козлова. Завидя свет в окне, он пошел было к калитке, как вдруг заметил, что кто-то перелезает через забор, с переулка в садик.
Райский подождал в тени забора, пока тот перескочил совсем. Он колебался, на что ему решиться, потому что не знал, вор ли это, или обожатель Ульяны Андреевны, какой-нибудь m-r Шарль, — и потому боялся поднять тревогу.
Подумав, он, однако, счел нужным следить за незнакомцем: для этого последовал его примеру и также тихо перелез через забор.
Тот прокрадывался к окнам, Райский шел за ним и остановился в нескольких шагах. Незнакомец приподнялся до окна Леонтья и вдруг забарабанил, что есть мочи, в стекло.
«Это не вор… это, должно быть, — Марк!» — подумал Райский и не ошибся.
— Философ! отворяй! Слышишь ли ты, Платон? — говорил голос. — Отворяй же скорей!
— Обойди с крыльца! — глухо, из-за стекла, отозвался голос Козлова.
— Куда еще пойду я на крыльцо, собак будить? Отворяй!
— Ну, постой; экой какой! — говорил Леонтий, отворяя окно.
Марк влез в комнату.
— Это кто еще за тобой лезет? Кого ты привел? — с испугом спросил Козлов, пятясь от окна.
— Никого я не привел — что тебе чудится… Ах, в самом деле, лезет кто-то…
Райский в это время вскочил в комнату.
— Борис, и ты? — сказал с изумлением Леонтий. — Как вы это вместе сошлись?
Марк мельком взглянул на Райского и обратился к Леонтью.
— Дай мне скорее другие панталоны, да нет ли вина? — сказал он.
— Что это, откуда ты? — с изумлением говорил Леонтий, теперь только заметивший, что Марк почти по пояс был выпачкан в грязи, сапоги и панталоны промокли насквозь.
— Ну, давай скорей, нечего разговаривать! — нетерпеливо отозвался Марк.
— Вина нет; у нас Шарль обедал, мы все выпили, водка, я думаю, есть…
— Ну, где твое платье лежит?
— Жена спит, а я не знаю где: надо у Авдотьи спросить…
— Урод! Пусти, я сам найду.
Он взял свечу и скрылся в другую комнату.
— Вот — видишь какой! — сказал Леонтий Райскому. Через десять минут Марк пришел с панталонами в руках.
— Где это ты вымочился так? — спросил Леонтий.
— Через Волгу переезжал в рыбачьей лодке, да у острова дурачина рыбак сослепа в тину попал: надо было выскочить и стащить лодку. Он, не обращая на Райского внимания, переменил панталоны и сел в большом кресле, с ногами, так что коленки пришлись вровень с лицом. Он положил на них бороду. Райский молча рассматривал его. Марк был лет двадцати семи, сложенный крепко, точно из металла, и пропорционально. Он был не блондин, а бледный лицом, и волосы, бледно-русые, закинутые густой гривой на уши и на затылок, открывали большой выпуклый лоб. Усы и борода жидкие, светлее волос на голове. Открытое, как будто дерзкое лицо далеко выходило вперед.
Черты лица не совсем правильные, довольно крупные, лицо скорее худощавое, нежели полное. Улыбка, мелькавшая по временам на лице, выражала не то досаду, не то насмешку, но не удовольствие.
Руки у него длинные, кисти рук большие, правильные и цепкие. Взгляд серых глаз был или смелый, вызывающий, или по большей части холодный и ко всему небрежный.
Сжавшись в комок, он сидел неподвижен: ноги, руки не шевелились, точно замерли, глаза смотрели на все покойно или холодно.
Но под этой неподвижностью таилась зоркость, чуткость и тревожность, какая заметна иногда в лежащей, по-видимому покойно и беззаботно, собаке. Лапы сложены вместе, на лапах покоится спящая морда, хребет согнулся в тяжелое, ленивое кольцо: спит совсем, только одно веко все дрожит, и из-за него чуть-чуть сквозит черный глаз. А пошевелись кто-нибудь около, дунь ветерок, хлопни дверь, покажись чужое лицо — эти беспечно разбросанные члены мгновенно сжимаются, вся фигура полна огня, бодрости, лает, скачет…
Посидев немного с зажмуренными глазами, он вдруг открыл их и обратился к Райскому.
— Вы, верно, привезли хороших сигар из Петербурга: дайте мне одну, — сказал он без церемонии.
Райский подал ему сигарочницу.
— Леонтий! Ты нас и не представил друг другу! — упрекнул его Райский.
— Да чего представлять: вы оба пришли одной дорогой и оба знаете, кто вы! — отвечал тот.
— Как это ты обмолвился умным словом, а еще ученый! — сказал Марк.
— Это тот самый… Марк… что… Я писал тебе: помнишь… — начал было Козлов.
— Постой! Я сам представлюсь! — сказал Марк, вскочил с кресел и, став в церемонную позу, расшаркался перед Райским. Честь имею рекомендоваться: Марк Волоков, пятнадцатого класса, состоящий под надзором полиции чиновник, невольный здешнего города гражданин!
Потом откусил кончик сигары, закурил ее и опять свернулся в комок на креслах.
— Что же вы здесь делаете? — спросил Райский.
— Да то же, я думаю;что и вы…
— Разве вы… любите искусство:артист, может быть?
— А вы… артист?
— Как же! — вмешался Леонтий, — я тебе говорил: живописец, музыкант… Теперь роман пишет: смотри, брат, как раз тебя туда упечет. — Что ты: уж далеко? — обратился он к Райскому.
Райский сделал ему знак рукой молчать.
— Да, я артист, — отвечал Марк на вопрос Райского. — Только в другом роде. Я такой артист, что купцы называют «художник». Бабушка ваша, я думаю, вам говорила о моих произведениях!
— Она слышать о вас не может.
— Ну, вот видите! А я у ней пока всего сотню какую-нибудь яблок сорвал через забор!
— Яблоки мои: я вам позволяю, сколько хотите…
— Благодарю: не надо; привык уж все в жизни без позволения делать, так и яблоки буду брать без спросу: слаще так!
— Я очень хотел видеть вас: мне так много со всех сторон наговорили… — сказал Райский.
— Что же вам наговорили?
— Мало хорошего…
— Вероятно, вам сказали, что я разбойник, изверг, ужас здешних мест!
— Почти…
— Что же вас так позывало видеть меня после этих отзывов? Вам надо тоже пристать к общему хору: я у вас книги рвал. Вот он, я думаю, сказывал…
— Да, да: вот он налицо: я рад, что он сам заговорил! — вмешался Леонтий. — Так бы и надо было сначала отрекомендовать тебя…
— Делайте с книгами, что хотите, я позволяю! — сказал Райский.
— Опять! Кто просит вашего позволения? Теперь не стану брать и рвать: можешь, Леонтий, спать покойно.
— А ведь в сущности предобрый! — заметил Леонтий про Марка, — когда прихворнешь, ходит как нянька, за лекарством бегает в аптеку… И чего не знает? Все! Только ничего не делает, да вот покою никому не дает: шалунище непроходимый…
— Полно врать, Козлов! — перебил Марк.
— Впрочем, не все бранят вас, — вмешался Райский, — Ватутин отзывается или по крайней мере старается отзываться хорошо.
— Неужели! Этот сахарный маркиз! Кажется, я ему оставил кое-какие сувениры: ночью будил не раз, окна отворял у него в спальне. Он все, видите, нездоров, а как приехал сюда, лет сорок назад, никто не помнит, чтоб он был болен. Деньги, что занял у него, не отдам никогда. Что же ему еще? А хвалит!
— Так вот вы какой артист! — весело заметил Райский.
— А вы какой? Расскажите теперь! — просил Марк.
— Я… так себе, художник — плохой, конечно: люблю красоту и поклоняюсь ей; люблю искусство, рисую, играю… Вот хочу писать — большую вещь, роман…
— Да, да, вижу: такой же художник, как все у нас…
— Все?
— Ведь у нас все артисты: одни лепят, рисуют, бренчат, сочиняют — как вы и подобные вам. Другие ездят в палаты, в правления — по утрам, третьи сидят у своих лавок и играют в шашки, четвертые живут по поместьям и проделывают другие штуки — везде искусство!
— У вас нет охоты пристать к которому-нибудь разряду? — улыбаясь, спросил Райский.
— Пробовал, да не умею. А вы зачем сюда приехали? — спросил он в свою очередь.
— Сам не знаю, — сказал Райский, — мне все равно, куда ни ехать… Подвернулось письмо бабушки, она звала сюда, я и приехал.
Марк погрузился в себя и не занимался больше Райским, а Райский, напротив, вглядывался в него, изучал выражение лица, следил за движениями, стараясь помочь фантазии, которая по обыкновению рисовала портрет за портретом с этой новой личностью.
«Слава богу! — думал он, — кажется, не я один такой праздный, не определившийся, ни на чем не остановившийся человек. Вот что-то похожее: бродит, не примиряется с судьбой, ничего на делает (я хоть рисую и хочу писать роман), по лицу видно, что ничем и никем не доволен… Что же он такое? Такая же жертва разлада, как я? Вечно в борьбе, между двух огней? С одной стороны, фантазия обольщает, возводит все в идеал: людей, природу, всю жизнь, все явления, а с другой — холодный анализ разрушает все — и не дает забываться, жить: оттуда вечное недовольством холод…То ли он, или другое что-нибудь?..»
Он вглядывался в дремлющего Марка, у Леонтья тоже слипались глаза.
— Пора домой, — сказал Райский. — Прощай, Леонтий!
— Куда же я его дену? — спросил Козлов, указывая на Марка.
— Оставь его тут..
— Да, оставь козла в огороде! А книги-то? Если б можно было передвинуть его с креслом сюда, в темненькую комнату, да запереть! — мечтал Козлов, но тотчас же отказался от этой мечты. — С ним после и не разделаешься! — сказал он, — да еще, по жалуй, проснется ночью, кровлю с дома снесет!
Марк вдруг засмеялся, услыхав последние слова, и быстро вскочил на ноги.
— И я с вами пойду, — сказал он Райскому и, надевши фуражку, в одно мгновение выскочил из окна, но прежде задул свечку у Леонтья, сказав:
— Тебе спать пора: не сиди по ночам. Смотри, у тебя опять рожа желтая и глаза ввалились!
Райский последовал, хотя не так проворно, его примеру, и оба тем же путем, через садик, и перелезши опять через забор, вышли на улицу.
— Послушайте, — сказал Марк, — мне есть хочется: у Леонтья ничего нет. Не поможете ли вы мне осадить какай-нибудь трактир?
— Пожалуй, но это можно сделать и без осады…
Нет, теперь поздно, так не дадут — особенно когда узнают, что я тут: надо взять с бою. Закричим: «Пожар!», тогда отворят, а мы и войдем.
— Потом выгонят.
— Нет, уже это напрасно: не впустить меня еще можно, а когда я войду, так уж не выгонишь!
— Осадить! Ночной шум — как это можно? — сказал Райский.
— А! испугались полиции: что сделает губернатор, что скажет Нил Андреич, как примет это общество, дамы? — смеялся Марк. — Ну, прощайте, я есть хочу и один сделаю приступ…
— Постойте, у меня другая мысль, забавнее этой. Моя бабушка — я говорил вам, не может слышать вашего имени и еще недавно спорила, что ни за что и никогда не накормит вас…
— Ну, так что же?
— Пойдемте ужинать к ней: да кстати уж и ночуйте у меня! Я не знаю, что она сделает и скажет, знаю только, что будет смешно.
— Идея недурна: пойдемте. Да только уверены ли вы, что мы достанем у ней ужин? Я очень голоден.
— Достанем ли ужин у Татьяны Марковны? Наверное можно накормить роту солдат. Они молча шли дорогой. Марк курил сигару и шел, уткнувши нос в бороду, глядя под ноги и поплевывая.
Они пришли в Малиновку и продолжали молча идти мимо забора, почти ощупью в темноте прошли ворота и подошли к плетню, чтобы перелезть через него в огород.
— Вон там подальше лучше бы: от фруктового сада или с обрыва, — сказал Марк. — Там деревья, не видать, а здесь, пожалуй, собак встревожишь, да далеко обходить! Я все там хожу… Вы ходите… сюда, в сад? Зачем?
— А за яблоками! Я вон их там в прошлом году рвал, с поля, близ старого дома. И в нынешнем августе надеюсь, если… вы позволите…
— С удовольствием: лишь бы не поймала Татьяна Марковна!
— Нет, не поймает. А вот не поймаем ли мы кого-нибудь? Смотрите, кто-то перескочил через плетень: по-нашему! Э, э, постой, не спрячешься. Кто тут? Стой! Райский, спешите сюда, на помощь!
Он бросился вперед шагов на десять и схватил кого-то.
— Что за кошачьи глаза у вас: я ничего не вижу! — говорил
Райский и поспешил на голос.
Марк уже держал кого-то — этот кто-то барахтался у него в руках, наконец упал наземь, прижавшись к плетню.
— Ловите, держите там: кто-то еще через плетень пробирается в огород! — кричал опять Марк. Райский увидел еще фигуру, которая уже влезла на плетень и вытянула ноги, чтоб соскочить в огород. Он крепко схватил ее за руку.
— Кто тут? Кто ты? Зачем? Говори! — спрашивал он.
— Барин! пустите, не губите меня! — жалобно шептал женский голос.
— Это ты, Марина!- сказал Райский, узнав ее по голосу, — зачем ты здесь?
— Тише, барин, не зовите меня по имени: Савелий узнает, больно прибьет!
— Ну, ступай, иди же скорей… Нет, постой! кстати попалась: не можешь ли ты принести ко мне в комнату поужинать что-нибудь?
— Все могу, барин: только не губите, Христа ради!
— Не бойся, не погублю! Есть ли что-нибудь на кухне?
— Все есть: как не быть! целый ужин! Без вас не хотели кушать, мало кушали. Заливные стерляди есть, индейка, я все убрала на ледник…
— Ну, неси. А вино есть ли?
— Осталась бутылка в буфете, и наливка у Марфы Васильевны в комнате…
— Как же достать: разбудишь ее?
— Нет, Марфа Васильевна не проснется: люта спать! Пустите, барин — муж услышит…
— Ну, беги же, «Земфира», да не попадись ему, смотри!
— Нет, теперь ничего не возьмет, если и встретит: скажу на вас, что вы велели…
Она засмеялась своей широкой улыбкой во весь рот, глаза блеснули, как у кошки, и она, далеко вскинув ноги, перескочила через плетень, юбка задела за сучок. Она рванула ее, засмеялась опять и, нагнувшись, по-кошачьи, промчалась между двумя рядами капусты.
А Марк в это время все допытывался, кто прячется под плетнем. Он вытащил оттуда незнакомца, поставил на ноги и всматривался в него, тот прятался и не давался узнавать себя.
— Савелий Ильич! — заискивающим голосом говорил он, — ничего такого… вы не деритесь: я сам сдачи сдам…
— Что-то лицо твое мне знакомо! — сказал Марк, — какая темнота!
— Ах, это не Савелий Ильич, ну, слава-те господи! — радостно сказал, отряхиваясь, незнакомый. — Я, сударь, садовник! Вон оттуда…
Он показал на сад вдали.
— Что ты тут делаешь?
— Да… пришел послушать, как соборный колокол ударит… а не то чтоб пустым делом заниматься… У нас часы остановились.
— Ну тебя к черту! — сказал Марк, оттолкнув его.
Тот перескочил через канаву и пропал в темноте.
Райский между тем воротился к главным воротам: он старался отворить калитку, но не хотел стучаться, чтоб не разбудить бабушку.
Он услышал чьи-то шаги по двору.
— Марина, Марина! — звал он вполголоса, думая, что она несет ему ужин, — отвори!
С той стороны отодвинули задвижку; Райский толкнул калитку ногой, и она отворилась. Перед ним стоял Савелий: он бросился на Райского и схватил его за грудь…
— А, постой, голубчик, я поквитаюсь с тобой — вместо Марины! — злобно говорил он, — смотри, пожалуй, в калитку лезет: а я там, как пень, караулю у плетня!..
Он припер спиной калитку, чтоб посетитель не ушел.
— Это я, Савелий! — сказал Райский. — Пусти.
— Кто это? — никак барин! — в недоумении произнес Савелий и остановился, как вкопанный.
— Как же вы изволили звать Марину! — медленно произнес он, помолчав, — нешто вы ее видели?
— Да, я еще с вечера просил ее оставить мне ужинать, — солгал он в пользу преступной жены, — и отпереть калитку. Она уж слышала, что я пришел… Пропусти гостя за мной, запри калитку и ступай спать.
— Слушаю-с! — медленно сказал он. Потом долго стоял на месте, глядя вслед Райскому и Марку. — Вот что!расстановисто произнес он и тихо пошел домой.
На дороге он встретил Марину.
— Что тебе, леший, не спится? — сказала она и, согнув одно бедро, скользнула проворно мимо его, — бродит по ночам! Ты бы хоть лошадям гривы заплетал, благо нет домового! Срамит меня только перед господами!.. — ворчала она, несясь, как сильф, мимо него, с тарелками, блюдами, салфетками и хлебами в обеих руках, выше головы, но так, что ни одна тарелка не звенела, ни ложка, ни стакан не шевелились у ней.
Савелий, не глядя на нее, в ответ на ее воззвание, молча погрозил ей вожжой.