I.
Здѣсь тихая смерть обитаетъ въ покояхъ,
И двери для всѣхъ отперты:
Невѣста лежитъ въ гіацинтахъ, левкояхъ —
Съ улыбкой остыли черты.
Въ тѣни соболиныхъ рѣсницъ утопая,
Сквозятъ голубые глаза,
И кажется, будто въ селеніяхъ рая
Имъ снится небесъ бирюза,
Иль грезится тишь въ голубомъ океанѣ
И свѣтъ незакатныхъ лучей…
А колоколъ плачетъ въ надземномъ туманѣ
Невнятной печалью людей…
И стрѣлка часовъ, пробѣгая по кругу.
Ведя утомительный счетъ,
Предѣлъ назначаетъ трудамъ и досугу,
И горю, и счастью чередъ.
И гдѣ-то въ углу пріунывшаго дома
Украдкой посудой гремятъ:
Рыдавшихъ постигла нѣмая истома —
Ихъ слабость друзья сторожатъ.
Но съ холодомъ въ членахъ и съ жаромъ въ зѣницахъ
Глядятъ они тупо вокругъ,
Взаимно читая въ потерянныхъ лицахъ
Невольный предъ жизнью испугъ.
Имъ странны движенья прислуги несмѣлой,
Случайные звуки рѣчей,
Постылыя яства на скатерти бѣлой,
На утвари — отблескъ лучей…
И всѣмъ, точно призракъ, осилившій зрѣнье,
Мерещится въ саванѣ та,
Кто здѣсь, за стѣною вкусивъ усыпленье,
Исчезла, какъ въ небѣ мечта…
Житейское море въ немолчныхъ прибояхъ
Сюда не домчитъ суеты:
Здѣсь тихая смерть обитаетъ въ покояхъ,
Здѣсь вянутъ на гробѣ цвѣты.
II.
А Невскій въ этотъ день, какъ и въ другіе дни,
Кипѣлъ прохожими на солнцѣ и въ тѣни,
И также, въ двѣ рѣки, тянулись экипажи
Межъ стеколъ, блещущихъ соблазнами продажи,
И разноцвѣтные, но блѣдные дома
Подъ небомъ высились, какъ ровная кайма,
И башня думская, подобно часовому,
Внимала холодно движенію дневному…
Все та же вѣчная живая суета
И тотъ же вольный видъ съ Аничкова моста
На уходящіе наклоны перспективы:
Шпалеры стройныя такъ горды и красивы!
Межъ нихъ чернѣетъ людъ на гладкомъ полотнѣ —
А тамъ рисуется въ далекой глубинѣ,
Какъ подъ косымъ дождемъ, подъ нитью телефона,
Адмиралтейскій шпиль на дымкѣ небосклона. —
Движенье улицы пришло теперь въ разгаръ:
Гудѣлъ торцовый путь, покрылся тротуаръ,
Зѣваки скучились на лѣстницѣ пассажа,
А передъ лавочкой подвальнаго этажа
Чредой прохожіе сгибались у витринъ,
Гдѣ блещутъ образы пѣвицъ и балеринъ
И въ тусклыхъ копіяхъ желтѣютъ наши славы…
Газетчикъ предлагалъ послѣдніе уставы,
Сулилъ вамъ выигрышъ съ обманчивыхъ таблицъ…
Мелькали профили, пестрѣли сотни лицъ:
Курсистка съ книжкою и съ думою суровой;
Кокотка смуглая подъ шляпкою пунцовой,
Въ боа закутана — два обруча въ ушахъ;
Убогій инвалидъ привсталъ на костыляхъ
Предъ сочной выставкой съѣстного магазина;
На дрожкахъ трепетныхъ стремглавъ летѣлъ мужчина,
Обнявшись съ дамою; въ каретѣ биржевикъ
Качался выбритый, откормленный какъ быкъ;
Артельщики несли золоченные стулья,
Изъ конокъ публика валила, какъ изъ улья,
Сходя предъ линіей гостиннаго двора;
Надъ уровнемъ толпы носились кучера;
Лакей посланника проплылъ съ своимъ плюмажемъ;
Съ портфелемъ — адвокатъ… но всѣхъ не перескажемъ.
И передъ улицей, гдѣ, словно межъ кулисъ,
Видѣнья шумныя, вседневныя неслись,
Печальный юноша застылъ въ оцѣпенѣньи…
Онъ дрогнулъ и блѣднѣлъ въ глубокомъ отчужденьи
Отъ этихъ образовъ, мелькавшихъ передъ нимъ,
Случайныхъ, суетныхъ, удушливыхъ, какъ дымъ!
Онъ былъ здѣсь, правда, не у мѣста
Съ своей печалью гробовой;
Уснула тихо предъ зарей
Послѣднимъ сномъ его невѣста…
Онъ видѣлъ смерти бѣлый взглядъ,
И грозной тѣни близкій ядъ
Его мутилъ… Страшна потеря
Любимой избранной души:
Насъ гложетъ скорбь тогда въ тиши
И мы безпомощнѣе звѣря!
Вокругъ — мы видимъ суету,
А въ глубь души бросая взоры,
Въ себѣ встрѣчаемъ темноту —
И въ ней мятемся безъ опоры!
И вотъ, охваченный толпой,
Онъ думалъ — съ болью и тоской:
«Круженье лицъ, и гулъ, и топотъ,
Дневной тревоги бѣготня —
И никому неслышный ропотъ,
Грызущій сердце у меня!..
О, жизни горестная сказка
И пестрый, безпокойный бредъ!
Ужели легкая повязка
Меня спасала столько лѣтъ,
И за толпой, въ цѣпи единой,
Я шелъ на пиршествѣ земномъ,
Считая стройною картиной
Одинъ безсмысленный содомъ?…
Круженье лицъ, и гулъ, и топотъ,
Дневной тревоги бѣготня —
И никому неслышный ропотъ,
Грызущій сердце у меня!..»
III.
Въ тревогѣ мрачной и безумной,
Съ лицомъ потерянно-больнымъ
Онъ убѣжалъ съ дороги шумной
Въ другія улицы. За нимъ
Движенье стихло. Видъ канала
Съ его безшумной пестротой
Раскрылся длинною дугой,
И груда зданій обступала
Изгибы ленты водяной.
Онъ шелъ, потупя взоръ недвижный…
Предъ нимъ тянулся путь булыжный,
Покрытый грязью, и на немъ
Встрѣчались вдругъ: то клокъ соломы,
То слѣдъ муки, или несомый
Въ круженьи вихря ледяномъ
Газетный листъ, иль голубь сизый,
Сбиравшій зерна на пути,
Чтобъ ихъ подругѣ унести
На недоступные карнизы,
И эти пятна, брызги дня
Его пугали, какъ видѣнья
Едва доступнаго значенья,
Изъ свѣтлой бездны бытія.
Въ умѣ, смущенномъ до затмѣнья,
Несчастный думалъ: «гдѣ отвѣтъ?
Зачѣмъ онъ свѣтитъ — этотъ свѣтъ?..
Теперь ты въ гробѣ стынешь, стынешь!
Ужели мнѣ, хоть я живой,
Завѣсу тайны роковой
Ты на мгновенье не раздвинешь?..»
И онъ прислушался… Но вдругъ,
Очами обведя вокругъ,
Онъ сдвинулъ дрогнувшія брови —
И зарыдалъ. Стѣснилась грудь,
И долго силилась вздохнуть —
И грѣлась подъ наплывомъ крови…
IV.
Слезы благотворныя! Сквозь туманъ рѣсницъ
[2]
Легче сердцу кажется горе безъ границъ…
Вотъ и Маня прежняя, какъ живой портретъ,
Ходитъ, улыбается, шлетъ ему привѣтъ.
Вспомнилось, какъ, рѣзвая, вмигъ она могла
Отогнать задумчивость отъ его чела:
Сядетъ съ нимъ подъ лампою, книгой шелеститъ,
Втайнѣ словомъ ласковымъ друга подаритъ
И рукой дотронется до его руки —
Оба сердцемъ чувствуютъ, какъ они близки!
А пройдетъ по комнатѣ — очи ей вослѣдъ
Тянутся, любуются, какъ дитя на свѣтъ!..
Скроется — и кажется, что за нею вдругъ
Жизни обрывается лучезарный кругъ.
V.
И припомнилась ночь: онъ не спалъ до разсвѣта.
Опьянялъ его кровь неизвѣданный пылъ:
Грудь не знала доселѣ на ласку отвѣта,
Никому онъ объятій своихъ не раскрылъ.
Съ одинокаго ложа онъ бредилъ о Манѣ;
Знойныхъ мыслей его обдавала волна
И казалось ему: въ предразсвѣтномъ туманѣ
Цѣломудренной тѣнью являлась она.
Онъ молилъ у ней страсти, еще не испитой,
Онъ угадывалъ тайны ея красоты —
И слѣпили его бѣлизной непокрытой
Очертанья, представшія взору мечты…
Онъ боялся несбыточной грезы блаженства
И придерживалъ сердце горячей рукой,
Но попрежнему въ чистыхъ лучахъ совершенства
Нѣжный мраморъ сіялъ передъ нимъ, какъ живой.
А при встрѣчѣ дневной, пожимая ей руку,
Онъ блаженно внималъ обыденнымъ рѣчамъ,
Вспоминалъ съ упоеньемъ безсонную муку
И застѣнчиво вѣрилъ несбыточнымъ снамъ!..
VI.
Но эти сны остались снами!
И трауръ складками повисъ
Надъ всей землей, надъ небесами,
На всемъ, куда ни оглянись!
И туча длинная лежитъ на небосклонѣ
Печальной, тихою чертой,
И церковь бѣлая съ молитвой на фронтонѣ
Гласитъ о вѣчности нѣмой…
Дома глядятъ на жизнь, въ тоскливомъ отчужденьи,
Изъ оконъ, словно изъ очей,
И каждый шумъ колесъ, смолкая въ отдаленьи,
Гудитъ задумчиво о ней!..
VII.
Сегодня утромъ — неужели
Онъ это видѣлъ не во снѣ! —
Одинъ, въ ужасной тишинѣ,
Къ ея покинутой постели
Онъ приближался; здѣсь она
Была недугомъ сожжена,
Ее сейчасъ отсюда взяли…
Какимъ безмолвіемъ печали
Казалась комната полна!
Завѣса сорвана съ окна
И впущенъ свѣтъ; подушки стынутъ,
И край кровати отодвинутъ
Въ минуты первой суеты
Отъ голой стѣнки; на комодѣ,
Смѣшавъ бумажные хвосты,
Рецепты шепчутъ на свободѣ
О темной мудрости врачей…
Онъ думалъ: все открылось ей!
Съ улыбкой горечи, презрѣнья,
А можетъ — высшаго прощенья,
Уснувъ подъ маской ледяной,
Она забыла міръ земной —
И отдала свое дыханье!
Но чьей — безвинное созданье —
Ты чьей замучена рукой?!..
Когда нѣмую потревожа,
Ее поднять хотѣли съ ложа,
Зачѣмъ у ней, какъ у живой,
Коса разсыпалась волной?..
И голова зачѣмъ повисла
Съ какой-то грустью безъ конца?..
Зачѣмъ тѣ образы безъ смысла
Терзаютъ близкія сердца?…
А онъ, пылавшій къ ней душою,
Зачѣмъ онъ Маню увидалъ
Сквозь дверь, отворенную въ залъ,
Когда подъ чистой пеленою,
Какъ платье бальное въ чехлѣ,
Она лежала на столѣ, —
И вся омытая, нагая,
Уйдя въ покровы съ головой,
Ждала одежды гробовой!..
Что испыталъ онъ, замирая
Предъ очертаніемъ сквознымъ,
Мелькнувшимъ смутно передъ нимъ? —
И стыдъ, и горе — и проклятья
За разлученныя объятья!!.
VIII.
Онъ все блуждалъ безъ цѣли предъ собой,
Онъ жаждалъ тайнъ, живому неоткрытыхъ…
А тусклый день безцвѣтною волной
Уже спадалъ въ пучину дней забытыхъ!
И этотъ день, казалось, уходилъ
За Маней вслѣдъ съ гудѣніемъ и звономъ,
Свой темный путь огнями бороздилъ
И замиралъ надъ шумнымъ Вавилономъ…
И проходилъ невѣдомый народъ,
Какъ бы топчась въ довольствѣ безсердечномъ
По той землѣ, куда она сойдетъ,
Подъ ихъ стопы — въ нарядѣ подвѣнечномъ!..
Спѣша въ театръ, кареты къ площадямъ
Уже плыли двуглазыми огнями —
И онъ унесся робкими мечтами
Подъ своды залъ, гдѣ выглянутъ изъ рамъ
Видѣнья сцены… Въ тихомъ созерцаньи
Замретъ толпа — и дружный грянетъ смѣхъ,
И трепетомъ обдастъ рукоплесканье
Избранника, вкусившаго успѣхъ…
У юноши къ порхающей богинѣ
Задорной страсти вспыхнетъ огонекъ,
И будутъ спать, какъ прежде, въ паутинѣ
Любимцы музъ, вѣнчая потолокъ
Подъ пыльной люстрой въ грязныхъ медальонахъ…
Тотъ пантеонъ любимыхъ русскихъ лицъ —
Онъ зналъ его: въ пѣвучихъ перезвонахъ
Ихъ голоса изъ дремлющихъ гробницъ
Къ нему дошли съ прославленныхъ страницъ…
Но въ этотъ мигъ никто, никто на свѣтѣ
Въ его душѣ не разогналъ бы тьмы!
Онъ холодно подумалъ о поэтѣ
И развѣнчалъ великіе умы.
Онъ былъ одинъ! Его душило горе,
Какъ будто въ ноздри хлынула волна —
Исчезли звуки, лица, времена,
И смерть мелькнула въ помутнѣломъ взорѣ, —
И въ эту смерть звала его она!..
Какъ могъ онъ ждать на сердцѣ перемѣны?
Зачѣмъ бѣжалъ? Чего добился онъ?
Скорѣй, скорѣй въ покинутыя стѣны:
Она вѣдь тамъ, и прошлое — не сонъ…
Ея уста не могутъ дать отвѣтовъ,
Не свѣтитъ мысль подъ мраморомъ чела;
Но слѣдъ ея судьба не замела:
И то есть жизнь, когда въ ряду предметовъ
Она еще, какъ статуя, цѣла, —
Щадимая рукою разрушенья —
Та самая, доступная для зрѣнья!..
IX.
Онъ жадно бросился назадъ,
Туда, гдѣ зала со свѣчами
За омраченными домами
Въ себѣ таила страшный кладъ...
Предъ нимъ смѣнялись повороты,
Смѣнялись улицы съ толпой,
И, полный горестной заботы,
Онъ уходилъ, кончая счеты
Съ постылой сердцу суетой.
Но жизнь плыла ему навстрѣчу
И онъ входилъ въ нее опять,
Какъ входятъ раненые въ сѣчу.
Еще не смѣя отдыхать...
Къ лицу ласкался воздухъ свѣжій
И сыпалъ дождикъ съ вышины;
Мелькнувшій подъ носомъ проѣзжій
Ему кивнулъ со стороны;
Рванулся вѣтеръ съ перекрестка,
И тѣни хлынули крестомъ
Отъ фонаря на бѣлый домъ,
И на ручьѣ зардѣла блестка
Предъ поколебленнымъ огнемъ...
И въ этомъ трепетѣ стихіи
Онъ слышалъ звукъ, себѣ родной,
И плачъ надъ жизнью молодой
«Новопреставленной Маріи!..»
Воздушнѣй утренняго сна,
Казалось, призракомъ она
Его въ пути опережала, —
Вдали садилась — отлетала,
Неуловима и блѣдна —
И къ дому скорби призывала!..
И онъ спѣшилъ за ней туда
Съ невольнымъ, робкимъ содроганьемъ,
Какъ передъ горестнымъ свиданьемъ
Или разлукой навсегда.
X.
Раскрылся тихій рядъ строеній —
И сердце дрогнуло въ груди:
Онъ домъ завидѣлъ впереди,
Гдѣ Маня дремлетъ безъ мученій…
Была, какъ прежде, холодна
Его громадная стѣна,
Темнѣли выступы, балконы,
Зажглись въ подъѣздахъ фонари —
Какъ будто въ немъ живые стоны
Не раздавались до зари…
Исчезла жизнь — и жизнь пируетъ,
И суетится, и торгуетъ,
И вотъ зачѣмъ-то въ ближній домъ,
Должно быть въ лавку мелочную,
Спѣшитъ служанка подъ платкомъ,
Перебѣгая мостовую…
Ночныя тѣни, шумъ дождя,
Очей и слуха впечатлѣнья
И думъ сосущая змѣя —
О, еслибъ грянулъ часъ забвенья!..
И вдругъ — раздумье: тайный страхъ
Ему въ чудовищныхъ чертахъ
Представилъ смерть — и въ передрягѣ,
Придя къ подъѣзду подъ навѣсъ,
Онъ замеръ на послѣднемъ шагѣ —
Въ него вцѣпился жизни бѣсъ…
Но онъ вошелъ: предъ нимъ ступени
Бѣгутъ зубцами сѣрыхъ плитъ,
И свѣтъ огня на нихъ дрожитъ…
Слабѣютъ робкія колѣни…
Площадка… двѣ… и поворотъ,
И сердце прыгаетъ — и вотъ
Нѣмыя двери безъ затвора…
Онъ ихъ открылъ съ боязнью вора…
Въ передней пусто… тишина…
За щелью — свѣчи… и — она!..
XI.
О, какъ она мила, нетронутая тлѣньемъ,
Какъ просіялъ потухшій ликъ
Тѣмъ горестнымъ и сладкимъ умиленьемъ,
Котораго не выразитъ языкъ!..
И слезы жаркія, какихъ не знали очи,
И плачъ раскаянья онъ пролилъ на нее
За содроганіе свое
Передъ пустыней вѣчной ночи...
Теперь ужъ робости въ немъ нѣтъ —
Теперь не можетъ быть разлуки!
И къ гробу подойдя, какъ бы творя обѣтъ,
Онъ рознялъ ей безпомощныя руки
И палъ межъ нихъ къ покойницѣ на грудь,
Чтобъ въ сердцѣ мирномъ утонуть[3]
Душой, надорванной отъ муки!..
Пускай померкло все кругомъ —
Ему легко, легко, какъ въ дѣтствѣ,
Среди цвѣтовъ, въ ея сосѣдствѣ,
Съ слезой, бѣгущею ручьемъ…
И въ тихой, опьяняющей дремотѣ
Онъ будто чуялъ къ смерти переходъ,
Онъ созерцалъ въ всемірномъ оборотѣ
Ея неслышимый полетъ.
Онъ вспоминалъ безлистныя дубравы,
Засохшихъ мотыльковъ, исчезнувшихъ дѣтей,[4]
Развалины потухшихъ алтарей
И пѣсенъ умолкающихъ октавы,
И тѣни лицъ, и образы временъ,
Померкшихъ и развѣянныхъ, какъ сонъ —
И вслѣдъ всему, что кануло въ забвенье,
Взывало позднее людское сожалѣнье!..
Но онъ желалъ въ забвеніе отбыть
Не въ слѣпотѣ подъ выстрѣломъ минутнымъ —
Онъ жаждалъ съ ней свою кончину слить,
Прельщенный ожиданьемъ смутнымъ
Ея весь бредъ узнать и пережить:
Онъ думалъ въ ней найти себѣ отраву,
Похитить ядъ у ней въ крови —
Соединиться съ ней по праву
Нерасторгаемой любви!..
И онъ привсталъ, очнулся сразу,
На ткани трупа бросилъ взоръ —
На этотъ дѣвственый фарфоръ,
Таившій темную заразу —
И онъ узналъ — узналъ неотразимо
Все, что̀ любилъ онъ у живой:
Особый складъ руки, поникшей недвижимо
Въ своей обтяжкѣ восковой,
И очертанья формъ, прекрасныхъ и невинныхъ,
И волны мягкія волосъ,
И линіи бровей, задумчивыхъ и длинныхъ,
И блѣдныхъ устъ ея вопросъ...
Его тянуло къ ней… Въ умѣ чередовались
Два близкихъ образа — бездушный и живой —
И, наконецъ, они смѣшались,
Какъ тѣни въ тучѣ грозовой...
Душа — ея душа! — была подъ этимъ прахомъ —
И еслибъ тлѣніе, кощунствуя надъ нимъ,
Его пришло разсѣять въ дымъ
Или смести послѣднимъ взмахомъ —
Онъ въ немъ бы съ радостью исчезъ...
Святыня мрака и чудесъ
Въ него такъ вкрадчиво глядѣла
Сквозь нѣжный ликъ нѣмого тѣла,
Что, власть надъ сердцемъ потерявъ,
Онъ въ тишинѣ благоговѣйной
У мертвой отвернулъ рукавъ
И ранилъ верхъ руки лилейной,
И тѣмъ же лезвіемъ стальнымъ,
Влекомый чувствомъ роковымъ,
Онъ сдѣлалъ вмигъ порѣзъ глубокой
Въ рукѣ безтрепетной своей:
И такъ онъ втайнѣ слился съ ней,
Бѣжавъ отъ жизни одинокой...
. . . . . . . . . . .
Онъ все лежалъ къ стѣнѣ лицомъ,
Дыша прерывисто и шумно.
Глаза, раскрытые безумно,
Уже мутились предъ концомъ.
Ихъ взоръ сухой и воспаленный
Въ защиту мысли угнетенной
Мольбой и страхомъ не сверкалъ:
Онъ равнодушно умиралъ...
И пѣснь смолкаетъ у порога,
Гдѣ вѣковая тишина,
Гдѣ жизни мелкая волна
Опять впадаетъ въ лоно Бога.
