I.
Здесь тихая смерть обитает в покоях,
И двери для всех отперты:
Невеста лежит в гиацинтах, левкоях —
С улыбкой остыли черты.
В тени соболиных ресниц утопая,
Сквозят голубые глаза,
И кажется, будто в селениях рая
Им снится небес бирюза,
Иль грезится тишь в голубом океане
И свет незакатных лучей…
А колокол плачет в надземном тумане
Невнятной печалью людей…
И стрелка часов, пробегая по кругу.
Ведя утомительный счет,
Предел назначает трудам и досугу,
И горю, и счастью черед.
И где-то в углу приунывшего дома
Украдкой посудой гремят:
Рыдавших постигла немая истома —
Их слабость друзья сторожат.
Но с холодом в членах и с жаром в зеницах
Глядят они тупо вокруг,
Взаимно читая в потерянных лицах
Невольный пред жизнью испуг.
Им странны движенья прислуги несмелой,
Случайные звуки речей,
Постылые яства на скатерти белой,
На утвари — отблеск лучей…
И всем, точно призрак, осиливший зренье,
Мерещится в саване та,
Кто здесь, за стеною вкусив усыпленье,
Исчезла, как в небе мечта…
Житейское море в немолчных прибоях
Сюда не домчит суеты:
Здесь тихая смерть обитает в покоях,
Здесь вянут на гробе цветы.
II.
А Невский в этот день, как и в другие дни,
Кипел прохожими на солнце и в тени,
И также, в две реки, тянулись экипажи
Меж стекол, блещущих соблазнами продажи,
И разноцветные, но бледные дома
Под небом высились, как ровная кайма,
И башня думская, подобно часовому,
Внимала холодно движению дневному…
Все та же вечная живая суета
И тот же вольный вид с Аничкова моста
На уходящие наклоны перспективы:
Шпалеры стройные так горды и красивы!
Меж них чернеет люд на гладком полотне —
А там рисуется в далекой глубине,
Как под косым дождем, под нитью телефона,
Адмиралтейский шпиль на дымке небосклона. —
Движенье улицы пришло теперь в разгар:
Гудел торцовый путь, покрылся тротуар,
Зеваки скучились на лестнице пассажа,
А перед лавочкой подвального этажа
Чредой прохожие сгибались у витрин,
Где блещут образы певиц и балерин
И в тусклых копиях желтеют наши славы…
Газетчик предлагал последние уставы,
Сулил вам выигрыш с обманчивых таблиц…
Мелькали профили, пестрели сотни лиц:
Курсистка с книжкою и с думою суровой;
Кокотка смуглая под шляпкою пунцовой,
В боа закутана — два обруча в ушах;
Убогий инвалид привстал на костылях
Пред сочной выставкой съестного магазина;
На дрожках трепетных стремглав летел мужчина,
Обнявшись с дамою; в карете биржевик
Качался выбритый, откормленный как бык;
Артельщики несли золоченные стулья,
Из конок публика валила, как из улья,
Сходя пред линией гостиного двора;
Над уровнем толпы носились кучера;
Лакей посланника проплыл с своим плюмажем;
С портфелем — адвокат… но всех не перескажем.
И перед улицей, где, словно меж кулис,
Виденья шумные, вседневные неслись,
Печальный юноша застыл в оцепененьи…
Он дрогнул и бледнел в глубоком отчужденьи
От этих образов, мелькавших перед ним,
Случайных, суетных, удушливых, как дым!
Он был здесь, правда, не у места
С своей печалью гробовой;
Уснула тихо пред зарей
Последним сном его невеста…
Он видел смерти белый взгляд,
И грозной тени близкий яд
Его мутил… Страшна потеря
Любимой избранной души:
Нас гложет скорбь тогда в тиши
И мы беспомощнее зверя!
Вокруг — мы видим суету,
А в глубь души бросая взоры,
В себе встречаем темноту —
И в ней мятемся без опоры!
И вот, охваченный толпой,
Он думал — с болью и тоской:
«Круженье лиц, и гул, и топот,
Дневной тревоги беготня —
И никому неслышный ропот,
Грызущий сердце у меня!..
О, жизни горестная сказка
И пестрый, беспокойный бред!
Ужели легкая повязка
Меня спасала столько лет,
И за толпой, в цепи единой,
Я шел на пиршестве земном,
Считая стройною картиной
Один бессмысленный содом?…
Круженье лиц, и гул, и топот,
Дневной тревоги беготня —
И никому неслышный ропот,
Грызущий сердце у меня!..»
III.
В тревоге мрачной и безумной,
С лицом потерянно-больным
Он убежал с дороги шумной
В другие улицы. За ним
Движенье стихло. Вид канала
С его бесшумной пестротой
Раскрылся длинною дугой,
И груда зданий обступала
Изгибы ленты водяной.
Он шел, потупя взор недвижный…
Пред ним тянулся путь булыжный,
Покрытый грязью, и на нем
Встречались вдруг: то клок соломы,
То след муки, или несомый
В круженьи вихря ледяном
Газетный лист, иль голубь сизый,
Сбиравший зерна на пути,
Чтоб их подруге унести
На недоступные карнизы,
И эти пятна, брызги дня
Его пугали, как виденья
Едва доступного значенья,
Из светлой бездны бытия.
В уме, смущенном до затменья,
Несчастный думал: «где ответ?
Зачем он светит — этот свет?..
Теперь ты в гробе стынешь, стынешь!
Ужели мне, хоть я живой,
Завесу тайны роковой
Ты на мгновенье не раздвинешь?..»
И он прислушался… Но вдруг,
Очами обведя вокруг,
Он сдвинул дрогнувшие брови —
И зарыдал. Стеснилась грудь,
И долго силилась вздохнуть —
И грелась под наплывом крови…
IV.
Слезы благотворные! Сквозь туман ресниц
[2]
Легче сердцу кажется горе без границ…
Вот и Маня прежняя, как живой портрет,
Ходит, улыбается, шлет ему привет.
Вспомнилось, как, резвая, вмиг она могла
Отогнать задумчивость от его чела:
Сядет с ним под лампою, книгой шелестит,
Втайне, словом ласковым друга подарит
И рукой дотронется до его руки —
Оба сердцем чувствуют, как они близки!
А пройдет по комнате — очи ей вослед
Тянутся, любуются, как дитя на свет!..
Скроется — и кажется, что за нею вдруг
Жизни обрывается лучезарный круг.
V.
И припомнилась ночь: он не спал до рассвета.
Опьянял его кровь неизведанный пыл:
Грудь не знала доселе на ласку ответа,
Никому он объятий своих не раскрыл.
С одинокого ложа он бредил о Мане;
Знойных мыслей его обдавала волна
И казалось ему: в предрассветном тумане
Целомудренной тенью являлась она.
Он молил у ней страсти, еще не испитой,
Он угадывал тайны ее красоты —
И слепили его белизной непокрытой
Очертанья, представшие взору мечты…
Он боялся несбыточной грезы блаженства
И придерживал сердце горячей рукой,
Но по-прежнему в чистых лучах совершенства
Нежный мрамор сиял перед ним, как живой.
А при встрече дневной, пожимая ей руку,
Он блаженно внимал обыденным речам,
Вспоминал с упоеньем бессонную муку
И застенчиво верил несбыточным снам!..
VI.
Но эти сны остались снами!
И траур складками повис
Над всей землей, над небесами,
На всем, куда ни оглянись!
И туча длинная лежит на небосклоне
Печальной, тихою чертой,
И церковь белая с молитвой на фронтоне
Гласит о вечности немой…
Дома глядят на жизнь, в тоскливом отчужденьи,
Из окон, словно из очей,
И каждый шум колес, смолкая в отдаленьи,
Гудит задумчиво о ней!..
VII.
Сегодня утром — неужели
Он это видел не во сне! —
Один, в ужасной тишине,
К ее покинутой постели
Он приближался; здесь она
Была недугом сожжена,
Ее сейчас отсюда взяли…
Каким безмолвием печали
Казалась комната полна!
Завеса сорвана с окна
И впущен свет; подушки стынут,
И край кровати отодвинут
В минуты первой суеты
От голой стенки; на комоде,
Смешав бумажные хвосты,
Рецепты шепчут на свободе
О темной мудрости врачей…
Он думал: все открылось ей!
С улыбкой горечи, презренья,
А может — высшего прощенья,
Уснув под маской ледяной,
Она забыла мир земной —
И отдала свое дыханье!
Но чьей — безвинное созданье —
Ты чьей замучена рукой?!..
Когда немую потревожа,
Ее поднять хотели с ложа,
Зачем у ней, как у живой,
Коса рассыпалась волной?..
И голова зачем повисла
С какой-то грустью без конца?..
Зачем те образы без смысла
Терзают близкие сердца?…
А он, пылавший к ней душою,
Зачем он Маню увидал
Сквозь дверь, отворенную в зал,
Когда под чистой пеленою,
Как платье бальное в чехле,
Она лежала на столе, —
И вся омытая, нагая,
Уйдя в покровы с головой,
Ждала одежды гробовой!..
Что испытал он, замирая
Пред очертанием сквозным,
Мелькнувшим смутно перед ним? —
И стыд, и горе — и проклятья
За разлученные объятья!!.
VIII.
Он все блуждал без цели пред собой,
Он жаждал тайн, живому неоткрытых…
А тусклый день бесцветною волной
Уже спадал в пучину дней забытых!
И этот день, казалось, уходил
За Маней вслед с гудением и звоном,
Свой темный путь огнями бороздил
И замирал над шумным Вавилоном…
И проходил неведомый народ,
Как бы топчась в довольстве бессердечном
По той земле, куда она сойдет,
Под их стопы — в наряде подвенечном!..
Спеша в театр, кареты к площадям
Уже плыли двуглазыми огнями —
И он унесся робкими мечтами
Под своды зал, где выглянут из рам
Виденья сцены… В тихом созерцаньи
Замрет толпа — и дружный грянет смех,
И трепетом обдаст рукоплесканье
Избранника, вкусившего успех…
У юноши к порхающей богине
Задорной страсти вспыхнет огонек,
И будут спать, как прежде, в паутине
Любимцы муз, венчая потолок
Под пыльной люстрой в грязных медальонах…
Тот пантеон любимых русских лиц —
Он знал его: в певучих перезвонах
Их голоса из дремлющих гробниц
К нему дошли с прославленных страниц…
Но в этот миг никто, никто на свете
В его душе не разогнал бы тьмы!
Он холодно подумал о поэте
И развенчал великие умы.
Он был один! Его душило горе,
Как будто в ноздри хлынула волна —
Исчезли звуки, лица, времена,
И смерть мелькнула в помутнелом взоре, —
И в эту смерть звала его она!..
Как мог он ждать на сердце перемены?
Зачем бежал? Чего добился он?
Скорей, скорей в покинутые стены:
Она ведь там, и прошлое — не сон…
Ее уста не могут дать ответов,
Не светит мысль под мрамором чела;
Но след ее судьба не замела:
И то есть жизнь, когда в ряду предметов
Она еще, как статуя, цела, —
Щадимая рукою разрушенья —
Та самая, доступная для зренья!..
IX.
Он жадно бросился назад,
Туда, где зала со свечами
За омраченными домами
В себе таила страшный клад...
Пред ним сменялись повороты,
Сменялись улицы с толпой,
И, полный горестной заботы,
Он уходил, кончая счеты
С постылой сердцу суетой.
Но жизнь плыла ему навстречу
И он входил в нее опять,
Как входят раненые в сечу.
Еще не смея отдыхать...
К лицу ласкался воздух свежий
И сыпал дождик с вышины;
Мелькнувший под носом проезжий
Ему кивнул со стороны;
Рванулся ветер с перекрестка,
И тени хлынули крестом
От фонаря на белый дом,
И на ручье зардела блестка
Пред поколебленным огнем...
И в этом трепете стихии
Он слышал звук, себе родной,
И плач над жизнью молодой
«Новопреставленной Марии!..»
Воздушней утреннего сна,
Казалось, призраком она
Его в пути опережала, —
Вдали садилась — отлетала,
Неуловима и бледна —
И к дому скорби призывала!..
И он спешил за ней туда
С невольным, робким содроганьем,
Как перед горестным свиданьем
Или разлукой навсегда.
X.
Раскрылся тихий ряд строений —
И сердце дрогнуло в груди:
Он дом завидел впереди,
Где Маня дремлет без мучений…
Была, как прежде, холодна
Его громадная стена,
Темнели выступы, балконы,
Зажглись в подъздах фонари —
Как будто в нем живые стоны
Не раздавались до зари…
Исчезла жизнь — и жизнь пирует,
И суетится, и торгует,
И вот зачем-то в ближний дом,
Должно быть в лавку мелочную,
Спешит служанка под платком,
Перебегая мостовую…
Ночные тени, шум дождя,
Очей и слуха впечатленья
И дум сосущая змея —
О, если б грянул час забвенья!..
И вдруг — раздумье: тайный страх
Ему в чудовищных чертах
Представил смерть — и в передряге,
Придя к подъезду под навес,
Он замер на последнем шаге —
В него вцепился жизни бес…
Но он вошел: пред ним ступени
Бегут зубцами серых плит,
И свет огня на них дрожит…
Слабеют робкие колени…
Площадка… две… и поворот,
И сердце прыгает — и вот
Немые двери без затвора…
Он их открыл с боязнью вора…
В передней пусто… тишина…
За щелью — свечи… и — она!..
XI.
О, как она мила, нетронутая тленьем,
Как просиял потухший лик
Тем горестным и сладким умиленьем,
Которого не выразит язык!..
И слезы жаркие, каких не знали очи,
И плач раскаянья он пролил на нее
За содрогание свое
Перед пустыней вечной ночи...
Теперь уж робости в нем нет —
Теперь не может быть разлуки!
И к гробу подойдя, как бы творя обет,
Он ро́знял ей беспомощные руки
И пал меж них к покойнице на грудь,
Чтоб в сердце мирном утонуть[3]
Душой, надорванной от муки!..
Пускай померкло все кругом —
Ему легко, легко, как в детстве,
Среди цветов, в ее соседстве,
С слезой, бегущею ручьем…
И в тихой, опьяняющей дремоте
Он будто чуял к смерти переход,
Он созерцал в всемирном обороте
Ее неслышимый полет.
Он вспоминал безлистные дубравы,
Засохших мотыльков, исчезнувших детей,[4]
Развалины потухших алтарей
И песен умолкающих октавы,
И тени лиц, и образы времен,
Померкших и развеянных, как сон —
И вслед всему, что кануло в забвенье,
Взывало позднее людское сожаленье!..
Но он желал в забвение отбыть
Не в слепоте под выстрелом минутным —
Он жаждал с ней свою кончину слить,
Прельщенный ожиданьем смутным
Ее весь бред узнать и пережить:
Он думал в ней найти себе отраву,
Похитить яд у ней в крови —
Соединиться с ней по праву
Нерасторгаемой любви!..
И он привстал, очнулся сразу,
На ткани трупа бросил взор —
На этот девственный фарфор,
Таивший темную заразу —
И он узнал — узнал неотразимо
Все, что̀ любил он у живой:
Особый склад руки, поникшей недвижимо
В своей обтяжке восковой,
И очертанья форм, прекрасных и невинных,
И волны мягкие волос,
И линии бровей, задумчивых и длинных,
И бледных уст ее вопрос...
Его тянуло к ней… В уме чередовались
Два близких образа — бездушный и живой —
И, наконец, они смешались,
Как тени в туче грозовой...
Душа — ее душа! — была под этим прахом —
И если б тление, кощунствуя над ним,
Его пришло рассеять в дым
Или смести последним взмахом —
Он в нем бы с радостью исчез...
Святыня мрака и чудес
В него так вкрадчиво глядела
Сквозь нежный лик немого тела,
Что, власть над сердцем потеряв,
Он в тишине благоговейной
У мертвой отвернул рукав
И ранил верх руки лилейной,
И тем же лезвием стальным,
Влекомый чувством роковым,
Он сделал вмиг порез глубокой
В руке бестрепетной своей:
И так он втайне слился с ней,
Бежав от жизни одинокой...
. . . . . . . . . . .
Он все лежал к стене лицом,
Дыша прерывисто и шумно.
Глаза, раскрытые безумно,
Уже мутились пред концом.
Их взор сухой и воспаленный
В защиту мысли угнетенной
Мольбой и страхом не сверкал:
Он равнодушно умирал...
И песнь смолкает у порога,
Где вековая тишина,
Где жизни мелкая волна
Опять впадает в лоно Бога.
