А. Неверов. править
Н. Степной. Семья. Роман в трех частях под редакцией и с предисловием Евг. Лукашевича. Самара. Государственное Издательство, 1922 г., стр. 152. править
На Всероссийском конкурсе Лито роман Степного «Семья» получил первую премию. В предисловии своем Евгений Лукашевич пишет, что Степной писатель пролетарский: "первый еще в 1919 году подошел вплотную к современности. Взял жизнь в том разрезе, который нам ближе всего, который нам больнее всего — взял семью и самое интимное, самое сокровенное, скрашивающее все беды, придающее смысл всему нашему существованию, — призвание человека взял, творчество проснувшейся личности, коллектива в искусстве и литературе. Взял семью новую и литературу новую, писателя нового, только что вырвавшегося из низов к творчеству, — жадного, торопящегося жить, но еще неопределившегося, бескрылого. В романе этом обнажен и поставлен ребром вопрос: «быть или не быть семье».
Действительно, Степной взял наболевший вопрос — «Семью» — в условиях нашей современности, в период военного коммунизма и развертывает картину за картиной домашнего семейного ужаса, в котором гибнет творческое, живое, в лице писателя Евгения. Он живет общественной жизнью, занимается литературой, читает лекции по рабочим клубам, проповедует новую семью, общность детей, где говорит:
— Мое и твое должны быть уничтожены, дети должны быть общими. Я признаю только коммунальную семью. Дети должны принадлежать обществу. Слова: мой муж, моя жена, мой ребенок — нечестны, мелкобуржуазны. Пока старая семья существует, нет коммуны.
А Надя, жена, отвечает ему:
— Дурак ты! Ты должен жить, как все живут. Вот, смотри: сосед продал свои папиросы, купил масла, получает паек, а сам не курит. Он еще сапоги получил по твердым ценам, а ты не можешь, жеманничаешь.
Утверждая в жизни общества «Дом матери и ребенка», литератор и коммунист Евгений горячо доказывает, что если в «Доме матери и ребенка» умерло на триста пятьдесят — двести ребят, то почему же наш ребенок должен остаться? Защищать, так всех, для всех заботиться, а не для одного своего. Умирать, так всем.
А Надя мещанка, Надя обывательница, Надя индивидуалистка, дороже всего на свете ставящая своего ребенка, исступленно кричит:
— Молчи! Уходи от меня и производи свои эксперименты, свои опыты над дураками, а я больше дурой не хочу быть. Что за мерзость! Вошь, грязь, нечистоплотность, неряшество. Уходи! К чему ни прикоснешься, все портится, мнется, ломается. Чистенькая клееночка была, а ты грох фуражку на стол, который собирал микробов по улицам. Тебе потому и с большевиками нравится жить, что ты самое обыкновенное животное. Я первого человека вижу, как ты, никакого понятия о красоте.
У самой Нади все понятия о красоте сводятся к своим горшкам, к своим пеленочкам, к хлебу, молоку, дровам, маленькому домашнему уюту, ради которого она и грызет ежедневно Евгения, литератора-коммуниста, отрывает его от общественной работы на общую пользу, отравляет жизнь истерическими выкриками, упреками, руганью, семейным эгоизмом.
В минуту раздумья Евгений ставит вопрос:
— У меня не остается ни минуты свободной. Это смерть. Почти год славной революционной жизни я отдал семье. Нет, надо уйти. Долой семью, она отняла так много.
Но и тут опять кричит Надя на него:
— Ты просто или озорник, или дегенерат. Ты где одеяло развесил? Оно хватает до грязной твоей шинели.
У Евгения не было родных, для него не было предела и он в сто первый раз убеждает жену-мещанку:
— Ты зовешь остановиться и обзавестись отдельной своей хибаркой. Мне это не с руки, для меня весь земной шар — хибарка. И если у меня нет своей хибарки, мне принадлежащей, то весь свет для меня приют — и мое твое мне непонятно: все общее, вся земля, весь свет, все есть дело моих рук и рук таких же, как я, творцов жизни — рабочих. Я и мои товарищи, если еще не создали коллективом такую жизнь, то создадим. Я не пойду один, баста.
Евгений храбрым оказывается только на словах, а в душе, в своих действиях похож на пораженного интеллигента. Ему хочется выйти из круга, в который заперла его семья со своими узко-эгоистическими интересами, но на это не хватает воли. Топчется, кружится, нервничает, кается перед собой, мечтает о широком будущем и не может двинуться с места.
Написан роман неровно. На-ряду с прекрасными картинами, полными трагизма и глубокой лирики, есть чрезмерные излишки, длинноты, повторения, так невыгодные в целом для общего впечатления. На художественной работе в романе лежат следы торопливости, непродуманности, вообще-то свойственной Степному. Он уже писатель немолодой, имеет несколько печатных трудов, и все они, обнаруживая в авторе талант бытописателя и горячий живой темперамент свободолюбивого жизнелюба, неприятно раздражают подчас неряшливостью языка, поверхностностью разработки тех мест, которые необходимо художественно углубить.
Автору необходимо обратить самое глубокое и серьезное внимание на свой язык, на художественный рисунок. Чувствуется, что он богат опытом, наблюдениями, случаями и картинами, схваченными им из настоящей жизни, но все это выливается не в меру, затопляет художника.
Издана книга хорошо. Самара вообще является одним из литературных центров Поволжья и обнаруживает несомненный вкус литературной техники. Недурно сделан художественный рисунок на обложке — работа Самарского художника М. Зыкова.
Источник текста: Неверов А. Степной Н. Семья. Самара. 1922. [Рецензия // Красная новь. 1922. N 5. С. 290-291]